Глава I
Бреттон
У моей крестной был славный дом в чистом старинном городке Бреттоне. Дом этот уже несколько поколений принадлежал семье ее мужа, носившей то же имя, что и город, где они родились, – Бреттоны из Бреттона. Я так и не знаю, простое ли это совпадение или же некий их далекий предок был личностью столь замечательной, что его именем назвали место, где он обитал.
В детстве я ездила в Бреттон раза два в год, и пребывание там всегда приносило мне радость. По душе мне был и сам дом, и его обитатели. Мне нравилось все: уютные просторные комнаты, со вкусом расставленная мебель, чисто вымытые светлые широкие окна, балкон, выходящий на прелестную старинную улицу, такую тихую и опрятную, что, казалось, на ней всегда царит воскресное, праздничное настроение.
Когда в семье, состоящей из одних взрослых, появляется ребенок, ему обычно уделяют много внимания, и миссис Бреттон относилась ко мне со сдержанной, но искренней заботливостью. Миссис Бреттон овдовела еще до того, как я познакомилась с ней. У нее был один сын, а ее муж, врач, умер, когда она была еще молода и хороша собой.
Мне она помнится женщиной в летах, но все еще красивой, высокой и стройной. Для англичанки она была несколько смугловата, и на ее щеках играл здоровый румянец, а прекрасные черные глаза светились живостью и весельем. Многие сожалели, что не от миссис Бреттон сыну достались цвет глаз и волос, – у него были голубые глаза, и даже в детстве у него был проницательный взгляд, а цвет длинных волос было трудно определить точно, и лишь освещенные солнцем они становились явно золотистыми. Однако от матери он унаследовал красивое лицо, прекрасные зубы, рост (вернее, виды на рост в будущем, так как он был еще ребенком) и, главное, – отменное здоровье, а также то бодрое и ровное расположение духа, которое дороже всякого богатства.
Осенью *** года я гостила в Бреттоне. Крестная взяла на себя труд рассказать мне о родственниках, у которых мне предстояло поселиться в ближайшем будущем. Думаю, что она уже тогда предвидела ожидавшие меня события, о характере которых я едва ли догадывалась, но даже смутные подозрения на возможность перемен вызывали во мне тревогу и страх – перед новой обстановкой и чужими людьми.
У крестной я вела жизнь спокойную и безмятежную, подобную мирному течению полноводной реки на равнине. Мои приезды к ней напоминали пребывание Христиана и Верного{1} у прелестной реки, «на обоих берегах которой круглый год зеленеют деревья и простираются луга, покрытые лилиями». Жизнь моя не отличалась пленительным разнообразием и волнующими приключениями, но мне нравился этот покой, и, избегая всяческих перемен, я даже любое письмо воспринимала как нарушение привычного хода вещей и предпочитала, чтобы оно вовсе не приходило.
Однажды миссис Бреттон получила письмо, содержание которого явно удивило и даже несколько обеспокоило ее. Сначала я решила, что это весточка из дому, и испугалась, нет ли в письме какого-нибудь тревожного сообщения. Однако мне ничего не сказали о содержимом, и туча, казалось, рассеялась.
На следующий день, вернувшись после долгой прогулки, я обнаружила в своей спальне неожиданные перемены: помимо моей кушетки, стоявшей в занавешенной нише, в углу появилась детская кроватка, застеленная белым покрывалом, а рядом с комодом красного дерева я увидела крохотный палисандровый сундучок. Не двигаясь с места, я оглядывала комнату и мысленно рассуждала: «О чем свидетельствуют эти перемены?» Ответ мог быть только один: «Приезжает еще одна гостья, миссис Бреттон кого-то ждет».
Спустившись к обеду, я все узнала: со мной поселится девочка, дочь друга и дальнего родственника покойного доктора Бреттона. Девочка эта, сообщили мне, недавно потеряла мать, хотя, добавила миссис Бреттон, потеря эта для нее не так тяжела, как можно было бы ожидать. Миссис Хоум (мать девочки) была весьма миловидной, но легкомысленной и беспечной женщиной; она не заботилась о своей дочери, чем чрезвычайно огорчала мужа. Супруги оказались столь чуждыми друг другу, что последовал разрыв, который произошел по взаимному согласию, то есть без юридической процедуры. Какое-то время спустя миссис Хоум, переутомившись на балу, простудилась, у нее случилась горячка, и, недолго поболев, она умерла. Ее мужа, человека по природе очень чувствительного, да к тому же еще потрясенного внезапным сообщением о случившемся, видимо, невозможно было разубедить в том, что излишней суровостью, нетерпимостью он ускорил ее конец. Он так упорно возвращался к этой мысли, что совсем пал духом, и врачи посоветовали отправить его для излечения в путешествие, а миссис Бреттон предложила взять на это время его дочку к себе. «Надеюсь, – добавила крестная в заключение своего рассказа, – дитя не унаследует характера своей матери, неумной и суетной кокетки, из тех, на которых, проявив слабость духа, иногда женятся даже рассудительные мужчины. А ведь, – продолжала она, – мистер Хоум человек весьма рассудительный, хотя не очень практичный: он увлечен наукой и проводит полжизни в лаборатории, где ставит опыты, чего его неразумная жена не могла ни понять, ни терпеть. По правде говоря, – призналась крестная, – мне бы это тоже не очень понравилось».
В ответ на мои расспросы о мистере Хоуме она сказала, сославшись на покойного мужа, что мистер Хоум пристрастием к науке пошел в своего дядю по материнской линии – французского ученого. По всей видимости, в жилах у него течет и французская, и шотландская кровь, во Франции до сих пор живут его родственники, из которых иные пишут «де» перед своей фамилией и считают себя дворянами.
В девять часов вечера послали слугу встретить дилижанс с нашей маленькой гостьей. В гостиной остались лишь миссис Бреттон и я, так как Джон Грэм Бреттон гостил в деревне у своего однокашника. Крестная читала вечернюю газету, а я шила. Вечер был дождливый, ливень громко барабанил по мостовой, ветер выл сердито и тревожно.
«Бедное дитя! – повторяла время от времени миссис Бреттон. – Быть в пути по такой-то погоде! Скорее бы уж она приехала».
Около десяти часов дверной колокольчик оповестил, что Уоррен вернулся. Не успели открыть дверь, как я уже сбежала вниз, в переднюю. На полу стоял чемодан и несколько картонок, около них – девушка, видимо няня, а на нижней ступеньке – Уоррен с завернутым в шаль свертком в руках.
– Это и есть тот самый ребенок? – спросила я.
– Да, мисс.
Я развернула было шаль и попыталась взглянуть на личико девочки, но она быстро отвернулась и уткнулась Уоррену в плечо.
– Пожалуйста, поставьте меня на пол, – послышался тонкий голосок, когда Уоррен отворил дверь в гостиную, – и снимите эту шаль, – продолжала девочка, вытаскивая крошечной ручкой булавку и с какой-то нервической поспешностью сбрасывая с себя неуклюжие одежки.
Появившееся из-под них существо попыталось было сложить шаль, но она оказалась слишком тяжелой и большой для этих слабых ручек.
– Пожалуйста, отдайте это Хариет, – распорядилась девочка, – пусть она все уберет.
Затем она повернулась и вперила взгляд в миссис Бреттон.
– Подойди, малютка, – сказала крестная. – Подойди, я хочу проверить, не промокла ли ты. Идем, согреешься у камина.
Девочка не мешкая подошла к ней. Без шали и теплой одежды она оказалась удивительно миниатюрной: фигурка у нее была изящная, будто точеная, и стройная, а походка – легкая. На коленях у крестной она выглядела настоящей куклой, и сходство это особенно подчеркивали нежная, почти прозрачная кожа и шелковистые кудри.
Согревая ей ножки и ручки, миссис Бреттон приветливо говорила с ней, и ребенок, сначала глядевший на нее серьезно и пристально, начал вскоре улыбаться. Вообще-то миссис Бреттон нельзя было назвать ласковой, даже со своим страстно любимым сыном она чаще бывала строга, чем нежна, но когда маленькая гостья улыбнулась, она поцеловала ее и спросила:
– Как тебя зовут, крошка?
– Мисси.
– А еще как?
– Папа зовет меня Полли.
– А Полли не хотела бы остаться у меня?
– Не навсегда, только пока папа вернется домой. Он уехал. – И она грустно покачала головой.
– Он непременно вернется к Полли или пришлет за ней.
– Правда, сударыня? Вы уверены, он вернется?
– Конечно.
– А Хариет говорит, что если он и вернется, то очень нескоро. Ведь он болен.
У нее на глазах блеснули слезы. Она освободила ручку, которую держала миссис Бреттон, и сделала попытку соскользнуть с ее колен; почувствовав, что ее удерживают, она сказала:
– Пожалуйста, пустите меня, я посижу на скамейке.
Миссис Бреттон позволила ей спуститься на пол, и она, взяв скамеечку для ног, отнесла ее в темный угол и села там.
Хотя миссис Бреттон отличалась властным характером, а в делах серьезных нередко вообще не допускала возражений, в мелочах она обычно проявляла терпимость. Вот и в этом случае она разрешила девочке поступить, как ей хотелось. Она сказала мне: «Не обращай сейчас на нее внимания». Но я не могла сдержать любопытство и наблюдала, как Полли оперлась локотком о колено и положила головку на руку, а потом вытащила крохотный носовой платок из кармашка своей кукольной юбочки, приложила его к глазам и заплакала. Обычно дети, испытывая горе или боль, плачут громко, никого не стесняясь, но этот ребенок плакал так тихо, что всхлипывания были едва слышны. Миссис Бреттон вообще ничего не заметила, что было весьма кстати. Немного погодя из угла послышалось:
– Можно позвонить, чтобы пришла Хариет?
Я позвонила, и пришла няня.
– Хариет, мне пора спать, – сказала маленькая хозяйка. – Узнайте, где моя кровать.
Хариет сообщила, что ей это уже известно.
– Спросите, будете ли вы спать со мной в комнате.
– Нет, мисси, – ответила няня, – вы будете спать в одной комнате с этой барышней, – и она указала на меня.
Мисси не встала с места, но отыскала меня глазами. Несколько минут она молча рассматривала меня, а потом вышла из своего угла.
– Доброй ночи, сударыня, – обратилась она к миссис Бреттон. Мимо меня она прошла без единого слова.
– Спокойной ночи, Полли, – сказала я.
– Ведь мы спим в одной комнате, зачем же прощаться на ночь? – заметила девочка и удалилась из гостиной.
Мы услышали, как Хариет предложила отнести ее наверх на руках. «Не нужно, не нужно», – прозвучало в ответ, после чего раздались усталые детские шажки по лестнице.
Через час, ложась в постель, я обнаружила, что Полли еще не спит. Она подоткнула подушки так, чтобы удобно было сидеть, и с недетским самообладанием, как матрона, восседала на кровати, положив сжатые в кулачок руки поверх одеяла. Я воздержалась от разговора с ней, пока не настало время гасить свет, тогда я посоветовала ей лечь.
– Попозже, – был ответ.
– Но ты простудишься.
Она сняла со стула, стоявшего у кроватки, какую-то крохотную одежонку и накинула ее на плечи. Я не настаивала. Прислушиваясь в темноте, я убедилась, что она все еще плачет – сдержанно, почти беззвучно.
Проснувшись утром, я услышала звук льющейся воды. Подумать только! Она, оказывается, уже встала, взобралась на скамеечку перед умывальником и с огромным трудом наклонила кувшин (поднять его у нее не хватало сил), чтобы налить из него воды в таз. Забавно было наблюдать, как эта малышка тихо и деловито умывается и одевается. Она явно не привыкла сама совершать свой туалет – все эти пуговицы, шнурки и крючки были для нее серьезным испытанием, но она справилась, проявив завидное упорство. Затем она сложила ночную рубашечку и тщательно разгладила покрывало на постели. Удалившись в угол комнаты, она притихла за краем гардины. Я приподнялась, чтобы посмотреть, чем она занята. Стоя на коленях и подперев голову руками, она молилась.
В дверь постучала няня. Девочка вскочила.
– Я уже одета, Хариет, – сказала она. – Я сама оделась, но, по-моему, не все у меня в порядке. Поправьте, где необходимо!
– Зачем вы сами одевались, барышня?
– Тс-с! Тише, Хариет, не разбудите эту девочку (то есть меня – я лежала с закрытыми глазами). Я оделась сама, чтобы обходиться без вас, когда вы уедете.
– А вы хотите, чтобы я уехала?
– Я много раз, когда вы сердились, хотела, чтобы вы уехали, но сейчас не хочу. Пожалуйста, поправьте мне пояс и пригладьте волосы.
– Но пояс у вас в порядке. Какая же вы привередливая!
– Нет, пояс нужно перевязать. Ну пожалуйста!
– Хорошо, хорошо. Когда я уеду, попросите эту барышню помогать вам одеваться.
– Ни в коем случае.
– Почему? Она такая милая. Надеюсь, вы будете к ней хорошо относиться, мисси, и не станете дуться и важничать.
– Ни за что она не будет одевать меня.
– Какая же вы смешная!
– Вы неровно причесываете меня, Хариет. Пробор получается кривой.
– Вам не угодишь. Ну, так хорошо?
– Да, неплохо. А теперь куда мне следует идти?
– Я отведу вас в столовую.
– Пойдемте.
Они направились к двери, но девочка вдруг остановилась.
– Ах, Хариет, если бы это был папин дом! Я ведь совсем не знаю этих людей.
– Мисси, будьте хорошей девочкой.
– Я хорошая, но вот здесь мне больно, – сказала она, положив ручку на сердце, и со стоном воскликнула: – Папа, папа!
Я приподнялась на постели, чтобы увидеть эту сцену.
– Скажите барышне «доброе утро», – велела Хариет.
Девочка сказала:
– Доброе утро, – и вслед за няней вышла из комнаты.
В тот же день Хариет уехала в гости к своим друзьям, которые жили неподалеку.
Спустившись к завтраку, я увидела, что Полина (девочка называла себя Полли, но ее полное имя было Полина Мэри) сидит за столом рядом с миссис Бреттон. Перед ней стоит кружка молока, в руке, неподвижно лежащей на скатерти, она держит кусочек хлеба и ничего не ест.
– Не знаю, как успокоить эту крошку, – обратилась ко мне миссис Бреттон, – она в рот ничего не берет, а по ее лицу видно, что она всю ночь не сомкнула глаз.
Я выразила надежду, что время и доброе отношение сделают свое дело.
– Если бы она привязалась к кому-нибудь у нас в доме, то быстро бы утешилась, а до тех пор ничего не изменится, – заметила миссис Бреттон.