Влияние хозяйственных реформ в России и КНР на экономическую мысль Запада. Учебное пособие. Часть первая. Трансформация экономики на Западе и Востоке и сдвиг в экономическом мышлении (в послевоенный период) (Ю. Я. Ольсевич, 2007)

В этой главе будут рассмотрены процессы трансформации в экономике развитых стран Запада и стран госсоциализма в 1950–60-е годы как объективная основа последующего принципиального сдвига в экономическом мышлении в указанных странах. Будут предложены ответы на вопросы:

• Чем отличается рыночный механизм, сложившийся в развитых странах Запада после Второй мировой войны, от рынка, функционировавшего между двумя мировыми войнами?

• В чем причины кризиса директивно-плановой экономической системы в СССР, КНР и других странах госсоциализма?

• Каковы исходные теоретические расхождения монетаризма с кейнсианством, со взглядами последнего на экономическую роль государства?

• Почему в теоретическом споре победу в конце 1970-х годов одержал монетаризм и какую роль в этом сыграл кризис госсоциализма?

1.1. Роль кейнсианства трансформации рыночной системы после Второй мировой войны

Основной сдвиг, который произошел в мышлении большинства экономистов стран Запада в 1970–80-е годы, – переход с кейнсианских на монетаристские позиции в понимании рынка и пересмотр взглядов на роль государства в экономике.

Джон Мейнард Кейнс и его последователи считали рынок неустойчивой системой, влекущей экономику к состоянию хронической депрессии. В опубликованной в 1936 г. книге «Общая теория занятости, процента и денег» Кейнс объяснял этот порок рынка перманентным «недостатком эффективного спроса»: «предпочтение ликвидности» заставляет людей откладывать часть своих денежных доходов «в кубышки» вместо того, чтобы тратить на приобретение товаров и услуг. В дополнение к этому выдающийся американский кейнсианец Элвин Хансен в книге «Экономические циклы и национальный доход» (1951) показал, что и те сбережения, которые вложены в банки, не используются в достаточной мере, поскольку возможности инвестирования весьма ограничены (слабым ростом населения, медленным техническим прогрессом и отсутствием новых источников сырья).

Характеристики рыночного механизма, содержащиеся в кейнсианской теории, в общем соответствовали реалиям экономики США и стран Западной Европы в 1920-х и особенно в 1930-х годах, когда развернулась хроническая депрессия. Для этого периода характерны глубокое неравенство в распределении доходов и концентрация национального богатства в руках немногих. В таких условиях рынок не может обеспечить устойчивого роста платежеспособного спроса высокой занятости накопления человеческого капитала Неполная занятость ресурсов толкала цены и зарплату вниз и чтобы этому воспрепятствовать крупные фирмы и профсоюзы стремились к их монопольному регулированию.

Неравенство, недостаток спроса и монополизм и образовали порочный круг хронической депрессии. Чтобы выйти из этого круга, по мнению кейнсианцев, необходимо было систематическое государственное вмешательство, направленное на обеспечение эффективного спроса и поддержание инвестиционного процесса.

Эффективность антикризисной политики администрации Ф. Рузвельта в 1930-е годы, а особенно мер государственного воздействия на экономику в США, Западной Европе и Японии в 1950–60-е годы, в общем подтвердила правильность кейнсианского подхода. В арсенале этих мер были умеренная инфляция для поощрения расходов, понижение процента – для сдерживания сбережений и стимулирования инвестиций (как производственных, так и потребительских) финансирование региональных, международных и научно-технических проектов и программ регулирование занятости и доходов, развитие системы социального страхования и др.

Благодаря этим мерам, компенсировавшим исходную неустойчивость рыночного механизма и ускорившим технический прогресс, на Западе после Второй мировой войны начался беспрецедентный экономический рост, который продолжался почти без перерыва четверть века – до начала 1970-х годов.

Казалось бы, этот рост должен был обеспечить триумф кейнсианства, но история часто неблагодарна к своим творцам; все вышло наоборот. Дело в том, что в ходе послевоенного развития совершился тихий, но кардинальный переворот в институциональных основах рыночного механизма. У ряда американских авторов этот переворот получил название «тройственная революция». Это, конечно, была не только американская революция, она – с некоторым лагом – распространилась на все индустриально развитые страны Запада.

Во-первых, нобелевский лауреат Саймон Кузнец показал, что произошла революция в доходах: национальный доход стал распределяться гораздо более равномерно между различными слоями населения, причем его преобладающая часть (60–70 %) стала приходиться на долю «среднего класса», включающего 40–50 % населения.

Во-вторых, было отмечено широкое рассредоточение, «рассеивание» собственности. Это выразилось в том, что преобладающая часть воспроизводимого национального богатства переместилась из формы крупных промышленных предприятий в форму недвижимости (мелкие фирмы в производстве и услугах, жилье) и предметов длительного пользования «среднего класса»; десятки миллионов представителей этого класса стали держателями акций и облигаций крупных корпораций вкладчиками банков.

В-третьих, известные американские ученые А, Берли, Б. Минз, Дж. К. Гэлбрейт показали, что в условиях усложнения производства и технологий произошла «революция управляющих», означающая, что в крупных корпорациях принятие решений перешло от собственников к многочисленным специалистам–менеджерам, инженерам, ученым – на всех уровнях управленческой иерархии (которую Гэлбрейт назвал «техноструктурой).

Перемещение центра тяжести в экономике от крупного капитала к «среднему классу», обладающему образованием, квалификацией, накоплениями, воспринималось кейнсианцами и институционалистами как ослабление частнособственнических начал и усиление потребности общества в государственном регулировании. Гэлбрейт выдвинул в качестве близкой перспективы «новое индустриальное общество», где руководящая роль будет принадлежать университетам («профессорскому сословию»), а исполнителями будет «техноструктура» корпораций, где государственный план заменит хиреющий рынок. Нобелевские лауреаты голландец Я. Тинберген и норвежец Р. Фриш выступили с концепцией «конвергенции» капитализма и социализма.

Тенденция к «огосударствлению» капитализма и его частичной «социализации» была в 1950–60-е годы очевидной, она лежала на поверхности явлений. Однако в глубине хозяйства набирала силу противоположная тенденция, которая, подобно слону в зоопарке, в глаза не бросалась и замечена была вначале только немногими, В числе этих немногих следует назвать прежде всего англо-австралийского экономиста Колина Кларка и французского – Жана Фурастье.

Если авторы концепции «тройственной революции» указали на принципиальные сдвиги в сфере распределительных отношений и в сфере управления, то Кларк и Фурастье в своих работах 1940–50-х годов сконцентрировали внимание на долговременном сдвиге в составе потребностей и в отраслевой структуре производства и занятости в пользу сферы услуг и мелкого предпринимательства за счет доли промышленности и крупных корпораций, Фурастье назвал этот сдвиг «великой надеждой XX в.» надеждой на возрождение конкурентного рынка как основы демократии.

Проблему следует поставить еще шире и указать, что в послевоенные десятилетия завершился переход хозяйства на принципиально новую индустриальную базу – базу инфраиндустрии. Еще К. Кларк отметил, что комбинация автомобиля с телефоном создала качественно новые условия для предпринимательства. Инфраиндустрия (общедоступная сеть электро-, газо, нефте-, водоснабжения канализации транспорта, связи и информации) стирает различия в эффективности между мелким и крупным бизнесом во многих сферах а особенно в услугах техническом новаторстве мелкосерийном производстве.

Теперь мы имеем необходимые точки опоры, чтобы обрисовать ту генеральную тенденцию послевоенной трансформации рынка, которая развивалась «подспудно» параллельно с процессами огосударствления и социализации (и в значительной степени благодаря им и в конечном счете оказалась преобладающей. Это тенденция к формированию устойчивого, саморегулируемого и саморазвивающегося конкурентного рынка.

Исходный пункт этой картины – государственная политика поддержания платежеспособного спроса, высокого уровня занятости и доходов, устойчивого роста. Особое значение имеют государственная поддержка развития инфрасистем, образования и научно-технические программы. В ходе роста эффективности и объемов производства средний класс превращается в решающую силу экономики, он предъявляет растущий спрос на жилье, услуги, технически сложные предметы длительного пользования и этим стимулирует техническую революцию и мелкое предпринимательство т. е. расширение собственного поля деятельности. По мере накопления в руках среднего класса богатства рыночный спрос на товары и услуги все больше зависит не только от текущих доходов но и от размеров и структуры этого богатства.

В таких условиях рынок в принципе становится устойчивым, самодостаточным механизмом, несмотря на его всем известные «провалы». Как давно выяснила западная теория, рынок – это организм, от рождения страдающий дефицитом информированности, монополизмом, экстерналиями и другими существенными, но не смертельными изъянами.

Кейнс писал не об этих частных пороках, а о смертельной болезни – склонности рынка к самоудушению из-за хронического недостатка спроса. Так вот, от этой болезни рынок в 1950–60-е годы избавился. Если рынок в 1930-е годы можно было сравнить с калекой на костылях, то в 1960-е годы – со спортсменом, который бегает быстро, хотя и хром от рождения.

Если мы проследим этапы эволюции рынка в Новой истории, как это сделал известный французский исследователь Ф. Бродель, то увидим, что рынок был равновесной системой, когда он базировался на мелкой собственности. Рынок превратился в динамичную, но неустойчивую систему, когда его основой стал раскол общества на крупную буржуазию и пролетариат; его начали сотрясать крутые подъемы и кризисы и он неоднократно погружался в длительные депрессии (с кульминацией в виде мирового кризиса 1929–1933 гг.). Одновременно динамичной и равновесной системой рынок стал только тогда когда регулируемый государством рост в 1950–60-е годы привел к созданию новой институциональной базы рынка в виде обширного «среднего класса» с его мощным «человеческим капиталом», высокими доходами значительными накоплениями и неограниченными потребностями в технически сложных товарах и высококачественных услугах.

Но нужно ли такому рынку государственное регулирование? Этот вопрос со всей остротой встал во второй половине 1970-х годов, и мы к нему еще вернемся. А теперь обратимся к тем трансформациям, которые происходили в экономике СССР и Китая в 1950–70-е годы.

1.2. Кризис директивно-плановой системы и его отражение в «политэкономии социализма»

В странах госсоциализма в послевоенные десятилетия также происходили значительные институциональные изменения. В условиях быстрого промышленного роста резко увеличилась доля городского населения за счет сельского, повысились образовательный уровень и информированность людей, значительно расширились потребности. Сформировался многомиллионный класс «социалистической интеллигенции», чей потенциал был лишь частично востребован «плановой системой», чьи потребности намного превосходили доходы не достигавшие даже уровня доходов среднего рабочего.

Основной сдвиг в экономическом мышлении в этих странах состоял в постепенном осознании двух фактов: во-первых, что эффективное хозяйство возможно развивать только на основе сильных материальных стимулов (включая свободу потребительского выбора), а не на основе «сознательности» одних и принуждения к труду других; во-вторых что эффективность предполагает быстрый технический прогресс который зависит не только от наличия материальных стимулов но и от возможности свободного выбора предприятиями ресурсов технологий и продуктов.

Совместимы ли сильные материальные стимулы и свобода выбора товаров, ресурсов, технологий с директивно-плановым хозяйством? (Вопрос об их совместимости с государственной собственностью на средства производства встал в практической плоскости значительно позже.)

Длительные теоретические дискуссии, которые велись по этим проблемам в предвоенные и послевоенные десятилетия как на Западе, так и на Востоке, не привели к однозначному выводу. Тем более важен опыт стран госсоциализма, где эту проблему пытались решить на практике. Неоднократные попытки реформ обнаружили несовместимость директивного плана, с одной стороны, и сильных материальных стимулов, свободы выбора – с другой; хозяйственные руководители и экономисты на практике все более убеждались в необходимости для реализации последних перехода к рынку и трансформации планирования из директивного в индикативное.

Однако за директивным планом стояли глубоко укоренившиеся властные институты госсоциализма – аппарат компартий и советов, ВПК, репрессивные органы, хозбюрократия. Этот «государственный истэблишмент» (по Р. Кэмпбеллу) рассматривал директивный план не только как метод хозяйственного управления, но и как один из трех взаимосвязанных инструментов своего политического господства (наряду с марксистской идеологией и механизмом принуждения).

Разумеется, директивное планирование могло быть инструментом политического господства только до тех пор, пока оно было способно выполнять полезную хозяйственную функцию.

Директивное планирование помогло за пять лет (1946–1950) восстановить разрушенную войной экономику СССР при сохранении его колоссальной военной мощи и установлении господствующего влияния в Центральной и Восточной Европе и в Юго-Восточной Азии. Однако сталинский вариант госсоциализма – режим сверхнапряжения и репрессий уже в начале 1950-х годов вступил в полосу коллапса, о чем говорили мятежи в ГУЛАГе, острейший продовольственный кризис, «бегство» Югославии, разногласия в правящей верхушке партии.

После смерти Сталина (1953) Хрущев поэтапно развернул антибюрократическую трансформацию госсоциализма по четырем направлениям; резко ограничил власть репрессивного аппарата и ликвидировал ГУЛАГ; децентрализовал управление хозяйством, создав совнархозы и упразднив отраслевые министерства; реорганизовал партаппарат в центре и на местах, превратив его в органы управления промышленностью и сельским хозяйством; усилил материальное стимулирование в колхозах и совхозах (урезав при этом личные хозяйства работников). Перед Госпланом в качестве центральной была поставлена задача обеспечить сбалансированный рост (вместо преимущественного роста производства средств производства как это было раньше).

Эти изменения, проводимые под лозунгом ускоренного перехода к высшей фазе коммунизма, частично подорвали бюрократический централизм и дали ощутимый стимул росту экономики, особенно в сельском хозяйстве и жилищном строительстве. Однако сочетание директивного планирования с «тотальным» контролем партаппарата над экономикой оказалось не в состоянии решить кардинальных проблем – требуемого повышения эффективности и доходов населения.

Восстание в Будапеште в 1956 г. и мятеж рабочих в Новочеркасске в 1961 г. подтолкнули консолидацию партбюрократии против Н. С. Хрущева. Со своей стороны, к новому раунду антибюрократической встряски готовился и Хрущев (о чем свидетельствовала не только подготовка новой Конституции, но и, в частности, полупубличное чтение в 1963 г. на его сочинской даче сокрушительной сатиры Твардовского «Василий Теркин на том свете», направленной прежде всего против партаппарата и КГБ и сразу же опубликованной в официозных «Известиях»).

До этого Хрущев трижды вступал в решающие схватки с верхушкой бюрократии – в 1954, 1957 и 1961 гг. и трижды выходил победителем. Но осенью 1964 г. он был свергнут сплоченной хунтой партбюрократов и генералов во главе с Л. И. Брежневым. Последовала ликвидация совнархозов и реставрация отраслевой министерской и территориальной партаппаратной системы управления, а частично и функций репрессивных органов. Однако сдвиг, который был осуществлен Хрущевым еще в 1950-е годы – перемещение центра экономической власти из Совета министров в аппарат ЦК КПСС был сохранен.

Провал реформ Хрущева показал, что госсоциализм и власть бюрократии неотделимы друг от друга, и в этом отношении правы оказались либеральные критики социализма – Л. Мизес и Ф. Хайек. Вместе с тем реформы Хрущева расшатали и частично подорвали бюрократическую систему, они содействовали тому неформальному процессу переоценки ценностей, сдвигу в приоритетах, который происходил в массовом сознании со времени окончания Второй мировой войны. Возврата к жесткой централизации уже быть не могло, и сама бюрократия искала новые формы и методы управления экономикой, в ней обнаружился раскол.

В бюрократизированном обществе раскол в правящей элите проявляется в столкновении интересов и позиций ведомств и их «блоков». В СССР это было различие позиций партгосаппарата, ВПК, карательных структур, верхушки хозяйственного управления, аграрного «лобби», наиболее мощных региональных элит. Благодаря этим различиям и могли в условиях тотальной цензуры существовать и развиваться взаимоисключающие теоретические концепции.

Уже в условиях реформы Хрущева проявился кризис официальной «политэкономии социализма», ее раскол на противоборствующие течения. Потенциальная возможность такого кризиса заключалась в противоречивой природе самой экономической системы госсоциализма. Эту систему нельзя сводить к «вертикальным» командным связям, которые составляли лишь верхнюю часть пирамиды; основанием же служили товарно-денежные связи между предприятиями, между ними и населением. Разумеется, эти «горизонтальные» связи регулировались (и деформировались) плановыми заданиями, ценами и другими нормативами, устанавливаемыми «сверху». Однако нельзя забывать, что и само планирование было весьма жестко ограничено теми параметрами, которые диктовались условиями «горизонтального» оборота товаров и услуг; издержками, технологией, отраслевыми и территориальными пропорциями и др. Централизованное давление на предприятия с целью понизить издержки, капиталоемкость, повысить качество продукции было малоэффективным. Фактически центральные органы при составлении плана были «свободны» принимать решения лишь в отношении инвестиционного фонда да и то за вычетом средств необходимых для возмещения износа оборудования и увеличения запасов. Не случайно уже сразу после создания основ экономики госсоциализма в конце 1930-х годов сами «вожди» заговорили о действии в ней «объективных законов» и что особенно интересно «закона стоимости».

В 1960-е годы в рамках «политэкономии социализма» сформировались враждующие позиции – «антитоварников» и «товарников». Первые, полагая, что социализм несовместим с рынком, а товарно-денежный обмен лишь расшатывает социализм и препятствует переходу к высшей фазе – коммунизму, выступали за постепенное свертывание этого обмена (как это и намечал Сталин в 1951 г. в работе «Экономические проблемы социализма в СССР»), Вторые же считали социализм формой товарного производства и выступали за длительную фазу сосуществования директивного плана и рынка. Существовала и третья компромиссная и весьма расплывчатая позиция согласно которой социалистическое производство товарным не является но имеется «товарное производство при социализме». Иначе говоря товарное производство допускается на определенных этапах и в определенных сферах социалистической экономики.

Необходимо сказать и о концепциях рыночного социализма, получивших в этот период некоторое распространение в СССР и также свидетельствовавших о кризисе официальной теории. Один вариант этой концепции, явно отражавший опыт Югославии в этой сфере, а также частично опыт реформ Я. Кадара в Венгрии, допускал мелкую частную собственность и собственность трудовых коллективов на предприятия, рыночную конкуренцию, замену директивного плана индикативным. (Некое подобие этого варианта явилось «победителем на час» в СССР в 1987–1990 гг.)

Другой вариант явно был инспирирован неоклассическими экономико-математическими работами Э. Бароне и В. Парето по теоретическому моделированию централизованной экономики. Согласно концепции «оптимального плана» директивное планирование сохраняется, но оно должно базироваться на ценах и других параметрах, математически вычисленных по правилам, приближенным к тем, которые действуют на свободном, конкурентном рынке. Тем самым «физический» рынок заменяется «кибернетическим» а предприятия ставятся в условия «виртуальной конкуренции» но с реальными финансовыми последствиями.

Интересно отметить два обстоятельства. Во-первых, исследования по оптимальному планированию в СССР и на Западе рассматривались как весьма прогрессивные, однако политэкономически они были близки позициям «антитоварников», поскольку не затрагивали ни директивности плана, ни государственной собственности на предприятия. Во-вторых, именно эти исследования были частично использованы для совершенствования методологии директивного планирования и системы централизованного снабжения в 1970–80-х годах.

В начале 1960-х годов не только большинство экономистов СССР и Восточной Европы, но и все возраставшее число хозяйственных руководителей были склонны считать, что социалистическому производству следует придать, наконец, товарный характер. Что это означало на практике?

Реформу премьера Н. Косыгина, начатую с 1965 г., можно охарактеризовать как попытку, направленную в конечном счете на соединение директивного плана с рыночным механизмом. Эта реформа делила продукцию промышленных предприятий на две части: одна часть подчинялась директивному госзаказу и реализовалась адресно по плановым ценам; другая часть продукции выпускалась и продавалась на основе договоров, свободно заключаемых между поставщиками и заказчиками. Предприятия получили право свободно продавать другим предприятиям (но не физическим лицам) излишние запасы и оборудование. Основным показателем результатов работы предприятия становилась прибыль (вместо объема выпуска, как было раньше).

За счет прибыли формировались фонды предприятия: фонд развития производства, фонд социального развития и фонд материального поощрения. В результате на поэтапно реформируемых группах предприятий ускорилась модернизация, развернулось строительство жилья, детских садов, спорткомплексов, поликлиник и других социальных объектов, существенно возросла зарплата Это были явные шаги от государственного социализма к рыночному социализму. Впервые в СССР предприятия были признаны самостоятельными субъектами со своими экономическими интересами.

При этом сохранялся общий обязательный план выпуска, под который по твердым (как правило, заниженным) ценам выделялись «фондируемые» ресурсы – металл, топливо, электроэнергия и т. д. Поэтому сразу же возникли конфликты между, с одной стороны, предприятиями, заинтересованными в использовании возможно большей части этих ресурсов для производства прибыльной «договорной» продукции, и, с другой стороны, Госпланом и министерствами, стремившимися максимально расширить рамки госзаказа. В свою очередь, Минфин за которым стоял ненасытный ВПК успешно боролся за конфискацию «чрезмерной» прибыли предприятий а министры и вся верхушка бюрократии не скрывали зависти к высокой зарплате их директоров. По мере продвижения реформы ситуация вокруг нее и лично Косыгина не сглаживалась а накалялась даже в Политбюро ЦК раздавались голоса что «реформа нам не нужна».

Реформа в СССР стимулировала еще более радикальную рыночную реформу в Чехословакии (связанную с именем экономиста Ота Шика). За ней последовала «бархатная революция» 1968 г. в Праге, провозгласившая целью построение «социализма с человеческим лицом», подавленная войсками Варшавского договора. И снова напуганная бюрократия СССР реформу в стране постепенно и скрытно свернула, вернувшись, по существу к «одноколейной» системе директивного плана, означавшей полное «огосударствление» экономики. Темпы роста и эффективность хозяйства повысившиеся в годы реформы (1966–1970) затем стали снижаться.

В 1970-х годах наступил печально знаменитый «брежневский застой», прикрываемый бурной бюрократической деятельностью по «совершенствованию системы планового управления и материального стимулирования». По существу же «застой» означал разложение госсоциализма изнутри, поскольку неформальные институты общества (т. е. фактические ценности и нормы поведения населения) все больше расходились с формальными институтами (официально провозглашаемыми принципами и нормами). Результатом было падение трудовой морали, систематическое невыполнение планов, эрозия качества продукции, искажение информации, непотизм, коррупция, массовые хищения, распространение теневой экономики и т. п. Отметим одну деталь картины, которая в дальнейшем – во второй половине 1980-х годов – сыграла роковую роль в судьбе госсоциализма: мы имеем в виду алкоголизм, охвативший не только «широкие слои трудящихся», но и правящую бюрократию благодаря чему «застойная эпоха» именовалась в народе «застольной».

В КНР кризис госсоциализма развивался в иных формах. После окончания гражданской войны в 1949 г. восстановление и развитие хозяйства шли вначале по сталинской модели жесткого директивного планирования, индустриализации и коллективизации, которая вскоре обнаружила свою низкую эффективность. Партийно-государственное руководство в своем большинстве после 1953 г, склонялось к усилению роли материальных стимулов и рыночных начал (полагая очевидно, что условия КНР в тот период позволяли использовать успешный опыт российского нэпа 1920-х годов). Однако наблюдая что реальная власть при этом переходит к быстро растущей «прохрущевской» бюрократии Мао Цзедун и его военно-революционное националистическое окружение провозгласили с 1958 г политику «большого скачка» с целью перехватить инициативу и управлять хозяйством как огромной «трудовой армией», опираясь на пропаганду и принуждение.

Сокрушительный провал «большого скачка» и фактическое отстранение от власти не убавили у Мао и его сторонников стремления свергнуть «тех, кто идет по капиталистическому пути», т. е. правящую партийно-государственную и хозяйственную бюрократию. Выждав время и накопив силы, опираясь на армейскую верхушку и учащуюся молодежь, Мао Цзедун со второй половины 1960-х годов (т. е. как раз в годы косыгинской реформы в СССР) развертывает кровавую «культурную революцию» основной лозунг которой «огонь по штабам!», т. е. по аппарату управления по бюрократии. Основная направленность «революции» – та же что и в политики «большого скачка» возврат к чисто командной экономике «военного коммунизма». Как и в годы «большого скачка», главным аргументом служила подготовка к войне с «мировым империализмом».

Таким образом, если в СССР кризис полувоенной сталинской модели госсоциализма с начала 1950-х годов нашел выражение в усилиях по внедрению в нее элементов политической терпимости и рынка, то в КНР кризис госсоциализма приобрел форму конвульсивной и разрушительной борьбы «советской» модели госсоциализма с китайской разновидностью «военного коммунизма». В итоге госсоциализм был разрушен маоистами, а созданный ими военизированный строй рухнул под бременем порожденных им разорения и нищеты – со смертью «великого кормчего» в 1976 г.

Из заключения вышли десятки тысяч бывших руководителей, обвиненных Мао в том, что они «шли по капиталистическому пути», в их числе Дэн Сяопин. В ходе жестокой «культурной революции» большинство китайских руководителей прошли через хунвейбиновские и армейские «лагеря перевоспитания», где на всю жизнь получили прививку против «вождизма», милитаризма, централизма, идеологизации и других «революционных болезней» и укрепились в необходимости гибкого, прагматического реформаторства. Дэн Сяопин и его сторонники, отстранив от власти маоистскую «банду четырех» начали с 1978 г. постепенные грандиозные по размаху рыночно-капиталистические реформы.

Как видно, Сталин и Мао Цзедун были не так далеки от истины и не слишком лукавили, когда обвиняли своих соратников по партии, призывавших использовать материальные стимулы и рыночные отношения, в уступках капитализму. Сталина и Мао следует обвинять в теоретическом примитивизме и в кровожадности, однако они хорошо изучили человеческую психологию, этим всю жизнь и занимались. И они с основанием полагали, что нормальное поведение человека (в отличие, скажем, от поведения в популяциях муравьев, пчел, сельди) несовместимо с любым казарменным строем общества. Чтобы сделать его совместимым с таким строем, сознание людей необходимо «зомбировать» военно-революционной, т. е. экстремальной психологией В этой экстремальности – обреченность тотального огосударствления.

Негативное отношение к тоталитарным и авторитарным режимам не мешало западным экономистам и политикам внимательно следить за ходом развития государственной экономики в странах госсоциализма. Длительное понижение эффективности и темпов роста в СССР в 1970-е годы, коллапс экономики КНР серьезно подорвали международную репутацию методов централизованного управления хозяйством (которая сохранялась в социал-демократических и левых кругах) и послужили хотя и косвенным, но весьма веским дополнительным аргументом в пользу пересмотра как теоретических, так и практических взглядов на экономическую роль государства. Социал-демократия придерживалась принципа «демократический контроль общества над государством и контроль государства над экономикой» (Р. Ловенталь), который и стал объектом критики.

1.3. Сущность монетаризма и причины его торжества над кейнсианством с конца 1970-х годов

Трансформация рыночной системы на Западе и кризис госсоциализма на Востоке явились реальной основой для «неоконсервативной волны» в экономической мысли – роста негативного отношения к государственному вмешательству в хозяйственную жизнь. Теоретическим ядром здесь служит «монетаризм», представители которого выступили с развернутой критикой теории и методологии кейнсианства.

Признанный лидер монетаристов нобелевский лауреат Милтон Фридмен выделил три связанных друг с другом базовых предположения кейнсианской теории, которые он считает ошибочными.

Первое предположение состоит в том, что спрос на деньги («функция предпочтения ликвидности») в условиях неполной занятости является в высшей степени неустойчивым.

Второе предположение; равновесие при неполной занятости является долговременным, а не краткосрочным состоянием, поскольку неполная занятость по Кейнсу объясняется не частными изъянами рыночного механизма (негибкость цен и зарплат, структурные лаги и т. п.), а фундаментальным пороком системы.

Третье предположение; негибкость цен и зарплат как реакция на хроническую неполную занятость ведет к тому, что краткосрочные колебания спроса вызывают колебания производства и занятости.

Все эти предположения вместе означают, что Кейнс в своей теории не доказывал, а предполагал, что рынок – это неустойчивый и негибкий механизм.

М. Фридмен объясняет, почему он считает все эти предположения ошибочными; «Кейнс делает ударение на инвестиционных расходах и на стабильности функции потребления, а не на запасе денег и на стабильности функции спроса на деньги». И еще более определенно: «Ошибка Кейнса состояла в игнорировании роли богатства при построении функции потребления».

В новой трактовке содержания и функций богатства (и денег как одной из его форм), в том, что не поток доходов, а запас богатства образует основу механизма рыночного равновесия, состоит теоретическая сущность монетаризма.

К пяти основным формам богатства М. Фридмен относит деньги (агрегат Ml), облигации, акции, физические блага, человеческий капитал. Каждая из этих форм богатства способна приносить доход как в денежной, так и в неденежной форме. Например, деньги могут приносить доход не только в виде процентов по депозитам, но и в виде удобства, надежности, гарантий и т. д. Фридмен исходит из расширительного понимания дохода, а следовательно и богатства. «Богатство включает все источники "дохода" или потребительских благ. Одним из этих источников является производительная способность самого человеческого бытия. С этой точки зрения сама учетная ставка выражает соотношение между богатством выступающим как запас и доходом который выступает как поток При столь общем подходе доходу не может быть приписано обычное значение которое мы привыкли измерять»[7].

Итак, определяющей основой модели является богатство «первичных собственников», т. е. населения, и фирм, служащее источником доходов. В рамках данной модели центральной проблемой, которую решает каждый собственник, является оптимизация структуры принадлежащего ему богатства с целью максимизировать совокупную полезность своих доходов. Тем самым максимизируется и полезность самого богатства. «Обладание одной формой богатства вместо другой означает изменение в потоке доходов а эти различия и составляют фундаментальную сущность "полезности" каждой отдельной формы богатства»[8].

Теперь мы подходим к той части теории современного монетаризма, которая имеет ключевое значение для его практических рекомендаций. Если деньги и для населения, и для фирм – это одна из форм богатства, приносящих доход, то спрос на деньги определяется их предельной доходностью в сопоставлении с предельной доходностью других форм богатства. Поскольку объем и структура богатства инерционны и деньги занимают в них устойчивое место, совокупный спрос на деньги также должен быть величиной устойчивой, изменяющейся лишь пропорционально долговременному росту ВВП и национального богатства.

Этот тезис современного монетаризма разительно отличается как от традиционного неоклассического, так и от кейнсианского подхода, хотя формально представители всех трех течений экономической мысли принадлежат к сторонникам количественной теории денег. Дело в том, что «неоклассики» рассматривали деньги прежде всего как посредника в обращении товаров, а кейнсианцы, хотя и обратили особое внимание на «денежный запас», объясняли «предпочтение ликвидности» страховыми и спекулятивными функциями этого «запаса». В мэйнстрим экономике преобладали трактовки денежного запаса как «кассовых остатков» что было весьма далеко от понимания денег как равноправной (формы богатства приносящей доход.

Устойчивость спроса на деньги и всего рыночного механизма, опирающегося прежде всего на богатство «первичных собственников» и фирм, опровергает предположение Кейнса о «врожденной» неустойчивости рынка.

Другое предположение Кейнса – о «врожденном» тяготении рынка к установлению равновесия на уровне неполной занятости означает, что на руках у населения и в банках образуется избыток денег, которые не расходуются на приобретение товаров потребительского и производственного назначения. Но поскольку деньги – одна из относительно взаимозаменяемых форм богатства, хронического избытка денег (как и любой другой формы богатства) возникнуть не может.

Раз такого состояния рынка, как перманентное равновесие при неполной занятости, в принципе не существует, то отпадает вывод о неизбежной реакции на него в виде жесткой закрепленности цен и зарплат; теория рынка должна исходить из гибкости тех и других.

Отсюда монетаристы приходят к заключению, что рынок сам способен оптимально регулировать структуру и рост богатства, его распределение между агентами рынка; от государства требуется лишь поддерживать предложение денег в экономике в соответствии со спросом на них, т. е. в соответствии с долговременным темпом роста ВВП.

Тем самым монетаризм отвергает кейнсианский вывод о том, что без систематического государственного вмешательства рынок не способен обеспечить ни полную занятость, ни устойчивый рост, ни эффективное распределение доходов.

Предположения кейнсианской теории мы видели выше. Теперь остановимся на предположениях монетаристской теории. Некоторые из них М. Фридмен выделил в явной форме, другие же подразумеваются в контексте его теоретической аргументации.

Во-первых, М. Фридмен отмечает, что в основе его модели лежат предположения относительно устойчивой эффективности хозяйства и, в частности, «относительно уровня потребления ресурсов, который в теории считается постоянным и стационарным, т. е. может поддерживаться бесконечно долгое время».

Во-вторых, молчаливо предполагается, что основная часть совокупного богатства принадлежит не фирмам, а «первичным собственникам», поскольку в монетаристской теории богатство оценивается не с позиций максимизации прибыли фирм, а с позиций максимизации благосостояния индивидов.

В-третьих, столь же молчаливо предполагается, что накопленное богатство («запас») населения составляет величину, в несколько раз превышающую его текущий доход («поток»).

Иными словами, монетаристская теория моделирует такую хозяйственную систему, которая отвечает не всяким, а определенным обязательным условиям.

Прежде всего монетаристская теория предполагает такие общие условия, при которых национальное богатство способно приносить устойчивый совокупный доход. Это, в частности, включает наличие широких возможностей для прибыльного инвестирования, поддержания производительности человеческого капитала, доступа к естественным ресурсам – одним словом наличие внешних условий эффективного функционирования хозяйственной системы. Это как раз те условия в наличии которых сомневались и Кейнс и Хансен.

Далее, поскольку монетаризм во главу угла ставит деятельность первичных субъектов хозяйства по оптимизации структуры их собственного богатства – будь то деньги, облигации, акции, физические блага или человеческий капитал, необходимо, чтобы все или большинство указанных субъектов имели реальную возможность свободного выбора между различными формами богатства. Если субъект обладает только скромным человеческим капиталом, доход от которого целиком уходит на текущее потребление, то у него нет такого выбора А там где у большинства населения нет накопленного богатства и реального выбора между его формами, – и монетаристская теория не может быть применена.

Наконец, постулат монетаристов о гибкости цен и зарплат предполагает свободную конкуренцию на рынках всех благ, включаемых в состав богатства.

Теперь уместно поставить вопрос: каким реальным историческим условиям хозяйства соответствуют перечисленные выше исходные предположения монетаристской теории?

Ясно, что они не соответствуют базовым реальным условиям 1930-х годов и первых двух десятилетий после Второй мировой войны. Зато они в принципе соответствуют реальным вещественным и институциональным основам хозяйства, сложившимся уже к концу 1960-х В этом соответствии и состоит главная причина, по которой монетаризм стал одерживать верх над кейнсианством с конца 1970-х – начала 1980-х годов, ибо исходные предпосылки кейнсианства, в принципе отвечавшие условиям предшествующего исторического периода пришли в противоречие с новыми вещественными и институциональными реалиями хозяйства.

Однако на поверхности явлений победа монетаризма выглядела как признание «ошибочности» кейнсианства и «правоты» монетаризма. И такое объяснение выглядело вполне правдоподобным по двум причинам.

Во-первых, даже в тот период, когда значительное государственное вмешательство в действие рынка было благотворным (1950–60-е годы), оно оказалось чрезмерным по сравнению с необходимым минимумом. Например, в некоторых странах Запада перераспределялось через бюджет более 50 % ВВП, что примерно соответствовало аналогичному показателю по странам госсоциализма.

Во-вторых, огосударствление экономики слишком долго стремились сохранить и тогда, когда оно уже в принципе устарело, в связи с чем необходимые реформы запоздали почти на десятилетие.

Уже с начала 1970-х годов новой институциональной системе рынка стало явно тесно в пеленках интенсивной государственной опеки и регулирования. Высокие и относительно устойчивые доходы большинства населения и его накопления сделали излишней бюджетную накачку эффективного спроса и сократили потребность в социальных программах. Созданные при мощной государственной поддержке инфрасистемы и реструктурированная промышленность далее могли функционировать самостоятельно на конкурентных началах. Отпала, следовательно, экономическая необходимость в высоких налогах, в жестком регулировании цен и внешней торговли, в обширных программах государственной поддержки инвестиций.

Наоборот, государственный «активизм» стал помехой эффективному функционированию поднимающейся системы рыночного саморегулирования. Жестко регулируемый государством рынок не смог гибко реагировать на энергетические и иные структурные кризисы 1970-х годов и оказался в состоянии хронической стагфляции, когда цены растут одновременно с безработицей.

Кейнсианству пришлось ретироваться. На авансцену выступил монетаризм в качестве главного экономического советника правительств и наставника студенчества.

Выводы

Кейнсианская теория оказала преобладающее влияние на разработку таких мер государственной экономической политики, которые обеспечили рыночное равновесие и устойчивый рост в течение четверти века в развитых странах Запада. В ходе этого роста развернулась техническая революция и произошли принципиальные изменения в институциональных основах рыночной экономики, главной опорой которой стал «средний класс».

Институционально обновленный рыночный механизм перестал нуждаться в глубоком и систематическом вмешательстве, он был теперь способен к саморегулированию и саморазвитию, чему мешала сохранявшаяся государственная опека.

В СССР и ряде других стран госсоциализма, где действовала система директивного планирования, также до начала 1970-х годов наблюдался значительный экономический рост, но при отставании от Запада по уровню потребления, техники и общей эффективности хозяйства, В обществе происходили переоценка ценностей и смена неформальных приоритетов. Неоднократные попытки властей внедрить в бюрократическую плановую систему элементы рынка оказались безуспешными, и в 1970-е годы началось падение эффективности и темпов роста, скрытое разложение системы.

Таким образом, «огосударствление» экономики как на Западе, так и на Востоке было подорвано процессами институциональной и технической трансформации. Однако, если на Востоке это выразилось в «застое», разложении (СССР), разрушительной «культурной революции» (КНР), то на Западе – в столкновении сил обновленного рынка со стесняющими их институтами регулирования.

Современный монетаризм, являющийся теоретическим обоснованием способности рынка к саморегулированию, объективно отразил кардинальные перемены в институциональных основах рыночного механизма в развитых странах Запада и связанную с этим потребность в пересмотре взглядов на экономические функции государства.

1. Ольсевич Ю. Я. Монетаризм и Россия: проблема совместимости. В кн.: Ольсевич Ю. Я. К теории экономических трансформаций. М., 1997. С. 45–63.

2. Ольсевич Ю. Я., Грегори П. Плановая система в ретроспективе. М., 2000.

3. Ольсевич Ю. Я., Послевоенная эволюция политэкономии социализма. В кн.: Ольсевич Ю. Я. К теории экономических трансформаций. М., 1997. С. 180–204.

4. Фридмен М. Основы монетаризма. М., 2002.

5. История экономических учений (современный этап) / Под ред. А. Г. Худокормова. М., 1998. Гл. 1, 6, 7.

В данной главе рассматриваются послевоенные институциональные трансформации в масштабах мирового хозяйства, особенно в связи с проблемами развивающихся стран. На этой основе освещается выработка и реализация экономистами, финансистами и государственными деятелями с 1980-х годов согласованной международной экономической политики развитых стран, получившей название Вашингтонского консенсуса, рассматривается влияние на эту политику противоборства двух мировых систем.

В главе будут даны ответы на следующие вопросы:

• Какие принципиальные изменения в экономической политике развитых стран Запада произошли на рубеже 1970–80-х годов? Что означают термины «тэтчеризм» и «рейганомика»?

• Как эти изменения повлияли на механизм международных экономических отношений?

• В чем состояли институциональные трансформации в развивающихся странах и что привело к мировому долговому кризису?

• В чем содержание Вашингтонского консенсуса и как он был реализован в 1980-е годы? Как влияло на политику Вашингтонского консенсуса противоборство западных демократий со странами госсоциализма?

2.1. Неоконсервативный поворот в экономической политике Англии и США в 1980-х годах

В предыдущей главе было показано, что в результате быстрого экономического роста в 1950–60-е годы группы индустриальных стран здесь сложились институциональные предпосылки для возрождения саморегулирующегося механизма рыночной конкуренции. Одновременно обнаружилось острое противоречие между требованиями этого механизма и стесняющими его рамками государственного вмешательства в экономику.

В Западной Европе это вмешательство включало:

• наличие мощного государственного сектора, особенно в отраслях тяжелой промышленности, энергетики, инфраструктуры;

• разработку и реализацию различных (как общенациональных, так и отраслевых, региональных) индикативных планов и программ;

• регулирование трудовых отношений на началах «трипартизма» (т. е. с участием государства, союза предпринимателей и профсоюзов);

• регулирование ключевых цен, особенно в энергетике, на транспорте и в сельском хозяйстве;

• регулирование внешней торговли, движения капитала и валютного курса;

• высокий уровень налогообложения, поглощающий примерно 50 % ВВП, в целях поддержания системы социального обеспечения, сферы социальных услуг, финансирования программ экономической поддержки и развития и т. п.

В США государственный сектор был незначительным, однако уровень налогообложения и социальных расходов был высок, применялось регулирование цен и финансирование многих программ, наблюдалась тенденция вмешательства государства в трудовые отношения.

В условиях такого «социализированного капитализма» на механизм рыночной конкуренции наложены ограничения (в европейской литературе эта система получила название «государства всеобщего благосостояния»).

Кризис системы «регулируемого рынка» развернулся в 1970-е годы, когда обнаружилось, что она порождает бюджетные дефициты, инфляцию и стимулирует чрезмерное потребление при нехватке сбережений для инвестирования, что дефицит инвестиций и стимулов ведет к снижению конкурентоспособности, замедлению роста и увеличению безработицы. Экономика попадает в состояние «стагфляции», при котором инфляция не повышает занятость, а сокращает ее.

Вдобавок рост цен на нефть и энергетический кризис показали, что зарегулированная государством экономика с большим запозданием реагирует на структурные и технологические сдвиги и не использует многие возможности повышения эффективности, заложенные в техническом прогрессе. Задача состояла в том, чтобы в новых условиях дать свободу стимулам, заложенным в рыночной конкуренции и частном предпринимательстве.

Первым, кто начал в Европе решительный демонтаж системы огосударствления экономики, было правительство английских консерваторов во главе с Маргарет Тэтчер, пришедшее к власти в 1979 г. Главными целями этого правительства были вернуть зарплате эластичность, восстановить ее связь с занятостью путем ограничения прав профсоюзов и расширить сферу частной инициативы путем приватизации государственной собственности. Указанные меры вместе со снижением налогов и социальных расходов, дерегулированием цен и внешнеэкономической деятельности получили название «тэтчеризма».

Вскоре на аналогичный путь встала республиканская администрация президента Рональда Рейгана в США, сделавшая упор на снижение налогов и сокращение социальных программ, отказ от регулирования цен. Особую активность в разработке политики «рейганомики» проявил Джордж Шульц, занимавший при Рейгане пост государственного секретаря, а до этого в течение многих лет бывший министром труда, финансов, главой совета экономических консультантов при президенте. Шульц, в начале карьеры бывший ассистентом известного кейнсианца П. Самуэльсона, в ее конце стал единомышленником монетариста М. Фридмена. Именно после консультации с последним Шульц убедил Рейгана провести значительное снижение налогов (при одновременном отказе от предоставления льгот).

Хотя политика «тэтчеризма» в Англии и «рейганомики» в США вызвала трудности с бюджетами и социальные трения, в итоге она благотворно повлияла на экономику этих стран: повысилась конкурентоспособность, ускорился рост, сократилась безработица. Остальные развитые страны (в том числе те, где у власти находились социал-демократы) в разной степени и разным темпом, вопреки протестному движению, также стали проводить политику приватизации, дерегулирования, сокращения налогов и социальных расходов, ограничения профсоюзных прав, отказа от индикативного планирования и ограничения внешнеэкономического регулирования.

Таким образом, конфликт государства и рынка, остро проявившийся в 1970-е годы, в 1980-х стал определенно решаться в пользу рынка. Но возник уже другой вопрос: может ли рынок эффективно функционировать вообще без государственного и профсоюзного вмешательства? И если нет, то каковы должны быть границы, формы и цели последнего?

К этому вопросу мы еще вернемся в последующих главах.

2.2. Изменение в ориентации деятельности международных экономических организаций. Вашингтонский консенсус

Трансформация институциональных основ хозяйства развитых стран Запада и резкое изменение их экономической политики не могли не сказаться на механизме их международных экономических отношений.

Поскольку на механизм регулирования этих отношений в послевоенные десятилетия глубокое влияние оказало кейнсианство, полезно подробнее ознакомиться с международно-экономической «философией» самого Дж. М. Кейнса. В лекции «Национальная самообеспеченность», прочитанной в Ирландии в 1933 г. (т. е. в разгар Великой депрессии), Кейнс подверг критике приверженность к свободной торговле и международной гармонизации институтов и заявил что опыт конца XIX в. был массовым и, видимо, неизбежным провалом поскольку международная система вела к войне, обостряя конкуренцию между ведущими державами. «Защита существующих внешних интересов страны захват новых рынков прогресс экономического империализма все это неизбежная часть порядка вещей, нацеленного на максимизацию международной специализации и на максимум географической диффузии капитала, независимо от местоположения собственников».

По этой причине, считал Кейнс, страны наилучшим образом связаны идеями и культурой, а не экономическими и финансовыми узами. «Я симпатизирую, таким образом, тем, кто минимизирует, а не тем, кто максимизирует экономическое сплетение. Идеи, знания, искусство, гостеприимство, путешествия – вот объекты, которые по своей природе являются международными. Но пусть товары производятся внутри страны – там, где это разумно и приемлемо; и, прежде всего, пускай финансы остаются в первую очередь национальными».

И далее: «Проблема в том, что в мире не существует перспективы для возрождения того единообразия экономических систем, которое существовало, в общем, на протяжении XIX в.; в том, что всем нам необходимо быть возможно более свободными от воздействия экономических перемен где бы то ни было, чтобы провести по своему выбору эксперименты, продвигающие нас к идеальной социальной республике будущего; и в том, что взвешенное движение к большей национальной самообеспеченности и экономической изолированности облегчат нашу задачу, при условии, что это будет достигнуто без чрезмерных экономических издержек».

Смысл Бреттон-Вудских соглашений, выработанных при непосредственном участии самого Кейнса в 1944 г., может быть кратко сведен к следующему: поскольку каждая страна у себя дома хронически испытывает недостаток эффективного спроса, она стремится экспортировать больше товаров, чем импортировать, тем самым порождается опасность сознательного обесценивания своей валюты, торговой войны, протекционизма свертывания мировой торговли.

Чтобы избежать всего этого, следует заставить страны с активным торговым балансом предоставлять странам с пассивным балансом кредиты на срок, достаточный для того, чтобы они могли выправить соотношение между своим импортом и экспортом, не сворачивая импорт, а расширяя экспорт. Для такого кредитования и был создан МВФ. Его кредиты должны были при этом поддерживать золотодолларовый стандарт, когда все валюты были привязаны к доллару, а доллар к золоту.

Нетрудно заметить, что данная система молчаливо исходила из того, что каждое государство регулирует свою экономику и, получив кредит, может выправить нарушенный платежный баланс, не меняя своего валютного курса (т. е. без девальвации). Устойчивость системы валютных курсов – это некая «священная корова», за всеобщим поклонением которой и должен был следить МВФ.

Однако открытый рынок в принципе требует не регулируемого, и тем более не жесткого, а свободно устанавливаемого «плавающего» валютного курса. Всякие регулируемые государством экономические связи способны стать в краткосрочной перспективе устойчивыми. Но в этом процессе накапливаются деформации и регулирование обходится все дороже. Таким образом, страна, пытающаяся за счет резервов и займов сохранить свой валютный курс при хронически пассивном платежном балансе, в конечном счете готовит почву для «обвала» своей валюты со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Такое государственное регулирование было оправдано до тех пор, пока функцию гибкого установления валютных курсов не мог выполнять сам мировой рынок. К концу 1960-х годов такая возможность появилась, и одновременно обнаружилась неспособность государств искусственно поддерживать золотодолларовый стандарт. В начале 1970-х годов Франция и ФРГ потребовали от США в соответствии с формальными условиями Бреттон-Вудса обменять на золото большую массу бумажных «евродолларов» (отметим здесь роль экономиста Ж. Рюэфа и президента Ш. Де Голля) Сотни миллиардов «евродолларов» были выпущены США для оплаты зарубежных (прежде всего западноевропейских) товаров и услуг приобретаемых в частности американскими экспедиционными войсками.

Оказавшись не в состоянии обеспечить такой обмен, США в 1973 г. вообще разорвали официальную связь между долларом и золотом. Вместо этого была установлена цепная, «змеевидная» связь между валютами, ограничивающая взаимные отклонения определенными нормами, Однако сам принцип непосредственной государственной поддержки системы валютных курсов (и соответствующей направленности деятельности МВФ) сохранился, и он противоречил принципу саморегуляции открытого рынка.

В этих условиях все чаще и резче ставился вопрос о том, что государство должно поддерживать курс своей валюты не посредством операций центрального банка по ее скупке и продаже, а путем повышения конкурентоспособности национального производства за счет разгосударствления, либерализации, поощрения конкуренции, снижения налогов и т. п.

Соответственно, и МВФ должен предоставлять займы не всем тем странам, которые из-за «зарегулированности» своей экономики оказались неконкурентоспособными на мировом рынке и поэтому испытывают кризис платежного баланса, а тем из них, которые готовы предпринять энергичные меры по разгосударствлению, ликвидации бюджетного дефицита, либерализации и т. п.

Разумеется, столь сложный и громоздкий корабль, как МВФ (вместе со Всемирным банком), не способен осуществлять крутые повороты; даже совершаемые с благими намерениями и в верном направлении повороты в инерционной мировой институциональной среде способны принести больше вреда, чем пользы. Тем не менее во второй половине 1980-х годов постепенная перемена курса МВФ уже проявилась, и это означало принципиальное изменение содержания этого ключевого международного института: из кейнсианского он становится монетаристским. Но при этом, как это ни парадоксально он становился более идеологизированным и политизированным!

2.3. Сдвиг в направлении экономической трансформации в странах «третьего мира»

В то время как в развитых странах Запада в конце 1960-х – начале 1970-х годов созрели предпосылки, а с 1980-х началось движение в сторону открытого рынка, в большинстве развивающихся стран движение продолжалось по рельсам огосударствления экономики. Институциональная подоплека этого огосударствления была самой разной – от социал-реформизма и национализма до религиозного фундаментализма и кланово-милитаристских диктатур. Общим знаменателем такой институциональной политики была провозглашенная цель преодоления экономического отставания этих стран решение проблем нищеты голода безработицы и т. д. (хотя далеко не всегда такие цели реально преследовались).

Были выдвинуты различные теории, объясняющие отсталость и рекомендующие методы ее преодоления: теория «периферийной экономики» Нурксе – Пребиша, теория «порочного круга бедности» Г. Мюрдаля, теории «дуалистической экономики», «неэквивалентного обмена» и др. Хотя в разработке указанных проблем приняли участие экономисты разных направлений, в общем проведенный анализ причин отсталости подчеркивал роль традиционных институциональных факторов (внутренних и внешних) как главных исходных причин этого явления и роль государственных институтов и политики как механизма его преодоления.

Рекомендовались планирование, создание мощного государственного сектора производства, импортозаменяющая индустриализация, протекционизм и т. п. Инвестиции предлагалось осуществлять за счет иностранных займов государства как у Всемирного банка и отдельных западных правительств, так и у частных банков («Лондонский клуб»).

Результаты такого курса оказались в большинстве стран-заемщиков малоутешительными. Продукция государственных предприятий часто оказывалась неконкурентоспособной на мировом рынке.

По направлению экономического развития, избранному странами «третьего мира» после Второй мировой войны, их можно разделить на три группы.

Одна группа приняла просоциалистическую, «антиимпериалистическую» ориентацию, предусматривающую национализацию (в той или иной мере) капиталистической собственности, планирование, индустриализацию, коллективизацию в сельском хозяйстве. На этот путь вначале встали Индонезия, Бирма, Египет, Сирия, Ирак, Ливия, Южный Йемен, Гана, Гвинея, Заир, Конго (Браззавиль), Эфиопия, Сомали, Мозамбик, Ангола, Никарагуа и др. Впоследствии большинство из них покинули этот путь и перешли во вторую группу а некоторые (Индонезия) – даже в третью.

Ко второй группе с самого начала принадлежали такие сравнительно демократические страны со смешанной, многоукладной экономикой, как Индия, Бангладеш, Пакистан, Шри-Ланка, Мексика, Аргентина, Бразилия, Нигерия, Уганда. Здесь экономика строилась под влиянием многих разнородных, в основном национально-реформистских, социально-политических сил, на прагматических основах, без привязанности к определенной социально-экономической идеологии и целевой модели. Тем не менее различная степень огосударствления хозяйства, планирования и государственного контроля наблюдалась и здесь. Эти страны стремились всемерно развивать внутренний рынок; в то же время они стимулировали свой экспорт и в большой мере полагались на иностранные займы и инвестиции.

Страны третьей группы решительно избрали «прозападный» путь рыночно-капиталистической ориентации с ведущей ролью экспортного сектора и прямых иностранных капиталовложений. Сам перечень части из этих стран говорит о сильном влиянии политической стратегии на их выбор: Южная Корея, Тайвань, Таиланд Чили Малайзия Филиппины, Конго (Киншаса) находились в прямом противостоянии с прокоммунистическими силами, поддерживаемыми СССР и КНР и сами пользовались поддержкой Запада. К этой же группе относились десятки небольших стран с монокультурной специализацией Центральной и Южной Америки, Африки и Азии, у которых просто не было иного выбора, чем ориентация на мировой рынок. Каковы оказались сравнительные результаты этой борьбы за развитие к концу 1970-х – началу 1980-х годов?

Что касается первой группы, то результат был получен в общем негативный. Несмотря на некоторые успехи в развитии инфраструктуры и промышленности, ориентация экономики на госсоциализм оказалась малоэффективной, особенно в отношении преобладавшего здесь аграрного сектора. Кроме того, она препятствовала использованию возможностей мирового рынка товаров, капиталов и технологий зато способствовала политической централизации милитаризму и разжиганию разрушительных военных конфликтов в том числе и внутри самой этой группы.

Во второй группе результаты оказались неопределенными, поскольку здесь одним странам удалось продвинуться в экономическом развитии намного дальше, чем другим. Но в целом разрыв с развитыми странами у этой группы не сократился, проблемы нищеты, голода, безработицы хотя и были значительно ослаблены, но не были изжиты.

В третьей группе четко выделились такие особо поддерживаемые Западом страны, как Южная Корея, Тайвань, Таиланд, Уругвай, Чили, Иордания и ряд других, которым удалось добиться сокращения указанного разрыва, превзойти среднемировой уровень развития либо приблизиться к нему.

Но большинство стран третьей группы, несмотря на свою ориентацию на открытый рынок, существенных успехов в экономическом развитии не добились.

В итоге к концу 1970-х годов экономический рост в большинстве стран «третьего мира» был перекрыт «демографическим взрывом», экономические проблемы обострились. Низкая эффективность хозяйства, коррупция, многомиллиардное прямое казнокрадство, непосильные военные расходы привели к тому, что правительства этих стран оказались не в состоянии выплачивать свои долги на сотни миллиардов долларов. Разразился мировой кризис задолженности. И «Северу» и «Югу» стало ясно что экономика большинства стран «третьего мира» не может дальше двигаться по рельсам огосударствления, что торговые и финансовые отношения развитых стран Запада с «третьим миром» не могут далее строиться на старых основах когда прибыли в «третьем мире» присваивают ТНК и госбюрократия, а финансирование инфраструктуры, кредитную поддержку режимов осуществляют МВФ, Всемирный банк, бюджеты и частные банки развитых стран, неся при этом все бремя риска и убытков.

Какое влияние проблемы и противоречия процессов трансформации в «третьем мире» оказали на экономическую мысль Запада? И какие рекомендации выдвигала эта мысль для решения названных проблем?

В первые же послевоенные годы стал ускоренно разрабатываться особый раздел науки – «экономическая теория развития».

Интересно отметить, что, согласно мнению известных западных ученых, «экономическая теория развития» возникла вначале в России в 1920-х годах в ходе знаменитой дискуссии об индустриализации. Российскими экономистами, внесшими вклад в разработку этой теории (и чьи заслуги в 1950–60-е годы были признаны на Западе), явились Громан, Базаров, Преображенский, Фельдман, Струмилин Бухарин и др. Этому посвящена обширная литература, включая книги и статьи А. Ноува, Е. Домара, Н. Спалбера, М. Эллмана и многих других западных авторов.

В той форме, в какой теория развития разрабатывалась в России, она отличалась рядом специфических черт: во-первых, она опиралась на философию и политэкономию марксизма; во-вторых, отражала внутреннее и международное положение России, сложившееся в итоге Октябрьской революции 1917 г., гражданской войны и нэпа.

Исходная база теории развития – объяснение фундаментальных причин экономической отсталости. Марксизм указывал на два взаимосвязанных ряда причин: на сохранение в отсталых странах докапиталистических форм отношений и на систему «империалистической эксплуатации» этих стран со стороны передовых держав. Слабость национальной буржуазии и сильные позиции компрадорского и иностранного капитала лишали надежды на капиталистический путь ускоренного развития. Поэтому марксизм делал ставку на социалистические преобразования и достижение экономической самостоятельности как единственно реальный путь преодоления отсталости.

Подобной трактовке отсталости нельзя отказать в значительной доле реализма применительно к мирохозяйственной ситуации до Второй мировой войны; однако после войны страны «третьего мира» обрели политическую самостоятельность, а в развитых странах произошли глубокие институциональные изменения и перестройка их хозяйственной структуры.

Коренной поворот в отношении развитых стран к отсталым был также обусловлен:

• переориентацией основных потоков экспорта товаров и капиталов развитых стран на сами эти страны;

• превращением повышения эффективности за счет технической революции в абсолютно преобладающий источник роста доходов развитых стран при резком снижении роли доходов, получаемых ими из отсталых стран;

• осознанием потребности (в результате Второй мировой войны и в процессе холодной войны) в политической и военной поддержке со стороны отсталых стран;

• осознанием социальной и военно-политической опасности углубления экономического разрыва в условиях распространения оружия массового поражения.

Как мог в этой новой ситуации возникнуть на Западе интерес к теории развития, разработанной в России в 1920-е годы?

Дело в том, что всякая серьезная экономическая теория имеет структурно-аналитический и «объяснительный» аспекты. Первый аспект имеет дело с движением и структурой материальных «запасов» и «потоков» (факторов производства, доходов), другой аспект – с трактовкой отношений между людьми в ходе присвоения, производства, распределения, обмена, потребления этих факторов и доходов.

Указанные два аспекта хозяйственной системы взаимосвязаны, однако обладают значительной автономией: трагедия экономической теории в том, что она никогда не могла одновременно беспристрастно исследовать материальную и отношенческую стороны хозяйства (что напоминает известную альтернативу в физике: измерив величину заряда частицы в определенной точке мы не получаем данных о ее скорости, и наоборот).

Российская теория развития в своем объяснительном аспекте, исходившем из марксистской философии социально-классовых антагонизмов, постепенно оказалась не у дел в послевоенном мире. Зато ее структурно-аналитический аспект сохранил свое познавательное значение; он-то и был признан западной наукой.

Речь идет:

• о разработке макромоделей накопления («сбережения») и инвестирования на базе функции потребления, а также коэффициентов фондоемкости, «трудоемкости», «природоемкости» (с учетом динамики степени загрузки мощностей);

• о концепции источников накопления с учетом:

а) двухсекторной экономики;

б) преобладания в стране мелкокрестьянского сельского хозяйства, где сберегаемая доля доходов падала с увеличением числа хозяйств и дроблением наделов, полунищим наемным трудом, не способным на «сбережения»;

в) резко ограниченной доступности внешних кредитов;

• об отраслевой стратегии инвестирования: соотношении темпов развития сельского хозяйства, легкой и пищевой промышленности, тяжелой промышленности, концепции равновесного и неравновесного развития;

• об определении содержания и роли планирования, кредитно-денежной и финансовой системы в процессах развития.

Существует мало общего между этими разработками теории развития и сталинской стратегией индустриализации и коллективизации, подчинившей экономическое развитие, как и все стороны общественной жизни в СССР, ускоренной подготовке отсталой страны ко Второй мировой войне. При этом объяснительный аспект марксистской теории развития использовался лишь как идеологическое прикрытие драконовских методов институциональных и материально-структурных преобразований. Чего стоил один только сталинский тезис об обострении общественных противоречий по мере «строительства социализма»! Тезис сочетавший чудовищный цинизм с реализмом (что и показали события августа 1991 г.).

В российской теории экономического развития в развернутом либо эмбриональном виде уже содержались основные направления и проблематика последующих западных исследований в этой сфере (хотя многое было «открыто» повторно, поскольку большинство российских публикаций было переведено лишь в 1950–60-е годы; впрочем, ряд крупных экономистов Запада: В. Леонтьев, Е. Домар, А. Бергсон, С. Кузнец, А. Ноув и другие владели русским языком и знали эти публикации).

Общей исходной основой послевоенных западных экономических теорий развития явилась концепция «порочных кругов бедности», в которых вращается хозяйство отсталых стран.

Заметим, что такая идентификация динамики хозяйства отсталых стран сразу же заставляет характеризовать экономику развитых стран не просто как «богатых», но как стран, движущихся все выше по «спирали благосостояния» (это наше определение представляется наиболее удобным).

Следовательно, трансформация экономики (и общества) отсталых стран призвана перевести их с «порочного круга бедности» на «спираль благосостояния».

Но это еще не все задачи. В современном мире информатики, прав человека и достоинства наций императивом для отсталых стран является не только преодоление нищеты, но и обеспечение как минимум среднемирового уровня благосостояния (непрерывно повышающегося и равного теперь примерно уровню Бразилии и Суринама) что означает для большинства из них (учитывая демографический фактор) необходимость экономического роста темпом, в 3–4 раза превышающим темп группы развитых стран, при качественном преобразовании (и создании заново) вещественного и человеческого капитала модернизации технологий и продукции.

Естественно, что при анализе природы «порочного круга бедности» и определении путей выхода из него представители каждого направления западной экономической мысли опирались на имеющиеся у них общетеоретические подходы. В послевоенные десятилетия параллельно разрабатывались неокейнсианские, неоклассические и институционалистские концепции развития.

Для неокейнсианских концепций характерен акцент на проблеме инвестиций, которых требует ускоренный рост. При этом встает вопрос о необходимости комплексного характера инвестиций, их планирования, изыскания внутренних и особенно внешних источников накопления, обеспечения эффективного спроса на прирост продукции.

Неоклассический подход заключается прежде всего в констатации того, что в экономике отсталых стран издавна существуют два разнородных сектора – рыночный, ориентированный на мировой рынок, и нерыночный, охватывающий большинство населения и представляющий собой натуральное хозяйство. Центральная задача трансформационного развития состоит в переводе нерыночного сектора на рыночные рельсы посредством системы мер в области обучения, кредита, налоговых льгот, технической и иной помощи а главное, посредством ликвидации ограничений частнопредпринимательской деятельности со стороны бюрократии государственных и иных монополий.

Институциональные концепции указывали на то, что экономическое поведение населения конкретной страны ориентировано на определенную систему ценностей и обычаев, что, в свою очередь, связано с религией, социальным строем, культурой и, разумеется, с уровнем жизни.

Чтобы жители отсталой страны участвовали в экономическом развитии, необходимо сочетание усилий в области образования, профессионального обучения, здравоохранения с вложениями в обеспечение элементарных потребностей в пище, воде, жилье и т.д.

Нетрудно заметить, что в принципе все три подхода не исключают, а дополняют друг друга. Однако между ними обнаруживается противоречие, если ставится задача определить направление развития отсталой страны на ближайшие три – пять лет. Первый подход требует сосредоточить усилия на развитии относительно пропорциональной материально-технической базы страны; второй – на вложении в экспортные отрасли и скорейшем включении в мировой рынок; третийна вложении в «человеческий капитал».

Уровень развития и положение в странах «третьего мира» чрезвычайно разнообразны (например, ВВП на душу населения в Заире и Мозамбике в 8–10 раз ниже среднемирового, а в Таиланде и Уругвае – значительно выше). Поэтому и подход должен быть, очевидно, различным.

В тех странах, где население до сих пор страдает от голода, антисанитарии, безграмотности, чрезмерной рождаемости (как, например, в Эфиопии, Сомали, Мозамбике, Анголе), первоочередная задача (как и доказывают институционалисты) состоит в создании элементарных условий существования.

Там, где такие условия уже созданы, упор может быть сделан на инвестиции в инфраструктуру и импортозамещающую обрабатывающую промышленность (по неокейнсианским рекомендациям).

Наконец, при наличии указанных элементарных предпосылок можно рассчитывать на развитие конкурентоспособных экспортных производств и успешное включение всего национального хозяйства в мировой рынок (как следует из неоклассических концепций).

Почему же на Западе (в развитых странах и международных экономических организациях) в 1980-х годах возобладал односторонний неоклассический подход к проблемам отсталых стран?

Это связано с тремя обстоятельствами. Во-первых, с описанным выше сдвигом в институтах и в экономическом мышлении в самих развитых странах.

Во-вторых, с тем, что в предыдущие десятилетия в отсталых странах получил распространение столь же односторонний неокейнсианский подход к проблемам развития, недостатки и пробелы которого вызвали естественную реакцию поиска альтернативного подхода.

В-третьих, мировой кризис задолженности и обострение социально-экономической ситуации располагают в пользу такой концепции, которая рекомендует меры, не требующие новых займов и обещающие быстрые результаты.

Наконец, следует признать (и это, возможно, самое главное), что у некоторой части стран Юга в итоге институциональных и материальных трансформаций 1950–70-х годов действительно были созданы необходимые предпосылки для рыночной либерализации и широкого включения этих стран во всемирную конкуренцию.

Противостояние Запад-Восток и Вашингтонский консенсус. В конце 1970-х – начале 1980-х годов гонка вооружений не ослабла, а усилилась, военная мощь СССР возрастала ускоренным темпом. В противоположность этому экономическая мощь советского госсоциализма снижалась, поскольку снижалась эффективность хозяйства.

Парадоксально, но и на Западе, и на Востоке, и на Севере, и на Юге примерно в один и тот же исторический период, несмотря на большие различия форм и степени, проявился однотипный глобальный институциональный кризис – кризис чрезмерного огосударствления хозяйства.

Это позволяет предположить, что у этого кризиса имеются общие глобальные основы.

Во-первых, эти общие основы можно видеть в изменении материально-технической базы хозяйства и в изменении характера и направления научно-технического прогресса.

Во-вторых, их можно видеть в сдвиге в системе человеческих ценностей и приоритетов: от государства к личности и семье, от стабильности к свободе, от равенства к развитию, от единообразия к плюрализму и т. д.

В-третьих, произошел глубокий сдвиг в уровне и структуре потребностей, в самом образе жизни, к которому стремится большинство либо значительная часть населения.

В результате разветвленный государственный контроль повсюду из опоры развития экономики превратился в его оковы.

В 1978 г. партийно-государственный аппарат КНР, глубоко потрясенный перед этим «культурной революцией», начал реформу, состоящую в децентрализации управления и переходе крынку.

Двумя годами позже развернулась борьба за рыночные реформы в Польше.

В СССР нерешительные шаги к реанимации полурыночных реформ Косыгина (1965) были сделаны в 1983 г.

Ведущие идеологи, политики и финансисты находившихся у власти в США, Англии, ФРГ консервативных партий расценили процессы в странах госсоциализма как подтверждение правильности позиций Вашингтонского консенсуса и принципиальной возможности распространения его рекомендаций и на эти страны.

Таким образом, девиз неоконсервативной революции – «приватизация, либерализация, стабилизация», первоначально родившийся в Англии и США, был затем превращен в глобальную доктрину, в знамя всеобщего наступления неолиберализма на этатизм.

Выводы

Из изложенного выше видно, что руководящие политические и финансовые крути стран Запада столкнулись к началу 1980-х годов с двумя рядами процессов. С одной стороны, с кризисными процессами троякого рода; кризисом послевоенной системы государственного регулирования внутри этих стран, кризисом механизма международного валютного регулирования и кризисом послевоенной системы взаимоотношений с «третьим миром».

С этими кризисными процессами был связан кризис кейнсианской теории и рецептуры. Кризис кейнсианства был связан и с более широким общественно-научным кризисом позитивизма и рационализма, переходом на позиции «ограниченной рациональности» и неокантианской агностики.

С другой стороны, эти круги следили за ослаблением экономики стран госсоциализма, осознавали растущую силу мирового рынка, его способность к саморегуляции и саморазвитию.

Одновременно получили распространение новые экономические концепции рыночного саморегулирования (монетаризм, теория предложения), которые имели опору в постпозитивистских (точнее; контрпозитивистских) социально-философских концепциях «расширенного экономического порядка» и «каталлактики» Ф. Хайека и «открытого общества» К. Поппера.

На этой основе и сложилось представление о том, что для решения всех национальных и международных экономических проблем есть общий ключ. Таковым являются институциональные трансформации, открывающие путь свободному действию рыночных сил в масштабах всего мирового хозяйства.

К этим трансформациям относятся:

• приватизация (государственной и коллективной собственности);

• либерализация (внутренней и внешней торговли, движения капитала и труда, валютных курсов);

• стабилизация (государственных финансов, банковской системы, покупательной силы денег).

Достижение между влиятельными политиками, финансистами и представителями науки ведущих мировых держав согласия по этим единым требованиям, которые следует предъявлять к экономической политике любой страны мира, и получило название Вашингтонского консенсуса.

Необходимо отметить, что требования эти были рекомендательными, а не обязательными. Но они могли стать обязательным условием, если некая страна обращалась за финансовой помощью в МВФ, Всемирный банк или к правительству одной из ведущих держав. Далее важно иметь в виду, что эти требования указывали на общее направление политики, но в них не определялись ни сроки, ни очередность преобразований.

Конкретизацию требований применительно к определенной стране осуществляли эксперты МВФ и Всемирного банка, и выработка конкретных мер зависела от компетентности этих экспертов, с одной стороны, и представителей данной страны – с другой.

То, что результативность применения рекомендаций Вашингтонского консенсуса к разным странам оказалась столь различной, в немалой степени объяснялось значительной дифференциацией в компетентности экспертов: чем менее компетентен эксперт, тем более он руководствуется формальными показателями и тем неохотнее изучает реальное положение.

1. Стиглиц Дж. Глобализация: тревожные тенденции. М., 2003.

2. Сорос Дж. Кризис мирового капитализма. М., 1999.

3. Де Сото Э. Загадка капитала. Почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире. М., 2001.

4. Ольсевич Ю. Я. Институционализм – новая панацея для России? // Вопросы экономики. 1999. № 6.