Ветры странствий. Публицистические очерки. Белый аист летит… (Евгений Панов)

Две тысячи тринадцатый

Там остановилось время – вот, наверное, самый философичный отзыв о Беларуси, который пришлось услышать в Москве. И, к тому же, единственный в своем роде. Он не входит в устоявшийся «джентльменский набор» характерных черт белорусского житья-бытья, бросающихся в глаза россиянам, – хороших ли дорог, качества ли продуктов, дешевизны ли товаров и услуг (в пересчете на российские деньги, конечно), порядка ли и спокойствия, доброжелательности людей… Действительно, дороги, даже третьестепенные, удивительны, сметана с кефиром свежи и вкусны, сеанс массажа у первоклассного мастера в санатории стоит 200—250 российских рублей против примерно тысячи в Москве, автомобиль можно оставить на ночь прямо на обочине шоссе и никто его не тронет, люди не успокоятся, пока не объяснят, не помогут…

Нет, время в Беларуси не остановилось, это впечатление внешнего наблюдателя, существующего в бешеном ритме, в каком существуют москвичи. Оно, разумеется, течет, пусть и медленно – динамизмом тамошнее бытие и в самом деле не отличается. Время тут другое, не такое, как у нас, – заторможенное. Поэтому москвич, садящийся в поезд до Бреста, Минска или Витебска, фактически садится в этакую машину времени, которая за ночь переносит его в края с патриархально-советским ритмом жизни и со знаковыми приметами былого. Взять хотя бы цены на чай и кофе у неправдоподобно вежливых проводниц, в милом облике которых угадываются черты белорусского тотема, аиста. Как говорится в агрессивной рекламе (хотя, конечно, по другому поводу), цены «приятно удивляют», заставляя ностальгически улыбаться. В вагоне, как ни странно, уютно. Где на наших просторах вы видели уютные железнодорожные составы с умиротворяющей атмосферой? А эти белорусские «машины времени» именно таковы…

Ранним утром наша «темпоральная колесница» осторожно подкатывает к Витебскому вокзалу, ступая на перрон которого, испытываешь временной сдвиг, окунаешься в реку иного времени, не испытывая, однако, при этом никаких неудобств. Обыкновенная привокзальная площадь, заставленная припаркованными иномарками. И мы садимся не в «Жигули», а в «Мерседес», приехавший за нами из санатория, на вид совсем новый… что странно, ибо в Москве доводилось слышать, что все иномарки в Белоруссии старше 20 лет. Но эта явно моложе. А вот этой трудяге по соседству, похоже, все тридцать. А той, поодаль, все сорок… Но – в путь!

Путь не близок. Лес, поля, снова лес, снова поля… А что это там? Точнее – кто?! Ужели аист?! Он. Белый белорусский аист. Красноногий. С черными резными крыльями… Полностью уверенный в своей безопасности, хозяином вышагивает по полю, не обращая на «Мерседес» не малейшего внимания. Значит, недалеко жилье, где у него гнездо… И точно – въезжаем в очередную деревеньку. Во всех – одинаковые палисаднички при избах, с крашеным в два линялых цвета, тускло-желтый и тускло-зеленый, низким штакетником. Только в два этих? Только, подтверждает наш спутник. Почему? Потому что в любой момент тут может появиться «батька» Лукашенко. Прилететь на вертолете. Есть у белорусского президента такая манера – внезапно нагрянуть в любое место страны, где его сегодня никак не ждут. Вот и получается, что «батьку» каждый день ждут везде, от областных городов до самых глухих уголков. Ждут и – бдят. Ну, например, красят единообразно штакетины палисадников. За колером местные начальники следят строго, потому что президентский глаз еще строже, сразу подметит цветовой разнобой.

Странно, что на избы единообразие не распространяется. Но они и так на одно лицо. «Архитектура» одинакова, разве что отделка разная, какие-то дома покрашены, какие-то стоят серые, гармонируя с прочими деревянными дворовыми строениями – сараем, хлевом, банькой, смотрят на дорогу маленькими окошками. Чем не живая картина прошлого?.. А вот дорога, пронзающая деревеньки, иные в пять, не больше домов, – из настоящего. Гладкая, чистая, только что не вымытая с шампунем, со свеженькой разметкой… Думаю, со временем я разгадал тайну белорусских дорог. Они ведь достались стране от СССР, где были сделаны на совесть, ведь это стратегические дороги на запад, в Европу, должные, в случае необходимости, обеспечить продвижение войск и техники. И такое продвижение они вполне обеспечили бы. Их поддерживали в отличном состоянии. И теперь поддерживают – у союзного государства тоже есть оборонные потребности и задачи. Чему российские туристы, устремляющиеся на запад отнюдь не на танках, очень рады.

Корпуса санатория, куда мы стремились, вольно раскинулись посреди светлого и сухого соснового леса. Изначально здесь был профилакторий известного на весь Советский Союз комбината, а в летние месяцы еще и пионерский лагерь для детей работников. Лагерь, пусть и не под именем пионерского, остался, а профилакторий трансформировался в санаторий, для своих, комбинатских, относительно дешевый благодаря разным скидкам и доплатам, а для приезжих из России и самой Белоруссии – относительно недорогой. Брать с отдыхающих больше комбинатскому начальству было бы, наверно, совестно (для белорусов это слово все еще имеет смысл), потому что профилакторий, оборудованный когда-то в соответствии с последними рекомендациями рекреационной науки, обветшал, медицинское оборудование поизносилось и стало часто ломаться, мебель расшаталась, дорожки покрылись ямами, меню оскудело… Нет, до мерзости запустения еще не дошло, с подступающим обмороком боролись как могли. Маленькая бригада работяг, густо, невзирая на пионеров и пенсионеров, матерясь, с удовольствием перекуривая, в фирменном социалистическом темпе перекладывала тротуарную плитку. Подвозили новые одеяла. Где-то что-то подмазывали, подкрашивали…

Главное же, медицинские процедуры назначались и проводились, бассейн с минеральной водой работал по графику, хотя среди отдыхающих и ходили слухи, что у персонала перебои с зарплатой, которая и так – кот наплакал, поэтому основная забота санаторских – сады-огороды, смородина, кабачки да огурцы. У санаторских, как у крестьян, сейчас день год кормит, им не до старичков из Москвы или Питера. Пулей летят после смены в свои деревни. Поэтому-то по воскресеньям и нет процедур – и это в санатории!.. А тут еще праздники. За что платим?!

Большой праздник – День независимости Республики Беларусь, совпадающий с Днем освобождения столицы Советской Белоруссии Минска от немецко-фашистских оккупантов, выпал назавтра после приезда. Не знаю, успели ли стать для белорусов своими, народными, искренними торжества по поводу первого события, но вот в святости второго просто грешно сомневаться. Оккупация – это два с лишним года смертельно опасной, самоотверженной партизанской жизни в лесах, куда уходили целыми деревнями, это каждодневная кровавая, тяжкая работа войны, это армии погибших и угнанных в рабство, это сожженные села, разграбленная и загаженная безжалостными чужаками земля… Память о тех годах священна, но она не на поверхности, она в глубине, в сердце, потому что народ белорусский глубок, затаен, чужд публичных демонстраций, позы, экзальтации, и если говорит о страшном и героическом времени «до сих пор не остывшего грома», то – песней.

Впрочем, как бы там ни было, в Минске двойной праздник 3 июля был отмечен с размахом, обставлен в советским стиле и организован по советским шаблонам, дополненным некоторыми новейшими элементами, до которых в СССР не додумались. Вполне гражданский человек Александр Григорьевич Лукашенко облачился то ли в маршальский, то ли в генеральский мундир – абсолютно чужую для него одежду. Фуражка, которая, кажется, была президенту велика, съехала на одно ухо. Чувствовалось, что Лукашенко на взводе – в его речи проскальзывали надрывные милитаристские нотки. Выглядело это так, будто президент связывает белорусскую независимость с военной силой, с готовностью белорусской армии дать отпор врагам, и поэтому выглядело весьма странно для главы маленькой миролюбивой страны со спокойным мирным населением, на которую никто не собирался нападать. Он словно что-то кому-то упорно доказывал, поставив перед собой цель любой ценой победить в вечном и бесконечном споре. В довершение всего президент опустился на колени и пополз к белорусскому знамени…

Успев отвыкнуть в России от подобных зрелищ, мы просидели перед экраном до полудня. Можно было просидеть и дольше – праздник перетекал из одной фазы в другую, от одного действа к другому, ветеранов сменяла молодежь, ученых – животноводы, рабочих – офицеры. В праздничный день в машину времени, подобно вчерашним поезду и «мерседесу» превратился телевизор, переносивший нас то в советское прошлое, которое в парадной белорусской реконструкции отнюдь не выглядело ностальгически прекрасным, то в неведомое будущее, тревожащее военной формой президента.

Автобус, неспешно перемещавший нас в отстоящий на десяток километров город, к машинам времени не относился. Он, со всеми своими немногочисленными пассажирами и заботливой кондукторшей, принадлежал настоящему – яркому июльскому дню, выгнавшему народонаселение в окрестные деревни, где созревали огурцы и кабачки, а черная смородина уже созрела. На маленьком рынке посреди жилого квартала типичной для шестой части суши архитектуры сухонькая старушка продавала спелые ягоды по 40 российских рублей за килограмм – совсем недорого по меркам Подмосковья.

Нагрузившись смородиной, а также всяческой мелочью (вешалками, крючками и прочим), драматически отсутствующей в санаторном «полулюксе», мы поспешили на автобус… и узнали, что в праздник дневные рейсы отменяются, ближайший только вечером.

Ну, что ж, я сделал то, что сделал бы в России: поднял руку и вышел на обочину. И простоял в такой позе минут десять. Машин с шашечками не было, все прочие и не думали останавливаться.

– Вряд ли кто поедет, – раздался сзади сочувственный голос.

Я оглянулся и увидел мужичка неприметной внешности.

– Но почему?!

– Боятся… Вам куда?.. До санатория?.. Садитесь на маршрутку, она за город выезжает, а там километров десять останется, невелико расстояние, парень подбросит.

Так и поступили. За десять лишних километров туда и за десять пустых обратно «парень» взял с нас порядочно – по своим представлениям, конечно.

Эта сумма была ничем иным, как платой за страх. Видимо, страх – неотъемлемый фон здешней жизни. В санатории горничные боятся даже прикасаться к чемоданам отдыхающих. Просят: «Вы, пожалуйста, переставьте вещи, а то мне надо пол помыть». «Да сами и подвиньте, как удобно», – говоришь и слышишь в ответ: «Нет-нет, нам не разрешают».

– Вы ведь недалеко от санатория живете? – спросишь у официантки.

– Да, наша деревня в трех километрах.

– И сад у вас есть?

– А как же!

– Ну, так, может, принесите смородины, малины огурцов? Чтоб нам в город не мотаться.

– Нет, нет, нам не разрешают.

– Да чего вы боитесь? Никто и не узнает.

– Нет, нет…

Что тут скажешь? Наверно, так боялись только тогда, когда «полыхал над землей небосвод, как багровое знамя». И чего, собственно, боятся? Ослушаться начальства и потерять место? Наверно. А еще пуще страшатся обвинения в незаконном, без патента, предпринимательстве, внимания налоговиков, которые присосутся – не отдерешь. А пуще всего пригибает обыкновенного человека столкновение с бездушной и безликой корпорацией под названием «государство», устанавливающей свои железные правила, решающей, быть человеку свободным или подневольным, богатым или бедным. Вот, например, продукция белорусских предприятий продается в России вдвое-втрое дешевле, чем внутри страны. И понятно, почему: в России, ввиду большой конкуренции российских и мировых товаров, приходится, как ни обидно, снижать цену, демпинговать, чтобы получить хотя бы немного валюты, без которой Республика Беларусь задыхается. Однако такая экономическая политика власти безнадежно отчужденному от нее человеку часто не понятна, он не может взять в толк, почему белорусские женщины из приграничных областей вынуждены ехать за известным белорусским бельем «Милавица» в Смоленск и, вообще, почему независимость должна сопровождаться бедностью. Он видит, как в иные периоды за три-четыре недели белорусский рубль опускается на 20—25 пунктов относительно российского, который и сам чувствует себя не блестяще по отношению к доллару и евро. Значит, впереди очередная неизбежная девальвация или, по крайней мере, деноминация. И то – нули с купюр действительно надо убирать, иначе скоро придется держать наличность не в кошельке, а мешке…

Видя все это, человек не понимает того, что он видит. Разобраться в истинных и декларируемых сюжетах белорусской экономики он не в силах. Вот, скажем, физиотерапевты санатория, Бог знает какими усилиями поддерживающие изношенное оборудование в надлежащем состоянии, не всегда вовремя получает скромную зарплату, а те бесконечно перекуривающие мужички, что в двух шагах от них неспешно чинят тротуары, получают ее регулярно. И те, и другие работают в одной и той же общественно-экономической системе: одни – не покладая рук, другие – спустя рукава. Что это за система? Капитализм, социализм? Социализм, замаскированный под капитализм? Или же наоборот – капитализм, притворяющийся социализмом? Или же – не первое, ни второе? Может, перед нами некоторая эклектичная экономическая реальность, не построенная по определенному плану, а сложившаяся стихийно, в бесконечной, судорожной и жестокой, практике латания дыр подвернувшимся материалом?

Эклектика тоже заметный признак белорусской жизни. Забавные соединения разнородного, порой откровенно противоречивого и даже чуждого, обнаруживаешь в самых неожиданных местах. Например, в устройстве лагерного быта детей. Во-первых, уже само по себе сочетание санатория и детского лагеря, сосуществование не просто на одной территории, а в одном корпусе, разве что на разных этажах пенсионеров и «пионеров» выглядит по-новаторски смело. Или и вправду забавно. А, по мнению приехавших лечиться пожилых людей, является форменным издевательством. Во-вторых, если повнимательнее присмотреться к лагерю как таковому, то увидишь, что он сохранил в себе многие черты пионерского прошлого – линейку, костры, деление на отряды, между которыми идет настоящее нешуточное соревнование, и приобрел многие черты, немыслимые в пионерские времена – дискотеки, своеобразные коллективные медитации под именем «вечерняя свеча», разнообразие «прикидов», заменившее скромное единообразие формы под красный галстук… При этом когда-то идеологически нагруженный костер, на котором теперь могут сжечь какое-нибудь (и даже чье-нибудь) чучело, предшествует дискотеке, где отряды перетанцовывают друг друга… Но противоречия никого не интересуют и уж, тем более, не заботят. Дисциплина соблюдается? Происшествий нет? И – прекрасно. Остальное – от лукавого.

Параллельно с дискотеками и линейками протекает производственная и профсоюзная жизнь санатория. О последней информируют сохранившиеся с советских времен стенды c порядком выцветшими агитационными листовками типа «Останови беду!», «Не будь равнодушным!», «Пьяному за рулем не место!» На вахте главного корпуса нельзя не отметить уважительное отношение к «Журналу прибытия и убытия сотрудников». Он лежит на отдельном столике возле кабинета с табличкой «Маркетолог». Ничего не попишешь – в санаторное дело бесцеремонно вломилась коммерция. Все еще прочные советские устои причудливо дополняются рыночными веяниями. Путевка гарантирует два посещения бассейна в неделю, а хочешь плавать чаще – плати. Нормировано число сеансов массажа, число инъекций и анализов… Сверхнормативную плату берут, но берут как-то стеснительно, словно извиняясь, что иначе не могут. Врачи, процедурные сестры (и даже братья!) доброжелательны и улыбчивы. Они очень боятся чем-нибудь тебя обидеть. Страх – это ведь и страх ошибиться, «сделать не то», переступить черту, за которой ты уже не человек, давший клятву Гиппократа, а рвач, алчный «бизнесмен», бессовестный обирала. Этот страх – почти страх Божий.

– Это вы про смородину спрашивали? – тихо сказала мне за завтраком официантка. – Идите в нашу деревню к Валентине…

И объяснила, как пройти: до шоссе, потом лесом, полем, дом из белого кирпича на окраине, второй справа…

До шоссе надо идти по дороге, рассекающей луг, на котором всегда кормятся аисты. Вон он вышагивает! Вот – взлетел, машет неторопливо резными крыльями…

За шоссе начинается глухой и темный лес. Ну, хорош! Огромные ели, высоченные сосны, густой подлесок… Заходятся в песнях птахи… День – как по заказу: ясно, не слишком жарко, не душно даже в чаще, так что идти легко и приятно, хотя тропинка поднимается в гору. Поле занято подрастающей крепенькой, ладной кукурузой. Вдали виднеются какие-то кущи. Аа-а, да это ведь моя деревня… Десять минут пути, и вот я у задних дворов, к которым примыкают земельные наделы. Делянки буйно цветут картофельным цветом. По краям изобильно поспевают кабачки. Ближе к домам стоят обсыпные кусты смородины. Вот он, второй дом из белого кирпича. Калитка открыта, дверь сарая настежь, а людей не видно. Колочу в ворота, кричу – «хозяева-а-а!!!». Никакого толку. Кто меня слышит, так это собака в соседнем дворе. Поднимает лай на полдеревни. Открывается калитка, ко мне направляется пожилой круглоголовый мужик, похожий на зубра из Беловежской пущи. Он бос, одет в сивую майку и порты на подтяжках, имеет бурое лицо, желтые настороженные глаза…

– Валентина здесь живет? – спрашиваю, поздоровавшись.

– Какая Валентина? Нет здесь никакой Валентины.

– Сказали – второй дом справа.

– Не, тут Валя живет.

– Ну, Валя так Валя. А где она, не знаете?

– За черникой в лес они поехали. Завели мотоблок и поехали.

– Она смородины хотела продать. А у вас нет смородины?

– Не, я не знаю. Этим дочка заведует.

– А у кого спросить?

– Не, не знаю… Разве что у Нинки? Пойду зайду.

Идет к дому напротив, через улицу, долго пропадает, наконец, выходит не один, с другим мужиком лет под семьдесят, похожим на аиста – худым, узкоголовым, длинноносым. И этот второй, изучающее разглядывая меня, говорит:

– Нина тоже в лес за черникой ушла… А кто может смородины продать, не знаю, искать надо по деревне, а деревня-то пустая…

Конец деревенской улицы теряется вдали. И если все в воскресный день и впрямь ушли в лес, то это прямо-таки партизанский исход.

– А ты сюда пешком шел? – спрашивает желтоглазый круглоголовый зубр.

– Пешком. Из санатория. Через лес и поле. А вы так здесь и ходите – и летом, и зимой? Зимой-то тропинку чистят?

– Не. А кто будет чистить? Идешь по первому снегу – вешки ставишь. Все полтора километра. Потом следишь, чтобы их не заносило, проверяешь, заменяешь, если надо.

– А вы чего, неужели без дачи? – встревает аистоголовый – Свою-то ягоду негде вырастить?.. А вон и сестра вернулась.

И точно, из огорода, сразу за которым начинается лес, выходит тетка Нина. Длинноносый оказался ее родным братом. А сам по себе он был редким для лишенной морей Белоруссии человеком морской профессии – бывшим капитаном торгового флота, списанным на берег по причине распространенного нашего недуга и бросившим вечный якорь в родной деревне. Так и доживали они свой век в старом родительском доме. Сестрин муж умер, дети давно отделились, свили свои гнезда кто в городе, кто в другой деревне, а у капитана ни семьи, ни детей никогда не было.

Нина появляется не одна, а в обществе бодрой бабки и кудлатого барбоса. Тот делает попытку меня облаять, но, осаженный непечатными словами бабули, принимает самый добродушный вид и виляет хвостом.

– Вот человек из санатория за смородиной к Вальке пришел, – представляет меня сестре аистоголовый брат, – а ее, видишь, нету.

– А у меня не возьмете?

– С удовольствием.

– Они что, смородину просто так едят? – изумляется бабка.

– Ну, люди же больные, им поправляться надо, – заступается за меня Нина.

Размявшись с утра на лесной чернике, она споро набирает мне пакет смородины килограмма на три и срывает прямо с грядки два десятка огурцов. На вопрос «Сколько?» пожимает плечами: я за прилавком сроду не стояла, так что – сколько дашь, а то и подарить могу, вам же лечиться надо. Я даю по цене городского рынка. «Много», – возражает она. «Нормально».

…Я приходил в деревню еще дважды. Постепенно тетка Нина разговорилась и, обирая ягоды, рассказывала о здешнем житье-бытье. Когда-то она работала в городе на заводе, а выйдя на пенсию, перебралась сюда. Дом, сад, огород были, в основном, на ней. Сноха водила свой маленький огород внутри ее большого, наведываясь на три свои грядки. Брат-капитан в хозяйственных делах участвовал мало, его заботы были, как говорят в Одессе, «об выпить и закусить». Да и другие деревенские мужики, по словам Нины, крепко пили. Как можно было понять, отчасти потому, что пили всегда, питие давно вошло в привычку, в образ жизни, в сам способ существования. А кроме общей модели поведения у каждого были и свои личные причины.

Например, сын Нины никак не мог встроиться в постсоветскую жизнь – в городе задыхался в тесноте и духоте, в деревне же у него не получалось развернуться, найти дело, в которое вложишь все силы… Нина печалилась, но не списывала неприкаянность сына на политику власти, не винила начальство, хоть местное, хоть центральное. От политики она была очень далека, независимость ее страны была ей безразлична, не вызывала ни радости, ни огорчения, перспектива жить в союзном с Россией государстве либо в будущем Евразийском союзе с Россией и Казахстаном нисколько не волновала и ничуть не отталкивала. Нина плавно, без всяких раздумий, сомнений, потрясений переместилась из СССР в Республику Беларусь. Вернее, ее переместили, не спросив, «а разве плохо при Союзе-то было?» При этом ни против Горбачева, ни против Шушкевича, ни против Лукашенко она ничего не имела. Смиренно тянула лямку и, что редкость, совершенно не боялась государства в лице мелких местных чиновников, налоговиков и вообще кого бы то ни было, хоть самого президента.

Мне нравилось ходить в теткину деревню, привольно стоявшую на возвышенности. С трех сторон подступали к ней обработанные, ухоженные кукурузные поля. Неторопливо пробираясь по едва намеченной тропинке между здоровенькими веселыми стеблями, я чувствовал: эта белорусская земля – живая. Ее любят. Или, по крайней мере, уважают и ценят. Она – богатство, которым дорожат, и потому на этих полях не будут строить коттеджи, этим полям не дадут зарасти сорняками, как дали в Центральной России, где бывшие угодья при равнодушии и попустительстве вчерашних колхозников заполонил цепкий борщевник. Нет, белорусскую землю, принявшую «и заботу, и ласку, и пламя», будут возделывать и удобрять, орошать и осушать, на ней будут пасти стада, ей будут гордиться, о ней будут сочинять стихи и песни, с нее, наконец, будут жить.

Ухожены не только поля, ухожены леса, луга. Между оградой нашего санатория и Днепром лежит луг двухсотметровой ширины. К июлю он уже один раз скошен, на носу второй покос. Молоденький сосновый лесок на краю луга выглядит так, будто лесники, управляя ростом кудрявых красавиц, подрезали деревцам верхушки. Это, конечно, не так, никакой армии лесников не хватит, чтобы вытачивать фигуры белорусским соснам, но – удивительное дело! – сил не такого уж многочисленного народа хватает, чтобы не допустить на своей земле мерзости запустения. Земля просторна, «велика и обильна», как сказано в «Повести временных лет», и на ней, вопреки летописи, есть порядок.

На другом берегу Днепра выделялось четким пятном желтое поле. Не знаю, что там колосилось, наливалось золотом, но явно что-то заботливо взращенное и ожидаемое. За золотым полем виднелся элеватор, справа от него – одинаковые дома, по-видимому, агрогородка или иного человеческого обиталища. На живой земле надо непременно обитать, жить, как надо жить в доме, который без человека ветшает и, в конце концов, рассыпается. Ее плоды надо принимать с благодарностью, ее нельзя бросать, обрекать на превращение в пустошь…

А немного наискось от санаторных корпусов за Днепром стояла большая молочная ферма, буренок, наверно, на триста. Когда после дойки стадо выгоняли на заречный луг, пыль поднималась до полнеба. А мы останавливались и, невольно улыбаясь, смотрели не коров. Никогда не думал, что от зрелища пятнистого стада может теплеть в груди. «Вот они, девки! – взволнованно приговаривала наша спутница по вечерним прогулкам, телережиссер из Останкина, современная горожанка со смартфоном и банковскими картами в сумочке. – Пошли, пошли!.. Ах, красавицы, ах, умницы!..»

«А вы чего, неужели без дачи?» – спросил меня аистоголовый брат, и в его вопросе прозвучало недоверие. Человек, не имеющий участка земли и дома на нем, в глазах жителя Белоруссии действительно может показаться подозрительным. Ведь имеющий прочно стоит на ногах, он застрахован от… не скажу, от голода, но от скудного стола, от, упаси Бог, недоедания – точно. Дача – не подстриженный газон, не цветочные клумбы, не банька с выпивкой (хотя все это, понятно, не исключается), это, главным образом, картошка, овощи, яблоки, варенья да соленья, это какой-никакой, а доход от продажи плодов земли (пусть зачастую нелегальный), это возможность выкормить бычка или поросенка, держать кур и гусей. Корм для живности, какую-нибудь не съеденную вермишель, берут в летних детских лагерях, в санаториях. Вечерами от столовых отъезжают старенькие легковушки, нагруженные баками и молочными флягами. Поросята, говорят, весьма довольны.

В почти поголовном обзаведении граждан личными подсобными хозяйствами можно видеть не только незамысловатый житейский, но и высокий социальный смысл. Он в том, что дачи вернули людям интерес к сельскому труду. Когда отвыкшие от земли горожане получили по шесть соток на неудобицах, то обнаружили, что им нравится ее обустраивать. А ведь, по существу, их бросили на «болотные амбразуры». Многим этот бросок вышел боком – они принялись за дело так рьяно, что подорвали здоровье, но благодаря этим политым потом «соточкам» вспомнили, откуда они родом. В годы независимости доля дачных урожаев в продовольственном обеспечении семей существенно выросла, благодаря им люди не волнуются о пропитании семьи. Во многом благодаря всем этим разностильным «фазендам и плантациям» белорусская деревня не заброшена, это равноправный сектор народного хозяйства, а так как нормальным работящим людям свойственно улучшать среду своего обитания, обзаводиться удобствами, то деревня постепенно обустраивается, хорошеет, крепнет при любой официальной сельской политике власти и при том, какова бы она, эта политика, ни была на деле.

Так говорил мне врач, с которым во время сеансов физиотерапии мы успевали побеседовать о том, о сем. Что ж, в знакомой мне деревне рядом с домом родителей тетки Нины стояли два относительно новых дома белого кирпича, нечто похожее виднелось и в дальнем конце улицы. И все же старое деревянное жилье преобладало. Каменные хоромы выглядели как позолота, но поскреби ее – и увидишь бедность. Здесь, в провинции, она, казалось, существовала за стеной. Если в Минске рабочие крупных предприятий получали в месяц по 8—10 миллионов белорусских рублей (грубо, от 32 до 39 тысяч российских), то доярки на селе – по 1,5 – 2 миллиона (то есть не больше 8 тысяч российских) рублей. Столько же имели в провинции трудяги вроде тех, что ремонтировали санаторские дорожки. А вот зарплаты чиновников поднимались выше 25—30 миллионов (100—120 тысяч российских) рублей.

Вот эти цифры, полагал мой собеседник, и нужно считать достойным уровнем, на них и нужно ориентироваться, от них и нужно плясать. Между тем, его родная дочь, тоже врач, начинающий стоматолог в частной клинике зарабатывала в 10 раз меньше желанного уровня, а в государственной получала бы еще меньше. И ради этого стило упорно учиться целых 5 лет? И жить под постоянным страхом увольнения?!

Бедность таилась там, где приезжие ее не ждали. Так, на завтраке и на ужине в кружки заранее клали пакетик чая самого низкого сорта и еще, зачем-то, сахарный песок, хотя обычно на стол просто ставят сахарницу. Как выяснилось, ради экономии. Чтобы, не дай Бог, никто не сыпанул лишнего сахару и не случился конфуз – вдруг не хватит на завтра? Такой конфуз действительно случился буквально накануне нашего приезда. На счетах санатория кончились деньги, и отдыхающих два дня кормили гречкой-размазней, абсолютно пустой вермишелью и прочими похожими яствами. А ведь путевка на 12 дней обошлась едокам вермишели от 3,2 до 3,5 миллиона (по-российски, в пределах 14 тысяч) рублей. И для обыкновенного российского пенсионера, и для обыкновенного белорусского гражданина это недешево, и он рассчитывал на что-то повкуснее.

Конечно, через два дня деньги на счетах появились, питание вернулось к стандарту, скандалу не дали разгореться… но бедность никуда не отступила. Она, как и затаившийся в подсознании страх, уже стала неизменным и постоянным фоном повседневной жизни. Она, например, диктовала состав артистов, приезжавших на редкие концерты в санаторий – их лучшие годы и пристойные гонорары остались далеко позади, а другие бы за предложенные деньги не поехали…

Обратные билеты в Москву нам заказывал старый знакомый, тот, что встречал нас на вокзале в Витебске. «Скажите спасибо, – отрапортовал он, – удалось забронировать плацкартный!» Он чувствовал себя героем дня, но мы его подвиг не оценили, наоборот, расстроились: почему плацкартный?! Нужно было купе! Но вы же не сказали, что купе, огорчился благодетель, а у нас все ездят в плацкартном, это общепринятый способ передвижения – экономичный. Считается, что необходимо экономить, на чем только можно. Впрочем, ничего страшного: если хотите купе, то возьмете билеты легко и спокойно, купе – сколько хочешь, нет плацкартных…

Купейные билеты я действительно взял легко и свободно. Хотя без маленького недоразумения не обошлось и здесь.

– Пожалуйста, купейный, два нижних места, – сказал я в окошко кассы.

– Два нижних, два нижних, – забормотала любезная кассирша, ожидая ответа на запрос. – Вы знаете, остались только возле туалета или боковые.

– Какие «боковые»? – удивился я. – В купейном вагоне?!

– Ах, в купейном! – воскликнула, словно проснувшись, кассирша. – Простите, я искала в плацкартном… Вам какой вагон – шесть или восемь?

– Все равно.

Заглаживая свою вину, она выбрала для нас места в самой середине вагона.

…Троллейбус, идущий от вокзала в центр, был переполнен несмотря на субботу – народ спешил на главный городской рынок, кто покупать, кто продавать. Моложавая крепкая тетушка везла в прикрытой тряпкой корзинке клушу с цыплятами. Птенцам предстояло обрести новых хозяев, и курица давала им последние материнские наставления. Она кудахтала настолько осмысленно, разнообразно и мелодично, что люди невольно заслушались… Урок прервала кондукторша, пробившаяся к нам из хвоста троллейбуса. Протянув ей две цветные бумажки, я услышал:

– Надо правильно обращаться с деньгами! Раскладывайте их по достоинству: сотенные – к сотенным, тысячные – к тысячным, десятитысячные – к десятитысячным, стотысячные – к стотысячным… С вас три четыреста! А вы что даете?

– Виноват. Перепутал. Но у вас столько денег… в смысле, купюр. Куры не клюют.

В этот момент курочка в корзине громко подала голос. Окружающие покатились со смеху, а хозяйка умной птицы сказала со вздохом:

– Да, бумажек-то у нас много, а вот денег…

А сидевшая рядом с ней пожилая дама грустно-саркастически улыбнулась.

Не зарплатой единой – к этому за годы нашего «капитализма» мы в России привыкли. Привыкли, что не стоит ждать милостей от государства или хозяина, в фирме которого служишь, что вместо того, чтобы торчать на диване перед «ящиком», надо искать подработку. А уж когда она сама идет в руки… В Белоруссии, где перемешаны родовые черты разных экономических укладов, это правило, по-видимому, не действует или действует как-то не так.

…Еще одна июльская суббота. Не позавтракав, едем на раннем автобусе в в скорбное место по скорбному делу – в город, в зубоврачебную клинику, приклеивать отвалившийся протез. Клиника еще закрыта, но маленькая очередь уже обреченно тусуется в коридоре. Старушка в темных одеждах и двое выглядящих совершенно по-пляжному молодых людей. О, Ее Величество мода! Еще недавно весь мир облачался в джинсы, сегодня он сплошь ходит в длинных пестрых трусах – хоть в Хургаде, хоть в белорусской глубинке. И почему-то по утрам в субботу устремляется к стоматологам: к двум означенным полуголым парням присоединился третий, будто только что вставший с постели – сунул ноги в шлепки и побежал, в чем был, лечиться. Старушка в темном, пришедшая, естественно, первой в этом цветущем обществе казалась суровой инопланетянкой.

Наконец, пришел доктор, и очередь оживилась, поползла… Дошло и до нас. «Что ж, помогу», – сказал стоматолог. И приклеил протез. И… не взял ни копейки. Категорически! Он изо всех сил отбивался от гонорара: и касса-то в субботу закрыта, и расценок-то на такую работу нет, и в прайс-листе-то они не значится, а сам он не знает, сколько может стоить подобная услуга… Но касса-то открылась! Но… но… но… Нет, врач отметал любые доводы. Оставалось лишь руками развести. Мы и развели. Двадцать раз сказали спасибо и ушли, сбитые с толку. В Москве за эти 15 минут взяли бы никак не меньше тысячи. В Белоруссии от такой, весьма неплохой суммы добровольно и без сожаления отказались, да еще сражались за отказ. Почему? Отчего человек отверг честный и легальный заработок, который шел к нему в руки? И почему все местные, отдыхавшие в нашем санатории, кому мы в течение дня рассказывали об этом странном эпизоде, не нашли в нем ничего удивительного, ничего необычного?

С их слов выходило, что поведение доктора чуть ли не типично, естественно для белорусов. Большинству из них подработка, конечно, не помешает, они не прочь, так сказать, подмолотить деньжат… в мыслях, в принципе. До реальных шагов доходит редко. Но, опять-таки, почему? Потому что «не подрабатывать» – общественно приемлемая (хотя и не официальная) норма, «подрабатывать» – нет. Много и неустанно работать, чтобы увеличить свой достаток и бюджет семьи, тоже не считается нормой. Дело не в лени, дело в преобладании в народном сознании ценностей иного ряда – первого, а деньги в нем не значатся.

Татьяна, инженер комбината, приехавшая отдохнуть на 12 дней с сыном, возможно, и не за 7 миллионов, но точно за чувствительную плату, рассказала про знакомых молодых ребят, отправившихся в Россию на заработки. Две недели они отпахали в Москве таксистами как последние гастарбайтеры, привезли деньги, отметили удачу с друзьями и… И остановились в растерянности. Что делать дальше? Их окружала точно такая же жизнь, как до броска в Москву. Они ходили по тем же улицам, смотрели по телевизору те же новости, в которых менялись не события и лица, а только даты, слышали те же речи с теми же обещаниями. Нет денег, есть деньги – все едино. Разница в одном: когда они есть, можно залить тоску… Короче, за две недели они пропили заработок и снова рванули в Россию. Они еще не вернулись, еще не вошли во вторую фазу запоя, а у Татьяны уже ныло сердце, она предчувствовала недоброе. Молодежь начинает пить, говорила она. Положим, белорусы никогда не были трезвенниками, но сейчас пьют «опасно» – хмуро, скучно, безрадостно, беспросветно.

Разве не то же самое, только другими словами говорила мне, собирая ягоды, тетка Нина? О чем она печалилась? О том, что мужиков по деревням сильно поубавилось. Что деревенские все заметнее теряют интерес к серьезной работе на земле, что в иных деревнях в личных хозяйствах не осталось ни одной коровы… Разве не о том же предупреждали демографы, принужденные заявить, что каждый год население Беларуси сокращается на число жителей среднего райцентра – он будто исчезает с карты страны. И дело не только в цифрах, в фактах, в данных разнообразных исследований. И без науки видно, сказал мой санаторский собеседник-физиотерапевт, что народ впадает в депрессию, погружается в нее все глубже и глубже. И это погружение не остановить никакими деньгами, духовная жажда ими не лечится. Не в них, деньгах, счастье. Не думайте, что это просто прекраснодушная интеллигентская болтовня. Вы можете не поверить, но для белорусов это не абстрактная сентенция, а конкретное знание. Оно – внутри. Оно передается от поколения к поколению. С ним рождаются, с ним живут и с ним умирают…

Если же деньги для человека переходят в число ценностей первого ряда, то… то он становится не самим собой, не своим для других, существом иной природы. Татьяна – смущаясь, с трудом подбирая слова, рискнула проиллюстрировать эту мысль примером своей семьи, а это и вправду нелегко… Ее отец, никогда не отличавшийся повышенным интересом к материальной стороне жизни, выйдя на пенсию, стал истово копить. Причем его не столько обуяла страсть к деньгам, сколько захватил азарт накопительства как такового. Наверно, именно он позволил за не столь уж долгий срок собрать 100 миллионов белорусских (примерно 400 тысяч российских) рублей. По здешним понятиям старик превратился в креза! А также в гобсека, в плюшкина, в скупого рыцаря… Он, сказала, страдая, Татьяна, не соглашается потратить хоть копейку. Ни на что. Даже на лечение матери. Ей нужно всего полтора миллиона, гроши по сравнению со ста миллионами, но отец не дает!..

Конец ознакомительного фрагмента.