ГЛАВА ПЯТАЯ
Дождь шел всю ночь, утихнув только перед самым рассветом.
Время неумолимо близилось к Утрене, а брат Жан никак не мог заставить себя подняться с постели. В другой раз он охотно подремал бы еще на радость братии, аббат все равно сделал бы вид, что ничего не произошло, но присутствие в обители визитатора делало подобную вольность невозможной. Поэтому брат Жан с трудом разлепил глаза, не спеша сел, покряхтел, почесал давно небритую тонзуру и, обув сандалии, вышел из кельи.
В монастырских переходах было темно и тихо. Сделав несколько шагов, пономарь хлопнул себя по лбу и вернулся. Он долго и безрезультатно шарил под кроватью в поисках масляного фонаря.
– Разрази меня гром, если я знаю, куда он подевался. Ладно, и так обойдусь.
Брат Жан, действительно, не нуждался в фонаре. Он знал дорогу, как свои пять пальцев, и даже мог бы пройти по ней с закрытыми глазами, ни разу не заплутав.
Четыре года назад он убедил аббата отдать ему монастырскую колокольню в полное распоряжение. Уж очень ему хотелось стать пономарем. Почему? Он и сам не мог бы толком объяснить. Но брат Жан, и в миру и после пострига, привык получать желаемое.
Братский корпус располагался над галереей клуатра, что примыкала к старой романской базилике. Специальная лестница соединяла церковные хоры с кельями – удобство, которым монахи очень дорожили, особенно во время частых пасхальных служб.
В тишине предрассветного часа шаги пономаря звучали гулко, отражались от массивных каменных стен и растворялись под высокими церковными сводами.
Пройдя через хоры, брат Жан открыл маленькую угловую дверцу. В нос ему ударил резкий запах сырости, заставив поморщиться. Узкая крутая лестница – он давно окрестил ее крысиным ходом – вела на колокольню и доставляла ему большие неудобства.
– Вот проклятье! – выругался брат Жан. Оступившись, он больно ударился плечом о стену, постоял какое-то время, растирая ушибленное место и костя на чем свет стоит того, кому пришло в голову соорудить такую узкую лестницу.
Со дня последней драки в заплеванной таверне в предместьях Орлеана прошло не менее двух месяцев, а плечо – будь оно неладно – продолжало временами ныть. Несмотря на это, воспоминания о том вечере грели ему душу, ибо воскрешали в памяти шальные дни, проведенные на улице Фуарр.
Много лет назад он пришел в Париж из Амьена с тощим кошельком на поясе и одной сменой белья в заплечной суме, но с горячим желанием в короткое время исправить этот досадный недостаток.
Полдня он колесил по Парижу, разинув рот. Как и всякого провинциала, город поразил его воображение своими размерами, шумом запруженных улиц, а главное – количеством таверн, винных погребков и всякого рода питейных заведений.
Везде, а в особенности на Большом мосту, где по одну сторону выстроились лавки менял, а по другую ювелиров, можно было услышать не только любое наречие, существовавшие во французском королевстве, но и чужеземный говор. Разглядывая прилавки в рядах Торговой галереи, где продавали украшения, книги и необыкновенно красивых кукол – изделия парижских мастеров, – он окончательно убедился в великолепии Парижа. Словом, с ним произошло то же, что и с большинством приезжих – он не устоял перед очарованием несравненного города.
На левый берег Сены, населенный преимущественно студентами, клерками и бедными дворянами, он переправился ближе к вечеру и без труда отыскал улицу Фуарр. Она поднималась вверх от реки и выходила прямиком к школам факультета искусств. По вечерам ее закрывали двумя шлагбаумами, что, впрочем, никак не стесняло жизнь и передвижение неугомонных школяров.
Он спросил у проходившей мимо ватаги студентов, где найти школу «Красной лошади», в которую зачислялись выходцы из Пикардии. Компания не обратила на него никакого внимания, увлеченно обсуждая, как ему показалось, только что прослушанную лекцию. Такое пренебрежение его не обескуражило, напротив, он с завистью глядел вслед удалявшимся студентам, представляя, как и сам вскоре станет частью этого братства.
Школа «Красной лошади» открывала улицу Фуарр слева и была первой среди десятка домов, где нижний этаж служил залом для преподавания, а верхний – съемным жильем для студентов. Покосившийся деревянный конек на ее крыше давно утратил свой первоначальный красный цвет, став бурым с серыми разводами. Да и само здание не мешало бы, если не отремонтировать, то хотя бы подправить. Тем более удивительно на этом фоне общего запустения смотрелась добротная новая дверь, перед которой он остановился, пытаясь унять прыгавшее в груди сердце.
Из открытых окон первого этажа доносилось невнятное бормотание. Он с минуту прислушивался, но так и не смог понять толи лектор продолжает занятие, толи кто-то из студентов бубнит себе под, заучивая урок. После того, как он постучал в дверь, бормотание прекратилось, послышались шаркающие шаги и на пороге школы появился регент – человечек неопределенного возраста с тусклым голосом и слезящимися глазами.
Регент внимательно выслушал новоприбывшего, наметанным глазом оценил размер его кошелька, вытер набежавшую слезу и с сожалением объявил, что жилых мест в школе «Красной лошади» нет, но он готов принять ученика для прослушивания курса, если тот найдет себе жилье. И даже был столь любезен, что дал адрес педагогии мэтра Жосса, где, как регент точно знал, можно снять не только комнату, но и получать ежедневный обед.
Дивясь человеколюбию и отзывчивости парижан, он отправился по адресу. Прозрение, конечно, пришло, но много позже. Сердечное участие регента объяснялось просто: мэтр Жосса платил ему процент за каждого направляемого студента. Обещая хорошее жилье и пропитание, регент также, мягко говоря, приукрасил действительность, которая открылась взору бедного амьенца. Вместо комнаты ему предложили угол с полуразвалившейся кроватью, соломенным тюфяком и старым одеялом, украшенным не менее чем дюжиной разноцветных заплат. Что же касается обедов, то при воспоминании о них у брата Жана до сих пор невольно сводило судорогой живот.
Впрочем, став студентом, он быстро научился компенсировать бытовую неустроенность тем или иным способом.
Их было пятеро закадычных друзей, все родом из Пикардии и все балансировали на грани бедности и нищеты. После лекций они частенько отправлялись на правый берег, от скуки задирали грузчиков с Гревской пристани, любезничали с рыночными торговками в обмен на кусок сдобного пирога, и с легким сердцем заканчивали день в какой-нибудь таверне, распивая кувшин дешевого вина.
Такая жизнь их вполне устраивала и все бы ничего, если бы деньги не имели дурного свойства заканчиваться. Когда голод брал их за горло железной рукой, они по очереди писали домой слезные письма, прося у родителей денег. Тут-то и пригодилось красноречие будущего пономаря. Сочиненный загодя текст, он перекраивал в зависимости от обстоятельств и неизменно добивался результатов – деньги приходили.
А где деньги, там всегда найдется более-менее сытная еда, вино и прочие радости жизни. Устроить ночью попойку прямо на соломе в лекторском зале с девицами мамаши Гуло – в этом была особая бравада!
В тот год они прокутили свои скудные гроши удивительно быстро. До Рождества оставалось еще два месяца, но уже было ясно, что денег им не хватит. Потягивая кислое вино из деревянной кружки, – хозяин таверны часто наливал им в долг – будущий пономарь, а пока только бедный парижский студент, обнимал за талию Жанетту, горничную жены королевского нотариуса, и диктовал Этьену письмо:
«Моей дорогой матушке сыновний привет и почтение. Спешу успокоить и обрадовать Вас тем, что, хвала Богу, сын Ваш пребывает в добром здравии и посвящает себя полностью учебе. У меня хорошие, преуспевающие в науках товарищи».
Написав последнее предложение, Этьен не удержался и хохотнул.
«Однако жизнь в Париже слишком дорога, книги, чернила, и прочие нужные студенту предметы стоят дорого, да и башмаки, что Вы прислали в прошлом году, совсем прохудились, так что стало невозможным посещать занятия, не промочив ног».
Этьен поставил жирную точку и покосился на ноги хозяина таверны. Башмаки, отданные тому за долги, прохудившимися отнюдь не выглядели. Подавив вздох – башмаки все-таки ему очень нравились – Этьен продолжил писать под диктовку.
«Дабы нехватка денег не помешала достичь результатов, на которые Ваш сын не без оснований рассчитывает, полагаюсь на Вашу материнскую нежность и прошу выслать мне немного денег. Знаю, что Вы не оставите мою слезную просьбу без ответа и позволите мне завершить обучение и с честью возвратиться в родной край».
На этом следовало закончить письмо заверениями в сыновней любви. Но Этьен, снова покосившись на ноги хозяина таверны, быстро дописал:
«С подателем сего Вы, моя любезная матушка, можете также передать пару новых башмаков».
Колокол церкви Сен-Мерри возвестил об окончании трудового дня. Не прошло и четверти часа, как таверна забилась до отказа подмастерьями шорников и волочильщиков проволоки. Стало не продохнуть, горький запах сбежавшего молока смешался с запахом пота и лука, съеденного еще за обедом. Хозяин приоткрыл дверь и снаружи потянуло осенней прохладой.
Вскоре после того, как дозорный сторож в первый раз прошел по улице, в дверях таверны появился монах-францисканец. Он внимательно огляделся, после чего направился к столу, где сидели школяры, заканчивая последний на этот вечер кувшин вина.
Подсев к ним, монах развязал суму для подаяний, от которой исходил аппетитный дух, и нарочито долго в ней рылся. Цели своей он добился легко: заинтригованные школяры следили за каждым его движением. Наконец францисканец выложил на стол пирог с рыбной начинкой и кольцо свежей колбасы. Колбаса источала такой дивный аромат, что у неизбалованных подобной роскошью студентов, тут же свело скулы.
За столом воцарилось неловкое молчание.
Школяры изо всех сил боролись с искушением, но не могли отвести глаз от аппетитного кольца на столе. Монах с минуту наблюдал за их душевными муками, потом понимающе улыбнулся и пододвинул соблазнительный харч к ним поближе.
– Вот не знал, что мне с этим делать, – сказал со вздохом монах. – Обет, данный мной, не позволяет прикасаться к мясу. Но вы молоды и вам мясная пища пойдет на пользу. Угощайтесь!
Студенты переглянулись и, недолго думая, в считанные минуты разделались с колбасой, а заодно и с рыбным пирогом. Этьен смел в ладонь крошки со стола и, запрокинув голову, отправил себе в рот.
– Вы я вижу совсем на мели, – посочувствовал сердобольный монах, качая головой.
Школяры молчали, ожидая, что за сим последует. Ведь, ясное дело, просто так святые отцы колбасой не делятся, даже при наличии эфемерного обета. Но монах – вот так странность – недолго посидел с ними, поболтал о том о сем, спросил в каком коллеже они учатся и с тем удалился.
Удивительное происшествие нашло свое объяснение несколько дней спустя, когда давешний францисканец как бы случайно повстречался им на улице. Обрадовавшись старым знакомым, он предложил зайти в ближайшую таверну, сам заказал вино и закуску, а когда компания достаточно опьянела, придвинулся вплотную к будущему пономарю.
– Ты, школяр, мне пришелся по душе еще в первый раз, – зашептал он ему на ухо. – Вот и хочу предложить тебе одно немного рисковое, но выгодное дельце.
Предложение францисканца, действительно, оказалось опасным, и первым порывом бедного студента было отказаться. Но чем дольше он слушал коварного монаха, который подобно эдемскому змею, умалял степень проступка и при этом красочно расписывал соблазнительное вознаграждение, тем быстрее таяла его первоначальная решимость. Дело-то и впрямь, сулило неплохой барыш.
– В часовне Ломбардского коллежа в сундуке под замком хранится казна, а в ней 600 золотых экю, – растолковывал францисканец, – в сундук заглядывают редко, так что кражу обнаружат, дай бог, после Рождества, а то и позже. Да и дело-то само по себе неопасное, а главное – верное.
На вопрос, кто же откроет замок, монах ответил, что есть у него дружок по прозвищу Маленький Жан – подмастерье слесаря. Парень хоть и молодой, но по части взлома – настоящий мэтр, ему с любым замком справиться, что чихнуть, в общем, с какой стороны ни посмотри, осечки быть не может.
А от самого-то студента только и потребуется, что постоять настороже и за эту-то пустяковую услугу ему перепадет, не много ни мало, 200 золотых экю.
Названная сумма устранила последние колебания.
Роли распределили следующим образом: студенту поручался караул, Маленький Жан отвечал за взлом замка, а монах-францисканец брал на себя заботу подготовить беспрепятственное проникновение на территорию Ломбардского коллежа. Ему, заявил монах, это труда не составит, поскольку с аптекарем, чей дом соседствует с владениями интересовавшего их коллежа, он уже успел завязать дружбу.
Предприятие, назначенное в ночь на будущее воскресенье, едва не сорвалось в последний момент – Маленький Жан до бесчувствия напился, гуляя на свадьбе у дочери мастера. Злой, как цепной пес, францисканец в течение часа приводил его в чувство, окуная по пояс в бочку с водой в доме старьевщика Буре. Старьевщик, помимо своей основной деятельности, приторговывал краденым, и, по словам монаха, мог им пригодиться, если в часовне кроме мешочка с деньгами они обнаружат кое-что еще.
Титанические старания францисканца не пропали даром – к полуночи Маленький Жан уже мог самостоятельно передвигаться и соображать, что от него требуется. Школяр и монах сбросили длинные платья клириков, облачились в короткую одежду, накинули капюшоны и стали похожи на подмастерьев.
В час, когда добропорядочные горожане видели десятый сон, троица грабителей миновала базилику Святой Женевьевы и ступила на извилистую улочку, направляясь к дому аптекаря.
Вдалеке лаяли собаки, а где-то совсем рядом с глухим стуком билась о стену незапертая ставня. Порывы холодного ветра срывали в садах пожелтевшие листья, недолго кружили их в воздухе, швыряя, в конце концов, под ноги злоумышленников. Несколько робких капель сорвались вниз и растворились в сточной канаве, глубокой бороздой делившей узкую улицу пополам.
Францисканец закинул голову, с удовлетворением всмотрелся в затянутое тучами небо – ни луны, ни звезд, лишь темная вязкая масса.
– Сами небеса благоволят нам, – прошептал он.
Минуту спустя, егко перемахнув через забор, троица оказалась в саду аптекаря. Не успели они сделать и шага, как из темноты, захлебываясь лаем, выскочил хозяйский пес.
– Вот тебе, добрый сторож, – ласково проговорил монах, бросая псу кусок сырого мяса. – А теперь быстро за мной, – скомандовал францисканец, – вон под тем деревом мы найдем лестницу, – он указал в глубину сада, где за силуэтами облетевших деревьев проступала черная громада: стена Ломбардского коллежа.
Маленький Жан действительно оказался мастером своего дела, он в два счета и без лишнего шума открыл боковую дверь часовни. Сложности вышли с замком на сундуке, в котором хранились золотые экю. Маленький Жан бился над ним не менее получаса, но так и не сумел открыть.
– Придется сбивать, – подвел он неутешительный итог своим стараниям.
– Но так кражу обнаружат быстрее, – всполошился францисканец.
– Ничего не поделаешь, – развел руками Маленький Жан, – либо сбиваем, либо уходим ни с чем.
Он вытащил из-за голенища сапога миниатюрный рычаг и отработанным движением поддел замок, который со звоном брякнулся на пол. Внутри сундука лежали два полотняных мешочка и несколько книг в дорогих переплетах. Вместо ожидаемых 600 экю они насчитали 480, но и это казалось целым состоянием!
Ночная экспедиция в часовню Ломбардского коллежа стала первым делом такого рода в жизни бедного школяра. Впрочем, ночные кошмары, в которых он на ватных ногах убегал от преследовавших его полицейских сержантов, мучили его совсем недолго. Так прошла неделя, другая, жизнь потекла, как и прежде: лекции, таверна, девицы мамаши Гуло и снова лекции. Гроза разразилась неожиданно в самом начале весны, когда он совершенно успокоился, а проникновение на территорию Ломбардского коллежа, перешло в разряд воспоминаний.
Виной тому, что следователь из Шатле вышел на след грабителей, стала сердечная привязанность Маленького Жана к вину. Как-то раз Маленький Жан, завсегдатай таверны «Шишка», развязал язык и стал хвастаться своими дивными способностями открыть любой, даже самый хитроумный замок. Заметив оскорбительное недоверие слушателей, он в простоте своей пьяной души рассказал о часовне Ломбардского коллежа. Правда, о том, что замок на сундуке он так и не сумел открыть, Маленький Жан не упомянул – эта деталь казалась ему несущественной.
Той же ночью он спал на гнилой соломе в сырой камере Шатле, а утром, не дожидаясь пыток, Маленький Жан во всем признался и охотно сообщил имена сообщников.
Школяра люди парижского прево схватили на хлебном рынке, когда он расплачивался за купленный пирог с жареными почками, средь бела дня на глазах у всех, как обычного воришку.
Такого страха, как в последующие три дня, он никогда больше в жизни не переживал. Правда, в Шатле ытать его не стали – клириков, а все студенты университета принадлежали к этой касте избранных, мог судить лишь церковный суд. Королевский прево и следователь прекрасно об этом знали, но не упускали случая продемонстрировать, что власть короля в Париже – не пустуй звук, впрочем, без особого успеха.
Так получилось и в этот раз. Как только стало известно о заключении студента школы «Красной лошади» в королевскую тюрьму, епископ Парижа и ректор университета сочли это оскорблением, потребовали немедленного освобождения и принесения извинений. Прево противился, ректор доказывал, что ограбление часовни Ломбардского коллежа – дело, касающееся исключительно университета. Епископ Парижа со своей стороны грозил тлучением, если клирика не выпустят на свободу в тот же день, и прево ничего не оставалось как уступить напору духовной власти. Пойдя на компромисс, он приказал отпустить школяра, но без всяких извинений – слишком много чести для вора!
Оказавшись на воле, школяр, переполненный тюремными впечатлениями, решил покинуть Париж и отправился в Орлеан продолжать обучение. С тех пор прошло немало лет и немало пережил он приключений, пока не остановил свой выбор на аббатстве Святого Аполлинария.
Жизнь монаха его вполне устраивала, особенно с тех пор, как отец-настоятель, поколебавшись какое-то время, оценил его маленький план.
***
В тот момент, когда брат Жан, наконец, поднялся на колокольню, ему показалось, что он уловил какое-то движение во мраке. Пономарь вздрогнул, во рту стало сухо и горько. Необъяснимый страх медленно растекся по телу, сковывая мышцы и завязывая в тугой узел внутренности.
– Эй, тут кто-нибудь есть?! – крикнул брат Жан в темноту хриплым голосом, прежде чем ужас успел окончательно его парализовать.
В ответ – тишина, нарушаемая плеском капель: срываясь с крыш, они нестройно шлепались в огромные лужи на паперти.
Он простоял в совершенном оцепенении несколько минут, время тянулось бесконечно долго. Но как он ни вглядывался, как ни вслушивался, так и не заметил ничего подозрительного. Может, показалось? Шумно втянув ноздрями сырой предрассветный воздух, брат Жан повертел головой, чувствуя, как расслабляются напряженные мышцы.
Он сделал несколько осторожных шагов, отодвинул скамью, вытащил из стены камень и запустил руку в образовавшуюся пустоту. Пыхтя от натуги, он, наконец, извлек искомое – старую деревянную флягу. Жадно припав губами к горлышку, пономарь шумно пил. Несколько капель пролилось на грудь, и он их с досадой вытер – брат Жан в вопросах еды и питья был строгим экономом.
Допив и взболтнув флягу, пономарь недовольно крякнул – вина осталось совсем мало. Причем вина настоящего, а не того безмерно разбавленного водой, что подают в трапезной. Монастырское вино брат Жан называл водицей и пил с неохотой. Ему по душе было вино, от которого кровь, словно огонь, пробегает по жилам.
– Пора пополнять запасы. На днях отпрошусь у аббата в Орлеан. Пусть только этот визитатор уедет, принесла же его нелегкая.
Звук собственного голоса, ставшего естественным после нескольких глотков вина, успокоил брата Жана.
– Вот ведь померещилось! Срам, если кто узнает! – Засмеялся пономарь. – Да и кому тут быть, в это время самый сон.
Размышления вслух окончательно восстановили его душевное равновесие.
– Однако же пора звонить. Эх, братья, сейчас я прерву ваши сладкие дремы, – брат Жан, посмеиваясь, ухватился руками за веревку и громкий удар колокола разрезал сырой осенний воздух.