1 Три судьбы
1.1 Детство Лили и Владимира
Лили Юрьевна Каган родилась в Москве 11 ноября 1891 года. Выбрать столь необычное для России имя отцу помогла книга о Гёте, которую он читал в то время, когда дочь появилась на свет, – одну из возлюбленных немецкого поэта звали Лили Шенеман.
Отец Лили Юрий (еврейское имя Урий) Александрович Каган (1861—1915) родился в еврейской семье в Либаве, столице Курляндии. Семья была бедной, без средств на образование. Поэтому он отправился – пешком! – в Москву, где выучился на юриста. Поскольку карьерные возможности евреев в царской России были крайне ограничены, вести адвокатскую практику Юрий Александрович не смог, и в суде его представляли коллеги-неевреи. Возмущенный этой несправедливостью, он стал специализироваться на «еврейском праве», в частности, вопросах поселения. Он также работал юридическим советником при австрийском посольстве.
Мать Елена Юльевна (в девичестве Берман, 1872—1942), родом также из Курляндии, из Риги, выросла в еврейской семье, в которой говорили на немецком и русском языках. Обладая выдающимися музыкальными способностями, она обучалась игре на фортепиано в Московской консерватории. То, что Елена Юльевна не сделала профессиональную карьеру, к которой была предрасположена, объясняется, однако, не ее происхождением, а тем, что во время учебы она вышла замуж и диплом так и не получила. «Все свое детство я вспоминаю под музыку, – рассказывала Лили. – Не было вечера, когда я без нее заснула. Мама, прекрасная музыкантша, играла каждую свободную минуту. В гостиной у нас стояло два рояля, на которых играли в восемь рук, и долгие периоды времени почти ежедневно устраивались квартеты». Елена Юльевна обожала Вагнера и часто ездила на фестиваль в Байрейт. Среди прочих любимых композиторов были Шуман, Чайковский и Дебюсси.
Музыкальные способности передались и дочери. «Когда мне не было еще и года, меня считали музыкальным вундеркиндом», – вспоминает Лили1. С шести лет мать начала давать ей уроки, в результате чего дочь возненавидела музыку – такая реакция девочки была следствием чувства самостоятельности, весьма развитого для ее возраста: она не выносила никакого внешнего принуждения. Даже профессиональному педагогу не удалось изменить ее настрой. В конце концов Лили призналась, что проблема была не в учителе, а в инструменте, – и потребовала, чтобы ей разрешили играть на скрипке. Занимаясь как одержимая, она достигла значительных успехов благодаря преподавателю Григорию Крейну – и несмотря на сопротивление отца («Сегодня скрипка, завтра барабан!»). Но едва Юрий Александрович в виде жеста примирения подарил ей на день рожденья скрипичный футляр, пыл погас, а скрипка ей «зверски надоела». Здесь просматривается другая характерная для Лили черта: она легко вдохновлялась и так же легко теряла интерес, ей все «надоедало». Она постоянно нуждалась в новых стимулах.
В октябре 1896 года, когда Лили было пять, родилась сестра Эльза. С детства сестры говорили по-французски, по-немецки и играли на рояле. Обе были очаровательны.
«Как-то ранней весной я шла с дочерями по Тверскому бульвару, – вспоминала Елена Юльевна. – А нам навстречу ехал господин в роскошной шубе. Он остановил извозчика и воскликнул: «Боже, какие прелестные создания! Я бы хотел видеть вас вместе с ними на моем спектакле. Приходите завтра к Большому театру и скажите, что вас пригласил Шаляпин. Мы воспользовались приглашением, и для нас были оставлены места в ложе. Вот такая была удивительная встреча2».
У Лили были огромные глаза и ярко-рыжие волосы. Она была с норовом, самостоятельная, родители ее обожали. В гимназии преуспевала, особенно по математике, и сразу же не захотела быть «как все». Схватила ножницы и отрезала себе косы – к ужасу родителей. (А в старости наоборот: в восемьдесят пять лет заплетала косу – к восторгу почитателей.) Эльза же была красивая, белокурая, голубоглазая девочка, очень послушная и смирная. Обе учились в гимназии на Покровке. Сестры любили друг друга всю жизнь, но старшая верховодила уже с детства.
Когда девочки были еще маленькие, мама повела Лилю с Эльзой в театр. На сестер большое впечатление, произвела волшебница, которая поднимала палочку, говорила: «Кракс!» и превращала детей то в кошку, то в елку. Этот трюк особенно понравился восьмилетней Лиле.
– Эльза, принеси мне яблоко из столовой.
– Пойди сама.
– Что?!
Лиля брала отвалившуюся завитушку от буфета, поднимала подобно волшебнице, и Эльза понимала, что сейчас прозвучит «Кракс!», что она превратится в котенка, и сломя голову бежала за яблоком.
– Эльза, закрой занавеску.
– Не хочу
– Не хочешь!?
Лиля хватала завитушку, и Эльза бросалась, задергивать штору.
Конец этому рабству положила мама. Видя постоянно испуганную Эльзу, она выпытала у нее, в чем дело, и Лиле здорово влетело.
В спальне их кроватки стояли рядом, и как только гасили свет, сестры начинали шептаться – играть, сочинять роман или пьесу. Действующие лица были поделены пополам, за одну половину разговаривала Эльза, за другую – Лиля. Действовали княгини, графини, князья и бароны с красивыми фамилиями. Причем красивыми им казались Соколовы, Орловы, Синицыны – от слов «сокол», «орел» и т. п. Ситуация никогда не повторялась, герои учились, болели, женились, все поголовно занимались искусством. Девочки ссорились из-за того, что Лиля забирала себе самые эффектные фамилии и самое красивое искусство. Звучала игра так: «Тогда княгиня Оболенская надела платье из бледно-абрикосового муара, все вышитое с натуры осенними листьями, на голову она приколола венок из чайных роз и пошла на концерт, на котором должна была петь певица Тамара Валентиновна Орлова. А теперь ты говори, что было дальше».
Так они шептались несколько лет. Но однажды Лиля сказала Эльзе, что больше никогда не будет играть. Детство кончилось, и Соколовы, Орловы и Синицыны остались лишь не страницах Лилиного дневника – вместе со своими вышивками «прямо с натуры».
Зимой 1905 года вспыхнула первая русская революция, и протесты против царского режима распространились и среди школьников. Лили и ее товарищи устраивали дома и в гимназии встречи, требовали свободы Польше и организовали курсы политэкономии. Курсы продлились недолго: вскоре в Москве ввели чрезвычайное положение, в семье Каган занавешивали окна одеялами и старались не выходить на улицу. Юрий Александрович спал, положив на тумбочку пистолет. Как и все евреи, они оказались в особо уязвимом положении, и когда однажды до них дошли слухи о предстоящем погроме, семья переехала в гостиницу, где провела две ночи.
Примерно в то время как Лиля начала учиться в гимназии, которая размещалась на Покровке, на далеком Кавказе крупный глазастый мальчик со своим отцом объезжал горные леса, преодолевая туманные перевалы. И отца, и сына звали, одинаково – Владимирами, а фамилия их была Маяковские. Мальчик родился в 1893 году в селе Багдади, в семье лесничего, высокого, широкоплечего, черноволосого человека. Лицом сын был похож на мать – кареглазый, с каштановыми волосами, а сложением, манерами – на отца. У Володи были еще две старшие сестры – Люда и Оля. Жизнь семьи протекала в трудовой, полной забот обстановке.
И пока Лиля и Эльза играли гаммы на рояле, Володя, набив фруктами карманы, валялся на берегу горной речушки и зачитывался Жюлем Верном и «Дон Кихотом» – грамоте его обучили «всякоюродные сестры». Чтобы мальчик мог поступить в гимназию, семья переехала в Кутаис. Володя увлекался рисованием, и единственный в городе живописец, видя его способности, занимался с ним бесплатно. Родные были уверены, что мальчик станет художником.
Но в 1906 году относительное благополучие семьи кончилось – умер отец. Он укололся иглой, подшивая бумаги, и скончался от заражения крови. С того дня и до конца жизни у сына развилась маниакальная страсть к чистоте. Нося в кармане пиджака портативную мыльницу, он при всяком удобном случае будет мыть руки, поливать их одеколоном и всюду тщательно протирать посуду, опасаясь инфекции.
Осиротев, семья переехала в Москву, не имея ни родных, ни связей, ни денег. Сняв квартирку, мама пустила жильцов «с обедами», на что Маяковские жили, разумеется, скудно.
1.2 Аборт в Армавире
Лили легко давалась математика, и в 1908 году она окончила гимназию с наивысшей отметкой пять с плюсом. «По окончании гимназии я собралась на курсы Герье, на математический факультет. Я так блистательно сдала математику на выпускном экзамене, что директор вызвал папу и просил его не губить мой математический талант».
Поскольку евреек не принимали на курсы Герье без аттестата зрелости, Лили поступила в Лазаревский институт, где на сто мальчиков приходилось всего две девочки, из которых одна, по отзывам Лили, была «совсем некрасивая».
Отец Лили был знаком с ректором Лазаревского института, но своим успехом у преподавателей-мужчин Каган была обязана вовсе не отцу. Несмотря на то что Лили не была в строгом смысле красавицей – у нее, к примеру, была непропорционально большая по отношению к телу голова, – уже в юные годы она обладала магической притягательностью для мужчин всех возрастов, они влюблялись в ее огромные темные глаза и ослепительную улыбку. Пожалуй, никто не описал внешность и склад ума Лили лучше, чем ее родная сестра: «У нее был большой рот с идеальными зубами и блестящая кожа, словно светящаяся изнутри. У нее была изящная грудь, округлые бедра, длинные ноги и очень маленькие кисти и стопы. Ей нечего было скрывать, она могла бы ходить голой, каждая частичка ее тела была достойна восхищения. Впрочем, ходить совсем голой она любила, она была лишена стеснения. Позднее, когда она собиралась на бал, мы с мамой любили смотреть, как она одевается, надевает нижнее белье, пристегивает шелковые чулки, обувает серебряные туфельки и облачается в лиловое платье с четырехугольным вырезом. Я немела от восторга, глядя на нее».
В 1908, когда Лили готовилась к экзамену на аттестат зрелости, в ее жизни снова появился учитель музыки Григорий Крейн, и они стали общаться. Они играли вместе на скрипке, говорили о музыке – на Лили производила впечатление вольность, с которой он относился к классикам: Бетховен отвратителен, Чайковский вульгарен, а Шуберту следовало бы провести жизнь в пивной. Однажды Крейн лишил её невинности – пока другая его подруга мыла посуду в соседней комнате. «Мне не хотелось этого, – вспоминала впоследствии Лили, – но мне было 17 лет, и я боялась мещанства».
Девушка забеременела. Она попросила мать уехать с ней, не рассказав, что ждет ребенка. Поскольку Елена Юльевна не испытывала особых симпатий к Крейну, она обрадовалась возможности увезти от него дочь и предложила поехать в Ниццу или Италию. Но Лили попросила, чтобы они поехали в Армавир, где, как она надеялась, тетушка Ида, «человек спокойный, благотворно подействует на маму», когда та узнает правду.
Эффект оказался противоположным: когда Лили рассказала о своей беременности и намерении сохранить ребенка, мать и тетушка в отчаянии потребовали, чтобы она сделала аборт. Настроение едва ли поправила телеграмма, полученная из Москвы от отца: «ЗНАЮ ВСЕ. НЕГОДЯЙ ПРИСЛАЛ ПИСЬМА». Уверенный в том, что Лили увезли против ее воли, Крейн отправил ее отцу письма, в которых рассказывал, как сильно они любят друг друга…
После пережитого ей не хотелось возвращаться в Москву, и она отправилась ко второй тетушке в Тбилиси. В поезде познакомилась с офицером, с которым кокетничала всю ночь напролет, сидя в коридоре на ящике с копчеными гусями. Узнав, что Лили еврейка, офицер утешил ее тем, что она женщина – и, если повезет, сможет выйти замуж за православного. «Ухаживал он очень бурно, – вспоминает Лили, – и даже вынимал револьвер, грозил застрелить, если не поцелуюсь, но я не поцеловалась и осталась жива». В Тбилиси число поклонников лишь возросло: к Лили посватался состоятельный еврей, пообещав ей 2 тысячи рублей в месяц только на наряды, а получивший образование в Париже татарский князь настойчиво звал ее с собой в горы; Лили, возможно, была бы не прочь, но тетушка резко запротестовала…
После Грузии Лили направилась в прусский город Катовичи (в современной Польше), где воссоединилась с матерью и Эльзой. Здесь жил брат Елены Юльевны. Даже дядя Лео не смог противостоять скороспелому обаянию Лили, он вдруг кинулся ее целовать и требовать, чтобы она вышла за него замуж. Лили горько жаловалась матери, что «ни с кем нельзя слово сказать, сейчас же предложение»: «Вот видишь, ты меня всегда винишь, что я сама подаю повод, а сейчас твой собственный брат, какой же тут повод?» Елена Юльевна была справедливо возмущена поведением брата, но не знала, плакать ей или смеяться. Может быть, она наконец поняла, что дочь права, утверждая, что все эти неконтролируемые всплески эмоций происходят не по ее вине…
По возвращении в Москву Лили возобновила учебу у профессора Герье, однако воспоминания о событиях в Армавире не оставляли ее. То, что с ней там сделали – причем с согласия матери, – было для нее глубоким оскорблением. В ящике письменного стола Лили теперь хранила пузырек с цианистым калием. Однажды утром она целиком проглотила его содержимое, подождала минуту и начала истерически рыдать. Целый день провела в постели, а следующим утром отправилась на занятия.
Она не понимала, почему не умерла. Позднее ей станет известно, что в поисках писем от Крейна мать открыла ее письменный стол и нашла яд, вымыла пузырек и наполнила его содовым порошком. После этой находки Елена Юльевна следила за Лили, опасаясь, что та бросится под трамвай.
«У Герье я проучилась два семестра, но мне лень было ездить далеко, на Девичье поле, и поэтому я перешла на Архитектурные курсы на Никитской, опять сдавала экзамены. Там я увлеклась лепкой»3, – вспоминала Лили.
Гарри Блюменфельду было восемнадцать лет, когда она впервые увидела его у своей гимназической подруги. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. Все, начиная с внешности, было в нем необычайно. Очень смуглый, волосы черные, лакированные, брови-крылья, глаза светло-серые, мягкие и умные, выдающаяся нижняя челюсть и как будто не свой огромный, чувственный, с опущенными углами рот. Лицо беспокойное. Где бы он ни появлялся; он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он так, что его, мальчишку, часами слушали бородатые люди. Гарри показывал Лиле свои талантливые рисунки и вдохновенно разговаривал. У них немедленно завязался роман – как же без этого? – они ездили на Воробьевы горы, а когда были деньги, ходили ужинать к «Палкину» и виделись каждый вечер. Это он посоветовал ей поехать в Мюнхен и заняться скульптурой.
Весной 1911 года ее уже можно было увидеть в Мюнхене, где она затеяла учиться лепке в студии Швегерле.
В Мюнхене за ней начал ухаживать Алексей Грановский, приехавший учиться режиссуре у Макса Рейнхардта. «Каждый раз, когда я слышу старый анекдот про лодочника, которому надо было переправить на другой берег волка, козу и капусту, я вспоминаю подобную ситуацию в Мюнхене», – говорила, смеясь, ЛЮ.
Дело в том, что в самый разгар романа с Грановским в Мюнхен приехал Блюменфельд. Молоденькая красивая Лиля продолжала роман с Грановским, не прерывая любовных отношений с Гарри, и проявляла незаурядную сноровку (не хуже лодочника), чтобы они не столкнулись. Мастерская Алексея, ее пансионная комната и отельчик Гарри служили ей местом свиданий с этими молодыми людьми, но ни разу никто ни на кого не нарвался. Зная, что у Грановского днем репетиция, она шла в кафе с Гарри, а зная, что у Гарри занятия в студии, спокойно поднималась в мастерскую к Грановскому. Вскоре Алексей уехал, и ситуация разрядилась сама собой.
Гарри ходил к ней в студию Швегерле, ему нравилось то, что она лепила. Дома по вечерам он делал зарисовки с нее. Лили стояла, лежала и сидела совершенно нагая. Страшно уставала, мерзла, ей надоедало, но она терпела, ибо рисунки были удивительно хороши и с совершенным портретным сходством.
Вообще-то Гарри приехал в Мюнхен главным образом, чтобы писать ее. Задумана была «Рыжеволосая Венера». Она должна была лежать обнаженной на кушетке, покрытой ослепительно белой, слегка подкрахмаленной простыней.
Учеба ее осталась незаконченной, ибо ей срочно пришлось уехать в Москву, где смертельно заболел отец. Судьба картины неизвестна.
И пока Лиля томно смотрелась в позолоченное венецианское зеркало, позируя Гарри, Маяковский в Москве выдержал экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества (ВХУТЕМАС), что на Мясницкой. «Удивило – подражателей лелеют, самостоятельных – гонят», – отметил он. Там в курилке он познакомился с Давидом Бурлюком, за которым уже шла слава «отца русского футуризма», и подружился с ним на всю жизнь.
«Маяковский тех далеких лет был очень живописен, – вспоминал Давид Давидович. – Он был одет в бархатную черную куртку с откладным воротником, шея была повязана черным фуляровым галстуком; косматился помятый бант; карманы были всегда оттопырены от коробок с папиросами..
Он испытывал огромную жажду ласки, любви, нормального человеческого сочувствия и общения. Бесконечно одинокий, страдающий, несчастный – таким он был рядом со мной. Он сильно страдал без женской любви».
«Божественный юноша, явившийся неизвестно откуда», – сказала, узнав его, Ахматова.
1.3 Семейная жизнь с Осипом Бриком
В середине декабря 1911 года Лили вернулась в Москву. В день возвращения они столкнулись с Осипом Бриком в Художественном театре и условились встретиться на следующий день на еврейском благотворительном балу. После нескольких минут разговора Лили призналась, что любит его, и во время прогулки по городу она рассказывала Осипу про Мюнхен и про Гарри: «Зашли в ресторан, в кабинет, спросили кофейничек и, без всяких переходов, Ося попросил меня выйти за него замуж. Я согласилась».
Кто же такой Осип Брик?
Впервые они встретились в 1905 году, когда Ося руководил кружком политэкономии. Все гимназистки были влюблены в него и вырезали имя «Ося» на школьных партах. Но Лили едва исполнилось тринадцать, и о мальчиках она пока не думала.
Осип Максимович Брик родился в Москве 16 января 1888 года. Его отец, Максим Павлович, был купцом первой гильдии и, соответственно, имел право жить в Москве. Фирма «Павел Брик. Вдова и Сын» торговала драгоценными камнями, но главным образом кораллами. Мать Осипа, Полина Юрьевна, была образованна, как и отец, говорила на нескольких иностранных языках и отличалась «прогрессивными» взглядами – по словам Лили, она «знала наизусть» труды Александра Герцена.
Осип был способным молодым человеком и учился в 3-й московской гимназии, в которую по действующей процентной норме принимали только двух еврейских мальчиков в год. Летом 1906 года он окончил гимназию.
Брик активно интересовался литературой. Идеалом служил русский символизм, и Осип даже сочинял стихи в духе символистов. Вместе с двумя товарищами он также написал роман «Король борцов», который продавался в газетных киосках.
Как бы ни был Осип предан товарищам, но юная госпожа Каган произвела на него глубокое впечатление. «Ося стал мне звонить по телефону, – рассказывала Лили. – Я была у них на елке. Он провожал меня домой и по дороге, на извозчике, вдруг спросил: А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то больше, чем дружба? Мне не казалось, я просто об этом не думала, но мне очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила: Да, кажется». Они начали встречаться, но спустя какое-то время Осип вдруг сообщил, что ошибся и не любит ее так сильно, как ему казалось. Лили было тринадцать, Осипу – шестнадцать, ему больше нравилось говорить о политике с ее отцом, чем общаться с ней, и она ревновала. Но спустя еще какое-то время отношения возобновились, и они снова стали встречаться. «Я хотела быть с ним ежеминутно», – писала Лили и делала «все то, что 17-летнему мальчику должно было казаться пошлым и сентиментальным: когда Ося садился на окно, я немедленно оказывалась в кресле у его ног, на диване я садилась рядом и брала его за руку. Он вскакивал, шагал по комнате и только один раз за все время, за 1/2 года, должно быть, Ося поцеловал меня как-то смешно, в шею, шиворот навыворот».
Лето 1906 года Лили провела на курорте Фридрихрода в Тюрингии вместе с матерью и младшей сестрой Эльзой. Осип обещал писать каждый день, но, несмотря на ее многочисленные и отчаянные напоминания, знать о себе не давал. Когда же долгожданное письмо наконец пришло, в нем содержалось нечто такое, что заставило Лили разорвать его в клочья и прекратить писать самой. Итак, они расстались до середины декабря 1911 года.
17 декабря 1911 года Осип Максимович писал родителям: «Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже догадываетесь, Лиля Каган. Я ее люблю безумно, всегда любил. А она меня любит так, как, кажется, еще никогда ни одна женщина на свете не любила. Вы не можете себе вообразить, дорогие папа и мама, в каком удивительном счастливом состоянии я сейчас нахожусь.
Умоляю вас только, отнеситесь к этому чувству так, как я об этом мечтаю. Я знаю, вы меня любите и желаете мне самого великого счастья. Так знайте – это счастье для меня наступило».
Родители его были против этого брака, зная о необычном характере невесты и ее своенравии, но сдались на уговоры сына.
Двадцать шестого марта 1912 года отпраздновали свадьбу в семейном кругу, поскольку Лиля и слышать не хотела о венчании в синагоге. В угоду родным был приглашен знакомый раввин, который дома и произвел церемонию. Лиля надела, конечно, сильно декольтированное белое платье, но мама все же успела в последний момент прикрыть ее шалью. Был торжественный домашний обед со всеми родственниками – тети, дяди, маленькая Эльза, а кухарка много лет потом сокрушалась, что забыла подать хрен к мясу.
Все говорит о том, что Лили и Осип были горячо влюблены друг в друга: в письмах друзьям Осип пишет, что не может пробыть без нее ни минуты и что он «безмерно счастлив» оттого, что она согласилась стать его женой. При этом Осипу была известна почти вся ее пестрая биография, он ведь даже предлагал ей руку, когда она забеременела от другого. Лилина потребность в сексуальной свободе заставила бы большинство мужчин задуматься, но Осипа, видимо, не отпугнула.
Скорее всего, свободное отношение Лили к сексу не беспокоило Осипа по той простой причине, что сам он не связывал любовь с эротикой. И если, по словам ее знакомой А. Азарх-Грановской, Лили было свойственно «обостренное половое любопытство», то Осип таковым не страдал – его, по-видимому, не возмущало даже то, что это любопытство не ослабело и после свадьбы. «Мы никогда с ним не спали в одной постели, Ося этого не умел, не любил. Он говорил, что тогда он не отдыхает», – рассказывала Лили.
Маяковский в это время продолжал учиться во ВХУТЕМАСе, дружил с Давидом и Марусей Бурлюками и их родными. Это было добрейшее семейство. Молодежь часто собиралась у Бурлюков на Бронной, читали свои сочинения, спорили, пили чай с баранками. Велимир Хлебников там дневал и ночевал. Давид Бурлюк и Маяковский много рассуждали об искусстве, и Бурлюк просвещал юношу. Они увлеченно разговаривали, гуляли по бульварам, возвращаясь из ВХУТЕМАСа домой к Бурлюкам.
И однажды Маяковский прочел стихи «одного своего знакомого». Бурлюк раскусил обман, остановился, пораженный, и понял, что перед ним гениальный поэт – так его с тех пор и представлял знакомым.
И пока Лилина кухарка бесконечно сокрушалась, что забыла подать хрен к мясу, Давид Бурлюк не забывал давать поэту 50 копеек в день, чтобы тот мог писать стихи, не голодая!
Пройдет много лет, Маяковского давно уже не будет на свете, и в 1956 году по инициативе Лили Юрьевны Союз писателей пригласит из США в Москву Давида и Марусю Бурлюков. Она хотела повидать их, обласкать, принять и отблагодарить за то, что они не оставили нищего поэта в беде; «Никакими золотыми рублями никогда не отплатить Давиду те полтинники, которые он тогда давал голодному Володе», – заметила она.
Родители новобрачных Бриков сняли им четырехкомнатную квартиру в Чернышевском переулке. Осип Максимович, окончив юридический факультет Московского университета, стал работать в фирме своего отца. В 1913 году Лиля Юрьевна ездила с ним на Нижегородскую ярмарку и в Среднюю Азию. Узбекистан ей очень понравился, она полюбила его природу, старину и особенно прикладное искусство.
Пока Ося и его отец занимались делами, ЛЮ ходила в лавки, на пестрые восточные базары. У них был приятель-купец, а у того сын лет семнадцати, смуглый и толстый узбек. Он весь день сидел в лавке, торговал и что наторгует, то и проест. Когда он увидел Лилю, он сорвал в саду самую большую и красивую розу, поставил ее в чайник, сел на базаре и стал ждать, когда она пройдет мимо. В этот день ее не было. Он переменил воду в чайнике и ушел домой. На следующий день она опять не пришла на базар – он ждет-ждет, роза совсем распустилась, стала огромной, того и гляди осыпется. Кто-то сжалился над ним и сказал Лиле: «Пройдите завтра мимо его лавки, он очень ждет».
Роза действительно была волшебной красоты, Лиля почувствовала себя принцессой из «Тысячи и одной ночи». Она улыбнулась юноше, и он был счастлив.
В Москве, поджидая мужа из конторы, Лиля украшала дом, готовила что-то изысканное, красиво укладывала фрукты, тщательно одевалась, распускала по плечам ярко рыжие длинные волосы или сооружала из них причудливую прическу, украшая ее фазаньими перьями. От отца Брика у нее было много крупных красных кораллов, из которых она комбинировала украшения и которые любила до конца жизни. При этом, не жалея, широко их дарила.
Вечерами они с Осипом Максимовичем музицировали в четыре руки или читали вслух Гоголя, Чехова, Достоевского, по-немецки Гёте, Фрейда или «Так говорил Заратустра». Особенно они любили – вопреки многим – «Что делать?» Чернышевского, и любили этот роман до конца жизни.
Однако интересовались они не только культурой. Они вели беспечную жизнь, в которой находилось место и менее серьезным развлечениям, таким как варьете или столь модные в начале XX века автомобильные прогулки. И любовь к бегам заставляла их просиживать на трибунах ипподрома не меньше времени, чем в театральных креслах. В деньгах недостатка не было. Осип был из богатой семьи, за Лили дали приданое в 30 тысяч рублей, что на сегодняшний день соответствует приблизительно 10 с половиной миллионам рублей. Треть суммы использовали на меблировку квартиры, для оставшейся части применение тоже нашлось без труда. Люди, с которыми они общались, происходили из такой же благополучной и часто декадентской среды, многие из них слыли большими эксцентриками. К таковым принадлежала семья Альбрехт – у них был один из первых в Москве автомобилей.
С началом Первой мировой войны в Москву стали прибывать партии раненых с фронта. При каждом госпитале организовывались краткосрочные курсы сестер милосердия, и Лиля с сестрой Брика Верой поступили на них при 1-й городской больнице. Уже через несколько дней они сменяли сестер из терапевтического отделения, а недели через две были назначены в перевязочную. При всей ее брезгливости она выполняла любую перевязку, выносила судна и удивлялась, как раненые с ампутированными ногами играли в карты и звали ее составить им компанию. У нее же при взгляде на них глаза были на мокром месте.
Работала она там, пока осенью 1914 года они не уехали в Питер, где Брик по протекции знаменитого тенора Виталия Собинова, дабы не идти на фронт, поступил на службу в автомобильную роту; он перестал интересоваться делами отцовской фирмы, хотя деньги на жизнь шли именно оттуда.
Пир во время чумы, который царил тогда, в столице, втянул, в свою орбиту и Лито с Осей, главным образом ее – Осип Максимович больше любил книги и шахматы. Лилю же охотно приглашали, поскольку она была элегантна и умела рассуждать об искусстве.
В ложе Мариинского театра ее познакомили с Митькой Рубинштейном (как все его звали за глаза), другом Распутина, спекулянтом, разбогатевшим на поставках в армию. Он и его жена в три обхвата, увешанная бриллиантами, ходили в театр потому, что так надо, а Лиля увлекалась Кшесинской и не пропускала балетов с ее участием.
В один весенний день поехала она за компанию со своей приятельницей Фанюшей снимать для той дачу в Царском Селе.
«Напротив наискосок сидит странный человек и на меня посматривает, – читаем мы в ее записках. – Одет он в длинный суконный кафтан на шелковой пестрой подкладке; высокие сапоги, прекрасная бобровая шапка и палка с дорогим набалдашником, при том грязная бородёнка и черные ногти. Я беззастенчиво его рассматривала, и он совсем скосил глаза в мою сторону – причем глаза, оказались ослепительно синими – и вдруг, прикрыв лицо бороденкой, фыркнул. Меня это рассмешило, и я стала с ним переглядываться. Так и доехали до Царского. А там моя спутница шепнула мне, покраснев: «Это Распутин!» Видно, знала его не только понаслышке. На вокзале ждем обратный поезд, в Петербург – опять Распутин! Он сел с нами в один вагон и стал разговаривать со мной, кто такая, как зовут, чем занимаюсь, есть ли муж, где живу? «Ты приходи ко мне обязательно, чайку попьем, ты не бойся, приводи мужа, только позвони сначала, а то ко мне народу много ходит, телефон такой-то…»
Пойти к Распутину Лиле ужасно хотелось, но Брик сказал, что об этом не может быть и речи, и дело кончилось тем, что несколько дней все извозчики казались мне Распутиными».
Живя еще в Москве, Лиля дружила с примой-балериной Большого театра Екатериной Гельцер, талантливой и веселой, насквозь игровой женщиной, которая поверяла ей свои любовные перипетии. У них с Лилей были общие знакомые кавалеры, и один из них – Лев Александрович Гринкруг, или просто Лева, как его звала вся Москва. Он был из числа золотой молодежи, сын банкира, человек образованный, интеллигентный, ироничный и очень доброжелательный. Когда «отцвел» их роман с Лилей, он остался другом ее семьи до конца дней.
Она никогда не скрывала свои романы и никогда их не стыдилась, а Осип относился к ним с почти непостижимым спокойствием, очевидно не чувствуя себя оскорбленным. Описывая первые прожитые с Осипом годы как «самые счастливые», Лили наверняка имела в виду не только их любовь, но и предоставленную ей Осипом и неприемлемую для большинства мужчин свободу, без которой жизнь для нее была немыслима.
Свободолюбие ЛЮ отражало независимый нрав женщины, которая не дала себя поработить предрассудкам и авторитетам. Но ее вольное отношение к сексу было не только чертой характера – его нужно рассматривать в более широком социальном контексте. Период после революции 1905 года отличался большим интересом к вопросам сексуальности, брака, свободной любви, проституции, а также регулирования рождаемости. Эти же темы обсуждались и в других странах Европы, и множество соответствующих книг было переведено на русский. При этом российские дебаты не нуждались в импульсах извне – домашняя реальность давала достаточную пищу для размышлений.
В основе русского радикализма лежали два влиятельных романа 1860-х годов: «Отцы и дети» Тургенева, чей герой нигилист Базаров отвергает принятую в обществе систему ценностей, и «Что делать?» Чернышевского – произведение, сыгравшее важнейшую роль в дискуссиях об эмансипации женщин в России. Чернышевский говорит об освобождении женщины от различных форм угнетения – со стороны родителей, мужчин, общественных институтов, а также о ее праве на образование, труд и любовь. Брак должен быть равноправным, что, в частности, означает, что женщина должна иметь право жить не только с мужем, но и с другими мужчинами и иметь собственную спальню. «Кто смеет обладать человеком? Обладают халатом, туфлями». Ревность, по утверждению Чернышевского, – «это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство». Секрет прочных отношений заключается в том, что оба партнера осознают право другого уйти, если любви больше нет. По-настоящему радикальным здесь является то, что эти условия признает не только героиня, Вера Павловна, но и ее партнер.
Роман «Что делать?» служил источником вдохновения для поколений русских женщин и мужчин. В последнее десятилетие XIX века социальные конфликты крайне обострились, и, хотя общественные устои в России были весьма прочными, в 1905 году вспыхнула революция. Восстание удалось подавить, а последующие годы – несмотря на ряд реформ – характеризовались жесткой политической реакцией.
В начале XX века отношение к сексу было таким свободным, что, по словам одного писателя, образованные женщины могли вспоминать о любовном приключении так же пренебрежительно, как «о случайном знакомстве или о меню в ресторане, где они ужинали».
В этом общественном климате формировались взгляды Лили – и Осипа – на сексуальность, брак и семейную жизнь, и на этом фоне следует рассматривать их поведение и систему ценностей.