Глава пятая
– Помню свой первый день… Помню ощущение тошноты где-то в области грудной клетки, хотя в моём пищеводе еды, разумеется, быть не могло. А ещё, дикую боль по всему телу, как будто миллионы насекомых передвигались по мне, покусывая кожу. Сердце стучало сильно, то ли от резкого пробуждения, то ли от количества кислорода, который я так жадно хватала, будто только что вынырнула из воды. Элис прижала руки к груди. Она будто испытывала всё наяву. – При попытке дёрнуться я почувствовала, что меня кто-то придержал за плечо, хотя этого и не требовалось, вряд ли я бы смогла подняться. Потом глаза мне насильно открыли, и свет от фонарика вызвал слезоточивость. Кто-то повторял постоянно одни и те же слова «успокойся, всё уже хорошо», которые бы при ином раскладе меня раздражали, но в данной ситуации я даже не сразу их вычленила из общей гаммы звуков: рядом что-то щелкало, пищало, кто-то разговаривал, а кто-то просто будто бегал вокруг меня. Бывает такое, что с утра просыпаешься не от будильника, а именно от ощущения, что ты сильно опаздываешь на важное мероприятие, и ты вскакиваешь, твоё тело делает всё по инерции, а сознание постепенно догоняет его. Вот и моё сознание только спустя несколько долгих секунд начало возвращаться в тело, и я начала невольно паниковать. Передо мной вспыхнула картина солнца в небе, и запах солёной воды ударил в нос. Эмоции от пережитого «недо-сна», «недо-яви» пронеслись с дикой скоростью сквозь моё сознание. Я попыталась кричать, но голоса не услышала. Последним вопросом, мелькнувшим в моей голове был привычный уже: «Где я, чёрт возьми?». Потом я провалилась в сон.
– Конечно, я догадывалась на тот момент, что всё происходящее – последствия аварии. Элис тяжело вздохнула, она неосознанно потирала бедро правой ноги. На какой-то момент в её глазах промелькнула жалость к себе. Точнее, не к себе «сейчас», а к той девочке, которая так неожиданно лишилась всего. – Я же и не думала, что я пролежала такое количество времени без сознания. Два месяца – большой срок, конечно, но по факту ты просто спишь. Я будто просто проснулась в завтрашнем дне.
– Вы должны догадываться, что время в больничной палате тянется бесконечно долго. Настолько долго, что это становится невыносимо каждую минуту твоего бодрствования. Особенно, когда ты не можешь встать. Хотя, наверное, это не имеет особого значения, так как ходить-то всё равно негде, да и желания, само собой, нет. Ещё ужаснее, что чем крепче становится организм, тем меньше желания спать, а разглядывать свою палату сутками – штука совсем невесёлая. Пошарканные стены, вдоль которых стоят треноги для капельниц, ужасные скрипучие койки, как в лагерях, пол, покрытый изрядно износившимся линолеумом, – в общем, всё, что меня окружало, действовало на меня угнетающе. Безумно чесались ноги, которые, кстати, были в гипсе. И голова гудела. Первые дни я даже не могла толком разглядеть, что меня окружало, потому что когда открывала глаза, видела только черные пятна. Но, по прошествии времени, я об этом не особо пожалела. Тело было тяжёлым, да и вообще я его плохо чувствовала. Развлекалась я тем, что делала упражнения для пальцев рук, которые придумала сама.
– Кстати, тот факт, который я описываю в своём дневнике, касающийся покалывания по всему телу.. – Элис посмотрела на репортёра, как бы стараясь увидеть, понимает ли он, о чём она говорит, -.. помните? Ведь это необычно, если учесть, что я потеряла чувствительность ног больше, чем на месяц. Много раз я задавала себе вопрос: действительно ли в тот день я их всё ещё чувствовала? Или это просто было моё желание. Как Вы считаете?
– Знаете, я не медик. Но, наверняка, шок после пробуждения мог иметь такую силу, что вылилось в такие последствия. Спинальный шок, кажется, именно так и возникает: из-за потрясений… Репортёр был абсолютно неуверен в том, что сказал, честно, он и не понял сам, зачем решил ответить Элис. Но, кажется, её мало всё это волновало. Она с невозмутимым видом продолжала дальше…
– Первые две недели я лежала в палате для пациентов, которые перенесли сложную операцию. Врачи, которые посещали меня чуть ли не каждый час, шутили, что это палата для больных «с пылу с жару». Рядом было ещё три кровати, но занята была только одна. Там было всё очень печально: один сплошной гипс, как будто статуя из музея. Если сравнивать момент, когда этого человека туда привезли и по прошествии некоторого времени, – никакой разницы, он даже ни разу не пошевелился. Лишь изредка я слышала что-то похожее на мычание, что давало мне надежду на то, что всё-таки это существо вполне одушевлённое.
Там, в больнице, я чувствовала себя очень некомфортно. Некомфортно – это даже не то слово, оно не описывает весь спектр эмоций, которые во мне бушевали. Я лежала, прикованная к кровати, в незнакомом холодном помещении, рядом с каким-то незнакомым мне человеком. По коридору, который, кстати, был мне очень хорошо виден, так как дверь по обыкновению была у нас распахнута, потому что во второй части палаты находился туалет, сновали туда-сюда медики и пациенты, мелькали носилки, кровати на колёсиках, гудели голоса. Такое ощущение, что ты находишься в открытом поле, и абсолютно ничем не защищен. И эти стены, – они совсем неродные, и подушка с одеялом тоже. Да и вообще хочется элементарно сходить в душ: люди вокруг ходят, а ты с грязными волосами.
– Неужели Вас тогда волновал этот вопрос, Элис? – репортёр от удивления даже не знал, как ему реагировать.
– Джон! Этот вопрос меня волновал больше всех остальных вопросов вместе взятых. И не только тогда, но и на протяжении всего моего больничного периода. Пожалуй, это самое ужасное, что можно сделать с человеком, если хочется раздавить его морально, – можно упечь его в больницу.
– Неужели, всё так серьёзно? Я удивлён, но не могу, конечно, сказать, что не способен понять.
– Может, для кого-то это иначе. Но я всегда старалась следить за своим внешним видом. – Элис устало вздохнула. Казалось, они так долго сидели и разговаривали, что солнце должно было сесть и заново подняться. Её стали посещать мысли, а действительно ли она хочет, чтобы всё, что она сейчас говорит, было проговорено на публике. Элис энергично помотала головой. – На чём мы остановились, Джон?..
– Больница, палата, много народа…
– Ах, да!.. Я же хотела рассказать о том, как я тогда узнала про всё. Мне же никто долго не говорил, боялись, наверное.
– И я бы не стал брать на себя такую ответственность…
Элис укоризненно взглянула на Джона. Что ещё можно было ожидать от этого сопляка.
– …Историю о том, как я очутилась в больнице и по какой причине, мне рассказал медбрат, который менял капельницы и ставил достаточно болезненные уколы. Только после этого я начала по кусочкам собирать свою память. Его спокойный тон был вполне к месту, так как тот ужас и шок, который я испытала при осознании всего произошедшего были очень огромными, – отчасти он это нейтрализовал. Кстати, я имела неосторожность рассказать ему, что я плавала в океане на яхте размером с песчинку, где слепило солнце, которое гнездилось в мёртвом небе. После этого разговора ко мне часто начал заглядывать психиатр.
– Вы сообщили ему это, выражаясь именно такими эпитетами? – репортёр рассмеялся.
– Ну да, я считала своё видение чем-то необычным, мне хотелось, чтобы кто-то ещё назвал это чудом. А оказалось, что данному человеку было совсем не до душевностей со мной, и он меня сплавил этому странному психиатру, который, кстати, оказался умнейшим человеком. Не поверите, но по случайным обстоятельствам именно этот психиатр определил меня сюда.
– Я думал, он уже на пенсии должен быть как сто лет.
– Я так понимаю, что Вы сейчас посмели намекнуть на мой возраст, Джон? – Элис приподняла брови и уставилась на репортёра. Он не хотел ни на что намекать, это вырвалось само собой. Уж лучше бы намекал, тогда бы было хоть что сейчас сказать. Джон виновато улыбнулся.
– Я не хотел Вас задеть, просто не подумал о косвенных выводах от данного замечания. – Джон прокашлялся. – Простите, Элис. Давайте продолжим…
– Этот тип мне сразу не понравился.– Элис так и смотрела на Джона, будто эти слова относились и к нему тоже. — Он был слащавый, весь какой-то совсем неестественный, и хотел вселить в меня веру в его всеобъемлющее понимание моего положения. Ещё он пытался игнорировать моё презрение, и это была его самая большая стратегическая ошибка. Потоки сарказма во мне не просто не иссякали, они нарастали с непреодолимой силой. В конечном счёте, я настолько распоясалась, что встречала его словами вроде: «Доктор, несите скорей воды, я вся в огне!» или «Спаситель вернулся! Милосердные боги услышали мой клич!». Но когда он вдруг исчез, я всерьёз начала по нему скучать. Бывало, я даже принималась думать о нём. И мои мысли крайне отличались от тех эмоций, которые я выливала на этого человека. Я вдруг поняла, что именно он вернул мне «вкус» к жизни. Да! Этот маленький несуразный человек обманул меня, обвёл меня вокруг пальца. Притом сделал это так искусно, что я, думая, что веду свою игру, на самом-то деле, всё это время плясала под его дудку. Конечно, я немного пообижалась на себя за такую простоватую оплошность, но делать нечего: в итоге-то результат был положительным. И мне был назначен перевод в другую палату в конце недели.
– А Вы были несносной девчонкой, Элис! Я бы на месте этого врача устроил бы Вам «сладкую жизнь»!
– Если честно, мне прямо-таки стыдно самой вспоминать об этих событиях, – Элис покачала головой, – не знаю, что на меня тогда нашло. Возможно, это была скрытая тревога или даже отчаяние. Я была совсем ребёнком, когда всё произошло. Многие взрослые, уверена, делают и более страшные вещи.
– Спиваются, например, – Джон многозначительно посмотрел в окно, будто каждый третий его знакомый именно так и закончил свою карьеру. «Не удивилась бы даже», – подумала про себя Элис.
– Моя новая палата была просто раем по сравнению с той, в которой я пролежала минувшие пару недель. Во-первых, она была большой и, что немало важно, одноместной. Прямо на стене напротив висел телевизор, было также радио на тумбочке рядом с кроватью. На единственном подоконнике стояли цветы в горшках, а сам вид из окна был просто замечателен: только небо и ничего лишнего. Подоконники, как и сами рамы, были пластиковые, – сразу видно, что палата со свежим ремонтом. Мебель была достаточно привлекательной, как будто ей никто и не пользовался. Цветовая гамма же была голубовато-белых тонов, что в совокупности с запахом медикаментов, к сожалению, не давало мне забыть, что я всё же в больнице.
– Вообще, в этот период моей жизни я начала больше внимания уделять внешним качествам объектов… и субъектов, – чуть призадумавшись, добавила Элис, – мне было так скучно, что я готова была на стену лезть ради новых впечатлений.
– В скором времени мне стали ненадолго включать телевизор. Каналов было мало, зато они были очень познавательны. Особенно я любила передачу про живую природу, её можно было просто слушать и с лёгкостью засыпать под неё. А ещё одна медсестра, Юля, носила мне книги. Читала их тоже она. У нее был приятный голос, мягкий, и говорила она с придыханием. Я никогда не помнила, как она уходила, потому что читала она до момента, пока я не засну.
Вообще, я очень много спала. Наверное, если бы меня спросили когда-нибудь, как я проводила своё время в больнице, то мне было бы нечего рассказать, кроме того, что я вечно пребывала в царстве Морфея, выражаясь картинно. А если серьёзно, Юля стала одной из немногих ключевых фигур в моей больничной жизни. Она как бы предугадывала мои желания, всегда старалась создать именно ту атмосферу, которая мне была необходима. Иногда она приносила записанный фильм на диске, чтобы порадовать меня. Литература же, с которой она меня знакомила, раньше была мною недооценена, так что я была ей многократно признательна именно за это её личное предпочтение к английской классике. Недооценена – это не совсем то определение, на самом-то деле. Честно говоря, я вряд ли бы сама в ближайшие годы решилась читать что-то по-настоящему глубокое. Всё-таки, хотелось продлить своё детство хотя бы посредством чтения фантастической литературы.
– Но, тем не менее, выйдя из стен больницы, Вы решили одолеть книги, как Вы сами выразились, религиозного содержания.
– Да, Джон, это вышло само собой. С момента, как я очнулась в своей больничной палате и до момента моей выписки прошла куча событий. Они и повлияли на меня.
Вспоминая события прошлого, – прикрывая дневник сказала Элис, – не относящиеся к этому времени, можно отменить один факт: в возрасте 10—12 лет, когда я ездила к бабушке в деревню, первое, что я хватала с полки, всегда был сборник анекдотов. Да-да, именно он интересовал меня всё то время, которое я проводила у неё. Я могла читать его беспрерывно и с любого места, а главное, кроме смеха, – он ничем меня не нагружал. Наверное, мне просто было это нужно на тот момент времени, но вспоминать об этом сейчас очень даже смешно. Я об этом никому никогда не рассказывала, так как такие факты моей биографии могли негативно сказаться на моём образе философствующей девы. В школьный период я брала что-нибудь из библиотеки по типу сказок, или просила у особо щедрых одноклассников что-то из новинок, последней была книга о Волкодаве. Стихи из неё и по тот роковой день всегда находились у меня с собой, я носила их в кошельке.
– Что это были за стихи? – с интересом спросил репортёр. – Это не для печати, просто праздное любопытство.
– Один стих про «лопоухого щенка», а другой про «понурую лошадку», – протянула она. Её мысли явно были за пределами этой комнаты. – Знаете, они мне нравились тогда в детстве, наверняка, оттого, что были про печальную судьбу…. Поэтому я так за них зацепилась сознанием. Ведь с того момента, как они пропали у меня вместе с кошельком, больше желания к ним возвращаться не было. Быть может, тогда я и перестала себя жалеть окончательно…
Репортёр прервал затянувшееся молчание, чуть-чуть откашлявшись, тогда Элис будто вышла из оцепенения и, не обращая на него никакого внимания, продолжила ровно с того места, на котором остановилась…
– …Вообще, я старалась не думать о том, что меня ожидает дальше. Для настоящего момента мыслей было и так слишком много, нужно было их упорядочить, а я упорно их отгоняла. Так всегда: чем сложнее поставленные задачи, тем дольше тянешь с поиском решений, как бы не знаешь, с какой стороны подступиться. Однажды на улице на меня накинулась дворняжка, и проходивший мимо мужчина, отогнав её, рассказал, что если над головой поднимать что-нибудь, да пускай хоть руки, то собака из-за того, что не видит объект, на который нападает во всю длину, отступит. Вот и я напоминала себе эту собаку, мне было дико страшно подступиться к больной теме ближе. А ведь я ещё даже не оплакивала родителей. В основном голову наполняли мысли о моём теле, эта неестественная обездвиженность меня пугала. Казалось, вот, видишь ногу, а пошевелить не можешь. И как так? Ответ не находится. Страшно быть беспомощной. Страшно остаться такой навсегда.
– Сейчас, оглядываясь на эти мои внутренние метания, хочется верить, что я думала и делала всё правильно. Что я не могу себя упрекнуть в холодности или в бесчувственности. Я, правда, не знала, когда же наступит тот момент, когда, наконец, прорвёт…
– Мама с детства как-то неосознанно, я думаю, внушила мне, что слёзы – это что-то постыдное и недостойное. Наверное, она пыталась вырастить из меня сильного человека и считала, что это один из показателей. Вообще, умение не показывать свои истинные эмоции, действительно, очень меня выручало, и не раз. Для меня уже не было различий между печалью и радостью, – просто я привыкла всегда носить на лице маску отчуждённости. Кстати, это красивое слово я вычитала в одной из книг, которые брала в библиотеке отца, но сейчас уже не знаю, насколько оно было уместно в отношении меня. – Элис улыбнулась, она на самом деле помнила, что это слово долго не выходило у неё из головы. Она его запихивала в любое удобное для него предложение. Наверное, многим тогда это казалось жутко смешным. — Просто оно мне тогда очень нравилось, так как придавало мне ощущение того, что я воспаряю над другими.
– Эта отстранённость от моих сверстников в школе, перемена моей жизни в дальнейшем, действительно выстроила перегородку между внешним миром и мной. Точнее, это всё происходило внутри меня, это относилось, в частности, к моему восприятию. И, к моему стыду, по отношению к моему детству, и некоторым дальнейшим неловким ситуациям в жизни.
– Что Вы имеете в виду?
– Когда я перешла в новую школу, я не говорила никому, откуда я перевелась, не рассказывала что-то из прошлого. Мне хотелось, чтобы меня запоминали с этого момента, с момента появления в классе. Мне хотелось, чтобы меня знали умной, даже всезнающей. И как раз такой ход событий, отказ от прошлого, привёл меня к моему желанию казаться выше других. В такой ситуации всего проще принять решение стать действительно великим человеком, что-то писать, творить, нежели стараться найти человека, который бы полюбил тебя за всё. Это, на самом деле, было просто замещением слова «любовь» на слово «восхищение». В обоих случаях я априори становилась человеком нужным, и не имело значения, что контекст здесь разный.
– Не совсем удаётся уловить Вашу мысль, Элис, простите. Могли бы Вы объяснить мне своё состояние из настоящего времени?
– Я думала, что, пряча своё прошлое, я создаю себе новое будущее. Хотя этого будущего вообще не было – это миф; всё было лишь настоящим и в настоящем. Я потеряла очень многое из-за неспособности перебороть в себе стыд к своему прошлому. Я боролась сама с собой, пыталась показать людям, какая я умница во всём, хотя на самом деле мне нужно было другое: мне хотелось тёплых объятий и человеческой поддержки. Но на лжи такие вещи не рождаются. Поэтому местами я держала людей вдалеке, а местами они сами чувствовали мою отстранённость и не подходили ко мне слишком близко.
– Спасибо, что объяснили, Элис…
– Там, находясь в палате, куда каждую минуту может заглянуть врач или медсестра, я не могла себе позволить поплакать вдоволь. Просто не могла переступить через себя, тяжело было нарушить собственные, хоть и привитые мамой, принципы. Тем более, я и так видела эти лица, в которых читалось желание меня пожалеть, а я не хотела, чтобы кто-то лез ко мне в душу. И почему незнакомые люди считают своей прямой обязанностью в таких сложных ситуациях с проникновенным, скорбным взглядом и глазами полными понимания, спрашивать полушёпотом: «Всё ли у тебя хорошо?», – когда ты лежишь в задумчивости. Так и хотелось ответить резко, но для них это было бы только подтверждением моих страданий. Поэтому я говорила какую-нибудь нелепость. Например, что обдумываю, отчего банан жёлтого цвета.
– Я не знаю, как бы себя вёл в Вашей ситуации, Элис. Но на месте этих людей, наверняка, выбрал бы такую же политику. Люди, которые Вас окружали, наверняка, страдали вместе с Вами, хоть и не в такой степени и совсем от другого. Может, им не было Вас жаль, может, они просто не хотели верить, что судьба такая жестокая.
– Джон, этот вопрос требует разностороннего рассмотрения, но я прекрасно понимаю, о чём Вы. Но ребёнок, который одинок… Что ему ещё остаётся? Агрессивность как самозащита, и только лишь. Кстати, был один человек, мой одноклассник, о котором я тогда часто вспоминала. Пожалуй, я остановлюсь и расскажу о нём немного подробнее.
Джон потянулся. Посмотрел в окно. У него не было особого желания вписывать в свой рассказ какого-то мимолётного одноклассника. Он хотел, чтобы в центре внимания остались только Элис и, собственно, сам создатель книги.