17
По лесу двигались цепочкой. Смертельно усталые люди уходили за деревья, чтобы оказаться как можно дальше от поля боя. Те, кто мог, волокли раненых. Лопухин, как и остальные, нес на плечах носилки, стараясь ступать осторожно, на носок, чтобы не трясти человека с забинтованной головой. Не получалось. Тот непрерывно стонал, мучился.
– Держись, держись… – шептал Иван, смаргивая пот, который заливал ему глаза. – Держись…
Даже Колобков, которого самого отчаянно лихорадило, подставил плечо совсем молодому парню, у которого была прострелена лодыжка.
– Не бросай меня, не бросай… – бормотал паренек. – Не бросай. Я живой. Я стрелять могу. Не бросай.
Как молитву, как заклинание, как последнюю надежду… «Не бросай. Я стрелять могу…»
И Колобков не бросал. Может быть, еще и потому, что нутряным чутьем понимал: этот раненый – и его последнее спасение. До тех пор, пока он, младший политрук, волочит на себе этого совсем зеленого сопляка, болезнь будет держаться стороной. Не набросится. Не начнет выедать его, Диму Колобкова, изнутри.
А значит, надо переставлять ноги. Надо идти вперед.
Краткий привал сделали только один раз, в самом начале пути, когда Лопухин, не в силах терпеть, попросил Болдина:
– Мне б… Товарищ генерал… Я в первый раз на передовой оказался. И так… – Он чувствовал, что жутко краснеет. – Отойти б мне… Сменить… Вот.
– В штаны наделал? – спокойно поинтересовался генерал.
Иван кивнул.
– Вон там ручей, – Болдин махнул рукой. – Пять минут тебе на застираться. И не тушуйся. Я и не такое видал.
Через пять минут они двинулись дальше.
И шли, шли…
Раненых держали в центре. Первыми двигалась небольшая группа пограничников, людей, привыкших к лесу. Замыкали колонну хмурые танкисты, которые без своих железных машин чувствовали себя чуть ли не голыми.
Лес в Белоруссии – это не обычная роща или дубрава. Лес в Белоруссии – это чаща. Настоящая, глухая. С толстыми, невероятно высокими деревьями, которые корнями впиваются в землю так, что начинает казаться – не земля держит этих гигантов, а наоборот, огромные могучие стволы сами удерживают землю. А не будет их, сорвется она с катушек, обрушится небо на землю, и не станет ничего. Лес в Белоруссии – это не просто лес. Это нечто особое. Мистическое. Таких мест на Земле уже и не осталось почти. Только Белоруссия и Сибирь. Да Амазонка еще…
Перебираясь через буреломы, обходя глубокие овраги, поросшие молодняком, небольшой отряд уходил все глубже и глубже. Туда, где обычные законы уже не действуют. Где все по-особому. И время течет не так, как в степи или в поле.
Иногда людям начинало казаться, что нет уже никакой войны, что вообще на свете нет ничего. Только лес. Только неумолкаемый разговор деревьев с ветром, земли с небом. Шелест листьев.
Болдин махнул рукой.
– Сто-о-ой! – разнеслось вокруг.
Носилки осторожно опустили на землю. Кто-то сел. Кто-то рухнул как подкошенный.
– Готовимся к ночевке, – сказал генерал. – Солнце вот-вот сядет. Дальше идти нельзя.
Тяжело дыша, Лопухин подсел к своему раненому.
– Слышь, браток, сейчас отдохнем. – И только сейчас понял, что тот давно уже не стонет. – Эй… Браток…
Стоявший рядом боец снял пилотку.
– Отмучился, бедолага.
Рыть могилу в лесу не просто. Земля легкая как пух, не утоптанная, но густо переплетенная корнями, большими и маленькими. Их приходится перерубать, выдергивать, чтобы отвоевать у живого место для мертвого. Когда работа была окончена, Лопухин устало опустился около могилы и только сейчас заметил, что рядом выросли еще три таких холмика. Солдатик, помогавший Ивану нести носилки, оперся щекой на рукоять лопатки и, кажется, сразу заснул. Люди засыпали там, где смогли присесть или лечь.
– Офицеры, – позвал Болдин. – Ко мне…
Несколько человек поднялись и, шатаясь, побрели на его голос. Лес медленно погружался во тьму.
– Политруков прошу тоже подойти…
Лопухин с усилием поднялся.
Когда он доковылял на непослушных ногах до генерала, совещание уже шло.
– Мои могут еще идти. Но с остальными дела плохие, – голос у капитана-пограничника был тяжелый, низкий, наполненный порохом и сталью. – У многих ноги стерты в кровь. Портянки мотать не умеют. Ремни подогнаны плохо. Плечи стерты. Идти еще туда-сюда, но воевать… – Он покачал головой.
– Согласен, – кивнул Болдин. – Майор, что скажете?
– Все верно подмечено. У танков задор был. Потом отпустило. Сил совсем мало осталось. Люди засыпают кто где, еще б чуть-чуть, на ходу бы засыпали. Раненых много. Погода жаркая, а перевязаны кто как. Часто бинтовали сгоряча, лишь бы кровь остановить. Точно будут заражения. А человека в лихорадке носить… уж проще сразу в землю закапывать. Разве что… – Он исподлобья посмотрел на генерала. – Оставить их…
– Никого бросать не будем. Это не обсуждается, – ответил Болдин.
– Тогда нам нужен врач. И медикаменты. И еда. И идти никуда нельзя, как минимум, несколько дней.
Генерал прочистил горло, как зарычал.
– Сибиряки есть?
– Что? – не понял пограничник.
– Сибиряки. Кто из лесов….
– У меня есть, – поднял голову старший лейтенант с рукой на перевязи. – Из эвенков, что ли. В общем… такой… – Он на мгновение замолчал, а потом отчеканил: – Коренной народ Сибири.
– Очень хорошо. Поставьте ему задачу, пусть охотится. Несколько дней останемся на этом месте. Может быть, сместимся куда-нибудь, но не сильно. Сибиряк ваш пусть берет винтовку и шурует в лес. Патронов ему дайте. Все, что понадобится. Пограничников попрошу приготовиться. И очень хорошо отдохнуть сегодня ночью. Завтра будет вам дело. Остальным офицерам собрать людей. Развести костры. Не много. В ямах. Только из сухого дерева. Организовать дежурства. И отдыхать. Не позволяйте солдатам спать где попало. Только около костров, не вповалку, а строго. Чтобы проходы имелись, чтобы оружие и обмундирование были сложены как полагается. Сапоги снять, портянки сушить. Дисциплина чтоб была на уровне. Солдат без дисциплины – не боец. Приступайте! А вы, Иван Николаевич, останьтесь.