Власть и политика (сборник). Макс Вебер. Власть и политика (сборник) (Макс Вебер)

Предварительное замечание

Это политическое сочинение – переработанный и расширенный вариант статей, опубликованных летом 1917 года во «Frankfurter Zeitung». Специалистам по государственному праву оно не сообщает ничего нового, но и не прикрывается авторитетом науки. Ибо средствами науки не решаются дела, которые относятся к высшим принципам воления. На тех, для кого исторические задачи немецкой нации принципиально не стоят выше всех вопросов ее государственной формы, или кто смотрит на эти задачи принципиально иначе, приводимые аргументы не окажут воздействия. Ибо в этом отношении они исходят из определенных предпосылок и направлены против тех, кто даже теперь считает ситуацию подходящей для дискредитации народного представительства в пользу других политических сил. К сожалению, вот уже 40 лет и даже во время войны это происходит, в особенности, в весьма широких академических и литературных кругах[49]. И очень часто – в чрезмерно надменной и разнузданной форме, с презрительной злобностью и без всякого следа доброй воли к тому, чтобы хотя бы в общем понять условия существования работоспособных парламентов. Судя по их политическим достижениям, видно, что народные представительства в Германии совершенно определенно достойны критики. Но ведь то, что справедливо для Рейхстага[50], то верно и для других государственных органов, а их эти литераторы всегда заботливо щадят, а зачастую прямо-таки окружают лестью. Когда же общедоступным спортом для дилетантов становится борьба против парламентаризма, то приходит пора подвергнуть политические познания этих критиков взыскательной проверке. Спор по делу с объективными и благородными противниками – а, несомненно, существуют и такие – был бы, разумеется, отрадным занятием. Однако демонстрировать свое уважение тем кругам, из среды которых на автора, как и на многих других, раздавалась клевета, и его вновь и вновь поносили то как «демагога», то как «не-немца», то как «иностранного агента» – противоречило бы немецкой порядочности. И, вероятно, наиболее постыдной для большинства замешанных в таких эксцессах литераторов была их несомненная добросовестность.

Говорили: теперь-де не время касаться внутриполитических проблем, нам надо теперь делать что-то другое. «Нам?» – Кому же? – Тем, кто остался дома. – А что же им в таком случае следовало делать? Ругать противников? Так ведь так войн не выигрывают! Воины, бьющиеся за нашими рубежами, этого не делают, а брань, возрастающая по мере удаления от окопов, вряд ли достойна гордой нации. Или возьмем речи и резолюции о том, что «мы» сначала должны всё аннексировать, а потом «мы» заключим мир. На это принципиально заметим: Если бы войско, сражающееся в немецких битвах, занимало позицию: «Что завоевано мы завоевали своей кровью, должно принадлежать Германии», – то «мы», оставшиеся дома, пожалуй, имели бы право сказать: «Одумайтесь, вероятно, это было бы политически неразумно!» Но если бы, вопреки этому, они бы стояли на своем, то «нам» бы пришлось помалкивать. Однако же то, что «мы», оставшиеся дома, не чураемся отравлять радость наших бойцов по поводу их достижений, крича им вслед (что происходит снова и снова): «Если та или иная придуманная нами военная цель не будет достигнута, то вы напрасно проливали кровь» – кажется мне совершенно невыносимым уже чисто по-человечески, а для воли к стойкости – исключительно вредным. Поэтому лучше было бы всегда говорить лишь следующее: как и прежде, Германия боролась и борется за существование против войска, в котором негры, гуркхи и всякого рода прочие варвары из всех притонов земли стоят у наших границ, будучи готовыми превратить нашу страну в пустыню. Это правда, это понимает каждый, и это могло бы сохранить сплоченность. Но вместо этого литераторы принялись фабриковать всевозможные «идеи», за которые, по их мнению, бойцы проливают кровь и погибают на фронтах. Я не думаю, что эти тщеславные затеи помогли кому-нибудь из наших воинов выполнить его тяжелый долг. Зато деловитости политической дискуссии они причинили тяжелый ущерб.

На мой взгляд, наша задача в тылу, прежде всего, состоит в заботе о том, чтобы возвращающиеся на родину воины нашли возможность самостоятельно, с избирательным бюллетенем в руках, через избранных ими представителей заново строить ту Германию, целостность которой они спасли – а для этого необходимо устранить препятствия, чинимые им нынешней ситуацией, – чтобы после возвращения на родину им не пришлось сначала вести бесплодные бои против этих помех вместо того, чтобы заняться строительством. А ведь единственными средствами для этого являются избирательное право и парламентская власть (чего не может оспорить никакая софистика), и редко становилась достоянием гласности изрядная наглость, когда совершенно серьезно сетовали: реформа, которая вообще только и предоставляет возможность воинам право решающего голоса, проводилась, дескать, «без их опроса».

Кроме того, говорят, что любая критика нашей государственной формы дает оружие врагам. Этой фразой нам затыкали рот на протяжении двадцати лет, пока не стало слишком поздно. Что нам терять за границей из-за такой критики теперь? Враги могли бы поздравлять друг друга, если бы прежние тяжкие пороки сохранились бы и в дальнейшем! И как раз теперь, когда великая война вступила в стадию, на которой слово вновь берет дипломатия, пора сделать все для того, чтобы опять не допустить старую ошибку. К сожалению, пока мало что говорит о том, что она не будет допущена. И все-таки враги знают – или еще изведают – что немецкая дипломатия не заключает плохих мирных соглашений, если она не хочет упустить собственное будущее.

Тот, кто исходя из предельных соображений веры, выше всех политических интересов нации ставит любую форму авторитарного господства ради нее самой, пусть открыто признается. Опровергнуть его невозможно. Но тогда не надо нам вместо этого пустой болтовни о противоположности между «западноевропейской» и «немецкой государственной идеей». В простых вопросах техники формирования государственной воли, о которых здесь идет речь, существует не сколь угодно много, а лишь ограниченное количество форм (для современного государства масс). Для дельного политика существенный вопрос, на который надо отвечать в зависимости от политических задач нации, сводится к следующему: какие из этих форм целесообразны для его государства в тех или иных конкретных случаях? Лишь с достойным сожаления неверием в собственные силы германства можно ошибочно полагать, что немецкая сущность будет поставлена под сомнение, если мы будем разделять с другими народами целесообразные государственно-технические институты. Не говоря уже о том, что парламентаризм не чужд немецкой истории, а ни одна из противопоставляемых ему систем не была присуща одной лишь Германии. А вот о том, что и парламентское немецкое государство будет выглядеть иначе, нежели любое другое, позаботятся совершенно неотложные объективные обстоятельства. Но превращать это в предмет тщеславия для нации было бы не деловитой, а как раз литераторской политикой. Сегодня мы не знаем, состоится ли в Германии действительно пригодное парламентское переустройство. Ведь его могут и сорвать правые, и упустить по небрежности левые. Последнее тоже может случиться. Ибо само собой разумеется, что жизненные интересы нации стоят выше демократии и парламентаризма. Если бы парламент оказался несостоятельным и старая система была бы восстановлена, то это, конечно, возымело бы далеко идущие последствия. Тогда тоже можно было бы благословлять судьбу за то, что ты родился немцем. Но от больших надежд на будущее Германии пришлось бы окончательно отказаться вне зависимости от того, как будет выглядеть мирное соглашение.

Автор, который почти три десятилетия назад голосовал за консерваторов, а впоследствии – за демократов, и которому тогда гостеприимство оказывала «Kreuzzeitung»[51], а теперь дают приют газеты либеральные, не является активным политиком и не собирается становиться таковым. Он не пользуется (это замечание тоже для перестраховки) никакими отношениями, в чем бы они ни заключались, ни с какими немецкими государственными деятелями. У него есть все основания считать, что ни одна партия, в том числе и из левых, не будет отождествлять свою позицию с тем, что он говорит и, в первую очередь, с наиболее важным лично для него (гл. IV), а это в то же самое время – то, вокруг чего вообще нет никаких партийно-политических разногласий. И свою политическую точку зрения, представленную здесь, он избрал потому, что опыт последних десятилетий уже давно привел его к твердому убеждению в том, что существовавший до сих пор тип формирования государственной воли и тип функционирования политики должен обречь на крах любую немецкую политику, независимо от того, каковы ее цели; что при неизменных обстоятельствах в будущем все это будет в точности повторяться и что нет ни малейшей вероятности, что вновь и вновь будут появляться полководцы, которые при неслыханных кровавых жертвах нации смогут вызволять нас из политических катастроф военным путем.

Государственно-технические изменения сами по себе не делают нацию ни трудолюбивой, ни счастливой, ни исполненной внутреннего достоинства. Они могут лишь устранить механические препятствия, стоящие на пути к обладанию этими качествами, и потому представляют собой исключительно средства, предназначенные для достижения цели. Вероятно, можно сетовать на то, что обывательски скучные вещи в том виде, как они излагаются здесь – при намеренном самоограничении и исключении всевозможных значительных содержательных проблем культуры, которые стоят перед нами, – вообще могут играть сколько-нибудь важную роль. Но это именно так. В общем и целом этому учит политика последних десятилетий. В частности же, в самое последнее время полный провал политического руководства империей, осуществлявшегося на редкость дельным и симпатичным должностным лицом, стал своего рода проверкой расчетов, сделанных в незадолго до этого опубликованных статьях. Кому такого опыта недостаточно, того вообще не убедят какие-либо доказательства. Политик в государственно-технических вопросах считается со следующими поколениями. А эта небольшая, написанная по случаю статья вообще должна послужить лишь своему времени.

Длительное промедление с публикацией в этой форме, к которой автора побудили разделяющие его настрой друзья, поначалу имело своей причиной загруженность другими работами, а затем – с ноября – обычные технические трудности публикации.

I. Наследие Бисмарка

Сегодняшняя ситуация в нашей парламентской жизни представляет собой наследие многолетнего господства князя Бисмарка в Германии и того внутреннего положения, которое располагало к нему нацию, начиная с последнего десятилетия его рейхсканцлерства[52]. Невозможно найти примеры подобного отношения какого-либо другого великого народа к государственному деятелю такой величины. Ни в одной другой стране мира даже безграничное восхищение личностью какого-нибудь политика не побудило ни одну гордую нацию столь безраздельно принести ему в жертву собственные убеждения. С другой же стороны, объективная враждебность к государственному деятелю столь необычайного масштаба весьма редко в других случаях выливалась в такую безмерную ненависть, какая в свое время была обращена к Бисмарку со стороны крайне левых и центристской партии Германии. Отчего так произошло?

Грандиозные события 1866 и 1870 годов[53], как часто бывает, больше всего воздействовали на поколение, которое хотя и пережило победоносные войны как неизгладимые впечатления юности, но не составило себе ясных воззрений на сопровождавшие их глубокие внутриполитические проблемы и напряженности. В их умах Бисмарк превратился в легенду. Политические литераторы той породы, что вошла в общественную жизнь около 1878 года, разделились в своем отношении к нему на две неравных группы, из которых первая, бóльшая, обожала, к примеру, не величественность его изысканного и повелительного духа, а исключительно элемент насилия и коварства в его методах управления государством, мнимую или действительную их жестокость; другая же, напротив, реагировала на все это с бессильной злобой. Если вторая разновидность литераторов после смерти рейхсканцлера вскоре исчезла, то первая с тех пор обрела прямо-таки литераторскую выхоленность. Уже давно она сочиняет историческую легенду не только консервативных политиков, но и литераторов с честными намерениями и, наконец, всех тех духовных плебеев, что посредством поверхностного подражания его жестам стремятся легитимировать себя в качестве призраков его духа. Согласно свидетельствам, сам Бисмарк к этой последней, довольно-таки влиятельной у нас прослойке относился с глубочайшим презрением, хотя, естественно, был готов при необходимости политически использовать этих своих царедворцев, равно как и других деятелей вроде г-на Буша. «Фразерское по содержанию и ученическое по форме» – написал он на полях одного (в современном смысле) «общенемецкого» экспертного заключения, каковое он однажды ради пробы попросил у человека, который все-таки существенно отличался от нынешних представителей этой породы тем, что на собственные национальные достижения мог указать не только словесно, но и отважными поступками. А то, что думал Бисмарк о своих консервативных товарищах по сословию, отражено в его мемуарах.

Для подобного рода пренебрежительного отношения у него было некоторое основание. Ибо что пережил он, когда в 1890 году ему пришлось уйти в отставку? Желать, чтобы партия Центра[54], к фалдам которой он прицепил совершившего на него покушение Кульмана[55]; социал-демократы, против которых он развернул травлю с помощью параграфов о высылке в законе о социалистах[56]; тогдашние либералы, которых он заклеймил как «врагов империи», выразили ему сочувствие, по справедливости было бы чрезмерным. Ну а прочие, при чьем громком одобрении все это произошло? На прусских министерских креслах и в имперских ведомствах сидели консервативные креатуры, которых он в одиночку вытащил из грязи. Что же они делали? Да продолжали сидеть! «Новый начальник» – и этим вопрос для них исчерпывался. На председательских стульях имперского и прусского парламентов сидели консервативные политики. Что кричали они на прощание уходящему в отставку творцу империи? Они ни словом не обмолвились об этом событии. Какие из крупных партий его свиты требовали хотя бы отчета о причинах его отставки? Ни одна из них даже не шевельнулась, но все повернулись к новому «солнцу»[57]. Подобного события не найти в анналах ни одного гордого народа. Но презрение, которого это событие заслуживает, может только усилиться благодаря восторженному преклонению перед Бисмарком, передаваемому по наследству все в тех же партиях. Вот уже на протяжении пятидесяти лет прусские консерваторы ни разу не проявили политического характера на службе великим государственно-политическим или идеальным целям – подобным тем, что ставили перед собой Шталь, Герлах и старые христианские социалисты такого рода. Можно проверить по событиям: исключительно тогда, когда речь шла о денежных интересах прусских консерваторов или же об их монополии на доходы от ведомств и об их патронировании этих ведомств, или (что то же самое) о их привилегиях в избирательном праве – вот когда выборная машина их ландратов[58] беспощадно работала даже против короля. Тогда бывал (да и теперь бывает) задействован весь жалкий аппарат «христианских», «монархических» и «националистских» фраз – как раз то, в чем эти господа ныне упрекают англосаксонских политиков, называя это на их языке cant[59]. Когда же, спустя несколько лет после отставки Бисмарка, речь зашла о собственно материальных, прежде всего, таможенно-политических интересах, тогда-то они и вспомнили Бисмарка как перекладную лошадь и с тех пор начали всерьез изображать из себя хранителей его традиций. Существует веская причина предположить, что и сам Бисмарк в то время относился к этим затеям не иначе, как с пренебрежением. Об этом свидетельствуют его высказывания, сделанные в частном порядке. Кто поставит это ему в вину? Но стыд за ту карикатуру на политически зрелый народ, какую являла собой нация в 1890 году, не должен скрыть от нашего внимания того, что Бисмарк в этом недостойном ничтожестве собственных приверженцев на трагический лад пожал то, что сам и посеял. Ибо он желал и намеренно добивался такого политического ничтожества парламента и партийных политиков.

Никогда государственный деятель, пришедший к кормилу власти не благодаря доверию парламента, не располагал партией, включавшей в себя столь легко поддающиеся манипуляции и притом столь многочисленные политические таланты, как в той, с которой Бисмарк состоял в партнерских отношениях с 1867 по 1878 год[60]. Можно отвергать политические взгляды тогдашних национал-либеральных вождей. В сфере высокой политики и вообще с точки зрения стремящейся к господству энергии духа их, разумеется, нельзя соизмерять с самим Бисмарком, по сравнению с которым даже лучшие из них производят впечатление посредственностей, а тем более – в конечном счете – такое впечатление производят все остальные политики нашей страны и большинство зарубежных политиков. Ведь гений рождается в лучшем случае раз в несколько столетий. Но мы могли бы благодарить судьбу, если бы она вложила и в будущем могла бы вкладывать «среднестатистическое» руководство нашей политикой в руки политиков такого уровня, какой был присущ упомянутой партии в те годы. Поистине одно из наглейших искажений истины заключается в том, что вопреки этому политические литераторы у нас внушают нации: «Германский парламент до сих пор был не в состоянии дать крупные политические таланты». И достойно сожаления, что таким представителям парламентаризма, как Беннигсен, Штауффенберг, Фёльк, – или даже представителям демократии вроде прусского патриота Вальдека современная рабская мода, принятая в литераторских кругах, отказывает в праве называться представителями «немецкого духа», который в церкви св. Павла[61] обладал по меньшей мере такой же жизненной силой, как у бюрократии, и куда большей, чем в чернильницах господ литераторов. Большим преимуществом упомянутых политиков «весенней эпохи» Рейхстага было, в первую очередь, то, что они познали собственную ограниченность и ошибки собственного прошлого и признали подавляющее духовное превосходство Бисмарка. Нигде у Бисмарка не было столь страстных почитателей на личном уровне, как в их рядах, причем также и в рядах более поздних «раскольников». Об этом личном уровне говорит, прежде всего, одно: полное отсутствие всякой затаенной зависти в связи с его подавляющим превосходством. Из-за этого любой, кто был с ними знаком, полностью оправдает всех сколько-нибудь значительных личностей среди них. Для лиц, хорошо осведомленных об этих событиях, какой-то манией преследования кажется то, что Бисмарк всерьез носился с мыслью о том, будто именно эти политики когда-то думали «свергнуть» его.

Я же из уст их вождей много раз слышал: если бы появился какой-нибудь шанс, что на этот высочайший пост постоянно будет претендовать тот или иной новый Бисмарк, то возник бы цезаризм: форма правления гения; конституция, подходящая для Германии. И это было совершенно искреннее убеждение. Правда, некогда и они решительно скрещивали с ним шпаги. Как раз поэтому они знали и его слабые места, но совершенно не были склонны к тому, чтобы недостойным мужчины образом принести его в жертву собственному интеллекту, – хотя они до самоотверженности вновь и вновь проявляли готовность идти ему навстречу, чтобы избежать разрыва, – и гораздо дальше, когда этого позволял учет настроения избирателей, которые угрожали перестать им повиноваться. На борьбу за формальные парламентские права с творцом империи национал-либеральные политики не отваживались не только потому, что предвидели, что такая чисто партийно-политическая борьба будет содействовать лишь центру силы, но и потому, что они знали, что это надолго парализовало бы как собственную политику Бисмарка, так и конструктивную работу парламента; как известно, в 80-е годы это называлось: «Больше ничего не удается». Наиболее сокровенным, часто высказывавшимся во внутренних кругах намерением национал-либералов было: в эпоху господства этой грандиозной личности утвердить в империи такие институты, на работоспособности которых преемственность имперской политики только и сможет основываться впоследствии, когда придется приспосабливаться к политикам привычного масштаба. Однако же, к этим институтам они причисляли и безусловно обладающий правом решающего голоса, а потому притягивающий значительные политические таланты парламент, и сильные партии.

Они точно знали, что достижение этой цели безусловно зависело не от них одних. Очень часто мне доводилось слышать такие высказывания из их среды по случаю большого переворота 1878 года[62]: «Разрушить партию, находящуюся в таком критическом состоянии, как наша, или же сделать невозможным ее дальнейшее существование – для этого особенного политического искусства не требуется. Но когда так поступают, бывает невозможно вновь создать другую значительную партию, занимающуюся чисто конструктивной работой, – но приходится обращаться к системе узких политических интересов и патронажных подачек, и все-таки надо смиряться с тяжелейшими политическими потрясениями». Как уже говорилось, можно как угодно оценивать позиции национал-либеральной партии по ряду частных вопросов; однако в конечном счете именно благодаря ее инициативе утвердились и сам конституционный пост рейхсканцлера (предложение Беннигсена), и единство гражданского права (предложение Ласкера), и Имперский банк (предложение Бамбергера), и вообще большинство всевозможных и даже сегодня оправдывающих себя на деле значительных имперских институтов. Легко задним числом критиковать тактику этой партии, постоянно рассчитывавшую на тяжелое положение по сравнению с самим Бисмарком. Можно списать ответственность за потерю ее позиций на естественные трудности партии, столь чисто политически ориентированной и при этом все-таки отягощенной устарелой экономической догматикой в отношении хозяйственных и социально-политических проблем; хотя в консервативных партиях в этом отношении дела, в конечном счете, обстояли отнюдь не лучше. Противоречие между конституционными устремлениями национал-либералов после 1866 года и целями Бисмарка заключалось в тогдашних унитаристских – в духе Трейчке – идеалах этой партии (от которых мы, между тем, отказались частично по причинам, носящим исключительно внешнеполитический характер), а не, как любят говорить, в ее «близорукости». Как бы там ни было, последующее развитие доказало полную правоту основополагающих политических предпосылок их поведения.

Национал-либералы не сумели осуществить избранную ими политическую задачу и в конечном итоге оказались сломленными не по объективным причинам, а из-за того, что Бисмарк был не в состоянии терпеть рядом с собой ни одну самостоятельную, т. е. действующую сообразно собственной ответственности, силу. Это касалось и министерств. Некоторым парламентским политикам предлагалась работа в министерствах; однако всем им довелось лично убедиться в том, что Бисмарк уже заранее благоразумно принимал меры, рассчитанные на то, что ему всегда удастся сместить нового сотрудника благодаря чисто личной дискредитации (это, а не что-либо иное, послужило, в конечном счете, и причиной отвода кандидатуры Беннигсена). То же и в парламенте: вся политика Бисмарка исходила из того, чтобы не давать консолидироваться ни одной сильной и поэтому хоть как-то самостоятельной конституционной партии. Главными средствами, позволявшими ему осуществлять свои планы – наряду с в высшей степени умышленной и ловкой эксплуатацией таможенно-политических конфликтов интересов – были, прежде всего, военные проекты и закон о социалистах.

В военных вопросах, насколько мне известно, искренняя точка зрения тогдашних национал-либеральных политиков состояла в том, что вопрос о численности армии, которую они считали необходимым поддерживать как можно на более высоком уровне, именно поэтому надо рассматривать в качестве чисто объективного вопроса; что это поможет похоронить старые раздоры эпохи конфликта и что ради блага империи надо по меньшей мере закупорить этот источник демагогического возбуждения. Единственным средством осуществления этого было ежегодное принятие закона о бюджете. Ни один из вождей никогда не сомневался в том, что этим путем, без внутриполитических и международных потрясений, необходимое увеличение личного состава само собой не произойдет, – и что, прежде всего, военное руководство при таком чисто объективном рассмотрении будет предъявлять гораздо бóльшие претензии и гораздо более вызывающим способом, чем когда этот объективный вопрос был сопряжен с внутриполитическими властными интересами служебных инстанций в отношении парламента, и поэтому военные вопросы на протяжении всех семи лет перерастали в политическую сенсацию, катастрофически потрясавшую устои империи, и в бурную предвыборную борьбу под лозунгом: «Войско кайзера или войско парламента!» В высшей степени неправдивый лозунг: ведь при ежегодном ассигновании средств армия не приближалась к парламентскому войску ни на волосок больше, чем при ассигновании на семь лет. Тем более, что семилетний срок и без того был фикцией. В 1887 году Рейхстаг оказался распущен исключительно из-за постановки вопроса: «Одобрение всеми буржуазными партиями численности личного состава, признаваемой необходимой, на три года или на семь лет?», а одобрение всего лишь на три года изображалось как «покушение на права короны». Но как раз три года спустя, в 1890 году, был внесен новый законопроект о численности личного состава, что Виндгорст не преминул язвительно, но с полным правом, поставить в упрек своим противникам. Таким образом давно забытые прусские военные распри[63] перешли на уровень имперской политики, а военный вопрос сопрягался с партийно-политическими интересами. Но как раз к этому стремился Бисмарк (чего не следует упускать из виду), считавший именно упомянутый демагогический лозунг способом, с одной стороны, вызвать подозрение у кайзера, пережившего годы конфликтов, во «враждебности к военным» Рейхстага и либеральных партий, – с другой же стороны, дискредитировать национал-либералов в глазах их избирателей как нарушителей бюджетных прав (из-за ассигнований на семь лет). Аналогичную роль играл и закон о социалистах. Партия была готова пойти на значительные уступки, и даже прогрессисты[64] склонялись к одобрению определений, в которых то, что они называли «классовой травлей», во всех случаях и всегда подлежало общеправовой юрисдикции. Но Бисмарк желал принять именно чрезвычайный закон как таковой. Роспуск Рейхстага под прикрытием волнующего впечатления второго покушения, без всяких попыток найти взаимопонимание, стал для Бисмарка исключительно демагогическим способом взорвать единственную могущественную в те годы партию[65].

Это удалось. А результат? Необходимость считаться с тесно с ним связанной и, – при всем ее критическом настрое, – с самого начала основания империи с ним сотрудничавшей партией[66] Бисмарк «променял» на длительную зависимость от партии Центра, – партии, опиравшейся на внепарламентские, недосягаемые для него средства власти[67], и смертельная ненависть этой партии по отношению к нему, несмотря ни на что, продолжалась до самой его смерти. Когда впоследствии он произносил знаменитую речь о том, что «весна народов» прошла, Виндтгорст насмешливо, но по праву возразил, что ведь это сам Бисмарк разрушил великую партию, которая поддерживала его в былые времена. Он отклонил требуемый национал-либеральной партией способ гарантировать Рейхстагу право ассигнования доходов, поскольку на этом якобы основывалось «господство парламента», – но вот ему пришлось пожаловать Центру совершенно такое же право, да еще в самой скверной из мыслимых форм, в параграфах о подачках так называемой clausula Франкенштейна, к которой в Пруссии примыкал еще более скверный, впоследствии с трудом отмененный lex Хюне. Кроме того, ему пришлось молча снести поражение авторитета государства в «культуркампфе», за совершенно неэффективные методы которого он напрасно (и не слишком честно) пытался снять с себя ответственность; с другой же стороны, в виде «чрезвычайного закона» он предоставил социал-демократии самый удачный из мыслимых предвыборных лозунгов. Демагогия, и притом очень дурная демагогия, какой бы ценной ее ни находили с чисто конструктивной точки зрения, превратилась в руках Бисмарка еще и в социальное законодательство империи. Охрану труда рабочих, которая в любом случае крайне необходима для сохранения физической силы нашего народа, он отверг как посягательство на права хозяев (использовав отчасти невероятно тривиальные аргументы). Исходя из той же точки зрения, на основании закона о социалистах он способствовал полицейскому разгону профсоюзов, единственно возможных представителей деловых интересов рабочего класса, и поэтому члены профсоюзов обратились к партийно-политическому радикализму самого крайнего свойства. В противоположность этому, ориентируясь на известные американские образцы, он полагал, что создаст «государственнический настрой» или вызовет «благодарность», гарантировав государственные или государственно-принудительные пенсии по социальному страхованию. Тяжкое политическое заблуждение. Ибо всякая политика, спекулирующая на благодарности, обречена на провал, – для политической «трудовой святости» тоже годятся слова: «Вот их награда.» Мы получали пенсии для больных, увечных, инвалидов и стариков. Разумеется, это было достойно уважения. Но, прежде всего, мы не получали необходимых гарантий для сохранения физической и психической жизненной силы и для возможности конструктивного и осознанного представительства интересов здоровых и сильных, т. е. тех, для кого это было очень важно с политической точки зрения. Как и в «культуркампфе», Бисмарк перешагнул здесь через все решающие психологические предпосылки. И, в первую очередь, упустил из виду одну предпосылку, которую не понимают многие политики даже сегодня: то, что государство, стремящееся положить в основу духа своих народных масс честь и товарищество, не смеет забывать о том, что и в будничной жизни, в экономических битвах рабочего класса, чувство чести и товарищества порождает единственно определяющие нравственные силы, способствующие воспитанию масс, и что поэтому таким силам нужно дать возможность беспрепятственно оказывать влияние. Ведь с чисто политической точки зрения «социальная демократия» в обреченную еще долго длиться капиталистическую эпоху обозначает это, а не что-то иное. По сей день мы страдаем от последствий этой политики. Сам же Бисмарк, в общем и целом, создал вокруг себя такую атмосферу и ситуацию, которая в 1890 году в случае продолжения пребывания его у власти ставила его перед выбором: либо безоговорочное подчинение воле Виндтгорста, либо государственный переворот. И то, что нация восприняла событие его отставки с полным равнодушием, не было случайностью.

В связи с обычными неразборчивыми, некритическими и, прежде всего, немужественными восхвалениями политики Бисмарка здесь, наконец, кажется уместным еще раз вспомнить об этой стороне дела. Ибо значительная и, во всяком случае, наиболее влиятельная часть популярной литературы о Бисмарке скроена по мерке стола с рождественскими подарками для обывателя, который предпочитает ставший у нас обычным неполитический способ почитания героев. Эта литература поддакивает сентиментальности и полагает, что служит своему герою, утаивая его слабые места и клевеща на его противников. Но так не воспитывают у нации необходимое ей политическое мышление. Грандиозная фигура Бисмарка без труда вынесет и то, что мы начнем объективно понимать инакомыслящих, и беспощадную констатацию того, какие последствия имело его глубокое презрение к людям и обстоятельство, что по причине его господства, начиная с 1875 года, нация отучилась от того позитивного соучастия в определении своей политической судьбы, которое только и воспитывает квалифицированные политические суждения.

Каким же, учитывая все эти соображения, было политическое наследие Бисмарка с точки зрения интересующих нас сторон дела? Он оставил после себя нацию без какого бы то ни было политического воспитания, гораздо ниже того уровня, которого она уже достигла в этом отношении за двадцать лет до его отставки. И, прежде всего, нацию без какой бы то ни было политической воли, привыкшую, что возглавляющий ее политический деятель уж как-нибудь позаботится за нее о политике. И, кроме того, как следствие злоупотребления монархическим чувством в качестве прикрытия собственных властных интересов в политической партийной борьбе, нацию, приучившуюся под вывеской «монархического правления» фаталистически сносить все, что за нее решают, без критики политической квалификации тех, кто отныне обосновался в оставшемся без хозяина кресле Бисмарка и с поразительной непринужденностью захватил бразды правления. Вот что было гораздо хуже остального. А политической традиции после себя этот политический деятель вообще не оставил. Глубоко самостоятельные умы, а тем более характеры он не только не взращивал, но даже и не переносил. И, сверх того, злой рок нации пожелал, чтобы наряду с необузданным недоверием ко всем людям, которых рейхсканцлер как-то подозревал в качестве мыслимых преемников, он обзавелся еще и сыном, чьи поистине скромные способности государственного деятеля он поразительным образом переоценивал. И напротив, вот чисто негативный результат его грандиозного престижа: совершенно беспомощный парламент. Известно, что сам он сетовал на это как на свою ошибку, когда был уже не у дел, и когда следствия этого ему пришлось испытать на собственной шкуре. А ведь эта беспомощность означала еще и парламент с глубоко сниженным духовным уровнем. Хотя наивно морализаторская легенда наших аполитичных литераторов мыслит себе изначальное соотношение как раз наоборот: поскольку уровень парламентской жизни был и остался низким, постольку парламент-де и остался бессильным, и притом заслуженно. Однако же в высшей степени простые факты и соображения доказывают действительное положение дел, которое, впрочем, для всякого трезвомыслящего само собой разумеется. Ибо высокий или низкий уровень парламента устанавливается в зависимости от того, просто ли обсуждаются, или же масштабным образом решаются значительные проблемы в парламенте, т. е. зависит ли что-нибудь и многое ли зависит от происходящего в парламенте, или же он является лишь с неохотой допускаемым аппаратом господствующей бюрократии, единственная функция которого – давать ей свое согласие.

II. Господство чиновников и политические вожди

В современном обществе реальное господство – а проявляется оно не в парламентских речах и не в высказываниях монархов, но в осуществлении управления в повседневной жизни – необходимо и неизбежно сосредоточено в руках чиновничества, как гражданского, так и военного. Ведь современный высший офицер руководит из «бюро» даже битвами. Подобно тому, как так называемое прогрессивное продвижение к капитализму, начиная со Средневековья, служило недвусмысленным критерием модернизации общества, так и продвижение к бюрократическому чиновничеству, основанному на постоянных местах работы, на жалованье, пенсиях, служебной карьере, профессиональной выучке и разделении труда, непоколебимой компетенции, документальном протоколировании, иерархической упорядоченности чинов, служит аналогичным недвусмысленным критерием модернизации государства, как демократического, так и монархического. Во всяком случае, если это государство – не небольшой кантон с управлением, идущим своим чередом, а большое массовое государство. Ведь демократия совершенно так же, как и абсолютистское государство, исключает управление с помощью феодальной, родовой, патрицианской или другой почетной или наследственной знати, используя ради этого назначаемых на должность чиновников. Назначаемые чиновники принимают решения относительно наших всевозможных повседневных потребностей и жалоб. В этом решающем пункте обладатель военного господства, офицер, не отличается от гражданского управленческого чиновника. Современная массовая армия есть бюрократическое войско, а офицер, в противоположность рыцарю, кондотьеру, предводителю или гомеровскому герою, представляет собой особую категорию чиновника. На служебной дисциплине основана боеспособность армии. Лишь с небольшими модификациями по сравнению с армией происходит распространение бюрократизма в коммунальном управлении. Чем больше община, или чем больше благодаря разного рода технически и экономически обусловленным целевым союзам разного рода она лишена своей органической локальной оседлости, тем больше развивается бюрократизм. И в церкви принципиально важным постановлением 1870 года стал не пресловутый догмат о непогрешимости Папы, а универсальный епископат. Он создал своего рода «капелланократию» и, в противоположность Средневековью, превратил епископов и приходских священников попросту в чиновников центральной власти курии. Так же обстоят дела и на крупнейших частных предприятиях современности, и чем больше эти предприятия, тем более развит бюрократизм. В статистическом отношении рост численности служащих на частных предприятиях опережает рост численности рабочих, и умственная работа в частной конторе хоть чем-то отличается от аналогичной работы в государственном бюро только в высшей степени смехотворных представлениях наших литераторов.

Напротив, обе работы по сути дела совершенно однотипны. С точки зрения социальной науки современное государство является таким же «предприятием», как фабрика; это как раз и составляет его исторически специфическую черту. И отношения господства в рамках предприятия тоже одинаково обусловлены и здесь, и там. Подобно тому, как относительная самостоятельность ремесленника или свобод ного крестьянина, лично ответственного компаньона (Kommendatars), рыцаря или вассала основывалась на том, что он сам был собственником орудий труда, запасов, денежных средств и оружия, с помощью которых он исполнял свои экономические, политические и военные функции и благодаря чему он жил при их исполнении, – так и впоследствии иерархическая зависимость рабочего, коммивояжера, технического сотрудника, ассистента в академическом институте и государственного служащего или солдата совершенно аналогично основана на том, что орудия труда, запасы и денежные средства, необходимые для предприятия и экономической жизни, сконцентрированы, в одном случае, в распоряжении предпринимателя, а в другом – в распоряжении политического руководства. Например, русские солдаты в подавляющем большинстве не хотели больше вести никакой войны. Это их желание оказалось вынужденными ибо вещественные средства военного производства и запасы, обеспечивавшие жизнь солдат, находились в распоряжении людей, которые с их помощью загоняли солдат в окопы совершенно так же, как капиталистические владельцы экономических средств предприятия загоняли рабочих в заводские цеха и шахты. Этот определяющий экономический принцип, а именно «отделение» работника от вещественных средств предприятия – от средств производства в экономике, от средств ведения войны в армии, от вещественных средств управления в публичном администрировании, и всех их – от денежных средств, а также от исследовательских средств в университете и лаборатории – является общим как для современного властного, культурно-политического и военного государственного предприятия, так и для частнокапиталистического хозяйства, и составляет их определяющую основу. В обоих случаях распоряжение этими средствами находится в руках той власти, какой непосредственно подчиняется или в распоряжение которой попадает при апелляции соответствующий бюрократический аппарат (судьи, чиновники, офицеры, производственные мастера, коммивояжеры, унтер-офицеры), одинаково характерный для всех упомянутых структур; его существование и функция как причина и как следствие нераздельно связаны с той самой «концентрацией вещественных средств предприятия» и, более того, представляет собой их форму. Растущая «социализация» сегодня неизбежно означает растущую бюрократизацию.

Но ведь и с исторической точки зрения «продвижение» к бюрократическому государству, осуществляющему правосудие по рационально сформулированному праву и рационально составленным регламентам, происходит сегодня в теснейшей взаимосвязи с современным капиталистическим развитием. Внутренней основой современного капиталистического предприятия в первую очередь служит калькуляция. Для своего существования предприятию необходимы правосудие и управление, функционирование которых, по меньшей мере, можно рационально рассчитать так же, как и проектную мощность какой-нибудь машины. Оно столь же мало может примириться с тем, что в обиходе называют «мусульманским правосудием» (Kadijustiz), т. е. с судопроизводством, которое осуществляется сообразно чувству справедливости судьи в конкретных случаях, или в соответствии с другими иррациональными способами и принципами осуществления права в том виде, в каком они повсюду существовали в прошлом, а на Востоке существуют и по сей день – как и с патриархальным управлением, действующим по произволу и милости, а в остальном по нерушимо священной, но иррациональной традиции, теократических или патримониальных союзов господства в Азии или в нашем собственном прошлом. Правда, то обстоятельство, что это «мусульманское правосудие» и соответствующее ему управление как раз из-за их иррационального характера особенно часто поддаются подкупу, дало возможность возникнуть и существовать капитализму лавочников и государственных поставщиков, равно как и прочим разновидностям вот уже четыре тысячелетия известного в мире дорационалистического капитализма, в особенности – авантюрному и хищническому капитализму, укорененному в политике, войне и управлении как таковых (и зачастую цветущему пышным цветом как раз благодаря авантюризму и хищничеству). Однако же то, что свойственно современному капитализму в противоположность упомянутым допотопным формам капиталистической наживы – строго рациональная организация труда на основании рациональной техники, – нигде в рамках такого рода иррационально сконструированной государственности не возникало, да и не могло возникнуть. Ибо современные формы предприятия с соответствующим им капиталом и с их точным расчетом слишком восприимчивы к иррациональным проявлениям права и управления. Они могли появиться, например, лишь там, где, как в Англии, практическое оформление права фактически находилось в руках адвокатов, которые, служа своей клиентуре, т. е. заинтересованным лицам из капиталистов, изобрели подходящие формы сделок и торговых домов, – и из среды которых впоследствии вышли судьи, строго привязанные к «прецедентам», т. е. к поддающимся исчислению схемам. Или там, где, как в бюрократическом государстве с его рациональными законами, судья в большей или меньшей степени играет роль автомата для параграфов, в который мы «сверху» опускаем судебные дела наряду с расходами и гонорарами, на что «снизу» он выплевывает приговор наряду с более или менее вескими основаниями для него; значит, функционирование судьи в любом случае, в общем и целом, поддается расчету[68].

И теперь так же, как в экономике и государственном управлении, в конечном итоге, обстоят дела с продвижением к бюрократизации в партиях.

Существование партий не ведает никакой конституции и (по меньшей мере, у нас) никакого закона, хотя именно в них представлены сегодня несравненно важнейшие носители всевозможных политических стремлений тех, кто подвластен бюрократии, «граждан». Именно партии – хотя они пользуются весьма многочисленными способами прочного привязывания к себе собственной клиентуры – по своему глубинному существу являются добровольно создаваемыми организациями, исходящими из свободной, при необходимости всегда обновляющейся агитации, в противоположность всевозможным объединениям, жестко регулируемым законами или контрактами. Сегодня их цель всегда состоит в агитации за голоса на выборах на политические должности или в избирательные объединения. Постоянное, объединенное вокруг вождя или группы уважаемых лиц ядро партийных кандидатов с весьма разнообразными устойчивыми подразделениями, а сегодня – зачастую с развитой бюрократией, заботится о финансировании при помощи партийных меценатов или экономических заинтересованных лиц, или же патронирующих ведомственных заинтересованных лиц, или посредством членских взносов, – а по большей части – из нескольких упомянутых источников. Это ядро определяет соответствующую программу, способ действия и кандидатов. Даже при весьма демократической форме массовой партийной организации, следствием которой затем, как правило, является развитое, получающее жалованье чиновничество, масса, по меньшей мере, избирателей, но в изрядном объеме также и просто «членов партии» не участвует (или участвует лишь формально) в определении программы и кандидатов. Скорее, сотрудничество избирателей принимается во внимание лишь потому, что программа и кандидаты приспосабливаются к шансам завоевать голоса избирателей и подбираются по этому принципу.

Итак, пусть моралисты жалуются на существование партий, на способы агитации и борьбы, а также на тот факт, что формирование программ и списков кандидатов неизбежно оказывается в руках меньшинств – существование партий устранить невозможно, а описанные типы их структуры и действий поддаются изменению лишь в крайне ограниченном объеме. Закон может регламентировать форму образования этого активного партийного ядра (как, скажем, и условия создания профсоюзов) и «правила боя» на поле выборов как битвы, что многократно происходило, к примеру, в Америке. Но исключить саму партийную борьбу невозможно, ибо в противном случае «отпадет» активное народное представительство. Однако же путаное представление о том, что исключить партийную борьбу все-таки можно и необходимо, вновь и вновь возникает в умах литераторов. Осознанно или неосознанно, оно фигурирует в качестве предпосылки во многих предложениях – например, в предложении вместо парламентов, образуемых на основе всеобщего (ступенчатого или равного) избирательного права, или наряду с такими парламентами создавать выборные объединения на «сословно-профессиональной» основе, в которых корпоративным образом сплоченные профессиональные представительства в то же время будут выборными объединениями для парламента. Это уже сама по себе неудачная идея для времени, когда формальная принадлежность к определенной профессии (по закону о выборах ее следует связать с внешними признаками), как известно, почти что ничего не говорит об экономических и социальных функциях, а каждое техническое нововведение и любые экономические передвижения и новообразования, соответственно, сдвигают эти функции, а тем самым и смысл формально остающихся прежними профессиональных позиций, и их пропорциональную соотнесенность между собой. Но, конечно, это не средство для достижения желанной цели. Ибо если бы удалось объединить всех избирателей в профессиональные организации вроде нынешних торговых палат или сельскохозяйственных палат, а затем из них сформировать парламент, то, разумеется, возникли бы следующие последствия:

1. Наряду с этими утвержденными законом профессиональными организациями, с одной стороны, должны существовать представительства заинтересованных лиц, основанные на свободной агитации. Так, наряду с сельскохозяйственными палатами должны иметься союзы фермеров и агрономов, наряду с торговыми палатами – разного рода предпринимательские организации. С другой стороны, политические партии, основанные на агитации, вовсе не исчезли бы, а лишь приспособили бы к вновь созданной ситуации направление и форму своей агитации. И, конечно же, подобного рода изменения не были бы к лучшему: воздействие на выборы со стороны спонсоров и эксплуатация капиталистической зависимости продолжались бы, как минимум, столь же неконтролируемо. В остальном очевидными последствиями были бы такие: с одной стороны – 2. решение конструктивных задач профессиональных представительств там, где их состав повлиял бы на парламентские выборы и тем самым – на ведомственный патронаж, было бы затянуто в водоворот борьбы политических сил и партий, – вместо того, чтобы эти представительства оказались укомплектованными объективно компетентными представителями профессий, т. е. партий. С другой же стороны – 3. парламент превратился бы в рынок для чисто материальных компромиссов интересов без государственно-политической ориентации. Для бюрократии это означало бы повышенный соблазн и расширенное пространство для того, чтобы посредством игры на противоречиях между материальными интересами и путем усиления системы патронажа и системы поставок и подачек сохранить собственную власть и, прежде всего, свести до минимума всякий административный контроль. Ибо решающие процессы и компромиссы между заинтересованными лицами в этом случае подвергались бы еще гораздо меньшему контролю и происходили бы за закрытыми дверьми их неофициальных концернов. Не политические вожди, а пронырливые дельцы пролезали бы в парламент буквально за собственный счет, тогда как такое, с позволения сказать, «народное представительство» было бы поистине наименее подходящим местом для решения политических вопросов с политических точек зрения. Все это совершенно очевидно для человека сведущего. Как и то, что это не средство ослабить капиталистическое влияние на партии и парламент, или вообще устранить или хотя бы очистить партийное движение. Произошло бы прямо противоположное. Тот факт, что партии все-таки представляют собой структуры, основанные на свободной агитации, препятствует регламентации их деятельности и не принимается во внимание в тех идеях литераторов, в которых выражается стремление признавать в качестве организаций лишь структуры, созданные государственной регламентацией, но не «добровольно» выросшие на поле боя современного общественного порядка.

Политические партии в современных государствах могут строиться, прежде всего, на двух различных внутренних принципах. Либо, как в Америке после больших споров по поводу интерпретаций конституции, они, по существу, являются организациями ведомственного патронажа[69]. И тогда их цель состоит исключительно в том, чтобы посредством выборов продвинуть своего вождя на руководящий пост, чтобы впоследствии тот назначил собственную свиту – чиновничий и пропагандистский аппарат партии – на государственные должности. Будучи содержательно беспринципными, партии, конкурируя между собой, записывают в свои программы такие требования, которые в каждом конкретном случае считаются наделенными наибольшей агитационной силой для избирателей. Такой характер партий в Соединенных Штатах столь отчетливо выражен потому, что там нет парламентской системы, а, скорее, избираемый народом президент Федерации (при участии сенаторов, избираемых от штатов) держит в своих руках ведомственный патронаж бесчисленных распределяемых федеральных должностей. Несмотря на коррупцию, порожденную этой системой, она была популярной, так как препятствовала возникновению касты бюрократов. Технически же эта система оказалась возможной, поскольку и до тех пор пока она была способна вынести даже наихудшую дилетантскую экономику из-за неограниченного избытка экономических возможностей. Растущая необходимость заменять лишенных всякого образования партийных протеже и временно работающих чиновников на профессионально образованных чиновников, исполняющих свои обязанности в качестве жизненного призвания, все в большей степени лишает эти партии «теплых местечек» и неизбежно способствует и здесь возникновению бюрократии европейского типа.

Либо партии бывают преимущественно мировоззренческими и, следовательно, стремятся служить осуществлению содержательных политических идеалов. В весьма чистой форме это касалось немецкого Центра в 70-е годы XIX века и социал-демократии вплоть до ее сплошной бюрократизации. Однако, как правило, партии основаны сразу на двух принципах: они имеют объективно политические, передаваемые по традиции и с оглядкой на нее – непременно постепенно – модифицируемые цели, но, кроме того, стремятся и к ведомственному патронажу. А именно, к занятию их вождями, в первую очередь, руководящих постов, и притом политического характера. Достижение этой цели вождями в борьбе на выборах впоследствии позволяет им и заинтересованным лицам на предприятиях в период политического господства партии давать приют их протеже на надежных государственных постах. Это является правилом в парламентских государствах, и потому по этому же пути в них следовали и партии, основанные на мировоззрении. В непарламентских же государствах партиям не полагается патронировать руководящие должности. Зато там влиятельнейшие из них, как правило, в состоянии, по меньшей мере, вынуждать господствующую бюрократию давать приют на неполитических государственных постах протеже этих партий, а также кандидатам, рекомендованным благодаря их связям с чиновниками, т. е. осуществлять косвенный патронаж.

В соответствии со своей внутренней структурой, все партии на протяжении последних десятилетий с растущей рационализацией техники предвыборной борьбы переходят к бюрократической организации. Ступени развития, коих достигли отдельные партии на пути к бюрократии, различны, но общее направление пути – по меньшей мере, в демократических государствах – одно и то же. «Caucus»[70] Дж. Чемберлена в Англии, примечательным образом так называемая «машина» в Америке, и повсюду, в том числе и у нас (быстрее всего в социал-демократии, а значит – что совершенно естественно – в наиболее демократичной партии), возрастающее значение партийного чиновничества: всё это аналогичные стадии одного процесса. В партии Центра церковный аппарат «капелланократии», а для консервативной партии в Пруссии, начиная с министерства Путкаммера, государственный аппарат начальника ландрата и окружного начальника – все равно, открыто или замаскированно, исполняет служебные обязанности партийной бюрократии. На качестве организации такой бюрократии, в первую очередь, и зиждется мощь партий. Взаимной враждебностью таких аппаратов партийного чиновничества гораздо больше, чем различиями в программах, объясняются, к примеру, и трудности слияния партий. Тем, что каждый из двух депутатов (Ойген Рихтер и Генрих Риккерт) в рамках Немецкой либеральной партии сохранил собственную избирательную машину доверенных лиц, был уже предуготовлен последующий распад этой партии.

Конечно, государственная бюрократия теперь выглядит отчасти весьма непохожей на партийную, а в пределах первой опять-таки гражданская выглядит иначе, чем военная, и все они опять же чем-то отличаются от бюрократии общины, церкви, банка, картеля, профессионального сообщества, представительства заинтересованных лиц (союз работодателей, союз сельских хозяев). К тому же, объем, в котором задействована деятельность почетных или заинтересованных лиц, во всех этих случаях весьма неодинаков. Так, в партии «босс», а в акционерном обществе наблюдательный совет не являются чиновниками. Ради совместного принятия решений, ради контроля, консультаций, а время от времени – и для исполнительных функций, в разнообразных формах так называемого «самоуправления» разного рода знатные люди, избранные представители подвластных прослоек, или же получившие принудительную нагрузку заинтересованные лица могут подчиняться чиновникам, начальствовать над ними, или же совместно с ними работать как в корпоративной форме, так и в виде отдельных органов. Последнее встречается, прежде всего, в коммунальном управлении. Но, разумеется, важные с практической точки зрения симптомы этого не должны нас здесь интересовать[71]. Ибо (в том-то все и дело) в управлении массовыми союзами специально обученное штатное чиновничество всегда образует ядро аппарата, а его «дисциплина» – абсолютная предпосылка успеха. И при растущих размерах союза, при увеличивающейся сложности его задач и, прежде всего, при растущей властной обусловленности его существования (независимо от того, идет ли здесь речь о борьбе за власть на рынке, на предвыборной «площадке» или же на поле боя) значение этого фактора еще больше возрастает. То же самое касается и партий. В партийном движении проигрышной ситуацией является та, когда – как во Франции (жалкое положение парламента в которой основано на нехватке бюрократизированных партий), а частично и у нас – еще существуют партии, упорно цепляющиеся за управление со стороны местных знатных лиц; эта система в Средние века совершенно повсеместно господствовала во всевозможных союзах, да и сегодня еще царит в общинах малого и среднего размера. Как средство для рекламы и лишь как таковое, но не как исполнители решающей будничной работы, сегодня принимаются во внимание партиями такие «уважаемые граждане», «ведущие ученые мужи», или как там они еще называются, – подобно тому, как, например, в наблюдательных советах акционерных обществ фигурируют всякого рода декоративные сановники, на съездах католиков – князья Церкви, на собраниях союзов сельских хозяев – настоящие или не настоящие дворяне, или же в пангерманской агитации лиц, заинтересованных в победе в войне или в привилегиях на выборах, – всякого рода заслуженные историки, биологи и аналогичные, по большей части, совершенно неполитические величины. Реальную же работу во всех организациях всё в большем объеме выполняют оплачиваемые служащие и всякого рода агенты. Все остальные играют роль или всё в большем объеме будут играть роль отделки и витрины.

Подобно тому как итальянцы, а вслед за ними – англичане виртуозно развили организацию капиталистического хозяйства, так и византийцы, а вслед за ними – итальянцы, а впоследствии территориальные государства эпохи абсолютизма, французская революционная централизация и, наконец, превзойдя всех остальных, немцы, виртуозно разработали профессиональную и с разделением труда бюрократическую организацию всех человеческих союзов, основанных на господстве, – от фабрики до армии и государства – и дали себя временно и частично превзойти другим нациям, в особенности – американцам, лишь в технике партийной организации. Но теперешняя мировая война означает прежде всего победное шествие этой жизненной формы. Это шествие было в разгаре и до войны. Университеты, техникумы, высшие торговые школы, ремесленные училища, военные академии, профессиональные школы всех мыслимых сортов (даже школы журналистики!); – профессиональный экзамен как условие всех хорошо оплачиваемых и при этом, прежде всего, «гарантированных» частных и общественных служебных позиций; – диплом после экзамена как основа любых претензий на социальную значимость (бракосочетание (connubium) и социальные сношения (commercium) в кругах, причисляющих себя к «обществу»); – «подобающее званию», гарантированное, обеспечивающее пенсию жалованье, а если возможно, то повышение зарплаты и продвижение по службе в соответствии со старшинством – как известно, таковы были подлинные, чаще всего – наряду с поисками теплых местечек для их питомцев – интересующие высшие школы «требования дня» еще до войны. Как в государстве, так и за его пределами. Нас интересуют следствия этого для политической жизни. Ибо нынешняя скучная ситуация с повсеместной бюрократизацией, на самом деле, кроется и за так называемой «германской идеей 1914 года», и за тем, что литераторы эвфемистически называют «социализмом будущего», и за лозунгами «организации», «кооперативного хозяйства», и вообще за всеми подобными речевыми оборотами современности. В результате они всегда обозначают (даже если стремятся к прямо противоположному) создание бюрократии. Разумеется, бюрократия – далеко не единственная современная организационная форма, подобно тому, как фабрика – далеко не единственная форма предприятия. Но обе налагают печать на современную эпоху и на обозримое будущее. Бюрократизация принадлежит будущему, и само собой разумелось (и разумеется), что литераторы были верны (и теперь верны) своей профессии, встречая бюрократизацию (совершенно так же, как в эпоху Манчестерской школы) взрывом аплодисментов как силу, находящуюся на подъеме. И оба раза с одинаковым простодушием.

Но бюрократия по сравнению с остальными историческими носителями современного рационального жизненного порядка отличается своей гораздо большей неминуемостью. Неизвестны исторические примеры того, чтобы там, где бюрократия, достигнув полного и исключительного господства – как в Китае, Египте и, не в столь последовательной форме, в поздней Римской империи и в Византии, – вновь исчезла, разве что с полной гибелью культуры, являвшейся ее носительницей. И все же это были пока еще довольно-таки иррациональные формы бюрократии, «патримониальные бюрократии». Современная бюрократия выделяется на фоне всех этих стародавних примеров одним свойством, благодаря которому ее неминуемость оказалась существенно прочнее, чем неизбежность прочих ее видов: выделяется она рациональной профессиональной специализацией и обученностью. Так, мандарин в старом Китае являлся не профессиональным чиновником, а, наоборот, литературно-гуманистически образованным джентльменом. Египетский же, позднеримский и византийский чиновник был существенно более бюрократом в нашем смысле. Но государственные задачи, подлежавшие его компетенции, оказывались бесконечно более простыми и скромными, чем современные, а его поведение – частью связанным традициями, частью же патриархально, т. е. иррационально, ориентированным. Подобно ремесленнику прошлого, он был чистым эмпириком. А современный чиновник – соответственно рациональной технике современной жизни – постоянно и неизбежно становится все более профессионально вышколенным и специализированным. Все бюрократии земного шара идут по этому пути. Например, хотя старый американский чиновник, осуществлявший партийный патронаж, и был профессиональным «знатоком» площадки предвыборной борьбы и соответствующей «практики», его ни в коем случае нельзя назвать экспертом, получившим специальное образование. Вот на чем, а не на демократии как таковой – в отличие от того, что внушают публике наши литераторы, – основывалась тамошняя коррупция, которая столь же чужда получившим университетское образование профессиональным чиновникам только зарождающейся там civil service[72], как и современной английской бюрократии, которая теперь занимает место self-government[73], осуществлявшегося знатью («джентльменами»). Однако стоит лишь воцариться современному вышколенному чиновнику, как его власть становится вообще нерушимой, так как вся организация элементарнейшего жизнеобеспечения в таких случаях приспосабливается к результатам его работы. Теоретически мыслимым, пожалуй, было бы постепенное исключение частного капитализма – пусть даже на самом деле оно вовсе не такая мелочь, как это грезится кое-каким не знающим капитализма литераторам, – и совершенно ясно, что оно не будет последствием этой войны. Впрочем, допустим, оно произойдет – и что это будет означать практически? Может, разрушение стального корпуса современного ремесленного труда? Да нет же! То, что и управление огосударствленными или переведенными в какое-нибудь «общее хозяйство» предприятиями будет бюрократическим. Разве, например, образ жизни служащих и рабочих в прусском государственном управлении шахт или железных дорог сколько-нибудь отличается от образа жизни тех, кто занят на больших частнокапиталистических предприятиях? Они менее свободны, поскольку борьба любой власти против государственной бюрократии бесперспективна и поскольку принципиально невозможно подать апелляцию в инстанцию, имеющую интересы против нее и ее власти. Такова вся разница. Если бы удалось исключить частный капитализм, государственная бюрократия воцарилась бы самодержавно. А ныне существующие наряду с ней и, по меньшей мере, когда есть возможность, работающие друг против друга, т. е. пока еще в определенной степени взаимно держащие друг друга в постоянном страхе частные и общественные бюрократии, объединились бы в одну-единственную иерархию. Как, например, в Древнем Египте, только в совершенно несравнимо более рациональной и потому более неминуемой форме.

Безжизненная машина представляет собой сгустившийся дух. Только то, что она такова, наделяет ее силой принуждать людей служить ей и определять будни их рабочей жизни так властно, как это фактически происходит на фабрике. Сгустившийся дух – это еще и та живая машина, какой является бюрократическая организация с ее требующим специального обучения профессиональным трудом, с ее разграничением компетенций, с ее уставами и с иерархически ступенчатыми отношениями подчинения. В союзе с мертвой машиной эта машина стремится изготовить оболочку той будущей личной зависимости, с которой люди – подобно феллахам в древнеегипетском государстве – вероятно, со временем вынуждены будут бессильно смириться, если с чисто технической точки зрения хорошее, а это значит – рациональное управление и обслуживание со стороны чиновников будет для них последней и единственной ценностью, выносящей решения об управлении их делами. Ибо бюрократия исполняет это несравненно лучше любой другой организации господства. А эта оболочка, которую расхваливают наши наивные литераторы, дополненная прикованностью каждого к предприятию (прообраз чего можно видеть в так называемых «комитетах, выплачивающих пособие»), к классу (из-за растущей незыблемости структуры владений) и, вероятно, когда-нибудь в будущем еще и к профессии (благодаря «литургическому»[74] удовлетворению государственных потребностей, т. е. выполнению профессиональными организациями государственных задач) будет лишь нерушимее, если в социальной области, как в барщинных государствах прошлого, «сословная» организация подвластных объединится с бюрократией (что в действительности означает: подчинится ей). Тогда просияет «органическое», т. е. египетско-восточное членение общества, но, в противоположность последнему, оно будет строго рациональным, как машина. Кто станет отрицать, что подобная возможность располагается в недрах будущего? Об этом уже часто говорили, и путаное представление о таких возможностях отбрасывает свою тень на продукцию наших литераторов. Итак, допустим: как раз эта возможность воплотится в виде неминуемой судьбы, – кто тогда не захочет посмеяться над страхом наших литераторов перед тем, что политическое и социальное развитие, дескать, уготовит нам в будущем чересчур много «индивидуализма», «демократии» или чего-нибудь подобного, а «истинная свобода» просияет лишь тогда, когда теперешняя «анархия» нашего хозяйственного производства и «партийная суета» наших парламентов окажутся упраздненными ради «социального порядка» и «органической структуры» – это означает пацифизм социальной немощи, оказавшейся под мощными крылами единственной совершенно неумолимой силы: государственной и хозяйственной бюрократии!

Ввиду решающего факта, – неудержимого марша бюрократизации, – вопрос о будущих формах политической организации можно вообще ставить только в следующем виде:

1. Как в связи с подавляющим превосходством тенденции к бюрократизации вообще еще возможно спасти хоть какие-то остатки хоть в каком-нибудь смысле «индивидуалистического» движения к свободе? Ибо, в конечном счете, будет грубым самообманом полагать, будто без этих достижений эпохи «прав человека» мы (даже самые консервативные среди нас) вообще сегодня выживем. Но на этот раз такой вопрос интересовать нас не должен, ибо, наряду с ним, есть еще один, который для нас здесь важен:

2. Как – в связи с необходимостью и обусловленным ею властным положением интересующего нас здесь государственного чиновничества – можно дать какую-либо гарантию того, что имеются силы, которые ограничивают господство этой непрерывно растущей по своему значению прослойки и действенно ее контролируют? Как будет вообще возможна демократия – хотя бы в этом ограниченном смысле? Но и это не единственный вопрос, каковой нас здесь занимает. Ибо

3. Третий, и к тому же наиважнейший из всех, вопрос проистекает из анализа того, на что бюрократия как таковая не способна. Ведь легко установить, что ее «производительность» в сфере социальных, государственно-политических предприятий, равно как и в пределах частного хозяйства, имеет жесткие внутренние границы. Ибо ведущим умом в первом случае является политик, а во втором – предприниматель, что нечто иное, нежели чиновник. Не обязательно по форме, но, пожалуй, по сути. Ведь и предприниматель сидит в «бюро». И полководец тоже. Полководец – это офицер, а, значит, формально не отличается от всех остальных офицеров. И генеральный директор большого предприятия – чиновник или служащий некоего акционерного общества, а, стало быть, и он по своему правовому положению принципиально не отличается от остальных чиновников. Аналогичным образом обстоят дела в сфере государственной жизни с ведущими политиками. Первый министр формально является чиновником с жалованьем, обеспечивающим ему пенсию. То обстоятельство, что по всем законодательствам земного шара он может быть в любое время уволенным или подать в отставку, с внешней стороны не отличает его служебного положения от положения большинства, но не всех остальных чиновников. Зато гораздо отчетливее бросается в глаза факт, что для него и лишь для него одного, в отличие от других чиновников, не предписывается никакая квалификация, связанная с профессиональным образованием. А это значит, что как раз в соответствии со смыслом его должности он являет собой нечто отличное от других чиновников, – подобно предпринимателю и генеральному директору на частном предприятии. Или гораздо правильнее: что он должен быть чем-то иным. И так оно и происходит на деле. Если руководящий работник по духу результатов работы является чиновником, и даже сколь угодно дельным, т. е. человеком, который привык честно и согласно обязанностям отрабатывать свою должность, выполняя регламент и слушая приказы, то он ни на что не годен ни во главе частнокапиталистического предприятия, ни как глава государства. К сожалению, мы в нашей государственной жизни служим примером этого.

В типе ожидаемых результатов труда различие заключается лишь частично. Самостоятельность в принятии решений, организаторские способности, основанные на собственных идеях, в малом, но весьма часто – и в большом, в массовом порядке ожидаются от «чиновников» точно так же, как от «руководителей». И даже тот взгляд, будто чиновник с головой уходит во второстепенную будничную деятельность, и лишь руководителю приходится выполнять особую «интересную» работу, наполненную духовными притязаниями, – свойствен литераторам и возможен лишь в такой стране, которая не имеет представления, как следует вести собственные дела и как выполнять работу ее чиновничеству. Нет – различие заключается в типе ответственности одного и другого, и исходя из этого определяется в широком смысле и тип требований, предъявляемых к своеобразию каждого. Чиновник, воспринимающий приказ в соответствии с собственным неправильным мнением, может – и должен – вызывать возражения. Если вышестоящая инстанция упорно настаивает на своем распоряжении, то не только обязанность, но и честь предписывает подчиненному чиновнику выполнить его так, словно оно соответствует сокровеннейшим его убеждениям, и тем самым показать, что чувство служебного долга превалирует у него над своеволием. При этом безразлично, получает ли вышестоящая инстанция свой императивный мандат от неких «властей», «корпорации», или же «собрания». Так угодно канцелярскому духу. А вот политический руководитель, который будет так действовать, заслужит презрение. Он зачастую вынужденно заключает компромиссы, что означает – жертвует менее важным ради более важного. Если же он не в состоянии сказать своему господину (будь то монарх или демос): либо я сейчас получу от вас эту инструкцию, либо ухожу, то он не вождь, а ничтожество, «вцепившийся в должность» (Kleber), как окрестил людей такого типа Бисмарк. «Над партиями» (что в действительности означает «не борясь за собственную власть») должен находиться чиновник. Борьба же за собственную власть и за вытекающую из этой власти личную ответственность есть жизненная стихия как политика, так и предпринимателя.

Германия – с тех пор, как князь Бисмарк ушел в отставку, – управлялась «чиновниками» (в духовном смысле этого слова), так как Бисмарк не терпел рядом с собой политических мыслящих деятелей. Как и прежде, Германия сохраняла лучшую в мире военную и гражданскую бюрократию – по незапятнанности, образованности, добросовестности и уму. Достижения Германии в войне в других странах, а в общем и целом – и на родине, показали, чего можно добиться этими средствами. Но каково руководство германской политикой в последние десятилетия? Самым дружелюбным, что о нем говорили, было: «Победы немецкого оружия снова компенсировали провалы германского руководства». Ценою скольких жертв – об этом умолчим; зададимся вопросом о причинах этих неудач.

За границей вообразили, будто немецкая «автократия» – это ошибка. В Германии же, благодаря ребяческим историческим спекуляциям наших литераторов, верят в совершенно противоположное: заговор международной «демократии» против Германии сколотил, дескать, противоестественную коалицию против нас. Заграница пользуется лицемерной фразой об «освобождении немцев» от упомянутой автократии. В Германии же те, кто заинтересован в прежней системе – мы с ними еще познакомимся, – пользуются столь же лицемерной фразой о необходимости защитить «немецкий дух» от запятнанности «демократией» либо ищут других козлов отпущения.

Например, стало привычным делом бранить германскую дипломатию. Думаю, это несправедливо. В среднем, она, вероятно, была точно так же хороша, как дипломатия других стран. Тут есть некоторая путаница. Чего недоставало, так это того, чтобы государственные дела вершил политик – и не политический гений, подобного коему можно ожидать раз в несколько столетий, и даже не значительный политический талант, а просто политик.

Тем самым мы уже приступаем к обсуждению обеих сил, каковые в жизни современного конституционного государства – наряду с всеопутывающим чиновничеством – только и в состоянии играть роль контролирующей и направляющей инстанции: монарха и парламента. Сначала о первом.

Позиции немецких династий выйдут из войны непоколебимыми – конечно, если не случатся очень большие глупости и будут извлечены уроки из недостатков прошлого. Уже задолго до 4 августа 1914 года любой, кому предоставлялась возможность длительное время что-нибудь обсуждать с немецкими социал-демократами – я говорю здесь не о «ревизионистах», не о партийных депутатах и не о профсоюзных деятелях – а как раз об отчасти весьма радикально настроенных партийных чиновниках, – тот после вступительных рассуждений почти всегда получал признание, что «сама по себе» конституционная монархия в связи с особым международным положением Германии – наиболее подходящая государственная форма. В действительности, стоит лишь теперь взглянуть на Россию, как мы увидим, что желаемый либеральными политиками переход к парламентской монархии, с одной стороны, сохранил бы династию, с другой же – устранил бы неприкрытое господство бюрократов и в результате настолько же способствовал бы усилению России, насколько нынешняя форма литераторской «республики», вопреки всему субъективному идеализму ее вождей, способствует ее ослаблению[75]. Вся сила британского парламентаризма – что очень хорошо знают в Англии – сопряжена с тем фактом, что формально высочайший пост в государстве занят раз и навсегда. Здесь не место рассуждать, на чем зиждется такая функция одного лишь существования монарха. Равно как и о том, повсюду ли этого способен достичь один лишь монарх. Но, во всяком случае, для Германии такая ситуация в этом отношении является подходящей. После эпохи войн между претендентами на престол и контрреволюций она у нас трудно осуществима; к тому же, нашей жизни слишком угрожает международное положение.

Однако же в условиях современного государства монарх как таковой никогда и нигде не бывает и вообще не может быть противовесом и средством контроля по отношению к всеобъемлющей власти профессионального чиновничества. Он не может контролировать управление. Ибо это управление является администрированием, для которого необходимо профессиональное образование, а современный монарх не бывает специалистом, во всяком случае, за пределами военной сферы. Но, прежде всего – и это для нас важно – монарх как таковой никогда не замешан в суету партийной борьбы или борьбы политиков, вышколенных в дипломатии. Не только его воспитание, но, в первую очередь, его государственное положение, как правило, противодействует этому. Не в борьбе партий обрел он свою корону, и не борьба за государственную власть дает ему естественный жизненный воздух – в противоположность тому, что всегда происходит с политиком. Монарх знакомится с условиями борьбы не на собственном горьком опыте, не благодаря собственному выходу на арену; более того, из-за своих привилегий он отдален от жестокостей борьбы. Существуют прирожденные политики, – но они редки. Монарх же, который монархом не является, становится весьма опасным для собственных и государственных интересов, когда пытается – как сделал царь – «править самостоятельно» или средствами, годными для политика: это «демагогия» в широчайшем смысле слова – пытаться воздействовать на мир речами и письменными сочинениями ради пропаганды собственных идей или собственной личности. Ибо ставит он не только на свою корону – это было бы его частным делом, – но и на существование своего государства. И в такое искушение – прямо-таки с необходимостью – современные монархи впадают снова и снова, если противостоят им всего-навсего государственные чиновники, стало быть, если парламент немощен, как было в Германии на протяжении десятилетий. Уже чисто технически здесь есть тяжелые изъяны. Сегодня монарху – если рядом с ним нет могущественного парламента – приходится заниматься контролем ведения дел чиновниками по жалобам других чиновников. При этом все вращается по кругу. Непрерывная война различных ведомств между собой, каковая была типична, к примеру, для России и господствует у нас даже теперь, является само собой разумеющимся следствием того якобы «монархического» правления, при котором недостает руководящего политика. Ибо в этой борьбе сатрапов речь идет, в первую очередь и по большей части, не об объективных, а о личных противоречиях: борьба ведомств служит их шефам в качестве средства конкуренции за министерские посты, если последние рассматриваются единственно как доходные местечки для чиновников. И тогда не объективные причины и не политические качества вождей, а придворные интриги решают – кто утвердится на руководящих постах. Всякий знает: борьба за личную власть наполняет парламентские государства. Заблуждение лишь в том, когда полагают, будто в монархиях происходит иначе. И все же там добавляется другое зло. Монарх полагает, будто правит он сам – тогда как в действительности покрываемое им чиновничество пользуется привилегией бесконтрольного и безответственного хозяйничанья. Монарху льстят и – поскольку он может менять первого министра по личному произволу – показывают романтический ореол власти. На самом деле такие монархи, как Эдуард VII и Леопольд II, будучи, разумеется, далеко не идеальными личностями, располагали куда большей реальной властью, несмотря на то, что (и из-за того, что) они правили в строго парламентской форме и никогда не выступали публично (или если выступали, то не иначе, как считаясь с парламентом). Это невежество, когда современные литераторы-фразеры представляют таких монархов, как «теневых королей», – и это глупость, когда они возводят морализаторские сплетни обывателей на уровень политического суждения о таких монархах. О мировой истории следует судить иначе, даже если труды этих монархов – как и столь многие другие великие политические проекты – в конечном итоге терпят крах. Один из них, которому самостоятельно приходилось менять даже собственных придворных чиновников в соответствии с партийными констелляциями, создал коалицию, охватившую весь мир; другой, правивший небольшим государством, – гигантскую колониальную империю (в сравнении с нашими кусочками колоний!). Кто желает политически руководить в роли монарха или министра, должен уметь играть на современных политических инструментах власти. Только политически неодаренных монархов парламентская система исключает – ради усиления могущества страны! И разве это похоже на «государство ночных сторожей», о котором полагали, будто оно к собственной весьма немногочисленной нации присоединяет лучшие части всех континентов? Что за обывательская болтовня литераторов – этот затасканный оборот речи, сильно пахнущий озлобленностью «подданных»!

Теперь перейдем к парламенту.

Современные парламенты служат, в первую очередь, представительствами тех, кто порабощен средствами бюрократии. Ведь определенный минимум внутреннего согласия, по меньшей мере, социально значимых прослоек порабощенных является предпосылкой продолжительного – даже наилучшим образом организованного – господства. Парламенты сегодня представляют собой средства для внешнего проявления этого минимума согласия. Для определенных актов публичных властей формы соглашения посредством закона, принимаемого после предварительной консультации с парламентом, являются обязательными, и, прежде всего, это касается проектов государственного бюджета. Сегодня, как и начиная с возникновения сословных прав, распоряжение способами доставания денег для государства – бюджетное право – служит решающим средством парламентской власти. Правда, до тех пор, пока парламент может оказывать влияние на администрацию лишь через отказ выделения денежных средств и отвержение законопроектов, или через неавторитетное ходатайство по поводу жалоб населения, он исключен из позитивного участия в политическом руководстве. Поэтому он может проводить и проводит лишь «негативную» политику, т. е. противостоит руководителям администрации в качестве враждебной силы, в качестве таковой силы снабжается администрацией необходимым минимумом сведений, а оценивается – только как тормоз, как сборище немощных ворчунов и всезнаек. С другой же стороны, бюрократия с легкостью слывет у парламента и его избирателей кастой карьеристов и судебных приставов, которым противостоит народ как объект приложения их докучливых и в значительной степени излишних «искусств». Иначе обстоят дела там, где парламент добился того, что руководители администрации должны либо напрямую избираться из его среды («парламентская система» в подлинном смысле), либо же, чтобы оставаться на своем посту, получать явно выраженное доверие парламентского большинства или, по меньшей мере, уступать сообщениям о недоверии (парламентский отбор вождей), и на этом основании держать ответ исчерпывающим образом и при перепроверке со стороны парламента или его комитетов, а также управлять в соответствии с одобренными парламентом директивами (парламентский контроль над управлением). В таких случаях вожди ведущих партий парламента каждый раз с необходимостью становятся позитивными со-носителями государственной власти. Тогда парламент становится фактором позитивной политики наряду с монархом, который теперь со-определяет политику не благодаря своим формальным царским правам, или же благодаря не только им, и во всяком случае – благодаря не исключительно им, а еще и – при любых обстоятельствах – своему громадному влиянию, и сила последнего зависит от политической мудрости и целеустремленности монарха. Вот тогда-то, безразлично, справедливо или же несправедливо, говорят о народном государстве – когда парламент порабощенных, осуществляя негативную политику, образует своего рода «начальствующее государство» по отношению к господствующей бюрократии. Нас здесь интересует практическое значение парламента.

Как ни любить и как ни ненавидеть функционирование парламента – никто не займется его устранением. Можно лишь сделать его политически немощным, как поступил Бисмарк с Рейхстагом. Но бессилие парламента проявляется в общих последствиях «негативной политики» в следующих явлениях. Всякая парламентская борьба, само собой разумеется, является борьбой не только вокруг объективных противоречий, но и за личную власть. Там, где положение парламента у власти влечет за собой то, что монарх обыкновенно поручает руководство политикой доверенному лицу из решающего большинства, эта борьба партий за власть тем самым направляется на достижение этого высочайшего политического положения. Значит, такая борьба удается людям, наделенным мощным инстинктом политической власти и наиболее ярко выраженными политическими лидерскими качествами; именно они получают шанс занять руководящие посты. Ибо существование партий в стране и все бесчисленные идеальные, а отчасти и материальные интересы, которые с ним связаны, настоятельно требуют, чтобы у кормила власти находилась личность, обладающая лидерскими качествами. Следовательно, тогда и только тогда стимул для политических темпераментов и политических талантов – пройти сквозь отбор этой конкурентной борьбы.

Совершенно иначе обстоят дела, если под вывеской «монархического правления» занятие высочайших постов в государстве достигается путем продвижения чиновников по службе или посредством случайных знакомств при дворе, и если немощный парламент обязан терпеливо сносить такой способ комплектования правительства. Разумеется, что и тогда в парламентской борьбе наряду с объективными противоречиями действует и жажда личной власти. Но в совсем других, подчиненных формах и направлениях. Именно по такому пути пошла парламентская борьба в Германии, начиная с 1890 года. Здесь исключительным пунктом, вокруг которого все вращается, является мелкий, второстепенный патронаж наряду с представительством локальных частнохозяйственных интересов влиятельных избирателей. Например, конфликт между рейхсканцлером князем Бюловом и Центром возник не по поводу объективных противоречий во мнениях, но, в сущности, стал попыткой тогдашнего канцлера избежать того ведомственного патронажа Центра, что и по сей день в значительной степени налагает отпечаток на персональный состав многих властных институтов империи. И Центр здесь не одинок. В Пруссии консервативные партии обладают монополией на комплектование ведомств и пытаются запугать монарха призраком «революции», как только эти интересы «теплых местечек» оказываются под угрозой. Но партии, на долгий срок изгнанные консерваторами из государственных ведомств, ищут для себя компенсации в коммунальном управлении или в управлении больничными кассами и – как прежде социал-демократы – проводят в парламенте политику, враждебную или чуждую государству. Это само собой разумеется. Ведь любая партия как таковая стремится к власти, что означает – к участию в управлении, а, следовательно, – к влиянию на комплектование ведомств. У нас для правящих слоев это характерно настолько же, насколько и в других странах. Разве что они избавлены от ответственности за это, поскольку охота за должностями происходит тайком и распространяется на нижние должности, не несущие ответственности за личности. Чиновничество же у нас рассчитывает на то, что, в свою очередь, сможет распоряжаться делами при отсутствии личного контроля, но за это будет платить деньги влиятельным партиям, участвующим в патронаже «теплых местечек». Это само собою разумеющееся следствие того, что партия (или партийная коалиция), от которой фактически зависит образование проправительственного или противоправительственного большинства в парламенте, как таковая официально не приглашается для занятия высочайших и ответственных политических постов.

С другой стороны, эта система позволяет людям, обладающим качествами дельного служащего, но совершенно не имеющим таланта государственного деятеля, удерживаться на ведущих политических должностях до тех пор, пока из-за какой-нибудь интриги в пользу другого аналогичного деятеля они не исчезнут с горизонта. Итак, партийно-политический ведомственный патронаж у нас совершенно подобен такому патронажу в любой другой стране. Только происходит он в бесчестной скрытой форме и, прежде всего, так, что всегда работает на благо определенных партийных мнений, считающихся «принятыми при дворе». Но эта односторонность – далеко не самое скверное в нынешней ситуации. Чисто политически ее можно было бы вытерпеть, если бы она по меньшей мере давала шанс на то, что из среды этих «принятых при дворе» партий на важные посты смогут подняться вожди, политически квалифицированные для руководства нацией. Но у нас дела обстоят не так. Это возможно лишь в тех случаях, когда имеется парламентская система или хотя бы парламентский ведомственный патронаж для комплектования лидерских постов. Мы же, прежде всего, укажем на одно чисто формальное препятствие, которое ставит такой системе действующая конституция империи.

Последний пункт ст. 9 Имперской конституции гласит: «Никто не может быть одновременно членом и Бундесрата, и Рейхстага». Значит, если в странах, управляемых парламентом, для руководящих государственных деятелей непременным условием является принадлежность к парламенту, то в Германии это невозможно по правовым причинам. Хотя рейхсканцлер, министр или статс-секретарь, представляющий в Бундесрате отдельное германское государство, и может быть членом парламента отдельного германского государства, например, прусского Ландтага, что означает – влиять там на какую-нибудь партию или даже возглавлять ее, – это неприменимо к Рейхстагу. Это положение представляет собой попросту механическое копирование принятого в Англии исключения пэров из нижней палаты (пожалуй, через посредство прусской конституции) и тем самым основывается на недомыслии. Отмена этой статьи сама по себе еще не значит введения парламентарной системы или парламентского ведомственного патронажа, но подразумевает лишь возможность того, что политически способный парламентарий в то же время займет руководящий политический пост в империи. Непонятно, почему депутат, демонстрирующий свою пригодность для руководящего поста в империи, обязательно должен, в первую очередь, лишать себя политических корней, а уже потом занимать его.

Если бы Беннигсен в свое время вошел в правительство и одновременно вышел из Рейхстага, то Бисмарк превратил бы влиятельнейшего политического вождя в не имеющего парламентских корней административного чиновника, – но руководство партии досталось бы левому крылу, или же сама партия распалась бы (вероятно, таким и было намерение Бисмарка). Совершенно аналогичным образом сегодня переход депутата Шиффера в правительство лишил его влияния на партию и тем самым отдал эту партию на произвол ее крыла, связанного с тяжелой промышленностью. Получается, что партии тем самым «обезглавливаются», а правительство постоянно получает вместо дельных политиков чиновников-специалистов без профессиональных знаний в сфере ведомственной карьеры и при этом без влияния, которое имеет член парламента. И еще: тем самым пестуется самая скверная форма системы подкупов, каковую можно применять в отношении парламента. Парламент как трамплин для карьеры талантливых кандидатов в заместители министров: эта характерная точка зрения на бюрократов представлена в кругах политических литераторов и литераторов – профессиональных юристов, считающих, что проблема немецкого парламентаризма таким образом решается на специфически «немецкий» лад! И это те самые круги, которые насмехаются над якобы только «западноевропейской» и специфически «демократической» охотой за должностями! Того, что парламентские вожди охотятся не только за должностями с их окладами жалованья и чинами, но и за властью с ее политической ответственностью; и того, что они могут получить все это, лишь укоренившись в парламенте со своей партийной свитой (того, что в дальнейшем парламент может стать местом селекции вождей или же карьеристов) – вот чего они никогда не поймут. На протяжении десятилетий те же круги издевались над тем, что германские парламенты и их партии всегда видели в правительстве своего рода естественного врага. Но их нисколько не волнует, что Рейхстаг и Бундесрат рассматриваются как враждебные друг другу силы, которые могут поддерживать контакты между собой лишь за столом Бундесрата или с ораторской трибуны, исключительно из-за пункта 2 ст. 9, направленного против Рейхстага и имеющего силу закона. Следует передать на усмотрение добросовестной разумности государственного деятеля, уполномочивающего его правительства и его избирателей решение вопроса о том, в состоянии ли он совмещать свой пост с мандатом соответствующей партии, с руководством ею или даже с деятельностью в ней, – и совместимы ли инструкции, по которым он голосует в Бундесрате, с его собственными убеждениями, каковые он представляет в Рейхстаге[76]. Ведущему политику и, прежде всего, тому, что несет ответственность за инструкции «председательского голоса» в империи, т. е. рейхсканцлеру и министру иностранных дел Пруссии, должна предоставляться возможность возглавлять Бундесрат в качестве его председателя и под контролем представителей других государств, а также одновременно воздействовать на Рейхстаг в качестве члена соответствующей партии, выражающего ее общее мнение. Правда, сегодня считается благородным, когда государственный деятель чурается партий. Граф Позадовский даже полагал, что именно из-за своей предыдущей должности он не вступил ни в одну из партий, – а на самом деле злоупотреблял Рейхстагом, выступая в нем как не имеющий влияния старомодный и академичный чтец-декламатор. Не имеющий влияния – ибо как развивается в парламенте ход событий?

Речи, произносимые депутатом, сегодня уже не являются личными исповедями и в еще гораздо меньшей степени напоминают попытки переубедить противников. Они представляют собой официальные декларации партии, демагогически обращенные к стране. Если представители всех партий выскажутся по очереди один или два раза, то дебаты в Рейхстаге будут объявлены закрытыми. Речи обсуждаются заранее или хотя бы согласуются по всем существенным пунктам на заседаниях фракций. Также на этих заседаниях заранее определяется, кто будет говорить от имени партии. У партий имеются особые эксперты по каждому вопросу, подобно тому, как у бюрократии – собственные компетентные чиновники. Правда, в партиях, наряду с рабочими пчелами, есть и свои трутни, парадные ораторы, которых можно с осторожностью использовать лишь в репрезентативных целях. Но если не без исключения, то в целом справедливо следующее утверждение: кто делает работу, тот и имеет влияние. Однако же, работа эта происходит за кулисами, на заседаниях комиссий и фракций, у по-настоящему энергично работающих членов партий, но, прежде всего, в их личных бюро. Несмотря на явную непопулярность Ойгена Рихтера в собственной партии, его неколебимые властные позиции основывались, например, на чрезвычайно большой работоспособности, а особенно – на его несравненном знании государственного бюджета. Он был, пожалуй, последним депутатом, который мог проверить расходы военного министра вплоть до последнего пфеннига в солдатской столовой; по крайней мере, в этом мне зачастую – несмотря на всю досаду – с восторгом признавались господа из этого ведомства. В нынешней партии Центра положение господина Матиаса Эрцбергера[77] зиждется опять-таки на его пчелином трудолюбии, на котором основано и трудно понятное при – как бы там ни было – ограниченных масштабах его политического дарования влияние этого политика.

Но даже такое значительное трудолюбие не повышает качество ни вождя или руководителя государства, ни – что по сути дела, вопреки мнениям наших романтичных литераторов, нисколько от этого не отличается – партии. Прежде в Германии, по крайней мере, насколько мне известно, во всех без исключения партиях были личности с полным набором свойств политического вождя. Национал-либералы фон Беннигсен, фон Миквель, фон Штауффенберг, Фёльк и другие; представители центра Маллинкродт и Виндтгорст; консерваторы фон Бетузи-Хук, фон Миннигероде и фон Мантейфель; прогрессист фон Заукен-Тарпучен и социал-демократ фон Фольмар – все они обладали натурами политических вождей высокого уровня. Все они канули в Лету или же – как фон Беннигсен в 80-е годы XIX века – ушли из парламента, поскольку у них не было ни малейших шансов добраться до руководства государственными делами в качестве партийных вождей. Когда же такие парламентарии, как фон Миквель и Мёллер, становились министрами, им, в первую очередь, приходилось поступаться собственными принципами, чтобы включаться в работу чисто чиновничьих министерств[78]. Но прирожденные вождисткие натуры существуют в Германии и сегодня, и притом их очень много. Да, но куда же они тогда делись? На это легко ответить, исходя из вышесказанного. Поясню лишь на одном примере, в котором политические и социально-политические взгляды деятеля противостоят моим как нельзя более радикально: считает ли кто-нибудь, что нынешнему главе заводов Круппа, который был политиком Восточной Марки и государственным чиновником, на роду написано, что он возглавит крупнейшее индустриальное предприятие Германии, а не важное министерство или же могущественную парламентскую партию? Так отчего же он делает первое, и почему он (как я полагаю) в нынешних условиях ни в коем случае не выразит свою готовность делать второе? Может быть, чтобы добиться большей денежной выручки? Скорее, я полагаю – по очень простой причине: поскольку у нас человек с мощным инстинктом власти и прочими аналогичными качествами вследствие политической структуры государства (что означает просто-напросто: вследствие бессилия парламента и связанного с этим чисто чиновничьего характера министерских постов) должен быть прямо-таки идиотом, чтобы залезть в эту жалкую систему коллегиальной зависти и ступить на скользкий путь интриг на высочайшем уровне, тогда как его умению и стремлениям открывается поле деятельности, какую предоставляют гигантские фабрики, картели, банки и предприятия оптовой торговли. Его собратья предпочитают финансировать общегерманские газеты, давая возможность литераторам предаваться своей болтовне. Туда, на службу частнокапиталистическим интересам, путем того негативного отбора, какой, если называть вещи своими именами, практически является сущностью нашего так называемого «монархического правления», оттеснены все вождистские таланты нации. Ибо лишь в этой сфере сегодня вообще встречается нечто напоминающее селекцию качеств вождя. Отчего именно там? Так ведь оттого, что тут уж безусловно не до добродушия (что в данном случае означает – не до литераторской фразы), когда речь идет об экономической выгоде в сотни и тысячи миллионов марок и о десятках и сотнях тысяч работников. А почему не в руководстве государством? Потому что одна из худших черт, перешедших по наследству от эпохи Бисмарка, заключается в том, что Бисмарк считал целесообразным прикрывать собственный цезаристский режим легитимностью монарха. В этом ему преданно подражали его преемники, а уж они-то были не цезарями, а заурядными чиновниками. Политически невоспитанная нация принимала пустые фразы Бисмарка за чистую монету, тогда как литераторы по своему обыкновению приветствовали их. Само собой разумеется, литераторы экзаменуют будущих чиновников, да и сами себя ощущают чиновниками и творцами чиновников. И их озлобленность направлена на каждого, кто стремится к власти и добивается ее иными способами, нежели через легитимацию посредством экзаменационного диплома. Отвыкнув при Бисмарке от собственной озабоченности общественными делами, в особенности – внешней политикой, вследствие этого нация позволила всучить себе нечто называемое «монархическим режимом», что в действительности означало всего-навсего неконтролируемость безраздельного господства чиновников, при котором – если эти чиновники предоставлены самим себе – еще никогда и нигде в мире политические лидерские качества не рождались и не пробивали себе дорогу. И не то, чтобы среди нашего чиновничества не было людей с вождистскими качествами – я очень далек от того, чтобы утверждать, будто их нет! Но не только условности и внутренние особенности ведомственной иерархии ставят в высшей степени труднопреодолимые препятствия именно на пути их карьеры, – а сущность положения современного управленческого чиновника, в общем и целом, крайне неблагоприятна для развития политической самостоятельности (которую, пожалуй, следует отличать от внутренней независимости чисто личного типа). Дело еще в том, что сущность всякой политики (что пока еще необходимо часто подчеркивать) состоит в борьбе, а также в вербовке союзников и последователей-добровольцев – а для того, чтобы упражняться в этом трудном искусстве, карьера в чиновничьем государстве не дает ни малейшей возможности. Как известно, для Бисмарка школой послужил Франкфуртский бундестаг. В армии учат сражаться, и потому она может рождать военных вождей. Для современных же политиков наиболее подходящей палестрой[79] служит борьба в парламенте и борьба за партию в стране, каковым нет равноценной замены – и менее всего их заменяет конкуренция за служебное продвижение. Разумеется, речь идет о таких парламенте и партии, чей лидер добивается государственной власти.

Конец ознакомительного фрагмента.