Вы здесь

Вид с дешевых мест (сборник). II. Кое-кто из тех, кого я знал (Нил Гейман)

II. Кое-кто из тех, кого я знал

«С тех пор ничего особенно не изменилось, за исключением разве что всего».

Это не наши лица

Это не наши лица.

Совершенно на нас непохожи!

Или вы думаете, Джин Вулф и вправду выглядит так, как на фотографии в этой книге? Или Джейн Йолен? Или Питер Страуб? Или Диана Уинн Джонс?

Да ничего подобного. Все они носят личины, чтобы вас одурачить. Но личины спадают, как только начинается текст.

Все эти картинки, черные с серебром, специально для вас застывшие в вечности, – это просто маски. Мы сделали ложь своим ремеслом, так стоит ли удивляться, что у нас и лица лжецов, ложные лица, обманки для простака? Если верить фото, мы выглядим точь-в-точь как все, не правда ли? Того-то мы и добивались! Защитная окраска – вот что это такое.

Читайте книги – там иногда мелькаем настоящие мы. Возможно, там вы увидите, как мы выглядим по-настоящему: как боги и шуты, барды и королевы, песней вызывающие к бытию целые миры, заклинаниями рождающие нечто из ничего, жонглирующие словами и плетущие из них все узоры ночи.

Читайте книги. Там мы предстанем в истинных обличьях, как нагие жрицы и жрецы забытых религий: кожа блестит, умащенная благовонными маслами, с ладоней каплет алая кровь, а из открытых ртов вылетают яркоперые птицы. Да, мы совершенны, и как же мы прекрасны в этих золотистых отблесках огня!..

В детстве мне рассказали об одной маленькой девочке, которая как-то вечером заглянула в окно к писателю и увидела, как он пишет книгу. Он снял свое обманное лицо и повесил на гвоздик за дверью, потому что привык за работой оставаться с настоящим лицом. И девочка увидела его лицо по-настоящему – а он увидел ее. И с тех пор эту девочку больше уже никто никогда не видел.

А писатели с тех пор выглядят точь-в-точь как все, даже за работой (хотя иногда шевелят губами, а иногда таращатся в пустоту гораздо дольше и пристальнее кого угодно, кроме разве что кошек), и только слова их могут поведать об их настоящих лицах – о тех, что под масками. Вот почему людей, которые знакомятся вживую с создателями фэнтези, так часто постигает разочарование. «Я-то думал, ты будешь выше ростом (или старше, или моложе, или симпатичнее, или мудрее)», – говорят они нам, вслух или без слов.

«Я выгляжу совсем по-другому, – отвечаю я. – Это не мое лицо».


Это комментарий к моему фото в книге Патти Перрет «Лица фантазии» – сборнике писательских фотографий, вышедшем в 1996 году.

«Размышления»: о Диане Уинн Джонс

В общении с Дианой Уинн Джонс легко было забыть, каким потрясающим интеллектом она обладает и как глубоко и досконально знает свое ремесло.

При первой встрече она бы наверняка вас поразила: как-то не ожидаешь встретить такое дружелюбное и забавное, беззаботное и своевольное существо. Она была чуткой читательницей (я с огромным удовольствием вспоминаю писательский симпозиум в Милфорде, когда целую неделю я имел счастье слушать ее отзывы на рассказы разных авторов), но о технической стороне сочинительства говорила редко. Она просто рассказывала, что ей понравилось в той или иной книге – и до чего же ей это понравилось. О том, что ей не понравилось, она тоже могла сказать, но совсем нечасто, кратко и без лишних эмоций. В беседе о книгах Диана была как винодел, который всегда не прочь отведать вина и потолковать о том, каково оно на вкус и как на него подействовало, но о винодельческом процессе предпочитает умалчивать. Однако это не значит, что она не понимала процесса, – напротив, понимала превосходно, во всех тонкостях.

В частности, поэтому мне было так приятно читать эти очерки и размышления, эти раздумья о жизни, прошедшей в писательских трудах: в своей книге Диана рассказывает не только о событиях своей биографии, но и, наконец, о винодельческом (образно выражаясь) процессе.

Саму себя она в книге не описывает, так что я сделаю это за нее. У Дианы была огромная копна темных кудрей, а на губах почти всегда играла улыбка, точнее говоря, разные улыбки: от добродушно-расслабленной до широченной, восторженной, какой улыбаются люди, когда они невероятно довольны собой. А еще она часто смеялась, и у нее был легкий смех человека, полагающего, что мир – это такое забавное место, где полным-полно всякого интересного. Она хохотала даже над собственными шутками – как обычно хохочет человек, который начал рассказывать что-то веселое и понял вдруг, что и сам еще не насмеялся. Она слишком много курила, но делала это с большим энтузиазмом и удовольствием до самого конца. У нее был кашель курильщика. Она терпеть не могла дураков с самомнением, но вообще любила людей – всяких, и умных, и глупых.

Она была вежливой (или великолепно грубой, смотря по обстоятельствам) и, полагаю, относительно нормальной – ну, если не обращать внимания на завихрения и воронки невероятного, бушевавшие вокруг нее со всех сторон. Поверьте, я не шучу. Диана говорила, что в путешествиях ее «преследует невезуха»; я думал, она преувеличивает, пока однажды мне не довелось лететь с ней одним самолетом в Америку. Наш самолет сняли с рейса: за несколько минут до взлета у него отвалилась дверь. Следующего пришлось дожидаться много часов. Диана восприняла это как совершенно обычное дело для путешествий. Нет, правда, а что такого? В самолетах с Дианой на борту отваливаются двери. Под пароходами (с ней же) всплывают со дна морского затонувшие острова. Автомобили просто выходят из строя безо всяких на то причин. Поезда с Дианой приезжают в такие места, куда они ни разу еще не добирались и, строго говоря, добраться не могли.

Ну ладно, ладно, она действительно была ведьмой. Хранительницей котла, бурлящего идеями и историями. Она всегда делала вид, будто истории, написанные ею так складно и так мудро, произошли на самом деле, а ей только и оставалось, что поспевать записывать. Но в одном эссе из этого сборника, моем любимом, Диана рассказывает о том, как в действительности она писала свои книги, и показывает, какое невероятное мастерство и любовь вложены в каждую из них.

У Дианы была семья. Не будь у нее семьи, Диана не писала бы книг. Ее очень любили – и ее было за что любить.

На страницах этого сборника перед нами предстает опытная и одаренная мастерица, размышляющая о своей жизни, о своем ремесле и о том, из каких кирпичиков сложилась ее писательская карьера. Мы знакомимся с женщиной, которая соединила воспоминания об исключительно необычном детстве (впрочем, разве детство бывает обычным? Наверно, нет. Каждое детство исключительно, неповторимо и неправдоподобно, а Дианино просто оказалось неправдоподобнее многих), потрясающий ум, чувство языка и восприимчивость к историям, острое чутье на политику (на самых разных уровнях – личном, семейном, организационном, международном) и отличное образование (Диана отчасти была самоучкой, но, как вы узнаете из этой книги, ей довелось посещать лекции К. С. Льюиса и Дж. Р. Р. Толкина, хотя разобрать, о чем говорит Толкин, она всегда затруднялась[27]), – и вот, вооружившись всем перечисленным, она просто взяла и стала самой лучшей в своем поколении детской писательницей.

Я не понимаю, почему Диана так и осталась без наград и медалей, причитавшихся ей по заслугам, и для начала без Медали Карнеги (хотя среди претендентов на эту премию она дважды занимала второе место). Лет десять подряд она публиковала чуть ли не самые значительные из детских книг, выходивших в то время в Британии: «Ловушка для волшебников», «В собачьей шкуре», «Огонь и заклятие», цикл «Крестоманси»… все эти книги были важными вехами в истории детской литературы и просто должны были получить соответствующее признание – но почему-то этого не случилось. Читатели знали правду. Но они по большей части были слишком юны.

Подозреваю, что свою роль в неудачах с премиями сыграли три причины.

Во-первых, создавалось впечатление, что книги ей даются легко. Чересчур легко. Они казались абсолютно естественными, как выступления по-настоящему классных жонглеров или канатоходцев, так что читатель не замечал вложенного труда и исподволь делал вывод, что эти книги появились на свет как бы сами собой, без особых усилий и размышлений, а то и вообще без человеческого участия, словно красивые камушки, сотворенные самой природой.

Во-вторых, Диана была не в тренде – и вы поймете, до какой степени, прочитав некоторые очерки из этой книги. Она рассказывает о том, какие детские книги были популярны среди учителей и издателей в 70–90-е годы XX века: главный герой должен был по возможности находиться в таких обстоятельствах, в которых мог бы оказаться и любой из детей-читателей, а само повествование должно было идти ребенку на пользу. Викторианцы, наверное, назвали бы это «воспитательным романом».

В книгах Дианы не было ничего воспитательного, а если и было, то в таком виде, что ни викторианцы, ни издатели 80-х не смогли бы его распознать. Она показывала знакомые вещи под совершенно незнакомым углом. Да, возможно, драконы и демоны, с которыми сражались ее герои и героини, не имели на первый взгляд ничего общего с демонами, которым противостояли ее читатели в повседневной жизни, – однако ее книги неизменно реалистичны в вопросах о том, что такое быть частью семьи или, наоборот, не суметь вписаться в семью, и как так выходит, что ребенку не удается найти общий язык с равнодушными взрослыми.

И в-третьих, против Дианы сыграло то обстоятельство, что ее книги довольно трудные. Это не значит, что они не доставляют удовольствие. Но они вынуждают читателя потрудиться. Даже мне, взрослому читателю, дойдя до конца книги, приходилось возвращаться и перечитывать большие куски, недоумевая и морща лоб: «Как же она это сделала?» и «Погодите минутку, а мне казалось, что…» – и только тогда концы сходились с концами и я понимал, что к чему. Я даже как-то упрекнул ее за это, но Диана сказала, что дети читают внимательнее, чем взрослые, и обычно у них такой проблемы не возникает. И действительно, когда я стал читать книги Дианы вслух моей дочке Мэдди, оказалось, что она все схватывает без проблем и даже без особых усилий. Никаких «белых пятен» в книгах не было. Просто нужно было обращать внимание на каждое слово и понимать, что если уж слово появилось на бумаге, значит, на то имеются свои причины.

Не думаю, что Диана огорчалась из-за недостатка премий. Она знала, насколько она хороша, и у нее было целое поколение читателей, которые выросли на ее книгах и вспоминали о них с удовольствием. Да, ее читали и ее любили. И со временем, когда ее юные читатели выросли и, в свою очередь, начали писать о ней, рассказывать о ней и сочинять собственные книги под ее влиянием, когда магическая проза для детей перестала казаться чем-то необычным, а ее книги с каждым годом стали продаваться все лучше и лучше, Диана поняла, что все написанное ею сработало, нашло своих читателей и принесло свои плоды – а по большому счету только это и важно.

Я родился рановато и не имел возможности прочесть Дианины книги в детстве. Жалко, что так получилось: она наверняка бы оказалась одной из тех, кто сформировал мое видение мира, мое миропонимание и мировосприятие. Но зато все написанное ею вызывало чувство узнавания: когда мне было уже за двадцать, я прочел все ее книги, какие только смог найти, и почувствовал, что как будто вернулся домой.

Если вы, как и я, любите сказки Дианы Уинн Джонс и хотите больше узнать о ней самой, каким она была человеком и что у нее было в голове, то эта книга ответит на ваши вопросы. Но это еще далеко не все. «Размышления» Дианы, собранные под одной обложкой, расскажут вам, что она думала о литературе и о причинах, по которым люди пишут книги, о месте детской литературы в большом мире и о том, какие обстоятельства сформировали ее личность и ее собственное представление о себе и своей работе. Это беспощадно умная и изумительно удобочитаемая книга – и, как обычно, все ответы на вопросы о мире, которые дает Диана, кажутся очень простыми и легкими.


Это было предисловие к книге «Размышления» – сборнику очерков и публицистической прозы Дианы Уинн Джонс.

Терри Пратчетт: в знак признательности

Ну вот.

Стоит февраль 1985-го; место действия – китайский ресторан в Лондоне. Первое интервью писателя. Его издатель оказалась немало (хотя и приятно) удивлена, что кто-то хочет поговорить с автором (который только что написал смешную фэнтези под названием «Цвет волшебства»), но все равно дала добро на обед с молодым журналистом. Писатель, сам бывший журналист, тогда уже носил что-то такое на голове, но в тот период это была эдакая маленькая черная жесткая кепочка, а не Правильная Писательская Шляпа. До нее было еще далеко. Зато на журналисте шляпа была – такая неопределенно-серая штуковина, из тех, что носил в кино Хамфри Богарт. Правда, когда ее надевал журналист, он выглядел совсем не как Хамфри Богарт: скорее, как кто-то, напяливший стянутую у взрослого шляпу. Журналист уже начинал мало-помалу сознавать, что, как ты ни старайся, а человеком-в-шляпе так просто не станешь. Дело даже не в том, что под ней все чешется, а вдобавок она имеет скверную привычку улетать по своим делам в самый неподходящий момент. Журналист все время забывал ее в ресторанах и уже сам приобрел привычку стучаться к ним в одиннадцать утра с вопросом, не тут ли задержалась его шляпа. В один прекрасный день (уже довольно скоро) журналисту надоест морочиться со шляпой, и он решит купить вместо нее черный кожаный пиджак.

В общем, эти двое обедают, и интервью выходит в журнале «Спейс Вояджер» вместе с фотографией писателя, роющегося на полках в «Запретной планете». Впрочем, не это главное. Главное – то, что они, как выяснилось, умеют рассмешить друг друга и каждому нравится образ мыслей другого.

Этот писатель был Терри Пратчетт, а журналист – я. Уже прошло добрых два десятилетия с тех пор, как я забывал головные уборы в ресторанах, и полтора – как Терри познакомился со своим внутренним автором-бестселлеров-в-Правильной-Писательской-Шляпе.

Мы не то чтобы часто сейчас видимся – наверное, все дело в том, что живем мы на разных континентах, а когда вдруг оказываемся на одном, то почти все время уходит на подписывание книг для других людей. Последний раз мы вместе ужинали в суши-баре в Миннеаполисе, как следует наподписывавшись книг. Это был такой специальный вечер системы «съешь-сколько-сможешь»; они сажают твои суши в лодочки и отправляют их плыть к тебе. Через какое-то время, заподозрив, что мы самым бесчестным образом пользуемся девизом вечера, суши-шеф забил на лодочки, произвел на свет нечто, больше всего напоминавшее Падающую Башню из Желтохвостика, подал ее нам и безапелляционно сообщил, что он идет домой.

С тех пор ничего особенно не изменилось, за исключением разве что всего.

Вот что я понял еще тогда, в 1985-м:

Терри уйму всего знает. У него как раз такая голова, какой люди обзаводятся, когда активно интересуются всяким, везде ходят и задают вопросы, и слушают, и читают. Он достаточно знает жанр, чтобы освоить территорию, и знает достаточно за пределами жанра, чтобы стать интересным.

Он зверски умен и эрудирован.

Терри умеет развлекаться. На самом деле он относится к той редкой категории писателей, которые действительно любят писать – не написать что-нибудь и не Быть Писателем, а вот прямо сидеть и выдумывать всякие вещи, с чистого листа. Когда мы познакомились, он все еще работал в пресс-службе Центрального энергоуправления Великобритании. Он выдавал по четыреста слов за вечер – каждый вечер. Только так он мог сохранить настоящую работу и параллельно писать книги. Как-то вечером, где-то год спустя, он закончил один роман, но ему еще оставалось сто слов до дневной квоты, так что он загрузил в пишущую машинку новый лист и написал эти сто слов – уже для следующей книги.

(В тот день, когда Терри уволился, чтобы сделаться писателем на полную ставку, он позвонил мне.

– Я всего полчаса назад уволился, – радостно сообщил он, – а уже ненавижу всех этих гадов.)

В 1985-м мне стало ясно и еще кое-что. Терри был писателем в жанре научной фантастики – именно так у него работал ум. Ему не терпелось все разобрать, а потом опять собрать – несколькими разными способами, чтобы посмотреть, как оно сочетается. Именно на этом моторе работал Плоский мир. Не какое-нибудь там «а что если…» или «вот если бы только…», или даже «если так пойдет и дальше…». Нет, это было куда более тонкое и опасное «если бы на самом деле существовало…, что бы это значило? И как бы оно в таком случае работало?».

В «Энциклопедии научной фантастики» Николса и Клюта была одна старинная гравюра: человек просунул голову за кулисы мира, прямо сквозь небо, и созерцает все колеса, шестеренки и моторчики вселенской машинерии. Именно этим люди и занимаются в книгах Терри Пратчетта, даже если иногда эти люди – крысы или маленькие девочки. Люди узнают новое, люди открывают себе головы и смотрят, что там, внутри, люди раздвигают пределы разума.

Мы обнаружили, что у нас одинаковое чувство юмора и одинаковый набор культурных ориентиров. Мы читали одни и те же непонятные книги и с удовольствием советовали друг другу причудливые викторианские справочники.

Через несколько лет после знакомства, в 1988-м, мы с Терри на пару написали книгу. Начиналась она как пародия на Уильямовскую серию Ричмал Кромптон[28] – мы ее даже так и назвали, «Уильям-Антихрист». Правда, она быстро выросла из этой идеи и вобрала в себя еще кучу всякого интересного, получив в итоге имя «Добрые предзнаменования». Это был смешной роман про конец света и про то, что мы все умрем. Работая вместе с Терри, я чувствовал себя подмастерьем рядом с мастером какой-нибудь средневековой гильдии. Он конструирует романы, как мастер-архитектор мог бы, скажем, возводить соборную арку. В этом, конечно, много искусства, но она так красива лишь потому, что построена хорошо и правильно. И еще в этом есть удовольствие от создания произведения, которое делает то, что ему и предназначено делать – заставляет людей читать, смеяться и, возможно, даже думать.

(А над романом мы работали так: я писал поздно ночью; Терри – рано утром. После обеда мы вели долгие телефонные беседы, читая друг другу самые лакомые кусочки и обсуждая, что там может случиться дальше. Главной задачей было насмешить другого. Дискеты летали туда и обратно по почте. Как-то вечером мы попробовали применить модем, чтобы переслать текст на другой конец страны на скорости 300/75, прямиком с компьютера на компьютер – потому что если в ту пору уже и изобрели электронную почту, нам об этом никто не сказал. В общем, у нас получилось. Но обычной почтой выходило определенно быстрее.)

(И нет, продолжение мы писать не будем.)

Терри уже очень давно пишет профессионально, шлифуя свое мастерство и становясь потихоньку все лучше и лучше. Самая большая проблема, с которой он сталкивается, – это проблема мастерства: оно у него выглядит слишком уж ненапряжным. Публика не понимает, где тут, собственно, труд. Было бы мудро, если бы процесс выглядел хотя бы чуточку потруднее, – это вам подтвердит любой цирковой жонглер.

На первом этапе обозреватели сравнивали его с покойным Дугласом Адамсом, но потом Терри принялся строчить книги с тем же энтузиазмом, с каким Дуглас от этого увиливал, и сейчас если его и можно с кем-то сравнить – хоть с точки зрения формальных правил Пратчеттовского романа, хоть с точки зрения неистовой плодовитости, – так это с П. Г. Вудхаузом. Однако по большей части газеты, журналы и критики вообще ни с кем его не сравнивают. Он обитает в слепой зоне и служит мишенью всего для двух шпилек: во-первых, Терри пишет забавные книги в мире, где «забавный» служит синонимом «тривиального»; а во-вторых, он пишет фэнтези, то есть фантазии, чье действие разворачивается, если конкретизировать, в Плоском мире, стоящем на спинах четырех слонов, стоящих, в свою очередь, на спине гигантской черепахи, плывущей себе сквозь космос. Зато это такая локация, в которой Терри Пратчетт может писать решительно все, от строптивых криминальных драм до вампирских политических пародий и детских книжек. Кстати, эти самые детские книжки все и изменили. Престижную Медаль Карнеги Терри получил за сказку о крысолове – «Удивительный Морис и его образованные грызуны». Эту медаль присуждают библиотекари Соединенного Королевства, и с Карнеги вынуждены считаться даже газеты. (Впрочем, газеты все равно ему отомстили, радостно переврав благодарственное выступление и обвинив Терри в нападках на Дж. Роулинг, Дж. Р. Р. Толкина и фэнтези в целом, тогда как речь вообще-то шла об истинной магии фантастической литературы.)

Самые недавние книги показали Терри в новом свете – «Ночная стража» и «Чудовищная власть»[29] оказались мрачнее и глубже; в них больше гнева на то, что люди могут делать с людьми, и гордости – за то, что они делают друг для друга. Эти романы все равно смешные, но они написаны уже не ради шуток, а ради сюжета и людей. Слово «сатира» нередко используется, чтобы подчеркнуть, что в художественном произведении нет никаких реальных людей, и по этой причине мне не нравится звать Терри сатириком. Он на самом деле Писатель, с большой буквы «П», а их кругом шныряет не так уж много. Имейте в виду, уйма народу называет себя писателями – так вот, это совершенно не одно и то же.

Чисто по-человечески Терри веселый, целеустремленный, забавный. Очень практичный. Любит писать, и писать именно художественную прозу. Это очень хорошо, что его книги вышли в бестселлеры: это дает ему возможность писать, сколько душа пожелает. Сейчас он почетный гость на Всемирном конвенте научной фантастики (во многих отношениях это окончательная акколада, которой мир фантастики может почтить того, кто так много для него сделал), но даже здесь он все время пишет: между мероприятиями, до завтрака, тут, там – везде. За такой вот занятой день на Конвенте он, скорее всего, напишет столько же, сколько иной писатель – за день спокойной работы, когда не осталось никаких непросмотренных DVD, погода не располагает выходить из дома, а телефон предательски вышел из строя. И Терри все это успеет, отрабатывая положенные почетному гостю чтения, мероприятия и тусовки и попивая всякие экзотические «напитки вечера».

Про банановые дайкири он, кстати, не шутил, хотя в последнюю нашу встречу мы пили айсвайн у него в номере отеля за обсуждением судеб мира.

Я счастлив, что сегодня он почетный гость Всемирного конвента. Он это заслужил.


Написано по случаю приглашения Терри Пратчетта в качестве почетного гостя на Всемирный конвент научной фантастики 2004 года.

О Дэйве Маккине

С Дэйвом Маккином я познакомился в двадцать шесть. Я работал журналистом и хотел писать комиксы. Он в свои двадцать три доучивался последний год в художественном колледже и хотел рисовать комиксы. Познакомились мы в офисе одной компании, торговавшей телефонами: нам сказали, что несколько человек оттуда хотят скинуться и издать потрясающую новую антологию комиксов. Такую крутую, что ее можно доверить только свежим, неистасканным дарованиям. Это было точно про нас.

Дэйв мне понравился: он оказался молчаливым, бородатым и определенно самым одаренным художником из всех, кого я знал. Затем потенциальные издатели хитростью сподвигли одно таинственное существо (Эдди Кэмпбелл называет его «Человеком на перекрестке», но все остальные знают под именем Пола Грейветта) разрекламировать Потрясающие Новые Комиксы в своем журнале «Эскейп»[30]. Грейветт пришел на нас посмотреть. Ему понравились рисунки Дэйва, понравилась и моя писанина, и он спросил, хотим ли мы работать в паре.

Еще бы мы не хотели!

Где-то в процессе мы догадались, что Потрясающие Новые Комиксы искали неистасканные дарования только потому, что больше никто не согласился бы работать с этими издателями. И что денег на издание у них попросту нет. И что это – тоже часть истории…

И все же ради Пола Грейветта мы доделали наш графический роман. Он называется «Особые случаи».

С Дэйвом мы стали друзьями: у нас много общих увлечений, и мы обожаем приносить друг другу что-то новое. (Я принес ему Стивена Сондхайма, он мне – Яна Шванкмайера. Он мне – Конлона Нанкарроу, я ему – Джона Кейла[31]. Так оно и идет.) Я познакомился с его подругой Клэр, которая играла на скрипке и только-только начала задумываться, что, наверное, не захочет идти работать педикюршей, когда закончит университет.

Потом в Англию прибыла экспедиция из «Ди-Си Комикс» – такие специальные люди, натасканные на выслеживание талантов. Мы с Дэйвом заглянули к ним в гостиничный номер, и они нас выследили. «На самом деле мы им не нужны, – заявил Дэйв, как только мы вышли из номера. – Наверно, они просто не хотели показаться невежливыми».

Но мы все-таки сделали наброски для «Черной орхидеи» и отдали им вместе с кипой других рисунков, и они забрали все это добро в Нью-Йорк – опять же, из чистой вежливости.

Это было пятнадцать лет назад. Где-то между тогда и сейчас мы с Дэйвом сделали «Черную орхидею», и «Сигнал/Шум», и «Мистера Панча», и «День, когда я обменял папу на двух золотых рыбок». А еще Дэйв делал обложки и иллюстрации для книг Джонатана Кэррола и Иэна Синклера[32]. И обложки для альбомов Джона Кейла и доброй сотни всяких музыкальных групп.

Вот как мы с ним говорим по телефону: мы начинаем говорить – и говорим, говорим, говорим, пока не выговоримся окончательно и не начнем прощаться. Но тут позвонивший вспоминает, зачем он, собственно, позвонил, и мы, наконец, обговариваем и это.

Дэйв Маккин до сих пор носит бороду. По понедельникам он играет в бадминтон. У него двое детей – Иоланда и Лайам. Дэйв живет с ними и с Клэр (которая преподает по классу скрипки, заправляет всей жизнью Дэйва и так и не стала педикюршей) в кентской деревушке, в прекрасном доме, переделанном из старой солодосушильни. Когда я бываю в Англии, я гощу у них по несколько дней и ночую в абсолютно круглой комнате.

Дэйв дружелюбен и вежлив. Но при этом он отлично знает, что ему нравится, а что нет, и в случае чего не постесняется вам сказать. У него очень тонкое чувство юмора. Он любит мексиканскую кухню. Суши он не ест, но несколько раз составлял мне компанию в японских ресторанах, попивая чай и поклевывая что-нибудь из курицы.

Студия на его участке стоит отдельно от дома, и чтобы туда попасть, надо перейти по самодельному бревенчатому мостику через пруд, кишащий карпами кои. Как-то я прочел в «Фортин Таймс» или, быть может, в «Уикли Уорлд Ньюс», что кои иногда взрываются. Я предупреждал Дэйва об опасности несколько раз, но он меня не слушает. Только фыркает в ответ.

Когда я писал «Сэндмена», Дэйв был моим лучшим и самым въедливым критиком. Он нарисовал, выстроил и сконструировал все обложки «Сэндменов», и он создал то лицо, которое Песочный человек явил миру.

Дэйв – потрясающий художник и дизайнер, но это не страшно. Меня это не беспокоит. Не слишком беспокоит меня и то, что он – первоклассный пианист и композитор. Даже то, что он гоняет на великолепных автомобилях по узеньким проселочным дорогам Кента, беспокоит меня только тогда, когда я оказываюсь на пассажирском сиденье после плотного обеда, – а впрочем, я все равно почти все время сижу зажмурившись. Но вот то, что Дэйв обещает со дня на день стать кино- и видеорежиссером мирового класса; и то, что он способен писать комиксы не хуже, чем я, если не лучше; и то, что он субсидирует собственное искусство (все такое же бескомпромиссное даже после стольких лет) на доходы с высокооплачиваемой работы в рекламе, которая, оставаясь рекламой, каким-то чудом получается у него и остроумной, и душевной, и красивой, – вот это все, честно говоря, меня беспокоит. Как будто есть что-то неправильное в том, что столько талантов сосредоточилось в одном человеке, и я совершенно уверен, что единственная причина, по которой никто еще не встал и не сделал с этим хоть что-нибудь, – в том, что Дэйв исключительно скромен, рассудителен и мил. Будь на его месте я, со мной бы уже давно покончили.

Он любит хорошие ликеры. И шоколад. Однажды на Рождество мы с женой подарили Дэйву и Клэр шоколадную корзину. Там были и обычные шоколадки, и фигурные, и шоколадный ликер, и даже ликерные стаканчики шоколадного цвета. Шоколадные трюфели, бельгийский шоколад… И, надо сказать, корзина была немаленькая. Можете поверить мне на слово – нормальному человеку этого шоколада хватило бы месяцев на шесть.

Дэйв управился с нашей корзиной еще до Нового года.

Он живет в Англии, а я – в Америке. Вот уже десять лет прошло, а я до сих пор ужасно по нему скучаю. Всякий раз, как подворачивается случай поработать в паре с Дэйвом, я не раздумывая говорю «да».

Недавно вышла наша «Коралина», и меня изрядно позабавило, как люди, до сих знавшие Дэйва только по компьютерной графике, поражаются элегантной простоте его чернильных рисунков. Они, оказывается, не знали, что он умеет рисовать, – ну, или просто забыли.

Дэйв создал несколько новых художественных стилей. Некоторые из его работ настолько характерны, что арт-директоры порой дают молодым художникам рисунки Дэйва Маккина за образец и велят рисовать в том же духе, – а между тем это нередко оказывается едва ли не случайный стиль, который Маккин разработал для решения какой-то конкретной, единичной проблемы, или просто старая манера, с которой он поиграл немного, решил, что ему это не нравится, и двинулся дальше.

(Например, однажды я предложил ему – вспомнив Арчимбольдо и давние «хичкоковские» обложки Джоша Кирби[33], – составить обложку для тома «Сэндмен: Краткие жизни» из человеческих лиц. Тогда у Дэйва еще не было компьютера, и он кропотливо собрал голову из крошечных фотографий лиц. С тех пор арт-директоры много раз просили его изготовить похожую обложку. И других художников – тоже. Интересно, знают ли они, откуда это пошло?)

Иногда меня спрашивают, с кем из художников мне больше всего нравится работать. Вообще-то мне доводилось сотрудничать с художниками мирового класса, со многими и многими. С людьми, известными во всем мире. Но когда мне задают этот вопрос, я всегда отвечаю: с Дэйвом Маккином. Меня спрашивают: «Почему?» А я отвечаю: «Потому, что он меня удивляет. Причем постоянно. С самой первой нашей совместной работы. Пару недель назад я просматривал его иллюстрации к нашему новому графическому роману для всех возрастов, „Волки в стенах“. Дэйв соединил живописные изображения людей с удивительными, забавно-страшными рисунками волков и фотографиями предметов (банок с вареньем, медных духовых инструментов и так далее) и снова сотворил нечто такое, чего я не ожидал. Ничего общего с тем, что я представлял себе, но куда лучше всего, что мог бы придумать я сам, – куда прекраснее и могущественнее».

Не думаю, что найдется какая-то задача, которую Дэйв Маккин как художник не сможет решить. (Конечно, есть такие задачи, которыми он просто не хочет заниматься, но это совсем другое дело.)

После шестнадцати лет в трудах и хлопотах некоторые художники предпочитают почить на лаврах (а у Дэйва лавров хоть отбавляй, включая Всемирную премию фэнтези в номинации «Лучший художник»). И мало кто, подобно Дэйву, остается таким же неугомонным энтузиастом, каким он был с самой ранней молодости, и продолжает неутомимо искать свой правильный путь в искусство.


Я написал это для программки Всемирного конвента фэнтези 2002, на котором Дэйв был почетным гостем.

Как читать Джина Вулфа

Посмотрите на Джина: какая искренняя улыбка (это в честь него ее прозвали волчьей[34]), какой озорной огонек в глазах, какие жизнеутверждающие усы! Слышите, как он тихонько в них посмеивается? Будьте начеку! У него пять тузов на руках и еще несколько – в рукаве.

Однажды я прочитал ему рассказ об одном загадочном убийстве, случившемся девяносто лет назад. «Да ну, – хмыкнул он. – Это же очевидно», – и не сходя с места предложил простое и правдоподобное объяснение и самому убийству, и тем уликам, которые так и не смогла объяснить полиция. У Джина инженерный ум: его хлебом не корми – дай разобрать что-нибудь на части, посмотреть, как оно работает, и собрать снова.

Мы с Джином знакомы вот уже почти двадцать пять лет. (Кстати, только что я с ужасом понял: мне было всего двадцать два, когда я впервые встретился с Джином и Розмари в Бирмингеме, – а сейчас уже сорок шесть.) И благодаря знакомству с Джином эти двадцать пять оказались куда лучше, полнее и интереснее, чем были бы без него.

Пока я не узнал его лично, я думал, что у Джина Вулфа – этого сочинителя жанровых историй и книг, постоянно выходящих за рамки жанра, – беспощадно острый и необъятный ум, холодный и серьезный. Я думал, он из тех путешественников в неизведанные края, которым сразу веришь на слово: раз он написал на карте «Здесь водятся драконы», значит, так оно и есть.

И все это, конечно, правда. Возможно, даже в большей степени правда, чем живой и настоящий Вулф, с которым я познакомился четверть века назад и с тех пор общался с неизменным и огромным удовольствием: учтивый, добрый и многознающий человек, любитель утонченных бесед, эрудит и кладезь информации, а вдобавок – благословенный обладатель проказливого чувства юмора и заразительного смеха.

Как познакомиться с Джином Вулфом, я вам сказать не могу. Но могу дать несколько советов о том, как читать его книги. Таких, знаете, полезных рекомендаций, вроде того, как перед дальней дорогой по холоду советуют прихватить с собой одеяло, фонарик и что-нибудь сладкое. Отнеситесь к ним серьезно. Надеюсь, кому-нибудь из вас они пригодятся. Их всего девять. Девять – хорошее число.

Как читать Джина Вулфа:

1. По умолчанию доверяйте тексту. Все ответы вы найдете прямо в нем.

2. Доверять доверяйте, но всякому доверию должен быть предел, и в данном случае лучше, чтобы он оказался поближе. Еще ближе. Еще. Вы имеете дело с коварной и зловредной штукой, которая в любой момент может отбиться от рук.

3. Перечитывайте. Лучше – по два раза. Еще лучше – по три. Да и вообще, все книги потихоньку меняются, пока вы на них не смотрите. Когда я в первый раз прочитал «Покой», это был благодушный мемуар о Среднем Западе. В книгу ужасов он превратился только со второго или с третьего раза.

4. Там водятся волки – рыщут у слов за спиной. Иногда выглядывают прямо со страниц. Иногда ждут, пока вы закроете книгу. Мускусный волчий запах не всегда можно учуять сразу: порой его заглушает аромат розмарина. Имейте в виду, это вам не нынешние волки, серые тени, что жмутся в стаи и крадучись бродят по безлюдным местам. Это волки древние и ужасные, огромные одиночки, способные потягаться с гризли.

5. Читать Джина Вулфа – занятие опасное. Вроде метания ножей в живую цель: запросто можно остаться без пальца, уха, а то и глаза. Нет, Джину-то пофиг. Метатель ножей здесь он.

6. Устройтесь поудобнее. Заварите чаю про запас. Повесьте на дверь табличку: «Не беспокоить!» Начните с первой страницы.

7. Умные писатели бывают двух родов. Первые как бы говорят нам: «Посмотрите, какой я умный!» – а вторые просто не видят смысла привлекать к этому внимание. Джин Вулф – из вторых: ум для него не главное, главное – рассказать историю. Он не из тех умников, которые хотят, чтобы вы почувствовали себя дураком. Он из тех, кто хочет, чтобы вы тоже поумнели.

8. Он был там. Он видел все своими глазами. Он знает, чье отражение той ночью мелькнуло в зеркале.

9. Будьте готовы учиться.


Я написал это для программки Всемирного конвента хоррора 2002, на котором мы с Джином были почетными гостями.

Воспоминания о Дугласе Адамсе

С Дугласом Адамсом я познакомился под конец 1983-го. Мне заказали взять у него интервью для «Пентхауса». Я ожидал общения с эдаким бибисишным умником и остряком, говорящим голосом «Путеводителя по Галактике». Но в дверях его ислингтонской квартиры меня встретил какой-то высоченный тип с улыбкой от уха до уха и большим, чуточку кривоватым носом, весь нескладный, неловкий и какой-то жеребячий, словно он до сих пор продолжал расти, хотя уже и вымахал под потолок. Выяснилось, что Дуглас совсем недавно вернулся в Британию из Голливуда, где ему очень не понравилось, – и вот теперь он был снова дома и очень этому рад. Он оказался добрым и смешным и был совсем не прочь поболтать. Он показал мне свои сокровища: Дуглас обожал компьютеры (хотя в те времена их еще почитай что и не было), гитары и надувные игрушки в виде гигантских разноцветных фломастеров, которые он открыл для себя в Америке, привез с собой уже надутыми (что ему обошлось в круглую сумму) и только потом обнаружил, что их можно купить и в Ислингтоне по какой-то смешной цене. Он был страшно неуклюжим: врезался спиной во всякие вещи, спотыкался обо все подряд или нечаянно садился на что-нибудь такое, что под ним ломалось.

О смерти Дугласа я узнал наутро после того, как это случилось, в мае 2001 года, из интернета (которого в 1983-м еще не было). Я как раз сидел за компьютером и одновременно давал интервью по телефону какому-то журналисту (тот позвонил мне из Гонконга), когда на экране вдруг мелькнуло что-то насчет того, что Дуглас Адамс умер. Сначала я только фыркнул и подумал: «Что за чушь!» (всего пару дней назад Лу Рид специально пришел на передачу «Субботним вечером в прямом эфире», чтобы опровергнуть интернет-слухи о своей кончине[35]). Но потом я все-таки прошел по ссылке, и очутился на странице новостей Би-би-си, и увидел, что да, Дуглас действительно умер.

– С вами там все хорошо? – спросил журналист из Гонконга.

– Дуглас Адамс умер, – ответил я, все еще оглушенный.

– А-а, да, – отозвался журналист. – У нас об этом сегодня весь день говорят. А вы его знали?

– Да, – сказал я.

И мы вернулись к интервью, но я не знаю, что я ему там наговорил. Через несколько недель журналист позвонил снова и сказал, что с того момента, как я узнал о смерти Дугласа, в записи нет ни единой связной или хоть сколько-нибудь пригодной для печати фразы, – и не буду ли я так любезен ответить на его вопросы еще раз?

Дуглас был невероятно добрым человеком, феноменально внятным и изумительно отзывчивым. В 1986-м, работая над книгой «Не паникуй!»[36], я вторгся в его жизнь очень основательно. Я обсиживал углы его кабинета, роясь в старых папках и извлекая на свет все новые и новые черновики «Автостопа…», давно забытые юмористические скетчи, сценарии «Доктора Кто» и газетные вырезки. Дуглас всегда был рад ответить на любой вопрос и дать пояснения. Вдобавок он познакомил меня с целой кучей народу – с людьми вроде Джеффри Перкинса и Джона Ллойда[37], которых мне надо было разыскать и допросить для своей книжки. Готовая книга ему понравилась – ну, или, по крайней мере, так он сказал, – и это тоже мне очень помогло.

(Просто одно воспоминание, оставшееся от того времени: я сижу в кабинете Дугласа, попиваю чаек и жду, когда он наконец отклеится от телефона, чтобы задать ему еще несколько вопросов. Между тем он продолжает увлеченно обсуждать свой проект – «Рождественскую книгу „Посмейся, и станет легче!“» Наконец, он кладет трубку, извиняется и объясняет, что не мог не ответить на звонок, потому что это же Джон Клиз[38], – и с таким удовольствием произносит это имя, словно пытается сказать: «Смотрите, смотрите, мне только что позвонил сам Джон Клиз, и мы с ним поговорили по-взрослому, о серьезных рабочих делах!»

К тому времени Дуглас был знаком с Клизом вот уже девять лет, но все равно этот звонок осчастливил его на целый день – и он просто не мог удержать в себе такую радость. Дуглас всегда заводил себе кумиров.)

Дуглас был уникальным. Конечно, то же самое можно сказать и о каждом из нас, но все-таки люди как-то группируются по сортам и типам, а Дуглас Адамс был такой один. Я в жизни не встречал никого, кто сумел бы так великолепно превратить Писательское Безделье в род высокого искусства. Никого, кто мог бы так жизнерадостно предаваться глубокому унынию. И никого такого же улыбчивого, кривоносого и постоянно окутанного едва уловимой аурой неловкости, которая, казалось, служила Дугласу своего рода защитным полем.

Когда он умер, у меня брали много интервью – расспрашивали о Дугласе. Я отвечал, что, по-моему, он на самом деле не был романистом, хотя и написал несколько романов, ставших сначала международными бестселлерами, а четверть века спустя – признанной классикой. Он просто случайно споткнулся об эту профессию – вот и все. Ну, или врезался в нее спиной, или нечаянно сел на нее и сломал.

Думаю, Дуглас был кем-то таким, для кого мы еще не придумали специального слова. Или, может, футурологом, или объясняльщиком, или кем-то в этом духе. Однажды люди поймут, что самое важное дело на свете делают те, кто объясняет миру, как он, этот мир, устроен, – да так, чтобы мир этого не забыл; те, кто способен с равной легкостью (или, по крайней мере, так же впечатляюще, потому что Дугласу на самом деле ничего не давалось легко) изобразить в художественной форме участь вымирающих видов и растолковать аналоговой цивилизации, каково это – внезапно обнаружить, что ты становишься цифровой. Те, чьи мечты и идеи, неважно, практичные или нет, всегда размером с планету, и те, кто всегда продолжает идти вперед, не забыв прихватить с собою и всех остальных. Эта книга – собрание фактов о человеке, который всю свою жизнь имел дело с мечтами.


Мое предисловие к книге М. Дж. Симпсона: «Автостопщик: биография Дугласа Адамса» (2005).

Харлан Эллисон: «Тварь, что кричала о любви в самом сердце мира»

Харлана Эллисона я читал с самого детства. А лично знал его ровно столько же, сколько его жена Сьюзен (хотя, разумеется, далеко не так хорошо): мы впервые встретились в 1985 году на конвенте в Глазго, и там же Харлан познакомился со своей будущей женой и начал за ней ухаживать.

Я тогда взял у него интервью для журнала «Спейс Вояджер», в котором работал последние пару лет и который вплоть до этого момента прекрасно себя чувствовал. Номер, в котором должно было выйти мое интервью с Харланом, отправился в печать… и тут внезапно издатели перекрыли журналу кислород, уволили главного редактора и отозвали тираж из типографии. Я отнес интервью редактору другого журнала. Редактор его купил… а на следующий день уволили и его!

На этом я пришел к выводу, что писать о Харлане вредно для здоровья, и запихнул интервью в долгий ящик, в котором оно и останется до конца времен. Я больше не хочу брать на себя ответственность за сломанные редакторские карьеры и смерть журналов.

Во всем мире не сыщется другого такого человека, как Харлан. Эту свежую и оригинальную мысль уже высказывали люди, куда более мудрые и талантливые, чем я. Так или иначе, это правда – но это совершенно неважно.

Время от времени мне приходит в голову, что Харлан Эллисон – пожизненный участник какого-то колоссального арт-проекта, такого же огромного и рассчитанного на века, как монументы Гутзона Борглума[39]. Этот проект под названием «Харлан Эллисон» собрал в себе все рассказы и легенды о своем тезке, и всех его врагов и друзей, и все его выступления, и все разнообразные мнения, слухи и сплетни, скандалы и эксклюзивы, круги на воде и откровенные враки. Люди говорят о Харлане Эллисоне, люди пишут о Харлане Эллисоне. Некоторые из них с радостью сожгли бы его на костре, если бы им за это ничего не было. А некоторые с радостью склонились бы перед ним как перед богом, если бы не знали, что он в ответ заявит нечто такое, от чего они почувствуют себя совсем маленькими и глупыми. За Харланом Эллисоном тянется целый шлейф историй. Одни из них правдивы, другие – нет; одни делают ему честь, другие – совсем не делают чести…

Но и это все тоже совершенно неважно.

Конец ознакомительного фрагмента.