Глава третья
– Мое детство проходило не так безоблачно, как мне того хотелось. Наверное, так бы сказал любой подросток в моём на тот момент возрасте, – всегда всё не так и хочется другого. Меня не учили, что оттенки происходящим событиям мы придаём сами, и только нам решать, ненавидеть за это мир или благодарить. У опыта же нет оттенков. Независимо от наших чувств он усваивается без нашего на то согласия, – хотим мы того или нет.
Своего настоящего отца я не знала. Мама очень тщательно скрывала от меня любую информацию о нём, а так как она довольно грубо прерывала мои вопросы, я перестала их задавать. Но однажды, когда я была в деревне у бабушки, она под моим натиском сдалась и поведала, что отец мой спился, загремел в психиатрическую клинику, а после уехал на родину, – вестей о нем с тех самых пор не было.
Жили мы тогда в комнате, выделенной маме профсоюзом фабрики, в которой она работала. Жили бедно. Комната наша больше походила, скорей, на чулан, – тот же затхлый воздух, и вечный полумрак: наше единственное окно упиралось прямёхонько в стену того самого завода. Обои были не просто пожелтевшие, – даже хуже: если до отошедшего кусочка дотронуться пальцами, он осыпался, как труха. Уж не знаю, сколько лет их не переклеивали.
В комнате было три стула, на два из которых мы вешали одежду, а на одном я сидела, когда занималась уроками. Книги я складывала на подоконник и занималась исключительно при дневном свете, чтобы не тратить электричество, что было очень затруднительно в зимнее время. Кровать была одна, и мы спали на ней с мамой вдвоём. А ещё водились клопы, но они выходили на охоту только ночью. Бывает, заснуть не можешь, и чувствуешь, как ползёт по ноге, – и мерзко, и щекотно, а сделать ничего не можешь. Мама очень сильно уставала на своих двенадцати часовых сменах, и разбудить её было намного хуже, чем отдаться на волю клопам. Так я поняла, что у всякой боли и неудобства, да, наверное, даже у всякого чувства есть своя определённая черта. И когда ты её пересекаешь, становишься менее восприимчивым. Странно, что многие взрослые люди называют это мудростью и гордятся этим, – по мне, так лучше испытывать всё в полной мере, ещё лучше сверх меры, – так чувствуешь себя живым.
В школе, кстати говоря, у меня всегда всё было хорошо с отметками, – другое же дело люди. Так как я хотела каждый раз сделать что-то лучше, чем в прошлый раз, меня очень быстро записали в ряды зазнаек и высокомерных. Я не понимала, почему моё стремление к совершенству вызывает такую бурную реакцию, ведь это вполне нормально, когда у человека есть такие стремления. Ведь они не были бесцельны, – я отдавала себе отчёт, что от моих отметок зависит, куда я поступлю в дальнейшем, и насколько у меня будет большой выбор учебных заведений; да и вообще само существование хоть какого-то выбора подразумевало некую свободу, – а свободы мне очень недоставало.
Мама с малых лет мне твердила, что если я не хочу «остаться с носом» после школы, то нужно много работать, так как она ничем не сможет помочь, – ни физически, ни, тем более, материально. А наше существование в достаточной степени мотивировало меня на большие результаты.
У меня была подруга, Настя, она была директорской дочерью. Часто после школы мы шли до дома вместе. Не совсем, конечно, всё было так, мы ведь жили в разных сторонах. Это я провожала её до дома, потому что мне было приятно, что она со мной общается. Тем более, что мне казалось, это избавит меня от неприятных подколов и шуток других одноклассников. Иногда Настя приглашала меня к себе, и мы делали вместе уроки. У неё всегда было много сладкого, это мне запомнилось хорошо.
Настя была красивой девочкой. Её длинные волосы цвета блонд всегда были аккуратно собраны в хвостик, брови были идеальной формы, тонкие, пусть хоть и светлые, но всё равно достаточно подчёркивающие её голубые глаза. За ней всегда ходили мальчишки, и я, конечно, испытывала зависть, ведь ко мне никогда не подходили даже знакомиться. Надо полагать, я вызывала у них зависть, так как на занятиях по физкультуре с лёгкостью многих затыкала за пояс. А, может, мне просто так хотелось думать, чтобы не чувствовать обиды.
Настя носила форму с юбкой до колен, колготки у неё всегда были белоснежно белыми. А ещё ей позволялось ходить в туфлях на высоком каблуке, и никто ей ничего не говорил, по понятного рода причине. В общем, я была рада, что именно она решила стать моим другом. Потому что уже тогда у меня была тяга ко всему идеальному, а она для меня была идеальной.
Но однажды девочка из моего класса сказала мне, что Настя водится со мной только оттого, что я даю ей списывать уроки. И что за спиной моей она говорит ребятам всякие разные гадости, и смеётся надо мной. Конечно, я не поверила. Мы же почти всегда были вместе. Невозможно, чтобы человек был настолько лицемерным. Да и я бы заметила!… И тут я, действительно, начала замечать.
Сначала невольно, но потом всё более осознанно. Как будто соринка попала в глаз, и вроде бы видеть можно, но что-то все время мешает. Передо мной встал сложный выбор: либо я буду продолжать делать вид, что не замечаю этого, либо завожу неприятный разговор. И не понятно, чем для меня обернётся последнее действие. Я и так слишком долго тянула с признанием самой себе, что меня используют. Я нашла, казалось бы, идеальное решение. То есть решение без стычек и выяснений обстоятельств, – как будто все само так выходит. Я просто перестала давать Насте списывать, сославшись на неуверенность в правильности ответов.
Сначала всё шло хорошо, она начала больше со мной общаться и чаще приглашать к себе в гости. Я даже начала разубеждаться в правильности своих прошлых заключений. Но однажды она сорвалась, разболтала на весь класс, в котором я, между прочим, тогда тоже присутствовала, что я бескультурная, что я вечно за ней бегаю, как хвостик, и что она устала от меня. Там было что-то ещё, но большую часть я пропустила мимо ушей, так как меня это уже не волновало. Я только посмотрела на ту девочку, которая мне указала на лицемерие моей «подруги» и молча кивнула в знак признательности.
– Вы должны представлять, каким это было ударом для девочки из неблагополучной семьи, которая, наконец, решила, что увидела солнечный свет. Дети часто бывают жестокими. Но когда ты всеми силами пытаешься доказать, что ты очень хороший человек, а тебя обижают без причины, ты, так или иначе, начинаешь сомневаться в возможности достижения другой высоты. Вы меня понимаете? – Элис на секунду оторвалась от своего дневника и приподняла голову. Казалось, будто в её глазах стоят слёзы. Впрочем, возможно, просто так падал свет лампы, ведь, слушая Элис, каждый бы попал под влияние её эмоций, – настолько печален был её голос.
– Знаете, Элис. Самое интересное, что я сейчас почерпнул из Вашего рассказа, – Вы меня простите за откровенность, – так это то, каким способом Вы решили добиться правды. Я это так, как ремарку вставляю. Обычно таких людей не любят, так как козыри всегда у них на руках: провокация не есть прямое действие. Провокация, которая настолько искусно создана, что выглядит естественно, будто бы и не существует.
– Этот метод, – презрительно усмехнулась Элис, – так и остался со мной до самого… а я даже и не помню, когда я вдруг осознала, что рубить гораздо легче, чем гладить против шерсти. Но вернемся….
– Тогда же я начала прогуливать школу, мне было стыдно идти в класс, поэтому я ходила в ближайший парк. Я могла сидеть там целыми днями, независимо оттого, шёл дождь или светило солнце. Любые погодные условия я стала пропускать через себя. Вообще, я была склонна очень много думать. Для меня уже не было таким важным достигнуть чего-то в жизни, казалось, что есть много других интересных вещей. И что кем бы я не стала в дальнейшем, это будет лучшее, что мне уготовано судьбой. Странно было осознавать, что в голове так резко всё может перемениться от такого вот, казалось бы, маленького, совсем незначительного случая.
Не произошло ничего страшного, более того, я вполне успешно успокаивала себя тем, что такой случай будет не единичным. И тогда я отреагирую уже иначе, теперь я знаю, как такого не допустить. Да и не обрывать же общение с другими людьми, опираясь только на тот неудачный опыт. Прогуливать от этого, конечно, я не бросила, но мне заметно полегчало. В жизни есть более страшные вещи, чем презрение других людей. Людей можно сменить, можно вычеркнуть из своей памяти, а вот, например, то, что я могу не стать кем-то значительным в мире, изменить на каком-то этапе будет невозможно.
Так всё вернулось на круги своя, и я вошла в класс с гордо поднятой головой. Более того, я даже сама уладила всё с классным руководителем. Она, конечно же, поверила в моё мифическое заболевание, да и проверить это она никоим бы образом не смогла. Телефона-то у нас не было.
– Мама познакомилась с Игорем, когда мне было 14. Она начала стабильно ходить в местную клинику сдавать кровь раз в месяц, ссылаясь на желание помогать людям. Отчасти я ей, конечно, верила, но понимала, что это было вызвано, скорее, нехваткой денег. Игорь работал в этой клинике, и, как он потом рассказывал, заприметил мою маму сразу. Он был хирургом, – хорошим специалистом и ценным кадром, но это вряд ли помогло бы ему привлечь мою маму. Если посмотреть на это объективно настолько, насколько это возможно, она походила на женщину, которая ни за что не поверит в удачу, даже если та будет махать хвостом прямо перед её носом. Поэтому он поступил иначе. Он просто начал сдавать кровь в то же время, как и моя мама. Так, сидя в импровизированной очереди, – сначала в ожидании врача, потом во время того, как они кушали шоколад, чтобы придти в себя, – завязывались первые их разговоры. Впоследствии, Игорь сознался маме, что сдавал кровь только из-за неё, чем ещё больше её покорил. Возможно, это тоже был его продуманный ход, а, может, мне просто приятно так думать.
– Такой счастливой маму я никогда не видела. Она расцветала на глазах. В гардеробе начали появляться новые платья, а на подоконнике много косметики. Смены на работе резко стали короче, но приходить мама стала ещё позже, чем раньше. Меня вполне это устраивало, так как моменты уединения для меня были очень ценны. Конечно, поживи-ка на таком пятачке всю свою жизнь, где и не развернёшься толком.
Я не знаю, насколько легко маме удалось перейти из разряда сильной независимой женщины в слабую и нежелающую ни за что отвечать, но она это сделала. И за это я её неоднократно мысленно хвалила. Думаю, психологически это очень непросто переходить из одной крайней степени в другую, даже если другая не будет такой же крайней. Просто сам переход, скорее, даже «уход», – вот что действительно невообразимо тяжело. Я уверена, что к психологам часто обращаются с такой проблемой, просто не знают, в чём она состоит. Например, когда все встречающиеся на пути люди – алкоголики, или когда все вокруг будто специально хотят задеть. Это ведь всё человек сам притягивает. А делает он это по причине укоренившейся модели поведения, что и взгляд на всё, соответственно, меняет. Поэтому то, что мама действительно смогла сделать такую резкую перемену, достойно, как минимум, аплодисментов, как максимум – гордости за неё.
– Я знаю, что есть множество методик, направленных именно на отработку таких ненужных моделей, – Джон поднял авторучку перед собой, будто бы это была указка, – люди делают на этом бешеные деньги!
– Кто бы сомневался, – ухмыльнулась Элис, – люди на всём готовы делать деньги. Да и чёрт с ними, главное, чтобы их методики действительно помогали.
– В этом Вы правы…
– …Позже, мама решила познакомить Игоря со мной. Она так переживала в тот день, что, даже невзирая на слой косметики, лицо её было под цвет стены её завода. Она меня долго причёсывала, принаряжала, даже пыталась накрасить, но я взбрыкнула. Не хочу сказать, что я не переживала или не испытывала волнения, но и утверждать такого не могу: скорее, мне было любопытно, кто же этот человек. Я вообще не понимаю, если честно, зачем стараться показать себя красивее, чем ты есть на самом деле. Всё равно когда-нибудь тебя увидят в неприглядном виде. Если уж и заинтересовывать человека, то чем-то более привлекательным, чем внешним видом. Тем более, чем ярче одеваешься, тем больше взглядов к себе обращаешь, как будто кидаешь вызов серости вокруг, – а я это совсем не любила. Но это всё, скорее, мысли, рождённые из-за маминой нервозности, так-то я не против всех этих нарядов. Просто не стоит, на мой взгляд, придавать этому такое невообразимое значение. Простота всегда будет в моде.
После этих слов репортёр мельком оглядел Элис: два перстня из платины на руках, рубашка фирмы polo, кожаные туфли. Даже плед, которым она прикрывала ноги, казалось, из отборной овчины. Это невольно вызывало улыбку. Хотя, если произвести анализ, то выглядела Элис весьма гармонично, может, об этом она и говорила сейчас.
– Игорь заехал за нами на дорогой машине и отвёз в ресторан. В тот вечер, он произвёл на меня очень хорошее впечатление, он был обходительным, много улыбался и шутил. Даже сказал, что я могу заказывать всё, что мне захочется. Меня это очень потрясло, так как я просто не готова была в ту же минуту превратиться из ребенка, незнавшего другой жизни, кроме бедной, в человека, который может позволить себе всё и прямо сейчас. Мама меня совсем не баловала, да и не было у неё такой возможности, хотя я подозреваю, что желание было. Представьте себе, Джон, – Элис подняла взгляд на репортёра, – что чувствует ребёнок, когда мама говорит таким печальным голосом… и в этом голосе не только печаль, но и очень большая готовность. Готовность сказать либо сейчас, либо уже никогда. Так вот, она спросила меня: «Тебе стыдно перед друзьями за меня?». Мне стыдно? Как она могла сказать мне это? Что мне было делать с этой обречённостью в её глазах, Джон?
– Крайне тяжёлые эмоции, Элис. Иногда родители позволяют себе говорить что-то такое, что не сказали бы завтра. Каждый может так сделать. Убить Санта Клауса, например, или веру…
Джон даже немного растрогался. Он не хотел замечать удовлетворенности этим фактом Элис, но она была слишком откровенна в своих эмоциях.
– Через месяц после этой встречи они помолвились. Через два – была свадьба. Потом мы переехали к Игорю. Его отношение к нам нисколько не поменялось. Часто по выходным мы выбирались вместе на природу или в кино. Мама, на тот момент, ушла с работы, по настоянию Игоря. Но, невзирая на этот факт, сблизиться с ней, как обычным мамам с дочерьми нам так и не удалось. Наверное, просто момент был упущен.
– Я не помню, когда я решила называть Игоря отцом, – хотя, я прекрасно помню, например, что хотела это сделать с самого начала. Мы часто с ним разговаривали, он научил меня ценить книги и искусство, играть в шахматы и смешно шутить. Пожалуй, последнее мне так и не удалось освоить с тем же мастерством, которое было присуще ему. Кажется, Игорь старался привить мне всё самое лучшее, что в нём было, а, может, это лучшее и был он сам.
Моя мама хорошела на глазах, появился здоровый румянец на щеках, и она набрала немного в весе, – отец этого давно добивался. В общем, через год она была уже самой счастливой домохозяйкой нашего района. Я никогда её за это не осуждала: за свою жизнь она достаточно настрадалась, чтобы делать сейчас то, что ей хочется. А меня перевели в элитную школу около дома, я стала немного посмелее, и решила добиться такого же статуса в глазах других людей, как добился в своё время отец.
В возрасте 15 лет я решила, что стану великим человеком.
– Элис, знаете, таких счастливых историй я давно не слышал, – Джон искренне улыбнулся. – Обычно люди страдают до самого конца в нищете и трущобах. Вы только не подумайте, что я смеюсь, совсем нет! Просто считаю, что многие люди без достатка даже мысленно не допускают того, что этот достаток у них может быть, поэтому зачастую ничего и не меняется.
– Да, я согласна. Сама сейчас удивляюсь, как это маме удалось сохранить такую сильную веру в счастливое будущее. Сильная женщина, что тут скажешь.
– Сейчас для меня картины из моего детства до появления Игоря кажутся какими-то блеклыми и далёкими, будто всё это происходило не со мной. Мне как будто был подарен шанс начать свою жизнь заново, только с поправкой на тот многочисленный опыт, через который я бы не пожелала пройти ни одному ребёнку в этом возрасте. Вокруг поменялось всё: начиная с обстановки и заканчивая теми перспективами, которые мне теперь были открыты, но мой взгляд на события и людей оставался таким же. Сколько я не старалась смотреть на вещи иначе, как бы сквозь розовые очки, это грязное пятно под названием «сложное детство» не давало мне радоваться обычным вещам, которые так нравились моим сверстникам. Когда все шли в кино, я бежала в отцовскую библиотеку, пытаясь найти ответ на один важный для меня тогда вопрос: если есть Бог, и он нас любит, то почему мы вынуждены так страдать? Особенно дети. Ведь маленький человек совсем не способен защитить себя от внешнего мира, более того, он впитывает этот мир, как губка. Мне кажется, именно это желание найти ответы на вопросы наложило свои отпечатки на мой внешний вид и характер. Да и с отцом мне было гораздо интереснее общаться, чем с моими сверстниками. В отличие от них, он делился со мной действительно важными вещами, и, даже если это был самый посредственный разговор, он всё равно воспринимался мною как очень важный акт.
– А сейчас Вы нашли ответ на этот вопрос, Элис? – Джон поднял глаза. Эта женщина перед ним, без тени грусти на лице, не была похожа на человека, который всю жизнь прострадал в поиске ответов.
– О, Джон, не говорите ерунды! Я дошла до той точки, где становится абсолютно ясно: никто ничего не «заслуживает» – внешний мир абсолютно беспристрастен к нашим внутренним переживаниям. Это просто происходит, но происходит по определённым причинам, нам неизвестным. В конечном счёте, многое из того, что с нами случается, даже для нас становится впоследствии мелочью. То есть, грубо говоря, если мы не можем предвидеть того, что с нами случится в будущем, почему бы не быть готовым принять это стоически?
– Это нужно осмыслить, но Вашу героическую мысль я уловил…
Элис состроила скептическую гримасу, и, чуть-чуть поерзав в кресле, продолжила:
– В то время я была чересчур худощавой, высокой, я бы даже сказала, вытянутой девочкой, с вечно печальным взглядом. Подростковой угловатости, впрочем, во мне совсем не было. Мое тело часто было напряжено, как будто я была всегда готова к неожиданному удару. Я носила одежду только чёрного цвета, сутулилась, – но это всё лишь от желания спрятаться от того самого Бога, который, видимо, совсем уж наугад тычет пальцем, выбирая, кому страдать, а кому радоваться. Это всё оттого, что я была глупенькой маленькой девочкой. К сожалению, не все ответы приходят сразу. Можно было бы сэкономить немного здоровья, если бы мне тогда не так сильно хотелось чувствовать себя затравленной. Я говорю «хотелось» потому что считаю, что каждый человек сам выбирает для себя: быть ему жертвой или борцом. Видимо, на тот момент мне хотелось быть жертвой, разумеется, в том контексте, а не в общем и целом. – Когда я прибывала в задумчивости, мои губы как бы поджимались, а брови сводились к переносице, отчего и так острые черты лица приобретали оттенок холода. Мама рассказывала, что когда я только родилась, глаза у меня были голубыми, и уж не знаю, как так произошло, но сейчас они тёмно-зелёного цвета.
Сверстники меня знали, как мало разговорчивого, но умного человека. Если нужен был совет, то многие непременно искали его у меня. Во-первых, потому что меня сложно было удивить (но это они так думали, просто я с непревзойденным мастерством умела делать невозмутимое лицо), а, во-вторых, секреты я не разглашала. Это уважение к чужим тайнам и умение оказать вовремя нужную поддержку сделали мне очень хорошую репутацию. И вот тогда моя замкнутость и желание быть лучшей никем уже не порицались, поэтому, наверное, во мне тогда начали произрастать зачатки высокомерия. Что в итоге привело меня к некой форме снобизма, потому что я начала выбирать, для кого у меня найдётся время для разговора по душам, а для кого нет. Также начало ещё больше усугубляться то желание окружать себя только идеальными людьми и предметами. Но очень быстро я поняла, что идеальных людей не существует. Точнее, идеальным человека можем сделать только мы сами. Вот с вещами легче, например, покупая стул, я точно уверена, что он не станет завтра столом. И что я никогда не стану использовать его, как кровать, например. И, естественно, было бы совсем глупо обвинять стул в том, что он не соответствует моим ожиданиям. Да и ожидать от него чего-то сверхъестественного, как изменения формы, я не стану. А вот человек – существо живое, так что, лично я, пришла к выводу, что вообще не стоит наделять его какими-либо качествами, тогда при любом поступке он будет всё тем же человеком.
Но всё же, при всей логичности моих мыслей, видя красивого человека, я поддавалась искушению одухотворить его настолько, чтобы картина идеальности была завершённой. И, наоборот: если встречала просто хорошего собеседника, то через какое-то время находила его даже очень привлекательным. Как это выходило, понять я не могла, а стоило потерять ненадолго интерес, как тот час же это наваждение рассеивалось. К вопросу о Боге прибавился еще один: есть ли на свете тот человек, который будет наделён всеми теми качествами без вмешательства моего воображения.
И я нашла того человека – это был мой отец.
– Сейчас я понимаю, что, конечно же, будь у меня время разочароваться в отце, то я бы это непременно сделала. Потому что понимаю, что нет идеальных, в моём представлении, людей. Но, не поверите, Джон, я не могу себя и по сей день отучить идеализировать людей. Я прямо-таки загораюсь, когда человек меня привлекает. И не могу остановиться в своём воображении.
– Знаете, смотря на Вас, я бы сказал диаметрально противоположное. – Джон встал со стула и начал медленно прохаживаться по комнате. Всё-таки она была чертовски уютной. Он подошёл к окну, – прекрасный вид, не считая решётки на самой раме. Но про это можно и забыть, если захочется. – Я слышал, что в последние годы Вы вообще избегаете всякого рода контактов.
– Посмотрите, где я сижу, Джон. – Элис улыбнулась своей самой тёплой улыбкой. – Ну кого может привлечь дурная бабка! Все, кто ко мне приходят, уже заочно считают себя умнее и выше меня. Грубияны и хамы.
Она махнула рукой в сторону двери, видимо, вспоминая о чьём-то приходе.