Вавилон
Бензин кончился некстати, он всегда некстати кончается. Вроде бы заправлял бак только что, а Ленд Ровер уже выдохся, устал, захрипел, зафыркал. Вот так, еще спасибо, что не посреди пустыни, а на улице какой-то деревушки, больше похожей на мираж. Каменные кубики домов, белые простыни на окнах, темные люди в белых одеждах. Сухой старик на крыльце жевал персик. Я вышел из машины, поискал лица поприветливее. Не нравятся мне азиаты, в них как будто горит неясный огонь.
– Здравствуйте, – я подошел к группе молодых парней, сбившихся у крыльца, как лошади, – у меня машина…
И замолчал, глядя в черное дуло автомата. Оно появилось как из ниоткуда, как жало пчелы. Совсем рядом. И люди, в которых горит огонь.
– Привет и ты, коли не шутишь, – они улыбались, кажется, им было весело, – с чем пришел?
– У меня машина…
– Да, видим, у тебя машина. Хороший внедорожник, мне бы такой, – худой смуглый парень подошел, похлопал капот.
– Оставь, Джамиль, – прохрипел старик на крыльце.
– Да не бойся, не отберу, – Джамиль засмеялся, – Так чего тебе тут, парень?
– Да… ничего, – тут бы самое время прыгнуть в машину и уехать, только уехать не на чем, не ездят машины без топлива, вот в чем пакость. Иначе бы нефтяные королевства не горели под бомбами, как факелы. Мне так кажется.
– У меня… бензин кончился, – взмолился я, – заплачу, сколько скажете.
Нет, деньги доставать рано, их отберут сию же секунду. Спасибо, если оставят жизнь.
– Тю-ю, ехать тебе не на чем, – смуглый, широкий парень потянул меня за собой на крыльцо, – давай, посидим что ли, поговорим. Бензин-то сейчас в копеечку, сам знаешь, да и не течет он ручьями. И на деревьях не растет, вишь, беда какая?
– И сколько мне заплатить вам? – не выдержал я.
– Заплатить? – он повернул ко мне круглое, доброе лицо, поигрывая наганом, – тю-ю, что у тебя, баксы? И что с ними делать прикажешь? Стенку обклеить?
Я не ответил. Я не понимал, что они от меня хотят, первый раз видел землю, где люди не брали деньги. Большие, красивые, будто только что напечатанные.
– Ну что расстроился? – Джамиль похлопал меня по спине, – ты смотри, Аваз, как приуныл? Ну не плачь, не плачь, парень, что-нибудь придумаем. Стрелять-то умеешь?
– Людей убивать не буду, – мой язык был быстрее меня, я спохватился поздно. Мог бы сказать, что никогда не стрелял и винтовки в глазах не видел, а теперь…
– Нет, ты слышал, Джамиль, он убивать не будет! – засмеялся Аваз, – ну смотри, парень. А если дать тебе парализующий пистолет, что скажешь? Ампулки там, чик-чик – и человек падает и спит себе. Не запятнаешь душеньку свою безгрешную. Идет?
– Банк, что ли, грабить собираетесь? – догадался я.
– Да нет, тут не банк. Тут другое. Тут заложников освободить надо. Рабский труд, понимаешь?
– А точнее?
– А точнее увидишь на месте. Ну… пойдем что ли?
– Нет, – стало жутко, будто я вышел к краю пропасти, и она лежала передо мной, внезапная, глубокая, а сзади уже вовсю напирали скалы, и обратной дороги не было, – может… может, я вам свою машину отдам, а вы меня на чем-нибудь до города довезете? А?
– Слушай, Аваз, я понятно говорю? – Джамиль обиделся, – я, может, как-то неясно выражаюсь, акцент там… Сказано же, не нужна нам его машина. Не-нуж-на. Нам солдаты нужны, стрелять кто-то должен, а бензин за так не отдаем… И на чем поедешь-то? На палочке верхом? А, вот, парень, хочешь, верблюда тебе дадим? Хор-рр-оший верблюд, черный такой, с белой звездочкой… позавчера сдох.
Люди захохотали, им было весело, мне весело не было. Я уже понимал, что в этом городке ничего не добьюсь, и что придется бросить машину и идти пешком. Вот так, ножками-ножками километр за километром, и один бог знает, чем все это кончится. Я еще раз оглядел сидящих и побрел навстречу пустыне. Пустыня кажется приветливой, она всех берет, будто обнимает со всех сторон, ласковая. Ведет и ведет через себя, покорно ложится тебе под ноги. А потом обнимает самумом и самого тебя положит себе на грудь, зацелует песками, ласковая, оставит себе навсегда.
Ласковая…
– Ты чего, а? – кто-то во весь дух бежал за мной следом. Я испугался, но Джамиль был без нагана, просто догонял меня своими длиннющими ногами, сухой, тощий, как саксаул, – ты куда собрался… милый мой дедочек? Через пустыню что ли? Ну-ну, там знаешь сколько косточек валяется? К ним хочешь? А может не надо, а? Мы же на богоугодное дело идем…
– Во имя Аллаха? – усмехнулся я.
– Нет, – Джамиль отвернулся, как будто обиделся, – во имя людей.
– Людей? – что-то потянуло меня туда, назад, – ладно… согласен.
– Вот так-то лучше, – Джамиль взял меня за плечо, повел в улицы, где лежал мелкий, нежный песок, – пойдем, парень, не бойся, машина твоя тут постоит, ничего ей не сделается. Сказано же тебе, не заберем. Своего… хватает.
Оказывается, за кубиками домов покоились Ленд Роверы – не чета моим, какие-то дряхлые старики, которым нехватало только костылей и палки. Меня посадили не в самую плохую машину, и все же я чувствовал себя, как на иголках. Может, мне передавалась тревога моих спутников, Аваза и Джамиля, и маленького водителя. Люди молчали, сидели ровно, неподвижно, смотрели перед собой. Я видел такие взгляды только дважды – на картинах.
Куликовская битва, где два войска смотрят друг на друга, ждут сечи. И Страшный Суд – не помню, где видел. Люди на полотне ждали вселенской мясорубки, когда человек уже не в силах изменить что-то, тебя вовлекает в какой-то бешеный круговорот, и думаешь, как бы не потерять себя.
Машины срывались с места, качались, как корабли на волнах, рулили куда-то на юг. Старичок доел третий персик, встал с крыльца, помахал нам рукой. Тепло улыбнулся – я даже засомневался, точно ли попал к боевикам. Нет, шахид он и в Африке шахид, а в Азии и подавно. Пустыня проносится мимо нас, эта пустыня помнит еще Моисея. Вот эти песчинки видели, как говорила валаамова ослица, как строили Вавилонскую башню, по этим барханам скитался Каин, проклятый богом и людьми. Бог мой, о чем это я…
– Да ты не бойся, – Джамиль твердо сжал мою руку, – стрелять умеешь, так и будешь стрелять, ни одна пуля тебя не догонит. И все у нас получится, – поигрывает острыми скулами, – а потом зальем тебя бензином по самые уши.
– Что? – я слышал, как людей топили в машинном масле, в жидком навозе, но залить бензином… привилегия азиатов, где бензин течет рекой.
– Ну ты что говоришь, – Аваз обернулся, выставил свою круглую рожу, – сказал бы, дадим бензина, сколько хочешь, а ты… бензином зальем. Свихнуться можно.
– А вы… шахиды?
Наконец, я набрался храбрости. Спросил.
– Ага, а я сам Бен Ладен, – Джамиль игриво пожал мне руку, – очч приятно. Да нет, парень, тут другое… Бен Ладену и не снилось.
Машины качались по пескам, будто пустыня ожила и извивалась, пытаясь сбросить нас с себя.
Мы остановились там, где дорога чуть-чуть успокоилась – как будто повеяло людьми. Джамиль сделал мне знак не высовываться, сам вышел из машины, тут же натолкнулся на кого-то большого и темного. Я видел только его широкий ремень.
– Ну сколько вас ждать? – говорил этот кто-то сердитым басом, – отпуск позавчера кончился, а вы всей компанией только сейчас привалили. Работа-то не стоит, так и до экзосферы никогда не доберемся!
– Извините, – затрещал Джамиль, – сейчас, сейчас начнем. Шина сдулась, нам бы до города доехать, а там будем вкалывать, вы не думайте…
Человек ушел, Аваз и шофер выскочили за ним, Джамиль остался «менять шину». Когда голоса людей стихли, он вытащил меня под локоть, в сторонку, в сторонку, указал вдаль.
– Смотри. Вон она… стоит.
Я поднял голову и увидел.
У ее подножия расстилался городок, такие же каменные дома, песчаные улицы, простыни на окнах, внедорожники, смуглые люди, где-то трещит радио. На одном из каменных бараков темнела надпись «Синема», чуть пониже – распечатанная на принтере афиша: «Сегодня – «Дети шпионов». Под вывеской «Кафе»….
Но все это было неважно, что там, у подножия. Потому что важной была она. Башня. Огромная башня, уходящая в небо – я смотрел и не видел ее вершины. Длинной спиралью поднималась она под облака, огромная, как Колизей, тяжелая, – даже смотреть на нее, и то было тяжело. От земли до небес тянулись строительные леса, как будто наружу вылезли ребра огромного чудовища. Издали казалось, что Башня живая, и ее неровная кожа туда-сюда ходуном. Присмотревшись, я увидел, что ходят люди: туда-сюда, множество людей. Стучали молотки, скрябала кирка, выли приотпущенные веревки, кричали люди. С земли на небо поднимался огромный камень, черный монолит. Где-то там, наверху, он найдет свое место.
– Видел, да? – оживился Джамиль, – хошь, достань телефон, щелкни на память. Все-таки история. А скоро, может, совсем историей станет.
– А что это? – я все смотрел под облака, и голова кружилась все больше.
– Ты что, совсем… – Джамиль постучал по лбу, – это ж Вавилонская башня! Библию читал? Читать-то умеешь? Ну, вот как хорошо.
Внезапно он посерьезнел, сползла бесшабашная удаль. Сел на песок, достал папиросу, чиркнул зажигалкой, никак не мог разжечь.
– У вас там думают, Бог смешал языки, и все кончилось, – заговорил он, – но нет, такие вещи не кончаются. Люди рассорились, народы ушли, каждый своим путем. А мы остались… преданные башне до конца. Вавилонцы… вавилоняне. Затерялись в пустыне, и до сих пор тянем наверх эти чертовы камни… Лестница к Богу. И это в двадцать первом веке, когда все знают, что там, наверху, нет никакого Бога…
– Вы думаете?
– Там только звезды и облака, – Джамиль толкнул меня, – видел, да? А Бог, он вот тут… – он задумчиво постучал себя в грудь, – не знаю я…
– А почему вы тогда не бросите башню? – не понял я, – если другие народы давно ушли?
– Да. Кто-то летает в космос, а мы покупаем поганые внедорожники и смотрим пиратские кассеты. Вот ты как, парень… Думаешь, можно просто так взять и уйти? Думаешь, Подвижники позволят нам это?
– Подвижники? Это кто?
– Ну… те, которые верят…
– Они верят в то, что там, наверху…
– Ни во что они не верят! – Джамиль раскурил сигарету, тут же швырнул на песок, затоптал, – они сами уже не знают, что хотят. Маразматики… Авраама живого видели, за руку с ним здоровались…
– Серьезно?
– Нет, конечно. У них уже мозги плесенью покрылись, ни видят ничего, кроме своей башни… И попробуй им скажи, что ты уходишь. Был у нас парень… Мухид. В прошлом году сбежал, так что ты думаешь? Писал мне раз, два, а потом перестал. Я ему телеграмму с почты, а мне – абонент выбыл. Выбыл, понял?
– А что…
Он тихонько провел ребром ладони под ухом.
– Добрались, сволочи. Хуже мафии… Ну пошли, пошли, – он потянул меня к городу, – да капюшоном своим прикройся, вот так, нечего кому-то знать, что я тебя привел. Тут чужих-то не любят, да и я тебе не очень верю. Людей он не убивает! Сам, может, жулье-жульем, и руки в крови.
Я не успел возмутиться. Джамиль повел меня по улицам, узким, тесным, где-то над головами хлопали натянутые тряпки, разодранные мешки, – заслоняли небо. На куче тряпья спал человек, положил под голову спортивную сумку, где-то плакал ребенок, на перекрестке сердито кричали две женщины. Кое-где не видно было неба, но Башня виднелась отовсюду. Как перст указующий, как напоминание, зачем построен весь этот город, зачем живут люди, зачем вертится земля. Везде и всюду расхаживали мужчины с автоматами, кажется, больше всего их было возле башни. Молодые женщины в цветастых…
– Ну, пошли, пошли, женщин никогда не видел, что ли? – Джамиль снова поволок меня по улицам. Я заметил, что мы идем от Башни, сказал Джамилю, он не ответил, все мчался и мчался по улицам. Наконец, мы остановились перед крепостной стеной. Старая крепость, она поднималась невысоко, будто могла бы встать и повыше, но стеснялась перед Башней.
Мы вошли в узенькую дверцу. Я тут же ослеп от темноты, сырой, мрачной, а в глазах все еще плясало солнце. Узкая лестница бросилась под ноги, спиралью, спиралью она ползла наверх, в такие же тесные коридоры. Где-то ослепительно били горячие лучи – кажется, там были окна. Нет, скорее бойницы, кажется, крепость очень старая. Но не старее Башни. Интересно, сколько ей может быть веков? Мне стало жутко: я понял, что вот сейчас будет уничтожен памятник. Великий памятник. Лестница в никуда, память о бессмысленном вечном труде. Китайская стена, Пизанская Башня, пирамида Хеопса, Сфинкс, пирамиды Майя, и вот…
– Ну что? – худая рука Джамиля потянулась из темноты, – исторический памятник, значит, жалеть будем? А люди тут пусть надрываются, камни таскают, в пустыне дохнут да?
– Вы… мысли читаете? Или я уже бредил?
– Да все вы только про это и думаете. Ах, Башня, ах история, ах география, ах памятник. Сколько я уже людей о помощи просил, везде – шиш! – он сложил пальцы. Памятник… этот памятник нам, знаешь, сколько крови попортил?
– Но… мы не повредим башню?
– Да уж постараемся не повредить! – он фыркнул, – ну, иди, прячься вот здесь, под окном, – в темноте забренчали тяжелые винтовки, мне сунули в руку что-то холодное, промасленное, – посмотри на свет. Проверяй. Видишь? Дальнобойная, парализующая, с такими на зверей охотятся. Мы тебя не обманули, никого ты сегодня не убьешь.
– И на том спасибо.
– Всегда пожалуйста. А теперь в окошечко посмотри, видишь, какой вид прекрасный? Вон башня, вон высоко люди трудятся, Амаль, бедная, песок месит… Женщин и то не жалеют, сволочи… Вот, они, значит, там вкалывают, а Подвижники внизу, охраняют.
Я пригляделся. Вокруг еще был мир и покой, можно было высунуться из окна и смотреть. Вершина башни терялась в облаках, я видел только, как люди волокли по спиральному подъему вокруг башни тяжелые каменные глыбы. Ровные, как будто отполированные, они ползли и ползли наверх, словно увлекая людей за собой. Так было там, наверху, а чуть ниже расположились белые фигуры, похожие на статуи. Белые одежды, белые капюшоны, черные автоматы, должно быть, раскаленные на солнце – зловещая картина. От такой картины хочется уйти, в армии я не служил, люди с автоматами были для меня знаком: здесь мне не место. Но почему-то мое место было здесь, где автоматы и смуглые люди в белом.
– Слушайте, а мы же не попадем, – я посмотрел в оптический прицел, на точечки людей, – тут метров пятьсот, а предел дальнобойности…
– Забудь свои пределы, это ружьишко и на километр попадет, – он не шутил, я видел, что он не шутит, – тут, знаешь, брат, какие ружья есть… потом сам лично мне его сдашь, а то знаю я вас, услышите про километр, и уйдет винтовочка, как не было… Так вот, Подвижников видел? Будешь бить в кольцо Подвижников, пусть полежат, поспят.
– А дальше их…
– А дальше дело суда. Заставим их эту Башню по камушку разобрать, вот что!
Он смеялся. Будто кто-то там, наверху, вправду мог выжить. Будто мое безобидное ружье могло что-то решить в этой мясорубке. Джамиль подмигнул мне, упал под подоконник и выстрелил. В воздух, будто хотел застрелить небо. Это был знак. Город закипел зажженным муравейником. Толпа рассыпалась, кто-то уже стрелял, кто-то падал и не вставал больше, жалко кричали женщины. В этой каше невозможно было понять, кто свой, кто чужой, светлые одежды простолюдинов смешались с белыми плащами Подвижников. Божьи избранники стоят на земле и смотрят в небо…
– Ну! – Джамиль ткнул меня в плечо.
Я очнулся, вспомнил, куда должен стрелять. Белые фигурки на башне не метались, все так же стояли неподвижным кольцом, как неживые. Неживые люди, живыми были только автоматы в их руках, трещали, как дятлы поутру в лесу. Где-то внизу бежал человек и вокруг него взрывался песок. Ружье подпрыгнуло в моих руках, я даже не понял, что выстрелил, только увидел, как белый человек перегнулся через широкие перила Башни и повис. Снова прыгнуло ружье, еще один белый платочек исчез на фоне камней. Кажется, они увидели нас, а может, и не нас, а темноту, которая стреляла в них из крепости. Огонь хлынул в бойницы, стены сзади зашуршали и защелкали. Я догадался, что в них клюются пули, предназначенные мне и Джамилю.
Бежать уже не хотелось – бежать было нужно. Прыгнуть в любую машину, благо, о них никто не вспоминал. Потому что это была не моя война, не я строил Башню, и не я ее разрушал. Они, связанные Башней, хотели умирать, я, человек со стороны, хотел жить. Джамиль обернулся. Ружье еще раз скакнуло, белый человек полетел вниз, будто прыгал в воду. А ведь он тоже больше не встанет, вот тебе и безопасное ружье, грех на душу. Все, хватит. Тихонько отползаю в сторону. На четвереньках, на ноги не встать, война отнимает у человека человеческое, снова опускает на четыре лапы, а то и вовсе вот так, брюхом по земле, как стегоцефал, впервые вылезший на сушу…
– Ты чего, а?
Джамиль заметил, как я отползаю, оставалось только пальнуть в него, парализовать. И бежать, прости меня, Джамиль. Я прицелился и не успел выстрелить. Худой человек странно выгнулся, хрипнул и упал на пол. Я смотрел и не понимал, почему он не встает, почему на виске бойца блестит что-то черное, мутное, будто бы и не похожее на кровь. Нет. Так не бывает. Те, безымянные, безликие, там, снаружи – да, они могут умирать. Но не здесь, не у нас, не Джамиль, ведь я знал его лично.
Как будто это что-то меняет.
Бежать уже не хотелось.
Думать тоже не хотелось, а все думалось, что если бы Джамиль не обернулся, окликая меня, не лежал бы сейчас с простреленной головой. Я осторожно взял винтовку Джамиля, она была тяжелой, холодной, только там, где человек касался ее своими пальцами, жило тепло. Хотелось мстить, но не хотелось убивать, я тихонько выглянул в окно. Было страшно, будто я совал голову в костер, но ни одна пуля не обожгла меня. Тем лучше, пусть думают, что в крепости больше никого нет. Нет, пули снова завизжали – одна, две, пять… Подвижники не отстанут – пока будет жива башня, их вера и оплот, святая святых. Один вид этой черной громадины гонит и гонит их вперед, на смерть.
Один вид этой громадины…
Я все еще не стрелял, смотрел на бесконечные ребра строительных лесов. Крепкие, прочные, кажется, они здесь не просто так, кажется, на них-то и держится вся эта мощь. Которая отнимает чьи-то жизни и судьбы.
Теперь я знал, что делать.
Стрелять из винтовки Джамиля было сложнее, промахнулся три раза, на четвертый раз толстая перекладина лесов подпрыгнула. Встряхнулась, как мокрая собака, только брызги не летели. Башня еще не рушилась, но это был только первый шаг.
И это тоже был сигнал. Я как будто указал людям, что нужно делать, выстрелы защелкали по лесам быстрее, чаще, сильнее. Кто-то уже бежал с огнем, поджигая леса, черные фигурки наверху исчезли, как муравьи в обреченном муравейнике. И белые фигуры сбились кольцом. Спасали свое сокровище.
А потом все разбежались. Разом, вдруг, как пылинки, если на них дунуть. Наконец-то люди пришли к какому-то согласию, все ведут себя одинаково, и это приятно. Залюбовавшись, я даже не понял, что происходит. Что-то переменилось в небе, игра света и тени стала другой. Я не понимал, что рушится башня – ноги сами несли меня прочь, по лестнице (какие долгие секунды), в песок, жесткий, тяжелый, боже мой, куда дальше. Что-то черное, громадное взвивается в воздух, будто небо падает на землю…
Мне показалось, что Башня взорвалась – такой был грохот. Меня подбросило, будто толкнуло на песок, я закрыл лицо и покатился кувырком. Крики, визг, где-то плачет ребенок, бешено лает собака.
Какое пустое стало небо…
– Вставай, – Аваз поднимает меня, как куклу, ставит на песок, – Видал, а? Нет, ты видал? Башня-то… Башня…
Башни не было. Вместо нее от горизонта до горизонта лежали обломки, тяжелые, шоколадно-коричневые, как торт, если уронить его на пол. Люди уже стекались обратно к Башне, разбирали обломки на сувениры, писали на камнях баллончиком свои имена; щелкали телефоны. Памятные снимки. На камне, под камнем, с камнем в обнимку. На фоне надписи РАХЕ. При чем здесь мир…
Где-то трещали винтовки, кто-то расстреливал Подвижников. Белых, пойманных, но не сломленных. Сколько-то их было там, под камнями, я не хотел смотреть туда.
– Джамиль погиб, – вспомнил я. Аваз перестал улыбаться, но только на секунду.
– Много их погибло, – кивнул Аваз, – что теперь делать, если бы эту громаду не свалили, погибло бы еще больше. Да ты никак трясешься весь? Все, все, парень, никто тебя больше не тронет. Все кончилось.
Добрая половина городка полегла под руинами, крепость треснула пополам, расплющилась, как старая картонка. Люди как будто ничего не замечали, на остатках города забелели скатерти, где-то хлопали пробки, я все еще вздрагивал, как от выстрелов. В сумерках замерцали фонарики, люди толпами валили на освещенные площади. Кто-то страстный, с горящими глазами стоял на крыше Ленд Ровера, кричал в лиловое небо: «Мы ждали этого момента тысячи лет… Никто и никогда не терпел столь позорного рабства… Наши дети и внуки заслужили лучшей участи…»
– Пошли, что ли, жрать, – Аваз не чувствовал торжества, спокойный, как спящий верблюд, – вон, поляна накрыта, барашек чудо, только что с пылу с жару, вино. Или ты пивка хочешь? Ну что, хозяйка, смотришь? Наливай, что ли, сыпь шашлычок в тарелку…
Я посмотрел на хозяйку, молоденькую девушку, смуглую, большеглазую. Жуткая восточная красота, тот самый огонь, который горит, не сгорая.
– Вот, – она протянула мне холодный стакан, – а вы… это… Джамиля моего не видели? Вы же с ним шли…
Я отвернулся, не мог ничего сказать.
На горизонте пылали погребальные костры.
Городок ослеп от пестрых лампочек; затонул в шашлычном чаду, в запахе острых приправ, крепкого вина. Шумел и плясал всю ночь, надрываясь от криков: «Башня пала! Башни больше нет!» Городок пил, городок ликовал, как будто потихоньку сходил с ума. Затих только под утро, все как-то разом повалились на тряпки, на пески, на постели с женщинами и без. Я уже забыл про бензин, и про то, куда я ехал и зачем, и вообще, что я куда-то ехал.
Когда я проснулся, утро навалилось на меня со всех сторон, как будто караулило. Жесткое, пустынное, оно парило над песком, тянулось ввысь, поднимало над собой небо. Город понемногу оживал, начинал шевелиться, стонал, охал, приходил в себя. Я понял, что лежу в каменном бараке на подоконнике, подоткнув под себя дырявый матрац. Голова ныла и гудела, что-то методично пульсировало в висках. И хотелось пить.
– Ну что, парень, – Аваз вошел в комнату, зевая, потягиваясь, тряся жирным брюшком, – иди, что ли, получай свой бензин. Тебе девяносто шестой? Будет, будет, для хорошего человек ничего не жалко. Хороший человек, убивать не стал… мы-то люди пропащие…
– Спасибо, – я свалился с подоконника, сжимая виски, – я уж думал, не выберусь…
– Напрасно ты так думал, – он выполз из барака, как был, в одних джинсах, и на шее у него болтался деревянный амулет, – что, голова болит? А у меня трещит, как… пустой орех. Ты это красное винище пил? Нет? Правильно сделал, я два стакана выпил, думал, помру…
Улицы расступились – за ночь с них содрали тенты и старые мешки, улицы казались обнаженными, стыдливо прятались от солнца за стенами домов. Я узнал свою машину – кто-то пригнал ее сюда, кто-то уже под завязку наполнил баки. Так показалось мне. Ленд Ровер притулился среди барханов, ткнулся носом куда-то в песок, как верблюд на водопое. Ждал меня.
– Спасибо, – я подошел к машине: отсюда, с пустоши виднелись руины башни, я остановился, чтобы еще раз посмотреть на них. Может, сделать еще один снимок на память. И остолбенел.
Люди все так же возились вокруг обломков, как вчера: тот же муравьиный бег, то же мерное копошение, десять человек волокли по песчаной горке огромный каменный монолит. Стучали молотки, визжали дрели, завывали пилы, хрипели усталые голоса. Башня росла – еще незаметно, еще совсем чуть-чуть, но она росла. Потихонечку – до самых небес.
– А что это вы… – я указал на руины, – заняться больше нечем?
Аваз молчал, как будто ему было неловко за своих.
– Что делаете-то? – повторил я, – вы сами хотели избавиться от башни, от этой каторги… а теперь делаете то же самое?
– А что прикажешь? – он хлопнул меня горячей рукой, – больше мы ничего не умеем. Думаешь, так легко отучиться строить башню, если ты строил ее две тысячи лет? Проще бросить курить, ей-богу… Это же вся жизнь была… старую-то жизнь кончили, а новой еще не придумали. Не успели.
– Да, в начале всегда бывает сложно, – согласился я. Все еще не верил, что все кончилось так странно.
– В каком начале? Тю-ю! – Аваз горько засмеялся, – мы тут знаешь, в который раз эту Башню рушим? Еще мой прадед тут революцию учинил, тоже поломали эту шарагу к чертям. И знаешь, как было-то, он в бою в самой каше был, целехонький остался, а потом, когда уже за столы сели, из развалин выползает Подвижник – кажется, последнего не добили. У самого кровища хлещет, трясется весь, а пистолет еще держит, собака. Р-раз! – и нет прадеда. И сам умер. Прабабка-то потом как выла…
– Ваш прадед… первым поднял восстание?
– Тю-ю, первым! Первый раз, когда языки смешались, кончилось все. Потом в ноль первом году. Нет, не две тысячи, а просто… от Рождества Христова. Тоже восстание было, порушили башню, она втрое выше была, чем ты видел… потом, когда Карл Великий был, потом Чингисхан тут гулял, мы под шумок Башню развалили, сказали, что это чингисханово войско прошло. Подвижники поверили, прикинь? Тамерлан, правда, сам все развалил, камня на камне не оставил. Руины на сто километров и горка черепов посередине. Любил он груды черепов…
– И сколько раз разрушали Башню? – не выдержал я.
– Да раз сто, наверное. Может, больше. Хочешь, летопись посмотрю, там валяется в архиве, пылищи с них…
– Рушили Башню… и всякий раз возводили ее снова? Да?
– Ну а то. Знаешь, когда падает Башня, всегда надеешься, что уж теперь-то ее никто не построит. И что все будет по-новому. Как-то само собой. Люди добрее, женщины красивее, утром встанешь, и начнется что-то интересное… А потом мы просыпаемся и не знаем, что делать. И снова строим Башню.
– Нельзя же так, – я оставил машину, зашагал к башне, – надо же пересилить себя, раз и навсегда сказать себе, что вы этого не хотите. Начать жить по-новому…
– Тю-ю, думаешь, кто-то тебя послушает? Ты вот что: тебе бензин дали? Дали. Езжай. А со своим уставом в чужой монастырь… знаешь…
Я уже и сам понимал, что не мне, чужому человеку менять здесь что-то. Они не поймут меня, и вчерашние друзья станут врагами, может, сожгут меня, как еретика, где-нибудь на площади. Я сел в машину и помахал Авазу, и пустил Ленд Ровер через пески, дальше, дальше, оставляя за собой пепелища и руины. Как Чингисхан. Пустыня спала, как будто тоже выдохлась вчера, на горизонте мелькало что-то призрачное, дымчатое, стоило посмотреть на него – и оно исчезало.
Они больно врезались мне в память – странные люди, которые не могли забыть свое прошлое. И еще врезались мне последние слова Аваза – он сказал это, наклонившись к машине.
– Знаешь, парень, еще, почему не бросаем? Вот мы порушили башню, вон руины лежат, напьешься, нарадуешься, а потом посмотришь на эти камни и думаешь: А если, правда? А если вот еще камень-другой положить, и вот тебе, небо и Бог сидит? А вдруг? Так и мечемся туда-сюда, как маятники.
Хотелось сказать им, чтобы они не валяли дурака, и выбирали что-то одно. Или сиди на земле, или карабкайся в небо. Но я ничего не сказал, мне уже было не до них.
Я остановил Ленд Ровер посреди пустыни, где не было видно никого и ничего. Вышел, захлопнул дверцу, машина исчезла. Кажется, все. Можно возвращаться на небо.
Легко и быстро я взмываю ввысь, пустыня изгибается, как чаша, наполненная пустотой. Потом выгибается обратно, вокруг меня стадами сбиваются облака. Земной шар удаляется, он похож на кружочек кофе в чашке – и сливочная пена облаков. Ее хочется размешать. И выпить до дна.
Люди… их много. Они не знают, что я – их Бог. Боги редко опускаются на землю вровень с людьми – только для того, чтобы люди не поднялись на небо вровень с Богами. Интересно, сколько они еще будут строить свою башню, и сколько мне еще придется поднимать бунты?
Там, среди звезд меня встречает Джамиль. Мне придется сказать ему, что он не вернется к своей невесте. По крайней мере, не сейчас, только через сорок лет, она еще выйдет замуж, у нее будет трое детей. А потом она умрет, и два человека снова встретятся. Я увижу, как они встретятся. Это всегда немножко радостно. И немножко больно.