Лобачевский научил линии пересекаться
– На самом деле я не вижу смысла как-то суетиться, – сказал Денис и затянулся сигаретой. Он стоял на балконе и говорил с Никитой через открытую дверь. Никита только что докурил сигарету и зашел в комнату, а Денис сразу достал из пачки новую.
– Смотри сам, – продолжил Денис, – я сейчас живу более-менее нахаляву и плачу только за коммуналку. Кое-что капает от родителей, по старым знакомствам делаю фрилансы тысяч на 10 в месяц. Меня более, чем устраивает. Ну знаешь, этот бесконечный космос, все мизерно, глупая суета не нужна.
Никита сидел на диване, сцепив руки в замок и глядел на линолеум. Он отвечал так:
– О, ну если ты способен себе представить космос… Вот этот безмерный и бесконечный космос, который у тебя над головой. Вот ты живешь на 7-м этаже и через перила перебираться не будешь, зато сверху даже козырька нет.
– То есть? – спросил Денис.
– То есть, если ты представляешь себе эту тотальную пустоту, то можно смело бояться высоты, только в обратную сторону. Вот эта сошка, Земля, то есть, бурит просторы вселенной в огромной пустоте. Ты же упадешь тогда, Дениска. Это ужас, провалиться в этакую срань, потому что падать никогда не прекратишь. Я вот, к примеру, все за землю цепляюсь, отбил себе все пальцы, ногти сорвал – в метафорическом смысле. Все эти смены работ, да они просто помогают придержаться за новое впечатление, новый опыт, лишь только не утянуло в эту ссаную пропасть.
– О, так ты, значит, всю полноту космоса себе прекрасно представляешь.
– Ну, не совсем, просто мне очень легко представить, что земля перевернется, как корыто, и выплеснет меня вниз. Знаешь, прямо физическое ощущение падения: подводит живот, кружится голова.
Закипел чайник. Денис бросил в банку недокуренный бычок и пошел выключать электрическую печь. Пока он заваривал чай, Никита перебирал книги на полке.
– О, – сказал Никита, – да тут у тебя Пригов. А вот он кстати говорил, что пишет каждый день именно по этой причине, только у него пропасть вела вниз. А он на реактивной тяге своей поэзии старается удержаться у ее края.
– Да, я читал. Мне кажется, что в этой идее все-таки больше пассивного. Почему бы намеренно не вкрутить себя в такой ритм, когда на всякие измышления времени не будет? Ведь это вполне возможно. Приходишь домой, пилишь в игрушечку или там винцо хлещешь. Это не так трудно. Либо уж скатиться в эту пропасть и предстать очам. Конечный итог, Никита! Должен быть конечный итог, а половина всех писак – конвульсивные висельники!
– Ну вот, скажем, Ерофееву не помогло. Человек в полной мере себя придушил, а все же летал. Живое доказательство недавимости души, он всю эту работу проделал за нас, доказал и продемонстрировал.
– Как же не помогло, – сказал Денис, – он, во-первых, не так-то много и пил, запоями пил, а не порциями. Видимо, хлестал, когда припекало. Опять же он много и продуктивно молчал, побольше прочих. Именно молчание – процесс, а речь – это только констатация ошибок.
– Это выходит, что когда кончатся ошибки, кончится речь. Я не согласен. И я так пить не хочу. Но что делать? Приходишь домой и тухнешь: того не хочу, это не буду, читать лень, дрочить уже ну никак. Тупик.
Никита будто терял интерес к разговору, его глаза опустели, а лицо выражало беспокойство и даже страх. Денис сел на другой конец дивана.
– Займись чем-нибудь, придумай задачку. Попиши стишки, – сказал Денис устало и беспомощно.
Никита снял чайник с плиты и сделал два глотка, кипяток ошпарил ему горло.
Денис растерялся. Со стороны это выглядело так: парень слушает тебя, встает, подходит к горячей все еще печи, берется за ручку чайника, прикладывает горячий носик к губам и льет в горло кипящую воду.
– Ох ебать! – сказал Денис, но остался сидеть на месте.
– Аааа, да ты просто пигмей, – прохрипел Никита. Обожженный язык распух во рту и стал будто шершавым. Горло болело от каждого слова.
– Пигмей, – продолжил Никита, – посмотри на себя.
Денис тут же взял себя в руки и усмехнулся. Такими дешевыми фокусами, как глотание кипятка, провести его было невозможно.
– Что ты выеживаешься? Теперь звони в скорую.
– Не буду звонить, пройдет.
– И я не буду.
Денис рассыпался мелким смешком, от его прежнего облика не осталось и следа. У него задергалась ключица и он повел головой, жестом ироничного одобрения, дескать, ну раз ты за фокусы взялся, то продолжай. Нормально же беседовали, а ты как лом в железнодорожной стрелке: застрял и только трещишь.
Все это Никита уловил. Ему стало досадно на себя, что его повело к этому чайнику? Почему-то показалось, что если глотнуть кипятку, все проблемы, точнее, вся проблематика исчезнет. Широким жестом доказать свою правоту, свою тягу ко всему, что сбивает человека с панталыку.
– А вот знаешь, Никита, я прекрасно уживаюсь со своим Я. Мне не нужно забивать голову водой из под крана, чтобы протрезвиться. И я прекрасно знаю, что стоит усилий, а что нет. Могу заняться самообразованием или без всякого стыда давануть за компом в каэсочку. А если мне невтерпеж думать о вечном, я размышляю до тех пор, пока не приду к выводам. Довожу дело до конца. Ты вот, к примеру, даже не договорил, ебанул водички, будто точку поставил. Не будет тут твоей точки, тут таких обсосков нет.
Никита слушал и злился, злился сильнее с каждой секундой. Ну зачем я это сделал? Что за дешевые фокусы. Боль мешала думать, места в голове осталось только на самые простые чувства: стыд за свой поступок и возрастающая злость на Дениса, который этот выпад не простил. А с чего он должен был прощать? С этими мыслями и дикой болью Никита кружил по комнате, вдыхая прохладный воздух ртом.
Денис тем временем достал из чашки чайный пакетик, обмотал его веревочкой с ярлычком. Выжал остатки чая в чашку и положил пакетик на стол. Потом спокойно отхлебнул, все так же усмехаясь. Даже сказал один раз протяжное «Ооой» на выдохе. Не хватало только цокнуть языком, тогда Никита точно бы его придушил.
Что же делать? – думал Никита, – как теперь вести себя? Если продолжу страдать напоказ, Денис будет и дальше усмехаться, мотать своим блядским черепом, дергать ключицу под бисерный смешок, падла! Хоть бы в голос засмеялся, так нет же, одним только подъебочным смешком чешет, единственно чтобы показать… Показать вот этот свой понт: меня де не проймешь такими фокусами, ты, Никитушка, остаканился, как дурак, ну и дурак, о чем тут говорить, все же ясно.
Причем Никита и сам не понимал, за каким собачьим хуем он полез пить этот кипяток? Это вообще аргумент в пользу чего? Что это доказывает?
– Никитка, ты же фокусы эти показываешь от бессилия, ты же раньше меня понял, какие телячьи у тебя аргументы.
– Я, – прохрипел Никита, корчась от боли, – я, сучара ты, я сухое пюре в желудке разводил. Сухие аргументы превращал в питательную кашу внутри, чтобы на тебя ее сблевать.
– Вот именно что сблевать.
Ужасная черта Дениса, когда он не замечает красоту постановки фразы (может, специально? да нет, нет) и без всякой задней мысли полагает, что тебя поймал. На слове. На обороте, который ты сам и выдумал. Никита не раз и не два ставил эксперимент, вворачивал фразу, на которой его можно поймать, и Денис преспокойно глотал наживку, леску, удочку и Никиту сжирал. Денис отвечал с такой безоглядной верой в свое остроумие, что хитроумный Никита оказывался посрамлен. И сам Никита это чувствовал, и, наверно, даже подбрасывал Денису новые поводы, и корчился от бессильной злобы, а иногда она прорывалась наружу. Но до этого случая это случалось так, сполохами дыма.
– Ну что, – сказал Денис, – прошло? Может, продолжим без этих бабьих фокусов?
У Никиты все побелело перед глазами. Еще одна любимая отсылка Дениса, к его якобы бабьему поведению. Паскуднику просто чужда экспрессия, жест!
– Вот ты говоришь про всякие бездны… – продолжал Денис.
– Ты говоришь.
– Да, я говорю, как образ, как шутку, а ты паскудишь, сразу наперед выставляешь свои вот эти песьи мучения. У тебя их, во-первых, абсолютно нет, ты же понимаешь это? Ты их только декларируешь и как сучка шипишь и плачешь, если тебе это ясно показать.
– Я шиплю как этот чайник шипел! – Никита старался говорить, выдыхая воздух, так боль была не острой, а тупой, пусть и сильной, – как железный чайник, который кипит, под которым огонь, а выход есть только через свистульку, ты же понимаешь, что это свистулька, вся наша речь? Я даже примерно не могу показать…
– Во-первых, это электрическая печь. А не можешь, потому что не представляешь! Ты начитался великих дядек, Никитка, хочешь быть такой и говоришь одними штампами, и все пустые дырки в рассуждениях забиваешь своим свистом. То есть бабским, Никита, визгом. Давай лучше пройдемся. Идем, Никитка.
Денис начал собираться, а Никита опять был в тупорылом, мучительном положении – не идти будет позой, причем бабской, Никита уже разучил отношение Дениса к любым его поступкам. А идти, значит просто послушаться, и Денис опять будет доволен собой и усмехнется на тряпку-истерика-лодочника. Почему-то лодочника, кстати, вворачивал это по теме и просто так: «Лодочник ты, Никитка, просто лодочник». Вообще хуй пойми о чем, а ведь обидно же до чертей!
Вот если бы Никита мог с полным сознанием послать Дениса к херам и лечь на диван: «Иди сам»… Тогда Денис сделает так – и такое бывало – начнет на Никиту поглядывать, а потом и прямо глядеть, повторяя: «Ну что, собрался?», «Никитка, пойдем, хватить плакать», «Пошли, говорят». И тоже, безо всякой устали, в полной уверенности, что Никита просто ломается, хочет выебнуться и наличие собственной воли продемонстрировать. По большому счету оно так и было, но в этот раз обожженное нутро огородило Никиту от собственного характера, осталось только тупое желание лечь лицом к диванной спинке и попытаться заснуть.
– Нет, – сказал Никита, горло болит и не хочу никуда, попробую заснуть.
– Ну ладно, – вдруг сказал Денис, просто и без затей, – я тогда пойду, а ты пока успокоишься.
Никита лег на диван и попытался понять, как это все так просто прошло. Он был настолько поражен этой неожиданной капитуляцией, что заподозрил неладное. «Да он же издевается! Типа, ты так разошелся, может и поплакать захочешь, дам тебе возможность поплакаться в подушку и приду как ни в чем не бывало, как раз остынешь.» От обиды у Никиты и впрямь навернулись слезы. В прихожей хлопнула дверь.
«И ведь отнимает, отнимает у меня всю веру в хорошее, в людей! Я с тех пор, как его встретил, нахожу подлость в каждой морде. Раньше, ну наступила бабка на ногу, ну нашипела. А теперь только и думаю, а какого хрена эта бабка ходить нормально не может? Ей места мало? Да она просто думает, что ей тут все должны… И весь этот вздор. Отнял у меня мою невозмутимость.»
«А тебе она нужна? – раздался вдруг в его голове голос, прямо как у Дениса, то есть голос Дениса, – если ты ее вот так вот и сдал? Может у тебя ее нет? Корчишь из себя сахарный завод, а на деле просто терпишь, потому что терпиии-ила ты.»
«Но раньше-то я не терпел, – думал Никита, – и мысли раньше не возникало.»
«А вот, – захихикал Денис, – повзрослел. Я твой акушер, в реальный мир тебя вытащил из какой-то пизды, вот ты и орешь, и первым делом на меня, конечно.»
«Я, в таком случае, хочу обратно.»
Никита был в отчаянии. Он закашлялся и от жуткой боли его чуть не свело судорогой. «Да что за кипяток такой, пил же горячий чай глотками, а тут как будто оловом, такая боль!» В голову Никиты залезла холодная мысль, залезла так, как это делает любая навязчивая идея. Ее легко узнать – пока ты ее не разрешишь, будешь обращаться к ней снова и снова, и чем дольше будешь откладывать, тем сильнее она будет тянуть за мозг.
«Брошусь с крыши. Просто сброшусь и все, не буду ни о чем думать, рассуждать, ничего не буду, буду только повторять, что не буду думать, просто пойду и сброшусь.»
Обычно такие резкие идеи долго появляются, зреют месяцами и в четкую волевую установку превращаются только в свой срок. А эта возникла за секунду и боролась за свою жизнь, хотя и против того, кто ее нес. Никита встал, тщательно надел носки, набросил куртку и отправился к ближайшей открытой крыше. Она была на Петроградке.
Никита не боялся, что мысль пропадет, поэтому не спешил, забивая голову длинными предложениями. К ним примешался и денискин трескучий смех. А как он падла жмурится и это его: «Оооой». Здесь Никита очнулся, привычное раздражение вернуло его к реальности и бросаться с крыши уже не хотелось. Но тут Никита понял, что уже стоит на ее краю, а внизу собрались люди. Никита оглянулся: дверь на крышу была предусмотрительно подперта деревянной метлой. Как долго он тут стоит? Внизу уже много людей. Большая часть вышла из ближайшей церквушки, возглавлял делегацию осанистый (пусть и толстый) поп. Эта толпа дружно молилась и крестилась, глядя на него, то есть не совсем на него, они же молились… Ну это понятно. Никита сделал руками успокаивающий жест и шагнул назад.
Внезапно он почувствовал, что его нога не касается крыши. Никита запаниковал, он что, шагнул вперед? Там дыра в крыше? Или он стоит на стене? Но тут стало совсем нехорошо: ногу потянуло вверх и Никита упал, больно ударившись об стену. Молитвенный гул внизу превратился в ор, с теми же словами. Поп отчаянно махал руками, потом за какие-то секунды успел сбегать за кадилом. Толпа твердила благочинные фразы изо всех сил, а Никита тем временем в панике барахтался в воздухе, держась за разбитый лоб. Появилось ощущение падения и Никита закричал. Толпа кричала: Помилуй! Спаси! Сохрани! И вперемешку все слова из старых книг с ижицами, сколько это длится? Где мой разбитый труп? Никита раскрыл слипшиеся от крови веки и уставился на землю, которая не приближалась, а удалялась.
Без всякой натуги, будто так и положено, Никита упал прямо в пропасть без конца, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Он успел разглядеть красное лицо гудящего священника и бабушку с пятнами никитиной крови на белом платке. Бабка все твердила заученные за последние два года ее воцерковления молитвы, старая ведьма всю жизнь проработала конструктором в бюро и в церковь пошла за компанию с соседкой, которая вообще ходила сюда 5 раз в год, из которых три – за освященной водой и фруктами. Стоял внизу и Денис, но он не любил пялиться куда-то, когда туда смотрит толпа. Он удивленно поджал губы, пошел дальше и Никиту не узнал.