© Михеенков С.Е., 2017
© ООО «Издательство «Вече», 2017
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017
Сайт издательства www.veche.ru
Победитель и побеждённый,
думал я, мне их не различить…
Глава первая
Рота поднялась сразу после того, как чёрный вал артподготовки, накрыв первую линию окопов, начал смещаться в глубину немецкой обороны. Разрывы тяжёлых гаубичных снарядов и мин разных калибров начали вытаптывать позиции и ближние тылы немцев, вырывая из земли бетонные сооружения и срубы дотов. Здесь, на линии первоначального и самого яростного удара, земля всё ещё ворочалась и вздрагивала, и идущие по ней это чувствовали. Горели остатки деревянных перекрытий и настилов, ивовые маты, которыми были закреплены ходы сообщения, трещали и взрывались боеприпасы, сложенные в траншеях и охваченные огнём. Из полузаваленных щелей выползали выжившие; одни тут же замирали, уткнувшись чёрными лицами в дымящийся песок, а другие двигались дальше, будто знали какие-то верные пути, откашливаясь, заползали в тыловые ответвления и там забивались под обломки брёвен и жердей и затихали, глядя невидящими глазами в чёрное чужое небо. Плотный огонь гаубичной и реактивной артиллерии выжигал кислород, и обороняющиеся умирали в своих окопах даже тогда и даже там, где их щадили осколки и взрывная волна.
Воронцов ещё раз посмотрел на циферблат кировских часов, подаренных комбатом за успешное проведение операции в Чернавичской пуще, прикусил ремешок каски, вылез на бруствер и тряхнул над головой автоматом. Солдаты всё ещё копошились внизу, в траншее и в ячейках, обжитых за долгие месяцы сидения в обороне. Некоторые настороженно смотрели на него, словно ещё надеялись, что он отменит приказ. Но он им крикнул то, что всегда кричал, поднимая в атаку. Да и этот его жест – автомат над головой, стволом упёртый, кажется, в самой небо, отменить было уже невозможно. Он не обещал ничего хорошего, но и не оставлял других вариантов, кроме одного. И они тут же начали кто вылезать, а кто выскакивать вслед за ним, словно там, на дне траншеи, срабатывала какая-то невидимая пружина, которая выталкивала на бруствер не только тела солдат и сержантов, но и выпускала на волю их злость и решимость…
Перед самым наступлением, вечером, когда взводы получили боеприпасы и сухой паёк на сутки, их, офицеров батальона, собрал капитан Солодовников и сказал:
– Ну что, мои верные окопники! Кончается наше сидение на месте. Завтра, сено-солома, пойдём. Наш батальон – батальон прорыва. После нас поднимается весь полк. Потом в прорыв пойдёт конно-механизированная группа. Но я вас собрал не для этого. Есть новость, в каком-то смысле радостная. С нами на прорыв пойдёт штрафной батальон.
Лейтенанты закрутили головами. Послышался сдержанный гул.
– Разъясняю… – Комбат подошёл к развешенной на стене карте, на которой красным карандашом была выведена широкая решительная стрелка, пронзающая и Дебрики, и Яровщину, и Омельяновичи, и окрестные хутора: Чернавичи, Васили, Малые Васили и Закуты. – Ночью из тылового района будет подведён офицерский отдельный батальон прорыва. Оружие, боеприпасы и паёк они к тому времени получат. «Подъёмные» будут выданы одновременно с вашими гвардейскими.
– Значит, пойдём с ними, как в газетах пишут, бок о бок? За что ж такая честь?
Эту реплику одного из командиров рот капитан Солодовников вынужден был пропустить мимо ушей. Не любил он дискуссий, которые не приводили ни к чему, кроме взаимного ожесточения и в конце концов непонимания, потому как каждая сторона желала остаться при своих. Изменить ничего нельзя. А для серьёзного разговора накануне наступления есть темы и поважнее.
– И ещё одно. Очень важное. Из штаба дивизии получен приказ. – Солодовников поворошил бумажки на столе. – На нашем участке держат оборону части дивизии СС. Дивизия свежая, сформирована недавно. В первый эшелон подведена буквально накануне. Но это не просто СС. На девяносто процентов части сформированы из бывших советских граждан, в основном военнослужащих, попавших в плен и изменивших присяге. Есть и уголовники, и те, кто расстреливал, и всякие бывшие. В приказе сказано, что отношение к ним, как к пленным солдатам армии противника, отменяются. Вот такая, товарищи лейтенанты, сено-солома…
Немую тишину нарушил всё тот же голос:
– Как это понимать? Если, к примеру, взвод или рота поднимут руки, то всех – под пулемёт? Кто этим будет заниматься? Зачитайте приказ.
– Приказ отдан в устной форме. Я вам его передаю в том виде, в котором получил. Вы должны передать его бойцам. Но, думаю, когда начнётся наступление, проблемы этой не возникнет. Ротами и взводами они сдаваться вряд ли будут. Они вообще в плен сдаваться не будут. – И вдруг капитан Солодовников побагровел. – А что это у вас, товарищ старший лейтенант, за настроения перед наступлением?! Французских романов начитались о благородных рыцарях и прекрасных дамах? Лучше бы почаще в боевой устав пехоты заглядывали!
Старший лейтенант Панкратов, гремя резко отодвинутой табуреткой, встал навстречу комбату. Он решительно поправил гимнастёрку под новеньким ремнём и сказал:
– По поводу французских романов, товарищ капитан… Эту тему считаю лишней. А вот в пленных стрелять… Такой приказ отдавайте личному составу сами.
– Ты, Иван, не кипятись, – скрипнул табуреткой командир миномётной роты старший лейтенант Шмеленко. – У тебя в роте вторым номером у бронебоя Акимова твой тёзка Иван Алексеевич Грибов воюет. У него каминцы всю семью расстреляли. И стариков родителей, и сестру, и жену, и троих детей. Так что будет кому и к пулемёту стать. Если понадобится. Это война.
Старший лейтенант ещё раз расправил складки под ремнём, погромыхал табуреткой и молча сел.
– Не брать, так не брать, – загудели офицеры.
– А если немцы?
– Повторяю: задача нашей дивизии – сделать прорыв, вклиниться как можно глубже. Никого не ждать. Вперёд и вперёд. Незначительные подразделения и гарнизоны обходить, блокировать и уничтожать с помощью средств усиления. Аэродром Омельяновичи мы обходим справа. Аэродром – дело соседей. Разгранлиния, как вы видите на карте, проходит вот здесь, правее. Нам приданы танки и артиллерия из расчета: три танка и два противотанковых орудия на взвод. Усиление, как вы понимаете, хорошее, так что во время движения прошу позаботиться о безопасности танков и орудий, и об их эффективном использовании. Следом за нами, как я уже говорил, в прорыв будет введена конно-механизированная группа. Два корпуса, танковый и кавалерийский. Так что о пленных будет кому позаботиться. Наш батальон, как вы понимаете, на острие предполагаемого прорыва. Посидели в окопах. Хватит. Какие есть вопросы?
Когда боевая задача была поставлена и разъяснена и офицеры начали расходиться по ротам и взводам, комбат окликнул Воронцова:
– Воронцов, задержитесь. Надо поговорить. – И Солодовников закурил. Это означало не минутный разговор.
Воронцов молчал, ждал, когда комбат заговорит первым.
– Я не знаю, кто ты был и что там у тебя было два года назад под Вязьмой, но я тебя знаю хорошо теперь. Кто ты есть и какой ты есть. – Капитан Солодовников смотрел в переносицу Воронцова. – Сегодня утром я ездил в штаб дивизии. Зашёл в особый отдел. Пришлось зайти… Так вот, ты у них с некоторых пор в разработке. Что это означает: каждый твой шаг они изучают через лупу, разговоры, почта, круг общения, особенно неслужебного и так далее. Меня, между прочим, тоже просили присматривать за тобой. А это означает, что за тобой присматривать буду не только я. Понял? Просили дать характеристику. Пока только устно. Я сказал, что ты надёжный товарищ и грамотный офицер, лучший командир роты в нашем батальоне. Женат. Жена проживает на освобождённой территории, воспитывает троих приёмных сирот и двоих родных детей…
У Воронцова пересохло в горле.
– Андрей Ильич, откуда же вам про детей известно?
– Известно. Кондратий Герасимович перед отправкой в госпиталь Вере всю твою историю рассказал. Просил, чтобы мы о тебе тут… позаботились… или как это назвать, чёрт его знает… Так правильно я им про детей рассказал? Ничего не перепутал?
– Всё правильно, Андрей Ильич. Спасибо вам. И Вере Ивановне спасибо.
– Завтра наступление. Как там у нас всё сложится, не знаю. Думаю, что майор Лавренов не просто так нас со штрафбатом слил, по сути дела, в одну боевую группу. Рубка будет основательная. Эти, из штрафной, полезут в самую пасть. А ты своих придерживай. Приказ выполняй, роту в бой веди, а геройствовать не смей. Сирот и так много. Воюй со спокойной душой. Но будь осторожен в разговорах и переписке. Никто тебя пока не тронет. А там посмотрим.
Вот тебе и воюй со спокойной душой…
Воронцов проснулся в душной землянке оттого, что его душили слёзы. Слёзы холодными лужицами стояли в глазах, стекали по щекам на полевую сумку, подсунутую под голову. Он прислушался, замер. Не слышали ли солдаты этих его внезапных слёз, появившихся неизвестно откуда. Нет, и связисты, и санитары, вповалку спавшие в одном блиндаже, по-прежнему храпели в душной темени под низким накатником, тускло освещённым маслянистым светом коптилки. Под потолком, видимо, между рядами берёзового накатника, бегали мыши, тихо шуршали и осыпали песок. Он прислушался к этим новым звукам и вдруг понял, что это не мыши.
Бабочка! Под накатником в душной землянке порхала бабочка!
Он потянулся, чтобы посильнее вытащить фитиль коптилки. Но с фитилём ничего не выходило, он был туго зажат краями расплющенной гильзы. Тогда Воронцов отстегнул от ремня фонарик и направил косой луч на потолок. Так и есть! Королёк!..
Воронцов взглянул на часы: пора.
Он вскочил с топчана и вышел в траншею. Следом за ним выбежал связист и спросил:
– Что, товарищ старший лейтенант, скоро?
– Скоро, – ответил он и кивнул на кружку, стоявшую на бочке с водой: – Полей-ка, умоюсь.
Он снял гимнастёрку и нательную рубаху. Утренняя вода обжигала изнеженное сном тело. Он умылся, вытерся полотенцем и обвязал себя им. Вспомнились слова из письма Зинаиды: «Хранишь ли мой подарок?.. Бабушка расшивала… Оно и тебя охранит».
– Быстро командиров взводов ко мне! – окликнул он связного, дремавшего у пулемёта в ближней ячейке.
Артподготовка началась ровно в назначенное время. Севернее, где-то в стороне Минского шоссе, уже сутки гудело, и ночью там стояло зарево. Теперь вступали и они.
Ночью в их траншею набилось столько народу, что теперь стояли плотно, заняв даже ход сообщения.
После того как разнесли канистры с водкой, по цепи передали:
– Первым встает отдельный штрафной. Поротно.
Так и понеслось в предутреннюю темень с одного фланга на другой:
– Первым… штрафной… поротно…
Водку выдали всем, и штрафным, и гвардейцам. Пили из котелков, из плоских трофейных кружек. Крякали кто от удовольствия, кто просто так, а кто, желая подавить навалившийся страх, разогнать его по краям души, придавить хоть кружкой водки. Утирались рукавом, нюхали обкусанные сухари. Кто балагурил, а кто сосредоточенно молчал.
Прибежал запыхавшийся связной. Сложив ладонь ковшиком, в несколько приёмов, доложил:
– Приказ комбата: наступать вторым эшелоном… Вот письменное подтверждение… – И связной протянул вчетверо сложенный листок, вырванный из блокнота капитана Солодовникова.
Значит, что-то произошло в штабе полка или дивизии, понял Воронцов, не так же просто уломал Андрей Ильич майора Лавренова идти батальону вслед за штрафниками. А с другой стороны, что такое второй эшелон при таком наступлении? Если немецкие огневые подавлены, то первую линию батальон, возможно, пройдёт второй волной. Если не подавлены, то штрафбат весь ляжет перед первой же траншеей. А если и удалось артиллеристам основательно разрушить первую и даже вторую линию немецких траншей, то третью и штрафникам, и гвардейцам всё равно придётся брать вместе. Но кто же окоротил Лавренова? Интересно, знает ли Лавренов, что Воронцов под подозрением? Конечно, знает. Поэтому так сдержанно ведёт себя в его присутствии.
После того как капитан Солодовников сошёлся со старшим лейтенантом медицинской службы Игнатьевой, в полку конечно же сразу заговорили, что комбат-3 увёл у командира полка фронтовую подругу. Нашлись острословы, которые начали посмеиваться над «пострадавшим» и «брошенным», отыскались конечно же и доброхоты, которые донесли эти байки до ушей майора Лавренова.
Однажды командир полка вызвал к себе Воронцова. Расспросил о делах в роте, о том, что пишут из дома. Но в глазах его стыло другое.
Чай майору Лавренову носила уже другая военнослужащая, помоложе Веры Ивановны, да и званием поскромнее. Когда приступили к чаю, Лавренов сразу и спросил о главном: что знает он о том, что произошло зимой во время неудачного наступления к шоссе с санитарной ротой и командиром роты старшим лейтенантом медицинской службы Игнатьевой?
Воронцов сухо и немногословно пересказал своё донесение трёхмесячной давности. Память у него, несмотря на контузию, была хорошая. Разговор произошёл как раз накануне рейда в Чернавичскую пущу. Ничего лишнего о Вере Ивановне Воронцов майору Лавренову не сказал. Обнаружил, мол, её и санитаров в овраге, где они прятали раненых, что Игнатьева была ранена и передвигаться самостоятельно не могла, а потому была вывезена на санях. Тогда майор Лавренов быстро прервал разговор. Больше на чай Воронцова он не приглашал. Ни отпуска, ни обещанную звезду на погоны за удачно проведённую операцию в Чернавичской пуще Воронцов тоже не получил. Да и наградные листы на всех участников и отличившихся в операции где-то потерялись. Комбат пояснил это коротко: герои, мол, в Третьем батальоне Лавренову не нужны. А сам Лавренов молчал, как будто и не было никакого рейда через линию фронта и представлений на погибших и отличившихся…
Вскоре началась подготовка к наступлению. Полк побатальонно отводили в тыловой район и обкатывали на танках и самоходках, обучали действиям в наступлении в лесистой местности. Отрабатывали ближний бой в условиях сельских и городских построек. Никто не думал о том, что было. Все жили напряжением завтрашнего дня. О звёздах ли и орденах думать в той кутерьме? За день роты уставали так, что к вечеру только схватить из остывающего котелка несколько ложек каши и завалиться на топчан в сухой, выветренной июньским зноем землянке. Хорошо, что не написал ни домой в Подлесное, ни Зинаиде в Прудки, что ему обещали отпуск…
Накануне наступления все писали домой письма. Ротный писарь унёс в штаб батальона битком набитый сидор. Воронцов и на этот раз ни в Подлесное, ни Зинаиде писать не стал. И теперь, прикусив кислый ремешок каски, он уходил из траншеи, будто не попрощавшись с кем-то дорогим, кто оставался за спиной дожидаться от него скорых и хороших вестей…
Воронцов в последний раз окинул взглядом затоптанный ход сообщения, выложенные заботливыми связистами ступеньки в землянку и так же мельком подумал, что возвращаться сюда вряд ли придётся.
Взводные лейтенанты уже увели своих людей вперёд. Первый и второй взводы скрылись в дыму и копоти, а спины третьего он наблюдал в коридоре, отмеченном флажками сапёров среди клубков свёрнутой колючей проволоки и отброшенных рогаток. Бойцы похудели в одну ночь. Перед боем всегда так. Он и сам сегодня утром обнаружил, что ремень болтается, и подтянул его сразу на две прорамки.
– Пошли, ребята. – Воронцов махнул автоматом связистам и связным, которые замерли рядом в предчувствии неминуемого, и, нащупав ногой земляную приступку, привычно, одним махом вышагнул из окопа.
По новому уставу командир стрелковой роты шёл в бой вместе с ротой, но там, где ему было удобно руководить действиями взводов в бою. Воронцову было удобнее идти со взводом резерва или, как его иногда называли, второго эшелона. И этот взвод, убедившись, что Восьмая рота в полном своём составе покинула траншею, он сейчас догонял.