1
О подлинной и двойственной вине
Подлинная вина: сила правды
Любая вина неотъемлемо, интимно связана с переживанием тревоги, а тревога может быть очень разной. Какая тревога – такая и вина.
В случае подлинной вины мы можем испытывать тревогу по поводу какого-то ущерба в мире (случившегося или только возможного), а если точнее, части этого мира, за которую мы ответственны. И это такая ответственность, которая не навязана нам другими и не отнята у других.
Например, врач несет ответственность за диагностику и лечение своих пациентов. Актер отвечает за плоды своего творчества. Ученый – за результаты своих исследований. Журналист – за достоверность информации, которую сообщает.
Во врачебной практике бывают сложные случаи. Например, когда доктору слишком долго не удается поставить диагноз или этот диагноз оказывается неправильным. Увы, разного рода оплошности случаются и у очень добросовестных, компетентных врачей. Если последствия ошибки оказываются печальными, доктор может потом мучиться из-за чувства вины.
Если актер сыграл подлеца, которому подражают миллионы людей, он может почувствовать вину за то, что создал слишком привлекательный образ.
Если ученый разработал технологию, которую использовали производители оружия, он переживает всякий раз, когда слышит о новых жертвах.
Если добросовестный журналист вдруг узнает, что запущенная им в медийное пространство информация содержит грубый обман, он может почувствовать угрызения совести за то, что не до конца ее проверил.
Бывает и так, что вина не просто выражает ответственность, а «выкрикивает» ее, срывает покровы с того, что до сих пор было спрятано. Ведь ответственность может и не осознаваться. В этом случае чувство вины становится внезапным сюрпризом и открывает нам глаза на ответственность до сих пор не осознаваемую, глубинную.
Оно указывает на то, что для нас на самом деле дорого и ценно. Вина как бы «будит» человека, заставляя его увидеть, что он вольно или невольно наносит вред своим собственным ценностям.
Например, молодой поэт воспевает в своих произведениях самоубийство, хотя сам очень далек от того, чтобы покончить с собой. Он воспринимает собственное творчество как несерьезную игру. И бывает потрясен, когда узнает, что его творение спровоцировало волну суицидов среди молодежи.
♦Главный смысл вины – дать нам знать, что пострадало нечто для нас важное, пострадало именно из-за наших действий или нашего невмешательства. Тревога и ответственность заставляют нас предпринимать какие-то шаги, чтобы по возможности исправить ситуацию. Вина выражает нашу потребность охранять свои ценности, нести ответственность за то, что нам дорого. Именно такую вину можно считать подлинной.
Она может остро мучить, даже ввергать в отчаяние, но и нести парадоксальное облегчение, когда дает надежду на перемены. Здоровая вина – это всегда серьезная сила. Можно назвать ее силой правды. Человек точно знает, что он прав. Прав в том, что так, как случилось, не должно было случиться и что случившееся нуждается в изменении. И эта правда дает ему силы. Их действительно понадобится много – для исправления ситуации, а иногда и для изменения самого себя. В третьей части книги мы подробно поговорим о том, как преодолеть подлинную вину.
Путь Иудушки
Но сила правды может быть направлена не на исправление ситуации, ведь бывает, что оно уже невозможно, и не на самоизменение, а на саморазрушение, на обвинения, из которых нет выхода. Вспомним Иуду Искариота, предавшего Христа, а затем покончившего жизнь самоубийством (в главе «Два пути к прощению» мы рассмотрим его вину в сравнении с виной другого апостола – св. Петра). Или Порфирия Владимировича «Иудушку» Головлева из знаменитого романа Михаила Салтыкова-Щедрина:
«Ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт. Вот он состарился, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, «пожалело» бы его. Зачем он один? зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть?.. Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера не для того только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть… Каждый вечер он заставлял Анниньку повторять рассказ о Любинькиной смерти, и каждый вечер в уме его больше и больше созревала идея о саморазрушении. Сначала эта мысль мелькнула случайно, но, по мере того как процесс умертвий выяснялся, она прокрадывалась глубже и глубже и, наконец, сделалась единственною светящеюся точкой во мгле будущего»[1].
Иудушка видит, что часть мира, за которую он нес ответственность, – то есть его усадьба и его семья – пришли в запустение и в случившемся есть только его вина. Но это здоровое чувство вины, «ужасная правда, осветившая совесть», обращается не на созидание, а на разрушение.
Саморазрушение делает болезненной, невротической ту вину, которая изначально была здоровой. И хотя она имеет хорошие корни, ее нельзя назвать подлинной, равно как и совершенно болезненной.
Назовем такую вину двойственной.
О том, как ее можно преодолеть, мы подробно поговорим в третьей и четвертой части книги. А пока давайте посмотрим, какие еще бывают примеры двойственной вины.
Шестьдесят лет вины
Еще один пример вины, последствия которой нельзя исправить, и никакой выбор не помогает ее утишить, был описан митрополитом Сурожским Антонием.
«Некоторое время назад пришел ко мне человек восьмидесяти с лишним лет. Он искал совета, потому что не мог больше выносить ту муку, в какой жил лет шестьдесят. Во время гражданской войны в России он убил любимую девушку. Они горячо любили друг друга и собирались пожениться, но во время перестрелки она внезапно высунулась, и он нечаянно застрелил ее. И шестьдесят лет он не мог найти покоя. Он не только оборвал жизнь, которая была бесконечно ему дорога, он оборвал жизнь, которая расцветала и была бесконечно дорога для любимой им девушки. Он сказал мне, что молился, просил прощения у Господа, ходил на исповедь, каялся, получал разрешительную молитву и причащался, – делал все, что подсказывало воображение ему и тем, к кому он обращался, но так и не обрел покоя. Охваченный горячим состраданием и сочувствием, я сказал ему: «Вы обращались ко Христу, Которого вы не убивали, к священникам, которым вы не нанесли вреда. Почему вы никогда не подумали обратиться к девушке, которую вы убили?» Он изумился. Разве не Бог дает прощение? Ведь только Он один и может прощать грехи людей на земле… Разумеется, это так. Но я сказал ему, что если девушка, которую он убил, простит его, если она заступится за него, то даже Бог не может пройти мимо ее прощения. Я предложил ему сесть после вечерних молитв и рассказать этой девушке о шестидесяти годах душевных страданий, об опустошенном сердце, о пережитой им муке, попросить ее прощения, а затем попросить также заступиться за него и испросить у Господа покоя его сердцу, если она простила. Он так сделал, и покой пришел… То, что не было совершено на земле, может быть исполнено. То, что не было завершено на земле, может быть исцелено позднее, но ценой, возможно, многолетнего страдания и угрызений совести, слез и томления»[2].
Выйти из круга самообвинений и обрести покой нельзя до тех пор, пока подлинная вина не будет хотя бы до какой-то степени искуплена и прощена.
Нас, однако, может удивить, что митрополит Антоний пишет о произошедшем как о грехе. Убийство любимой было ненамеренным, оно стало следствием ужасающей случайности, нити которой оказались в руках любящего человека. Но из многих высказываний владыки Антония следует, что он понимал грех по-разному, в том числе и достаточно широко. Например, он говорил: «Мы знаем, что стремимся к добру, что мы добро любим, что оно нам представляется прекрасным, желанным; и вместе с этим, как человек, стреляющий в мишень, может промахнуться, так и мы, стремясь к добру, проходим мимо. Это точный смысл греческого слова амартия (грех): не попасть в цель»[3].
Таким образом, грехом в широком смысле является любой шаг, последствия которого приводят к злу. Даже если это действие было ненамеренным и повлекло за собой последствия, которых мы не предполагали, нам бывает трудно избавиться от чувства вины. И несмотря на то, что эта вина часто становится очень мучительной и непродуктивной и нередко обращается в невроз, она все же является неоспоримым свидетельством нашего неравнодушия к происходящему, нашей готовности отвечать за то, что мир, в котором мы живем, – не таков, каким его задумал Господь. Думается, что именно такую вину и такой грех имеет в виду митрополит Антоний, рассказывая историю про мужчину, ставшего убийцей своей невесты. И именно в таком, широком смысле, мы будем говорить о грехе в четвертой части, посвященной неизбежной вине.
Пока же, во избежание путаницы, обозначим его как осознанный выбор, противоречащий нравственным законам. Если же зло было причинено ненамеренно, назовем этот шаг не грехом, а ошибкой.
Несмотря на то что случившееся с героем истории, описанной владыкой Антонием, является грехом в широком смысле, мы можем не сомневаться, что вина этого человека была изначально подлинной, здоровой. Тем не менее из-за своей огромной силы и невозможности искупления она с неизбежностью обратилась в саморазрушение.
Дырка от «вилки»
Антон Павлович Чехов в молодости разрывался между медициной и литературой. Вот выдержка из его письма Н. А. Лейкину, датированного 1883 годом, в котором он с присущей ему иронией сетует:
«Занят я ужасно. Музы мои плачут, видя мое равнодушие. До половины сентября придется для литературы уворовывать время»[4].
А вот как позже, в 1886 году, Чехов описывает свой обычный день:
«Начал я рассказ утром; мысль была неплохая, да и начало вышло ничего себе, но горе в том, что пришлось писать с антрактами. После первой странички приехала жена А. М. Дмитриева просить медицинское свидетельство; после 2-й получил от Шехтеля телеграмму: болен! Нужно было ехать лечить… После 3-й страницы – обед и т. д. А писанье с антрактами то же самое, что пульс с перебоями»[5].
Антон Павлович раскаивался в том, что мало внимания уделял литературе, пусть и по уважительной причине:
«… я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне»[6].
Исследовательница чеховского наследия Виктория Чудинова писала, что эта развилка мучила писателя всю жизнь и он «так и не сделал окончательного выбора между медициной и литературой, оставаясь до конца жизни и врачом, и писателем»[7].
Скорее всего, история Антона Павловича показывает нам еще один пример двойственной вины – здорового чувства, которое может перерастать в болезненное. Оно изнуряет человека при необходимости выбирать из двух, трех или более альтернатив. Особенно тяжело, если выбор приходится делать постоянно.
Такие «вилки» хорошо знакомы многим из нас. Выбирая что-то одно, мы неизбежно оказываемся виновны перед чем-то другим. Мало у кого получается организовать жизнь четко, строго распределив собственные силы между разными областями, а даже если это в целом получается, какая-нибудь внештатная ситуация может разрушить заранее продуманный нами план.
Умеренная непродолжительная вина в этом случае вполне естественна. Но иногда страдания становятся хроническими, человек «увязает в них», потому что сама ситуация, провоцирующая выбор, не заканчивается. Например, мать-одиночка, которая разрывается между детьми, личной жизнью и профессиональной самореализацией, не может по щелчку пальца избавиться от детей, друзей-мужчин или любимой работы.
Страдания такого человека связаны с тревогой, от которой нельзя избавиться, поскольку никакое решение ее не отменит и даже может усугубить. Ведь душевные и физические ресурсы ограниченны, а значит, человек не может нести ту ответственность, которую на себя взял. Конечно, сила вины может найти здоровый выход: я смиряюсь с тем, что мои возможности невелики, и постепенно приобретаю мудрость, а значит, могу стремиться к наиболее верному, хотя и не идеальному, распределению сил.
Больше того, в конце концов, можно прийти к выводу, что разные стороны бытия иногда не только не мешают друг другу, но и, напротив, взаимно обогащают. По мнению Виктории Чудиновой, Антон Павлович «решил не делать выбора оттого, что с течением времени ясно осознал, насколько тесно связаны эти две формы познания жизни и человека. Литература помогала сгладить и принять страшные откровенные стороны человеческого естества, а медицина позволяла увидеть и объяснить те нюансы физического и психического состояния людей, которые человеку непосвященному казались необъяснимыми. Именно поэтому Чехов и на сегодняшний день остается главным врачом во всей нашей классической русской литературе»[8].
Но иногда человек направляет силу вины на мучительные попытки все-таки усидеть на нескольких стульях, что, в конце концов, приводит его к душевному истощению.
Эгоизм или забота о себе?
Бывает и так, что нам нужно исправить очень сложную ситуацию, значимость которой для нас предельно высока. Исправление возможно, но не гарантировано. Однако надежда остается, пусть иногда и очень слабая. Скажем, женщина пытается спасти смертельно больного мужа. Она делает все, что в ее силах и в ее компетенции, но лучше ему не становится. И тогда верная жена начинает спрашивать себя: «Может быть, я показала его не тому врачу, может быть, неправильно за ним ухаживала, может быть, и заболел-то он из-за меня?»
Другой пример – родители детей-инвалидов. Многие из них находятся в беспрерывном поиске ресурсов и возможностей, которые могли бы помочь реабилитации ребенка. Ситуация не завершается, ее важность не снижается со временем, а иногда даже возрастает, и вина становится очень навязчивым, очень недоброжелательным спутником жизни – она постоянно «спрашивает» у родителя, чего он еще не сделал, что еще не попробовал. Эти переживания истощают, иногда до предела.
Человек вкладывает множество сил и расходует себя, не жалея, не замечая, что сам он перестал ухаживать за собой, его здоровье под угрозой, а жизнь превратилась в бесконечную тревогу и бесконечную вину, ведь никогда нельзя быть уверенным в том, что сделал все, что мог. Время застывает, превращаясь в болезненный комок, в кошмарный сон, из которого нельзя вырваться.
Такая вина тоже имеет здоровые корни и выражает меру ответственности человека за происходящее вокруг. Вот только он, погруженный в столь важное для него дело, иногда лишается способности трезво мыслить, правильно оценивать реальность и свои силы. В итоге истощение становится практически неизбежным.
Как и в предыдущем примере, такая вина направлена на максимальную самоотдачу, но она не учитывает ограниченность ресурсов самого человека, которая становится для него очевидной только тогда, когда он «падает без сил», заболевает. Получается, что мы не можем изменить что-то вокруг себя, если не изменились сами, если не осознали, что быть полезным близкому человеку можно, только если у тебя на это есть ресурсы.
Хороший текст-иллюстрацию я нашла на одном англоязычном сайте. Его автор постоянно живет с близким человеком, имеющим серьезные психические расстройства. С течением времени он выработал для себя несколько правил выживания, и одно из них мне показалось особенно важным.
«Я выучил, что мне нужно заботиться и о себе тоже.
Вы можете подумать, что это нечто само собой разумеющееся, но мне часто приходится напоминать себе о том, что мне нужно время и пространство, чтобы собрать себя воедино.
Иногда я так застреваю в роли кормильца, что забываю отдохнуть, сделать глоток воздуха, сделать то, что необходимо для моего здоровья. Я забываю, что мне позволено наслаждаться собой. Я забываю, что мне можно отступить и поухаживать за самим собой.
Забота о себе очень важна, вне зависимости от того, через что вы проходите; и она жизненно необходима тем, кто пытается заботиться о других. Может казаться, что это эгоистично – провести день хорошо, в то время как твой любимый человек лежит в постели, пытаясь справиться с болью. Вы даже можете почувствовать некоторую вину. Но никому не будет лучше, если вы начнете проваливаться в зыбучие пески отчаяния – ни вам, ни вашим любимым.
Что в последнее время вы делали для себя? Забота о себе – это не эгоизм. Это психологическая необходимость»[9].
Я постаралась описать самые яркие примеры из возможных вариантов двойственной вины. В этой книге мы будем не раз к ней возвращаться.