Глава 2
Через неделю он научился пить бульон из той дичи, которую Учитель приносил с охоты. Больше всего ему понравился вкус дикого кролика, хотя Учитель готовил его с большой осторожностью – по восточной системе, согласно которой он восстанавливался, кролик относился к неблагоприятным кушаньям. Как бы там ни было, он быстро оживал и радовался всему на свете.
Оказалось, они с Учителем жили в пещере, выходящей на небольшую – ярдов тридцать в диаметре – площадку, круто обрывающуюся с трех сторон. Под ней, на глубине доброй сотни футов, по склонам речной долины росли высокие и разлапистые голубые ели. На площадку, прижимающуюся к отвесной горной стене, вела узкая, не шире фута, тропа. Она была хорошо утоптана, но так извилиста, что не всякий мог пройти по ней. К тому же она хорошо простреливалась. Один решительно настроенный лучник мог удерживать здесь отряд любой численности, разумеется, пока у него оставались стрелы.
Через две недели ученик начал ходить, а через месяц Учитель разбудил его однажды ранним утром, когда солнце еще не освещало облака над горами и вересковыми пустошами. Голос у него был суховатый и очень тихий:
– Теперь ты каждый день будешь вставать вместе со мной. Пошли.
Они сбежали к речке и прыгнули в воду. Сначала он задохнулся – так холодна оказалась горная вода. Но спустя несколько минут ее прохлада стала даже нравиться. А может быть, он вообще неправильно воспринимал тепло и холод, потому что еще помнил раскаленный камень.
Они позавтракали стеблями какой-то высушенной травы. Он попросил дичи или хотя бы хлеба, но Учитель ответил:
– Тебе предстоит стать воином. Поэтому дичи ты сейчас не получишь. – И добавил, усмехаясь: – Считай это первой трудностью, которую тебе предстоит преодолеть.
Не объясняя, почему воинское обучение должно проводиться на голодный желудок, Учитель встал, вышел на край площадки перед их пещерой и сел в начальную позу для медитации. Почти сразу его восточное лицо стало безжизненным, и он невыразительным голосом приказал:
– Садись рядом, как и я. Успокойся духом, вдыхай жизнь… Ты должен постигнуть, что воина невозможно заставить беспокоиться или чего-либо хотеть. Все, что ему не нравится, лишь обостряет его восприимчивость и решительность. Запомни это, иначе ты не выживешь… Ты все равно не выживешь, но если с самого начала не будешь думать правильно, мальчик, то умрешь слишком скоро, даже по меркам этого мира.
Первые месяцы учения показались адом. Они были до того страшны, что иногда ему начинало казаться: он опять лишился памяти, только теперь не может вспомнить не то, что было вчера, а то, что происходило час или даже минуту назад… Боль, страх, холод, голод, постоянное ожидание чего-то еще более страшного, чем он только что испытал… И всегда над ним висело ледяное, бесстрастное лицо Учителя.
Через полгода его начала удивлять способность Учителя осознавать самые сложные состояния, которые возникали в душе и теле ученика во время тренировок. Учитель, без труда и ни разу не ошибившись, подводил его к пределу возможностей, но никогда не переступал этот порог, чтобы у мальчика даже на миг не возникло ощущение, что он не может чего-то сделать, чтобы его боевой дух не ослаб ни на секунду.
Через два года он стал получать от учения удовольствие, и у него вдруг взыграло самолюбие. Ему захотелось делать упражнения лучше, чем требовал Учитель, хотелось, чтобы он удивился его умению. Некоторое время восточник поддерживал это настроение, потом вдруг навалил дополнительные тренировки, да так, что мальчик сразу понял: пределов тому, что они изучают, нет. Совершенства не существует.
Уразумев эту нехитрую истину, мальчик открыл для себя, что, сосредоточившись на каком-то одном упражнении, упускает другие, причем самые простые. Например, он никак не мог обогнать зайца, а когда все-таки научился догонять и хватать зверька за уши, стал проигрывать Учителю в беге на длинные дистанции. Как-то вечером Учитель сказал, что он неправильно расходует жизненную силу после десятой мили, но как расходовать ее правильно, объяснять не стал, вероятно, полагал, что мальчик должен выработать это ощущение самостоятельно.
И еще он плохо переносил воду. Тот жар, из которого он вышел, был несовместим с водой. Особенно тяжело ему приходилось после двух часов пребывания под водой – мышцы деревенели, координация разбалтывалась, дыхание, заторможенное для «бесшумного» вдоха и выдоха через тростинку, подводило, когда следовало сразу напасть на Учителя или бежать по горам…
Чуть позже ему никак не удавалось справиться с высотой. Бегать по веревке он научился легко и уверенно. Но когда Учитель смазал шнур, и без того сплетенный из скользкого женского волоса, конопляным маслом, он без страховки не мог сделать на нем простой шпагат.
К тому времени он ходил уже не над рекой, в которую, как оказалось, даже на мелководье можно было падать с любой высоты, а над деревьями. Вся сложность этой тренировки заключалась в понимании ветра и, конечно, в технике блокировок при падении на ветки… А едва он научился не бояться предательского скольжения под ногами, Учитель вдруг начал прослаблять шнур. Пока он был натянут как струна, мальчик всегда мог схватиться за него, если срывался, но поймать свободно болтающуюся, ненадежную, как сам ветер, опору стало невозможно. Как-то, несколько раз подряд довольно жестоко разбившись о ветки, он начал спорить:
– Учитель, я всегда буду натягивать веревку сам. Больше я никому не доверю этого… Зачем мне учиться на провисшей веревке, если я умею неплохо ходить по натянутой?
– Неплохо? – удивился Учитель, даже не подняв брови. – На прошлой неделе я видел, как ты потерял равновесие и вынужден был мечом сделать отмашку, чтобы не свалиться.
– Но я удержался! – решил упорствовать мальчик. – Кроме того, меня сбил ветер. На такой высоте его никто не способен предвидеть.
Ветер в горах гулял как получится, и его действительно невозможно было угадать. Поэтому в последнее время, чтобы не делать штрафных упражнений, он разработал, как ему казалось, безупречную технику – при «потере пространства» он выхватывал меч, выносил его против падения и энергичным выпадом возвращал равновесие.
Правда, возникала сложность… Если отмашка не помогала, за время падения на деревья нужно было не только выбрать самое «мягкое» дерево, не только «собраться» для удара о ветки, но и вогнать меч в ножны, потому что потерю оружия он и сам себе не простил бы.
– Мастер способен предвидеть любой ветер при любой погоде. Или ты надеешься, что тебе позволят перебраться, например, через замковый ров безветренным солнечным утром? – В уголках глаз Учителя появились лучики тщательно скрываемой улыбки. – Открою тебе самую кошмарную тайну нашего ремесла – сколько ни занимаешься этим делом, всегда оказывается неподходящая погода.
«Неподходящей погодой» скорее всего называлась ночная буря с градом и ураганным ветром. Насладившись эффектом, Учитель продолжил:
– К тому же я все жду, когда ты потеряешь меч. Уж тогда-то я отыграюсь за все твои… изобретения.
– Ты разрешил действовать так, как мне удобно.
Учитель уже не улыбался, всем видом он демонстрировал недоумение. Но приказывать напрямую не решился, иначе как же тогда понимать его уроки упорства и стойкости?
– Я тысячу раз говорил – так не делают.
– Если так никто не делал до меня, это не значит, что так вообще нельзя делать. Может быть, я развиваю наше искусство.
Это уже вызов. Учитель всегда считал и не раз давал мальчику понять, что оба они – жалкие недоучки, которым достались лишь крохи изысканного боевого искусства седой старины, изобретенного еще Лотаром Желтоголовым, Великим и Непобедимым Устранителем Зла, основателем Белого Ордена…
– Что? – Наконец-то Учитель позволил себе выразить удивление. Это плохо, очень плохо, сейчас что-то будет. – Тогда марш на веревку, но предупреждаю, я сделаю ее «живой». Раз ты такой «мастер», я не буду изобретать очень уж сложное колдовство, но… В общем, вперед!
– Колдовство – против правил, – мальчик действительно побаивался. То, как ведет себя намасленная и прослабленная веревка – сущая мостовая по сравнению с тем, как она начинает дергаться, если ее начинить оживляющей магией. – Ты сам говорил, что приемы магического боя начнешь применять, когда я получу хотя бы белый пояс по контрмагии.
– Хорошо, считай, ты только что получил его. Марш наверх!
Оставалось только проклинать свой несдержанный язык и бежать наверх. Разумеется, пройти по «живой» веревке не удалось. Мальчик не решился делать отмашку мечом, все равно это было бесполезно. А если судить по тому, что он так и не сумел сосредоточиться для контрзаклинаний, белый пояс ему присудили чрезмерным авансом…
Но это все были цветочки. Настоящая мука пошла, когда начались «серьезные» упражнения с мечом. Собственно, как сказал Учитель, постигнуть меч до конца невозможно. Но он как-то высказался, что питает надежду, может быть несбыточную, что мальчик хотя бы изредка научится ощущать его «своим» оружием, не больше. К тому же левая рука у мальчика отставала от правой, что для фехтовальщика было непростительным недостатком, с которым и мечником называться невозможно.
Лишь на седьмой год мальчику удалось срубить с головы Учителя специальным образом заплетенную косичку, да и то возникло впечатление, что восточник поддался, просто позволил это сделать… Может быть, потому что бились они к тому моменту уже около суток, завершая третью тысячу схваток.
Едва он полюбил фехтование, Учитель принялся извлекать из старого сундука, стоявшего у них в самом темном углу пещеры, изящные, остроумные и неожиданные виды оружия, которые и на оружие-то были не похожи – непосвященный мог принять их за какие-нибудь приборы или материальные воплощения колдовской фантазии.
Одолевая приемы работы с этими инструментами, мальчик стал так фантазировать, что опять вызвал упрек, мол, слишком все переусложняет, что победы следует добиваться самым простым и коротким путем. Как и в поединке без оружия…
Но тут все вообще получалось очень сложно. Почему-то мальчику не давались основные вещи, – например, ощущение незакрытой зоны противника или соблюдение всем телом волнообразного принципа удара. Этот старый принцип гласил: если бьешь рукой, волна должна начинаться от подошвы, прокатываться по ногам, получать силу бедер и хлыстом уходить через плечи в кулак… А если удар наносится ногой, то лучше всего прицелиться и начать движение ладонью, плечами, а потом, по нисходящей, усиливая, довести волну до ноги. Но твоя скорость, чтобы противник не ушел от этого довольно заметного движения, должна опережать даже вражеский блок…
Кроме того, он плохо защищался снизу, то есть пропускал даже не очень изобретательные низовые атаки. Когда Учителю это надоело, он сказал с иронией, которая действовала куда сильнее, чем окрик или приказ:
– Считай, что ног у тебя нет. Ты не заметишь даже деревенского гуся, пока не наступишь на него. – Пожав плечами, он, впрочем, добавил: – Ладно, пока будем считать это заносчивостью – желторотикам свойственно задирать нос.
Стоило мальчику немного воспрянуть в бою без оружия, как начались осложнения с языками. Учитель говорил на двух дюжинах новых и старых языков, причем мальчик ни разу не уловил того напряжения, которое возникает у человека, если он не думает на языке, на котором говорит, а мысленно переводит с одного на другой.
Но до таких высот ученику, конечно, подняться было не суждено. Он учил, кроме дасского, дериб, фойского и вендийского, всего-то северный койн и два языка Империи, и то в голове стоял гул от множества зазубренных слов, которые совсем не хотели из своего звукового или письменного вида переходить в понятия, обретая только им присущий смысл.
В общем, с языками он тоже так и не справился. Они просто отошли на второй план, когда Учитель навалил вдруг на него труднейшую науку врачевания. Причем, как всегда, считалось, что учились они не слишком, потому что это искусство, как и поединок, невозможно было постигнуть в удовлетворительной мере, не занимаясь им всю жизнь. Учитель показывал и объяснял только то, что полагалось знать воину.
От медицины они перешли, по словам Учителя, довольно плавно – хотя, в чем он видел плавность, осталось для мальчика загадкой – к травной и заклинательной магиям. А эти дисциплины немыслимым образом оказались связаны с историей дворянских родов всех четырех континентов Империи, искусством политики, телепатией, гаданием, музыкой и многим другим, что Учитель как-то, задумавшись, назвал «начальным образованием».
Поразмышляв в течение пары месяцев над этой оговоркой, мальчик как-то пришел к Учителю и высказался, что, мол, как ему ни жаль, он слишком туп, чтобы выучить то, что ему полагается знать. Поэтому не будут ли время и усилия Учителя тратиться более разумно, если он отыщет себе другого, более способного ученика? А он тем временем займется примитивной, например охотничьей, жизнью, раз уж не способен к подлинной просвещенности…
Даже не улыбнувшись, Учитель ответил, что поучать Учителя может только нерадивец, не достойный воинского обучения. Но пока он, Учитель, его прощает, потому что просто не знает, где взять другого ученика. И мальчик, конечно, умолк. С этой истиной он вынужден был считаться.