2
Вина как невроз
Без вины виноватый
Прежде чем переходить к описанию болезненной, невротической вины, расскажу вам одну короткую, но довольно показательную историю из моего детства.
«Летом, после окончания шестого класса (мне было одиннадцать лет), я, как обычно, гостила у родных в маленьком городе сельского типа. Там я чувствовала себя вольготно и почти все время проводила на улице с подружками.
Однажды со мной случилась неприятная история. Как-то с одной из подружек мы пошли собирать цветы и забрели к дряхлому дому с разрушенной крышей и заросшим палисадником, который был окружен сломанной во многих местах оградкой. Дом выглядел нежилым, но в палисаднике среди высоченной сорной травы росли какие-то необычные цветы.
Чуть посомневавшись, мы все же решили зайти в палисадник, но не тут-то было. Как только мы переступили ограду, из ворот соседнего дома вдруг вышла пожилая женщина и сурово спросила: «Куда это вы? Воровать пришли?»
Мы испугались и тут же убежали, но на этом история не кончилась. Как нарочно (а может быть, и нарочно), спустя час эта женщина проходила мимо нашего дома и, увидев меня около ворот, сказала, что знает мою бабушку и непременно придет поговорить с ней о моем поведении. Тут я испугалась не на шутку. Бабушка всегда была очень строгой, и, если бы ей рассказали о том, что я ворую, мне пришлось бы несладко.
Тогда я решила не дожидаться неприятностей и объяснить ей, что произошло. Умом я понимала, что мы ничего плохого сделать не хотели и не сделали, но, как ни странно, я все равно чувствовала себя виноватой, хотя и непонятно в чем.
Разговор состоялся. В итоге мы с бабушкой решили, что я схожу к этой женщине и объяснюсь с ней сама. Что я и сделала.
Разговор с женщиной прошел на удивление легко. Выяснилось, что на днях у нее украли курицу. И сделали это две девочки. Поэтому когда она увидела нас, то сразу заподозрила, что мы и есть те самые воровки. Но чуть пообщавшись со мной вблизи, она поняла, что обозналась, и сразу же смягчилась. Без объяснений она догадалась, что мы приняли дом за заброшенный (она действительно уже давно в нем не жила, но держала во дворе какое-то хозяйство). Тем не менее в разговоре с ней я почему-то оправдывалась. И в конце извинилась за случившееся.
История кончилась как будто бы хорошо, но хорошо ли на самом деле? Ведь мне пришлось оправдываться не потому, что я на самом деле провинилась, а для того, чтобы избежать проблем.
Только теперь я могу внятно описать свои переживания: несмотря на облегчение, я чувствовала себя униженной страхом и необходимостью чувствовать вину и оправдываться. А почему это было необходимо? Потому что у меня не было других способов себя защитить.
Именно защищаясь от тревоги, невиновный человек может взять на себя ответственность. Только эта ответственность не будет присуща ему, не станет результатом его жизненного выбора. Она как бы «наваливается» на мнимого преступника, порождая в нем чувство вины. Это «чужая» ответственность. Она бывает кем-то навязана, но иногда человек в состоянии тревоги «надевает» ее сам.
Важно, что в глубине души он сопротивляется тому, чтобы ее нести. И это совершенно понятно. «Не своя ноша» «тянет», забирает силы, мучает, а в тяжелых случаях истощает до предела, вызывает отчаяние, чувство бессмысленности жизни. Но иногда эти мучения не останавливают человека, поскольку отказаться от «ненастоящей» вины, от не своей ответственности означает подвергнуть себя еще большей пытке – сильнейшей тревоге.
Хамелеон и дерево
Невротическая вина не всегда означает, что человек объективно не виноват. Как и подлинная вина, она может быть вызвана реальным проступком или преступлением.
Но у здоровой вины, как мы помним, нет никакого другого основания, кроме самого предмета вины, – она помогает нам почувствовать, что в мире происходит что-то не так, мы за это в ответе и у нас, вероятно, есть возможность изменить происходящее. А еще, она может открывать нам глаза на наши ценности, на неосознаваемую ответственность. Если я испытываю здоровую вину, то мне необходимо ее осознать, раскаяться, искупить и получить прощение. Если не получается искупить и простить себя, требуется самоизменение.
Совсем другое дело – невротическая вина. Она всегда имеет в виду что-то другое, в ее основании лежит то, что не касается предмета вины и порождает тревогу.
«Например, молодой человек долго встречается с девушкой, но она, движимая легкомыслием, в конце концов, уходит от него к другому. Парень чувствует огромную обиду, горечь и… вину. Вместо того чтобы трезво оценить ситуацию и понять, что именно характер этой девушки стал причиной краха их отношений, он винит во всем себя. Зачем же он это делает, ведь, казалось бы, такой шаг только усугубляет его страдания? Чтобы справиться с ощущением бессилия, с тревогой по поводу того, что он не никак не может повлиять на ситуацию. Ведь если я виноват, это как бы означает, что ситуация поправима. Увы, многие люди годами живут с таким чувством вины, избегая необходимости посмотреть правде в лицо.
Двойственная вина, о которой мы говорили в предыдущих главках, тоже означает, что в здоровых переживаниях стало доминировать что-то «лишнее», уже не касающееся предмета вины.
Это значит, что, если мы хотим помочь человеку, который испытывает навязчивое чувство вины, мы должны очень внимательно посмотреть на тревогу (или тревоги), которую оно прячет под собой.
Тревога может быть связана с разными аспектами нашей жизни, она имеет разные формы. Ее можно сравнить с хамелеоном, который легко принимает цвет того дерева, на котором сидит. Многие наши тревоги «любят» маскироваться на «дереве» невротической вины. Мы можем почти не замечать их или не считать основными в нашем переживании. Но от «цвета» тревоги зависит и «цвет» вины.
Если вина изначально была болезненной, невротической, то преодолеть ее можно, только встретившись с той тревогой, которую она скрывает, с тревогой, которую мы иногда отрицаем. Встретиться, понять, в чем ее суть, и начать с ней работать.
♦Если здоровая вина переходит в невроз (становится двойственной), например, когда «уже ничего не поделаешь» или «что бы ни делал, нужного результата все нет», если в переживании вины начинает преобладать тоска, самообвинение, ненависть и отвращение к себе, если появляются признаки истощения, депрессии, – в общем, если сила вины разрушает и лишает энергии, – эти внутренние процессы обычно тоже свидетельствуют о том, что человеку нужно разбираться со своей тревогой. С той тревогой, которая делает изначально здоровую вину невротической.
Бегство от свободы
Получается, едва ли не все мы невротики? Ведь невротическая вина есть почти у каждого! Но в этом нет ничего удивительного, поскольку невроз – следствие глубинной тревоги, неудачная попытка справиться с ней. А тревога – это часть человеческого бытия.
«На первый взгляд тревога, – пишет богослов Пауль Тиллих[10], – это болезненно переживаемая неспособность справиться с угрозой, заключающейся в определенной ситуации. Однако более тщательный анализ показывает, что тревога по поводу любой определенной ситуации подразумевает тревогу по поводу человеческой ситуации как таковой. Именно тревога неспособности сохранить собственное бытие лежит в основе всякого страха и создает страшное в страхе»[11].
Хотя тревога всегда была спутницей человека, современную жизнь можно, без преувеличения, назвать ее «золотым веком». Ведь в прежние времена у человека была масса способов заглушить или облегчить ее переживание. В этом ему помогали многочисленные социальные институты: брак, семья, Церковь и другие.
Они выстраивали человеческую жизнь по определенному образцу, согласно традициям, которые часто не оставляли места для свободного выбора. Человек жил как предписывалось и чувствовал себя не так уж плохо. На самом деле, он просто не знал, что можно жить по-другому.
Между тем тревога – это симптом, который указывает на какую-то возможность, если не реальную, то, во всяком случае, иллюзорную. Если возможности нет, то нет и тревоги. Если она есть, создается ситуация неопределенности, выбора и ответственности. Нас как бы постоянно спрашивают: будем мы что-то предпринимать или нет?
Именно по этой причине тревога наших предков была сведена к минимуму: им всегда было на что опереться, всегда было кому передать пусть не всю, но большую часть ответственности за свою жизнь.
Сегодня большинство из этих институтов серьезно изменили свои позиции – многие из них потеряли свою безусловную власть над человеческим обществом (мы говорим о европейской культуре), и предлагаемые ими образцы и традиции утратили общеобязательное значение.
Теперь мы можем выбирать, кем работать, жить с родителями или в собственном доме, на родине или за границей, жениться или нет, рожать детей или остаться бездетными, ходить в храм каждое воскресенье или только по большим праздникам, а может, и вовсе отказаться от религии.
Мы получили много свободы, но вместе с ней приняли и всю тяжесть ответственности. Теперь, если мы делаем неправильный выбор, ответственность всецело ложится на нас. Больше того, число свобод постоянно растет: расширяется информационный поток, и доступ к нему есть почти у каждого, появляются новые профессии, возрастает свобода передвижения. Растет и число тревог.
Кроме того, порвав с большинством традиций, мы не только потеряли возможность разделить ответственность, но и лишили себя корней – того богатства мудрости, опыта, духовных достижений, которое было накоплено нашими предками. Этот мощный ресурс помогал бы нам ориентироваться в окружающих нас возможностях, выстаивать перед лицом тревоги. Но мы отделены от него, словно сорванные растения, лишенные источника питательных веществ. В этом серьезная наша беда.
«Как-то я разговорилась с пожилой женщиной в одном любимом мною монастыре. Она сетовала на то, что народ наш пал духом, а ведь когда-то все было иначе. И рассказала историю про своего деда. Он был обычным крестьянином, крепким русским мужиком. Он работал до последнего, но однажды почувствовал, что пришло время умирать. В тот день он причастился, затем, придя домой, созвал всех родных, устроил большой обед, на котором попрощался с каждым. А после обеда лег, предупредив всех, что сейчас будет умирать. И действительно умер – спокойно отошел к Богу…
Удивительно: русский крестьянин, жизнь которого в бытовом плане была несравненно тяжелее нашей, душевно был во многом здоровее современного горожанина, окруженного благами цивилизации.
По этой причине так широко сейчас распространено явление, которое известный психолог Эрих Фромм[12] называл «бегством от свободы». Человеку бывает настолько трудно решиться взять ответственность, что он пытается любыми способами ее отдать, выбросить, отшвырнуть. он нередко прячется за спинами авторитетов, например родителей, учителей или священников, чтобы потом можно было винить во всем их, а не себя.
Но это самообман. Такое решение сегодня уже не может быть до конца искренним, ведь отказ от выбора – это тоже выбор, и рано или поздно нам придется ощутить всю тяжесть собственной ответственности за этот шаг.
Смелости не бывает без тревоги
И все же тревога, какой бы мучительной она ни была, несет в себе еще и позитивный смысл. Именно ее натянутый нерв заставляет нас двигаться к осуществлению тех возможностей, которые она предполагает. Предчувствие возможности и тревога ее неосуществления вдохновляют нас на изменение мира и себя, на подвиги и вообще делают нашу жизнь интересной. Без ощущения постоянной глубинной тревоги даже самые радостные наши переживания потеряли бы свои краски, мы бы стали меньше их ценить. Из этой идеи и стоит исходить, выбирая путь встречи с тревогой.
«И первоклассник, и клиент, обратившийся к терапевту, – пишет британский психолог Эмми ван Дорцен[13], – могут найти утешение в том, что хороший актер, каким бы опытным он ни был, все же тревожится перед важным спектаклем. Актеры часто рассказывают, как это полезно и существенно влияет на подготовку к выступлению, которая не достигает цели, если не включает в себя преодоления тревоги и сопутствующего этому притока энергии и концентрации. И ребенок, и клиент могут успокоиться, когда узнают, что смелые поступки редко обходятся без тревоги и что смелость без тревоги может легко обернуться пустым геройством и безрассудством. Это указывает на роль тревоги как пускового механизма.
Она помогает обдумать ситуацию, в которой ты оказался, а также использовать все внутренние силы и возможности, которыми мы располагаем, для того чтобы взяться за проблему и решить ее наиболее эффективно. Пассивность и самообман в поисках комфорта неизбежно приведут нас опять к переживанию тревоги. Принятие (распознавание, понимание) тревоги и выбор активной, подлинной жизненной позиции быстро придают нам сил и уверенности и создают общее ощущение того, что мы полны энергии.
Многие люди склонны выбирать пассивность и комфорт; но если уж они решатся активно взяться за жизнь, то часто они переживают неожиданный и вознаграждающий прилив силы, интереса и восхищения. Это похоже на чувство, когда, мечтая обычно подольше поваляться в постели, ты вдруг обнаруживаешь, что вечером не хочется ложиться – настолько интересно то, чем ты занят»[14].
Искаженный взгляд
Однажды на семинаре психотерапевта Александра Алексейчика[15] я услышала от него такое определение невроза: «Невротик – человек, который смотрит на мир через мутное стекло».
Эта мутность стекла необходима невротику, потому что созерцание мира и себя в нем во всей полноте и ясности вызывает у него непереносимую тревогу. Он выстраивает мир по своему проекту, искажая его так, чтобы он стал более ограниченным, но безопасным и контролируемым. При этом его тревога никуда не уходит, становится болезненной, но он обретает иллюзию, что теперь в состоянии справляться с миром при помощи каких-либо действий, обычно нереалистичных и неоправданно интенсивных.
Вот как описывает такого человека Пауль Тиллих: «Можно сказать, что самоутверждение такой личности – это замок, в который она удалилась и который при помощи всевозможных средств психологического сопротивления она охраняет от всякого воздействия, будь то воздействие со стороны самой реальности или со стороны психоаналитика. Такое сопротивление не лишено некоторой инстинктивной мудрости. Невротик осознает, что существует опасность возникновения ситуации, в которой его нереалистическое самоутверждение потерпит крах, и тогда „никакое“ реалистическое самоутверждение не заменит его. А это грозит либо тем, что у него разовьется новый невроз, использующий более совершенные механизмы защиты, либо тем, что после краха своего ограниченного самоутверждения он впадает в безграничное отчаяние»[16].
Беда в том, что невротик все равно ощущает себя в глубине души отрезанным от реального мира. Больше того, поскольку он занят тем, что контролирует свой мир и всеми силами избегает столкновения с реальностью, он может пропустить настоящую опасность.
Например, мужчина, каждый день рассматривающий с лупой все родинки на своем теле (способ справляться с тревогой заболеть онкологическим заболеванием), может «не обратить внимания» на такой серьезный симптом, как внезапное и беспричинное похудение. Или женщина, боясь сжечь дом, по двадцать раз проверяет перед уходом, выключила ли она плиту, но никак не соберется починить искрящую проводку, из-за которой пожар может случиться с большей вероятностью.
♦Невротическая вина, как и любой невроз, является следствием глубинной тревоги, неудачной попыткой справиться с ней. Подлинная вина, наоборот, представляет собой удачную встречу с этой тревогой, форму мужественного принятия ее на себя.
Человек, прижатый к стенке: первый тип невротической вины
Вернемся к «винам», которые мы описали в примере про опоздания (см. главу «Опоздание опозданию рознь»). Со здоровой виной в данном случае все понятно: надо попросить у близкого человека прощения, успокоить его, и если мы на самом деле виноваты – например, слишком поздно начали собираться, долго просидев в интернете, – то постараться в следующий раз почаще смотреть на часы.
C невротической виной дело обстоит сложнее. Переживания, описанные в примере про встречу с начальником, для кого-то будут не особенно важны и быстро забудутся. А кто-то, и таких людей много, особенно среди женщин, будет мучиться воспоминаниями долго. Многие из нас испытывают невротическую вину в самых безобидных ситуациях, иной раз изводя не только себя, но и окружающих.
Например, неуверенная в себе женщина, позвонив подруге и услышав неприветливый голос, начнет терзаться: а не обидела ли она ее чем-то в последнюю встречу? На самом деле ее подруга в момент звонка была просто занята каким-то делом, ей неудобно было говорить. Но наша героиня все равно переживает и тревожится, пытается восстановить в памяти детали последнего свидания, жестоко упрекая себя во всех неловких словах, неудачных шутках или даже в том, что не контролировала свой взгляд, а значит, наверняка «посмотрела не так». В конце концов, устав от сомнений и тревог, она перезванивает и просит прощения у ошарашенной подруги, вынуждая ее, в свою очередь, тревожиться и тратить силы на то, чтобы убедить ее в обратном: нет, она вовсе не обиделась, не на что было обижаться.
Некоторые люди, подверженные переживанию такой вины, могут полностью увязать в ощущении своей «плохости» и виновности, не всегда понимая, что их виновность – только защита от страха быть непринятым, от страха неодобрения.
Такие люди начинают просить прощения, оправдываться, а то и нападать, если чувствуют хоть малейшую угрозу критики. Если их уже критикуют, они воспринимают такие сообщения болезненно, даже если замечание сделано в доброжелательной, шутливой форме.
Яркий пример такой невротической вины демонстрирует нам герой известного рассказа Чехова «Смерть чиновника»:
«В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду кресел и глядел в бинокль на «Корневильские колокола»… Но вдруг лицо его поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось… он отвел от глаз бинокль, нагнулся и… апчхи!!!.. Червяков нисколько не сконфузился, утерся платочком и, как вежливый человек, поглядел вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудь своим чиханьем? Но тут уж пришлось сконфузиться. Он увидел, что старичок, сидевший впереди него, в первом ряду кресел, старательно вытирал свою лысину и шею перчаткой и бормотал что-то. В старичке Червяков узнал статского генерала Бризжалова, служащего по ведомству путей сообщения.
«Я его обрызгал! – подумал Червяков. – Не мой начальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться надо».
Червяков кашлянул, подался туловищем вперед и зашептал генералу на ухо:
– Извините, ваше-ство, я вас обрызгал… я нечаянно…
– Ничего, ничего…
– Ради бога, извините. Я ведь… я не желал!
– Ах, сидите, пожалуйста! Дайте слушать!
Червяков сконфузился, глупо улыбнулся и начал глядеть на сцену. Глядел он, но уж блаженства больше не чувствовал. Его начало помучивать беспокойство. В антракте он подошел к Бризжалову, походил возле него и, поборовши робость, пробормотал:
– Я вас обрызгал, ваше-ство… Простите… Я ведь… не то чтобы…
– Ах, полноте… Я уж забыл, а вы все о том же! – сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой.
«Забыл, а у самого ехидство в глазах, – подумал Червяков, подозрительно поглядывая на генерала. – И говорить не хочет. Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал… что это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!..» Придя домой, Червяков рассказал жене о своем невежестве. Жена, как показалось ему, слишком легкомысленно отнеслась к происшедшему; она только испугалась, а потом, когда узнала, что Бризжалов «чужой», успокоилась.
– А все-таки ты сходи, извинись, – сказала она. – Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь!
– То-то вот и есть! Я извинялся, да он как-то странно… Ни одного слова путного не сказал. Да и некогда было разговаривать.
На другой день Червяков надел новый вицмундир, подстригся и пошел к Бризжалову объяснить… Войдя в приемную генерала, он увидел там много просителей, а между просителями и самого генерала, который уже начал прием прошений. Опросив несколько просителей, генерал поднял глаза и на Червякова.
– Вчера в «Аркадии», ежели припомните, ваше-ство, – начал докладывать экзекутор, – я чихнул-с и… нечаянно обрызгал… Изв…
– Какие пустяки… Бог знает что! Вам что угодно? – обратился генерал к следующему просителю.
«Говорить не хочет! – подумал Червяков, бледнея. – Сердится, значит… Нет, этого нельзя так оставить… Я ему объясню…»
Когда генерал кончил беседу с последним просителем и направился во внутренние апартаменты, Червяков шагнул за ним и забормотал:
– Ваше-ство! Ежели я осмеливаюсь беспокоить ваше-ство, то именно из чувства, могу сказать, раскаяния!.. Не нарочно, сами изволите знать-с!
Генерал состроил плаксивое лицо и махнул рукой.
– Да вы просто смеетесь, милостисдарь! – сказал он, скрываясь за дверью.
«Какие же тут насмешки? – подумал Червяков. – Вовсе тут нет никаких насмешек! Генерал, а не может понять! Когда так, не стану же я больше извиняться перед этим фанфароном! Черт с ним! Напишу ему письмо, а ходить не стану! Ей-богу, не стану!»
Так думал Червяков, идя домой. Письма генералу он не написал. Думал, думал, и никак не выдумал этого письма. Пришлось на другой день идти самому объяснять.
– Я вчера приходил беспокоить ваше-ство, – забормотал он, когда генерал поднял на него вопрошающие глаза, – не для того, чтобы смеяться, как вы изволили сказать. Я извинялся за то, что, чихая, брызнул-с… а смеяться я и не думал. Смею ли я смеяться? Ежели мы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам… не будет…
– Пошел вон!! – гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал.
– Что-с? – спросил шепотом Червяков, млея от ужаса.
– Пошел вон!! – повторил генерал, затопав ногами.
В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся… Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и… помер»[17].
Мы видим человека, постоянно готового к обвинениям и упрекам, которые для него невыносимы. он ждет дурных последствий своего проступка или того, что ему показалось проступком. Он боится, что его признают виноватым. Если больше всего его страшит осуждение, гнев, возмездие, тогда он тревожится за свою безопасность. Если его приводит в ужас перспектива лишиться любви, тогда он ощущает тревогу отвержения (когда мы чувствуем себя нелюбимыми, ненужными, неполноценными) и одиночества. И он ощутит себя более защищенным, если найдет способ остаться «чистым» или «отмыться».
♦Самое главное, к чему стремится человек в этой ситуации, – освободиться от навязанной ему виновности или ответственности, даже если на самом деле их никто ему не приписывал.
Иногда это стремление выражается в униженном признании вины и просьбе о прощении, даже если от него этого не требуют. Иногда – в лихорадочном поиске способа исправить ситуацию, даже если в этом нет нужды. Иногда – в агрессивном отрицании своей причастности к ситуации, даже если никто не обвиняет.
Человек принимает за вину ощущение своей слабости, «плохости». Он переживает внутреннюю скованность, уязвимость, беспомощность. Наш герой словно прижат к стенке и прокручивает в голове варианты спасения от мифической угрозы, а затем нередко их осуществляет.
Впрочем, такая вина вполне может возникнуть в случае реального преступления. И если это так, тогда даже человек, сосредоточенный на самозащите, вполне может вместе с невротической виной переживать и подлинную.
Страхи «хороших девочек»
Некоторые люди бывают избирательно уязвимы – например, кто-то не переносит, когда его упрекают в опоздании, а кто-то очень расстраивается, если гость не оценил его кулинарные способности. Такая «избирательность» обыкновенно связана с тем, какие требования выдвигали им значимые взрослые в детстве и юности.
«Например, молодая 27-летняя женщина, очень душевный и тонко чувствующий человек, панически боится услышать упрек в том, что она плохая жена (не умеет готовить, шить, убираться и т. д.), даже если это замечание выскажут люди, чье мнение для нее не слишком важно. Если же она слышит такие слова от близких, ее буквально захлестывают эмоции: «На меня накатывает тошнота. Я как будто разом перестаю быть взрослой, чувствую себя маленькой никчемной девочкой, которая должна срочно все исправить».
Женщина признает, что это чувство возникает вне зависимости от того, обоснованы ли эти упреки. Или имеют ли упрекающие право на свои безапелляционные заявления: «Моя старшая сестра вообще никогда не была в моем доме, но ее убежденность в том, что я, конечно, не способна хорошо вести хозяйство, меня очень задевает. Хочется с ней спорить, убеждать ее в обратном».
При более подробном анализе выясняется, что женщина воспитывалась строгими родителями. Чтобы заслужить похвалу мамы и папы, она должна была быть «хорошей девочкой», а «хорошие девочки» – это те, которые хорошо учатся, хорошо делают домашние дела, всегда готовы помочь взрослым и так далее. При этом сестру, которая была старше ее на пять лет, родители воспитывали и контролировали с меньшим энтузиазмом. «Мне кажется, родители после моего рождения стали более строгими. Видимо, им казалось, что они запустили старшую дочь, на мне они решили исправить свои ошибки».
Девочка пыталась соответствовать ожиданиям взрослых, но получалось это, конечно, далеко не всегда, что послужило основой для базовой неуверенности в том, что такая, какая есть, она не ценна.
Когда девочка выросла, желание быть «хорошей дочкой» преобразовалось в желание быть «хорошей женой». Женщина словно не замечает, что ее мастерство в ведении домашнего хозяйства уже давно достигло верхней планки. «Я как будто не верю себе, – сокрушается она. – Не уверена в том, что могу правильно оценивать себя. Хотя объективно я же вижу, что многие мои подруги не тратят столько сил и времени, у них все намного проще, но они как-то не «заморачиваются». Даже когда меня хвалит муж, я думаю, что он просто непривередлив».
Такую невротическую вину невозможно «напоить» – даже искренние похвалы не убеждают таких людей либо успокаивают лишь ненадолго, до следующего всплеска неуверенности.
Но в одну из встреч женщина рассказала о другой вине, которая в корне отличалась от первой. Как-то раз она случайно выбросила очень дорогой для мужа предмет. Этот предмет не имел денежной ценности, но был связан с важным для него человеком. Огорчение мужа было так велико и так ее расстроило, что она почувствовала себя глубоко виноватой. Одновременно она была удивлена, что муж не упрекает ее в случившемся.
«Я вдруг поняла, что он любит меня такой, какая я есть, – призналась она. – И чувство вины было сильным, но как бы очищенным от страха… Я чувствовала [к мужу] сильную любовь. И странно, совсем не хотела от этой вины срочно освободиться. На самом деле я даже не думала о себе. Я хотела только его утешить, сделать для него что-то хорошее».
Мы видим, что две эти вины – совершенно разные. Во время работы с женщиной мы постепенно разделили, расставили по местам ее желание делать что-то доброе для другого и стремление быть любимой. Когда она поняла, что истинное чувство вины появляется, когда нанесен объективный ущерб, а большинство ее мучений касаются только неуверенности в своей ценности, – приступы тревоги и вины стали переноситься заметно легче, а наша работа стала более прицельной.
Как выяснилось, чувство вины было прикрытием для других проблем. Мы начали работу с ощущением самоценности – безусловной ценности собственного бытия, собственной жизни. Для того чтобы приобрести это чувство, женщине нужно было осознать, что для нее действительно важно в жизни, и научиться правильно оценивать свои поступки. А еще ей требовалось принять поддержку тех близких ей людей, которые любили эту женщину безусловно. Наша работа завершилась заметным прогрессом.
Смирение «половой тряпки»
Бывает и так, что человек признает вину, ощущая себя ничтожным и жалким, но не сопротивляется ей, а находит в этих ощущениях своеобразное удовольствие. Почему так происходит?
В проповеди-эссе иеромонаха Макария (Маркиша) выведен образ половой тряпки, которая лежит у входа в дом. Она получает удовольствие от того, что избавлена от необходимости самосовершенствоваться, от того, что вся ее духовная жизнь сведена к самоуничижению:
«Лежит у меня на пороге кельи половая тряпка. Я с ней в мире? Абсолютно. Я на нее гневаюсь? Никогда. Голос повышаю? Да ни в жизнь. И в голову ровно ничего на ее счет не беру. Пройду по ней, вытру ноги аккуратненько, пяткой расправлю, и весь с ней разговор. Она, может, и пискнет иной раз что-нибудь, тряпочка моя, о чем-то меня попросит, пожалуется, всплакнет, – а я ее каблуком приложу покрепче: пускай смиряется, это для нее как раз, лучшего не придумаешь. Такие вот у меня с ней прекрасные православные отношения.
Ну, бывает, конечно, что тряпка совсем потеряет вид, затаскается, уже и видеть ее противно, и посторонним людям стыдно об нее ноги вытирать. Тогда ладно, брошу ее в ведро, прополосну – и вот она у меня снова чистая. А если уж, так и быть, повешу ее просушить на южном солнышке да на морском ветерке – тут уже радость до небес и слезы счастья: «Подумать только, и мне, простой тряпке, – такая высокая честь…» Ну, подсохнет, и снова на место. А как обветшает – скажу: «Хорошая была тряпка, умерла на послушании!», швырну на помойку, а себе новую тряпку найду, и дело с концом»[18].
Когда я принимаю свою жалкость, когда мне больше некуда падать, наступает определенность, и тревога уходит: мне уже не нужно ничего предпринимать, не нужно бороться за свое Я.
Раздавленный виновностью, или Чем недовольна мама: второй тип невротической вины
«В нашей культуре считается более благородным бояться Бога, чем бояться людей, или, на нерелигиозном языке, воздерживаться от чего-либо по велению совести, а не из страха быть пойманным, – писала известный психолог Карен Хорни[19]. – Многие мужчины, которые говорят о сохранении верности на основе велений совести, в действительности просто боятся своих жен. Вследствие высочайшей тревожности при неврозах невротик чаще, чем здоровый человек, склонен прикрывать свою тревожность чувством вины»[20].
Общество контролирует своих членов с помощью порицания и поощрения. C детства нам объясняют, «что такое хорошо и что такое плохо», указывают, как надо себя вести, чтобы заслужить похвалу и избежать наказания. Именно на этой почве «вырастает» та невротическая вина, о которой мы уже говорили в предыдущих главах.
Когда маленький или взрослый человек нарушает какую-то норму, он чувствует опасность лишиться любви и со всей остротой желает как можно скорее избавиться от этой тревоги любыми способами. Комплекс таких переживаний обычно принимают за вину, в то время как человек всего лишь стремится вернуться в «тихую гавань» принятия и любви.
Вспомним пример женщины, для которой было критически важно сначала быть хорошей девочкой, а затем – хорошей женой. Чувство вины появлялось, когда ее упрекали в том, что она не соответствует принятым окружающими критериям «хорошести».
Но родители (и общество в целом) воспитывают ребенка не только с помощью порицания за плохие поступки и поощрения за хорошие. Есть и более тонкие методы воздействия. Например, фраза «Как тебе не совестно?» адресована вовсе не к страху ребенка, а к его представлениям о самом себе и своем месте среди людей.
Большинство современных родителей, к счастью, учат ребенка не только бояться наказания, но и думать над смыслом своих поступков, брать на себя осознанную ответственность за сделанное. Однако далеко не всегда взрослые понимают, достаточно ли созрело в нем представление о мире и о самом себе. Это незнание оборачивается тем, что родители торопят ребенка, требуя от него постижения того, чего он в силу возраста не способен понять. В конечном итоге они добиваются не понимания и переживания, а их имитации.
Например, мама может сутками не разговаривать с семилетним сыном, пока он не признает свою вину и не попросит прощения, даже если он искренне не понимает, в чем виноват. Эмоции, которые испытывает в это время мальчик, очень далеки от внутренней работы усовестившегося человека, – он не знает, что происходит, сбит с толку, растерян и подавлен. Все, что он может понять в этой ситуации: мама его сейчас не принимает, и нужно признать вину за собой, чтобы снова стать принятым и любимым.
«Однажды я услышала монолог одной мамы, которая держала на руках малыша всего-то лет полутора от роду и очень серьезно выговаривала ему, что он не уважает ни ее, ни тетю Галю и что пора бы уже ему стать взрослым и ответственным. Малыш молчал, понимая, что мама чем-то недовольна, но явно не понимал, чем именно.
В силу возраста он, конечно, еще не способен имитировать свои переживания. Но если мама не изменит тактику воспитания, малыш научиться этому позже.
Завышенные требования – прямой путь к невротической вине. Если маленький ребенок будет чувствовать только страх и начнет убегать, прятаться, оправдываться, отбиваться от обвинений, то повзрослевший научится защищать себя более сложным путем – он станет признавать свою вину, а позже еще и «заставлять» себя испытывать ее в любых сомнительных ситуациях, потому что, только чувствуя вину, можно быть уверенным, что ты хороший и тебя не осудят.
Замечательно, если у ребенка есть природный иммунитет против неосмотрительных воспитательных мер. Но если малыш чувствительный, впечатлительный, ранимый, то до появления невроза ему рукой подать.
Конец ознакомительного фрагмента.