Ефросинья проснулась очень рано. Было около трех утра. Она проворачивала в своей голове ту ситуацию, в которой она сейчас оказалась. Её мысли уплывали в разные направления. Она снова и снова думала, но выхода так и не находила. Вчера она впервые, серьёзно и открыто, поговорила со своей матерью, не называя имя отца будущего ребенка. Но вдвоем они так и не нашли решения проблемы, которая становилась все больше и больше с каждой секундой.
Если бы она призналась матери, кто отец ребенка, то мама сказала бы отцу, а отец, он так любит её, и он может пойти на убийство. Конечно, паныч заслуживает наказание, но и не хотелось бы при этом потерять отца. Она положила руки на живот. Здесь внутри зарождается новый человечек. Возможно, это будет девочка. Или мальчик. В общем, какая разница, это полностью новая жизнь, ожидающая прихода в этот мир. Мир зла и насилия. Она повернулась в постели. Одеяло и простыни обернули её тело.
Ефросинья чувствовала, как слезы текут по её щекам. Она не хотела видеть себя матерью-одиночкой среди соседей, которые постоянно будут тыкать пальцем в её сторону. И в то же время ей жалко было убивать ту жизнь, которая так и не увидит свет. Её снова охватил жар, и она сбросила одеяло. В своей короткой ночной рубашке она выглядела ещё более соблазнительной. Её длинные прямые ноги, раскинутые поверх одеяла, руки, сложенные на груди, и распущенный льняного цвета длинный волос придавали ей образ ангела. Ангела, поруганного темными силами.
Она крутила свою голову на подушке из стороны в сторону. Но почему ей пришлось так отяжелеть. И так не легко вынашивать ребенка, а здесь ещё такой позор. Она повернула голову в сторону окна. Осенняя ночь давало кромешную темень за окном. Такая же темнота была и в её сознании, и не было ни малейшего проблеска, обозначающего какой-нибудь выход. Ефросинья принялась молиться, и над её постелью пресвятая дева Мария толкала золотую лодочку с телом Христа.
Засыпая снова, Ефросинья приняла решение согласиться со своей матерью и избавиться от плода.
Когда образ богородицы постепенно превратился в образ её матери, за окном уже начало светать.
– Как спала, доченька? – нежный голос Катерины окончательно разбудил её.
– Я согласна, мамо, – сухо ответила она.
По дороге в Полтаву они обе молчали. Приходилось часто останавливаться, Ефросинья чувствовала себя очень плохо. Она лежала на соломе, одетая по-зимнему и покрытая сверху большим куском парусины. Обильно постеленная солома создавала тепло и амортизировала на кочках. Хотя, в основном, телега шла мягко, утопая в дорожной жиже. Лужи длиной более ста метров преодолевались с легкостью, так как мерин, подкормленный овсом, игриво набирал ход и радовался, что повозка почти пуста. Моросил слабый осенний дождь и порывы ветра, обжигая лицо Катерины, пытались сорвать парусину с телеги.
Полтава их встретила зловонным запахом урины и фекалия. Так жил простой рабочий люд на окраинах, где не было канализации и водопровода. А наспех построенные домики теснили друг друга.
Направив свою лошадь по адресу, указанному аптекарем, Катерина сжимала свой нос пальцами и думала, что же так тянет в город молодежь.
Дверь открыла молодая еврейская девушка. На ней был серый плюшевый халат. Она говорила по-русски с акцентом. Её густые кучерявые волосы постоянно вздрагивали, когда она запиналась и пыталась найти правильные слова. Она провела их в прихожую, увешенную многочисленными коврами. Ефросинья никогда в жизни ещё не видела столько ковров.
Невысокого роста, с кучерявым волосом и залысиной впереди, доктор вошел в прихожую.
– Как вы себя чувствуете, пани? – его карие глаза казалось вот-вот лопнут, когда он осматривал с ног до головы прекрасное создание, которое через минуты он будет пытать на своем столе. Как кукла-марионетка он сложил руки на груди.
– Пожалуйста, проходите за мной.
И он провел их через маленькую дверь на кухню.
Здесь стоял какой-то противный запах. Ефросинья не могла определить. Это, должно быть, кровь. Она не была уверена. Что бы это ни было, оно сжимало и обжигало горло. Посреди маленькой кухни стоял стол, покрытый желтой клеёнчатой скатертью. Ефросинья с ужасом уставилась на этот стол. Справа от него, на полке, стоял поднос со всякого рода инструментами из специальной стали. Пот стал выступать у неё на спине под одеждой. Она слышала, как мать потянула плащ с её плеч.
– Не желает ли пани опорожнить свой мочевой пузырь?
– Мне? Опорожнить чего? – Ефросинья заикалась от страха.
– Помочиться мадам, по-пи-сать. Хорошо. Пожалуйста, снимите свое нижнее белье и полезайте на стол.
– Что? Вы собираетесь это делать здесь? На кухне?
– Ну да, конечно же. Я всегда делаю в этой комнате, – мужчина посмотрел на неё расстроено.
– Давай, Фрося. Делай, что велит доктор.
Сгорая от стыда и расстройства, Ефросинья сняла трусы и, при помощи матери, забралась на стол. Под её весом столешница заскрипела и Ефросинье предстала ужасная картина. На мгновение она закрыла глаза. Годами закопченный от приготовления пищи потолок с пятнами от забитых мух и столетний жир. Она снова закрыла глаза.
– Мама, Мамочка. Я передумала. Я не хочу, – её голос стал беспокойным.
– Сейчас, сейчас, деточка. Успокойтесь. Скоро все будет закончено.
Изо всех сил Ефросинья попыталась подняться со стола, но доктор со своей ассистенткой женой и мамой вернули её в прежнее положение.
– Ради Бога, доченька. Веди себя, как полагается.
И она снова стала слушающим свою маму ребенком на приеме у доктора. Только теперь она понимала, что это не операция, а просто резня, убийство её ребенка.
– Деньги, пожалуйста, – маленький, с глазами навыкат, человечек стоял с протянутой рукой, – пожалуйста, вперед, у нас такие правила.
Катерина протянула ему заготовленный сверток, схватив который, он сразу пересчитал деньги. Положив деньги в карман халата, он улыбнулся своей жене. Сейчас доктор Цукерман был счастлив. И даже если эта глупая девчонка передумает, деньги обратно они уже не вернут.
Катерина не могла спокойно наблюдать за доктором, видя под его ногтями грязь, она заставила себя смотреть на дочку.
Ефросинья схватилась двумя руками за края стола. Её испуганный взгляд был устремлен в потолок. Льняного цвета волос свисал с края стола и почти достигал пола.
– Раздвинь колени и держи ноги полностью открытыми.
Ефросинья сделала, как было ей сказано. Цукерман стал у края стола и долго наблюдал открытое тело. Его лоб покрылся потом, а вспотевшие руки он вытирал о края не первой свежести халата. Указательным пальцем он раздвинул волос. Ефросинья видела, как он облизнулся, и отвернула свой взгляд в сторону, чувствуя, как ком растет у неё в горле.
Доктор правой рукой взял свой инструмент и вставил во внутрь. Ефросинья почувствовала холодную сталь и вся сжалась.
– Расслабьтесь, барышня, расслабьтесь. Сейчас все будет закончено.
Ефросинья почувствовала ужасную боль, которая с каждой секундой нарастала. Взяв длинный стальной предмет со странной петлей в конце, доктор стал им энергично скрести. Катерина чувствовала, как флюиды страха и ужасной боли исходили от её дочери. Она видела, как огромные капли пота выступали на лбу дочери, как выступает кровь на стиснутых зубами губах.
Доктор работал очень быстро, соскребая внутри её тела. Катерина слышала, как он что-то мямлил себе под нос на своем иврите, когда Ефросинья снова отчаянно попыталась встать
– Ох, мамо, пожалуйста, я не могу больше терпеть, – голос Ефросиньи был сух от агонии. Жена доктора пыталась прикрыть рот рукой. Но Ефросинья как загнанный в капкан зверь мотала головой из стороны в сторону. Слезы текли по её щекам и заполняли её уши. Толкая инструмент все сильнее, доктор работал все яростнее и усерднее. Катерина видела, как женщина придавила дочь к столу, нажимая руками на плечи. Катерине казалось, что этому кошмару нет конца.
– Расслабьтесь, барышня, расслабьтесь, – картавя, бормотал доктор.
Ефросинья попыталась сложить ноги вместе, но доктор Цукерман силой раздвинул их.
– O господи, барышня. Милая, потерпите или мне придется растянуть это до ночи.
– Мамочка, милая. Останови его. Я не могу больше, – Ефросинья почувствовала, что она мочится. Жар от урины, смешанной с кровью, обжигал её.
Доктор что-то сказал своей жене на иврите. Она быстро нырнула под стол и, загремев немытыми чашками, достала алюминиевый котелок. Вдвоем с доктором они приподняли её над котелком у края стола.
Ефросинья почувствовала, как плод стал медленно покидать её тело. Сквозь пот и слезы, застилающие её глаза, она увидела это маленькое, сантиметров не более десяти, тельце на дне котелка среди крови и слизи. Её плечи стали бесконтрольно дергаться. Она чувствовала, как приступ истерии поднимается в ней. Это был её ребенок. Она стала плакать, и плач её вскоре перешел в рыдание.
Слюна, свисавшая с губы, растянувшись, упала в котелок, и за ней, дождинками, крупные капли слез падали и смешивались с мочой и кровью. Она видела свои окровавленный бедра, между которых, чуть ниже, видела маленький алюминиевый гробик с её ребенком. Теряя сознание, она упала назад на стол и столкнула ногой котелок, мрачное содержимое которого рассыпалось по кухонному полу. Катерина тупо уставилась своими глазами на останки, не веря, что это её внук или внучка. Вина охватила её и, нагнувшись, она схватила этот кусок кровавого месива и прижала к своему сердцу. «Что же я наделала? Господи всемогущий, что же я наделала?» Прижав к груди этот маленький комочек, Катерина истерически качала своим туловищем.
– Мамаша, вам вообще не следовало присутствовать при операции, – жена доктора шлепнула ладошкой ей по щеке, и реальность стала постепенно возвращаться к Катерине.
Когда Ефросинья проснулась, её нижнее белье было на месте. И толстое полотенце, вместо санитарной прокладки дискомфортно давило её между ног. Она чувствовала себя ужасно. Открыв глаза, она заметила, что лежит в странной чужой комнате и на чужой постели. В полудреме она водила своим взглядом по потолкам и стенам. Затем она вспомнила, почему она находится здесь, это сверление холодного металла внутри её, и чувство панического страха снова овладело сознанием. Образ её ребенка снова стал перед глазами, и она снова заплакала.
Катерина, услышав, что дочь проснулась, вошла в комнату. Она обняла дочь и прижала к груди. Её собственное сердце ныло. Сейчас она точно поняла, почему церковь была против абортов и считала это большим грехом. Она сама была инициатором всего этого, и она сама доставила дочери эту невыносимую боль и страдания. Она нежно поцеловала голову дочери.
– Все уже позади, донечка, все уже позади, – она помогла подняться Ефросиньи.
– Ох, мамо, мне так плохо и противно, – ей казалось, что ткани продолжают рваться внутри живота. Закусив губу, она чувствовала, что уже больше никогда не будет той девочкой после того, что случилось сегодня.
Полчаса спустя они молча ехали в повозке, покидая Полтаву, где местная партийная ячейка получила известие, что революция, о которой так долго говорили большевики, и которую так долго ждал пролетариат, свершилась. Осенние сумерки подгоняли повозку. Моросил противный мелкий дождь. Ефросинья, зарывшись с головой в солому под парусиной, тихо плакала и стонала.
«Хорошо, что не льет как из ведра, – думала Катерина, управляя гнедым, – приедем затемно, тоже хорошо, меньше народу в селе будет видеть. Прости меня, Господи. Прости нас, Господи, за грехи наши…»
Гражданская
Переворот большевиков, с его обманом – подарить народам России счастливую жизнь, принес лишь горе гражданской войны, масштабы которой еще не видело человечество. Кошмары Парижской коммуны теперь выглядели как детский лепет. На долгие лета Россия отстанет от развития, а ее народы не придут к нормальной жизни еще и в двадцать первом веке. Как орудие насилия пролетариата, декретом от 28 января была организована Красная армия. Во главе этого карательного органа стал выдающийся агитатор масс Троцкий. Он использовал большевиков, чтобы развить якобинский дух у солдат. Требования дисциплины вынудили отказаться от демократического принципа выборности командиров.
Весной 23 апреля 1918 года Ленин заявил, что гражданская война в основном закончилась (Полн. Собр. соч. т.38 с 233). Так требовал текущий момент и правила лживой пропаганды. Но июньское выступление шестидесяти тысяч хорошо обученных и организованных солдат из числа чешских военнопленных дало вдохновение белому движению, а вместе с ним и новый виток гражданских столкновений. К ним подключились крестьянские массы, недовольные реформами в деревне.
Напуганные стремительным продвижением чехословацкого корпуса, большевики в июле впервые осуществили обязательный призыв в армию. В то же время, в середине июля, в Екатеринбурге срочно и зверским образом уничтожили царя и всю его семью.
Мир впервые увидел зловещий облик большевизма. Ответом на цареубийство стало неудавшееся покушение на вождя революции – 30 августа тяжело ранили Ленина. Начались репрессии в Питере и Кронштадте. Большевики не забывали и про армию. Её численность постоянно росла. Красным удалось обманным путем склонить к себе на службу офицеров из числа так называемых бывших. К концу 1918 года на службе числилось 22 тысячи бывших офицеров и 128 тысяч унтер-офицеров, судьба которых уже была предначертана после окончания их миссии. Общая численность красноармейцев, под руководством председателя реввоенсовета Троцкого, после объявления в апреле 1919 года тотальной мобилизации превысила пять миллионов.
1919 год стал самым ужасным годом гражданской войны. С востока войска адмирала Колчака двигались на Казань и Симбирск, чтобы соединиться с северо-западной группировкой Антанты под командованием Юденича. Пока Красное контрнаступление освобождало Урал, войска Деникина оккупировали Украину и в октябре взяли Воронеж, Курск и, дойдя до Орла, находились всего в 400 километрах от Москвы, выбранной большевиками, в целях безопасности, новой столицей страны советов. Французы, спешившие на помощь, оккупировали Одессу, Николаев и Херсон, а атаман Петлюра, обратив внимание на национальный состав совнаркома, сразу понял, кто продал Россию, и развязал серию еврейских погромов. В таких условиях верхушка большевиков спешно готовила паспорта для бегства в Германию, спецслужбы которой подготовили развал России и ее выход из первой мировой войны. Но убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург в Германии уничтожило все их надежды на бегство. И, как загнанный зверь, большевизм использовал все средства. В марте революция победила в Венгрии. В апреле советская республика была провозглашена в Баварии, а в Италии все чаще звучали призывы о том, чтобы сделать так, как в России.
После провала с поляками было принято правильное решение сосредоточить все усилия на борьбе с бароном Врангелем, сменившим неудачливого Деникина. Для этого выдающийся полководец Михаил Васильевич Фрунзе был переброшен на юг и поставлен главнокомандующим Южным фронтом. После удачно проведенных операций в Туркестане, завершившихся 2 сентября взятием Бухары, Фрунзе был единственным, кому молодое советское правительство могло доверить такую ответственную операцию по очистке южных рубежей. И он в течении 50 дней оправдал доверие своими решительными действиями на Каховском плацдарме, Сиваше, Перекопе и добился разгрома армии Врангеля.
Перекоп
После прохладной ноябрьской ночи первые лучи солнца казались спасительными для пехоты. «Хорошо, что еще не зима, – подумал Яков Витковский, – и, скорее всего, до наступления холодов уже должна закончиться эта проклятая гражданская война, в которой брат убивает брата».
Кровь, кровь и кровь, кажется, вся великая Россия потонула в крови.
Он вспоминал те прекрасные времена спокойствия, когда ранним утром открывались ворота еврейского гетто в Кракове, и они с отцом толкали свою старую тачку, доверху набитую нехитрым скарбом, на местный рынок. Поляки нехотя брали их товар, некоторые нагло ухмылялись. Но его это не смущало, так же, как не смущала и эта базарная грязь, эта жижа, размешанная людскими ногами, которая забрызгивала его, уносившегося от погони местной шпаны.
Пенёнзы… Да, они отбирали у него пенёнзы, эту мелочь, оставленную ему отцом, конечно, если он не успевал унести ноги. Яшка очень гордился, когда отец прятал заработанный злотый подальше в свой специально изготовленный пояс. Ведь в нем была маленькая доля и его труда. Чаще всего торговля шла вяло, и время тянулось нудно. Но они с отцом выстаивали до самого так называемого конца, когда времени оставалось лишь для быстрого возвращения домой, рискуя быть отправленными на угольные рудники в Силезию. Именно так гласил закон: опоздавшему в гетто до закрытия ворот – ссылка и тяжелый каторжный труд. Но был и другой закон, который Яков, как и каждый еврейский ребенок, усвоил с молоком своей матери. Закон этот – Деньги. Они, имея магическую силу, убирали все препятствия на его пути, и в этом он убеждался не раз на своем жизненном опыте. Из всех случаев, подтверждающих их магическую силу, ему врезался в память, пожалуй, самый первый из его детства.
– Стоять, пся крэв, – как раскат небесного грома, прогремел хриплый голос полицая. На мгновение показалось, как будто вечернее небо разорвалось напополам, когда полицейская дубина стремительно опустилась на отцовскую голову. И, как в кадре замедленного кинофильма, плавно, но с душераздирающим скрипом, вторая половина ворот догнала первую и тяжелый, кованый засов с лязгом подчеркнул их катастрофически бедственное положение. «Да, вот она премия, вот этот мицвах за удачную торговлю», – подумал он.
– Ну что, жидовское отродье, пойдем копать уголек, – толстая рожа с усами, как у таракана, улыбаясь, подняла дубинку для второго удара.
– Пане полицай, прошу вас, не губите нас с татом, – пытался Яков умолить разъяренного зверя.
– Молчи щенок, когда взрослые дяди разговаривают, – и могучая волосатая рука сдавила ворот его рубахи так, что оранжевые круги поплыли у него перед глазами.
К их счастью отец не потерял сознание.
– Сколько, – прохрипел Исаак.
– Двадцать злотых, и две минуты врата будут открыты, чтобы ты и твоё отродье успели убрать свои вонючие задницы.
– Але я маю тильки десять и клянусь моей Сарой, до восхода солнца я принесу остатне…
– Янек! Отворяй ворота. Не могу глядеть, как эта пся крэв мочится у штаны, – волосатая рука прослабила его дыхание, и незамедлительный удар кованного сапога по ягодицам напомнил ему о необходимости поторопиться.
Постукивая стальным ободом по мостовой, их тачка влетела на территорию гетто.
Будучи двенадцатилетним мальчишкой, он уже начинал понимать неравенство своего положения среди сверстников на улице и поэтому старался избегать их. Старался больше уделять внимания книгам. Его покойная мама Надежда Антоновна Гомельфарб любила хвалить его, поглаживая рукой по голове: «Расти, Яшка, умным. Ты у нас талант и вся надежда только на тебя». И он грыз науку своими еще неокрепшими мозгами.
Их хижина, где на девяти квадратных метрах помещалась вся их семья, стояла по соседству с домом знатного цирюльника Исаава, который благодаря своему врачеванию мог позволить себе содержать этот, как тогда казалось Якову, маленький королевский дворец. После многочисленных эпидемий тифа, одна уцелевшая пятнадцатилетняя дочь хозяина по имени Ракель научила его азбуке и постоянно снабжала его литературой из отцовской библиотеки. Очень много книг пришлось читать по анатомии и строению человеческого тела, сказалась специфика хозяина библиотеки. Ракель была девочкой без комплексов и, что касательно женского тела, без стыда все представляла ему на рассмотрение.
Яшке тогда еще не была понятна её позволительность, и то, что она, не боясь соседского мальчишки, получала от этого своего рода удовольствие, но для него было главным сравнить теорию с практикой. И он, разглаживая своей рукой её шелковистые каштановые волосы, пытался проследить границу между малыми и большими губами, а также пробовал, как упруга промежность. Завороженный сложностью строения он приближался настолько близко, что от странного запаха непроизвольно фыркал.
– Дурак ты, Яшка, – говорила она, – многие мужчины платят деньги, чтобы обонять и пробовать это, ну вроде бы, как сметану.
– Да ну? – удивлялся он.
– Мал ты ещё для понимания, а я уже скоро встану взрослой. Да только не захочет папа Исаав отдать меня за любимого. Придется мне ублажать старенького банкира, и чем старше он будет, тем раньше я стану богатой. Потому что деньги, Яшка, деньги – они решают все.
И быстренько подтянув атласные трусики, она садилась за рояль. Перебирая двумя прелестными ручками белые и черные клавиши дорогого инструмента, она зачаровывала его своей красотой и чистотой души. А за окном цвела сирень, и полонез Огинского гармонично звучал с весенним пением птиц. С каждым её грациозным движением рук и плеч, когда каштановые пряди кудрявых волос откидывались назад, открывая влажный взор карих глаз, ему казалось, что нет на свете ничего лучше, чем «это», что он видел пять минут назад и никак не запомнил зрительно. И нет уже времени даже вообразить, так как музыка увлекала его все дальше и дальше. И казалось, мысли скоро достигнут облаков.
Но вот какие-то странные звуки постепенно смешиваются с музыкой и их слышно все сильней и сильней. Это толпа.
Это шум толпы.
Нет – это ужасный шум разъяренной и напуганной толпы.
Это погром.
– Бегите дети! Бегите! – успела прокричать ворвавшаяся мать, как сверкнула сталь казацкой шашки. Пока срубленная голова, вращаясь, достигла пола, остаток тела матери с протянутыми руками продолжал двигаться вперед, обильно поливая фонтаном из открывшейся артерии потолок и стену.
– Хорунжий, – заорал усач, – у входа стоять! Никого не пускать! Это моя добыча!
– Слушаю-с, пан, – донеслось с крыльца до того, как дверь захлопнулась.
Настала гробовая тишина. Даже не тишина, так как через открытое окно там, внизу, в ужасных криках гибли люди под ударами металлических предметов от разъяренной толпы.
Бились стекла и гремела посуда. Но Яков видел только застывший ужас в карих глазах Ракель и её нежные руки, замершие над клавиатурой. Слышал бешеное хрипение усача в такт остановившейся музыки и шороха конвульсий от обезглавленного тела.
– Что, отродье, развлекаемся? – усач с поднятой шашкой шагнул ему на встречу.
Яшка почувствовал, как у него забурлило в животе и его правая штанина начала заполняться теплой жидкостью.
– У-ух! – взмахнул усач шашкой, и ватные ноги Якова подкосились. Переполненный тошнотой по самое горло, он рухнул без памяти. Силы покинули его, но все же сквозь полузабытье он продолжал видеть и слышать.
– Слабак, – сказал усач и повернулся к нему спиной.
Грузно топая коваными сапогами, с окровавленной шашкой, он подошел к роялю. Капельки крови стекали по лезвию и падали на пол, оставляя след его движения.
– А вы, мадам, похоже, хозяйка этого дворца?
Карие глаза извергали водопад слез, ресницы нервно дергались, а губы, пытаясь что-то произнести, лишь только дрожали.
– Не слышу вас мадам. Где деньги и драгоценности? Где?
Но губы лишь только дрожали. Тогда усач, не спеша, отложил окровавленную шашку и резко нанес удар тыльной стороной ладони так, что губы перестали дрожать. Они поменяли свой цвет на пурпурный, и тоненькие струйки крови стали пробивать себе путь изо рта.
Увидев возбужденный взгляд убийцы и нервные движения рук при расстёгивании штанин, Ракель поняла, что час смертельной опасности отступил. Чтобы не видеть этой наглой ухмылки и лоснящихся от удовольствия губ, она покорно развернулась, и своей детской грудью оперлась на рояль.
Почувствовав холод булата между лопаток, она прижала ладонь к окровавленным губам. Шнуры корсета и платяная ткань разошлись под острием лезвия и обнажили прекрасную девичью спинку. Атлас на трусиках переливался под лучами солнца, пробивавшимися в окно. Легонько, остриём лезвия, усач придавил атлас между ягодицами, так что две половинки отчетливо выразили профиль. «Эх, – подумал усач: – Сейчас загоню по самую рукоять, и никто меня не осудит».
– Чего ждешь, не мучь меня, – набравшись смелости, процедила Ракель.
– Да вот, не хочу портить прекрасную вещицу, – и быстрым движением рук стянул атлас до пола.
– Ракель невольно переступила ножками, оставив вещицу свободно лежать на полу.
«Возьму трусы на память, своей подружке», – подумал усач. Потянувшись правой рукой за трусиками, он наклонился так, что почувствовал запах девичьей плоти.
«Прости меня, господи, ведь никогда такого не делал, – подумал усач, пряча трусики в карман галифе, – возможно, меня убьют, возможно, и не будет другой такой удачи».
Быстро выпрямившись, усач как бы еще раз оглянул прекрасное создание с высоты своего положения завоевателя и принялся за свое грязное дело. Под напором рояль немного подался вперед, пока окончательно не уперся в стену.
– Молчи сучка и радуйся, что не испортил твою девственность, – хрипя, успокаивал её усач. – Терпи, сказал, останешься жить непорочной. А я, может быть, потом, где-то далеко, погибая в грязном и окровавленном окопе, вспомню тебя красивую. Вспомню, что ты где-то ходишь и виляешь задом, в глубине которого я однажды побывал».
Очнувшись, Яшка, превозмогая страх перед дергающимся без штанов чудищем и подкрепляя силы свои ненавистью за любимую Ракель, согнутую на рояле, нанес именной шашкой войска польского сокрушительный удар прямо по темечку.
Замерло бездыханно тело монстра, и из раздвоенного скальпа сначала показался осколок кости черепа, а затем стали постепенно проступать окровавленные мозги.
«Все как по анатомии», – подумал Яшка, брезгливо отбросив холодное оружие.
– Здесь есть черный ход, – как бы оправдываясь, сказала Ракель.
– Бежим, милая, – пробурчал повзрослевший малец.
Знакомый до боли ужасный свист и рев вырвал Витковского из воспоминаний. Закрыв ладонями уши и приоткрыв рот, он упал на дно окопа. Вдавившись в грунт так, как будто хотел провалиться в него, он начал молиться. Серия взрывов сотрясла Крымский вал. Затем взрывы стали звучать без перерыва. Так началась битва за перекоп.