III
Когда дюжина собакъ, которыхъ держали на фермѣ Матансуэла, – борзыя, дворняжки и таксы – чуяли въ полдень приближеніе смотрителя, онѣ привѣтствовали его громкимъ лаемъ, и когда дядя Антоніо, извѣстный подъ прозвищемъ Сарандилья, выходилъ къ воротамъ навстрѣчу Рафаэлю.
Старикъ былъ прежде, въ теченіе долгихъ лѣтъ, смотрителемъ фермы. Его взялъ къ себѣ на службу еще отецъ веселаго донъ-Луиса, но этотъ послѣдній, желавшій окружатъ себя лишь молодыми людьми, а также въ виду старости и плохого зрѣнія Сарандильи, замѣнилъ его Рафаэлемъ. Еще благодареніе Богу, какъ говорилъ дядя Антоніо со своъ крестьянскимъ смиреніемъ, что хозяинъ не послалъ его собирать милостыню по большимъ дорогамъ, а позволилъ жить на фермѣ съ женой, съ тѣмъ однако, чтобы она присматривала за домашней птицей, а онъ помогалъ въ уходѣ за поросятами.
Два инвалида борьбы съ землей не имѣли другого просвѣта въ тяжеломъ своемъ положеніи, какъ только хорошее отношеніе къ нимъ Рафаэля. Только доброта новаго смотрителя облегчала ихъ участь. Дядя Сарандилья проводилъ цѣлые часы, сидя на одной изъ скамеевъ у воротъ, устремивъ взглядъ своихъ помутнѣвщихъ глазъ въ поля съ безконечными ихъ бороздами, И смотрителъ не укорялъ его за старческую лѣнь. Старуха любила Рафаэля, какъ родного сына. Она присматривала за его бѣльемъ и обѣдомъ, а онъ платилъ ей подарками за ея услуги. Рафаэль по добротѣ и красивой наружности своей походилъ на единственнаго ихъ сына, который умеръ, въ бытность свою солдатомъ, въ Кубѣ. Сеньора Эдувихисъ часто бранила мужа за то, что, по ея мвѣнію, онъ не былъ достаьочно любезнымъ и предупредительнымъ относительно Рафаэля. Прежде чѣмъ собаки возвѣщали лаемъ о его приближеніи, она слышала топоть его лошади.
– Скорѣй, – кричала она своему мужу, – ты развѣ не слышишь, что ѣдеть Рафаэль? Бѣги, подержи ему стремя.
Пока старикъ это дѣлалъ, а затѣмъ уводилъ лошадь въ конюшню, Рафаэль весело направлялся въ кухню къ Эдувихисъ и спрашивалъ, что ему дадть сегодня въ обѣду. Они садились втроемъ за столъ, и Сарандилья бросалъ жадный взгдядъ на бутылку съ виномъ, къ которой онъ протягивалъ дрожащія руки. Это была роскошь, введенная въ обычай Рафаэлемъ, такъ же какъ и сигары, которыя двое мужчинъ медленно выкуривали послѣ обѣда, говоря о работахъ на фермѣ. Смотритель разсказывалъ о поѣздкѣ на пастбища дона-Луиса, гдѣ зимовали стада – коровы и кобылы фермы. За ними присматривали пастухъ и два подпаска, получавшіе всѣ втроемъ поденную плату лишь въ двѣ песеты, а ихъ попечѣнію было довѣрено восемьсотъ коровъ и сто быковъ, стоящіе сотни тысячъ песетъ! Рафаэль удивлялся честности, кротости и добротѣ этихъ бѣдныхъ людей. Сарандилья подтверждалъ мысли, высказанныя Рафаэлемъ. Дѣйствительно, наиболѣе честные люди, это – бѣдняки. И ихъ еще боятся, считаютъ ихъ дурными?!. Онъ ставитъ ни во что честность городскихъ сеньоровъ.
– Подумай, Рафаэ, какая заслуга въ томъ, скажемъ къ примѣру, если донъ-Пабло Дюпонъ, при всѣхъ своихъ милліонахъ, окажется добрымъ и ни у кого ничего не украдеть? Настоящіе добрые ліоди – одни лишь бѣдняки, одни мы.
Но смотритель не выказывалъ такого же оптимизма, какъ старикъ. По его мнѣнію, поденщики, хотя они и бѣдные люди, но и у нихъ достаточно пороковъ, a главное, они лѣнтяи. Сарандилья негодовалъ, слушая такія рѣчи Рафаэля. А какими же онъ желалъ бы видѣть поденщиковъ? Какой могутъ они чувствовать интересъ къ своей работѣ? Онъ помнитъ времена, когда онъ и Эдувихисъ работали поденно. Что это была за жизнь?… Работатъ цѣлый день подъ лучами палящаго солнца или же въ стужу, не получая большаго вознагражденія, какъ два реала въ день и пять реаловъ только во время жатвы. Правда, хозяинъ давалъ харчи, но что это были за харчи! Лѣтомъ имъ временно давали похлебку съ горохомъ, ѣду, выходящую изъ ряда вонъ, о которой они вспоминали весь годъ. Въ остальные же мѣсяцы харчи составлялъ лишь хлѣбъ, одинъ лишь хлѣбъ. Сухой хлѣбъ по рукамъ и горячую похлебку, или же тюрю изъ того же хлѣба – вотъ и все, точно не существовало ничего другого на свѣтѣ для бѣднаго народа, какъ только хлѣбъ, немного соли, нѣсколько луковицъ, вотъ и вся приправа. Что же можетъ быть привлекательнаго въ работѣ для поденщиковъ, которые, не достигнувъ еще и тридцати пяти лѣтъ, уже чувствуютъ себя одряхлѣвшими и стариками?
Однажды вечеромъ, въ февралѣ, смотритель и Сарандилья толковали о работахъ на фермѣ въ то время какъ Эдувихисъ мыла посуду въ кухнѣ. Кончился посѣвъ гороха, фасоли и чечевицы. Теперь толпа поденщиковъ и поденщицъ была занята тѣмъ, что полола хлѣбныя нивы. Сарандилья, – полуслѣпота котораго, повидимому, обостряла его слухъ, прервалъ Рафаэля, повернувъ голову въ сторону, какъ бы для того, чтобы лучше слышать, и сказалъ:
– Мнѣ кажется, гремитъ громъ…
Рафаэль сталъ прислушиватъся. Дѣйствительно, гдѣ-то вдали слышались раскаты грома: собиралась гроза. Она и разразилась съ необычайной силой. Полился дождь, какъ изъ ведра, и двое мужчинъ должны были укрыться подъ входной аркой, откуда сквозь рѣшетку воротъ видать было лишь небольшой кусочекъ поля.
Отъ почвы, на которую падали дождевые потоки, несся теплый паръ и запахъ мокрой земли. Вдали, по бороздамъ поля, превращеннымъ въ ручьи, бѣжала толпа рабочихъ, направляясъ въ ферму, и съ ихъ плащей лилась грязная вода. Рафаэль обратилъ вниманіе на двухъ отдѣльныхъ лицъ, медленно приближавшихся къ фермѣ. Одинъ изъ нихъ велъ за уздечку осла, навьюченнаго большими сумками изъ плетеной соломы, изъ-за которыхъ едва виднѣлись уши и хвостъ животнаго.
Смотритель узналъ того изъ нихъ, который велъ за уздечку осла, понукая его, чтобы онъ шелъ скорѣй. Звали его Маноло; это былъ старый поденщикъ.
Послѣ одной изъ стачекъ крестьянъ хозяева указывали другъ другу на Маноло какъ на одного изъ главныхъ зачинщиковъ. He получая вслѣдствіе того нигдѣ работы, онъ существовалъ лишь тѣмъ, что переходя изъ фермы въ ферму въ качествѣ коробейника, продавалъ женщинамъ мелкій товаръ – платки, ленты и куски полотна, а мужчинамъ вино, водку и прокламаціи, старательно спрятанныя у него въ сумкахъ.
Только въ Матансуэлу и еще въ очень немногія фермы могъ Маноло проникнуть, не вызывая тревоги и не встрѣчая противодѣйствія.
Рафаэль всматривался въ другого человѣка, въ товарища коробейника, который ему тоже казался знакомымъ, но не могъ припомнить, кто это такой. Онъ шелъ, заложивъ руки въ карманы, весь промокнувъ отъ дождя, дрожа отъ холода, потому что не имѣлъ плаща, какъ его таварищъ. Однако, несмотря на это, онъ шелъ не торопясь, словно дождь и вѣтеръ нимало не безпокоили его.
– Привѣтъ, товарищи! – сказалъ Маноло, проходя мимо воротъ фермы. – Вотъ такъ погода, просто ужасъ!..
Туть толъко Рафаэль узналъ того, который сопровождалъ торговца, увидавъ его безкровное лицо аскета, рѣдкую бородку и добрые, угасающіе глаза, смотрѣвшіе сквозь голубоватыя стекла очковъ.
– Донъ-Фернандо! – воскликнулъ онъ съ удивленіемъ. Въ самомъ дѣлѣ, это былъ донъ-Фернандо.
И выйдя изъ-подъ воротъ, въ бушующій разливъ дождя, Рафаэль взялъ дона-Фернандо за руку, чтобы заставить его войти во дворъ. Тотъ сопротивлялся, желая идти съ товарищемъ нѣсколько дальше, въ людскую. Но Рафаэль усиленно протестовалъ. Добрый пріятель его крестнаго, тотъ, который былъ начальникомъ его отца, не хочеть зайти въ нему…
И почти насилъно онъ введъ его въ ферму, въ то время какъ Маноло отправился дальше, въ людскую.
– Иди, иди, – поощрилъ его Сарандилья. – Поденщики навѣрное раскупять всѣ твои бумаженки и имъ будетъ чѣмъ занятъся, пока льеть дождь. Мнѣ кажется, что дождливое время установится теперь надолго!
Сальватьерра вошелъ въ кухню фермы, и Эдувихисъ, чувствуя состраданіе къ промокшему насквозь «бѣдному сеньору», торопливо запалила огонь въ очагѣ.
А Сарандилья обратился къ ней съ нѣкоторою торжественностью, говоря:
– Знаешь ли ты, кто этоть кабальеро, Эдувихисъ?… Навѣрное нѣтъ… Это донъ-Фернандо Сальватьерра, тотъ самый сеньоръ, о которомъ столько писади въ газетахъ и который защищаетъ бѣдныхъ.
Между тѣмъ смотритель отыскивалъ бутылку цѣннаго вина, подаренную ему нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ крестнымъ. Наконецъ онъ нашелъ ее и, наливъ стаканъ, предложилъ его дону-Фернандо.
– Благодарю, я не пью.
– Но это вино первѣйшаго сорта, сеньоръ, – сказалъ Сарандилья. – Выпейте, милость ваша – вино очень вамъ полезно, послѣ того какъ вы промокли.
Сальватьерра сдѣлалъ отрицательный жестъ рукою.
– Еще разъ благодарю: я не беру въ ротъ вина.
Сарандилья взглянулъ на него съ изумленіемъ. Что за исторія!.. По справедливости счвтаютъ этого дона-Фернандо совсѣмъ особеннымъ человѣкомъ.
Рафаэль просилъ его съѣсть что-нибудь, и велѣлъ старухѣ приготовить скорѣе яичницу и подать ветчину, которую хозяинъ привѣзъ въ одно изъ своихъ посѣщеній. Но Салльватьерра рѣшительно отказался. Все это лишнее, у него съ собой весь его ужинъ. И онъ вынулъ изъ кармана мокрую бумагу, въ которой были завернуты кусокъ хлѣба и сыра.
– Ho, по крайней мѣрѣ, вы не откажетесь покурить, донъ-Фернандо? – спросилъ Рафаэль, предлагая ему сигару.
– Благодарю васъ, я не курю.
Старикх Сарандилья не могъ дольше сдерживаться. Даже и не курить?… Теперь понятно удивленіе нѣкоторыхъ людей. Человѣкъ, у котораго такъ мало потребностей, вызываетъ даже страхъ, словно онъ пришлецъ съ того свѣта.
И пока Сальватьерра подошелъ въ огню, чтобы погрѣться, смотритель ушелъ и тотчасъ же вернулся. Онъ принесъ съ собой теплый зимній плащъ, въ который и завернули Сальвальерра, снявъ съ него мокрую одежду.
Рафаэль высказалъ свое удивленіе, что донъ-Фернандо здѣсь, когда крестный нѣсколько дней тому назадъ говорилъ ему, будто онъ въ Кадиксѣ.
– Да, я былъ тамъ. Я ѣздилъ взглянутъ на могилу моей матери…
И точно желая скорѣе перешагнуть черезъ это воспоминаніе, онъ сообщилъ, какимъ образомъ попалъ сюда. Сегодня утромъ выѣхалъ онъ изъ Хереса, чтобы повидатъся съ сеньоромъ Антоніо Матакардильосъ, собственникомъ плохонькаго постоялаго двора вблизи фермы Матансуэла. Сеньоръ Антоніо въ молодости учаіствовалъ вмѣстѣ съ нимъ во всѣхъ революціонныхъ приключеніяхъ, у него была теперь болѣзнь сердца; ноги его распухли отъ водянки и донъ-Фернандо пріѣхалъ повидаться съ нимъ, обѣщавъ ему посѣтить его еще разъ вмѣстѣ съ Маноло, котораго онъ тамъ встрѣтилъ. Донъ-Фернандо возвращался съ Маноло въ Хересъ, когда ихъ застигла буря и принудила искать убѣжища въ какой-нибудь мызѣ.
Рафаэль заговорилъ съ дономъ-Ферніндо о его странныхъ обычаяхъ, о которыхъ много разъ ему разсказывалъ его крестный: о томъ, какъ онъ купался въ морѣ въ Кадиксѣ среди зимы, какъ онъ отдалъ свой плащъ первому встрѣчному «товарищу», нуждающемуся въ немъ, о его режимѣ питанія, на которое онъ тратилъ не болѣе тридцати сантимовъ въ день.
Сальватьерра оставался все время невозмутимымъ, точно рѣчь шла не о немъ, a o комъ-нибудь другомъ, и только когда Рафаэль удивлялся скудости его питанія, онъ отвѣтилъ:
– Я не имѣю права на большее. Быть можетъ, эти бѣдняки, которые сидятъ въ повалку тамъ въ людской, ѣдятъ лучше меня?
Когда Сальватьерра увидѣлъ, что его платье почти высохло, онъ одѣлся въ него и направился въ дверямъ. Несмотря на то, что дождикъ все еще шелъ, онъ рѣшилъ отравиться въ людскую, къ своему товарищу. Рафаэль настаивалъ, чтобы онъ остался у него, гдѣ постелъ ему уже была приготовлена.
– Я не могъ бы заснуть въ твоей постели, Рафаэль, – сказалъ Сальватьерра, – я не имѣю права отдыхать на пуховикахъ въ то время, какъ другіе, подъ тѣмъ же кровомъ, спятъ на цыновкахъ изъ ковыля.
Рафаэлъ взялся проводить своего гостя. По дорогѣ въ людскую имъ встрѣтился молодой паренъ невысокаго роста. Глаза его сверкали въ темнотѣ, такъ же какъ и его большіе, бѣлые зубы. На головѣ у него были двѣ разныхъ цвѣтовъ шляпы, надѣтыя одна на другую. Нижняя шляпа, судя по ея полямъ, была новая, свѣтло-сѣраго цвѣта, верхняя же была рыже-чернаго цвѣта, съ разорванныси краями.
Рафаэль взялъ парня за плечо и представилъ его Сальватьерра съ комической серьезностью:
– Это Алкапарронъ, о которомъ вы навѣрное слышали, – самый большой плутъ изъ всѣхъ цыганъ въ Хересѣ.
Алкапарронъ освободился изъ рукъ Рафаэля и воскликнулъ въ негодованіи:
– У, у, сеньоръ Рафае, какой вы злой человѣкъ… Что это вы говорите…
Смотритель продолжалъ серьезнымъ тономъ, нахмуривъ брови:
– Онъ работаетъ у насъ въ Матансуэлѣ со всей своей семьей… Знаете ли вы, почему онъ носитъ на головѣ двѣ шляпы? Чтобы набить ихъ горохомъ или фасолью, какъ только я не досмотрю: но онъ не подозрѣваетъ, что въ одинъ прекрасный день я его подстрѣлю.
– Іисусе Христе! Сеньоръ Рафаэ! Что вы говорите?
И онъ, въ отчаяніи сложивъ руки, взглянулъ на Сальватьерра и сказалъ ему съ дѣтской пылкостью:
– He вѣрьте ему, сеньоръ; онъ очень злой, и говоритъ такъ, чтобы мучить меня. Клянусь спасеньемъ матери моей, все сказанное имъ ложь…
И онъ объяснилъ тайну двухъ шляпъ, нахлобученныхъ имъ чуть ли не до самыхъ глазъ. Нижняя шляпа – новая, которую онъ надѣваетъ лишь въ праздники и когда онъ отравляется въ городъ. Въ рабочіе же дни онъ не отваживается оставлять ее дома, опасаясь своихъ товарищей, которые позволяютъ себѣ всякаго рода шутки съ нимъ, потому что онъ «бѣдненькій цыганъ». Поэтому онъ и надѣваетъ новую шляпу, покрывая ее старой, чтобы она не утратила своего сѣраго цвѣта и той шелковистости, которой онъ такъ гордится.
Смотритель продолжалъ дразнить цыгана, говоря:
– Слушай, Алкапарронъ, знаешь ли ты, кто этотъ сеньоръ?… Это донъ-Фернандо Сальватьерра. Слышалъ ли ты о немъ?
Цыганъ сдѣлалъ жестъ изумленія и широко раскрылъ глаза:
– И очень даже слышалъ… Въ людской битыхъ два часа идетъ разговоръ о немъ. Многія вамъ лѣта, сеньоръ. Я очень радъ познакомиться съ такимъ важнымъ и знатымъ господиномъ. Сейчасъ видно, что такое ваша милость: наружностъ у васъ совсѣмъ губернаторская.
Сальватьерра улыбался, слушая эту лесть, расточаемую ему цыганомъ.
Рафаэль заговорилъ о сестрахъ Алкапарронасъ, цыганкахъ-танцовщицахъ, подвизавшихся въ Парижѣ, гдѣ онѣ имѣли громадный успѣхъ, а также и въ разныхъ городахъ Россіи, имена которыхъ управитель не могъ вспомнить. Портреты этихъ танцовщицъ виднѣлись всюду, даже на коробкахъ спичекъ, о нихъ говорили въ газетахъ, имъ подносили массу брилліантовъ и онѣ танцовали въ театрахъ и дворцахъ.
– И подумайте, донъ-Фернандо, онѣ такія же уродливыя, какъ и вотъ этотъ ихъ двоюродный братъ. Я видѣлъ ихъ дѣвчонками, бѣгающими здѣсь въ фермѣ и таскающихъ горохъ. Были онѣ очень бойкія и ловкія, но не было въ нихъ ничего такого плѣнительнаго, развѣ лишь какая-то цыганская удаль, а также и безстыдство, отъ котораго даже и мужчинъ можетъ броситъ въ краску. И это-то и нравится разнымъ знатнымъ господамъ?… Правда, даже смѣшно!
Но Алкапарронъ сталъ говорить съ нѣвоторой гордостью о своихѣ двоюродныхъ сестрахъ, хотя и сѣтовалъ о столь великой разницѣ ихъ судьбы и судьбы его семьи. Онѣ чуть ли не королевы, а онъ съ бѣдной своей матерью, съ маленькими братиками – отецъ ихъ давно умеръ – и съ Мари-Крусъ, вѣчно больной кузиной его, зарабатываютъ на фермѣ поденно всего лишь два реала. Еще счастъе, что ихъ берутъ здѣсь ежегодно на работу, зная, что они хорошіе люди!.. Его двоюродныя сестры существа бездушныя, потому онѣ и не пишутъ писемъ семьѣ и не посылаютъ никому ни полгрошика.
Простившись съ Рафаэлемъ, Сальватьерра пошелъ по тропинкѣ вдоль забора съ старымъ Сарандилья, и скоро добрался до навѣса, служившаго входомъ въ людскую. Подъ навѣсомъ стоялъ на открытомъ воздухѣ рядъ кувшиновъ съ запасомъ воды для поденщиковъ. Кто чувствовадъ жажду, переходилъ изъ удушливой жары людской въ эту ночную стужу и пилъ ледяную воду, въ то время какъ вѣтеръ обдувалъ ему потное тѣло.
Когда Сальватьерра вошелъ въ людскую, на него пахнулъ оттуда воздухъ, пропитанный запахомъ сырой шерсти, тухлаго деревяннаго масла и грязи.
Комната была большая и казалась еще больше отъ густой атмосферы и скудости освѣщенія. Въ ея глубинѣ виднѣлся очагъ, въ которомъ горѣлъ коровій навозъ, распространяя отвратательный запахъ. Въ этомъ носившемся кругомъ туманѣ выдѣлялось красноватое пламя свѣчи. Въ остальной же части комнаты, совершенно темной, чувствовалосъ присутствіе многихъ людей. Дойдя до средины комнаты, Сальватьерра могъ здѣсь все лучше разглядѣть. На очагѣ кипятилось нѣсколько котелковъ, за которыми присматривали женщины, стоявшія съ этой цѣлью на колѣняхъ. Стульевъ не было нигдѣ, въ комнатѣ всѣ бывшіе въ ней сидѣли на полу.
Тутъ же находился и Маноло, а кругомъ него собралась кучка его друзей, и всѣ они черпали ложками изъ котелка съ горячей хлѣбной похлебкой. Въ разныхъ углахъ виднѣлись группы мужчинъ и женщинъ, сидѣвшихъ на полу или на цыновкахъ изъ ковыля. Всѣ ѣли горячую похлебку, разговаривая и смѣясь.
Видъ этого помѣщенія съ этимъ накопленіемъ людей вызвалъ въ памяти Сальватьерра мысль о тюрьмѣ. И тутъ тѣ же штукатуренныя стѣны, но только болѣе закоптѣвшія, чѣмъ въ тюрьмѣ, тѣ же желѣзные крючки, вбитые въ стѣны, а на нихъ висѣли сумки, плащи, мѣшки, разноцвѣтныя рубахи, грязныя шляпы, тяжелые башмаки съ безчисленными заплатами и острыми гвоздями.
Сальватьерра взглянулъ на лица этихъ людей, смотрѣвшихъ на него съ любопытствомъ, прерывая на мгновеніе свою ѣду, держа руки неподвижно съ поднятой вверхъ ложкой. У молодыхъ парней лица были еще свѣжія, и они часто смѣялись, отражая въ глазахъ своихъ жизнерадостностъ. Но мужчины зрѣлаго возраста выказывали уже признаки преждевременной старости; тѣло ихъ было какое-то высохшее, кожа морщинистая. Женщины являли собой еще болѣе печальное зрѣлище. Нѣкоторыя изъ нихъ были цыганки, старыя и уродливыя. Молодыя же казались малокровными, худосочными. Сальватьерра подошелъ къ очагу, и тутъ онъ увидѣлъ Алкапаррона, который сказалъ ему:
– Взгляните, милость ваша, вотъ это моя мама.
И онъ указалъ ему на старую цыганку, только что снявшую съ огня похлебку изъ гороха, на которую жадно глядѣли трое ребятъ, братьевъ Алкапаррона, и худенькая, блѣдная дѣвушка, съ громадными черными глазами, его двоюродная сестра, Мари-Крусъ.
– Такъ что вы-то и есть знаменитый донъ-Фернандо? – спросила старуха. – Пустъ же Господь Богъ пошлетъ вамъ всякое благополучіе и долгую жизнь за то, что вы отецъ бѣдныхъ и беззащитныхъ…
И поставивъ на полъ котелокъ, она усѣлась кругомъ него со всей своей семьей. Этоть ужинъ ихъ былъ выходящій изъ ряду. Запахъ гороховой похлебки вызывалъ во многихъ присутствовавшихъ волненіе, заставляя ихъ обращать свои взоры съ завистью на группу цыганъ. Сарандилья заговорилъ со старухой, насмѣхаясь и спрашивая, какой такой попался ей необычайный заработокъ? Вѣрно, наканунѣ, идя въ Хересъ, она получила нѣсколько песетъ за гаданіе или же за порошокъ, данный ею дѣвушкамъ, съ тѣмъ, чтобы приворожить къ нимъ бросившихъ ихъ возлюбленныхъ. Ахъ, старая колдунья! Казалось невозможнымъ, чтобы ей на долю выпала такая удача съ такимъ уродливымъ лицомъ.
Цыганка слушала, все время улыбаясь, не переставая жадно глотать гороховую похлебку, но когда Сарандилья уломянулъ объ ея уродливомъ лицѣ, она бросила ѣстъ.
– Молчи, ты слѣпой, не человѣкъ, а только тѣнь! Дай Богъ, чтобы я всю мою жизнь могла бы видѣть тебя подъ землей, какъ твоихъ братьевъ-кротовъ… Если я теперь некрасива, то было время, когда маркизы цѣловали мнѣ башмаки. Ты это хорошо знаешь, безстыжій!
И она съ грустью добавила:
– Не была бы я здѣсь, еслибъ былъ живъ маркизъ Санъ-Діонисіо, этоть славный сеньоръ, крестный отецъ моего бѣдняги Хосе-Марія.
И она указала на Алкапаррона, бросившаго ложку, которую онъ подносилъ ко рту, чтобы выпрямиться съ нѣкоторою гордостью, услыхавъ имя своего крестнаго отца, который, какъ утверждалъ Сарандилья, былъ для него нѣчто большее, чѣмъ крестный отецъ.
Сальватьерра взглянулъ съ удивленіемъ на морщинистую и отталкивающую наружность старой цыганки. Она въ сущности была не такъ стара, какъ казалось, но бысгро зачахла и отъ переутомленія работой, а также и отъ того ранняго разрушенія восточныхъ расъ при переходѣ отъ молодости къ старости, подобно тому, какъ великолѣпные дни тропика сразу перескакиваютъ отъ свѣта къ тьмѣ, безъ промежуточнаго періода сумерковъ.
Цыгане продолжали жадно глотать свою похлебку, a Сальватьерра вынулъ изъ кармана скудный свой ужинъ, съ улыбкой отказываясь отъ предложеній, которыя ему дѣлали со всѣхъ сторонъ. Въ то время какъ онъ ѣлъ кусокъ хлѣба съ сыромъ, глаза Сальватьерра упали на человѣка, который изъ всѣхъ остальныхъ, бывшихъ въ комнатѣ, одинъ не заботился о своемъ ужинѣ.
Это былъ худощавый юноша; его шея была обвязана краснымъ платкомъ, на немъ была надѣта одна лишь рубаха. Товарищи давно уже звали его ужинать, объявляя ему, что скоро ничего не останется отъ похлебки, но онъ продолжалъ сидѣть на обломкѣ пня, весь согнувшись надъ маленькимъ столомъ, на которомъ горѣла свѣчка. Онъ писалъ медленно, съ усиліемъ и съ упорствомъ крестьянина. Передъ нимъ лежалъ обрывокъ газеты, и, онъ списывалъ оттуда строки водянистыми чернилами и плохимъ перомъ.
Сарандилья, сидѣвшій рядомъ съ Сальватьерра, сказалъ:
– Это «Маэстрико!»
Такъ прозвали его изъ-за его любви къ книгамъ и бумагамъ. Не успѣетъ онъ придти съ работы, какъ уже беретъ перо въ руки и начинаетъ выводить буквы.
Сальватьерра подошелъ къ Маэстрико, а тоть повернулъ голову, чтобм взглянуть на него, и прервалъ на время свою работу. Съ нѣкоторой горечью сталъ онъ объяснять Сальватьерра страстное свое желаніе учиться, при чемъ онъ лишалъ себя часовъ сна и отдыха. Воспитали его, какъ животное; семи лѣть онъ былъ уже подпаскомъ на фермахъ и затѣмъ пастухомъ въ горахъ, и зналъ лишь голодъ, удары, утомленіе.
– А я хочу обладатъ знаніемъ, донъ-Фернандо. Все, чему подвергаемся мы, бѣдные люди, происходитъ оттого, что у насъ нѣть знанія.
Онъ смотрѣлъ съ горечью на своихъ товарищей-поденщиковъ, довольныхъ своимъ невѣжествомъ и которые въ насмѣшку прозвали его Maestrico, и даже считаютъ его сумасшедшимъ за то, что, возвращаясь съ работы, онъ садится читать по складамъ газетные обрывки, или же принимается медленно выводить буквы въ своей тетради при свѣтѣ зажженнаго огарка свѣчи. Онъ самоучка, и никогда не имѣлъ учителя. Его мучитъ мысль, что другимъ съ чужой помощью легко удается побѣдить тѣ затрудненія, которыя ему кажутся непреодолимыми. Но его вдохновляетъ вѣра и онъ идетъ впередъ, убѣжденный въ томъ, что если бы всѣ слѣдовали его примѣру, судьба всего существующаго на землѣ измѣнилась бы кореннымъ образомъ.
– Міръ принадлеждтъ тому, кто больше другихъ знаетъ, не правда ли, донъ-Фернандо? Есди богатые сильны и топчутъ насъ ногами и дѣлаютъ то, что хотятъ, то происходитъ это не потому, что деньги въ ихъ рукахъ, а потому, что они имѣютъ больше знаній, чѣмъ мы… Эти несчастные смѣются надо мной, когда я имъ совѣтую учиться, и говорять, что здѣсь въ Хересѣ богачи еще большіе невѣжды, чѣмъ поденщики. Но это не въ счетъ… Эти богачи, которые живуть тутъ у насъ – болваны. А надь ними громоздятся другіе, настоящіе богачи, тѣ, которые обладаютъ знаніемъ, которые устанавливають законы на весь міръ и поддерживають все это теперешнее неустройство общества, благодаря чему немногіе владѣють всѣмъ, а значительное большинство людей не имѣетъ ничего. Еслибъ рабочій зналъ все то, что они знадютъ, онъ бы не давалъ себя имъ въ обманъ, онъ ежечасно боролся бы съ ними и по меньшей мѣрѣ заставилъ бы ихъ раздѣлить власть съ нимъ.
Сальватьерра изумлялся горячей вѣрѣ этого юноши, считавшаго себя обладателемъ цѣлебнаго лѣкарства для уничтоженія всѣхъ золъ, претерпѣваемыхъ безконечной ордой нуждающихся. Учиться, обладать знаніемъ!.. Эксплуататоры насчитываются тысячами, а эксплуатируемые тысячами милліоновъ… Еслибъ люди не жили бы въ слѣпотѣ и невѣжествѣ, какъ могъ бы существовать подобный абсурдъ…
Maestrico продолжалъ излагать свои убѣжденія съ страстной вѣрой, свѣтившейся въ его искреннихъ глазахъ.
– Ахъ, если бы бѣдные знали то, что знаютъ богатые!.. Эти богатые такъ сильны и всѣмъ управляютъ, потому что знаніе къ ихъ услугамъ. Всѣ открытія и изобрѣтенія науки попадають въ руки къ нимъ, принадлежатъ имъ, а бѣднякамъ внизу едва достаются какіе-нибудь подонки. Если же кто-нибудь, выйдя изъ массы нуждающихся, поднимается надъ ней, благодаря уму и способностямъ, – вмѣсто того, чтобы хранить вѣрность своимъ по происхожденію, служитъ опорой братъямъ, онъ переходить въ станъ къ врагамъ, поворачивается спиной къ ста поколѣніямъ своихъ предковъ, угнетенныхъ несправедливостью, и продаетъ себя и свои дарованія палачамъ, лишь вымаливая себѣ мѣстечко среди нихъ. Невѣжество – самое худшее рабство, самое страшное мученіе бѣдныхъ! Но просвѣщеніе индивидуальное, обученіе отдѣльныхъ лицъ совершенно безполезно: оно служитъ только для того, чтобы создать роты дезертировъ, перебѣжчиковъ, которые спѣшать стать въ ряды непріятеля! Необходимо, чтобы всѣ обучались, чтобы вся большая масса поняла бы наконецъ свое могущество.
– Всѣ, всѣ, понимаете вы меня, донъ-Фернандо? Всѣ сразу, съ возгласомъ: «Мы не желаемъ больше обмана, мы не хотимъ больше служить вамъ, чтобы теперешнее неустройство продолжалось еще долго».
Донъ-Фернандо высказывалъ свое одобреніе утвердительными кивками головы, ему нравилась эта мечта невинности. Измѣнить весь строй міра безъ кровопролитія, съ помощью волшебнаго жезла ученія и знанія, безъ всѣхъ этихъ насилій, внушавшихъ отвращеніе нѣжной его душѣ, и которыя всегда кончаются лишь пораженіемъ несчастныхъ и жестокимъ возмездіемъ власть имущихъ; что за прекрасная мечта!.. Но кто же окажется въ силахъ разбудитъ всю массу бѣдняковъ, внушитъ имъ одновременно страстную вѣру этого бѣднаго юноши, идущаго ощупью, съ глазами, устремленными на свѣтлую звѣзду, которую одинъ онъ видить!..
Нѣсколько идейныхъ рабочихъ, и въ числѣ ихъ нѣкоторые старые товаршци Сальватьерра, подошли къ нему. Одиннъ изъ нихъ, Хуанонъ, сказалъ:
– Многое измѣнилось, Фернандо. Мы отступили назадъ, и богатые стали сильнѣе прежняго!
И онъ началъ разсказывать о режимѣ террора, принуждающаго къ молчанію все крестьянство. При малѣйшей жалобѣ батраковъ сейчасъ же начинаются крики, что воскресаетъ черная рука.
– Что это за «черная рука!» – гнѣвно воскликнулъ Хуанонъ. – Онъ претерпѣлъ гоненіе и судъ, потому что его обвинили въ томъ, что онъ членъ этого общества, а онъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о немъ. Цѣлые мѣсяцы провелъ онъ въ тюрьмѣ съ другими несчастными. Ночью его выводили изъ тюрьмы для допроса, сопровождаемаго истязаніями въ темномъ одиночествѣ полей. Еще теперь у него на тѣлѣ немало рубцовъ отъ тогдашнихъ ударовъ и тогдашняго жестокаго избіенія. Но хотя бы его убили, онъ не былъ бы въ состояніи отвѣтить по желанію своихъ палачей. Онъ зналъ объ обществахъ и союзахъ для самозащиты поденщиковъ и для сопротивленія угнетенію господъ; онъ состоялъ ихъ членомъ; но о черной рукѣ, о террористическомъ обществѣ съ кинжалами и дикой местью, онъ не слышалъ ни одного слова. А въ доказательство существованія такого обшества могло быть приведено только одно единственное убійство. И вотъ изъ-за него казнили нѣсколькихъ рабочихъ и сотни изъ нихъ гноили, какъ и его, по тюрьмамъ, заставляя ихъ переноситъ мученія, вслѣдствіе которыхъ нѣкоторые лишились даже жизни.
Хуанонъ замолкъ, и всѣ кругомъ него погрузились въ невеселое раздумье. Въ глубинѣ комнаты женщины, сидя на полу, съ юбками округленными, какъ шапки большихъ грибовъ, разсказывали сказки или же передавали другъ другу о разныхъ чудесныхъ исцѣленіяхъ, благодаря чудотворнымъ иконамъ.
Надъ смутнымъ гуломъ разговоровъ поднималось тихое пѣніе. Это пѣли цыгане, продолжавшіе наслаждаться необычайнымъ своимъ ужиномъ. Тетка Алкапаррона достала изъ-подъ большого своего платка бутылку вина, чтобы отпраздновать свою удачу въ городѣ. Дѣтямъ досталась небольшая доля его, но веселье овладѣло ими… Устремивъ глаза на мать, которою онъ сильно восхищался, Алкапарронъ пѣлъ подъ аккомпаниментъ тихаго хлопанья въ ладоши всей его семьи. Онъ ррервалъ свое пѣніе, чтобы высказать матери то, что ему только что пришло на умъ:
– Мама, какъ несчастны мы, цыгане! Они, испанцы, изображаютъ собою все; и королей, и губернаторовъ, и судей, и генераловъ; а мы, цыгане, мы – ничто.
– Молчи, сынокъ, зато никто изъ насъ, цыганъ, не былъ ни тюремщикомъ, ни палачомъ!.. Продолжай пѣсни, спой еще что-нибудь.
И пѣніе, и хлопанье въ ладоши началось вновь. Одинъ поденщикъ предложилъ стаканъ водки Хуанону, но онъ отказался.
– Это-то и губитъ насъ, – сказалъ онъ поучительнымъ тономъ. – Проклятое питье!
И Хуанонъ сталъ предаватъ анаѳемѣ пьянство. Эта несчастные люди забываютъ обо всемъ, лишь только они напьются. Если они когда-нибудь возстанутъ, то, чтобы ихъ побѣдить, богачамъ придется лишь открыть для нихъ безплатно свои винныя лавки.
Многіе изъ присутствовавщихъ протестовали противъ словъ Хуанона. Что же дѣлатъ бѣдняку, какъ не пить, чтобы забыть свою нужду и горе? И прервавъ молчаніе, многіе заговорили сразу, высказывая свой гнѣвъ и недовольство. Кормятъ ихъ съ каждымъ днемъ все хуже: богатые злоупотребляютъ своей силой и тѣмъ страхомъ, который они сумѣли внушитъ бѣднякамъ и укрѣпить въ нихъ.
Только въ періодъ молотьбы имъ даютъ гороховую похлебку, во все же остальное время рода они получаютъ хлѣбъ, одинъ лишь хлѣбъ, и тотъ во многихъ мѣстахъ въ обрѣзъ.
Старикъ Сарандилья вмѣшался въ разговоръ. По его мнѣнію хозяева могли бы все устроить къ лучшему, еслибъ они хотъ нѣсколько сочувствовали, бѣднымъ и выказали бы милосердіе, побольше милосердія.
Сальватьерра, безстрастно слушавшій рѣчи поденщиковъ, теперь взволновался и прервалъ свое молчаніе, услыхавъ слова старика, Милосердія! Для чего? Чтобы удержать бѣдняковъ въ ихъ рабствѣ, въ надеждѣ на тѣ крохи, которыя имъ бросаютъ и которыя на нѣсколько мгновеній утоляютъ ихъ голодъ и способствуютъ продленію ихъ порабощенія. Милосердіе нимало не способствуетъ тому, чтобы сдѣлать человѣка болѣе достойнымъ. Оно царитъ уже девятнадцать вѣковъ; поэты воспѣваютъ его, считая его божественнымъ дыханіемъ, счастливые провозглашаютъ его одной изъ величайшихъ человѣческихъ добродѣтелей, а міръ остается все тѣмъ же міромъ неравенства и несправедливости. Нѣтъ, эта добродѣтель одна изъ самыхъ ничтожныхъ и безсильныхъ. Она обращала къ рабамъ слова, исполненныя любви, но не ломала ихъ цѣпи; предлагала кусокъ хлѣба современному невольнику, но не позволяла себѣ бросить ни малѣйшаго упрека противъ того общественнаго строя, который присуждалъ этого невольника къ голоданію на весь остатокъ его жизни. Милосердіе, поддерживающее нуждающагося лишь одно мгновеніе, чтобы онъ нѣсколько окрѣпъ, является столь же добродѣтельнымъ, какъ и та крестьянка, которая кормитъ куръ на своемъ птячьемъ дворѣ и заботится о нихъ до той минуты, когда она ихъ завклетъ, чтобы съѣсть.
Эта тусклая добродѣтель ничего не сдѣлала, чтобы завоевать людямъ свободу. Только протестъ разорвалъ цѣпи древняго раба, и онъ же сломитъ оковы современнаго пролетарія. Одна лишь соціальная справедливость можеть спастаи людей.
– Все это прекрасно, донъ-Фернандо, – сказалъ старикъ Сарандилья. – Но бѣдные нуждаются въ одномъ, въ надѣлѣ землей, чтобы жить, а земля – собственностъ хозяевъ.
Сальватьерра вспыльчиво отвѣтилъ, что земля ничья соботвенностъ, она принадлежитъ тѣмъ, кто ее воздѣлываетъ.
– Земля ваша, она принадлежитъ всѣмъ крестьянамъ. Человѣкъ рождается съ правомъ на воздухъ, которымъ онъ дышить, на солнце, которое его грѣетъ, и долженъ требовать, чтобы ему дана была земля, которая даетъ ему питаніе. He надо намъ милосердія, дайте намъ справедливость, одну лишь справедливость, дайте каждому то, что ему принадлежитъ!