Глава четвертая
После того как Борис Александрович случайно наткнулся на жуткие картинки в Интернете, он думал дней десять, что теперь делать? Было несколько вариантов. Первый, самый разумный, – просто забыть. Не лезть в это, не прикасаться к грязи.
Он видел Женю Качалову в школе. Она ничем не отличалась от других детей, но он не мог смотреть на нее, не мог спрашивать на уроках. Образы классической русской литературы, несчастные поруганные создания, от Сонечки Мармеладовой до Лолиты, сосредоточились для него в этой худенькой девочке.
«Ее вынудили, заставили, обманом, шантажом, угрозами, – думал Борис Александрович, – разве трудно обмануть и напугать ребенка? Папа знаменитость, но он ведь не живет с ними. Мама изможденная, нервная. Пьет или больна чем-то. Девочка предоставлена самой себе, в таком сложном возрасте. Она развязна, вульгарна. Конечно, все это от беспомощности, от растерянности перед грубым взрослым злом, которое обрушилось на нее, маленькую. Вдруг я единственный, кто знает? Вдруг ей нужна помощь?»
Самый разумный вариант – забыть и не лезть – стал казаться Борису Александровичу подлостью. Ему вспомнилась фраза Набокова. «Тайный узор в явной судьбе».
У маленькой девочки, которая сидит за четвертой партой у окна, вовсе не узор, а глумливое чудище скалится сквозь невинное розовое кружево счастливого детства.
«Что, если это чудище сожрет ребенка? Я буду виноват. Я, а не порнограф Марк Молох. Я знал и не помог. Струсил. Не захотел пачкаться».
Второй вариант – связаться с милицией. Он даже нашел в записной книжке телефон одного из своих бывших учеников, который служил в МВД и вроде бы стал майором. Но позвонить не решился. Испугался, что дело получит огласку, девочку выгонят из школы. Позор, пятно на всю жизнь. И опять он будет виноват. К тому же он не верил милиции. Трудно представить, что они не знают о существовании этой мерзости в паутине. А если знают, почему ничего не делают? Не могут? Не хотят? Получают свою долю от грязного бизнеса?
Второй вариант отпадал.
Оставался еще третий – поговорить с мамой Жени. Борис Александрович оставил это про запас и решил сначала поговорить с девочкой. Она сидела на уроке бледная, тихая, у нее были красные воспаленные глаза, лицо осунулось, и он решил, что от слез. Ему хотелось утешить ее, погладить по голове. У него сердце сжималось от жалости. Кто же, если не он, старый учитель, поможет ей? Ему ведь и раньше приходилось помогать ученикам. Это его работа, это главное его назначение в жизни.
Был мальчик, которого Борис Александрович поймал на воровстве в раздевалке. Не стал уличать, не поднял скандала, не донес директору. Просто поговорил. Объяснил. Нашел какие-то правильные слова. И ребенок понял. Никогда это больше не повторялось.
Была девочка, которая состояла на учете в районном отделении милиции как малолетняя проститутка. Ее хотели выгнать из школы. Борис Александрович отстоял ее, узнал, что в семье кошмар, что отчим насилует ее с семи лет, мать спивается. Но нашлась тетка, сестра матери, взяла девочку к себе. Отчима посадили, мать отправили на принудительное лечение. Девочка стала хорошо учиться, выросла нормальным человеком.
Конечно, далеко не всем трудным детям удавалось помочь. Был среди учеников обязательный процент «производственного брака», как выражалась директриса. Воры, наркоманы, проститутки. Но всегда, даже в самых безнадежных случаях, Борис Александрович пытался спасти. Хотя бы пытался. Давал шанс.
– Женя, мне надо с тобой поговорить.
– Да, Борис Александрович. Я вас слушаю.
– Не здесь, не сейчас.
Она слегка удивилась, кажется, испугалась, когда он подошел к ней после урока.
– Что, на педсовете опять обсуждали мою прическу? Но я объясняла, пока новые волосы не отрастут, сделать ничего нельзя, только наголо постричься. Надеюсь, меня не заставят ходить лысой?
– Нет. Дело не в прическе.
– А в чем?
– Я сказал: не здесь и не сейчас.
Она смотрела на него снизу вверх. Он видел тонкие белые проборы между дурацкими косичками, чистый выпуклый лоб, черные, словно колонковой кистью нарисованные брови. Голубые глаза странно, остро блеснули. Как будто она вдруг уличила его в чем-то тайном и стыдном. Или просто показалось? Он нервничал.
– Ну вы хотя бы намекните, что случилось?
– Ты часто пропускаешь занятия. – Он хрипло, фальшиво откашлялся и пожалел, что не выбрал первый, самый разумный вариант.
– Я болею. У меня хронический бронхит. Есть справки от врача.
От ее тона, от жесткого немигающего взгляда исподлобья его зазнобило. Он кожей почувствовал холод, который излучали детские невинные глаза.
«Остановись, пока не поздно! Куда ты лезешь, старый дурак?» – шептала слабенькая интуиция.
«Не будь трусом! Это твой долг, профессиональный и человеческий», – грозно наставляла совесть.
Или, может, это были какие-то другие голоса? В самом деле, откуда человеку знать, кто они и зачем, все эти странные внутренние ораторы, бестелесные, но иногда весьма убедительные?
– Женя, у тебя нет бронхита. Справки липовые. Ты пропускаешь не из-за болезни. Вот об этом я и хочу с тобой поговорить. Номер твоего мобильного не изменился? Нет? Ну и отлично. Я позвоню тебе, мы встретимся где-нибудь.
Она ничего не ответила, только кивнула.
Он ушел. Слишком поспешно, как будто сбежал. Споткнулся, выронил папку, прижатую локтем к боку. Листочки с изложениями девятого «А» рассыпались по желтому паркету. Хорошо, что сам не растянулся. Вот была бы потеха! Пожилой учитель падает на ровном месте, комично взмахивает руками, брыкает ногами, показывая дешевые носки и безволосые, белые, как вареная курятина, икры.
– Что с вами, Борис Александрович? Вам помочь?
Рядом, как назло, оказалась завуч старших классов Алла Геннадьевна. Она считала, что Родецкий метит на ее место, и постоянно намекала на его возраст. А на последнем педсовете подняла вопрос о том, что некоторым заслуженным и уважаемым коллегам пора думать о пенсии.
– Вы такой красный, тяжело дышите. Вам нехорошо?
Она помогла собрать рассыпанные листки. Он поблагодарил, поправил пиджак и увидел, как в дальнем конце коридора, в толпе детей, мелькнули каштановые косички.
«Это, конечно, не альпийский курорт, но недельку здесь вполне можно продержаться», – размышлял неизвестный больной, которого прозвали Карусельщиком.
Его устраивала такая кличка. Он чувствовал себя почти невидимкой. Анонимность бодрила. Вряд ли он решился бы так лихо трепать языком в кабинете доктора Филипповой, если бы ей было известно его имя. Впрочем, он прекрасно понимал, что куражился скорее от страха, чем от прилива бодрости. Вроде как заговаривал зубы, не только доктору, но и себе, своей панике, от которой устал безмерно.
В палату заглянула сестра и позвала:
– Марик! Эй, хватит фокусничать, что ты здесь цирк устраиваешь?
Неизвестный больной вздрогнул, спустил ноги с койки, уставился на сестру. Она смотрела мимо него. Он проследил ее взгляд и увидел, как из-под койки вылезает обритый наголо женоподобный юноша в майке, широких сатиновых трусах в цветочек и на четвереньках, гавкая, виляя задом, словно в трусах у него собачий хвост, направляется к сестре.
«Вот, оказывается, тезка. Пустячок, а приятно. Если бы она знала, что я Марк, я бы у нее тоже стал Мариком. Звучит отвратительно. Еще хуже – Морковка. Был у нас в классе Ваня Марков. Его все называли Морковкой. Гаденький такой, забитый, несчастный. Мне иногда снилось, что я – это он. Я просыпался в холодном поту и бежал к зеркалу, убедиться, что я – это я, а не Морковка. Он сидел за соседней партой, и я боялся на него смотреть. Боялся заразиться его сутулостью, прыщами, убожеством. Ну да черт с ним. Я ведь ничего не помню. Где и от кого родился, в какой учился школе, в какой потом поступил институт. Я аноним, невидимка. Мое прошлое, моя биография – это дико скучно. Зато мое настоящее – это весело. Мне классно здесь и сейчас. Особенно прикольно общаться с фрау доктор. Вчера я попытался растопить ее ледяное медицинское сердце, хотел понравиться этой суке, заинтересовать ее, расшевелить. Но вряд ли получилось. Придется попробовать еще раз. Я завишу от нее. Предложить денег не могу, для этого надо раскрыться. Трахнуть тоже не могу. Неподходящие условия. Впрочем, это как посмотреть. У нее отдельный кабинет, она задерживается до позднего вечера, работает в выходные. Значит, есть проблемы дома. Муж надоел, или она ему надоела. Врачиха в психушке – неплохой вариант. Во всяком случае, нечто новое. Улетный экстрим. Она вполне еще аппетитная телка. Сиськи, попка, все на месте, все натуральное, маленькое, сладенькое. И не подумаешь, что доктор наук».
Тут же перед глазами у него прокрутился почти готовый сюжет короткометражного фильма. Он представил, как классно можно снять порноролик на тему психушки, и самодовольно усмехнулся. Ему нравилось чувствовать себя профессионалом.
Мысленно смонтировав ролик, подобрав музыку, он немного пофантазировал на тему шантажа. Соблазнить строгую докторшу, трахнуть ее прямо в кабинете при скрытой камере и потом увидеть выражение ее лица, когда она узнает, что кассета будет показана ее коллегам, мужу, детям и даже ее больным. Впрочем, что с нее возьмешь? Получает мало, и муж вряд ли олигарх.
Марк рассмеялся про себя, но как-то вяло, без энтузиазма. Какой уж тут энтузиазм, когда загнали на свалку, в гущу человеческих отходов? Хотя, конечно, это он сам себя загнал. Спрятался. И, надо сказать, придумал весьма оригинальный способ.
– Эй, малахольный, ты чего завтракать не идешь?
Визгливый бабий голос прозвучал у самого уха. Марк опять лег, отвернулся к стене. Нянька трясла его за плечо. Он решил не отвечать. Псих он или нет, в самом деле? Псих имеет полное моральное право молчать и говорить, когда ему хочется, а не когда от него этого ждут.
Дима Соловьев ненавидел секционный зал и каждый раз, отправляясь к судебным медикам, с трудом преодолевал желание выпить. Выпивал он обязательно, однако не до, а после. За упокой чьей-нибудь души. Плоская маленькая фляга с коньяком лежала во внутреннем кармане куртки.
В старом здании медицинского института морг был старый, столы не цинковые, а мраморные. Школа, в которой учился Дима, находилась в соседнем переулке. В пятом классе единственный второгодник, легенда и беда школы Петька Чувилин потащил после уроков самую красивую и тихую девочку в классе Олю Луганскую за руку по проходнякам, таинственно повторяя: «Чего покажу, чего покажу!» Дима, конечно, побежал следом. Оля нравилась Чувилину, но Диме она нравилась еще больше. С первого класса.
Был май, очень жаркий. Здоровяк Петька взмок и шумно пыхтел. Ранцы хлопали по спинам. Солнце слепило. Они пролезли через дыру в заборе и оказались в незнакомом асфальтовом дворе. Перед ними высилось мрачное старинное здание из темно-красного кирпича.
«А теперь закройте глаза!» – сказал Петька. Взял их обоих за руки и повел дальше вслепую.
Сначала они услышали песню в исполнении Кристалинской «На тебе сошелся клином белый свет». Потом смех и веселые голоса. Петька остановил их и завопил: «Сюрприз!»
Они не сразу поняли, в чем дело. Они стояли у широкого полуподвального окна. Окно было раскрыто настежь. Внутри огромный зал, кафельные стены, в глубине стеклянные шкафы с большими склянками, заполненными жидкостью, и там, в этой жидкости, плавало нечто непонятное, но кошмарное. Прямо под окном стол. На столе – голый человек с распоротым животом. У его ног два парня в зеленых халатах ели бублики с маком и запивали молоком из треугольного пакета. Рядом девушка, тоже в зеленом халате, красила ногти вишневым лаком и подпевала Кристалинской: «Я могла бы, только гордость не дает». Желтая «Спидола» стояла на широком мраморном подоконнике. Петька держал Диму и Олю за затылки своими огромными ручищами и ржал.
– Ну что, ребятки, охота посмотреть? Заходите, не бойтесь! – крикнул им один из парней.
Они одновременно вывернулись из-под Петькиных лап и рванули прочь, не разбирая пути. Сами не зная как, отыскали дырку в заборе. Оля упала, разбила коленку. Дима нашел для нее лист подорожника и вымыл его газировкой из автомата.
Трупы на столах долго ему снились. Кроме мужчины, там была женщина, очень толстая. Из ее ног торчали какие-то провода. Иглы были воткнуты прямо в кожу. Оля потом рассказала, что вообще не могла спать, хотя должна была реагировать спокойней. У нее мама врач, сама она собиралась стать врачом, и значит, ей придется работать в анатомичке, резать трупы, как тем ребятам в зеленых халатах.
Въезжая на стоянку перед зданием института, следователь Соловьев в сотый раз, наверное, вспомнил ту историю. Прошло больше четверти века, столько всего страшного пришлось видеть ему, а все мерещатся детские кошмары.
В машине, на волне «Радио ретро», пела Кристалинская: «Сколько зим, ты тихо скажешь, сколько лет…»
Петька Чувилин уехал в Америку. Говорят, преуспевает, владеет несколькими ресторанами в Майами. Оля Луганская стала Филипповой Ольгой Юрьевной, врачом психиатром, доктором медицинских наук. У нее двое детей, Андрюша и Катя, замечательный муж Александр Осипович, историк. А что касается Димы, то у него вообще все отлично. Старший следователь по особо важным делам, Соловьев Дмитрий Владимирович. Дважды разведен. Сын Костик семнадцати лет, в этом году оканчивает школу, собирается поступать в университет на юрфак. Живет с мамой и отчимом. К отцу приезжает на выходные и на каникулы. Что еще? Есть близкая подруга, Любовь Петровна. Любочка. Эксперт-графолог. Красивая, умная. Двадцать восемь лет. Отлично готовит. Роман тянется уже четвертый год, пора бы узаконить отношения.
– Женись, – сказала Оля, когда они виделись в последний раз. Сидели в кафе на Неглинной, пили ее любимый «Токай». – Женись на Любочке. Она такая славная.
«И ты мне еще даешь советы? А знаешь ли ты, что вся моя жизнь пошла кувырком из-за тебя?»
Он, конечно, не сказал этого вслух. Зачем?
«Я могла бы побежать за поворот».
Сейчас опять вошли в моду песенки шестидесятых, простые и чистые. Не то что нынешний шальной коммерческий ширпотреб, мертвая «фанера», ни мелодий, ни текстов, ни лиц человеческих.
– Димка, да ведь это старость, – сказала Оля в ту их последнюю встречу.
Он поделился с ней, что время стало нестись в никуда, с дикой скоростью, что, кроме работы, уже ничего не интересно и трогает только все прошлое – песни, фильмы, книги. А настоящее раздражает и кажется чужим, холодным.
– Не застревай в прошлом, – посоветовала Оля, – еще немного, и ты станешь старым нудным брюзгой.
– Уже стал. Смотри, я седой совершенно.
– Тебе идет. И вообще, прекрати говорить о старости. Мы с тобой ровесники, между прочим.
– Ты совсем не выглядишь на свой возраст, Оленька.
– Ага. Я моложавая старушка. Ладно, Димка. Хватит ныть. Вон, Гущенко Кириллу Петровичу под шестьдесят, а смотри, какой мощный интеллект, сколько энергии.
– Да уж, прямо генератор. Батарейки продолжают работать, работать, работать…
Оля посмотрела на него грустно и ласково. Они чокнулись, допили «Токай».
«На тебе сошелся клином белый свет».
Дима выключил радио, вылез из машины. Перед ним было мрачное старинное здание института. Ничего не изменилось. Немытые окна, толстые закопченные стены из темно-красного кирпича. Только дверь поставили железную, с кодовым замком, сменили забор, теперь никаких дырок нет. У ворот посадили сонного охранника. Вряд ли забегут сюда дети из соседней школы. Ну и хорошо, и правильно. Им, нынешним, и так хватает кошмаров.
Женя Качалова лежала на том самом столе у окна. Андрей Короб, судебный медик, сидел рядом и ел гамбургер из «Макдоналдса». Рот его был в кетчупе.
Нельзя называть труп по имени. Дима столько раз одергивал себя, и вот опять. Женя Качалова. Ребенок. На два года младше его сына. Хотела стать моделью. Питалась яблоками и орешками. Снялась в клипе. Прятала деньги в игрушках. Слушала песни какого-то Вазелина.
– Беременность, семнадцать недель. Мальчик, – сообщил Короб с набитым ртом.
– У кого? – спросил Соловьев.
– Ну не у меня же!
– Погоди, она совсем ребенок.
Короб доел свой гамбургер, допил колу, вытер губы и закурил.
– Да, что-то вроде матрешки. Ребенок. Девочка. А внутри еще один ребенок. Крошечный мальчик. Кстати, вполне здоровый эмбрион, несмотря на юный возраст несостоявшейся мамочки. Слушай, Дима, правда, что она дочь певца Качалова?
– Правда. Но они не живут вместе. У Качалова шесть детей от разных жен.
Короб хмыкнул, покачал головой.
– Силен мужик. Теперь уже не шесть, а пять. Одним ртом меньше.
– Это ты к чему? – слегка удивился Соловьев.
– Так… гнусные мысли вслух. Ладно, вернемся к нашей бедной малютке. Масло на коже и на волосах. Смотри, что я хотел тебе показать. – Он натянул перчатки, подошел к столу, провел рукой по волосам девочки. – По-моему, тут ножницами отхватили прядь. Срезали косичку, видишь?
– Вижу, – кивнул Соловьев.
– И еще, здоровая гематома на затылке. То есть он оглушил ее ударом тяжелого тупого предмета по голове. Камнем, что ли? Возможно, не ударил, а бросил. И попал.
– Бросил сзади, в затылок, – пробормотал Соловьев, – она пыталась убежать, но уже было поздно. Наверное, она и крикнуть успела. Но никто не услышал. У него заранее был заготовлен камень? Или он подобрал по дороге?
– Не факт, что именно камень, – покачал головой Короб, – повреждение возникло от действия предмета с ограниченной гладкой ударяющей поверхностью. То есть это точно была не доска. И не кирпич. От кирпича обязательно остается пыль в волосах и на коже. Молоток, гирька какая-нибудь. Ничего подходящего на месте преступления так и не нашли?
– Нет. Вроде бы нет. Подобрали несколько булыжников среднего размера, сразу же исследовали в лаборатории, но они чистые.
– Может, он прихватил с собой какую-то ритуальную дрянь? Статуэтку божка, например? У тех троих, помнишь, тоже имелись гематомы на затылке. Почерк похож, а? Ударил, задушил, раздел, облил маслом, но не изнасиловал. И пряди у тех троих тоже были срезаны. А из вещей ничего не пропало. При трупах нашли полный комплект одежды, включая нижнее белье.
– На этот раз пропала золотая цепочка с сапфировым кулоном. Отец ей подарил на день рождения. – Соловьев тяжело вздохнул и отвернулся.
– А, кстати! – Короб поднял вверх указательный палец и сморщил лоб. – У тех троих детишек тоже никаких украшений не оказалось. Но я уверен, они что-то носили. У девочек уши были проколоты, и в пупках дырки.
– Женя Качалова могла потерять свой медальон еще до встречи с убийцей, – медленно произнес Соловьев, продолжая глядеть в одну точку.
– Ничего она не теряла. Он снял.
– Почему сережки в ушах оставил? Они ведь золотые.
– Они без камней.
– При чем здесь камни? – Соловьев наконец посмотрел на Короба и увидел, какое у того стало странное, печально задумчивое лицо.
– А хрен его знает, – пробормотал Короб после долгой паузы и, как будто опомнившись, выбил сигарету из пачки, ловко поймал ртом, щелкнул зажигалкой.
– Часики дорогущие, «Картье», не тронул, – сказал Соловьев и тоже достал сигарету.
– На фига ему часики? – Короб дал Соловьеву прикурить. – Он не грабит детей, он их даже не трахает. Просто раздевает, бьет по голове и душит руками. Не грабитель он, понимаешь? Не насильник. Миссионер. Миссия у него. Права твоя Филиппова.
Последние слова Короб проворчал себе под нос, совсем тихо. Соловьев ничего на это не ответил. Несколько секунд оба молча курили, не глядя друг на друга. Наконец Короб произнес:
– Дима, ведь это опять он.
– Кто?
– Молох. Ну что ты на меня так смотришь?
Серийному убийце, который убивал детей полтора года назад, дали кличку Молох, с легкой руки Ольги Юрьевны Филипповой. Ее версию никто не принял всерьез. А кличка прижилась.
Оля обнаружила в паутине порнографа, который работал под псевдонимом Марк Молох, и уверяла, что он как-то связан с убийствами. Конечно, порнографа попытались вычислить, но сайт был зарегистрирован за границей. Вступили в диалог в чате, договорились о встрече. Оперативник сыграл роль покупателя детского порно, продавец не появился. Потом еще какое-то время им занимался специальный отдел по борьбе с преступлениями в сфере высоких технологий, но безуспешно.
Молох до сих пор торгует своей продукцией, вместе с тысячами таких же ублюдков, производителей детского порно. Россия, между прочим, занимает по количеству порносайтов второе место в мире после США. Видеопродукцией и живыми детьми пользуются педофилы из Англии, Франции, Италии. Специально к нам приезжают даже из Штатов, хотя они на первом месте. Но у нас это дешевле и безопасней.
– Твоя Филиппова говорила о детском порно, помнишь? Так вот, здесь есть еще одна деталь. У этой девочки, как у тех, предыдущих, полностью выбрит лобок. Вполне возможно, это действительно дети из порноиндустрии. Ты звонил ей?
– Кому?
– Ольге Юрьевне. Я бы позвонил на твоем месте.
– Зачем? Она больше не занимается этим.
– Жаль. Психиатры такие нудные, а она фантазерка. С ней было интересно.
Марк потихоньку достал из тумбочки чужой яблочный сок, отодрал зубами уголок пакета и выпил. За завтраком он ни к чему не притронулся. Сидел и смотрел, как жрут психи. Потом вернулся в палату, улегся на свою койку, вжался лицом в подушку, с тоской вспоминая свиные ребрышки, салат из рукколы, крем-карамель. Как же вкусно он ужинал в тихом ресторане «Парус». Как чудесно он ел! Даже присутствие наглой парочки наблюдателей не испортило ему аппетит.
Его вели не от дома, а от тех мест, где он встречался с клиентами. Парк культуры, площадь Белорусского вокзала. Как узнавали место и время? Прослушивали телефон? Но клиентам он звонил только из уличных автоматов. Милиция? Нет, они работают иначе, изображают покупателей и берут с поличным.
Когда-то он чуть не попался именно таким образом. Пришел на встречу, понаблюдал издали за клиентом и почти сразу расшифровал мента. Человек, ждавший его, выглядел слишком здоровым и спокойным. Он выглядел как мужик с абсолютно нормальной половой ориентацией. Настоящий педофил нервничает и трусит, особенно когда приходит на первую встречу. Но главное, он не провожает взглядом взрослых красоток.
Был конец июля, жара. Девушки оголились, Москва стала похожа на бесконечное предисловие к пляжу, к набережной какого-нибудь популярного курорта. Дрожь слоистого воздуха над асфальтом, нарядная голубизна неба, голые ноги, плечи, спины. Медовый, горячий глянец женской кожи, оттененной условными полосками белого льна и линялой джинсы. Кажется, вот сейчас, за поворотом, за рядами домов, засияет россыпью солнечных бликов упругая морская гладь. Город млел и томился, таяло мороженое, шипели разноцветные напитки на белых столиках уличных кафе. Миляга мент глазел на раздетых красоток машинально, не отдавая себе в этом отчета.
Оставалось быстро скользнуть в метро, так и не появившись в поле его зрения.
С тех пор Марк стал значительно осторожней. Прежде чем встретиться с клиентом, вел с ним долгие переговоры в чате. Анализировал построение фразы, лексику, уровень эмоционального напряжения. Затем, являясь на встречу, долго наблюдал за клиентом. Прислушивался к своей интуиции. При малейшем подозрении исчезал. Все шло отлично. Ни одного прокола.
И вот, почти через два года, на него открыли настоящую охоту, его обложили со всех сторон. Уже не менты. Кто-то другой.
В палату вернулся сосед, уселся на койку и забормотал:
– Не могу, не могу, не могу!
Фамилия его была Никонов. Марк успел узнать, что он академик каких-то там сельскохозяйственных наук, недавно развелся со старой женой, женился на своей секретарше, роскошной блондинке Наташке, моложе него на двадцать лет. Поссорился с двумя взрослыми детьми, даже внуки с ним не общались. Но ему, кроме Наташки, никто не был нужен.
– Наташенька, – повторял он, – девочка моя, красавица.
А потом опять заводил волынку:
– Не могу, не могу, не могу!
Марк затыкал уши, сглатывал горькую слюну и морщился. Очень хотелось принять горячий душ, почистить зубы, выпить крепкого кофе, выкурить сигарету. Через несколько минут в голове у него стало звучать, повторяясь бесконечно, как на испорченном диске: «Не могу, не могу, не могу!» Старик Никонов давно замолчал, ушел в коридор, а оно все звучало.