Глава 15
Прогретое за день море расплавленным, округло текущим стеклом медленно лизало берег, солнце почти опустилось и приникло к воде, контрастные плавкому золоту волн чёрные рыбацкие лодки вдали, словно разрозненные нотные знаки, шли к берегу, а Виски и Ребекка – вдоль. Она тянула босые ноги по варенью песка, подвёрнутые над щиколотками джинсы намокли.
Они были здесь уже пару дней, не найдя причин расстаться после вечера знакомства.
– Мне хорошо, а тебе?
– И мне.
– У тебя всё словно специально для меня устроено.
– И у тебя – для меня.
– Полетели в Италию?
– А давай.
Виски ещё немного повозился онлайн, прежде чем вернуться к ней в постель, и наутро после бессонной ночи они первым рейсом уже прилетели в Геную, забрались в арендованную машину и через час-другой были на месте.
В городке, где на гравийной стоянке осталась машина, они закупились вином и нехитрой едой на сегодня, там же у доверенного лица он забрал ключ от домика своего старинного, ещё из добогатейских времен, друга. Этот двухсотлетний рыбацкий домик под почерневшей черепицей, как квадратное каменное гнездо с трубой от печи, прилепился к скале над самым морем.
Чертыхаясь, Виски на ногах, подламывавшихся от непредсказуемой разницы высоты буквально каждой ступеньки узенькой лестницы, явно сделанной рыбаком собственноручно из горбатых камней, какие уж бог послал, спускался вниз, одной рукой удерживая коробку с провизией, а другую настойчиво предлагая для опоры спутнице, которая тоже едва не падала, но от смеха, слушая проклятия и наблюдая своего самодовольного спутника неуверенным и оступающимся. У неё была сумка через грудь и поклажа в виде пакета с бутылками вина и воды, и каждый раз, когда она заходилась от смеха, они тоже звенели.
Клубы дикой ежевики с двух сторон цеплялись дравшими в кровь колючками не только за ткани одежды, но и за руки и ноги, что приводило Виски в ещё большую ярость.
Однако наградой их первому и потому особенно экстремальному спуску стал внезапно открывшийся вид: они стояли в шаге от дома, перед вымощенной камнями площадкой для двух лежащих тут же лодок, за площадкой в море уходил выгоревший на солнце серый деревянный пирс, и в обе стороны, как широко раскинутые для объятий руки, маленькую пологую бухту обнимали крутые высокие скалы.
Они стояли и не могли сразу сообразить: в дом – налево, в воду – прямо, или на узенькую улыбку песчаного пляжа – справа – бежать? Засмеявшись, скинули обувь и босиком по горячим камням мощения прошествовали в дом.
Вверх, в городок, они старались подниматься не каждый день – уж больно лень было пробираться сквозь заросли истерической ежевики и так высоко. Только когда кончались запасы еды и вина – или когда Виски вдруг решал, что ему пора проверить электронную почту в единственном интернет-кафе, находившемся там же, на почте. Они отправлялись ближе к вечеру, так, чтобы застать и две лавки ещё открытыми, и потом поужинать в единственном заведении, посидеть за столиками с такими же приезжими, кто в великолепной праздности и мокрых от морской воды шортах проводил здесь своё лето.
Когда Виски прошёл на почту к компьютеру в первый раз, Ребекка принесла ему ледяной пастис.
– Да тебе цены нет, девочка, – сказал он, с наслаждением заливая в раскаленную после проклятой лестницы пасть мятную анисовую прохладу.
– Ты даже не знаешь, до какой степени, – сказала она, выходя.
Виски оглянулся: под двумя разлапистыми, очень старыми платанами с кулаками наростов в местах варварской обрезки ветвей и натянутыми между ними гирляндами с жёлтыми лампочками сидела со своими кружками и стаканами куча самых разных мужиков, и все они, конечно, кто исподтишка, а кто и в открытую, пялились на его женщину. Она сидела за столиком, запотевший бокал холодного белого вина перед ней, и играла в гляделки с флегматичным бернским зенненхундом, изнывающим от жары в ногах хозяйки за соседним столиком. Сама она своей худобой, узким лицом с гладко зачесанными мокрыми после купания волосами походила на какого-то горностая с древней картины, надо будет найти.
Он присоединился к ней, когда подали еду, и громко спросил:
– Любишь водные лыжи?
– Не знаю, не пробовала.
– Тебе понравится! Завтра попробуешь.
Она улыбнулась, подняв одну бровь, и сказала:
– Приятного аппетита, мой дорогой.
Слышали?
Вот так-то.
Все остальное время они занимались любовью или разговаривали.
– Тебя что, правда все только Ребеккой зовут?
– Правда.
– Всегда? Всю жизнь? И маленькую полным именем звали?
– Да, полным именем.
– Как торжественно. Не «Бекки»?
– Ребекка.
– И Ривочкой, скажешь, не звали?
– Отстань.
– И «Бек»?
– Нет!
– И «Рика» нет?
– Отстань.
– Ладно. Тогда я отныне буду звать тебя… БЕКС!
– Бекс?
– Да, Бекс.
– Это как Порги и Бесс?
– Ну ты ещё скажи, как Бонни и Клайд. Нет, конечно. Это как виски и секс… Чёрт, оговорился – то есть Бекс, конечно!
Она улыбнулась, покуривая и поглядывая на него через голое плечо.
– Ну не зна-а-аю… Посмотрим, может, и не приживётся.
Но имя прижилось.
Когда люди влюбляются друг в друга, они не могут наговориться. Абсолютные глупости, раздражающие или вовсе неприемлемые в исполнении любого другого персонажа, в устах счастливо обретённого нового возлюбленного представляются милыми, остроумными, едва ли не гениально проницательными. Неизвестно же, из чего на самом деле состоит сексуальная энергия, достаточная, чтобы завести роман: сколько в ней внесексуального, до-, над- и помимо-сексуального, а сколько чисто физического желания?
Однажды в особенно жаркий день, когда о еде даже думать было невозможно и они провалялись целый день сначала в постели, потом на мокром от их тел после купания деревянном пирсе, потом возились в волнах на берегу, – и лишь открыв вечернюю бутылку вина и добавив льда из пустого холодильника, опомнились, что из еды вообще ничего не осталось, а подниматься в деревню теперь бессмысленно, совсем уже поздно: и лавочки, и кухня ресторана уже закрыты. Когда Виски – впрочем, почти сразу – стал причитать, что сейчас в ночной темноте пойдёт собирать дикую ежевику на скалы, не умирать же от голода, Бекс иронично посмотрела на него и велела растопить печку:
– Небольшой компактный огонёк.
– А ты куда? – завопил он, наблюдая, как она уверенно набирает по дому какие-то для него никак между собой не связанные предметы, и выходит в темноту за дверь.
Он выскочил за ней и смотрел, как она быстро столкнула лодку в воду, запрыгнула в неё и несколькими точными движениями вырулила за пирс в открытую чашу их бухты. В стрекочущей цикадами тишине он слышал звук короткого весла по воде и впервые подумал, что ведь совсем ничего о ней не знает. Кроме того, что он её хочет. Ироничная. Из тех, кто зря сквозняк не подогревает, включается, когда надо. Ей нравятся его шутки, в том числе идиотские. Нравится секс с ним… Всё это вещи немаловажные – то есть даже, можно сказать, главные. Но всё же за эти несколько дней полной принадлежности друг другу он мог бы и узнать о ней хоть что-то, кроме того, что никто никогда не звал её иначе, нежели полным именем.
Вдруг Виски увидел, как на лодке зажёгся яркий свет. С этой секунды он завороженно наблюдал за длинным силуэтом, подсвеченным снизу, облитым светом звёзд сверху и окружённый светом, отражаемым водой, как если бы смотрел на мираж или в громадный, выше их скал и шире моря, монитор: отстранённая, неясная ему, дивная картина происходила у него перед глазами.
Что она там колдовала? Вот медленно взмахнула рукой в его сторону: как будто бы «уходи».
Но он, конечно, остался. Вдруг новый звук – плеск и удар о лодку!
– Есть! – крикнула Бекс.
– Что есть? – отозвался Виски.
– Ужин тебе, капризный старикашка!
Боже, ну не идиот ли? Это же ночная рыбалка!
– Чего поймала? – крикнул он.
– Тихо! – шикнула она.
Снова этот жест «уходи». И снова плеск и удар… Поймав третью, Бекс крикнула:
– Две тебе хватит?
– А кого ты выловила на этот раз?
– Сардинки!
– Маленькие?
– Ну, не хочу никого обижать, но побольше…
– Ладно-ладно, – засмеялся он. – Мне хватит! Плыви домой!
Она причалила лодку к пирсу и протянула мощный фонарь, выхватив из тьмы его изумлённое лицо с сощуренными от яркости глазами.
– Вот это да! – ставя слепящий цилиндр днищем на пирс и принимая скользкую рыбу, изумился он. – Фонарь! А удочки откуда?
– Они всегда здесь лежат, в этой лодке. Упустишь рыбу – руками будешь сам ловить.
– Надо же…
Шагая за ней к горящему двумя окошками дому, он оглянулся: море, небо, звёзды…
Но для него эта классическая картина теперь навсегда стала неполной.
– Огонь так и не развёл!
– Ну любовался, чего уж там…
Виски захватил свой бокал и теперь с удовольствием наблюдал, как в квадрате света от окна, блестящим ножом она ловко чистит и потрошит отсвечивающие амальгамой рыбины, и неподвижный квадрат этого света произвольно, согласно её быстрым движениям, выхватывает из темноты то её лицо, то руку со вспоротой сардиной, то часть ноги.
Оставив кишки и пузыри прямо в сухой траве («за ночь кто-нибудь сожрёт»), она отодвинула его бедром и наклонилась к какому-то кустику.
– А это что?
– Приправа. Иди разведи огонь, иначе не заработаешь свой ужин.
Присев у каменного очага, он стал складывать щепочки и деревяшки, размахивать для этого валявшимся рядом огромным грубым кожаным веером, не забывая прихлёбывать винцо и скоро вместе с подсевшей к нему Бекс они уже ждали, когда прогорят дрова, три сардины тоже ожидали углей на решётке.
– Ну, расскажи.
– Спрашивай, – поцеловала она его. – Подожди, я же нашла банку оливок и пакетик орехов. Сейчас.
– Мне всё это напомнило, как мы с хозяином этого самого дома в детстве украли гуся, кое-как ощипали его, попытались зажарить на костре и употребили практически сырым! – крикнул он.
– Жизнь заставила? – отозвалась Бекс, возвращаясь.
– Ага. Были в детском лагере для трудных скаутов: скудная еда и грубая работа.
– А, да? Ты у родителей один?
– У меня были две сестры от первого маминого мужа.
– Расскажи о них.
– Нет уж, я всю неделю только и рассказывал, теперь твоя очередь. Откуда такие навыки – ночная рыбалка?
– Тоже из детства!
– Ну давай, давай, выкладывай!
– У меня прабабка по маме из Тринидада. Бабуля до сих пор живёт там, старенькая уже совсем.
– О, так ты испанка? Венесуэлка?
– Креолка, – рассмеялась Бекс. – Всего понамешано вообще-то: и испанцы, и англичане, и французы. И колонизаторы, и колонизируемые.
– Ну, вроде Тринидад никогда колонией Франции не был?
– Да, не был, и при этом пару веков говорил только по-французски.
С решётки обморочно пахнуло рыбой, десять минут назад плескавшейся в лунной морской воде, и какой-то зеленью, тоже только что сорванной с куста, и Бекс, привстав, ловко сунула в брюшки, вдобавок к травам, ещё по несколько оливок. Виски предвкушал: он уже заметил, что всё время что-то предвкушает с ней – то постель, то заплыв, то ужин в деревне, то вино изо рта в рот, то медленные поглаживания длинного шёлкового тела, то…
Ладно, надо поесть.
– Ну и?
– Ну и – что? Что именно тебе хочется узнать?
– Ну, после прабабушки в Тринидаде как ветвилось семейное древо?
– Замысловато, – рассмеялась она. – Маму отправили учиться в Англию, там они встретились с отцом, уехали в Индию…
– Ты ещё и индуска?
– Нет-нет, папа не индиец – француз! Там они поняли, чем могли бы заняться, – и занялись.
– А, да? У твоих родителей бизнес?
– Ну да. Я думала, ты знаешь.
– Я знаю?
– Да?
– Нет. А почему я должен знать о бизнесе твоих родителей?
Бекс внимательно смотрела на него, как будто пыталась понять, не шутит ли он.
– Ты меня подкалываешь?
– Нет! Правда! А в чём дело-то? – развеселился Виски.
– Давай тарелки.
Она отвернулась, присев к решётке над углями, и разложила еду. Вернувшись на место, вручила ему его рыбу, наклонилась к самому лицу и, не отпуская свой край тарелки, произнесла:
– То есть ты, Бернар Висковски, будучи в здравом уме и доброй памяти, сейчас хочешь мне сказать, что когда ты тогда, в галерее, подошёл ко мне с вином, ты просто подошёл к тёлочке, которую решил снять на ночь?
– Ну вроде того, да… А что не так-то? А ты разве не снялась, тёлочка? – Он потянул тарелку на себя.
– Да-да, как мы видим, снялась. Но была уверена, что ты знаешь, кто я, – как я знаю, кто ты.
Бекс отпустила тарелку, и Виски едва удержал на ней скользнувшую поджаристую рыбку.
– Да чёрт, объясни в чём дело!
– Да нет, наверное, это тоже вариант нормы. Нас не представили, ты мелькаешь в светской хронике, поэтому я знала, кто ко мне подошёл.
– И?
– И была уверена, что тебе сказали, кто я.
– А кто ты? Блин, заинтриговала!
– Сказали, что я спонсор – один из – мероприятия.
– Попробую угадать! Шампанское? Нет? Пиво? Тоже нет?! Канапе? Вкусные, кстати, были! – веселился и блаженствовал Виски, наслаждаясь прекрасным ужином и пикировкой с прекрасной женщиной в гневе: такого блюда из неё ему ещё не подавали.
– Нет, мы предоставляем проекту, где бы он ни проходил, нашу бумагу.
– Бумагу?
– Да, хлопковую бумагу. Между прочим, одну из лучших в мире.
– Боже… – Виски выпрямился в кресле и отставил тарелку. – «РБККА», 114 на 195?
– Ага.
– Ты шутишь.
– Почему это?
– А в рулонах?
– Да-да, делали в самом начале, сто лет назад, оказалось выгоднее листами, рулоны только под заказ теперь.
Виски вскочил, схватил кожаный веер и обеими руками, как аккордеон, развернул и сразу свернул его:
– Правильно ли я понимаю, что «РБККА» это…
– …Ребекка, – закончила она за него. – Да. Ты очень догадлив, как я погляжу. Только, прошу, перестань бить крыльями, оставь веер в покое!
Он швырнул веер в угол за очагом, и сел.
– Это просто фантастика. – Заключил Виски. – Бекс, практически всю жизнь я рисую на тебе! Ты моя любимая – бумага!
Она понаблюдала за его волнением, восторгом, возбуждением, дала выговориться, пока он в самых превосходных степенях оценивал её самую лучшую для его графики хлопковую бумагу на свете – «я же говорил, что у тебя всё как специально для меня устроено, говорил?!», – её шелковистость и пористость одновременно, как она принимает и сохраняет тушь, самой фактурой углубляя и усложняя разные оттенки и вариации чёрного цвета, как идеально годами сохраняет первоначальное качество графики, не выцветает и не выгорает…
Когда он, мотая головой, остановился перевести дух, она сказала:
– Всё это совершенно прекрасно: надеюсь, ты мне разрешишь использовать этот отзыв Висковски в следующей рекламной кампании. А сейчас я поеду домой.
– В смысле? – Бросился он за ней.
– Послушай, – она отвела плечо от его руки. – Послушай. Ты полуслепой, толстый, шестидесятилетний капризный пьяница. Ты ни за что и никогда не сможешь догнать меня на проклятой лестнице, ещё и ночью. Относясь к тебе неплохо, просто советую не делать глупостей – я ухожу всё равно.
– Вот дерьмо, – резюмировал Виски, – и что мне, стоять и молча смотреть, как ты лезешь вверх посреди ночи?
– Ну хочешь – можешь спеть, – она забрала сигареты, свою сумку через грудь, наклонилась к столу за зажигалкой. – Но советую просто доесть ужин.
– Да что хоть случилось-то? Что за бред?!
Ребекка обернулась на этот вопль и прикрыла за собой дверь.
На следующий день Виски тоже вернулся в Париж.