Проснувшись от судорожной боли в ногах, Василий не сразу сообразил, где он. Так крепко спал в эту ночь. Когда звездное небо ограничилось очертаниями окопа, настроение у него сразу спало. Он уперся ногами в стенку окопа, и судороги стали отступать. Постепенно он стал вспоминать. Спать было тепло в эту ночь, потому как нагнали дополнительно пехоты, и в окопах стало тесно. «Вероятно, готовят наступление», – так он думал вчера, когда его рота, сомкнув ряды, уступила место на левом фланге свежему подкреплению.
Хорошо, что ему не снился этот проклятый сон, когда он тщетно удерживает штык своими руками, а усатая рожа, ухмыляясь, безжалостно давит, упершись в приклад. И чувствует Василий, как разрезаются сухожилия на запястьях его рук, обжигая ладони, а холодное остреё пронизывает его сердце.
Он не любил рукопашный бой. Повидав много смертей, Василий теперь предпочел бы смерть от пули, незаметно и быстро. Единственно, он никак не мог согласиться с мыслью о том, что его Ефросинья останется одна, и что он так и не увидит своего сына, а может быть дочь. Она только успела объявить ему и родителям, что отяжелела, как бригада рекрутов, вошедшая в село стала насильно забирать молодежь, опираясь на новый закон о всеобщей повинности. Кто-то успел спрятаться на чердаках и в подвалах. А Василий был совестливым парнем, да к тому же он уже участвовал в большевистском движении в первый год революции.
После того, как осенью семнадцатого года он покинул село, устроив пожар на усадьбе Выговских, он полностью примкнул к коммунистам. Нравилось ему мстить кровопийцам народа за нанесенные ему обиды. Со временем ему надоело ремесло грабить награбленное, и тоска по дому и по его любимой заставили его повернуться домой. После первой волны гражданской, когда армия была ещё демократичной организацией, он с радостью передал командование взводом вновь избранному молодому бойцу.
Как были рады его возвращению! Особенно отец, чувствовавший вину за то, что не удержал сына. Странно вела себя Ефросинья. Но после откровенного разговора с ней Василий убедил её, что в этом её вины нет, и что подобное он встречал в своей практике, когда их отряды откровенно грабили помещичьи усадьбы, убивая и насилуя женскую половину. Демократически избранные командиры не могли остановить мародерство и разбой, да и не желали, так как месть народная была «священна». Василий много успел повидать, так что не по годам повзрослел и по-философски отнесся к вопросу о создании семьи. Тем более, они любили друг друга.
Скромно обвенчавшись в церкви, они поселились в бабушкином доме, который к тому времени уже опустел. Жили счастливо, но в течении года у них не было даже намека на появление детей. Ефросинья знала причину и тайно посещала местную знахарку.
Только весной она почувствовала, что отяжелела. Василий был счастлив, он желал иметь детей. Много детей. Но осенью, когда обводы тела Ефросиньи приобрели форму арбуза, пришли красные и насильно произвели мобилизацию. И вот теперь снова Василию приходится кормить окопную вошь.
Светало, и первые лучики солнца, падая на края окопа, излучали невидимое и слабо ощутимое тепло. Звуки канонады прервали мысли Василия. Шла артиллерийская подготовка. Снаряды, с ревом пролетая над головой, взрывались на вражеских позициях. Любопытный сейчас мог выглянуть из окопа и видеть, как разрушалась полоса препятствий. Удачно положенный снаряд выносил из окопов белых высоко в воздух изуродованные и покалеченные тела солдат. Даже находясь здесь, не под обстрелом, ощущался ужас от разрывов.
Василия била дрожь. Было холодно, голодно и нервы приводили мускулы в бесконтрольные движения. То, что на пустой желудок бежать будет легче, он знал. Знал также, что и в случае ранения в живот для военных хирургов также удобней работать с пустыми внутренностями. Была дана команда опорожниться, но и без нее окопный туалет был переполнен.
Все шло очень быстро. Команда в атаку прозвучала многократным дублированием командирами рот и взводов.
– Господи, подай мне удачу остаться в живых, – шептал Василий и, опираясь на приклад, он поднялся из окопа. Сначала медленно, потом быстрее, он разгонялся навстречу смерти. Дистанция, которую необходимо было преодолеть, от страха казалась длиннее, а враг казался больше и страшнее. Василий уже это знал, поэтому бежал размерено.
Стихла артиллерийская канонада и сменилась ревом наступавшей пехоты. С вражеской стороны послышались нарастающие хлопки винтовок, перешедшие в непрерывный треск, смешавшийся с грохотом пулеметов и полевых орудий. Но и в этом грохоте Василий слышал свист пуль, неприятные шлепки свинца о человеческую плоть, вопли и стоны раненых. Сквозь пот он видел, как на фоне увеличивающегося в размере крымского вала, дрожал его наточенный штык, как падают его боевые друзья. Он помнил, что когда-то он уже видел этот сон. «Только бы первый попался короткорукий», – думал Василий, приближаясь к валу.
Исход битвы был уже предрешен обходным маневром красных, когда после ночного форсирования озера Сиваш огромные силы нанесли свой удар с тыла. Но никто из наступавших с этой стороны ещё не знал об этом.
Очнувшись от удара прикладом по голове, Василий увидел ошалевшие глаза молодого юнкера, нацелившего свой штык прямо в его грудь, и эти же глаза, но уже округленные от удивления, когда окровавленные руки Василия, ухватившие лезвие штыка, вырывали винтовку из рук белогвардейца. Дальнейшее никто не мог предугадать. Разъяренный Василий не обращал внимания на рукопашный бой и гнался за молодым юнцом, пока не догнал его и не схватил «щенка» за горло. Он видел эти испуганные глаза юнца, как печально и с мольбой они смотрели, и жизненный огонек, покидая тело, покрывал зрачки тонким слоем остекленевшего льда. Ему было жалко его – этого юного мальчишку, можно сказать, ещё совсем сопливого, возможно, ещё не имевшего женщины и по которому будет украдкой плакать только мать, не спавшая ночей, выкормившая и воспитавшая его. Василию было жаль мальчишку, но он ничего не мог поделать с собой, с этой яростью боя, где либо ты, либо тебя.
Витковский понял, что красных уже не удержать. Он упал на дно окопа, зажав голову руками. Он продолжал лежать, не смотря на то, что кованые сапоги с болью топтали его спину. Что там творилось наверху, он даже не хотел думать. Он уже это знал: сотни или даже тысячи солдатских душ покидали тела и отправлялись на небо. Кто, рыдая, прощался с жизнью, наблюдая, как поток крови выливался из смертельной раны, и понимая, что процесс уже необратим, а кто ушел, так и не заметив, что он когда-то жил.
Зачем эта бойня, к чему такая мясорубка. Брат на брата, сын против отца. За что все бьются и зачем все это. Ведь уже все равно не вернуть родных и близких, да и собственность никто не отдаст. Да что эта собственность или деньги, что они значат по сравнению с человеческой жизнью. Не унести всего богатства в тот мир, где ничего нет: ни рук, ни ног, ни тела. Где душа свободно летает в небесах, и ей не холодно и не жарко, не сладко и не горько. А может, и мира того нет. «Нет, я не хочу умирать, я не могу умереть…».
– Вставай, чего притаился? – Яков почувствовал, как могучая рука приподняла его за ворот. Давно уже закончился бой, и похоронные бригады стаскивали трупы к захоронению.
– Товарыщу командир. Я думал он труп, а йон живой. Охвиц-е-эр.
– Ташщы его вон под то деревце. Ща мы его там и шлепнем.
– Не офицер я. Просто фельдшер, – пытался внести ясность Яков.
– Все одно, хоть и фельдмаршал, ваше высокобродие. Кончилась ваша власть. Солдата мы еще пожалеем, а охвицера… – красный командир, подкрутив рукой ус, и затем, той же рукой, подал кому-то сигнал.
– Не нужно, господин офицер. Я простой фельдшер, – ноги подкосились и Яков непроизвольно упал на колени.
– Жид штоли? – живо переспросил командир.
– Нет… То есть да… То есть нет, – слова беспрерывно путались в его устах. Яков понимал, что словами ему уже не помочь, что садистам одно удовольствие выслушивать жалобное лепетание жертвы, но он продолжал: – Нет, не жид я, поляк я. Я просто фельдшер, ну как бы сельский врач я, господин офицер.
– Не господин я тебе, белая сволочь, а товарищ. И не тебе товарищ, а своим товарищам я товарищ, – чувствовалось, что гнев закипал в командирской душе, и дальнейшая мольба только усугубит его положение. Хотя и усугублять-то больше нечего. Этот закипающий гнев вырвался в раздирающий выкрик: – Вии-нни-ик?
– Слушаю, товарищ командир.
– В расход эту белую сволочь.
– Не могу, я не мясник.
– Разговорчики. Под трибунал захотел?
– Слушаюсь… Давай, вставай высокобродие, – Василий подхватил за воротник гимнастерки и, подталкивая штыком в спину, повел свою жертву вдоль вала. «Господи, – думал Василий: – я же солдат, а не палач. И почему я, почему мне всегда достается».
Почувствовав острие штыка между лопаток, Яков засеменил ногами по осенней крымской траве. Южное солнце приятно прогревало гимнастерку на спине. Было далеко за полдень, значит, они шли на восток, в сторону Сиваша. Еще теплилась последняя надежда на побег, возможно, ему удастся купить конвоира, как там его назвал красный в папахе. В сознании у Якова постепенно прояснялся туман от первого шока, и теперь он понял, что что-то знакомое он услышал совсем недавно… Неужели Васька, этого не может быть. Винников хоть и не пол-Украины, но добрая сотня на Полтавщине имеется. Яков с трудом удерживал себя повернуться лицом, чтобы в случае успеха не ввести конвоира в преждевременное возбуждение.
Вокруг ещё было много солдат. Лишний глаз сейчас им не нужен.
– Долго ли вести ещё будешь.
– Вали-вали, барин, тебе чем дальше, тем лучше.
«Господи, – подумал Яков, – голос-то точно похож, давно ведь не виделись, да и кто он мне, даже не родственник. Когда шум армейской толпы стал еле различим, Яков выбрал подходящую кочку и умышленно споткнулся, как каскадер. Но в полете ему хватило доли секунды, чтобы узнать хоть и давно небритое, но все же знакомое лицо.
– Давай не фелонь, высокобродие, – Василий был на чеку и сразу подстраховал штыком
Яков продолжал лежать лицом вниз.
– Давай, ну же. Вставай, – и Василий нагнулся, что бы помочь связанному.
– Только спокойно, Вася, спокойно, – Яков, не спеша, поджимал ноги, чтобы подняться.
– Чёрт, чёрт, чёрт, – Василия как током шарахнуло.
– Да не дергайся ты, а то заметят, – медленно поднимаясь с колен, Яков продолжал: – Да! Это я – Яков.
– Господи. Как же так, – Василий остановился, и винтовка медленно стала выпадать из его рук.
– Да держи ружье свое и не делай вид, что что-то случилось. Идем вперед, только медленно.
– Хорошо, хорошо, черт меня побери, – Василий приподнял винтовку в горизонтальное положение и, слегка ткнув Якова в поясницу, тихо продолжал: – Никогда не думал, что придется родственника своими же руками. Слышал, что такое случалось на этой войне, но чтобы самому выпало – не верил. Вот те на.
– Я же не родственник.
– Да, но сестродержатель, так сказать. Фрося теперь жена моя. Щас пойдем и все объясним командиру. Не могу я в тебя стрелять.
– Да пойми ты, другого поставят и мне каюк. Нет! Уж лучше свой, по-родственному.
– Не смогу я.
– И не нужно. Ты только пальни чуть вверх и вправо. А я в ямку и упаду.
– Вот черт, задачка какая, и трибуналом пахнет, и тебя, кроме меня, никто не спасет, – мысли в голове крутились как пчелиный рой, а до дерева оставалось уже не далеко, – ладно-ладно, щас что-то придумаем. Не спешим. Как там Татьяна? Небось родила?
– Нет уже Тани.
– Как нет?
– Убили её красные.
– Не может быть
– Ну, не красные, а бандиты в их форме.
– Господи, и дерево уже близко, – Василий занервничал: – Ладно, времени у нас нет. Там захоронение, туда стаскивали трупы и ещё, я вижу, несут с вала. Так что ты меня не подводи. Как стрельну, падай в ров и не шевелись, а лучше накройся парочкой мертвых и сиди до темноты. А стемнеет, иди на север. В Винниках тебя знают и прикроют. Моим передашь, что жив. Ефросинья должна рожать. Если я не вернусь, обещай вырастить сына или дочь.
– Хорошо-хорошо. Но ты вернешься, войне уже конец.
– Ладно-ладно. У тебя после выстрела будет пару минут. Не более, – и, приблизившись, Василий перерезал веревку на руках.
Яков стал под деревом, продолжая держать руки за спиной, а Василий отошел на несколько шагов, взвел затвор и прицелился. Лицо Якова продолжало выражать испуг. Василий отвел ствол вправо и вверх. Выражение на лице Якова не изменилось. Василий отвел еще дальше и нажал на спусковой крючок.
Когда дым развеялся, под деревом уже никого не было. Быстрым шагом Василий пошел в свое расположение.
«Вовремя управились», – подумал он, проходя мимо пары, волочившей за ноги очередной труп.
Падая в ров, Яков успел глотнуть свежего степного воздуха. Сгруппировавшись, он покатился по склону тел, прихватил за шинель чье-то тело и в конце пути навалил его на себя. Мухи разлетелись, уступая ему дорогу.
Раз, два, три, четыре, пять, … Яков считал, чтобы не потерять ориентацию во времени и продолжал успокаивать свое дыхание. Запах крови вызывал тошнотворную реакцию. Но Яков знал, что ему это нипочем, вот если бы трупы были не свежие, тогда каюк.
Когда сверху ещё добавился вес, он понял, что совершил ошибку, не положив руки под себя. Противные мухи лезли в уши и в нос, но он боялся пошевелить своим телом, чтобы не выдать себя. Он ждал ночи и думал о том, что судьба была благосклонна ему в этот раз. Как ему выжить, и как жить дальше…
Рождение Петра
Медленно догорала на столике свеча, пламя от которой тусклым блеском отражалось в оконном стекле. За окном лил осенний дождь, шумел ветер и оторванные желтые листья иногда прилипали к стеклу. Ефросинья уже которую ночь не могла спокойно заснуть. Она сидела у маленького окошка за столом, подпирая правую щеку рукой. Её рассеянный взгляд был устремлен на язычок пламени. Эти восковые свечки искусно изготавливал Алексей Киян, на сына которого пришла недавно похоронка. А ведь они вместе уходили с Василием. Как там мой любимый? Жив ли, здоров? Господи, помоги ему выжить в бою и повернуться домой. Пусть даже покалеченным, лишь бы живой. Буду любить его ещё сильней. Уже подходил срок для родов и это усиливало её беспокойство.
Отяжелели грудь и этот живот, ну прямо неимоверных размеров. Она чувствовала, как плод внутри её шевелился, а иногда даже бывало страшно, как он бил ногами внутри. Это счастье, что она отяжелела. Часто бывает, что женщины после абортов становятся бесплодны. Господи! Хотя бы была девочка, но Василий все мечтал про мальчишку. Господи! Дай мне силы благополучно родить. Мальчик или девочка, все равно это будет мой ребенок, которого я уже люблю.
В стекло кто-то постучал и заросшее лицо, прильнувшее к стеклу, испугало Ефросинию. Сквозь шум ветра было слышно чье-то невнятное бурчание.
– Тато! Мамо! – прокричала она, – там за окном кто-то.
Отец Антон сразу схватился за топор. Давно прошли те спокойные времена, когда путнику всегда были рады и были гостеприимны. После революции, сразу как началась гражданская, каких только мародеров не видала Полтавщина. Белые, красные, батько Махно.
В дверь постучали.
– Погаси, дочка, свечу.
В комнате стало темно.
– Кого нечистая по ночам носит? – прижимая топор к груди, Антон повысил тон, скрывая свой испуг.
За дверью что-то пробурчали.
– Мать ты слышала? – Антон шепнул в сторону хозяйки.
– Да говори ты громче, – матушка приложила ухо к двери, – Яков, что ли?
Звякнул засов и уставшая фигура ввалилась в дом. Яков сразу упал на пол. Заросшее, небритое лицо не напоминало того, кого они могли бы узнать. Стоя на четвереньках, Яков пытался приподняться, но силы его были настолько истощены, что он только мотал головой из стороны в сторону, как это делает испуганный зверь. С промокшей одежды ручьями лилась вода, которая тут же образовала небольшую лужу.
– А ну, мать, запали сирныки. Подывымось, кого принесла нелегкая.
– Да это же я, Яков, – фигура присела на колени, убирая мокрые волосы с лица, которое на фоне пламени заблестело усталыми глазами.
Катерина преподнесла лампадку поближе и теперь, сквозь отросшую бороду, они смогли признать лицо зятя.
– Как же так, Яша, откуда ты и какими судьбами?
– А Танечка где?
– Отстаньте от него, – вступился отец, – не видите, человек с дороги, устал. Катя, давай его на лежанку поближе до печки. А ты, Фрося, сбегай в сарай за соломой. Щас печку натопим
– Так дождь же.
– Ничего, не раскиснешь. Возьми накидку мою у двери.
Уже переодевшись в сухое и лежа на лежанке у печи, где веселое пламя потрескивало, Яков продолжал дрожать. Жадно выпив стакан горилки и закусив сырым яйцом с окороком из чулана, Яков почувствовал, как тепло побежало по его телу. Тело стало каким-то неимоверно длинным и легким. Он как бы приподнялся над лежанкой и медленно поплыл. Сон растворил его…
Очнулся он от суетливого шума. Из горницы доносились шум озабоченных людей.
– Доброе утро, сынок, – Антон, сидевший у окна, повернулся к нему лицом.
– С добрым утром отец, – Яков потирал глаза руками.
– Ну ты й гаразд до сна. Мы уже думали, что помёр ты, более суток не открывал глаз. Все на свете проспишь и как дядькой станешь и не заметишь.
– А что случилось, отец?
– Ефросинья надумала рожать. Как ты уснул, так она и начала.
– А доктора вызвали?
– Да какой тут, сынок, дохтур. Бабы всю жизнь в поле рожали. Положит серп и в стог, пойдет, сделает свое бабье дело, да и снова жать. Так что, какой тут, сынок, дохтур, – Антон встал со стула и стал ходить взад и вперед по комнате.
– Так как же так, – Яков почесал затылок, – вы же сказали, что я более суток во сне.
– Так, сынок, так, – Антон остановился у стены и, повернувшись, оперся спиной о побеленную мазанку. На лице его была видно нервное напряжение.
– А она что же, уже более суток… И не родила?
– Да ты не думай, сынок, не наше это, бабье дело, – и он снова нервно зашагал по комнате.
И тут Яков спохватился. Поджав руками живот, он раздетый выбежал на улицу. Ветер продолжал хлестать дождевыми каплями по лицу, но Яков чувствовал лишь приятное облегчение от сокращения мочевого пузыря. Забежав обратно в сени, он попросил, чтобы ему дали срочно горячей воды и мыла. Раздевшись до пояса, он тщательно умылся и вымыл руки. Надев чистую рубаху и повязав волосы и бороду платком, он теперь был похож на янычара – турецкого воина.
– Тужься, деточка. Тужься, – слышал он, заходя в спальню.
Когда он вошел в горницу, бабы расступились перед ним. Лица их были удивлены: никогда ещё, по их опыту, мужчина не был допущен к таинству родов.
– Сюда нельзя, – самая смелая пыталась возразить.
– Спокойно, бабоньки. Я полевой врач. Я фельдшер.
– А хоть и фельдшал, всё одно нельзя, – преграждая путь, неугомонная знахарка была неутомима.
Яков слегка оттолкнул её и подошел к лежанке.
Прекрасные черты лица Ефросинии не выражали страдания, а наоборот, какая-то успокоенность была в них.
Яков пощупал пульс, пульс очень слабый, дыхание замедленное. Открыв веки, Яков заглянул в ее глаза – зрачки реагировали на свет.
Он только мог представить, как, прикрывая свой рот от удивления, женщины в голос ахнули, когда его длинный нос нырнул между ног роженицы. Такого в Винниках ещё не видели. Зато он ясно видел, что плод не был повернут головой на выход. Из развернутых половых губ торчали лишь кончики пальцев от ноги плода.
Когда он повернулся лицом к женщинам, лицо пожилой местной знахарки-акушерки не выражало никаких эмоций, но у молодой красавицы казалось, что горят даже уши.
– Кому вы говорите «тужься», бабоньки. Она же вас не слышит. Когда отошли воды?
– Где-то часов пять назад, – со знанием дела отвечала старушка, перебив молодую, успевшую лишь раскрыть свои прекрасные алые губы и показать ряд ровных и белых жемчужных зубов, которым позавидовали бы даже российские звезды немого кино.
– Вас как величать, красавица? – Якову сразу приглянулась особа, явно ещё скромная и застенчивая девица.
– Оле-еся, – её павлиний голос подтверждал теорию Дарвина, что если природа чем-то одаряет человека, то в чем-то другом она его обделяет.
– Так, Олеся! Я понял, что врача у вас в селе нет.
– Нет.
– А нам нужны инструменты.
– Наверное.
– Ну, а ветеринар у вас есть?
– Вегетарьяннцы есть. Ветераны есть и с германской и с японской, – скрипела старушка.
– Не то, я спрашиваю, кто кабанов кастрирует, ну кто им, так сказать, яйца режет.
– Ах да, так это Федя Белец. Он мастер на все руки. У него и энтот, как его, сканпель есть.
У Якова словно гора груза спала с плеч. Он даже вздохнул с легкостью
– Ты, Леся, – он смотрел прямо в её немигающие глаза и указательным пальцем указывал, что все, что он говорит, нужно неукоснительно исполнять, – ты, Леся, беги как можно быстрее до этого дяди Феди и всё, что у него есть, повторяю, все, что есть из блестящих инструментов, все сюда.
Поворачиваясь к акушерке, он боковым зрением видел, как прекрасны ноги Олеси, сверкнувшие в низу юбки, когда она перепрыгнула порог комнаты.
– А вы, как вас величать?
– Клавой родители звали, – полой своего передника она утерла слезу, вдруг пробившуюся от осознания ситуации, в которой, собственно говоря, она и не виновата.
– А вы, Клавдия, поставьте котел и кипятите воду столько, сколько сможет выдать нам наша печь.
Когда все покинули комнату, Яков наклонился к губам Ефросиньи. От них исходил приятный молочный аромат. Так пахнут младенцы. «Как она прекрасна», – подумал он. Вспоминая свою Татьяну, у него возникло неотвратимое желание поцеловать её в эти губы, все ещё не потерявшие цвет на фоне бледного усталого лица. Он заглянул ещё раз между ног – никаких изменений.
– Яков! Ты что задумал? Ты что, хочешь зарезать мою дочь? – ворвавшаяся Екатерина застыла на полпути, увидев зятя в пикантной позе наблюдателя.
– Кто вам сказал такое, мама? – Яков излишне резко отпрянул и теперь вид у него был, как у нашалившего мальчишки.
– Ты что там делал? – с ужасом спросила она.
– Где?
– Ну вон там, – указательный палец подрагивал, указывая на то место, откуда вынырнул Яков.
– Мамо, вы не ответили на мой вопрос, кто вам сказал, что я хочу зарезать вашу дочь?
– Клава сказала, – она подняла правую руку ко рту и нервно стала грызть пальцы.
Яков обнял тещу за плечи. Её испуганный взгляд не переставал смотреть по направлению безжизненного лица её дочери. Он подвел её поближе к кровати и нежно, спокойно сказал: – К сожалению, плод расположился не правильно для родов и он не может выйти самостоятельно. Мамо, вы же женщина, поймите, вытянуть плод, не повредив его, практически невозможно. Необходимо кесарево сечение, что бы спасти их обоих и чем скорее, тем лучше»
– Не дам резать Фросю, – тупо твердила Катерина, – не дам.
– Тогда она умрет. Вы это понимаете? – Яков начинал нервничать. Он и так взял на себя много ответственности, приняв решение об операции, которую никогда не делал, но помнил, как его учили и как он ассистировал одному полевому врачу.
Катерина продолжала рыдать, обнимая свою дочь.
Вернулась Олеся, вся счастливая.
– Вот, – она поставила на стол аккуратный кожаный чемоданчик, настоящий набор для хирурга, – дядя Федя сказал, что даже и нить имеется.
– Точно, – Яков открыл чемоданчик и достал пробирку с нитью, – да, не обманул ваш Федор. А теперь, Леся, вот это и все инструменты в кипящий котел для стерилизации.
Они прошли на кухню где на плите кипели один большой и два маленьких котелка. В один из маленьких загрузили инструмент.
– Теперь подождем немного. А вы, Клавдия, попросите у хозяйки побольше чистых простыней и полотенец.
– А вы и правда врач? – спросила Леся, когда Клава покинула комнату.
– Я обыкновенный фельдшер.
«Как красивы и выразительны глаза у этой девочки», – думал Яков, продолжая:
– Основную практику я приобрел в военно-полевом госпитале.
– Я вам завидую. Я так хотела учиться на медика. Но учеба стоит так дорого. Одна надежда на Ленина. Он, говорят, все изменит, – она щебетала своим павлиньим голосом, заглядывая ему в глаза, – а вам, Яков, нравится Ленин?
– Нет. То есть, я не знаю. Просто я не встречался с ним. Ну, я не видел его, – Яков ненавидел большевиков, но имел чувство такта, – вы лучше слейте мне, я ещё раз хорошенько смою руки.
– Сейчас, доктор, – и она, схватив ведро, начала разбавлять горячую воду холодной.
– Делай как можно горячей.
– Слушаюсь, доктор.
– Не называй меня «доктор».
– Слушаюсь, доктор, – она закончила с набором воды и поднесла ведро на лавку, где стоял большой медный тазик.
Яков взял кусок хозяйственного мыла и, наклонившись над тазиком, стал растирать мылом кисти и руки по самый локоть.
– Леся, ты, наверное, будешь мне ассистировать. Крови хоть не боишься?
– Ну что вы, – она как-то по-детски засмеялась, – я всегда помогала дяде Феде. Однажды мы вправили открытый перелом тут одной лошади.
– Ну и ну, – Яков скривил физиономию, изображая полное удивление, – но человек это не лошадь.
– Вот именно – не лошадь. Вернее, любое животное – это не человек, который может что-то сказать: как себя чувствует и где болит. А животное, оно ведь молчит. Зато какие у них глаза. Ну, выразительные, не нужно и слов. Понимаете?
– Так. Готово. Теперь попросим Клаву, чтобы смыла вам руки. После чего аккуратно выложите инструмент на салфетку и к пациенту.
– Слушаюсь, доктор.
Яков зашел в комнату с поднятыми руками, ничего не касаясь, прямо как настоящий хирург. Мама по-прежнему лежала, рыдая на груди у дочери.
– Клавдия, будьте добры, помогите Лесе помыть руки и перенести инструменты.
– Хорошо, – ответила старушка и удалилась.
Яков подошел к кровати и обратился к матери.
– Мамо. Если мы просто будем рыдать, Фрося умрет, так и не родивши ребенка.
Катерина затихла, продолжая всхлипывать.
Яков настаивал:
– Сейчас можно попытаться спасти их обоих. Пока ещё можно, но когда остановится сердце у матери, можно будет только спасти ребенка, – Яков чуть наклонился. – Ну, мама, решайте. Я не смогу без вашего решения и благословения.
Екатерина поднялась во весь рост и повернулась лицом к Якову. Глаза её были красными и мокрыми от слез. Её дрожащие губы тихо прошептали:
– С богом, Яшенька, с богом.
И повернувшись, она медленно пошла по направлению двери.
– Вы, мамо, не волнуйтесь. И займитесь делом. Следите, чтобы котел на плите и ведра с водой были полны.
В ответ она лишь махнула рукой.
Вошли женщины, подтянули к кровати стол. Постелили чистую ткань. Затем внесли инструменты и, подстелив дополнительно льняную скатерть, разложили их.
– Больше света, тетя Клава.
– Уже собрала все керосинки, что есть в доме.
– Хорошо, хорошо. Ну что, готовы?
– Господи, помоги нам, рабам твоим божьим…
Яков подошел к Евфросинии.
– Клава, эфир пациентке.
– Сейчас, доктор, – и старушка, смочив марлю эфиром, приложила ее к лицу роженицы.
– Раз, два, три, четыре, пять и вышел зайчик погулять… – Яков читал считалочку, как его учили на курсах. Он чувствовал, как начинает потеть его лоб. Капельки пота стекали на его брови и затем заполняли ему глаза, – Хватит, Клавдия, спасибо. Теперь мой лоб. Вытрите, пожалуйста.
Он чуть присел, чтобы старушке было удобней.
– Спасибо.
Яков подошел к кровати ближе и потянул одеяло. Её живот был до безобразия выпуклым с вывернутым пупком. Колени оставались приподнятыми, а полные ляжки распластаны широко.
Яков закрыл глаза и внутренне стал читать молитву. Он читал на идише, как учил его ребе Аристарх.
– Поторопитесь, доктор, – это Леся испугалась, что он уснул.
Яков открыл глаза и сказал: – Кесарево сечение! Он сказал это, словно объявил свой собственный приговор.
– Леся, дезинфекцию места разреза.
И девочка аккуратно смазала живот чистым первачом.
– Скальпель, – сказал Яков, указывая на скатерть.
Далее события происходили, как в нереальном мире. Открывающаяся рана позади скальпеля, разделяющаяся кожа и тонкие кровоточащие сосуды. Алые мускулы, переложенные жировыми прослойками, и далее, через кольца внутренностей. Человеческая плоть мягкая и пульсирующая, лоснящаяся при свете керосиновых ламп.
Зажимы и держатели, как будто серебренные насекомые, собрались в разрезе, словно это был цветок, и руки Якова – режущие, вяжущие и подбирающие. Затем пурпурный мешок матки, внезапно вскрытый скальпелем. И, наконец, ребенок, свернутый в темно-серый мяч с ручками и тонкими ножками, голова слишком непропорционально велика и жирная алая плацента, связанная с ним пуповиной.
Поднятый на руке Якова, младенец свисал вниз, все ещё соединенный пуповиной со своей матерью. Щелчок ножницами и ребенок свободен. Яков шлепнул младенца по ягодицам и тот, вдохнув воздуха, закричал. Через кровать Леся, хлопнув ладошами, засмеялась от радости, внезапно переполнившей её.
Конец ознакомительного фрагмента.