Глава третья. Сабля
Если бесцеремонно ткнуть пальцем в какую-нибудь приблудившуюся молекулу российской истории, да еще со знакомыми географическими очертаниями, очень даже случается угодить в изрядное происшествие. Чтоб вы не укоряли за фантазерство, испробуем авантюру и шлепнемся, к примеру, в столетней давности натюрморт.
Начало прошлого века, ладный летний денек. На берегу юркой реки Каменка устроилось дородное село Гилёво, в почетном месте высилась добротная хоромина о двух этажах с каменным цоколем. Существовали гвалт, люд, наблюдался чумовой пир. Настежь были распахнуты высокие узорчатые ворота свежего теса. В чреве обширного мощеного двора выстроился длинный стол, начиненный угощением. Негусто сидели разного, преимущественно дельного возраста мужички, – иные валандались по двору, витиевато и упрямо не попадая в цель по причине отсутствия таковой; баб существовало меряно – хозяйствовали. Понятно было, что это второй эшелон: свой служивый и на дармовое приспособившийся со стороны народец, – основной процесс пока таился в утробе дома, но выдавал себя затейливой какофонией музыки и звоном женских голосов.
Вот в бородатом зеве застольщика громогласно зацвела песня – впрочем, угасла, заплутав в словесных оборотах. Ошарашенный таким поворотом событий экземпляр люто пучил глаза и в качестве компромисса ловко швырнул в рот содержимое стакана. Некий гражданин с уроненными руками, основательно упершись лбом в нежно подернутые замшей мха бревна амбара, строил замысловатые коленца, надо думать, сооружая относительно вертикальное состояние тела. Очередной одинокий танцор угрюмо и немо творил под поветью «антраша» и, наконец, рухнув замертво – улыбаясь, однако, этому обстоятельству – пустился дерзко храпеть. Впрочем, и за столом, сладко обняв миску, следующий косматый дядя витал в эфирах. Совсем поодаль, оперевшись одной рукой на высокий столб забора и уронив голову, мочился урядничего звания человек. Гуляет народ, эх-ма!
Однако присутствовали и живые.
– Авдотья, вина!.. – относительно тверезо шумнул распорядительнице ражий рыжий человек. – Молодым уважение!
Не спеша, подошла тетка преклонных годов, наклонила полуштоф, согласилась:
– Стукни, милай – чтоб перед людям не хромать.
А чего бы и нам не попотчеваться от щедрого стола. Вот, к примеру, какое глубокое умозаключение, обращенное к соседу, услышим от тщедушного мужичка в косоворотке с оборванными пуговицами:
– И ты, Парфен, поступашь пресно, когда еку добру кобылу хоронишь от глаз. Оно бы самое время. Зотов, вишь, приехал – каков вельможа, а не погнушал. Всё лошадина страсть. Василий-от – невелик жох, а какой почести достиг, сам Зотов!.. От Потап Иваныча досталось, царство ему небесное (окрестил лоб) – как изобрел породу, тожно и к городским барям в ровню вошел.
– Еще посмотрим, каким лошадям барин уваживат. Мария – кобылка кровей отчаянных.
– Бу-уде, попритчилось тебе! Марию Василий из Бессарабии привез, отколь Зоту ее знать?
– А я тебе и признаюсь, – приминал голос дока. – Мария когда наперво прибыла? Полгода как. Неделю повертелась и… нету. Бают, будто у Зотова этот промежуток содержалась. А Михайло-т Гаврилыч ой как спор.
Оппонент задумался, далее, из под лба мазнув окрест взглядом, поднял чашу и понижено просипел:
– С Марии станется, тот Вавилон. Слышь-ка, будто многих мастей женшана: и полька, и цыганка, и прочая холера. Будто и Василий с ней чудес натворил. Эх, прегрешения наши!
– Не согрешишь, не покаешься, – согласился Парфен, ахнул порцион.
Уяснив винную щедроту, что подтвердилось сопением и зычным иком, дядя возроптал:
– Однако свадьба не по чину. Потап Иваныч ба, буде здрав, такого безобразия не допустил.
– Есть оно, – согласился напарник, – пренебрег Василий обычаем. Венчаться в каку-то особую церкву ездили – страмина.
– Опять же – Васильева ли затея!
– Где видано, эко место – без песениц. Ну да нам не в наклад, – сгреб в щепоть редьку, пихнул в рот, хрустел зело.
Некий бровастый дядя, кивая за ограду, оповестил бабу со сбитым на плечи платком, хлопочущую подле стола:
– Матрена! Эвон убогие с каликой харчиться тянут.
Та дисциплинированно постригла навстречу, отвечала, сгибая стан, на поклоны подошедших (самый рьяный, слепец, кланялся часто и низко), зазывала:
– Заходите, божьи человеки, закусите во здравие нововенчанных Василия и Марии.
– Да прибудет милость господня… благосчастия на многие срока… полну чашу, – талдычили пришлые, сновали заскорузлые троеперстия.
Их усадили на край стола – сирые степенно устраивали бадожки. Уж семенила с чашками заботливая Авдотья. Она и похлебку разливала, и бутыль опрокинула, наполняя стаканы, и приговаривала:
– Не погребуйтя сорокатравчатой, глубокого настою. Чтоб ведали все – широки Карамышевы и тороваты. А вот хлебушок ситной на заед. – Присев на скамью благонравно наблюдала за едоками.
Из миски поднял голову с кривым, сонным взглядом косматый. Войдя в сумму обстоятельств, порыл в чаше пальцами, сокрушался:
– Огурчик, пожалуй, на-кося.
Слепец (парень годов двадцати в драном зипуне и справных лаптях) частил, женщина с рыхлым носом, угрюмым лицом и отсутствием в глазах выражения, мазала мимо рта, отчего продукт терялся, проливаясь, главный – высокий от непомерной худобы, с хищным кадыком дядя в непотребном ремье и опорках от валенок, со спеченными колтуном лохмами – хлебал размеренно и опрятно. Убрав первый продукт и резво осоловев уже и от сытости, граждане – собственно, дядя с кадыком – как и положено, развивали разговор, велеречиво любопытствуя:
– Знать-то, Василий наметился таки в хозяева – жуировать покончил, оглянулся на вотчину.
– Ак эть пятый год как тридцать минуло. Пора!
– И как теперь руководство делить станут?
– Не нашего ума дело. Зятевья, знамо, покуражат – привыкли править. Толькё Василий – первый наследник, как повернет, так и будет.
– Да, на единого брата три сестры, да еще с зятевьями – хомут.
– Ну, Ленка, што ись, не в счет – мокрошшелка. Да и у Васёны мужик душой жидок, хоть спи на ём. Татьянин Семен – да, хват. Он дело и держал – будет свара.
– Ну, а что невеста? Баска девица, довелось глянуть. Будто из других краев?!
Авдотья сделала скептическое лицо.
– Ай да! Тот же назём, хоть из далека привезён.
– Да ведь и слухи разные возле.
Тетка сжала губы на мгновение и дальше придвинулась, воспаляясь – злоба дня:
– То-то и оно – и красно, и цветно, да линюче! Василий-от девицу чуть не в исподнем привез, приданого одна сабля. Толкуют, правда, будто секретная вещь. Да от секретов велик ли прок? (Перекрестилась.) Прости господи!.. Блинов вот, с маслицем. И в каку же сторону ноне пойдете?
– Логиново не минуем, иконе Параскевы Пятницы поклонимся. А там – пути божьи неисповедимы, чать добрыми людьми земля не оскудела.
– Пьяный бор обойдете, ли как? Молва худая бегит… Даве Ванькя Ерчихин без коня воротился. Сказыват: выскочили ироды с топорам да иным орудием – выпрягай из телеги! Лоб сшиб, моля кормильца оставить. Не проняло – де, мы окаянные!
– Есть такое – будто злодей поселился. Да какова с нас добыча?
Вот и главные персонажи наличностью удружили, из дома вывалился разномастный гурт. Тут и поп, и служивый законоправного ведомства, с портупеей, усами, как водиться, и немилосердным взглядом. Некая баба, румянами густая, в кокошнике, заголосила приплясывая: «Куманек, спобывай у меня! Душа-радость, спобывай у меня…» Немного сзади и сбоку чубатый парень с шикарной гармонью, раздувал меха. Неотложно пара мужиков затеяли усердно и в такт будто долбить ребром подметок в землю – сплясывали. Очнулся и гармонист за столом, кинулся терзать свою трехрядку – не совсем в лад.
Обратим внимание на того что поджар, с ленивым глазом, в тройке на чесучовом подкладе – не иначе самая важная фигура, достойнейший екатеринбургский фабрикант Михайло Гаврилыч Зотов. Ну да и вились вокруг человеки. Тот что разговором занимал, конечно, и есть Василий, жених. Видать, и оный не лаптем щи лопатит: костюмчик форменный, лаковые ботинки (остальные в яловых сапогах). И не сказать, чтоб гнуло шибко – папироска в руке благопристойно устроилась.
Непосредственную когорту с гостем составляли сестры Василия и их мужья. Одна из сестер, Татьяна, держала поднос с рюмками:
– Язык смочить, Михайло Гаврилыч – солнце совсем испыжилось.
Зять по ней (это Семен, тот что «хват») добавил:
– Брюхо после обеда закрепить – неминуемо.
Тот чинно снял лафитник с рубинового цвета содержимым (жених и мужики последовали), кивнул Василию:
– С божьим благословением.
Выпили, внятно закусили. Зотов запустил:
– Так я продолжу, экземпляр у меня есть отменнейший. Благородных основ конь – из орловских. Мечтаю продолжить породу.
– Ваши настроения отлично понятны, – отозвался Василий. – Ну да, чай, поживем так и увидим!
– В достойные руки всякое существо отдать – доход. Испытано, – раздался женский голос.
Наконец саму Марию приспособили – стало быть, приступим. Ничего не возразишь, хороша: волоока, рдянощека, волос вороной. Нос прямехонек и умерен – видно, что не только для дыхания. Глаза сугубые, то продырявят – нацелятся зрачки, точно дуло пушки – а то заблестят росой и пощадят. Голос долгий, в утробе, видать, зачат, и через мнение неминуемо пропущен – подходящий голос. Улыбка ерзает из одного угла губ в другой и всегда достаточная – о четырех зубах. А и смеяться бойка: откинет матово мерцающую шею и пошла – клекочет голос-песня. В жены такую? – не знаю…
– У меня так, – согласился богач, шаяла ленивая усмешка.
Семен добавил вослед:
– Уж и одно присутствие – на весь мир почет!
Михайло Гаврилыч умерил:
– Мне не в тягость – присна память о Потап Иваныче. Да и местность здешняя больно пригожа. Вот озерцо ваше – ласковое. (Благодетель жмурился, разглядывая облака, большие пальцы запустил в проймы жилета.) Прежде я здесь душу умягчить добывал. Батюшка ваш это понимал и сочувствовал.
От давешних отделился поп и подсел к дворовым мужикам. Молвил дюжему дяде, что спал недавно в миске:
– Ты, Игнат, ум помни. Михайло Гаврилыч, гуманный человек, благое сотворил – денег на аналой отщедрил. Робить тебе.
Супротивничал адресат:
– Разе один совладаю?
– А руки-то – две. Приступать.
– Какож, ежли дармовое не иссякло!
– Этому и мера: дар – для головы, а не для живота.
– Да ведь и ты, батюшка, не гнушашь!
– Невинно вино – укоризненно пьянство.
Среди прочих шустрила молоденькая, о добротной русой косе, годов пятнадцати деваха – Елена, младшая сестра Василия. Скалась подле той сердобольной Авдотьи, что привечала странников, цедили сквозь сито солодовую бражку. Выговаривала старушке:
– Зот, буди, Касатку хочет со двора свести!
– Пошто не хотеть, когда не залежит.
– Тятенька пестовал, а теперь в чужие руки? – ерепенилась Елена.
– Тебе ека корысть? Ступай-кя Матрене помоги, опять сестры корить будут.
– Василий не позволит, он меня в город на учебу определит.
– До тебя Василию, у него ноне докука сладкая.
Елена, зыркнув в сторону Марии, ревниво высказалась:
– Мария величается, а сама беспортошная! Тятенька бы за порог не пустил… Вот я ей под перину стручок гороховый в девять зерен подсуну – опарфенится тожно!
– Подь ты к чомору, – беззлобно шамкнула старая («щёмору»). Осерчала тут же: – Куда льешь?! У, полоротая! Иди на кухню, неча близ пьяных мужиков тереться!
– А чего Мария подле Зота вертится!
Однако вернемся к основе. Неугомонно пела и приплясывала Кокошник, ей подтягивал чубатый. Зотов с благостной улыбкой гулял взором по двору. Повернулся к Василию:
– Ну, что там кобылка?
Василий круто повернулся в народ.
– А что Филька – пригнал саврасую!?
– Как есть, – согласился хор дворовых. Кликали в зады: – Филипп!!! Веди!
«Цок, цок», – отозвался мощеный камнем двор. Из-за дома, ведомая за недоуздок парнишкой лет тринадцати, появилась величественная красавица. Фрр, ответила на повелевший остановиться жест конюха. Косила глазом на хмельную публику. Цок, цок, продемонстрировала бедра девушка – вкрадчиво щелкнул непокорный хвост.
– Да вот, собственно! – скромненько обронил Василий.
Народ приумолк, глядел на зверя, а слов ждали от именитого.
– Гм, – соизволил тот. Прохаживался вдоль экспоната, изучал – лицо бесстрастное. – Год назад скотинку оглядывал – приобрела за текущий… Чем, говоришь, брюхо очесываешь? Я тебе подскажу рецепт, любезный колерок дает. Гм.
– Кобыла норовистая, – изрек Василий, – помимо Фильки никому не дается. И славно, молодая, пусть подышит. Батюшка ее холить особенно наказывал, безупречного калибра зверь. Да вам, Михайло Гаврилыч, лучше знать… Ну-ка, Филя, пройдись для смотра!
Филипп, хозяйски ухватившись за холку лошади, взлетел. Та спешно ушла, но тут же остановилась, много при том переступая. Дворовая собачонка норовила тяпнуть саврасую за мосол, конь выворачивал алый глаз, фыркал. Парфен услужливо, пьяно и размашисто, сковырнул сапогом шавку, та кувыркнулась далеко, чинно прихрамывая поковыляла прочь. «Но-о, дармоедка, пошла-а, ап-ап!» – зычно ворчал Филька, понужая животину босыми заскорузлыми пятками. Кобыла, присев на мгновение, ринулась боком, не быстро, но игриво. Филька вынес Касатку за ограду, задиристо чертил круг длинным концом оброти – прыснули из-под копыт, взмахнув крыльями и возмущенно чертыхаясь, куры, кочет, опасливо косясь одним глазом и воинственно кивая гребнем, криволапо улепетывал. Фьить, фьить! Кобыла жадно и весело припустила, сальная земля взрывалась под копытами.
Поодаль, вдоль тракта шли наши трое странников. Филька направил лошадь на них. На гиканье обернулись длинный и тетка.
– А задавлю! – радостно заорал Филя. Тетка прянула в сторону, поскользнувшись на коровьей лепехе, грузно завалилась. Филька хохотал, проносясь мимо. Улыбки трогали зрителей – а как без спектакля!
– Аллюры знает, – подтвердил Михайло Гаврилыч.
Филька возвратился, лихо осадил коня. Василий смотрел на малого с ревнивым прищуром. Расправились плечи, окрикнул:
– Эй, Парфен! – Тот пьяненько, но степенно выступил из толпы дворовых. Василий на него не глядел, все Фильку глазами ел, голову лишь немного назад подал. – Охламона веди.
Толпа взбудоражено зашевелилась, запричитала. Парфен с радостной строгостью воскликнул:
– Под седло?
Василий не согласился:
– Все как у Касатки. От Рудника пойдем, до церкви… – Повернулся к Марии. – Доводилось скачки выигрывать. Поглядим.
Народ пуще заколыхался, зашумел. Зотов негромко, едва не удивленно сказал:
– А ведь я сотню на Касатку ставлю. – Повернулся к людям. – Ну-тес?
Все заерзали деловито и нервно. Семен часто моргал, Татьяна сдвинулась за его плечо. Поп крестил мужика, что, вывернув карман, тщательно считал гроши. Пристав хмуро и сосредоточенно рылся в гаманке, достал золотую монету. Лаконично сообщил:
– Империал.
Рыжий сучил ногами, в отчаянии тянул к народу руки.
– Люди православные! Заветный рупь давя убил! Душу заложу!
Игнат яростно хлопнул шапку о землю.
– И-ех, где наша не пропадала! Матрена, ташшы загашник. На Охламона!
Мария из-под тонких бровей уставилась в Зотова с липкой улыбкой.
– И я… на Охламона.
Сосредоточились на возвышении, площади перед церковью. Все без исключения. Наяривала гармоника, Кокошник задиристо голосила песню, Игнат отчаянно отплясывал, купно пара мужиков и девки. Скакала, дурачилась малышня. Зотов самодовольно глядел на веселящийся народ, одно плечо мелко в такт песне подпрыгивало. Вдруг с вершины долгого столба, что служил ярмарочным утехам, разрезав гвалт, раздался отчетливый вопль босоногого, вихрастого пострельца:
– Идут!!!
Толпа враз усмирилась, все устремили взоры. Между крышами изб неторопливо прокатилось пылевое облачко. В нем трудно различимые ноздря в ноздрю стелились в карьере две лошади. Легли на холки седоки, пузырилась рубаха Фильки. В ясном нескончаемом небе шла над ними россыпь воронья.
Сигнальный мальчонка лихо съехал по столбу. Игнат стоял, закрыв глаза, по лицу струился пот, Кокошник улыбалась, но мертво. Зотов был внешне безучастен, мигал расторопно, однако ноздри тонко вздрагивали. Мощный и частый цокот копыт заполнил слух. На площадь ворвались два коня. Филька на Касатке первый пересек брошенную на землю ленту. Ахнул крик…
Рыжий сидел на земле, плакал.
– Заветный рупь убил давя. Дуррак! Заветный рупь.
Игнат истерически хохотал в небо:
– Ой ублажил, ха-ха-ха!! Ой благодетель! Ой по миру пустил!
Матрена немо зевала ртом, очумело расширены были глаза, тянула руки к людям. Кокошник с ядреным визгом пустилась в пляс, тут же полыхнула гармонь.
– Я по бережку ходила, молода, белу рыбицу ловила не одна…
Зотов усмехался, глядя на сползающего с коня, насквозь пыльного Василия.
– Костюмчик, Василий Потапыч, небось, отслужил. От рабочей-то одежки отвык. Зря, выходит.
Филька, соскочивший первым, весь счастливый, смотрел на Зотова. Мария, сузив глаза, с недоброй морщиной от носа протянула Фильке:
– Дурак ты, Филипп. Мог и придержать кобылу.
Василий, кажется, не выйдя из азарта, посетовал:
– Отвык Охламоша, не чует колено.
Фабрикант посуровел:
– Ну что, пригубить не мешает отнюдь. Посуху-то оно неправедно будет.
Татьяна услужливо спешила с подносом. Барин, выпив, крякнул, заключил:
– Достоинства у Касатки несомненные, теперь за грамотным человеком дело. Жаль, если втуне порода сгинет.
Василий кивнул:
– Сладимся, Михайло Гаврилыч.
Зотов опустил голову, в глазах замерцала сталь.
– Однако пора и честь знать, два дня отгостевал – по нашим порядкам сверх меры. К вечеру доберемся, утром за работу.
Прошли месяцы, Гилево осталось… За окном гнусавил дождь. Первый этаж Карамышевского дома обладал кухней, другими подсобными помещениями – присутствующими. Бабка Авдотья, Матрена, Елена. Две первые были заняты делом: очищался картофель, перебиралось зерно – Елена сидела, держала на коленях лист бумаги. Здесь же находилась и Мария, стояла в кружевной шали, лениво подпирая стену, лузгала семечки. Авдотья под работу байку разговаривала:
– Попик-от, Григорий, молод был и грамотен шибко – и собой виден… Теперь Катерина – озорнюшша девка, черноброва. Хоть не больно справных родителей, а краля на загляд. Васёнин Петр, окурок, туда ж к ней сватался… Толькё уперлась в свое – подавай попа ефтого. Папаша у ей, Иван, братес мой, сатрап, порол девку вусмерть – не по-моему-де. Отлежится, сердешная, и обратно… Съехал поп в дальний приход. Два года минуло, сосватали горемычную за иного парня – наладили свадьбу. Тут и заявляется Григорий – расстриженной. Сваты его убивать затеяли, да Федькя Стенин, брат Катерины, не дал. Тожо поперешной, супротив отца пошел. Так и увез Григорий суженую без благословения. Вот этот Федя и есть старший Филькин брат, мне, стало, племянник – он прежде коням руководил. После тех событиев из Логиновой сюда, ко мне перебрался – отрёк парня отец. Помнишь, нет ли? Батюшка ваш его привечал… Ноне в морской службе состоит. Читай, што ись, грамотку – в кои веки известил.
– Как не помнить? – возразила Елена. – Он меня на лошаде гонять учил!
Елена склонилась к письму, что лежало на коленях, трудно читала:
– Крепость, куды пристроены, называют… Хронштаб ли чо ли… а крейсер уж Дерзкий… тьфу ты, глаз поломашь… и жив ли отец, поскольку грыжей страдал?.. Жратвой сыты и многого ума набираюсь… – Отняла глаза. – Писать бы наторел… – Обратно склонилась. – Два годка еще и первым числом дом новый отстрою, как денег прикоплю… поклонись, тётя, Потап Иванычу, заместил отца он мне. – Оторвалась. – Писали про тятю – знать-то, не дошло послание… (Шмыгнула носом.) Тятю все любили – доброго человека уваживал, а всяка ёргань двор обходила (Взгляд легонько вздрогнул в сторону Марии) … – Продолжила письмо: – Фильку береги, я его заберу. И как там Катерина, есть ли известия?
Мария отслонилась, бросила шелуху в ушат с картофельными очистками не насквозь покрытыми водой – помои для свиней – звучно обшлепала ладони, тронулась.
Проследим. Вежливо покряхтывала под женщиной лестница на второй этаж. Мария легко толкнула чуть приоткрытую дверь. Горница. Подле окна расположился Василий, гуляя по отверстой книге – кратко покосился. Женщина пусто бросила взгляд на мужа, сдвинула очи в окно. Села за стол не отнимая взгляд, зевнула. Дождь однообразно и равнодушно шуршал – Мария не простила:
– Скушно. Погода зевотная, от чаев уши распухли… Хоть по улице пройтись, да никто не увидит.
Василий, понимая, что не удрать, запустил, чуть повернув к присутствующей лицо, но не глядя:
– Слышал, ты отчудила – собак Репниных синей краской вымазала!
Мария обрадовалась:
– Это ловко я позабавилась! Думаю, что бы с их боровом умудрить?
– На кой леший забава? Жили люди и пусть их!
Мария прищурилась:
– Уже доказывала, цыганкой меня звать – не спущу!
Василий выговаривал:
– Хоть на первый срок норов умерь. Народ любопытен, пялится.
– Тебе что за печаль?
– Жить на людях – негоже устои ломать.
Мария поглядела на Василия с досадой:
– И в кого ты? – ни богу свечка, ни черту кочерга! – Отвернулась, объявила беспечно: – Я – человек вольный, сперва делаю, потом думаю.
– Где видано, – силился перечить Василий, – баба – и человек!
– Ты у иных спроси, они позорче!
– Морока ты, взяли тебя, ославились.
– А попробуй не возьми, когда мне приспичило! Уж ты в навыке, дорого станет.
Василий промолчал, но сузил глаза, пальцы нервно дрогнули. Мария встала, прошлась, лицо заалело. Слова пошли упруго:
– Васёна второго родит, совсем невмоготу будет. И так крику полон дом. Собирались делиться, скоро ли?
Василий тяжко молвил:
– Не время, все в закладе.
– И жить не время! – Мария осадила голос, потеребила шаль. – Еще. Мы давеча говорили. Елена взрослая, грамотная, определяться бы надо. Ты, вроде, в город ее хотел учиться отправить. – Повернулась к Василию, мягко пустила: – Она сама желает.
– Пока думаю – хоть какую родную причину иметь.
Минул год. Василий явно сомлел: волос поредел, живот выпятился. Торчал в горнице подле окна – безрукавка собачьей шерсти, штаны мятые, чуни. Опять рылся дождь. Не отрываясь от улицы, Василий недовольно проголосил:
– Авдотья!! Кху, кху, что самовар?
Вошла Елена с подносом – чайник, вазочка с бубликами.
– Авдотья дрова колет.
– Что – некому больше?
– А кто? Всех изжили.
– Ты не больно-то, есть кому привередничать! Филька на что?
– Филька Марию в лавку повез. Зотова ждем – прикупить разного.
Василий осерчал:
– В лавку, на выезде – тьфу!
– Вы уж, братушка, не перечьте! Не оберешься после.
– Учи, пигалица!
Вздохнул, обернулся, повинная улыбка мяла лицо. Разглядывал Елену. Налил чай, помешивал. Улыбка стала хитроватой.
– Растешь… Признайся, снятся нет парни?
– Воля ваша, – зарделась девица, – кто посниться? Из дома не выхожу.
– Балуетесь с Филькой, я замечал.
– Воля ваша – он мне что брат.
Василий чуток унял улыбку:
– Я у тебя брат… и отец – помни. Я забочусь!
Елена осмелела:
– Обещаете заботу, а в город не пускаете!
– Папашин норов, – определил Василий. Лицо стало смурное, но голос сдобрил: – Погоди вот, приедет нынче Михайло Гаврилыч и… покончим. Там, бог даст, и кошт определим.
Елена взвилась, вылетела из горницы. Василий грустно посмотрел вослед, пробормотал:
– Пойти, разве, переодеться. К вечеру, знать-то, прибудет.
Ужин. Узорчатая скатерть, серебряный сервиз – чин-чином. Народом, не в пример давешнему, не богаты. Женщин кроме Марии да Елены нет. Кроме Зотова и Василия знакомый поп, старший зять Семен, еще незнакомый дядя. Зотов спрашивал у Семена:
– Каково же в новом дому? Так и не взглянул, не в оказию.
Семен обрадовался:
– Уж завтреньки, просим отобедать. Покорнейше!
– Разве после экскурсии. С утра едем с ревизией, товар оглядим. За год, поди, не узнаю – случается, города вымирают… Ты с нами!
– Непременно, дело наперед!
Гость повернулся к попу:
– Да и церковь посетить надобно. Копейка положена, а лоб не крестил.
– Не нарадуется паства, благомилостивец! Добре расточих, покой приобретах.
– А чего ж, батюшка, скоромничаешь? Будто кусок не лезет.
Поп хихикнул, но выглядывала натуга:
– Есть вроде хочу, а аппетита нет.
Мария:
– Отчего же, Михайло Гаврилыч, коротко гостите? Денька бы хоть три положить, без того год не сподобились!
– И не в гости вовсе, как известно – завершать будем старое. Мне-то и сверить всего – так ли оно, что Василий Потапыч описывает… Дел-то у меня, голубушка, насорено, так что завтра после обеда и отбуду. Вот Родион Максимыч (указал на нового), казенный человек, бумагами займется. Вниманием уж не обойдите!
– Это без сомнений! А коли вы так заняты, то напрямик и спрошу. Как с Еленой порешим? Вспомните обещание протекцию составить, чтоб городским манерам набралась. Девушка смекалистая и работящая, обузой не станет.
Все дружно тронулись обозревать существо, Зотов из-за Марии выглянул. Откинулся обратно:
– На память отнюдь не жалуюсь, и за мной дело не застоит. Да ведь Василий Потапыч придерживает! Коли надумали, хоть завтра увезу. Как раз дочери моей помощницу приискивал.
– Видно, пришло время, – произнес Василий, – кланяюсь в ноги.
Уставилась младая в тарелку, еле дышит. Мария, разместив обольстительную улыбку и медленно поводя порочными глазами, млела:
– Ну и славно, с благодарностью-то мы не воздержимся. Вот и завершим на том, оставшийся вечер, Михайло Гаврилыч, я вам на дела тратить не позволю.
– А мы и взглянем, как это, голубушка, получится. – Морщины углубились, на Марию пришелся внимательный взор. – Однако вы, Мария Стаховна, меня озадачили – сабля возмутила некоторым образом… – Зотов пошевелился, устроился основательней. – Человек я, не премину заметить, прилежный и, рассматривая в прошедший раз орудие, обратил внимание на запись. Непонятная, памятная. Припоминаю, матушка, вы о штукенции отзывались своеобразно. Согласитесь, немудрено возмутиться. Сиречь любопытно, как вещица с таким загадочным инициалом к вам угодила?
Другое утро, Авдотья и Елена собирались. Авдотья:
– Сколь тебе добра Мария-т от себя намеряла.
– Не поскупилась, лишь бы спровадить.
– Не сбирай, какого лешего на невестку взъедашша – сама жо в город стремилась!
– Мария к Зоту льнет, сором и только. На Василия бы глаза не глядели – вахлак!
– Э-э, дева, по доходу стар да петух, молод да протух, – посетовала Авдотья. – Да ково тебе понимать, сопля ишшо.
– А нечего тут понимать, блуд-от в очах прописан. Я ее вдоль и поперек знаю.
– Болеть ли теперь? Из дома вон, с головы долой.
– Боюсь из дома уйти.
– Буде, панихида, тебе все черти одной шерсти.
– За Василия страшно. Мария всех выжила и его сведет – ужо чахнет… Слышала нет-ко? Будто Мария с татями водится.
– Мало ли народ мелет, на нее, вестимо, всех собак вешают.
Елена притеснилась к Авдотье, полушептала:
– А видела я, баушка… Этта иду в лавку. В заулке у тетки Феоктисты пришлый мужик чего-т спытыват. Выровнялись, он и обернулся. Рожа оспяная, брови седые – варнак! После тетка сказывала, до Марии пройти выспрашивал.
– Окстись, таранта – приблазнилось!
– Вот те крест!
Вдруг Елена выпрямилась, вытаращила глаза, пропищала перепугано:
– Да ведь он про Зота наметил прознать! Тожно нас по пути и кокнут!
Прошло два года, стоял погожий день ранней осени. К ограде Карамышевского дома подъехала пролетка, из нее, недужно покряхтывая, вылез Василий. Совсем дядя захирел: погрузнел, постарел, одышка шла за малым движением. Уже ступив на землю, обратился к кучеру:
– Ты, Федор, с Семеном говори помягше, не поминай, что почин Марии. Василий-де сам приехать немощен.
С облучка повернулся молодец. Рус, кучеряв, облачен немудрено, но виду пристойного.
– На хворь и наступай. На родственное – мол, кумовья. – Василий выдавил: – Кланяется, дескать.
– Не сладить, Василий Потапыч, – хмуро сказал Федор. – Шибко Семен осуровел, как крупорушкой завладел.
– А ты не кукуй, расстарайся – больше негде просить.
– Но-о, пошла! – Федор тронул, кивнув хозяину.
В комнате просторного дома за самоваром сидела Татьяна – тоже раздобрела – прихлебывала из блюдца чай. Из прихожей прибег женский голос:
– Никак Федор Стенин пожаловал!
Татьяна выглянула в окно, тронулась на голос. Буркнула неласково:
– Не иначе, какое с Василием стряслось.
В избу вошел Федор, поклонился умеренно:
– Мир этому дому! Здоровьица…
– Проходи, Федя, самовар толькё поспел.
Федор тщательно вытер сапоги, двинулся вслед за Татьяной, оглядывал, походя, жилье.
– Обширно у вас.
– Ты, што ись, не бывал. Год, поди, батрачишь у Василия, а не заглядывал. (Привередливо) Впрочем, и Василий також – гнушают братец… Расскажи-ко, как люди в белом свете обитают? По морям-от, по странам побывал, насмотрелся.
– Живут не тужат, а и тужат – всё одно живут… Мне бы до Семен Андреича нужда. Покалякать бы о делах. Сам Василий Потапыч хворы, меня послали.
– Что там братко? – Татьяна тяжко вздохнула. – Совсем, видать, иссяк. Приташшыл эту невзгодину на свою голову. Господь наказует за сладку жизнь, батюшка предрекал!
– Живой покамест.
– А ты, гли-ко, теперь по всем делам уполномоченный.
– Что велят, сполняю.
Татьяна с интересом оглядывала парня:
– Служба, гляжу, в доход пришлась, постатнел! Жениться самая пора. – Мазала ехидным взглядом. – Или без нужды? Бают, Василия по всем манерам заместил!
– О том докладать указаний не имею – выходит, промолчу.
Татьяна засмеялась:
– А признайся – глядишь, делу пособлю. Шибко я любознательная!
– А пусть неведомо останется, мне престижу больше.
– Стало быть, и нету Семена – робят, буди, не накормишь, на пече сидя. А коли приспичило, так в конторе у Репнина найдешь – им и воскресенье будень.
Федор въехал во двор дома Карамышевых. Сошел с пролетки. Филька взял лошадь под уздцы, повел распрягать. На крыльцо вышел Василий, смотрел сумрачно. Федор сел на ступеньку, молвил, не глядя на хозяина:
– Дома не застал. Пришел к Репнину – тамо-ка! Репнин кланяется, Семен тож… Отказал!
Василий кивнул молча. Отнял взгляд от работника, глядел вдаль – взгляд пустой, немигающий. Дальше как бы очнулся, сдвинулось лицо, подбородок потер.
– Ты вот что – завтра в Екатеринбург поедем. Как рассветет, так и тронемся.
Федор наказывал в конюшне Филиппу:
– Пойдем-ка пролетку подготовим, дальний путь будет… Гнедка и Красулю запряжешь. Овса им отборного, пусть отстоятся. Подковы осмотри, в городе булыги понапихано, коней ломать.
Филька:
– Не побоитесь вдвоем ехать? Совсем дерзко лихие люди в Пьяном бору балуют.
– Наган под облучок суну, что со службы добыл – два патрона живые, у меня побалуют.
Шевелились надменные кроны сосен, сладко шуршали приветливые ели, рябина горела кровяными каплями. Мерно трюхали лошади, задорно чмокали копыта. Федор, стройно восседая на облучке, пусто глядел в размашистые зады двух ладных животных – правый конь систематически отстреливал богатым хвостом о край пролетки, другой екал селезенкой и редко всхрапывал. Василий накренился в угол сиденья, голова обстоятельно покачивалась. Глаза то отрешенно сосредотачивались на небе, то наливались живым – въедались в величественный пейзаж. Заговорил:
– Помнишь, вот так же мы ехали десяток годков тому?
– Как не помнить.
Помигал Василий, губой шевельнул, повинился:
– Отговаривал меня отец, а я не послушал – хотел белый свет рассмотреть. Насмотрелся, в глазах режет. – Сильно вздохнул. – Ты, я полагаю, Марию услаждаешь. (Федор плотно сжал губы.) Напрасно! Добром не кончится, лихоманка она, колдунья!.. – Василий опустил взгляд. – Впрочем, папаша ее жизнь мне вернул… Болел я в Бессарабии отчаянно, выходить и не брались. А он вытащил – вещичка там одна… Штуку эту он мне отщедрил перед смертью, да вот, обязал Марию взять. Не впрок, свет баба и укоротила. – Василий закурил, смотрел уже в сторону. – Помираю я, думаю, больше года не сдюжу. И тебе благодарен, что после службы обратно к нам подрядился… Видишь вот судьба, родные супротив, а чужие тянут.
Василий надрывно, до слез закашлялся. Отдышался.
– Вот что, мы нынче Елену заберем. Нечего ей в прислуге: делу не научится, да и… – Опять кашлял, уже слабо. – Наследовать, в общем, хозяйство она будет. И ты на ней женись… Да не тяните. И уезжайте хоть в Логинову – не даст Мария жить.
Василий замолчал. Послышались странные звуки, – это был не кашель, Федор напрягся. Оказалось, грустно смеялся. Теперь снова заговорил – тихо:
– Вот же юдоль – отец Марии мне вечность предлагал, а гляди, как на самом деле… – Уже к Федору обращался: – Штукенция-то, сабелька – в ней тайна, я верю. Вы ее заберите – нехорошо, если Марии достанется.
Цок, цок копыта! Федор вперился в лошадиные зады, обострился нос.
Неподалеку от Карамышевского дома плелись знакомые нам скитальцы. Теперь их двое – калики нет. Проходили мимо одного из домов. Из ворот вышла женщина с узелком; убогие, понятно, остановились – поклоны, бормотание. Женщина взаимно согнулась, передала узелок, по-видимому, снедь. Запустился разговор, поинтересуемся и мы.
– В Кочневой пожар анамедни получился невиданный, улицу вымахнуло, – утверждал Кадык. – По миру нашего брата прирастает.
– Слыхали, – согласилась тетя. – Да и мы не всё благословением господним живем. Где скотинка упала, там робятёнок новорожденной преставился (крестила лоб) … Наднесь сорочины по Василию, рабу божию, отошли (указала на дом Карамышевых), упокоение, наконец, обрел.
– Как же, помним сударя, угадали пяток лет назад аккурат на свадьбу. Мария, как же!.. Дом-от тих нынче – не в пример.
– А некому шуметь. Зятевья давно съехали, младшая сестра, Елена, за работника замуж вышла и в Логиновой живет – свой дом поставили. Пусто, одна Мария.
– Видная бабочка. Одной в такой хабазине тяжко!
Тетка, опасливо косясь на хмурый дом (все лицевые ставни были затворены), призналась:
– К тому и стремилась. Василий ишшо не помер, как все ушли. Толькё тихого нет. Темное народ судачит – шабаши-де, ведьминско племя.
Кадык заверил:
– Разное на свете случается. Знать, некрепок хозяин в вере был – нечисть отвадить. Ибо всемогущ господь.
Тетка не унималась, похоже, злая тема:
– А мир недоволен – Василий-от сестрам отказал. Да приказ на ее стороне.
– Достаточно на земле кривды, и много оттого зла происходит, – сетовал Кадык. Поклонился тетке, однако, пряча подаяние в сидор. – Только и добро не перевелось – отмолим за благостыню.
А вот и зима – бежит время. Над селом – тускло мерцают окна изб – висит глубокое небо, вмещая нервную мошкару звезд. Изрядно мироздание! Ну да опустимся… Различили неприхотливую избу. Кто расположился? Вот тебе здравствуйте – Елена! Уж и Потаповна, поди, потому как при дите. Светелка, зыбка подле печи, горит керосинка.
Шум в сенях, кто-то обивал снег с обуви. Вошел Федор, хозяйски скинул поддевку, шапку – повесил на гвоздь; не снимая сапог, подошел к колыбели, рассматривал содержимое, спросил вполголоса:
– Как она?
– Даве заснула. И сыпь проходит… Все одно всполошна еще, кричит.
– Пусть кричит, на погосте немо… Филька где?
– Да блудня.
– Дело молодое, пусть свашит.
Федор сел за стол. Елена собрала сумерничать: кринка молока, хлеб, прочее. Уселась напротив, глядела. Федор поел, вытер рукавом рот, молвил:
– Зря тебя не послушал, верхи-то и быстрей бы добрался и коня поберег – холку Гнедку побил. Хомут надо новый, этот в ремки залатан.
– Да говори уж!
– Нечего сказать. Семен на тяжбу гнет, Васёна с Петром тож, волостные руки разводят: завещение-де в уезде выправлено, нам не сравняться.
– Мария что ж? Сама мировую предложила!
– А и не было Марии.
– Как это не было?!
– Вот так, не явилась. Мальчонка какот прибег, весточку показал – отложить-де, занедужили госпожа-с, анфлюенца.
Елена гневалась:
– Так ты и шашку не отдал?
– Кому? Так в санях и лежит.
– Выкину ее к лешему! – запальчиво постановила Елена.
– А и выкинь, – усмехнулся Федор.
Елена, походя накидывая шушун, стремительно выскочила в сени. Оттуда донесся несильный грохот и возгласы. Дверь обратно распахнулась, держась за косяк, усердно потирая лоб и пошатываясь, вошла Елена – гримаса боли. За ней ввалился Филька, терзал подбородок. Сопровождалось междометиями и речью Елены:
– Чтоб ты колодезной водой травился, изверг, чтоб у тебя чирей на пятках вырос!
Филька кряхтел сквозь смех, жмурил один глаз, весело глядел на Федора; тот зашелся в хохоте… Проснулась девочка – содом! Елена выхватила дитя, не колеблясь, выпростала грудь, сунула в кокон.
Успокоилось. Филипп, отужинав, засобирался – Федор, вяло поглядывая, размышлял:
– К Лешке Босому, в карты играть?
– Ыгы, – мотнул головой Филька.
– Водку будете пить?
– Нешто посуху.
– И мне разве сходить.
– А и не возвращайтесь оба! – возмущенно рассудила Елена, мельтешила, блестя шишкой на лбу, убирала со стола, что-то делала у печи. – Эко славно! Мы с Анютой ой как порядошно управимся. Вот я ее за карасином в амбар пошлю – лампа на издох коптит.
– Потащила взгальна баба возок под горок, – проворчал Федор, по-доброму улыбаясь и делая Фильке мину: нынче не выйдет.
Идиллия. Мирно шаяла керосинка на столе укрытом после ужина пестрядевой скатертью. В углу поблескивала скромненькая иконка. Елена склонила голову к тряпью, чинила. Гукнула в зыбке малая, Елена подняла голову, проводила взглядом Федора, что, подойдя и наклонившись, пихал младенцу какую-то мишуру.
– Агу-агу, – неумело советовал папаша. – Может покормить?
Елена пощупала закрома:
– Рано, молоко не нацедилось. Трескает, как в прорву.
– Пусть растет.
Угомонив дочь, Федор возвратился к работе – хомут. Поленья в печи реденько и вежливо потрескивали, суетились в черной полынье окна отблески пламени. Елена отломила вяловато, неохотно:
– Сабле чего валятся в санях – обратно разве положить.
– Чего она тебя донимает – то отвези, то выбросить, то обратно!
Елена замялась толику и пояснила:
– Нельзя выбрасывать, Василий наказывал беречь.
– Какого рожна в сани пихала?
– Ну… сдурила – с вздорной бабы каков спрос!
– В голбец упрятать с глаз долой, чтоб нерву не щипала. Завтра уж.
Елена уперлась в работу, не поднимала голову. Молчала… Однако:
– Василий добрый был, да непутный. Он меня жалел.
– На добре-то зло тешится. Сам сник, хозяйство ушло, о сестре вся жаль, что за неимущего отдал. Ну да бог ему судья, а мы не в накладе. Сами наживем – нас родитель тожо-ка щедротами не измаял.
Елена встрепенулась:
– Зря ты, Василий заботился – шашка дорогого стоит.
Федор опроверг мягко:
– Дуреха, веришь байкам… Да и каков от нее навар, коли от Марии приобретено – дама-то известная.
– Однако Василий мне ее напутствовал!
– Верно, только Василию от Марии досталось.
Елена замкнулась, голова оставалась склонена. Не выдержала:
– А ты чего Марию хаешь – буди не чужая.
– Нашла вспоминать – схолосту чего не нагородишь. Знать бы, верстой огибал.
– А чего огибать (звенел голос) – окромя сладкого от Марии не потчевался!
Федор бросил в сердцах:
– Есть чего, а ты помалкивай!
– Да и говори, коли начал.
– Я не начинал.
– А я не закончила! – Елена неотвязно смотрела в Федора. – Видела я на сорочинах, охаживала тебя Мария. И в клети домогалась – видела!
Конец ознакомительного фрагмента.