Глава 5
Он обожал женщин всегда, с кукольного детского мира двух своих старших сестёр, которым был единственным братом. Его глубоко умиляло само устройство этого мира, почти полностью и далее созданного и выстроенного из вещей и предметов, до поры до времени совсем необязательных в природе – в сущности, из баловства, из капризов, из фантазий и настроений, из месячных циклов и ароматов духов, конкуренции в несущественном, обморочного счастья от ерунды. Покрытый тончайшей, какой-то лишь женщинами выделяемой слюдой счастья, этот их мир в итоге становился в его восприятии отражением: огромным, как озеро, в которое можно войти и осторожно поплыть, раздвигая руками облака или верхушки сосен, или маленьким, как осколок зеркала или слеза, в которых тогда можно увидеть только себя, свой напряжённый проникающий глаз. Таким же был и разброс его предпочтений: между озером и слезой.
В двух давно расторгнутых браках он родил по двое детей, всех с готовностью содержал, беря заказов столько, сколько могли вместить сутки, где оставалось бы немножечко времени для сна – с новой женщиной в объятиях.
Бернар Висковски был известным художником-графиком, чьи изумительные, мастерские рисунки давно зажили своей отдельной от автора жизнью, но на свободном поводке отслеженных авторских прав. Сейчас этот вальяжный, неравномерно, по типу чёрно-серого муфлона, поседевший мэтр с ироничным большеносым лицом львиной развалочкой шёл по жизни, как человек, у которого вопросов к ней больше не имелось: он застал так много времён, смен правительств, мод и идолов, что уже знал со всей определенностью, даже без подушки безопасности агностицизма, что жизнь конечна раз и навсегда, а значит, каждая секунда каждую секунду становится прошлым и исчезает навеки вечные – совсем как люди.
Со стороны могло показаться – и, собственно, так и задумывалось: вот, ненасытный баловень судьбы благосклонно принимает сияющую улыбку фортуны, которая, словно прекрасная полуголая таитянка, приветствуя дорогого гостя, украшает его шею ожерельем, но не из цветов, а из успеха, крупных контрактов, поцелуев прелестных женщин, вкуса лучших вин и приглашений на самолёт всё новых и новых грядущих развлечений. И так оно и было – плюс кое-что ещё.
В годы Второй мировой войны отец Бернара Висковски привёз во Францию вдову с двумя детьми от первого брака. И хотя он так и не женился на ней, они обзавелись общим сыном. Никогда матерям-одиночкам не жилось легко, и цену деньгам мадам Висковски знала, поэтому её сын с малолетства выполнял мелкие поручения лично известных его матери людей.
Иной раз они мечтали, как в прежние времена сделали бы «кафе-мокрые ноги» и предлагали горячий кофе пешеходам прямо на тротуарах, или работали бы будильниками всей семьёй из четырёх человек: набрать десятка четыре-пять заказчиков, кого надо будить криком в окошко, – и удалось бы обзавестись собственным домом с садиком, а если бы у каждого из них было по пятьдесят сонь! Или: вот когда ты, Бернар, подрастёшь, – мог бы стать прекрасным «ангелом-хранителем»! В прежние времена парижские рестораны и ночные танцевальные клубы заботливо нанимали таких – сопровождать своих хмельных гостей. Трезвый спутник, не воришка и защита от нападения бандитов – в таком хранителе ночью нуждается едва ли не каждый! А давай сами предложим им такую услугу! Давай – расти скорее!
Но пока что Бернара стал пару раз в неделю брать с собой на ночную разгрузку рыбы сосед, и так пятнадцатилетний подросток застал последние денёчки Ле Аль.
Именно там, среди воспетых в истории ажурных железных навесов, заваленных снедью прилавков и вековых ржавых крюков для мясных туш, в отчаянии, что рыба всё время выскальзывает из рук, как ты её к себе ни прижимай, – именно там будущий Виски однажды понял, что к чему, в том числе и про себя самого.
В три-четыре часа утра грузчикам полагался бутерброд с сельдью и луком и стаканчик белого вина. Он сидел вместе со всеми, в разводах рыбьей слизи на рабочем халате, и с наслаждением пожирал вкуснейший бутерброд. Посреди подносов со льдом, пахнущих свежей рыбой, морем, солью, он озирался на соседние ряды и павильоны.
Везде местный народ сейчас подкреплялся, чтобы поддержать угасавшие силы перед утренней частью трудов. И в это же время на всегда бодрствующий рынок заруливали за порцией обжигающего лукового супа или дюжиной свежайших, только что прибывших устриц последние ночные гуляки – утолить голод перед тем, как отправиться спать по домам и гостиницам.
Эту картину Виски не забудет никогда: посреди рыбьих подносов и коровьих туш, чанов, полных крови, среди мешанины резких ароматов, шума и ора появляются мужчины едва ли не в смокингах и дамы в вечерних декольтированных платьях и, усевшись на что придётся в одном из обрамляющих рынок кафе, с аппетитом принимаются за еду – кто за улиток, кто за свиную ножку в сухарях.
Рисунок, сделанный им практически с натуры, висел в рамочке у него в студии и заслужил своё первое «неплохо» от коллег-грузчиков – из-за голой женской спины, конечно, но и анатомически точно препарированные на бумаге свисающие рядом коровьи рёбра тоже пришлись ценителям с Ле Аль по душе.
– Да, я буду среди них, – отчётливо сказал голос в голове пятнадцатилетнего Бернара, и словно бы отсчёт начался с этого решения: хочу смокинг и женщину в узком платье цвета ледяного шампанского, с голой спиной.
В следующий раз придя на ночную разгрузку, он забрал у нужного человека свой заказ, сделанный тем утром: толстые резиновые перчатки с металлическим скребком поперёк широкой ладони. Больше рыба у него из рук не выскальзывала, а под сухими полами рабочего халата теперь всегда был блокнотик для зарисовок. И не только на рынке – и в городе.
Всегда.
И как раз потому, что Висковски ценил и самые малые проявления счастья, женщины сами льнули к нему. Но и траченные жизнью мужчины – неважно, депрессивные интеллектуалы или обгоревшие на солнце фермеры, – распознав в нём великого ценителя земных блаженств, были не прочь приникнуть к этой огромной радости бытия, которой он был благодарным вместилищем, правильным, как хороший сухой подвал для вина, и которую, казалось, курил, словно одну из своих драгоценных сигар.
В 90-е годы, подвизаясь зарисовщиком моделей для одного журнала мод на показах, где были запрещены фотографии, почти сорокалетний Висковски был совершенно поражён зрелищем одновременно собранных в одном букете супермоделей.
Даже сейчас, когда они отжили свой век и модная индустрия во всю эксплуатирует востребованный образ странноватой сексуально озабоченной двоечницы с последней парты, – даже сейчас, оказавшись перед каким-нибудь залом, куда на кастинг подтягиваются с утра пораньше не накрашенные, не выспавшиеся, довольно мрачные профессиональные модели, по последней моде разнообразно изуродованные, любой человек замирает на месте от этого зрелища: из переулка в центре города как будто выходит вереница жирафов-альбиносов, золотисто-белых, узких, высокошеих, с проступающими косточками скул, с узлами гладких коленей неестественно длинных ног, с тоненькими ветками щиколоток, торчащими из идиотских копыт каких-нибудь раздолбанных угг или мальчишеских ботинок. Высокие, почти двухметровые, с длинными прозрачными гривками или с выбритыми машинкой бархатистыми вензелями на идеальных черепах, они медленно и грациозно в своём странном ритме больших животных существ, как галлюцинация, как рисунок дымом или пудрой, словно мираж проплывают мимо онемевших зрителей – чьи раззявленные рты только и виднеются из-за смартфонов с включёнными видеокамерами.
Висковски на мгновение был эстетически кастрирован при виде этой собранной в одном месте и времени исключительной женской красоты.
Придя домой, он закрылся в студии, развесил вокруг наброски этих лиц и тел, открутил от самого большого рулона огромный лист и со всей возможной тщательностью, вплоть до узнаваемости зданий, маниакально до утра рисовал Париж в районе Этуаль с высоты чуть ниже птичьего полёта: с центром в Триумфальной арке этот торт на двенадцать классических треугольных кусочков идеально разрезали проспекты и авеню.
Уже утром, смеясь от радости – ибо то, что он видел перед собой, было несомненной удачей, – он позвал своего приятеля Жюля, чтобы качественно разрезать нарисованный торт на двенадцать кусков Парижа и разложить их по тарелкам, которые ему ещё предстояло нарисовать.
Двенадцать графических листов нескромного размера составили импровизированный вернисаж к закрытию недели показов: на белых тарелках возвышались нарезанные произведения градостроительного искусства; именитая кондитерская, справедливо допустив, что имеет отношение к архитектору Андре Ленотру, спроектировавшему Елисейские поля – краешки нескольких кусочков торта! – угощала публику, шампанское тоже не заставило себя долго ждать, и наконец посвящённые красавицам картины встретились со своими хозяйками: Надя, Хелена, Наоми, Клаудиа, Амбер, Синди, Эль, Кристи, Линда, Татьяна, Кейт, а двенадцатый кусочек получила первая в новом браке новорождённая дочка Аглаэ. Её папаша был профессиональный шармёр.
Уже на вернисаже он подписал рисунки каждой владелице десерта. Довольные красавицы с удовольствием позировали у своих тарелок, водили тонкими пальцами ценой в десятки тысяч долларов по нарисованным улицам, отчего у автора стекленели глаза, а новая жена, проходя мимо с нарядной дочкой на руках, ухмыляясь, говорила: втяни слюни!
Фотографии с импровизированной выставки разлетелись по международным модным журналам и сайтам, и идея таким образом запатентовала сама себя: практически сразу несколько разработчиков и производителей домашнего и туристического скарба обратились к Висковски за правами на воспроизведение этих рисунков в открытках и календарях, на фарфоре и льне, шёлке и холсте, сумках и футболках, полотенцах и фартуках. Счастливчик раз и навсегда стал богатым человеком, получив, вслед за усечённой подписью на своих рисунках, короткое прозвище: теперь все звали его только и не иначе как Виски.
Дальше – больше: с просьбой прорисовки своего куска торта под благословенным именем «Лютеция» к нему обратился известнейший старинный парфюмерный дом. Рисунки с кондитерским кусочком своего собственного Парижа стали настолько популярны, что он не успевал отрисовывать всё новые и новые районы и кварталы города. Но когда к нему с заказом нарисовать свой особняк, вписанный в кружение османовских зданий шестнадцатого района, обратился представитель арабского шейха, Виски призадумался: а не дал ли он маху?
Реклама же заказала просто врисовать в эти улочки героинь Висковски, и в чёрно-белой ажурной каллиграфичности зданий и балконов Парижа на рисунках забегали анимированные алые беретики и поцелуи, чёрные чулки и чёрно-белые полоски широких юбок и узких лифов, – так появилась ставшая классической реклама авиакомпании.
С бывшими жёнами он дружил, детей баловал и давно жил один в своё удовольствие в маленьком домике на Сен-Жорж, частенько отправляясь после работы в студии в город – на всевозможные встречи, ужины, вечеринки и вернисажи, и никогда не возвращался в одиночестве.
В общем, этот город в присущей ему манере саркастично обожал Висковски, а Висковски обожал этот город: вдохновение на его улицах повсюду стерегло и ждало его – и даже сердилось на опоздания.
Его вдохновение сидело за столиками кафе, пило кофе или вино, вкусно вымакивало свежим багетом душистую подливу с тарелки – вполне возможно, что с его рисунком, – и с аппетитом обедало; вдохновение трещало на божественном языке в телефоны, курило, оставляя на фильтре отпечатки помады с белыми прожилками, похожие на лепестки мальвы; вдохновение бегало трусцой или валялось на травке в парках, примеряло платьица или очень открытые сандалии в магазинах; вдохновение ехало в автобусе, большой океанической белухой проницающем толщу узких улиц; его вдохновение целовалось в парках, в садах, в метро, в будке, где делают моментальную фотографию с четырёх ракурсов, под утро его вдохновение рисовало нетвёрдой рукой карандашом для глаз в туалете ночного клуба на Гранд-бульварах плачущую мордочку и приписывало «Париж – город любви!». И в каждом здании, под каждой крышей, в каждом окне, в каждом автомобиле и в каждом отеле любимого города его вдохновение либо любило кого-то в эту самую минуту, либо ждало любви, либо любовь оплакивало и зализывало раны.
Баловень судьбы, неутомимый ловелас и пьяница, Виски умудрился сохранить к своим шестидесяти годам здравый и острый ум. Любя едва ли не календарное количество женщин в год, он, конечно, мог бы совсем перестать понимать, о чём вообще всё это – все эти телодвижения, но даже когда не он управлял ночью, а ночь управляла им, и животные, почти бессловесные фрикции и многообещающие показательные прелюдии к ним не предполагали никаких отвлечений от самих себя, он получал непреходящее удовольствие в том числе интеллектуальное, эстетическое, в его собственном смысле даже религиозное, просто уже от того, что она устроена – вот так, таким вот порядком, таким вот именно образом, такие вот составляющие, сочленения и крепления придуманы и великолепно, восхитительно организованы в устройстве самки человека; превечно анатомически одинаковые и всегда совершенно различные в отдельно взятом женском теле, вот здесь они сходятся, а вот здесь наоборот: руки и ноги, бёдра и плечи, ключицы и лопатки, локти и колени, – божественные радиусы и хорды всех этих окружностей и сфер здесь раскидываются в шпагатные диаметры, а здесь спиралями закручиваются в потайные ходы самих себя, а здесь и сейчас вдруг только что раскрытый веер складывается в сжатую невидимую линию, – и в какой-то миг, на пике этого многосоставного слияния может показаться, что только он, Виски, и есть тот болт, что хоть как-то соединяет и удерживает вместе эти части прекрасного целого и что без его сцепления и резьбы они готовы и могут в любой момент распасться и улететь прочь, как обрывки рукописи невосстановимой или рисунка сновиденного.
Или бабочкой из коллекции – без его энтомологического шпиля.
Совсем как витрувианский человек Да Винчи: обнаженный мужчина, вписанный в круг, – но в картине мира по-Висковски пропорционирование было вторичным, а вот круг – женское начало, в котором, как в Мировом океане, вольготно плывёт раскинувший конечности чувак, – первичным.