На ближних берегах
Москва – Кимры – Углич – Мышкин – Переславль.
Далее – везде.
Чтобы посмотреть на себя со стороны, надо ездить за границу. Так полагал я тридцать лет назад. Сейчас я думаю иначе: чтобы посмотреть на себя со стороны, надо путешествовать по собственной стране. Это гораздо труднее в эмоциональном плане, подчас это просто опустошительно и невыносимо, но лишь прикоснувшись к провинциальной жизни, начинаешь ясно понимать, где ты живешь, на какой цивилизационной ступени находишься и чего в действительности стоишь.
Ехать далеко совсем не обязательно. Иные миры начинаются недалеко от столицы, на ближних волжских берегах. Давным-давно возникли здесь Кимры и Рыбинск, Калязин и Ярославль, Мышкин и Углич… Этот последний стоит на Русской земле с 937 года, сообщает нам «Повесть временных лет», тогда как сама земля считается русской с 852-го. Кимры гораздо моложе. Упоминания о них встречаются с 1546-го.
Так уж сложилось, что в Кимры со стороны Дубны въезжаешь мимо кладбища. Только соберешься взгрустнуть о быстротечности жизни, как видишь рекламный щит с надписью «Химчистка «Белый ангел». Прямо у кладбищенской ограды.
Как прикажете сие понимать? Как творчество полуграмотных «бизнесменов»? Ну не на кладбище же, в самом-то деле, устроено это заведение и не усопших же грешников, прости, Господи, через него пропускают?.. Ясно, анекдот, провинциальный анекдот, в России их хватает. Но, анекдот, надо признать, жутковатый…
Жуть, правда, иного рода, подступает и тогда, когда знакомишься с объявлениями в газете «Компаньон и Ко», имеющей хождение в Верхне-Волжском регионе, конкретно в Кимрах, Кашине, Калязине, Угличе, Конакове, Дубне, а также в Талдоме и Дмитрове (хотя два этих города и не стоят на Волге). В «Компаньоне» есть страничка вакансий, а на ней, в числе прочих, раздел, информирующий о специальностях, которые требуются капиталистическому народному хозяйству Кимр. В июле 2012 года оно остро нуждалось в медицинской сестре. И эта нужда, по-видимому, была нестерпимой, потому что остродефицитному работнику предлагался оклад в три тысячи. Рублей. При, заметьте, практически московских ценах в магазинах города. И, учтите, накануне присоединения России к Всемирной торговой организации (ВТО).
Безработицей в регионе, судя по количеству вакансий, и не пахло. Судя по их перечню, тоже. Логично было предположить, что наукоград Дубна со своим знаменитым Объединенным институтом ядерных исследований и вообще куда более высоким уровнем и качеством жизни по сравнению, допустим, с Кашиным будет стоять особняком. Но нет, пропасти не наблюдалось. И там и там требовались воспитатели детских садов. В Дубне был проявлен спрос на инженеров, в Кашине – тоже. Кашин, к тому же, нуждался во врачах разных специальностей – в здравоохранении здесь уже оформились зачатки рынка профессионалов. В Дмитрове выделялся спрос на водителей, в Конакове – поваров и техников. Учителю в Конакове, городе с техническим, энергетическим профилем предлагалась зарплата в 6125 рублей, программисту – 11273 рубля, продавцу – 12 000 рублей, официанту – 15 тысяч. Врач в Талдоме мог рассчитывать на 20 тысяч, фельдшер – на 9 тысяч, медсестра – почти на 12 тысяч.
Рекордная зарплата – 50 тысяч рублей – в этом списке ожидала главного бухгалтера какой-то талдомской фирмы. Самая несчастная, три тысячи, как уже сказано, предназначалась медсестре в Кимрах. Ненамного выше ценился здесь квалифицированный труд программиста (8120 рублей) и переводчика (7500 рублей). Сборщика обуви звали работать за 4 630 рублей. Такие деньги не стыдятся обещать людям только в хронически депрессивных, безнадежных регионах. Кто и с чьего согласия устанавливал здешние «потолки» зарплат, не знаю. Но то, что это угрожающий симптом, несомненно. Он означает, что депрессия начинает пожирать страну и людей на ближних подступах к столице – ведь до Москвы от Кимр всего-то полторы сотни верст. К тому же, Кимры – отнюдь не безвестная деревня, они сами – столица, столица российских обувщиков, признанный город мастеров. Увы, уже бывший или почти бывший…
Чем живут-кормятся 48-тысячные Кимры сегодня? Лесозаготовками и деревообработкой, пищевым, текстильным, швейным производством, полиграфией и издательским делом. В советской «пристройке» к городу Савелове на другом берегу Волги в свое время были созданы предприятия по выпуску электрического, электронного и оптического оборудования. Сохранилось и сапожное ремесло, но доля обувного производства в экономике города вряд ли сейчас превышает четверть общего объема. И все же исконная отрасль пока еще жива (хотя, скорее всего, в присоединившейся к ВТО России ей не уцелеть). Пока кимрские сапоги-ботинки-туфли еще можно купить в единственном «фирменном» магазинчике в центре города, но, по моим собственным впечатлениям, за три года ассортимент заметно сузился, а цена неоправданно подскочила. Стремление угнаться за европейской модой не принесло успеха, ибо (проверенные на себе и на близких) достоинства кимрской обуви в другом: в честной коже, добротной работе, удобной, на русскую ногу, колодке и скромной цене. Еще недавно в Кимры во время смены сезонов спешили привередливые москвички: весной – за босоножками, осенью – за сапогами. Сегодня могут и не поехать…
Магазины и справа, и слева, и напротив «фирменного» торгуют исключительно импортной обувью. Им, по всему видно, благоволят городские власти. В заграничных туфлях не в пример больше мишуры и блеска, они, наверно, ближе к образцам высокой моды, но будь у кимрских мастеров хотя бы треть тех ресурсов, что есть у зарубежных конкурентов, они бы точно заткнули европейцев за пояс. Ремесленный дух города, слава Богу, еще окончательно не выветрился. То, что нарабатывалось, совершенствовалось и сохранялось веками, не исчезает за двадцать лет бедствий. Да и купеческий дух, частенько, как известно, дополняющий, оформляющий и оттеняющий ремесленный, тоже не исчез, за неимением лучших вариантов материализовавшись в уличной торговле.
Переулки на подступах к городскому рынку в Кимрах – большая барахолка, очередной филиала «Черкизона», которых по стране несчитано. Как и следовало ожидать, здесь преобладают знакомые всем коробейники из Ближнего Зарубежья со знакомыми всем товарами. Иногда среди нерусских лиц с отрадой узнаешь ивановцев, торгующих своими простынями до рубашками, или чебоксарцев, приехавших со своими трусами да носками. Но это капля в море «трудовых мигрантов». Местные – только возле рынка. Они специализируются почти исключительно на природном продукте – ягодах, овощах, грибах, цветах. В павильоне крытого рынка опрятные, приветливые северянки продают творог, сметану, яйца, курятину, свинину отменного качества и по сходной цене. Только вот продавцов на рынке и рядом гораздо больше, чем покупателей. Ну, кто из кимрчан пойдет сюда за смородиной или морковкой? У большинства они свои. А приезжих здесь мало. Не туристическое место. В маршруты по «Золотому кольцу России» не входит, монастырей нет, церквей мало, а те, что есть, не имеют исторической либо художественной ценности. Так что сверкающий ювелирный магазин и косящие «под Европу» бутики в Кимрах выглядят чужеродно и глупо.
Попасть на трассу Сергиев Посад – Калязин, а потом и на шоссе Калязин – Углич можно через Спас-Угол, а до него – через Талдом, куда из Кимр ведет вполне приличная по нашим меркам дорога. Спас-Угол – пограничная застава, рубеж, межевой столб, разделяющий миры. Это село в географическом плане и впрямь угол, в котором сходятся окраинные земли трех областей – Московской, Тверской, Ярославской.
Вообще говоря, дорог из Москвы в Углич несколько. Та, что проходит через Спас-Угол, наверняка самая символичная. Надо же так случиться, что этот глухой «угол» – родовое имение М. Е. Салтыкова-Щедрина. И над ним, как и положено, витает беспощадный дух Михаила Евграфовича. Под его музей приспособлен безжизненный труп облупленной церкви. На моей памяти – а я проезжал через село дважды и один раз приезжал специально, с искренним намерением приобщиться – музей всегда был закрыт. Бюстик писателя, выкрашенный пошлой «серебрянкой», возвышается на постаменте посреди чахлой клумбы, в свою очередь расположенной в середине пустой площади. На ее противоположной стороне прочно врос в землю модернистский железобетонный каземат магазина. Точно так мог бы выглядеть центр щедринского города Глупова, разве что с одним отличием – в Спас-Угле не видно было ни одного местного «глуповца».
Три года назад на скамейках возле сельпо бурно дискутировали молодые люди, замусоривая площадь отходами жизнедеятельности – пивными бутылками и банками из-под «отверточных коктейлей»; три года назад к церкви-музею подкатывали машины желающих приобщиться и вскоре разочарованно отъезжали; три года назад в селе не то что кипела, но все-таки заметно манифестировала себя жизнь. В июле 2012 года в родовом гнезде Салтыковых было безлюдно, тихо и чисто, что указывало на отсутствие посиделок на площади, а так как повод попить пивка у глуповской молодежи есть всегда, то и на отсутствие этой самой молодежи…
От Спас-Угла до трассы Сергиев Посад – Калязин ехать километров сорок, и это какие-то ирреальные километры. Во всех деревушках, во всех поселеньицах, стоящих вдоль пути, мы не встретили ни одного человека. Три дома или десять, старые серые избы или добротные дома из бруса – нигде ни хозяйки, ни коровы, ни собаки, ни кошки, ни курицы… Сто с небольшим километров до Москвы. Разгар лета. Где трудолюбивые несгибаемые дачники? Где бабушки с внуками? Где огороды, где сады? Вместо них – зарастающие цепким борщевником поля, сокращающиеся из года в год – депрессия прожорлива и стремительна. Лишь изредка видишь стожки на немногих спасенных от сорняка участках. Значит, скотина есть. В принципе. Но где она? Неизвестно…
На трассе Сергиев Посад – Калязин только одно село с церковью, преобладают же деревеньки из трех, из пяти домов – ветхих, почерневших, без видимых признаков жизни. На протяжении шестидесяти километров от Калязина до Углича – леса и леса, поселений практически нет. А вот реклама – есть. Ползучая и цепкая, как депрессия. Она дотягивается до вас со щитов, уродующих стволы деревьев, и соблазняет, соблазняет, соблазняет – и простенькой «дачей у воды», и роскошными дворцами в каких-то утопических оазисах-«нефтеградах», которые, надо понимать, будут строиться на нефтяные деньги для тех счастливчиков, кому они перепадают.
В Углич мы въехали в половине девятого утра. Шоссе плавно перешло в Ростовскую улицу, ведущую прямо к центру города. Она была свободна… как-то уж слишком свободна. Я снова взглянул на часы – половина девятого. Время утреннего пика с пробками. А тут – нет пробок, машин мало. Как же добираются до работы горожане? Ведь здесь, если верить статистике. 34,5 тысячи человек населения, и ему есть, где трудиться. Например, на сыроваренном заводе, продукция которого давно и хорошо известна. На столь же известном часовом, «Чайке». А обслуживание туристов? А ресторанный и гостиничный бизнес? А музеи? А порт на Волге? А торговля? А городской и экскурсионный транспорт?..
Но катящаяся вниз, к реке улица была ненормально пуста, и это, признаюсь, нервировало. Осталась позади белая ограда какого-то монастыря, промелькнул один храм, второй… Может быть, там, впереди, перекрыта дорога и надо ехать другим путем?.. Но нет, я выехал на широкую площадь. Кажется, это и был центр. Не веря сам себе, без долгих поисков припарковался у ограды сквера, носящего гордое название «Парк Победы»… Утро, даром, что на макушке лета, было пасмурным и прохладным, с Волги дул сырой ветерок. Гудел экскурсионный теплоход, заглушая звуки баяна. На этом инструменте у входа в «сувенирный ряд», непосредственно примыкающий к скверу, играл мужик в пиджаке и картузе как у Жириновского. Рядом две пожилые женщины продавали малосольные огурчики… Туристов с теплоходов, уже выдвигающихся в город, сей русский деликатес не интересовал. Не трогал их и вальс «Амурские волны» – баянист старался напрасно. Ежась от утренней сырости, застегнув молнии курток до самых носов, туристы вяло бродили среди сувенирных прилавков, безучастно скользя взглядом по набору «а ля рюс». Точно такую бересту, точно такое литье, точно такой текстиль, точно такую керамику, точно такую бижутерию, точно такие лубки и точно такие иконы они видели в других городах «Золотого кольца России». Они просто дожидались гида, чтобы идти на экскурсию в Угличский Кремль.
От Кремля как крепости почти ничего не осталось кроме остатков рва и валов. А была она, согласно писцовым книгам 1674 года, рубленой, в две стены, из тесаного соснового леса, покрытые тесом. В период расцвета – накануне нашествия поляков – по сведениям летописцев, Углич был одним из важнейших городов России и занимал пространство до 25 верст в окружности, имел три собора,150 приходов и церквей, 12 монастырей (что делало его важнейшим центром русского православия), до 17 тысяч тяглых дворов и около 40 тысяч населения – больше, чем сейчас. Город был разделен на три части: земляной, или собственно город, стрелецкие слободы и крепость, или княжеский город. Этот последний разорили поляки во время Смуты.
После этого разора Углич так и не обрел свой прежний вид и, главное, прежнее значение. К концу ХIX века он пришел в упадок и превратился в глухую провинцию могучей империи по причине, как считается, отсутствия железной дороги, а следовательно, невозможности активно участвовать в экономической жизни губернии. Железная дорога – в виде тупиковой ветки от Калязина – дошла сюда лишь в 1940 году. Немного раньше, в 1935 году началось растянувшееся на 15 лет строительство Угличской гидроэлектростанции, очень скромной по сегодняшним критериям. Тогда же ввод ГЭС в строй выглядел столь значительным, пионерным событием, что при ней был создан Центральный музей истории гидроэнергетики России. Кроме этих главных свершений, двадцатый век обогатил Углич соответствующей его масштабам и положению промышленностью, вроде мебельной фабрики, заводов минеральной воды, полимеров, строительного оборудования. Сыродельный завод получил опору в виде Всесоюзного научно-исследовательского института маслоделия и сыроделия.
А вот историческое наследие, тем более православное, в ХХ веке, разумеется, ветшало. Из 12 монастырей к сегодняшнему дню в Угличе осталось три – Свято-Воскресенский, Богоявленский, Алексеевский; из 150 приходов и церквей – 23 церкви.
Впрочем, и этого туристам хватает за глаза. Для них пребывание в Угличе почти целиком сводится к знакомству с православной стариной. Их водят в храмы и приглашают любоваться на монастырские стены. И не только в Угличе, но и в Ростове Великом, Суздале, Переславле Залесском… Наверно, исторические памятники, прошлое, былое – и в самом деле интереснейшее из того, что есть в этих городах, особенно на фоне захолустного настоящего. Однако проблема в том, что все храмы, все монастыри, все иконы для непосвященных сливаются в один храм, один монастырь, одну икону. Разница в эпохах, стилях, школах, архитектурных и художественных особенностях от них ускользает. Она не заметна даже нам, русским, хотя у нас, в отличие от иностранцев, при виде святынь былого начинает щемить сердце – ведь все это тихое, акварельное, пустынное, отрешенное, словно изъятое из оголтелых рыночных будней – наше, все это явленный нам Божий мир…
Но что именно нам явлено? Вот вопрос! У каждой, даже самой малой звездочки в созвездии российских городов – свое место, свой цвет, свой спектр свечения. Иначе, свое предназначение, своя миссия. Зачем, например, в 937 году возникло на Руси, на волжском берегу поселение, выросшее впоследствии в город Углич? Какой цели он должен был послужить? Ареной каких дел стать?.. На этот вопрос ответить не так уж и сложно. Его можно найти во всех путеводителях. Углич – подмостки российской истории, где разыгралась не одна ее драма. Самая известная из них относится к 15 мая 1591 года, когда здесь был убит восьмилетний царевич Дмитрий, младший сын Ивана Грозного, последний отпрыск династии Рюриковичей. Это был один из поворотных моментов российской истории, после которого стало неизбежным падение прежних владычествующих родов и возвышение новых – со всей смутой, разрухой, кровью «войны престолов». В самом же Угличе убийство несчастного мальчика привело к бунту: горожане порешили государевых дьяков Битяговского и Качалова, посчитав их виновниками смерти царевича, разрушили приказную избу. Усмиряя бунт, казнили около двухсот угличан, а вместе с ними и колокол, созвавший горожан на площадь – ему отрезали язык и ухо и сослали в Сибирь (сейчас этот колокол снова в Угличе). Мать царевича насильно постригли в монахини.
Больше смирные угличане никогда не бунтовали. Было как-то не до этого, потому что везло им не слишком. Город не раз горел – и восставал из пепла, вымирал от эпидемий – и вновь наращивал человеческую массу. В этом судьба Углича похожа на судьбу всей России. Углич – тоже птица Феникс, а это накладывает на характер неизгладимый отпечаток. Однако характер Углича – не слепок с российского. Вся страна не может жить памятью былого, а Углич ей живет. Каждый день в Церкви Дмитрия на крови, возведенной через сто лет после трагедии, в 1692 году, звучат, воскрешая прошлое, рассказы о печальной участи царевича, каждый день люди заполняют краснокирпичные палаты удельных князей, построенные при видном русском князе Андрее Большом, каждый Божий день идут службы в монастырях – их может прекратить только конец света. Каждый день приезжие – свои ли, иностранцы ли – растекаются по одиннадцати городским музеям Углича, а все они так или иначе связаны с историей – и прямо, как Историко-архитектурный и художественный музей, Музей истории, Музей городского быта XIX века, либо опосредованно, подобно Музею мифов и суеверий русского народа или Музею истории русской водки.
История оживает в Угличе вновь и вновь. Своим неповторимым духом, своим коренным интересом город обращен в прошлое. Нет в нем крутой энергии, необходимой для либеральных преобразований, тем более для цивилизационной трансформации. Даже для становления того убогого карикатурного рынка, что худо-бедно сложился во многих малых городах России, нет сил и, похоже, желания. Ну, нет торгового пыла, рыночной агрессии у старушек, продающих на базарчике в пыльном переулке имени ленинградской поэтессы Ольги Берггольц чернику, огурцы да зелень с собственного огорода. Товар у всех одинаков, все негромки, совестливы, ненавязчивы. Кого, видя одинаковые молящие глаза, предпочтет редкий покупатель? Кому-то повезет сегодня, кому-то – завтра или послезавтра. Бог милостив…
Что точно взял Углич из многогранного и противоречивого российского характера, так это стойкость, незлобивость, кротость. А еще – несуетность, отрешенность, погруженность в себя. Это город-интраверт, сворачивающий дневную активность к пяти часам вечера. К этому детскому времени закрывается большинство столовых, кафе, буфетов. Работают только редкие универсамы и винные лавки. Вот этих последних немало, но большей частью они безлюдны. И без того свободные улицы еще больше пустеют. Углич погружается в свою ежевечернюю медитацию, в которую уходит каждый вечер на протяжении нескольких сотен лет. Стоишь на широкой Успенской площади, глядя на засыпающий собор, за которым серебрится Волга, слушаешь тишину, и отчего-то щемит сердце…
Взнуздывать этот город, пришпоривать его рынком бесполезно. Он таков, каким стал за тысячу лет, и принимать его нужно именно таковым. Углич – не деятель, Углич – хранитель. Истории и памяти. По всей видимости, в этом и состоит его уникальная роль в созвездии городов русских, врученная ему Богом миссия. То, что своя роль, своя миссия есть у каждого города России, большого или малого, знаменитого или безвестного, давно понимали организаторы туристических маршрутов по «Золотому кольцу России». В нем у каждого пункта своя специализация, своя неповторимая черта. «Гений места» в Дивееве – Преподобный Серафим Саровский. Псел – по сути, мастерская Исаака Левитана. Муром – родина былинного богатыря Ильи. Александров – когда-то фактическая столица Московского царства, убежище Ивана Грозного. Семенов – край «золотой хохломы», родина традиционной русской семеновской матрешки. Городец – город мастеров, центр художественных промыслов: золотой вышивки, резьбы по дереву… Ну, а Углич? Чем может быть город, существующий с 937 года, упоминающийся в летописных хрониках с 1148 года, ставший столицей удельного княжества в 1218 году? Ничем иным, как – во всей своей целостности – городом-историческим памятником, городом-артефактом.
Быть в Угличе и не заехать в Мышкин просто преступно. Туда мы и отправились утром следующего дня, получив подробнейшие наставления от словоохотливого пенсионера, смотрителя гостиничной парковки. Никогда, наверно, я не был столь вооружен перед незнакомой дорогой. Где лучше заправиться, где необходимо строго соблюдать скоростной режим, ибо в засаде сидят гаишники, делающие стойку на московские номера, где можно без труда припарковаться в Мышкине – эти и прочие сведения были вложены мне в голову по принципу «повторенье – мать ученья». Минут через десять, решив, что теперь-то уж я ничего не забуду, этот доброжелательный человек, наконец, открыл ворота и выпустил нас в самостоятельное плавание.
Видимо, в тот день гаишники занимались более важными делами, чем охота на москвичей, повинных лишь в том, что они москвичи. Сорокакилометровая дорога оказалась легкой и приятной, да к тому же еще живописной и позволила настроиться на мышкинский лад. Интересно, что за люди сделали свои брендом хвостатого грызуна, которого в других местах травят и душат мышеловками? Что за город они создали, давным-давно получив в наследство легенду о чудесном спасении мышью от гадюки одного из князей Мстиславских? К какой категории объектов «Золотого кольца» относится Мышкин сейчас? К, так сказать, экзотическим, на что дает право единственный в мире Музей мыши, по сути, храм шутейного, но доходного местного культа? Экзотика эта уже прочно приросла к имиджу городка и его обитателей, распространяющих о себе милые небылицы вроде той, что в Мышкине запрещены мышеловки и прочие искусственные способы умерщвления грызунов и что не считается криминальной только их естественная гибель – от старости, болезни или зубов кошки.
Можно было предположить, что городок, вернее, поселение городского типа по имени Мышкин подошло к идеалу целостности даже ближе Углича, хотя бы по причине своей малости, малого числа жителей (всего-то 6 тысяч человек) и сосредоточенности на «сверхценной идее», что, как известно из психиатрии, часто указывает на некоторый сдвиг. Но ничего шизофренического ни в атмосфере городка, ни в обитателях не ощущалось, хотя сверхценная идея действительно пронизывала здешнее бытие, которое выглядело совершенно здоровым и заразительно карнавальным. Территорией карнавала, казалось, был весь город, прячущийся под фирменной усатой маской, что, согласитесь, совершенно необычно для далекой российской провинции. Только благодаря этому он представлялся одной большой достопримечательностью – начиная от названия и заканчивая крошечной сувенирной мышкой, которую носят с собой в кошельке для приманивания денег. Сувенирные грызунысамых разных размеров, цветов, фасонов, фактуры продаются повсюду. Есть шерстяные и стеклянные, керамические и деревянные, пластмассовые и тряпочные, металлические и резиновые. В Музее мыши нашли приют зверьки со всех концов света, в том числе подаренные знаменитыми посетителями, здесь представлен мышиный фольклор, мышиный быт. Вобщем, это настоящий этнографический музей мышиного племени.
Но карнавал изначально парадоксален, и поэтому в поселении, где запрещены мышеловки, один из ресторанов дерзко назван именно «Мышеловкой». А отель – «Кошкиным домом». Они тоже часть «мышиной индустрии», позволяющий городку сводить концы с концами. Туристы расстаются с деньгами без лишних сожалений, ибо здешняя атмосфера располагает к тратам. Да и вообще – чисто, просторно, зелено, вид на Волгу чудесен, Успенский собор на одном из шести холмов великолепен. А ведь есть еще три достойных храма… Едут сюда, конечно, из-за мышиной экзотики, но, насытившись ею, переключаются на другое. А это «другое» – настоящий, хотя и скромный по площади и этажности музейный комплекс: Музей уникальной техники (фактически – крестьянской механизации), Музей льна, Музей «Русские валенки», Музей живых ремесел, к коим относятся гончарное ремесло, изготовление игрушек и деревянной декоративной скульптуры. В изобильном Историко-этнографическом музее любовно представлен быт прошлого – посуда, утварь, мебель, сохранившаяся от прежней купеческой жизни. И жизнь эта, пожалуй, была весьма деятельна и весьма продуктивна.
На стенде, посвященном купеческим династиям, не сразу заметишь скромный планшетик с неброским текстом. Вот что в нем значится:
МЫШКИН – ГОРОД КУПЕЧЕСКИЙ!
Купеческое сословие было главным в городе, его градообразующей структурой. Вышедшие из крестьян купцы хорошо понимали всю глубину и значимость торгового дела, его суть здесь, в маленьком, но крепко стоящем городе, где главная жизненная артерия – Волга.
В Мышкинском уезде в середине 19 века было 193 купца. Среди них 6 миллионеров. Это внушительная цифра! Все население города составляло чуть более 2000 человек.
Торговля внутри города шла бойкая!
Весенние и осенние ярмарки, еженедельные базары, ежедневная работа торговых рядов и 117 магазинов!
Еще в городе работало 15 небольших заводов!
Торговля внешняя – главное для Мышкина!
…От Мологи до Кимр яйца скупали да в Питер везли общим числом более 6 миллионов штук!
…Хлебом торговали 15 торговых домов. Каждый год из Мышкина уходило 10—15 барок с овсяной крупой и мукой!
…До 15 тысяч пудов масла отвозили в Питер каждый год!
…Мануфактурная торговля давала купцам 180 тысяч рублей в год! Из столиц ткани в наши губернии везли!
Город рос и развивался за купеческий счет. Щедро вкладывались купцы во все, что строилось и улучшалось здесь. Постоянно совершенствуясь и учась, дорожа дружбой, держа руку на пульсе городской жизни, они неустанно продвигали Мышкин к известности. Но! В голове держали купцы слова своего земляка П. А. Смирнова: «Честь дороже выгоды!»
Кто бы мог сейчас подумать, что этот городок, подмостки нескончаемой мышиной саги, был век-полтора назад серьезным купеческим и ремесленным центром на Волге? Однако так оно и есть. В первую очередь Мышкин славился купцами. Но и гончарами. И умельцами, делавшими неповторимую мебель из березовых наплывов. Здесь работали пивоваренный, водочный, кирпичный, медеплавильный еще десяток заводиков. Плюс к тому Мышкинский уезд был самым земледельческим в губернии. Так что о тяжелом недуге под названием «депрессия» никто тут и не слыхивал. Содержали городской театр. Основали в 1875 году одну из первых публичных земских библиотек в России…
– Представьте себе, да, – сказала молодая смотрительница музея, одновременно продавец сувениров, одновременно какая-то руководительница местных экскурсоводов, бойко распоряжавшаяся ими по мобильнику, – хотя сейчас в это трудно поверить. Сейчас это – легенда. Миф. Преданье старины глубокой…
– Чем же вы тут сегодня живете-кормитесь? Ну не одними же мышами…
– В советское время – слава те, Господи, близ города построили на нефтепроводе нефтеперекачивающую станцию, а на газопроводе – пять газокомпрессорных цехов «Газпрома». Там работает 800 человек, обеспечивая 800 семей, а может, и больше… Если бы не эти трубопроводы, нас не спасли бы никакие мыши. Со времени их прокладки ничего нового в городке не построено, новых рабочих мест не создано, разве что в торговле, но их немного. Поэтому у нас за нынешнюю власть не голосуют. Или портят бюллетени, или за коммунистов…
Выкрашенный непременной официальной «серебрянкой» памятник Ленину, смотрящему куда-то вдаль, в заволжские просторы как стоял, так и стоит у подножия одного из шести мышкинских холмов. За его спиной, на вершине холма – Никольский собор, а за ним – квартал старинной купеческой застройки, тоже одна из достопримечательностей этого достопримечательного города. Там же, в крепком трехэтажном доме, в отеле «Кошкин дом» на глазах у всех обосновался одноименный ресторан Он для городка важнее памятника и даже храма. В нем воплотился тот дух предприимчивости, что продвинул и продолжает – возможно, из последних сил – «продвигать Мышкин к известности».
Странно, что этого духа не хватило сползшим в запустение Кимрам. Из города словно вынули стержень, он потерял лицо, а вместе с ним и достоинство. То самое, что чувствуется в Угличе, а он ведь не богаче Кимр… Кимры производят впечатление груды осколков, оставшихся на месте витража, что еще заметнее на фоне удивительно цельного, жизнестойкого Мышкина. В чем же тут дело? В том, что кимрские купцы были пожиже мышкинских? Допустим. Зато кимрские обувщики наверняка превосходили мелких мышкинских ремесленников.
Именно обувное дело, а не торговля – вот тот самый стержень, на котором держались Кимры. Когда оно развалилось, город утратил смысл существования, лишился предназначенного ему места в сонме российских городов и весей. А вот мастеровой дух, «гений места» Кимр все еще жив – то, что взращивалось сотни лет, действительно не гибнет за двадцатилетие невзгод. – но невостребован и неприкаян. Ему не в чем воплотиться, нет для него подходящего фабричного «тела», ему не конвейер с чужеземными лекалами нужен, а свое, родное, идущее нарасхват. Он ждет и ждет, тревожа и смущая горожан, пока не обретет пристанище в достойной промышленной новостройке, в достойном мастеровитом производстве. Или же, не дождавшись, в конце концов угаснет за ненадобностью, что будет означать: в России исчез еще один самобытный промысел, а город, который он оживлял, которому придавал неповторимый колорит – настоящий город мастеров – выродился в серое пятно.
Въехав в Переславль Залесский со стороны Москвы, не прозевайте указатель «Свято-Троицкий Данилов монастырь». Заметив его, смело поворачивайте направо. Проехав с полкилометра, упретесь в мощную белую стену обители. Постарайтесь застать хотя бы часть утренней службы – ее сопровождает совсем небольшой, но искусный мужской хор, берущий не числом, а умением. По опыту знаю, что вам, скорее всего, придется достоять до конца действа – уйти раньше очень трудно, оно не отпускает. Так что не сопротивляйтесь, а получив заряд на весь предстоящий день, окунайтесь в нехитрую жизнь Переславля. Ну, например, поспешите оплатить забронированную по Интернету гостиницу.
Гостиница (назовем ее «Фиалка»), как можно прочитать в сети, располагается в центре города. И это правда. Но правда и то, что стоит она на окраине, потому что находится в ста шагах от центральной магистрали Переславля, а в ста шагах от нее начинается окраина. То же самое наблюдается и в Угличе: по мере удаления от Успенской площади кирпичные строения – что позапрошлого, что прошлого века, и еще более ранних времен – уступают место деревянным домишкам, некоторым, по виду, нежилым. В Переславле этот «эффект децентрализации» выражен куда резче. Дело в том, что это – транзитный город. В отличие от Углича, Мышкина, Кимр и многих других поселений региона. Через него проходит федеральная автомобильная дорога «Холмогоры» Москва – Ярославль – (с подъездом к Костроме) – Вологда – Архангельск протяжённостью 1271 километр. С раннего утра и до позднего вечера город пересекает плотный поток машин из больших, и, как кажется, благополучных, богатых, цветущих городов, включая самое Москву. Это тревожит, нервирует. Да что там – ранит. Переславль тяжко ранен магистралью, пронзен ей, нанизан на нее как на шампур, как на вертел. За затемненными стеклами сверкающих иномарок чудится какая-то сказочная, яркая жизнь, совершенно недоступная в Залесском краю. Жизнь, пролетающая мимо обреченных оставаться на обочине…
Да, как ни горько и обидно, но Переславль – обочина. Место для «пикников на обочине», которые, ежели пожелают, время от времени устраивают для себя пассажиры дорогих иномарок и экскурсионных автобусов. А город живет их ожиданием и обслуживанием. Город к ним постоянно готовится – развивает индустрию гостеприимства, говоря современным языком – туристическую инфраструктуру. Строит отели, отельчики, гостевые дома, мотели, подворья. Открывает рестораны, ресторанчики, кафе и трактиры. И задирает в них цены до несуразной высоты.
– Однако у вас дороговато, – сказал я одной из трех хозяек «Фиалки», расставаясь с пятитысячной купюрой за двое суток постоя в стандартом двухместном номере. (На одни сутки здесь не сдают, предпочитая брать оптом. И было бы за что!.. В Угличе гораздо лучший номер в гостинице на Успенской площади – действительно в самом центре – стоил на тысячу дешевле.)
– Дорого! – охотно согласилась хозяйка. – Переславль – дорогой город.
– Отчего же? Большой поток туристов?
– Стабильно большой. Поэтому и цены высокие. Вы в магазины еще не заходили? Ну, так зайдите. Цены выше, чем в Москве. Мы даже в Ростов за продуктами ездим…
В магазины мы, конечно, зашли. И нашли там московский ассортимент и московские цены, которые в Переславле выглядят, мягко говоря, диковато. И в кафе, куда зашли пообедать, за предложенные яства брали по максимуму. Алчная дороговизна явно нарушала принцип «цена-качество», которым уже научились руководствоваться наши люди, а иностранцы умели всегда. Еда в кафе была, скажем так, весьма скучной. Равнодушные кулинары не предлагали гостю ничего такого, чего он не едал раньше, что посчастливилось отведать только в Залесье, на озерном берегу. Правда, говорят, будто знаменитую ряпушку, украшающую герб города, в Плещеевом почти извели и попробовать эту рыбку, да и то – браконьерскую можно лишь в двух заведениях Переславля и окрестностей. Допустим. Но почему в самой, что ни на есть русской глубинке надо подавать греческий салат или «оливье», суп из протертых шампиньонов? Где щи по старым рецептам, которых, как известно, на любой вкус? Где соленые, малосольные огурчики, грибочки? Где редька? Капуста с хреном или без? Почему на гарнир к безликому куриному филе под майонезом – рис с овощами, то есть испорченное итальянское ризотто, почему не рассыпчатая отварная картошка со свежим подсолнечным маслом, а картофель фри, то есть отмороженный и разогретый полуфабрикат, пропитанный отвратительным пальмовым жиром? Где пироги, кулебяки? Нежную, пышную, ароматную выпечку вы найдете в буфете Никитского монастыря уже за чертой города, но почему ее нет в каждом кафе на каждом углу в центре?..
Не хлебом единым жив человек. Но ведь и не духом единым! И если духовная пища в Переславле изысканна и изобильна, особенно для понимающих, чего стоит каждый камешек в ожерелье монастырей, храмов, музеев, живописных, рукодельных коллекций и собраний старины, то с телесной обстоит хуже. И это совершенно неправильно. Потому что Переславль был не только духовным центром, центром православия, но и видным торговым, ремесленным и даже отчасти промышленным центром. Во второй половине ХIX века здесь действовали 6 полотняных фабрик, каретные и колбасные заведения, 13 заводиков – меховые, табачный, свечной, Борисовская бумагопрядильная фабрика с двумя тысячами рабочих. Некогда Переславль был богат и знаменит и считался одним из первых по промышленности и торговле среди таких же уездных городков Центральной России, что невозможно без серьезного купеческого сословия, умевшего создать плотный, удобный и вкусный быт. В музее-заповеднике, спрятавшемся за мощными стенами бывшего Успенского Горицкого монастыря, с искренним уважением к былому воссозданы интерьеры трактира и чайной конца позапрошлого века. Значащиеся в подлинных меню перечни блюд и напитков впечатляют. Это вам не размороженный полуфабрикат…
Царский десант во главе с самим Петром, высадившийся в Переславле в конце XVII века для строительства плещеевской «Потешной флотилии», дал сильнейший толчок развитию городской жизни вообще и множества ремесел, в частности. Наивысшей точки оно достигло через век; тогда же отмечался и расцвет купечества. Но именно с этого времени, как ни странно, экономика уезда пошла на убыль. Видимо, прогресс отдаленного края в ту эпоху в решающей степени зависел от конкурентных вызовов, нуждался во внешних побудительных импульсах, а их не было. К концу ХIX века Переславль превратился в тихую провинцию, а говоря без снисхождения, в экономическую обочину, ибо случилось непоправимое: город, как и его собрат Углич остался без железной дороги. Как и Углич, Переславль не потерял ни своего исторического значения, ни роли одного из важных духовных центров России, но лишился статуса активного экономического агента, превратившись, по сути, в мемориал, в памятник.
Железную дорогу сюда так до сих пор и не провели и уже вряд ли проведут. Казалось бы, функцию «обмена веществ» с окружающим миром могла, если не полностью, то в значительной мере взять на себя общероссийская автомобильная дорога. И верно, чем дальше, тем больше наполнявшаяся грузо- и человекопотоками магистраль породила в Переславле бум, но, увы, очень ограниченного свойства: гостиничный и ресторанный. Коренные стороны городского бытия, обыкновенной человеческой жизни он как-то не затронул или затронул очень мало. В пределах города, вдоль самой федеральной трассы, точнее, на ее южном, московском, и – особенно – северном, ростовском конце сохранилось совершенно чудовищное жилье – не дома, не здания, не избы, а именно «жилье», непонятно для кого, кем, когда, по каким чертежам, из какого материала слепленное. Оно стоит вплотную к пронзившей Переславль магистрали, к пролетающим мимо лимузинам. Это кособокие двухэтажные строения, выкрашенные в дикие цвета – лимонный, розовый, салатовый, плохо различимые под слоем многолетней грязи, с треснувшими оконными стеклами, с полуразвалившимися печными трубами. В них живут, вернее, мыкают свой век люди. Выберутся ли они оттуда, и если выберутся, то когда? Может быть, никогда. У них мало шансов…
Сто шагов перпендикулярно трассе приводят в село, незаметно сменяющее город. Улицы, не знавшие асфальта, колеи, ямы с дождевой водой. Частные дома, домишки и… коттеджи, чужеродно врезанные в старую серую застройку. Почти у каждого владения приткнулась машина, чаще продержанная иномарка, охраняемая добровольным «сторожем» – полубездомным робким псом. Судя по облику «имений», хозяева обходятся удобствами во дворе. Теплая уборная для них излишество, а не наипервейшая потребность. А иномарка, пусть потрепанная, – главнейшая. Есть, конечно, и отечественные «тачки» – «Жигули», старые «Волги» с багажниками на крышах, груженые каким-то скарбом или стройматериалом, очень похожие на рабочих осликов – бессловесных и безотказных.
Еще сто шагов в сторону озера, и город-деревня кончается. Вокруг не то поля, не то дачные участки, заросшие кустарниками и высоченной травой пустыри – обочина обочины. Торчит штакетник, обозначающий границы участков, за ним видны безжизненные дачки. Еще ближе к озеру виднеются коттеджи, к которым ведут узкие кочковатые проселки. Раскошеливаться на приличный подъезд к собственным воротам – не в наших обычаях. Это тоже загадка русской души: поставить дворец, выложить из кирпича ограду трехметровой высоты, сквозь которую мышь не проскочит, и не озаботиться дорогой, при том, что ремонт бьющихся на ухабах дорогих машин влетает в копеечку и, наверно, перекрывает затраты на более-менее сносный доступ к поместью…
В окраинные пустоши, оживленные несколькими коттеджами и небольшими яблоневыми садами, ломящимися от плодов, глубоко вдается барак стометровой, наверно, длины, отвратительный, словно гигантский червяк, изгибавшийся на всем своем протяжении. У его «хвоста» громоздится кладбище старых машин и тракторов, где вяло копошатся пятеро мужиков разного возраста. Восстановить эту технику у них, разумеется, шансов нет. У них вообще нет шансов вырваться в иную жизнь… Они глубоко вросли в «субкультуру бедности», сказал бы ныне покойный президент Русского психоаналитического общества профессор Арон Белкин. В бараке обитают те, кто стоит едва ли не на самых низких ступенях социальной лестницы, а им, что бы ни говорили про равенство возможностей, подняться вверх чрезвычайно трудно, это удается немногим…
Иду по сельской улице города Переславля Залесского. Эта почерневшая избенка, кажется, брошена. А эта, соседняя, крепенькая, украшенная резными наличниками, продается. Покупайте, товар неплох!.. Только есть ли перспектива другой жизни у всего Переславля? У всей российской провинции?.. Стоя вблизи вечного и неизменного переславского «жилья», думаешь: перспективы нет. Но «ведь умом Россию не понять», в нее, известно, надо верить. Хорошо. Тогда научите, чем укрепить веру? Ее запасы почти истощились, они с каждым днем тают…
У трех хозяек нашей маленькой, всего-то на шесть номеров частной гостиницы «Фиалка», этакого триумвирата «безнесвумен», вера пока не иссякла. Возможно, им добавило оптимизма прошедшее лето, когда поток гостей не пересыхал, принося максимальный доход. Удачные месяцы подтолкнули к мысли о расширении отельчика. Где будут строиться? Немного земли есть, а больше прикупить не получилось – обитатели барака наотрез отказались продавать свои наделы… Нет, не того, что земляным червем вдается в пустошь, другого, ближнего, спрятанного за деревьями. Хотя деньги жильцам предлагали хорошие, достаточные для покупки квартир. Почему же они не согласились? Почему решили и дальше жить в гнилом бараке, без водопровода, канализации, газа? Из-за садов-огородов? Да нет, садов у них нет, огородов они не водят, это люмпенизированный народ, добывающий средства к существованию нехитрым копеечным трудом и пропивающий большую часть заработка. А отказались они по двум причинам. Первая – боязнь продешевить (ведь если на землю нашелся покупатель, то могут найтись и другие, готовые дать лучшую цену). Вторая – нежелание ничего менять. У них просто нет сил на переезд, на обустройство, на вживание в новый быт. У них хроническая депрессия и непобедимая апатия. Профессор Белкин называл это состояние «осознанной беспомощностью нищеты». Единственное известное им лекарство – водка.
Что такое трясина провинциального бытия, известно еще из русской классики. Чтобы не утонуть, три наших «бизнес-леди» сопротивляются липкой одури изо всех сил. Им нелегко, они в Переславле первый год и еще не прошли проверку на прочность. Чувствуя, что начинает «засасывать», они не дают себе спуску: рано встают, поздно ложатся, днем придумывают себе дела, которые можно бы и не делать. Отельчик вошел в период плавной модернизации – без ломки, но с перманентными улучшениями и усовершенствованиями. Хозяйки рассчитывают на себя, только при крайней необходимости привлекая стороннюю рабочую силу… Чем не пример, пусть и не Бог весть какой для всех провинциальных городов, для всей России? Но нет образцов в своем Отечестве…
Перед отъездом в Москву заскочили на переславский рынок за яблоками, уродившимися в здешних краях на диво. Прилавки в павильоне пустовали, видимо, платить за место никто не хотел, торговля шла с ящиков. Да и что за торговля? Отдавали за полцены, только возьмите. Переславские продавцы, как и кимрские, угличские, мышкинские были вежливы, ненавязчивы, некоторые так просто деликатны до робости. В глазах коммерсанта этой удивительной провинциальной породы нет алчного блеска, он не то, что не вороват и пройдошист, наоборот, готов накинуть тебе полкило, лишь бы не обвесить на десять грамм. Привыкнув совсем к другому стилю, поначалу ищешь в «торгаше» лицемерия и хитрости, но потом понимаешь – человек совершенно открыт, честен и почему-то (почему? – неизбежный вопрос москвича) к тебе расположен.
И такое не только на рынке, но и в магазине, где ты покупаешь кусок мыла или батарейку. Если просишь показать, но не берешь – не злобятся. Точно так же ведут себя дежурные в гостиницах, кассиры в музеях, смотрительницы в выставочных залах. Молоденькие продавщицы не изображают эстрадных «звезд», по недоразумению оказавшихся за прилавком, пожилые смотрительницы не поджимают губы, не смотрят волком, напротив, спешат ответить на твой невысказанный еще вопрос. Здешний народ – в большинстве, конечно, встречается и «меньшинство» – доброжелателен, словоохотлив, готов подсказать и помочь. За столько жестоких лет люди не превратились в мелких и оттого вдвойне омерзительных хищников вроде массово расплодившихся в столице. У них, похоже, генетический иммунитет к капитализму того толка, что, на беду, утвердился в России.
Что их ждет? Депрессивное гниение с предсказуемым, пусть и не скорым концом? Или возрождение, о котором не устают трубить с самого начала перестройки и которое, несмотря на очевидный упадок страны, все-таки не за горами? Это нам неведомо. Прогнозы – вещь неблагодарная, поскольку будущее для большинства из нас, людей, принципиально закрыто. Поэтому тысячи технократических, околонаучных, оккультных и религиозных спекуляций, а также фантазий на тему спасителей-инопланетян ничего не стоят. Проникнуть в будущее, и то совсем недалеко, и то без гарантий достоверности предвидения удается только через прошлое, путем досконального изучения громадного исторического материала, анализа национального менталитета, характера, психотипа.
Так вот, исследования показывают, что страна, народ всегда преодолевает кризисы, перебарывает бедствия и движется вперед одним и тем же, определенным способом. Логично предположить, что так должно быть и на этот раз. Россия «всегда выходила живой из сложнейших исторических переплетов только за счет альтернативной модели развития», – утверждает известный политолог Сергей Кургинян, жесткий и парадоксальный аналитик. Причем, что принципиально важно, это модель всемирно-исторического развития, а не какого-то «особого пути». Катастрофа последнего двадцатилетия, когда остыли заводы, перестала рожать земля, началось массовое вымирание населения произошла, по Кургиняну, потому, что Россия забыла свою миссию, состоящую именно в том, чтобы вести за собой человечество к новому мироустройству, и стала безвольно заимствовать отработанный либеральный хлам… Кургиняна дополняет философ и экономист Михаил Хазин, говоря, что «Россия попросту не может существовать без великой идеи», но сейчас, впервые в своей истории она осталась в «идейном вакууме»: никаких новых ценностей пока не видно, а вменить нашим народам западные ценности, прямо скажем, так и не удалось. Философ, ученый, инженер и предприниматель Сергей Сухонос добавляет к «миссии» Кургиняна и «великой идее» Хазина третий элемент – цель. «Прежде всего, русскому народу нужна большая, точно выверенная национальная цель, гармонично резонирующая с его прошлым и позволяющая развить лучшие качества, к тому же – цель планетарного масштаба…»
Итак, нам нужны: миссия, идея, цель. Без них Россия – не Россия. От них зависит все – геополитический вес страны, ее способность защитить себя, ее экономика, чистота ее лесов, полей и рек, достаток и жизненный комфорт народа, а значит, и судьба русской провинции – зарплата медсестры в Кимрах, наличие «немышиных» рабочих мест в Мышкине и новое жилье для обитателей переславских трущоб. Россия, временами сознательно, временами нет, но следовала своей первопроходческой миссии, исповедовала великие идеи и стремилась к большим целям – строила царство вселенской справедливости, Царство Божие на Земле. Разве не о нем грезили российские проповедники и философы, не случайно названные космистами? Разве не для достижения общечеловеческого счастья устраивали перевороты революционеры и молились в кельях подвижники?..
Сегодня миссия не осознана, идея не найдена, цель не поставлена. Произнося эти слова – миссия, идея, цель – мы должны отдавать себе отчет, что речь не о частностях вроде темпах роста ВВП или динамике цен на нефть, а о самой сути вещей, что здесь надо «зреть в корень». Проще всего, конечно, определить цель – какое-то большое общечеловеческое творческое дело. Какое? Продолжение строительства так и не построенного Царства Равенства и Справедливости? Да нет. Это было органично и актуально в уходящую Эпоху Рыб. В наступающую Эпоху Водолея актуально иное – коренная цивилизационная перестройка на основе единой планетарной стратегии, которую необходимо разработать ради спасения от экологической катастрофы или, для начала, освоение ближнего космоса и кардинальное обновление всей суммы земных технологий.
Рано или поздно судьбоносная триада «миссия – идея – цель» может быть оформлена, а значит возрождение России возможно. Второй вариант, по-научному бесстрастный, беспристрастный и объективный такой возможности нам не оставляет. Согласно теории этногенеза Льва Николаевича Гумилева, базирующейся на поистине необъятном историческом материале, срок жизни этноса составляет 1100 лет, а нам уже больше, наш срок на исходе… Поэтому время миссий, идей и целей невозвратно ушло. Российский, точнее, русский этнос, совершивший во время пассионарной фазы этногенеза множество опустошительных, на пределе сил рывков (собирание земель, изгнание захватчиков, перевороты, революции, в том числе культурная, индустриализация) растратил свой энергетический запас и перешел в фазу обскурации, которая на тысячелетнем рубеже подстерегает любой народ. Гумилев определил ее как время, когда «всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве идет снижение стиля, в науке оригинальные работы вытесняются компиляциями, в общественной жизни узаконивается коррупция… Все продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться, и для того, чтобы властвовать, правитель должен применять тактику разбойничьего атамана: подозревать, выслеживать и убивать соратников».
Гумилевское описание, к несчастью, почти идеально накладывается на нынешнюю российскую действительность. А дальше наложение вообще безупречно: в фазе обскурации, читаем у Льва Николаевича, господствуют группы (мы говорим «кланы», «команды», «бригады», или уж, без обиняков, «мафии» – коммунальная, прокурорская, околофутбольная и т.д.), сложившиеся по законам «отрицательного отбора», ценятся не способности, а их отсутствие, не образование, а невежество, не стойкость в мнениях, а беспринципность. Те, кто, на свою беду, обладают более привлекательными человеческими и профессиональными качествами, оказываются невостребованными, неконкурентоспособными, неравноправными. Те же, кто точно вписывается в стандарты обскурации, могут только паразитировать, разворовывать и разрушать. Ни создать, ни сохранить они не могут. Они разъедают тело народа, как клетки раковой опухоли, но уничтожив его – ту питательную среду, на которой паразитируют, гибнут сами… Что дальше? Руины. Остановка всякого развития. Историческая и культурная амнезия. И – в лучшем случае – выплавление из обломков старого этноса нового, лишь смутно помнящего о своем происхождении.
Мы не знаем, коснулась ли уже обскурация России или же мы просто ошибочно истолковываем факты окружающей жизни, подгоняем их под мощную теорию. Если да, то все усилия по возрождению страны бесполезны. Если нет, то возрождение возможно, но это отнюдь не дело завтрашнего дня, процесс должен вызреть и повлиять на него мы почти не можем. Ни в провинции, ни в столицах, ибо наиважнейшие вещи от нас, чаще всего, не зависят. Что же нам остается? Наверное, одно – ждать. Не обреченно, а творчески, храня достоинство, объединяя в нашем бытии прошлое, настоящее и будущее – историческую память, повседневные труды, «которыми мы трудимся под солнцем», и представления о грядущем, независимо от того, настанет оно или нет.
Да будет так. Делай, что должен, не надеясь на награды. Но почему же тогда на улицах российских городков испытываешь то, что можно назвать «моментом бессилия»? Наверно потому, что именно здесь теряешь последние иллюзии и кажется: куда ни кинь, всюду клин.
…Ладно. Пока еще к нашим услугам – весь тихий, стеснительный залесский рынок, полный щедрых даров лета. Вкусим от них – и в путь.
Через полчаса, загрузившись яблоками из четырех садов и морковью с двух огородов (не хочешь, да купишь!), мы двинулись в Москву. Осталась позади Красная площадь Переславля с единственным в своем роде Спвасо-Преображенским собором ХII века и бюстом уроженца здешних мест князя Александра Невского, промелькнули уместившийся в купеческом особняке Переславский университет с уклоном в прикладную математику и информатику, и, на прощанье, магазин женской моды «Эдем». Видимо, он торговал самыми модными фиговыми листками, которые только и носят в раю, да и то совсем не обязательно. Что ж, еще один забавный провинциальный анекдот. Улыбнемся?..