Византийское путешествие. II. Вифиния (Джон Эш, 1995)

На эспланаде

Мы сидели на многолюдной и суетливой набережной Яловы, ели фисташки и ожидали долмуш, на котором собирались попасть в Изник. Слово «долмуш» того же корня, что и «долмадес» («долма») и означает «заполненный» или «набитый». Долмушем может оказаться такси, но чаще всего это микроавтобус, поджидающий на стоянке достаточное количество пассажиров, чтобы оправдать поездку. Прелесть этой системы в том, что никакого расписания нет, но все добираются до места вовремя. В долмуше, в который мы сели, вокруг водительского сиденья повсюду виднелись амулеты и значки, призывающие покровительство Аллаха. Вскоре мы поняли, зачем они нужны.

Дорога из Яловы в Изник крутая, извилистая и узкая, ее покрытие пребывает в последней стадии распада, но ничто не в силах умерить природную удаль турецких водителей, презирающих тормоза и во что бы то ни стало стремящихся обогнать друг друга. Я пытался переключиться на красоту проплывающих за окном пейзажей, но тщетно. И только после того, как дорога перевалила через высокий перевал и словно бы какой-то безумный импресарио немыслимым жестом раскрыл перед нами лежащую на сотни метров ниже бледно-бирюзовую поверхность озера Асканиа, я позабыл свои тревоги.

Это была Азия, но в открывавшейся с перевала картине не было ничего азиатского. Оливковые рощи, виноградники и тополя на фоне мягких очертаний высоких гор… Пейзаж вдохновлял первых лирических поэтов, а для многих византийцев это было сердце их родины. Покровитель искусств и высокопоставленный чиновник Феодор Метохит в начале XIV века, когда Анатолия практически была уже потеряна, описывал ее как самую богатую и значительно более красивую местность, чем византийские земли в Европе. Когда-то это была плодородная и религиозная страна, отличавшаяся благородными обычаями и отсутствием радикальных конфликтов в обществе. Лишившись ее, империя была обескровлена. Двигаясь к Никее по северному берегу озера Асканиа, через масличные рощи и алые от маков поля, и видя, как справа от дороги сквозь трепещущие кроны тополей пробивается синева воды, трудно не разделить чувств Метохита.

Мы въехали в город через рваный пролом в стене. Слева виднелись вросшие в землю Константинопольские ворота и две колонны с маскаронами, увитыми змеями. Широко распахнутые каменные рты их то ли вопили от ужаса, то ли недоумевали, что с ними сделало время.

Вечер застал нас в саду гостиницы «Джамлик», где мы ели выловленного из озера сома и борек – лакомство из мягкого сыра и душистых трав, закатанных в листы тонкого теста. Это кушанье было известно византийцам уже в VI веке. В саду имелся неглубокий бассейн, окруженный разросшимися розовыми кустами. Заходящее солнце бросало последние лучи на поверхность озера, за нами чернела массивная глыба одной из Никейских башен. На юге плотные темные тучи нависли над горами, и приближающаяся гроза давала о себе знать периодическим грохотом. Между тучами проносились шафранового цвета сполохи. В сумерки появилось довольно много молодежи, прогуливавшейся взад-вперед под деревьями эспланады. Негромкий разговор, объятия, обрывки песен с удивительно своевременными названиями, вроде «Ламбады» или «Далласа», доносившиеся из открытых кофеен…

Гроза, несмотря на свой зловещий кашель, так и не обрела полного голоса, а нескольких упавших в сад крупных капель было явно недостаточно, чтобы загнать нас под крышу. Тем временем небо на западе приобрело совершенно невиданный цвет: от ржаво-оранжевого до светло-розового. В листве склонившегося над нашим столом дерева невидимая птаха остановила свой выбор на причудливой барочной арии, полной быстрых переходов и сложных томных рулад.

Кстати, на византийских пирушках распевали такую вот песенку:

Корабли и пленные

Солнце вставало за городом, и потому рассвет над озером Асканиа не мог сравниться с хроматическим буйством вчерашнего захода солнца, но и в нем была своя прелесть. И небо, и водная гладь были одинаково бледны и отдавали молочным отливом, так что долгое время я не мог различить разделяющую их линию.

Ранним весенним утром 1097 года турецкие солдаты в крепостных башнях вдоль берега озера тоже занимались созерцанием световых эффектов. Что-то темное двигалось на горизонте, нечто такое, чего там быть не должно. Когда совсем рассвело, они услышали отдаленные звуки труб, барабанный бой и увидели лес трепетавших на утреннем ветерке знамен. К своему ужасу, они поняли, что к ним приближается византийский флот. Армии Первого Крестового похода уже окружили город с суши, и вот кольцо осады замкнулось. Султан сельджуков, чьей столицей Никея стала в 1080 году, уже несколько раз безуспешно пытался прийти на помощь, но теперь защитники города окончательно утратили всякую надежду. Они не знали, что грозная на вид флотилия состояла из легких суденышек, почти без воинов, зато изобилующих трубами, тимпанами и флагами. Император Алексей I Комнин был тонким психологом и мастером политического театра.

Когда крестоносцы добрались до стен Никеи, они готовы были возвратить город его законному повелителю – императору. Алексей, со своей стороны, собирался во всем с ними сотрудничать (лодки на озере появились по просьбе крестоносцев), но не забывал, что Никея пребывала в турецких руках менее двадцати лет, а, значит, большинство ее жителей – православные греки, которых он обязан был защищать. Алексей совершенно не хотел превращать один из красивейших городов западной Азии в дымящиеся руины. Восхищаясь храбростью и воинским искусством «западных варваров», он понимал, на что способны эти жестокие и дисциплинированные люди. (Его дочь Анна с ужасом вспоминает, что у крестоносцев даже священники отличались кровожадностью.) Важно было, чтобы город избежал штурма. В соответствии со своим замыслом Алексей, установив контроль над озером, начал переговоры с гарнизоном и оказавшимися в западне турецкими вельможами. Предложенные им условия капитуляции были исключительно великодушными, и потому в утро решающего штурма изумленные крестоносцы услышали над башнями Никеи похвалы императору, возносимые под звуки труб, и увидели там императорский штандарт.

То был идеальный исход противостояния: своим подлинно христианским поступком император спас множество жизней с обеих сторон. Город был освобожден и вместе с тем остался цел, но рядовые крестоносцы, ожидавшие грубых радостей грабежей и погромов, почувствовали себя обманутыми.

Они уже успели развлечься бессмысленными убийствами и мародерством в соседних деревнях (все, как одна, христианских) и теперь, войдя во вкус, ждали большего. Можно представить себе разочарование крестоносцев, когда оказалось, что они могут попасть в Никею только небольшими группами и под строгим надзором императорской стражи. Жажда крови, грабежа и женщин обернулась для завоевателей экскурсиями в несколько важных в историческом и религиозном отношении храмов.

Рыцарям не на что было пожаловаться, так как всякий раз они покидали императорские приемы, обремененные множеством даров, но и они были потрясены отношением Алексея к пленным туркам, которых трудно было назвать пленниками. С недоверием наблюдали они, как «врагов Христовых» с почетом переправили по озеру в нагруженных всевозможным скарбом лодках в лагерь императора или в столицу, где те пребывали в полной безопасности. Некоторые из пленных в последующем крестились и были приняты на императорскую службу. Султанша – первая жена султана – была препровождена вместе с детьми в Константинополь, где им предоставили подобающие статусу условия, пока ее муж не сообщил, где и когда они могут с ним воссоединиться. Когда прибыл вестник от султана, никакого выкупа у него не потребовали.

Все это произвело на скопившихся под стенами Никеи крестоносцев не самое лучшее впечатление. Участвовавший в осаде хронист Раймонд Ажильский осуждает Алексея как человека «лживого и беззаконного». С первого мгновения победы союзнические отношения восточных и западных христиан были отравлены. Трудно было ожидать от западных воинов понимания всей сложности ситуации в Анатолии, но император в этом не виноват.

Алексей Комнин был величайшим государственным деятелем своего времени. По-царски принимая в своем пурпурном шатре в Пелекануме высших сановников султанского двора, он прекрасно знал о том, что многие районы Анатолии заселены турками в таких количествах, что выселение их просто невозможно. По этой причине было жизненно важно изменить отношения между турками и византийцами, между мусульманами и христианами, что и было сделано. С 1028 года в Константинополе имелась мечеть, турки сражались в армиях Алексея, султан получил титул севаста, что делало его почетным членом императорской семьи. Если Анатолия вновь становилась византийской, мирное сосуществование приобретало ничуть не меньшее значение, чем полное ее завоевание, что во многом зависело от восприятия турками величия и характера императора. Был Алексей «добрым человеком», как писал о нем Рансимен, или нет (в этом отношении есть некоторые сомнения), но в 1097 году его благородное великодушие являлось настоятельной политической необходимостью. К несчастью, латиняне воспринимали подобные тонкости как измену христианскому делу. Как смеет император не желать мести туркам, в течение сорока лет глумившимся над христианами и угрожавшим святым местам?

Византийцы, в свою очередь, были убеждены, что дикие орды немытых и неграмотных западных варваров не заинтересованы в завоевании старого Иерусалима (или не будут удовлетворены этим завоеванием надолго) после того, как увидели Константинополь – Новый Иерусалим, богатейший и красивейший город Земли. Анна Комнина была особо настойчива в этом вопросе, да и сам Алексей в сочинении «Музы», написанном им в дни своей последней болезни, призывает сына «использовать всю изобретательность, чтобы направить вспять волнение, идущее с Запада». Беспокойство обоих полностью оправдалось.

Птицы и цветы

Что же представляла собой византийская Никея? Удивительно трудный вопрос. Пишут, что она была «богата и многолюдна», но никаких данных о ее населении у нас нет. Она была знаменита красотой и правильностью своих строений, от большинства из которых не осталось и следа. Она была столицей фемы (военно-административный округ) под названием Опсикион, в ней располагался штаб войска, насчитывавшего шесть тысяч солдат. Там находились колонии мусульманских и еврейских купцов. Там производились шелк и опиум, а раки из озера Асканиа высоко ценились как лечебное средство от паралича. Небесным покровителем города был святой Трифон, посвященная которому церковь размещалась возле Константинопольских ворот и ежегодно собирала толпы паломников, привлекаемых чудесным цветением лилий в то время, когда им цвести не полагалось. Никея была и остается замечательным местом. В отличие от большинства городов византийской Анатолии, она сохранила просторные очертания античного поселения. Улицы здесь идут с севера на юг и с востока на запад согласно строго линейному плану Гипподама без наложения бессистемной средневековой путаницы, напоминающей детские каракули на разграфленной бумаге. Философ и ученый XIII века Никифор Влеммид выделял Никею как «город широких улиц, кишащих народом, хорошо укрепленный, гордый собой». Когда Влеммид писал эти слова, Никея была столицей империи. Теперь это город роз, жимолости и тополей, лишенный притязаний на величие и особое значение. Сыграв свою роль в истории, он отвернулся от нее и впал в сладкую дремоту, хотя в его стенах и воротах, в разрушенных церквях и правильном расположении улиц можно разглядеть призрак описанного Влеммидом города. Никея до сих пор гордится собой: общительный бородатый старик, которого мы повстречали возле имарета Нилюфер Хатун, заметил: «Мал Изник, да прекрасен»; а лозунг местного муниципалитета таков: «Чистый город, зеленый город».

В качестве талисмана Изнику, пожалуй, подошел бы аист. Аисты в Изнике повсюду. Ничуть не опасаясь людей, они прокладывают себе путь среди капителей и саркофагов в садах местного археологического музея и, широко расправив крылья, охотно позируют фотографам. Аисты оттесняют всех прочих птиц, захватив все самые старые и интересные с архитектурной точки зрения здания. Обезглавленные минареты и ранние османские купола заняты огромными бесформенными тюрбанами их гнезд.

Как и в большинстве старых анатолийских городов, низкие, полуживые дома на боковых улочках изумительно раскрашены. В одном квартале можно встретить аквамариновые, переливчато-голубые, желто-зеленые, светло-розовые, ржаво-красные, лиловые и охряные здания. Цветовой вкус, заметный во многих областях турецкой жизни и культуры, вероятно, связан со свойственной туркам любовью к цветам, которые выращивают здесь всюду и во всем, что попадется под руку. Нет сада – подойдет кастрюля. Не найти кастрюлю – сгодится пустая банка из-под масла. Прогуливаясь по улице, идущей от озера к воротам Лефке, я заметил четырехэтажное жилое строение, которое буквально исчезло под изысканными драпировками в стиле арт-нуво, образованными вьющимися розовыми цветами. Из горшков изливается пурпурная фуксия, двери окружены гроздьями оранжевых лилий, возле автобусной остановки под защитой живой изгороди располагается ухоженный розарий…

Турецкое пристрастие к цветам с особой силой выразило себя в XVI веке, когда в Изнике возникло более трехсот мастерских, производивших прекрасную керамику (большей частью поливные изразцы), известную ныне под именем изникского фаянса. Среди мотивов этой керамики виноградные гроздья, светильники, кипарисы, птицы, выполненные в китайском вкусе облаќа, но самая излюбленная тема – цветы; и хотя формы стилизованы, опознать их нетрудно. Алые гвоздики и тюльпаны, гиацинты и цветы айвы располагаются в причудливых сочетаниях голубого, бирюзового, зеленого, белого и ярко-красного. Именно характерное для Изника добавление бьющего в глаза красного сделало возможным столь достоверное изображение всевозможных цветов. Как следствие, любой интерьер, украшенный изникскими изразцами, – будь то мечеть, дворец или мавзолей – приобретает облик райских кущ. Гробница IV века, расположенная к северу от города, позволяет предположить, что подобное производство имеет в окрестностях Никеи-Изника давнюю историю.

Окруженная фруктовыми садами и тополями гробница высечена на склоне холма, обращенном к городу и озеру. Простой вогнутый свод потолка расписан и напоминает беседку. Он покрыт узором, похожим на решетку, с расположенными в определенном порядке листьями и цветами. Боковые стены украшены панелями, на которых пышные побеги листвы поддерживают корзины с фруктами и сидящими на них птицами. По прошествии шестнадцати столетий краски (в основном красные, зеленые и желтые) до сих пор свежи, а в одной из птиц безошибочно узнается куропатка. Между решеткой потолка и настенными панелями расположен неожиданно современный и игривый абстрактный фриз, который, если глядеть на него от двери, воспринимается, благодаря обману зрения, как отраженные лучи. В дальней части стены изображены друг против друга два павлина на фоне высоких алых цветов. Часть фрески между павлинами утрачена; очевидно, там была изображена ваза. Каждая из птиц протягивает вперед одну лапу, словно пытаясь схватить ручку невидимой вазы, – это мотив восточного, возможно персидского, происхождения.

Павлины, клюющие ягоды или пьющие из фонтанов, обнаруживаются и в церквях, построенных почти на тысячу лет позднее. Отчасти это выражение эстетического предпочтения, обусловленного сходством переливчатости оперения и мозаик, но ко всему прочему павлин – символ вечной жизни. Тем не менее, упоминая о живописном саде, покрытом изразцами османского мавзолея, следует отметить, что ничто из его украшений не свидетельствует исключительно о религии или смерти. Будь мавзолей чуть побольше, он вполне мог бы служить комнатой, где близкие приятели собрались на дружескую пирушку.

Гонения

Прогулка на восток от озера к воротам Лефке вызвала у нас смешанные чувства. Поначалу дома и сады по обеим сторонам улицы казались словно бы «утонувшими» или осевшими. Узкие проходы между строениями круто сбегали вниз от дороги и терялись в остатках запущенных фруктовых садов, но вскоре я сообразил, что «утонули» вовсе не дома и не сады. Улица, которой постоянно пользовались на протяжении двух тысяч лет, которую снова и снова чинили и обновляли, настолько приподнялась, что стала напоминать пересекающую болото или низину дамбу.

Это особенно заметно в центре города на перекрестке, где лишенная кровли Святая София (не путать с одноименным храмом в Стамбуле) вызывает ассоциации с полузатонувшим и проржавевшим кораблем. Ее своды сиротливо вздымаются над землей, и кажется, в любую минуту готовы рассыпаться в прах, хотя они стояли на этом месте еще в 325 году, когда Константин Великий собрал здесь Первый Вселенский собор, принявший «Никейский Символ веры» и осудивший арианскую ересь. От всего этого до наших дней дошел жалкий архитектурный палимпсест, в котором с большим трудом можно отыскать следы храма, где Константин выступил со своей примирительной речью. «Облаченный в одеяние, сверкавшее, как лучи солнца», он дал толчок традиции великолепия одежд, снискавшей византийским императорам в последующие века совершенно не заслуженную ими репутацию изнеженных женоподобных щеголей.

Здесь можно увидеть и остатки изысканных мраморных полов храма эпохи Юстиниана, б́ольшая часть которого была погребена под третьей церковью, воздвигнутой на этом месте после землетрясения 1065 года. К тому времени турецкие набеги уже опустошали Анатолию из конца в конец. Когда в XIV веке турки захватили эти земли, церковь была превращена в мечеть, и в углу южного нефа, дабы придать ей «правоверный вид», был сооружен михраб (молитвенная ниша), который, вынужден заметить, производит абсолютно неуместное впечатление.

После последней перестройки и само здание, и окружающий его город длительное время переживали застой, что и привело к нынешнему заброшенному и полуразрушенному состоянию храма. Широкие арки обезображены пятнами крошащейся штукатурки, а их царственная высота унижена последовательными повышениями уровня пола. Три высоких окна, некогда освещавших просторную восточную апсиду, давным-давно заложены кирпичами, что делает помещение похожим на разбойничью пещеру, если, конечно, можно представить себе пещеру, несущую в себе признаки высокого благородства. Под заложенными окнами археологи обнаружили прекрасно сохранившийся синтронон – ярусный полукруг каменных скамеек, выглядящий в точности как миниатюрный театр.

Как это ни грустно, но полуразрушенная Святая София выглядит еще выигрышно по сравнению с некогда знаменитой церковью Успения, здание которой (правильнее сказать, развалины) находится неподалеку, в юго-восточном квартале города. Она была построена между VII и VIII веками, в тревожное и трудное время, когда храмов возводили мало. Славу церкви принесли изумительной красоты мозаики. На фотографиях мозаики IX века, располагавшейся в конхе апсиды, мы видим Богородицу с Младенцем на простом золотом фоне. Одна сторона Ее платья, искусно уложенная в причудливые складки, оторочена золотой парчой с кистями; десница Господа над Ее головой простирается вниз в сиянии невещественного света, тремя широкими лучами изливающегося по всей поверхности конхи.

Нартекс украсили мозаиками в XI веке, на тимпане над дверью, ведущей в центральный неф храма, было другое изображение Богородицы, «облаченной в подбитую золотом лиловую мантию, и с широко распростертыми в молитве руками». Приходится верить на слово, что Ее облик «нес на себе выражение нежности и безыскусной торжественности», поскольку от этой мозаики до нас не дошло ни одного кубика цветной смальты. Церковь Успения ныне представляет собой глубокую яму, заросшую травой и сорняками, усеянную там и сям кусками белого мрамора, которые даже руинами можно назвать с трудом.

После 1919 года поощряемые молчаливым согласием оккупировавших Стамбул западных союзников, греки предприняли вторжение в западную Анатолию. Возможно, они мечтали восстановить свою средневековую империю, но грезы, воплощенные в действия политиков и генералов, нередко заканчиваются большой кровью и непримиримой ненавистью. Греческие войска предприняли решительное наступление из Смирны и к 1920 году заняли Никею и близлежащие районы Вифинии. То был страшный удар по турецкой гордости, и турки горели желанием отомстить. Вскоре они эту возможность получили. Греческая армия, покинутая западными союзниками, 30 августа 1922 года потерпела сокрушительное поражение в битве при Думлупынаре. Немедленно после этого начались гонения. Ненависть турок была направлена не только против выживших греческих общин Анатолии, но и против памятников греческого христианского искусства. Церковь Успения взорвали, так что теперь невозможно даже начертить на земле контуры апсиды, защищавшей Богородицу и Младенца.

Есть немало утраченных памятников и произведений искусства, о которых мы скорбим довольно абстрактно, но уничтожение этого храма вызывает не только формальные сетования. Наверное, где-то живут еще люди, видевшие в детстве эти мозаики и ловившие «нежный и безыскусно торжественный» взгляд Богородицы. Церковь Успения была местом погребения Феодора I Ласкаря, императора Никеи. Он умер в 1221 году и, подобно другим средневековым монархам, сам выбрал место последнего упокоения для себя и своих наследников из дома Ласкарей. Их история и история их империи начинается совсем в другое время, в задушенном враждой и взаимным непониманием народов Константинополе.

Почему Елена оказалась бессильна?

В 1204 году Византия пылала. Сбылось то, о чем предостерегали Алексей I и его дочь Анна: рыцари Четвертого Крестового похода преодолели оборонительные сооружения города.

Со времен осады Никеи отношения между Византией и Западом были натянутыми, хотя и не враждебными. Тщеславные западные владыки, особенно германские, были раздражены исключительным правом византийских императоров на титул «императоров Римских» и, соответственно, на их божественно санкционированное первенство в христианском мире. Простые купцы и воины были возмущены тем, что казалось им высокомерием и изнеженностью византийских аристократов, и пылали завистью к их безмерному богатству. Византийцы, со своей стороны, не могли преодолеть старой привычки видеть в латинянах варваров и испытывали презрение к их жадности, чудовищным манерам и прискорбному незнанию классической греческой литературы. Раскол христианской церкви на римско-католическую и православную также не способствовал объединению жителей Востока и Запада. В глазах последних схизматики-византийцы были ничуть не лучше еретиков.

У Запада имелись и более конкретные причины для враждебности, главная из которых – широко распространенное, хотя и ничем не подкрепленное убеждение, что ответственность за позорный провал Второго Крестового похода несет император Мануил I Комнин. В беспокойные годы, последовавшие за смертью Мануила, напряжение усугублялось вспышками насилия: в 1182 году византийская чернь поддалась антилатинской истерии и разгромила в Константинополе огромную западную колонию; тремя годами позже сицилийские «норманны» подвергли Фессалоники столь беспощадному разгрому, что были истреблены даже городские собаки и вьючные животные. Но самые существенные разногласия были связаны с торговлей.

С тех пор как Алексей I наделил венецианцев торговыми привилегиями за их помощь при нормандском нашествии, они стали играть в византийской торговле господствующую роль. По мере роста своего богатства и влияния венецианцы оказывали императорской власти все большее сопротивление, и в 1171 году терпение императора Мануила лопнуло. 12 марта он отдал приказ об аресте всех венецианцев и конфискации их собственности. Венеция немедленно ответила вооруженным нападением на острова Лесбос и Хиос и стала подумывать об «окончательном решении византийского вопроса». В 1203 году прибытие в Венецию претендента на византийский трон и армии крестоносцев, всецело зависящей от венецианского флота, дали морской республике шанс, и армия, предназначенная оказать помощь осажденным королевствам крестоносцев в Святой земле, напала на величайший город христианского мира.

Для венецианцев взятие Константинополя стало колоссальной коммерческой удачей, но для цивилизации в целом это событие оказалось просто беспрецедентной катастрофой. Очарованные городом при первом с ним знакомстве, крестоносцы, когда он оказался в их руках, без всякого сожаления убивали, насиловали, жгли и грабили. Византийский историк Никита Хониат писал впоследствии, что буквально не мог поверить в случившееся. Варварство захватчиков превзошло самые худшие ожидания: казалось, ими овладело коллективное безумие. Чем еще можно объяснить тот вопиющий факт, что воины Креста верхом на лошадях въехали в Святую Софию и усадили на патриарший престол пронзительно вопящую блудницу? Впрочем, Никита Хониат не был еще тогда осведомлен о злобе крестоносного духовенства, уверявшего свою доверчивую паству, что греки – «враги Господа и хуже евреев».

Обнаружив, что его дом сожгли, он более всего сокрушался об утрате своей коллекции произведений искусства. Библиотеки, дворцы и церкви пылали по всему городу. Смальта мозаик плавилась в столбах пламени, за несколько дней Европа лишилась половины своего художественного наследия – улицы Константинополя изобиловали лучшими творениями греческих и римских скульпторов. Печаль Хониата по поводу потери этих статуй особенно горька: для него они были символами цивилизации и культурной преемственности. Он вспоминает бронзового Геракла, созданного Лисиппом, любимым скульптором Александра Великого. Статуя античного героя была столь огромной, что колени его располагались выше, чем голова стоящего человека, но и Геракла расплавили, чтобы сделать бронзовые монеты. Вспоминая мраморное изваяние Елены, Хониат вопрошает: «Неужели даже она, с ее белыми руками и великолепными формами, не смогла смягчить сердца варваров?» Увы, не смогла: ее изображение было вдребезги разбито.

Никита Хониат с семьей нашли пристанище в доме венецианского купца, спасенного им ранее от ярости черни во время антилатинского погрома. Но чем больше друзей Хониата добиралось до этого убежища, тем очевиднее становилось, что долго они там скрываться не смогут. Пришлось вельможам императорского двора, обрядившись в лохмотья и вымазавшись грязью, пробираться среди валяющихся на улицах трупов в надежде обрести хоть какую-то безопасность в деревенской глуши. Но далеко уйти они не успели: молодая женщина из их компании была схвачена пьяными солдатами. Мужчины были безоружны; казалось, им придется беспомощно наблюдать за сценой изнасилования. Однако Никита Хониат рискнул обратиться к проходившим мимо крестоносцам, напомнил им об их обетах и, пристыдив, упросил спасти девушку.

Однако и вне городских стен оскорбление следовало за оскорблением. Маскарад, предпринятый Хониатом и его друзьями, оказался не очень убедительным, и им пришлось сносить насмешки равнодушных крестьян, которые злорадствовали, видя бывших вельмож в столь униженном состоянии. Хониат горько замечает: «Они не имели ничего общего с мясоедами-латинянами, но нам подавали неразбавленное вино как беспримесную желчь и относились к византийцам с крайним презрением».

Беглецам не оставалось ничего, кроме как в слезах и полном душевном опустошении продолжать долгий путь в Селимврию – город на берегу Мраморного моря, откуда они собирались переправиться на корабле в Азию.

Царская статуя

«О счастливая Азия! О счастливые восточные державы! Они не боятся орудий своих подданных и не опасаются вмешательства епископов». Эти слова написал германский император и король Сицилии Фридрих II никейскому императору Иоанну III Ватацу: жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Никита Хониат и его приятели добрались из Селимврии в Никею, где под энергичным руководством Феодора Ласкаря быстро возникло византийское «сопротивление». Четыре года спустя Никита Хониат был удостоен чести составить тронную речь Феодору Ласкарю. Так была основана блистательная династия Ласкарей, и Никея внезапно превратилась в столицу маленькой, но быстро растущей и доблестной «империи в изгнании».

Византийцы и прежде неоднократно доказывали свою стойкость, но никогда не делали этого столь удивительным образом, как после финального, ошеломляющего шока – потери Города и захвата его варварами. Падение Константинополя потрясло византийцев, и вполне естественно было ожидать, что они остолбенеют и утратят ориентацию, но за стенами Никеи двадцать пять лет общественного распада и утраты нравственных сил были полностью преодолены. Феодор Ласкарь начал войну против латинян и турок. В 1210 году у Антиохии, в долине Меандра, он вызвал на поединок султана сельджуков, победил того и убил. Приемный сын и наследник Феодора Иоанн Ватац, продолжив его труды, расширил территорию империи в Европе и захватил Фессалоники. На восточной границе были построены новые крепости, в западной Азии восстановлены древние города, налоговая система приведена в порядок (что-то неслыханное для поздней Византии), от долины Меандра до Амастриса на Черном море страна ожила.

Сын Ватаца Феодор II Ласкарь сочинил гордый панегирик городу Никея: «Ты можешь пройти все города, но Римская держава, много раз разделенная, воскресла и окрепла только здесь». В характерном византийском преувеличении скрывается чистая правда. Именно здесь Никита Хониат сумел наконец обрести безопасность и закончить свою великую «Историю», труд настолько гуманный и цивилизованный, что его автор даже делает попытку понять разрушителей Константинополя, вместо того чтобы безоговорочно осуждать их. То, что Ласкари распознали и оценили таланты Хониата, очень характерно для представителей этой династии. Одних только военных подвигов уже было бы достаточно для их прославления, но они заслужили почитание и как подвижники просвещения и образования. Помимо оружейных складов, библиотек и школ, построенных в крупных городах, во все греческие провинции были посланы научные экспедиции для сбора редких книг и манускриптов. То, что расточили западные варвары, пришлось собирать императорам. Ученые и поэты, историки и философы тянулись к их двору, и первым среди них был блистательный энциклопедист Никифор Влеммид. Еще мальчиком он бежал вместе с родителями из занятого латинянами Константинополя и, скитаясь по городам Никейской империи, разыскивал себе учителей. В результате он приобрел столь всеобъемлющие знания в поэтике, риторике, философии, логике, естественных науках, медицине, геометрии, физике и астрономии, что приводил современников в изумление.

Влеммид известен как автор трактата «Царская статуя», который, являясь описанием идеального правителя, был посвящен его выдающемуся ученику Феодору II. Несомненно, ученый сделал это в надежде, что тот пожелает подражать предложенному образцу. Влеммид и другие никейские книжники (особенно Георгий Акрополит) были убеждены, что «государства избавятся от пороков… когда правители станут философами, а философы – правителями». В соответствии с этими пожеланиями юный император прилежно изучал Платона и Аристотеля и сам стал автором нескольких философских и богословских сочинений. Он оставил после себя собрание из более чем двухсот писем, в одном из которых описал чувства трепетного благоговения и печали, охватившие его при виде развалин Пергама – его умопомрачительного театра, красной базилики с текущей под ней рекой, алтаря с высеченными в камне богами и титанами… Недаром Феодор II считается предвестником итальянского гуманизма: об этом свидетельствуют стилистика этого письма и чувства, нашедшие в нем выражение.

Своего рода меланхолическая гордость за достижения эллинизма задавала тон при просвещенном дворе Феодора II. Защитная стена из книг была воздвигнута для противостояния неизбежному закату великой империи. Запертые в западной Азии, выброшенные из «акрополя вселенной», никейские книжники запоздало осознали себя в равной степени эллинами и римлянами. Отдавая исключительную дань эллинскому наследию, – да и мог ли варвар приблизиться к подлинному пониманию Гомера и Гесиода? – они противопоставляли себя ненавистным латинянам и демонстрировали, хотя бы для собственного удовлетворения, врожденное превосходство своей культуры и общества.

Феодор II царствовал всего четыре года. Он унаследовал от отца тяжелую форму эпилепсии, и в последний год правления приступы болезни влияли на его душевное здоровье. Феодор стал мрачным и угрюмым, повсюду видел врагов и в 1258 году в возрасте тридцати шести лет умер. Еще при жизни Феодора его столицу называли новыми Афинами – некоторое преувеличение вполне извинительно, никейцы поддерживали высокий уровень цивилизации в очень тяжелых условиях. Их империя была последним цветком эллинизма в западной Азии и завершала начавшуюся еще в бронзовом веке историю. Возможно, никейское пристрастие к классическому прошлому и исключительный архаизм литературного языка оставляли мало простора для оригинальных открытий, но их достижения – это, конечно же, не просто коллекция напыщенных панегириков и пыльных комментариев. В начале XIV века они внесли свой вклад в византийское культурное возрождение и тем самым повлияли на воскрешение эллинизма в Италии. Будет справедливым перенести на Никею часть того уважения, с которым мы относимся к Флоренции и Венеции. Но Никея, конечно, отличается от этих городов: для туристов в ней почти ничего не осталось.

Никейские стены

Видимые следы просвещенного правления Ласкарей довольно скудны. Здесь нет сегодня дворцов и особняков вельмож. Ни одна церковь не дожила до наших дней без повреждений. Иногда говорят, что Ласкари были слишком заняты войной и скаредны, чтобы уделять внимание искусствам, но на самом деле это не так: никейские императоры никогда бы не пошли на грубый разрыв с лучшими византийскими традициями. Искусство, как и образование, они считали весьма существенным элементом своей империи, и вполне уместно заметить, что многие из художников, мозаичистов и архитекторов Константинополя нашли после 1204 года убежище в Никее. То, что мы не знаем их имен и творений, вовсе не означает, что эти люди не существовали или что императоры не нашли применения их талантам. Иоанн Ватац, в частности, был активным строителем: он основывал богадельни, больницы и храмы на всей подвластной ему территории. Фундамент одной из таких церквей недавно обнаружили в Сардисе. Она очень мала, но ее планировка тяготеет к самым изысканным и сложным константинопольским образцам. Такие церкви богато украшались фресками или, реже, мозаиками.

Историки искусства крайне опечалены исчезновением никейских фресок, поскольку те – связующее звено между маньеризмом и патетикой живописи Комнинов и драматической напряженностью потрясающего «Воскресения» в константинопольской церкви Христа Спасителя в Хоре. Живописные элементы мозаик Хоры (причудливая архитектура с ее загадочными крышами; птицы и фонтаны; играющие с обручем мальчики), воспринимаемые как возвращение к эллинистической жанровой живописи, вполне могли быть плодом классицистических тенденций никейского искусства. Разумеется, появление произведений такого уровня в Константинополе на заре XIV века означает, что навыки и традиции византийского творчества и на протяжении всего XIII столетия в изгнании оставались живыми.

По обеим сторонам апсиды никейской Святой Софии расположены высокие, украшенные куполами помещения, датируемые временем правления Ласкарей. В одном из них видны обширные остатки фресок, слишком, однако, закопченных, чтобы разобраться в сюжетах. Возможно, после их расчистки и реставрации мы сумеем приблизиться к разгадке, но пока самый вещественный знак царствования Ласкарей – линия внешних стен, возведенная вокруг города в правление Феодора I.

У Константинопольских ворот в стену вделан фрагмент римского барельефа, который является частью конструкции внешних ворот и изображает шествие одетых фигур, настолько обезображенных людьми и природой, что распознать их невозможно. Скорее всего, это часть саркофага, позволяющая нам понять, насколько неспокойно было в этих местах в XIII веке и с какой поспешностью возводил внешние стены Феодор, стремившийся защитить свой остаток империи от хищных поползновений латинян и турок. Очевидно, он понимал, что великолепных городских стен III и IV веков уже недостаточно, хотя эти сооружения до сих пор остаются одним из чудес Анатолии.

В путеводителях есть описание осевших триумфальных арок Константинопольских ворот и ворот Лефке, но ворота Сарай Капи, или Дворцовые, мы отыскали совершенно случайно. Мы отправились от Святой Софии на юг, следуя знакам, указывающим направление к римскому театру, и вскоре оказались среди полей, хотя по-прежнему находились в окружении городских стен. Двадцать лет назад б́ольшую часть территории Изника занимали фруктовые сады и огороды, но сейчас только в юго-западном квартале сохранилась совершенно особая атмосфера города, побежденного деревней. Дома лепятся друг к другу, как в сельской местности. Мальчишки делят свое время между футболом и выпасом коз и овец. Здесь же (как и указывают путеводители) когда-то находился римский театр на гигантском фундаменте, выглядящем словно множество дверей, ведущих в преисподнюю.

Театр этот выстроил во II веке Плиний Младший, а когда в VII веке римляне покинули Никею, местные жители растащили его по камешку для своих нужд. Так что во времена Ласкарей это был уже поросший травой холм, на котором располагались церковь и кладбище. В последний день мая 1991 года местное население отдыхало здесь: люди прогуливались среди руин, радуясь теплому вечернему ветерку, а гладкий молодой жеребец гнедой масти нервно гарцевал в поле.

Извилистая дорога вела от театра к последним из увиденных нами и наименее претенциозным никейским воротам – Сарай Капи. Когда мы приблизились к ним, простая кирпичная арка, вырастающая из массивных каменных столбов, была перегорожена груженной щепой повозкой, запряженной волами. Вспыльчивая старуха, которая погоняла волов, категорически отказалась фотографироваться. За воротами пересекал дорогу прозрачный мелкий ручеек, а всего лишь в нескольких метрах оттуда находился его источник – тихий пруд, окаймленный камышом и ивняком. Трудно было представить себе более умиротворяющее зрелище, словно нарочно созданное для кисти воскресного акварелиста, но именно здесь, в этих полях, во время осады 1097 года стояла армия Раймонда IV, графа Тулузского. Я не слышал призрачных фанфар или звуков побудки, но ясно ощущал незримое присутствие множества людей. Прошлое было совсем рядом, почти осязаемо, и не обремененные никакими новыми сооружениями и густо окруженные высокими тополями стены уходили на восток, прерываемые лишь огромными круглыми бастионами из белесого камня и теплого, почти телесного цвета кирпича. С этих самых башен на фоне развернутых пурпурных штандартов громко возглашалось имя Алексея Комнина.

Между внешними и внутренними стенами (расстояние в несколько метров и в тысячу лет) – ряды молодых оливковых деревьев, согнувшихся в одну сторону; козы, щиплющие траву под невнимательным присмотром детей или женщин в ярких платках; и маки на обвалившихся парапетах. По мере того как солнце опускалось в воды озера, стены начинали светиться, как будто свет обретал таким образом твердую форму. Удоды, сверкая причудливым оперением, влетали и вылетали в дыры каменной кладки к своим гнездам. Казалось, в этих старых камнях еще бьется пульс жизни.

Умирающая мать

Хотя через пятьдесят лет после смерти Иоанна Ватаца православная Церковь канонизировала его, однако ничего особенно святого в сдержанной ярости его письма папе Григорию IX, написанного в 1237 году, нет. Папа упрекает императора за нападения на занимающих Константинополь латинян. Ватац, возражая ему, замечает, что папское послание «представляется ему плодом деятельности человека, пребывающего в последней стадии безумия… Ибо мы вступим в противоречие с законами природы, принципами жизни нашего народа, могилами наших отцов и благословенной святостью нашей земли, если не напряжем все силы для того, чтобы вернуть Константинополь». С какой бы хозяйской заботой ни относились Ласкари к своим азиатским владениям, их всепоглощающей целью было вернуть Константинополь, и ко времени смерти Ватаца в 1254 году Город был полностью окружен византийскими территориями. По злой иронии судьбы честь возвращения столицы выпала не члену этой династии, а узурпатору Михаилу VIII Палеологу, отметившему свой триумф ослеплением последнего отпрыска Ласкарей Иоанна, одиннадцатилетнего сына Феодора II. Перенос столицы в Константинополь не принес никаких радостей Никее и другим городам византийской Азии. Прекрасная интерлюдия завершилась, пришло время поднять занавес и увидеть печальный финал трагедии.

После шестидесяти лет латинского правления Константинополь представлял собой малонаселенные трущобы, так что содержимое никейской казны пришлось потратить в тщетной попытке воскресить нечто, приближающееся к его былой славе. Еще хуже было то, что усилия по отражению непримиримо враждебного Запада истощили силы императора Михаила и военные ресурсы империи, оставив фатально запущенными восточные оборонительные рубежи. Акритам (пограничной страже) не платили денег, их традиционное освобождение от налогов было отменено. Многие из них вскоре покинули свои посты и присоединились к врагам. Когда в конце жизни Михаил объезжал восточную границу, он пришел в отчаяние: некогда цветущие края были разорены и покинуты, причем случилось это, увы, в основном по причине его недальновидной политики.

В последние годы правления Михаила новая турецкая сила – османли, или османы, – заявила о себе в районе Дорилаион, в излучине реки Сангарии, и стала вклиниваться в самое сердце Вифинии. Никея и другие города вскоре были отрезаны друг от друга и от столицы. До поры до времени находясь в безопасности за своими высокими стенами, жители Никеи наблюдали за происходящим и ждали. Приверженцы Ласкарей, они терпеть не могли Михаила Палеолога и его потомков, которые, сражаясь друг с другом, были слишком заняты, чтобы оказывать реальную помощь осажденным азиатским поселениям. Вождь османов эмир Орхан предложил великодушные условия, и в 1331 году никейцы поняли, что сдача города не противоречит их собственным интересам. Те, кто хотел уйти, покинули город, унося с собой свои святыни. Согласно некоторым источникам, большинство решило остаться и вскоре приняло условия завоевателей, хотя есть и другие версии.

Описывая эти события, Дмитрий Кидонис заявляет, что турки «разрушали города до основания, оскверняли церкви, грабили могилы и заливали округу кровью», а югославский историк Георгий Острогорский замечает, что Никея пала после «героической борьбы». Когда арабский путешественник Ибн Батута проезжал в 1333 году через город, он увидел его безлюдным и покинутым. Еще б́ольшую путаницу вносит известие об основании в 1333 году в Никее (или Изнике, как мы теперь должны ее называть) старейшей османской мечети. Что же нам делать с этими очевидными противоречиями? Как свести их воедино, последовательно изложив материал? У нас нет никаких оснований сомневаться в рассказе Ибн Батуты, который все видел собственными глазами, и поэтому можно сказать, что в 1331 году б́ольшая часть населения покинула город. Скорее всего, и после окончательной сдачи многие стремились под защиту Константинополя. Византийские источники XIV века упоминают об огромных потоках беженцев из Азии. Через несколько месяцев после визита Ибн Батуты Орхан начал восстанавливать и заселять опустевший город. Турецкое завоевание произошло только что, поэтому большинство «новых» жителей было православными греками. Вероятно, часть «старых» жителей возвратилась, привлеченная успешным правлением Орхана и религиозной терпимостью, да и кто бы не предпочел жизнь в динамично развивающемся и расширяющемся эмирате прозябанию в умирающей империи?

Процесс мирной ассимиляции продолжался, и в 1339 и 1340 годах патриарх Константинопольский, удрученный известиями о том, что никейские христиане целыми группами переходят в ислам, обратился к ним с посланиями, призывая подумать о спасении души. Но тщетно: вместо этого многие предпочли спасаться от хараджа – подушного налога, который были обязаны платить все христиане, проживавшие на османской территории. Из этих переменивших веру византийцев и происходит б́ольшая часть нынешнего населения Вифинии. Византийская Никея умирала постепенно, и в этом затянувшемся диминуэндо нетрудно различить слабеющий с веками хор голосов, стремящихся выжить несмотря ни на что.

Феодор Метохит, умерший в 1332 году, прожил достаточно долго, чтобы услышать о падении Никеи. Он посвятил ряд ламентаций осмыслению потери Анатолии, но в конце концов впал в отчаяние, ибо не мог найти объяснения случившемуся. Почему Господь оставил империю? Конечно, греки – великие грешники, однако Феодор никак не мог поверить, что они заслуживают столь ужасного наказания. А если взглянуть на ситуацию под другим углом: может быть, причиной стала добродетель турок? Как ни странно, Метохит отдает должное этой идее и вынужден описывать турок (он упорно именует их скифами) как простой и свободный народ, не испорченный цивилизацией. Прочитав его сочинения, невозможно понять, как под управлением сельджукских султанов турки создали процветающую городскую цивилизацию, столь же изощренную и подверженную разложению, как и ее византийский двойник. Изображение Метохитом турок – это историческая беллетристика, составленная из упоминаний о скифах на страницах Гомера, Геродота и других античных авторов. В сущности, перечисление природных турецких добродетелей удивительно напоминает восхваление Платоном Спарты и выглядит столь же неубедительно.

Метохит был благочестивым христианином, однако в конце жизни ему пришлось искать прибежище у языческой богини судьбы, слепой и капризной Фортуны, а не у христианского Бога, неравнодушного к делам людей. Империи возникали и исчезали, ассирийцы уступали дорогу персам, персы – македонцам, македонцы – римлянам, и «эти события совершались попеременно, по прихоти времени и судьбы. Нет в человеческих делах ничего постоянного, нет вечно неизменного». Если в этом холодном осмыслении и было какое-то утешение, то исключительно интеллектуального свойства. В жалобах Метохита сильнее всего звучит нота личной утраты. Анатолия была его «матерью-кормилицей», однако ей, оказавшейся на смертном одре, он был уже не в силах ничем помочь:

«О прекраснейшая Иония, прекраснейшие Лидия, Эолия, Фригия и Геллеспонт… земли… где я жил так сладко… и с юных лет! Теперь же я в печальной ссылке проливаю слезы и горюю, словно на похоронах. О мои любимые города, поля, горы, долины, реки, рощи и луга, источники всякой радости… как тяжко я страдаю, вспоминая вас; и сердце мое, и мысли тают беспрестанно, и я не в силах даже дышать… Анатолия отторгнута от Римской земли! Какое горе! Какая потеря! Мы обитаем ныне в жалких останках тела, которое некогда было величественно и прекрасно, а теперь самые полнокровные его члены отторгнуты. Наше существование проходит в горе и насмешках, с жизнью несовместимых».

Утрата красного цвета

Главная улица Изника к востоку от Святой Софии утопает в тени платанов и окаймлена фонтанами, парикмахерскими, кофейнями и аптеками. Даже в самых скромных турецких городках неимоверное количество аптек. После того как мы покинули эту обитель тени и торговой активности, по левую руку возник парк, где расположен имарет Нилюфер Хатун. (Слово «имарет» не имеет однозначного перевода, понятие это приложимо к любой благотворительной организации при мечети: от бесплатной столовой до хосписа.) Изначально это красивое здание предназначалось для странствующих книжников и благочестивых людей. Благодаря скоплению крытых красной черепицей округлых куполов, самый высокий из которых занимает неизбежный аист, и перемежающихся слоев кирпичной и каменной кладки, имарет легко принять за поздневизантийское сооружение. Не исключено, что к его строительству приложили руку греческие мастеровые. Это вполне возможно, поскольку здание было возведено в 1388 году султаном Мурадом I в память о своей матери. Ее турецкое имя Нилюфер Хатун (госпожа Водяная Лилия) скрывает то, что она была дочерью греческого вельможи, вероятно одного из акритов, чье отчуждение от византийского правительства привело к союзу с османами.

Нилюфер была не единственной гречанкой в гареме Орхана, отца Мурада. В 1346 году Орхан женился на Феодоре Кантакузин, дочери императора Иоанна VI Кантакузина. Этот брак вызвал массу пересудов морализирующих историков, мрачными мазками изображающих безутешную принцессу, обреченную до конца своих дней прозябать в турецком гареме, – весьма красноречивый символ жалкого положения, в которое была низвергнута империя. Однако Иоанн Кантакузин и его энергичная дочка смотрели на вещи совсем по-другому. Иоанн VI, один из самых рассудительных поздних византийских императоров, отдавал предпочтение своим турецким соседям, а не ненадежным и эгоистичным западным людям. И Орхан был его верным союзником. Он не притеснял своих подданных христиан и даже немного говорил по-гречески: варвар, но благородный. Нельзя сказать, что это был чисто политический союз: и в византийских, и в турецких источниках говорится о страстной любви Орхана к Феодоре. Турецкий поэт Энвери утверждает, что из трех «прекрасных, как гурии» дочерей Иоанна Кантакузина Феодора была самой пленительной.

Конец ознакомительного фрагмента.