Введение
Если вы не были на вечеринке в честь моего двадцатилетия, значит, вам не достался замечательный торт.
А если вы все-таки попали на вечеринку в честь моего двадцатилетия, значит, вам… тоже не достался замечательный торт.
На самом деле он не достался никому, кроме меня.
Помню, как я отрезала первый кусок, потом взяла вилку и начала есть. Я сразу почувствовала кайф от сахара и взбитых сливок. Я словно балансировала на краю крыши небоскреба – это одновременно возбуждало, будоражило и пугало. Достаточно доли секунды, чтобы оступиться и погибнуть.
Вот чего я не помню, так это того, в какой момент решила съесть его весь.
Водя ложкой по стенкам миски, я заметила, что помадка и тесто очень гладкие, почти атласные. Я рисовала спирали и восьмерки своей лопаточкой. Перекладывая ложками шоколадный крем цвета эспрессо в формы для тортов, я наслаждалась легкостью текстуры, воздушностью ингредиентов. Ложка на противень – ложка в рот. Потом я завороженно смотрела через дверцу духовки на то, как постепенно поднимается тесто, заполняя двадцатисантиметровые формы.
Через десять минут воздух в моей квартире оказался настолько пропитан ароматом шоколада, что я уже не могла думать ни о чем, кроме этого торта. Я уже пообедала и наелась теста, но во мне появился какой-то новый голод, неожиданный и назойливый – из тех, что заставляют бросить все, чтобы утолить его. Я не могла его игнорировать – он лишил меня всех сил, всего тайного волевого оружия и втолкнул на кухню, где мне вечно не хватало молока и самоконтроля.
Когда торт остыл, пришло время готовить глазурь; я следовала точно такому же строгому протоколу проверки вкуса, как и с тестом. Когда миска оказалась полна матовых жестких холмиков, я покрыла глазурью оба слоя. Потом отрезала идеальный кусок, провела указательным пальцем по плоской стороне ножа, чтобы собрать налипшие крошки, и сунула его в рот, чтобы хорошенько облизать. Кусок торта я поедала лихорадочно, словно за мной кто-то гнался. Я заглотила второй кусок, третий; за ним поспешно последовали еще три. Я отрезала еще кусочек, решив, что теперь-то уже хватит, но – о, посмотрите, какой кривой край остался, я совсем не умею пользоваться ножом. Надо отрезать еще, чтобы все исправить. Облизала глазурь и, наконец решив, что с меня хватит, отошла от торта и положила вилку и нож в раковину. Потом повернулась к столу – мне стало больно при виде того, что осталось от торта – один кусочек.
Чувство вины невозможно переварить. В его агрессивном распространении нет ничего естественного. Оно родилось внутри меня: увеличивается, разгибает пухлые ручки и ножки, брыкается и стонет на пути вниз по пищеводу, постоянно напоминает о себе, стыдит меня на каждом повороте. А когда наконец плюхается на дно моего желудка, то остается там еще на несколько дней – непрошеный гость, которого не выгонишь.
Когда чувство вины наконец-то начинает растворяться, вяло обозначая попытки меня покинуть, все равно остаются частички ненависти к себе. А ненависть, как кислота, разъедает все, что ее окружает.
Начинается все с ненависти к торту – ко всем его многочисленным слоям ароматного искушения, – но быстро превращается в ненависть к себе и всем моим жировым клеткам. Я подвела себя. Я горюю из-за отсутствия самоконтроля. Я нуждаюсь в комфорте и ободрении, но стыд заставляет меня наказывать себя – большего я не заслуживаю. Плач – это хороший вариант, но слезы не приходят. Вместо этого я зависаю, накрепко запертая внутри собственной кожи, и ненависть, вина и стыд пожирают меня изнутри.
Сегодня, семь лет спустя, я снова стою у кухонного стола и делаю такой же торт с помадкой. Я осторожно опускаю верхний слой торта на подушечку для глазирования. Я готовила этот торт уже столько раз, что мне нет нужды заранее пробовать его, чтобы почувствовать бархатистую текстуру. Он всегда был декадентским, с таким же глубоким вкусом, как у плитки высококачественного темного шоколада. Поддев маленький кусочек вилкой, я понимаю, что если бы могла удержать горячую помадку в воздухе и откусить ее – насладиться еще до того, как она потечет по моему языку, – она была бы на вкус точно как этот торт.
А вот и глазурь: взбитый крем с текстурой, представляющей собой нечто среднее между воздушностью клубка сахарной ваты и мягкой зефирной начинкой в шоколадной конфете.
Я провожу пальцем по этой глазури и останавливаюсь. Я вспоминаю, как резко изменилось мое отношение к этому торту за последние семь лет. За это время я сбросила 62 килограмма. Вес покинул мое тело, а вместе с ним – ненависть, вина и стыд. Я иногда вспоминаю те дни, когда сам вид любой сладости вызывал во мне соблазнительные фантазии – как я буду тайком есть их одна. Может быть, как раз понимание того, что мне это легко сойдет с рук, признание, что могу это все съесть и никто не увидит – и останавливает меня сейчас.
В конце концов я всю жизнь ела тайком. После школы я приходила домой, когда еще никого не было, и мне отчаянно хотелось есть. Я не знала иного способа смягчить муки одиночества, кроме как поесть – заполнить пустоты, в которых должны были быть комфорт и безопасность. Еда просачивалась в миллионы трещин в фундаменте моей семьи, засыпала разломы и сужала пропасти. Но даже тогда я знала, что ем столько, что мне должно быть стыдно. Так что я научилась это хорошо скрывать. Съедала сразу по два швейцарских рулета и запихивала их целлофановые обертки поглубже в мусорную корзину, где их было не найти, если специально не искать.
До двадцати лет я таскала на себе тяжелое бремя стыда за переедание. Я съедала сандвич со стейком и сыром, потом приходила домой и обедала с семьей. Через два дня после начала очередной диеты я специально уезжала в соседний город, где меня точно не узнали бы, и заказывала что-нибудь в «Бургер Кинге». Каждое утро, когда мама уходила на работу, я жарила себе три стопки оладий, втыкала вилку в плотный центр каждой из них по очереди и обмакивала их в лужицы кленового сиропа и топленого масла.
Сегодня у меня уже нет ужасающего желания есть, когда никто не видит. Это уже не соблазняет меня столь же привлекательным образом. Более того, было время (уже после того, как я сбросила больше 50 килограммов), когда вид торта с помадкой вызывал не фантазии, а страх. Я провела несколько дней рождения, отчаянно пытаясь найти хоть какой-нибудь повод не есть этот торт – я часы и даже дни тратила, чтобы придумать такой повод. Я думала: как бы так пожевать этот торт при всех, потом выйти в соседнюю комнату и его там выплюнуть. Три дня рождения я даже не облизывала измазанные в глазури пальцы.
Худоба, которой мне удалось добиться, тоже несла с собой унижения. Теперь меня преследовал страх набрать лишний новый килограмм, показать себе, что все было зря. Моя тень по-прежнему оставалась слишком полной и большой, и она загнала меня в темный переулок расстройства пищеварения. Как и всегда, я загоняла свой стыд так далеко, что никто его не замечал, кроме меня. Впервые в жизни я стала выглядеть здоровой. Мне очень хотелось скрыть тот факт, что, несмотря на радикальное преображение, внутри я оставалась все такой же измученной.
Я врала, что только что поела, чтобы не есть за обеденным столом с семьей. Я ездила кругами по району, потому что не знала, как еще убить время на пустой желудок. Я покупала еду, когда шла в кинотеатр с друзьями, хотя не собиралась ее есть. Я складывала недоеденные порции в ресторанах в пакет, а потом выбрасывала его, едва добравшись до дома. Даже после того, как я снова полюбила готовить, я ограничивала себя самыми маленькими порциями, а остальное отдавала.
Сейчас же, когда я готовлю этот торт несколько лет спустя, я понимаю, насколько черно-белыми были мои взгляды. Я вижу, как трагично жить по принципу «все или ничего», балансировать на вершине пресловутого небоскреба и выбирать только между вариантами «стоять, парализованной страхом» или «прыгнуть с крыши в экстазе». Я понимаю, как больно жить, нервничая по каждому поводу. Я понимаю, как хаотична жизнь, которой управляют приступы мании и депрессии. Альтернатива, компромисс – это умение держать равновесие. Не стремиться устоять или упасть – просто спокойно держаться на месте, понимая, где заканчивается крыша, и восхищаясь тем, что мы забрались так высоко.
Я очень изменилась. Если захочу, могу спокойно съесть кусок этого торта, радуясь каждому откушенному кусочку. Я смакую вкус какао, бархатистую текстуру, а когда этот кусок закончится, уже не потянусь за другим. Я делюсь тортом с другими. Я ем его в открытую и с гордостью. Я горжусь тем, что приготовила что-то настолько богатое по вкусу – настоящее, даже божественное. Я больше не ем до тех пор, пока не начинаю чувствовать, как растягивается мой желудок и растет чувство вины.
Каждый следующий год после того, как я сбросила вес, я готовлю этот сметанный торт с помадкой. Каждый год я по-разному к нему отношусь. Как этот невинный торт превратился из любовника-насильника в здорового компаньона, хотя я всегда готовлю его одинаково?
Что изменилось? Вкус? Или, может быть, я?