Ветер. Ветер (Таня Трунёва)

Париж

Каменные химеры с высоты стен собора Парижской Богоматери взглянули на меня с надменной, насмешливой гримасой. Я не спеша вошла в храм и, присев на скамью, растворилась в атмосфере возвышенности и покоя.

Стук женских каблучков нарушил мои мысли, и я краем глаза заметила изящную женщину, одетую модно и дорого. Она опустилась на соседнюю скамью. Сквозь гулкое пение органа я услышала шёпот: «И прости нам прегрешения наши, как мы прощаем должникам нашим…»

Русская речь слышна в Париже повсюду, но я всё же из любопытства чуть повернула голову, чтобы лучше разглядеть ту, что молилась. Молодая блондинка, склонившись, шевелила губами. Она вдруг подняла голову и резко повернулась в мою сторону. Пронзительный, серо-голубой взгляд скользнул по моему лицу. И я не поверила своим глазам!

Из памяти далёкого детства, прошедшего в сибирском городке, во мне вдруг прозвучали слова нашей учительницы рисования:

– Рисовать с натуры сложно, но нарисовать что-то по памяти ещё сложнее. Вот ты, Таня, посмотри внимательно на свою соседку Катю и попробуй её нарисовать.

Я тогда подвела к окну хрупкую девочку и в тусклых лучах сибирского солнца долго разглядывала задумчивое бледное лицо, обрамлённое тёмно-русыми завитками: нежная кожа, пухлый губы, не по-детски нахмуренные тёмные брови вразлёт и глаза, глаза бездонные, серо-голубые, как байкальская вода…

– Катька?! Семёнова? – прошептала я. Женщина вздрогнула и застыла в оцепенении.

Сибирь

Зима в тот год выдалась лютая. В преддверии Нового года весь охотничий посёлок, как водится, уже крепко «сидел на стакане». Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, засмеялась:

– Ну и угораздило же тебя в новогоднюю ночь родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

Через час Ольга проснулась, чувствуя липкую тяжесть внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, зовя на помощь, – да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника. И вьюга, тёплая вьюга в голове уносила всё дальше и дальше.

После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Вера.

Входя в избу со свёртком в руках, Григорий прохрипел:

– На вот, мать, это теперь наше. Хотел пострелять всех фелшерей в больнице, да что толку! A девку растить надо, она вся в нас – семёновская.

Спепанида перекрестилась, принимая свёрток, спросила со вздохом:

– Как назвал-то?

– Катериной, – крякнул Григорий.

– Царское имя, – всхлипнула Степанида. – Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя, Светка, – продолжила она, показывая малютке внучку, годовалую Веркину дочку.

В далёкой таёжной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в посёлке из нескольких домов. Дома были добротно сбиты из толстых брёвен, в каждом дворе сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

Маленькая Катя помогала бабе Стёпе и, несмотря на тяжёлый труд и мерзкий звериный запах фермы, научилась примечать и наслаждаться всеми лесными радостями. Всё в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таёжной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зелёное чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

Юркая, гибкая, с нежным румянцем, Катя напоминала цветок таёжного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей необыкновенностью.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в сени, заявил:

– Катька! Завтра со мной на охоту пойдёшь.

– Не пушшу! Девка она и мала ишо! – запричитала Степанида.

– Ты, мать, муру-то не пори, – грубо оборвал её Григорий. – Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка – да то лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство небесное, соболя в глаз била.

Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружьё казалось неподъёмным. Отец поучал, как с ним обращаться:

– Ты на ружо-то не дави – оно лёгкость любит, а мушку на вздохе бери. На выдохе тело завсегда слабеет – рука может дрогнуть. Зверью в морду целься, а лучше – в глаз, чтоб мех не спортить.

Заметив на сосне белку, отец, дав знак молчать, прижался к дочкиной щеке, поправил ствол и нажал на курок её пальцем. От выстрела ударило в плечо, заколотилось сердце, и Катя увидела кувыркающуюся по веткам белку.

– Ну вот и почин! – усмехнулся Григорий. – Беги! Принеси!

Дрожа всем телом, несла охотница окровавленную тушку белки, и слёзы, застывая, покрывали прозрачной коркой девчоночьи щёки.

– Так, – вздохнул отец, – ты эти бабские штуки забудь!

И хрипло продолжил:

– На охоте жалостей нет. Наше дело от мучений зверьё избавить так, чтоб сразу… Потому выстрел метким должон быть, а добивать подранков – дело тошное. То зверьё, что охотникам на мушку попадается, оно ленивое или дурное. Умный зверь затылком всё чует и слышит. Этого не возьмёшь. Так что не жалей. Тут кто кого переумничает. А соболь вообще зверь норовистый, потому и в неволе не живёт. Не то что песцы вонючие в клетках на нашей ферме. Их хоть голыми руками бери. Многое зверьё таёжное поумней человека будет. Охотнику звериные повадки знать надо, да и много всяких лесных причуд. Тайга тебя научит.

И тайга учила. Знойным летом она, как суровый учитель, хлестала Катькины щёки колючими ветками, когда та, пробираясь в зарослях, выслеживала зверя. В студёные зимние дни тайга заставляла пританцовывать в толстых валенках и вприпрыжку добираться до тайной охотничьей сторожки, где была спрятана от назойливых инспекторов пушнина и разная охотничья утварь.

Про сторожку эту знали только свои. Отец её в овраге выкопал, а внутри выложил брёвнами. И тепло, и сухо. На полках – сухари, консервы, травы и корни, бабой Стёпой собранные, такие, что силу дают. Бабка, когда травы собирала, и Катю учила к чему какой корень и травка.

– Это вот – красный корень, – показывала она внучке. – Пожуёшь – и целый день без воды и хлеба по тайге бегать можно. Никакая хворь не возьмёт. Пижма, подорожник. Это лист брусничный от простуды. А это, – Степанида вздохнула, – «бешень-трава».

– Как это «бешень»? – удивлённо вскинула глаза Катька.

– А потому как мужик, если выпьет отвар той травы, заклинаниями наговорённый, то бесам отдастся, – прошептала баба Стёпа. – Тогда мужик словно бешеный, сил не имеет устоять от женского тела и полюбит без ума ту, что рядом с ним окажется. Мала ты ишо. Ну а как придёт твоё время – лучше душой мужику милой быть без бесовской помощи, потому как за колдовство всегда расплата есть.

Сёстры

Без материнской ласки охотница росла диковатой и замкнутой. Единственной её подругой была Светка, двоюродная сестра. К ней Катя тянулась всей душой. Особенно сблизились сёстры, когда Катя, окончив в райцентре начальную школу, поехала в Усолье-Сибирское учиться в школе-интернате. Там прожили они со Светкой несколько лет в одной комнате.

В тот первый день Светка, влетев с улицы, застала приехавшую сестру за разборкой маленького чемодана с вещами.

– Ой, что это? – весело зазвенела Света, показывая на картинки, которые Катя старательно развешивала на стене.

– Это Париж. Я из журнала вырезала. Это – Эйфелева башня, тут – собор Парижской Богоматери, Монмартр. Я про всё это читала. И вот я книжки привезла: «Три мушкетёра», «Отверженные», «Королева Марго». Так интересно! И всё про Францию!

– Да, ты серьёзная! Как взрослая! – вздохнула Светка. – А я вот люблю легенды. Ты читала «Мифы Древней Греции»? Про разных богов. Как сказки…

И действительно, Светка была совсем другая: хохотушка и непоседа, всегда в центре внимания, пела, танцевала. Неусидчивая, она с трудом закончила восьмилетку и тут же побежала на курсы барменов и официантов.

– Ты вот у нас башковитая, – внушала она Катерине. – В институт тебе надо. Тётка наша Неля в Иркутске геологический заканчивает. Тебе уже семнадцатый год. Попросись к ним подработать на лето. Среди умных людей покрутишься, подскажут чего.

Любовь

На лето Катя была принята в геологическую экспедицию. Неля опекала её как могла.

Встретив приехавшую родственницу, Неля по-дружески распорядилась:

– Со мной в палатке будешь. Она трёхместная, большая. Жених мой скоро приедет, мы с ним на одном факультете. Пока вместе не живём: у меня родители строгие. Свадьба в октябре. Тогда и начнём новую жизнь.

Геологические будни были Катьке привычны: тайга, скромная пища, из развлечений только рассказы о приключениях в походах, шутки да песни у костра. У начальника партии было ружьё, и охотница на радость всем постреливала дичь, угощая всех свежей зайчатиной, а вечерами развлекала народ меткой стрельбой по банкам, наполняя тайгу гулким звоном.

Она не ожидала, что скоро услышит иной, новый звон во всём своём теле: пение нахлынувших чувств. Её, таёжную царевну, знающую все шорохи и дыхания лесные, осторожную и ловкую, неожиданно настигла Любовь.

Коля приехал под вечер на попутке. Неля с радостным криком бросилась ему на шею. Она каждому представила своего жениха с особой гордостью. Катя приблизилась к высокому темноволосому парню и мгновенно ощутила непонятную тревогу. С первого дружеского пожатия она знала, что теперь в её жизни всё станет по-другому. Катя не умела это объяснить, как не могла справиться с горячей волной, что врывалась в дыхание, когда Колин взгляд останавливался на её лице. Не могла Катя победить в себе и гнетущее беспокойство, мучительно сознавала, что этот парень принадлежит другой.

Как-то вечером, сидя у костра и разглядывая звёздное небо, вспомнили о примете загадывать желание с падающей звездой. Николай с улыбкой спросил Катю:

– Ну а у тебя желание-то есть? Мечты? Ты не говори, если секрет.

Катя подёрнула плечами:

– В Париже хочу побывать. Я про этот город читала много. Хочу сама увидеть, так ли там всё, как в книгах написано.

Коля с улыбкой прошёлся по струнам гитары, тихо напев:

– Ты что, мой друг, свистишь? Мешает жить Париж? Ты посмотри, вокруг тебя тайга, ла-ла-ла-ла… В Париж? Желание хорошее. Только девчонки, ровесницы твои, другие мечты лелеют: о любви мечтают, за хорошего парня замуж выйти.

Колины глаза весело блестели.

– Тот, кого люблю, жениться собирается, поэтому в мечтах только Париж остался, – вдруг неожиданно для себя выпалила Катька, оборвав разговор.

Особой болью была одна ночь, когда разбуженная лёгким шорохом, Катя вдруг услышала.

– Да спит она! Иди сюда, милый! – Нелькин голос шелестел в темноте. – Тесно тут в спальнике, иди на пол.

Сквозь сон Катя слышала сдавленный смех, частое дыханье и звук долгих поцелуев, переходящих в постанывания. Приподняв голову, в бледном свете луны, проникающем через узкое окно палатки, она увидела очертания совершенно раздетой парочки, лежащей на войлоке между раскладушками. Когда глаза привыкли к тусклому свету, Катя разглядела сплетённые в объятиях руки и раскинутые ноги, то замирающие, то двигающиеся быстро в такт срывающемуся дыханию. Вскоре палатка наполнилась запахом разгорячённых тел и каким-то странным волнующим сладковато-кислым ароматом.

Катька лежала, как скованная, горя от непонятного возбуждения. Колины голые плечи были так близко, что она едва сдерживала желание коснуться их.

Остаток ночи Катька прометалась как в бреду. А с первыми солнечными лучами она бросилась в тайгу, чтобы, зарывшись в густую траву, дать волю слезам. Внезапно кудрявый лист бросился ей в глаза. «Бешень-трава» – так явно вспомнились ей слова бабы Стёпы. «Расти-расти, травка! – всхлипывая, прошептала Катя. – В конце лета я тебя сорву. Ты будешь мой, Коленька! Хоть с бесами – да будешь, иначе не вынести мне этой боли!»

Бешень-трава

Январским утром Светка, покрытая морозной пылью, ввалилась в комнату интерната с посылкой в руках.

– Вo! Неля с Колькой с Иркутска прислали. С Новым годом поздравляют. Конфеты, всякое тут. И письмо тоже. Нельку-то в командировку в Новосибирск послали, на две недели.

Слушая Светкину болтовню, Катя вспыхнула дерзкой мыслью: «Один он, один в городе! Моё время настало!»

– Я в Иркутск собираюсь пока каникулы. Узнаю всё про институт, может, книги какие куплю – выдохнула она тихо. – Хочешь передать чего?

Вечером, взглянув на небо, Катя обомлела: луна, словно огромный шар, нависла над окном. «Вот она судьба! Самое время сейчас». Достав спрятанный мешочек с сухой травой, Катя быстро вскипятила воду. Пузырьки варева танцевали в такт её шёпоту: «Нигде бы ты меня не забывал, Коленька, в еде не заедал, в питье не запивал, во сне не засыпал…»

Одноклассница

Мы вышли из собора, с удивлением глядя друг на друга. Я заговорила первой.

– Катя! Помнишь меня? Мы учились в одном классе в Усолье.

Я взяла её за руку, почувствовав крепкие пальцы, привыкшие к охотничьему ружью.

– Ты ведь Катя Семёнова? Как ты оказалась здесь, в Париже? Мы тебя считали пропавшей много лет назад.

– Я с дочкой приехала встретиться, – узнавая меня, сдержанно ответила одноклассница.

– Да, дочка. Что-то припоминаю… Да где ж ты теперь? Откуда приехала?

– Издалека.

Коля

– О! Катюха! Какими судьбами?

Коля приветливо встретил Катьку на пороге.

– А Неля-то в Новосибирске! Ну, я найду, как тебя угостить. Проходи.

– Я вот приехала всё про институт узнать, книги купить – как бы оправдываясь, объяснила Катя.

Они накрыли стол вдвоём, так естественно болтая и расставляя посуду, что Катя, досадуя, не могла избавиться от мысли: как было бы здорово вот так быть с ним каждый вечер, окунаясь в это тёплое счастье как сейчас. Видеть его, просто чувствовать рядом. Выставив на стол привезённые таёжные соленья, Катя пододвинула плоскую бутылку с деревянной пробкой.

– А это что?

Коля раскладывал еду по тарелкам.

– Это? – Катька замялась. – Да баба Стёпа настойку сварила. Зимой она хороша. Попробуй вот.

Она налила полный стакан, и Коля выпил, похвалив удивительный вкус.

Засиделись допоздна. Николай рассказывал весёлые истории о прошлой студенческой жизни. Катя млела от его голоса. В глубине души ей казалось, что каждая её клетка издаёт какой-то особый звук, зовущий, манящий, который слышала она когда-то в детстве в тайге. Тогда впервые, вздрогнув от трубного пения сохатого, она с удивлением взглянула на отца и услышала его ответ: «Это он самку зовёт. Тоскует. Гон у них…»

– Я тебе в кабинете постелю.

Коля разложил диван и пожелал спокойной ночи.

Катька разделась, ощупывая своё пылающее тело и шепча, как в бреду: «Забыть, забыть его надо! Он со мной как с ребёнком! А ведь всего на шесть лет старше. Вырвать его надо из сердца, как колючий сорняк!»

Она долго смотрела в темноту. Часы на стене показали полночь. Терзаемая и желанием и страхом, она решительно встала: «Уеду! Сейчас ночью уйду. Вокзал тут рядом. Первая электричка в Усолье в два ночи. Не могу больше терпеть! Только вот гляну на него одним глазком на прощанье» Катя накинула халат и тихо направилась в спальню.

Вслушиваясь в ровное дыхание, Катя присела рядом и долго глядела в полумраке на лицо любимого. Неожиданно Колины ресницы дрогнули, и он, приподнявшись, посмотрел на неё томно и влажно. Приблизился, погладил её колени. Застыв в оцепенении, она следила за этими движениями, молча гладя его волосы.

– Катюша… – выдохнул он, прижимаясь ближе и увлекая её на постель.

Вьюга стучала в окно, уличный фонарь моргал тревожным мерцанием, и «таёжная царевна» чувствовала, как душа её вырывается из груди и возвращается вновь. Катя впервые наслаждалась ощущением мужского тела. Она, привыкшая видеть совокупление животных, вдруг поняла, каким блаженством может быть человеческая страсть.

Колёса электрички глухо стучали по замёрзшим рельсам. Катя, через подёрнутое инеем окно, вглядывалась в проплывающие пейзажи. Она, упиваясь своим сладким страданием, видела в морозных искрах весь минувший день: утреннее пробуждение рядом с любимым; его смятение, бесконечные извинения и терзания укорами совести, когда он, пряча глаза, скомкал испачканную простыню; их прощание на вокзале, оборванное торопливым поцелуем и робким объяснением:

– Прости, Катенька, не знаю, что на меня нашло. Как не в себе был.

И её ответное:

– Не кори себя, Коля! Я тебя с первой минуты полюбила, как увидела. Вины твоей тут нет, и тайна эта только наша. Никто не узнает.

Катя часто вспоминала все подробности той запретной близости. В ней теперь родилось что-то новое. Чувство притупленного стыда и одновременно азарта, как у карманной воровки, впервые заполучившей чужое и желанное. И ещё – всезатмевающая любовь, от которой она уже не страдала, а любовалась как чем-то своим, естественным. Так любуются своим отражением в зеркале повзрослевшие девочки.

Перемены

Будни на ферме шли своим чередом. Катя со Светой приезжали каждые выходные помогать по хозяйству. Света, окончив курсы, работала в элитном баре. Общительная и весёлая, она быстро обзавелась нужными связями и частенько радовала близких гастрономическими деликатесами: французскими сырами, десертами, заморскими фруктами, непривычными в сибирской глубинке.

– Ты, Катька, поправилась очень на бабкиных-то разносолах. Я тебе, пожалуй, свои юбки отдам, – засмеялась Светка, глядя на налившуюся грудь и раздавшиеся бёдра сестры.

– А я вижу – с лица что-то сошла, вид замученный, – заметила Вера, Светкина мать. – В школе трудно? Ведь год выпускной! Не заболела ли?

В Усолье Светка снимала комнату в частном доме. Простая обстановка; кровать, сервант, да стол со стульями. Стены украшены фотокопиями шедевров по мифическим сюжетам. Тициановские Венеры и Дианы, округлыми формами напоминающие хозяйку картин, праздно белели наготой.

Свежим летним утром Света радостно встретила сестру на пороге и провела её на кухню.

– Я поговорить пришла, – Катин голос срывался. – Не знаю, как и сказать. Беременная я.

Встряхнув русыми кудрями, Светка уставилась на сестру.

– Ты? Как? От кого? Что ж молчала до сих пор?! Неужто солдатик, что с тобой заигрывал? Тот, из стройбата? Когда ж вы успели?

Катя вздохнула, пряча глаза:

– На каникулах. В Иркутске.

Светка сначала вскочила, потом села, запричитав сдавленным шёпотом:

– Неужели с Колькой?!

Уловив согласие в печальных глазах сестры, продолжила:

– Стыд-то какой! Нелька ведь тётка нам, и он нам родня! Как это тебя угораздило?! На каких каникулах-то? Ты ведь туда и зимой, и весной ездила.

Катя молчала, с обидой вспомнила встречу с Колей весной, когда он, сжав её руку и виновато глядя в глаза, твёрдо сказал: «Не приезжала бы ты лучше, Катя! Жена у меня. Забыть это надо»

– Да сколько месяцев у тебя? – не унималась Светка. – Ну, с зимних не может быть: видно бы было… Ты что, сама не знаешь? Вот дура! Так вот без матери расти, да и без отца тоже. Григорий как женился во Владивостоке, так раз в год только открытки посылает. И я не углядела!

– Ну, вот что, – по-деловому прибавила она, – пойдёшь по этому адресу. Акушерка Валя. Она бабам уколы делает. Сразу выкидыш получается. У тебя только этот выход. Да вот возьми, ей отдашь, – Светка протянула завёрнутую в мешок шкурку соболя. – Тогда уж точно не откажет и дознаваться не будет.

Катя вернулась через час и молча легла на Светкину кровать в обречённом ожидании. Светка, вернувшись из кухни со стаканом чая, застала сестру, корчащуюся от боли.

– Все внутри разрывается, позвоночник выламывает. Валя говорила, все быстро должно быть. Не могу больше терпеть! Не могу-у-у! – стонала Катька.

– Тихо ты, соседи услышат, – Светка сунула сестре в рот пояс от платья и стала поглаживать ей руки, стараясь утешить. Вдруг Катя, резко разведя ноги, с усилием выдавила кровавый сгусток, который, пошевелившись, неожиданно издал тонкий звук!!!

От испуга и удивления Светка сама завопила:

– Господи! Царица небесная! Ребёночек! Да у тебя, однако, седьмой месяц был! Что ж ты молчала, окаянная? Мы чуть душу живую не сгубили! Ребёночек-то махонький и пищит!

Посылая все мыслимые ругательства в Катькин адрес, она опрометью бросилась к серванту и, облив ножницы водкой, перерезала пуповину.

Ариадна

– Матушка! Голубушка! Анна Андревна! Спасите девочку! Это я виновата! У сестры роды были преждевременные. Моя вина! – рыдала Света в кабинете у заведующей родильного отделения. – Всё, что хотите: деньги, лекарства. В соболях ходить будете! Спасите!

– Успокойся, Света! Иди умойся, в крови ты вся. А ребёнок вряд ли выживет – мала очень. И двух кило нет. Но бывают случаи, что выживают. Что можно, сделаем, – сухо обронила суровая женщина в белом халате.

Катя несколько дней пролежала в больнице, слушая рыдания и упрёки сестры. Тупо глядя на облупившийся потолок палаты, Катька старалась подавить приступы боли и стыда.

Выписавшись из больницы, она отправилась к бабе Стёпе на ферму. Вести от сестры были скупые: «Новостей нет. Хожу в больницу каждый день, но к девочке не пускают. Напишу».

Слыша, как ни о чем не подозревающая баба Стёпа молится на ночь: «Прости нам грехи вольные и невольные…», Катя вся в слезах шептала: «Прости»

На исходе лета Катя вернулась в Усолье и устроилась на почту телеграфисткой. Поступать в институт она решила на следующий год. Теперь неразлучные сёстры жили вместе в той же Светкиной комнате. Девочку по-прежнему держали в больнице, и Света «обхаживала» заведующую подарками и деньгами, надеясь на особое отношение.

Как-то тихим тёплым вечером Света вернулась с работы сияющая:

– Завтра ляльку забираем. Выжила твоя дочка! Она уже почти четыре кило. Здоровенькая!

От волнения у Кати пересох рот и подкосились ноги. Эти два месяца каждый день и час она думала про дочку, ненавидя себя за слабость.

Две русые головы, затаив дыхание, склонились над малюткой. Катя, впервые увидев своё дитя, не могла сначала слова сказать и вдруг, взволнованная, зашептала:

– Доченька, прости меня! Мне нужно тебя растить, милая. Кровиночка моя! Теперь уж в институт торопиться не буду, лучше на заочное.

– Смотри, она не в нашу породу: реснички и глазки чёрные, бровки как нарисованные – вся в Кольку. Я ей имя дала – право на это имею – назвала её Ариадна в честь той, которой Зевс бессмертие даровал. Раз выжила девочка – пусть носит это имя! – заключила Света. – Ты завтра на работу иди, а я её на ферму отвезу. Там баба Стёпа девочку на козьем молоке вырастит, как нас когда-то.

– А что скажем? Откуда она взялась? – робко спросила Катя.

– Про Кольку, конечно, молчать надо. Наша она! Твоя и моя! А откуда взялась – да откуда и все дети берутся – хихикнула неунывающая Светка.

Деревенские кумушки пару недель судачили, перемалывая новость о таинственном появлении на ферме малышки, но так и не выведали, кто же её мать. Диковинное имя «Ариадна» не прижилось среди местных. Девочку стали звать Арина. Подрастая, она называла мамой обеих сестёр: мама Катя и мама Света.

Встреча

Звуки французской столицы ласкали наши уши.

– Да-а, Танюш, я тебя помню. Только не Катя я давно и не Семёнова, – хрипло выдохнула женщина, медленно продолжив: – Но это не так важно сейчас. Я ждала тебя, Танюха. Ну-у, не совсем тебя, но кого-то, с кем поговорить можно. Видно, пора пришла высказаться.

Она порывисто приблизилась ко мне. Тонкий шарф сполз с её шеи, обнажив широкий шрам, белой полосой упирающийся в подбородок.

– Вот встреча-то! Просто не верится! Как в кино – приговаривала Катя. – Давай это отметим. Да и рассказать многое хочется.

Невольно взглянув на её шрам, я спросила:

– Что случилось с тобой? Несчастный случай?

– Да, Танюша, очень несчастный: воевала я. В Чечне воевала, – тихо обронила Катя.

Я удивлённо вздрогнула:

– Каким же ветром тебя туда занесло? В Чечню? Из Сибири-то?

– Каким ветром? Да тем, что, как судьба, по миру нас носит. Тем самым ветром.

Побег

В тот угрюмый осенний день облака нависли над сибирским городком свинцовым одеялом, предвещающим первый снег.

Светка, запыхавшись, влетела в небольшое помещение почты.

– Кать, когда заканчиваешь? Дело есть.

– Что ты орёшь-то так? Заведующая ещё не ушла! – прошептала Катя.

Сестра приглушённо затараторила:

– Слушай, тут возможность заработать подвернулась. Михалыч, директор наш, говорит, что начальство из Иркутска приезжает. Трое их. На охоту и в баню после. Так вот, надо им стол накрыть. Всё уже приготовлено, только подать да убрать потом. Они хорошо платят. Вот задаток дали, – Светка потрясла увесистой пачкой рублей. – Михалыч говорит, что не управиться мне одной. Советовал взять подругу. Да я лучше тебя возьму – деньги-то не лишние!

За накрытым столом гости в компании егеря Павла с азартом обсуждали подробности охоты, то и дело подливая друг другу водку. С сёстрами обращались бесцеремонно, приказывая по-барски: «Дай! Подай! Убери!»

– Не нравятся мне они. Мерзкие, и не начальство, а какие-то, похоже, бандюги – прошептала Катька.

– Да ладно тебе! Скоро напьются да и уедут, а платят так, как ты на своей почте за месяц не заработаешь! – хмыкнула Светка.

Один из приезжих, грузный, с распаренным после бани красным лицом, поманил Светку пальцем: «Тарелку бы надо сменить, хозяйка!» Катя вздрогнула, обернувшись на грубый хохот. Краснолицый, усадив на колени подошедшую с тарелкой Свету, стал её тискать. Второй из гостей, коренастый, коротко стриженный, решительно встав, с влажной улыбкой направился к Кате.

– Засиделись мы. Пора бы размяться, девки!

– Пусти! Не было такого уговора! – вырывалась Светка.

– Да что вы из себя целок корчите?! – прохрипел второй. – Тут мне донесли, одна из вас дитя нагуляла от солдатика, что ли. А мы чё, хуже?!

Третий из приезжих, весь вечер сидевший тихо, лишь опрокидывая водку рюмку за рюмкой, медленно вытащил из брюк ремень. Намотав его на руку, процедил, кривя губы в садистской улыбке:

– Как ублюдков рожать – они горазды, а как почётных людей уважить…

– Вы, мужики, полегче! Зачем девок обижать? – вступился егерь.

– А ты молчи, холуй! Пошёл вон! Иди лошадей посмотри! – грубо оборвал его краснолицый.

– Ох, давно хотел такую неприступную! – коренастый сделал шаг к Катьке. – Иди сюда, шлюшка деревенская. Посмотрим, что у лесной у козочки под хвостом!

Катькин взгляд скользнул по избе. Заметив в углу ружья, она в миг схватила одно из них.

– Ты это брось, дура! Поставь ружьё на место! Лучше по-хорошему, а то я сестрёнку твою пощекочу! – краснолицый, резким движением порвав на Светкиной блузке ворот, приставил к её нежной шее схваченный со стола нож.

Три выстрела прозвучали почти одновременно. Грохот падающих тел смешался со смачным матом Павла и Светкиным визгом.

Катя рванулась к дверям. Выскочив из избы, дёрнула поводья привязанного коня.

«Убила я! Точно застрелила!» – стучало у неё в голове в такт лошадиным копытам. Сухим ртом хватая резавший её ветер, она, как наяву, видела перед собой дрогнувшее тело с дыркой во лбу того, кто направлялся к ней; сползающего со стула «краснолицего» с окровавленным виском; и «почётного» с ремнём, беспомощно хватающегося за левое плечо. В горле у Катьки клокотало, в висках гулко стучала кровь.

Остановив коня на опушке, охотница хлопнула его по крупу:

– Пошёл отсюда! Пошёл!

Теперь таёжными тропами к сторожке – бежать туда, что есть сил. И она побежала. Время дробью колотилось в голове. Сколько? Час? Два?. Оцарапанная ветками, в полумраке… Вот он: овраг и землянка.

Зарывшись в тёплый тулуп, Катя ещё бредила в плену скомканных мыслей, когда в предрассветной тишине прозвучал знакомый звук, похожий на трещотку. Это был условный сигнал, что рядом свои. Отец ещё в детстве научил девчонок свистеть по-птичьи. Катя на дрожащих ногах вылезла из землянки навстречу сестре. Светка хоть и была с опухшими от слёз глазами, но рассуждала смело и спокойно:

– Бежать тебе надо, Катька! Троих ты положила. Нас с Павлом полночи в ментуре держали. Хоть всё за тебя: защищалась ты, но народ ты подстрелила непростой. Ищут тебя, уже на ферме были. В общем, так, я тебе тут все собрала: кое-что из одежды; деньги, что были; корни сибирские, что силу дают. Это – желчь песцовая. Она запах отбивает – может, с собаками будут искать. Подошву смажь. В центр тебе надо подаваться, поближе к Москве. Вот адрес. Сослуживец отца в Подмосковье живёт, у них общие дела по пушному промыслу. Я ему сегодня позвоню, чтобы приютил тебя на время. А ты сейчас бегом на Зыряновскую. Но не на станцию – ни-ни! – ищут тебя, а километром дальше. Там рельсы в гору идут – поезд медленно ползёт, особенно товарняк. Прыгай на него. Так на перекладных и доберёшься. Да, вот паспорт мой. Мы похожи. Они ведь Екатерину Семёнову ищут, а не Светлану Бельскую.

– Да уж, похожи! – всхлипнула Катька, бросив взгляд на статное Светкино тело и красивое лицо, но, вытерев слёзы, положила паспорт в приготовленный рюкзак.

Чёрное набрякшее небо стало сереть, и тайга наполнилась скупым осенним щебетанием и ледяным запахом рассвета.

Они обнялись, вздрагивая в рыданиях и понимая, что увидятся не скоро. Обернувшись на прощание, Светка вздохнула:

– За дочку не волнуйся. Она моя, как и твоя, и куда весточку послать сообразим. Устройся там только.

Катя смазала песцовой желчью подошву крепких ботинок, задыхаясь от горькой мысли: «Вот оно как бывает: сама я тут зверьё загоняла, а теперь меня с собаками искать будут. На меня теперь охота идёт!»

Глотая сырой туман, она бежала по тайге, как быстрая косуля. Вот уже и станция – видно с горы. И поезд скоро. Надо успеть. Затаиться и ждать.

Катька старалась успокоить колотящееся в груди сердце, раздираемое тоской и болью. Голова её гудела от напряжения бессонной ночи и всего пережитого за последние часы. Вдруг ей стало по-детски жалко себя. Это бегство и чувство затравленного зверя разом рухнуло на хрупкие плечи нежеланием жить.

Что-то влажное коснулось её щеки. Что это? Первый снег или слеза? Катя подняла глаза на хмурое небо: «Мама! Мамочка! Всегда эти облака между нами. Я никогда тебя не видела, только представляла, как ты могла бы меня приласкать. Так сейчас пожалей меня! Помоги!»

Вдалеке застучали колёса. Всё ближе, вот уже и первые вагоны. «Мамочка, не хочу жить! Я сейчас приду к тебе, и мы встретимся!» – Катька смотрела под колёса, стараясь решиться.

«Мама!» – детский крик прозвенел в её теле. Судорожно оглядевшись, Катя видела только таёжные сопки, сурово смотревшие на неё серо-зелёными глазами, как бы осуждая за греховные мысли.

«Ариадна! Доченька моя, не могу я тебя сиротой оставить! Бежать, бежать надо!» Изловчившись юркой лисицей, Катя прыгнула в проходящий вагон и крепко вцепилась в поручень.

Охотница

До Новосибирска на товарных, меняя их на маленьких станциях, а потом, наконец-то, на пассажирском – двое суток отсыпаясь на верхней полке – добралась Катя до небольшого городка недалеко от Москвы.

Город Кремёнки Калужской области, только именуемый городом, встретил её свинцовым небом и печальными улицами.

Охотница с болью смотрела на чужие дома и дороги, стараясь не глядеть в глаза проходящим мимо людям, опасаясь быть узнанной, разоблачённой и пойманной.

– Что делать-то собираешься? – заботливо спросил Вадим Павлович, хороший знакомый Светкиного отца, которому та, как всегда находчивая, позвонила, объяснив, что сестра в центр сбежала от назойливого ухажёра.

– Работать пойду, сниму комнату, – вздохнула сибирячка, наслаждаясь чистотой и хорошим обедом после изнурительного путешествия.

– Работу трудно найти без прописки. Это тебе не Сибирь-матушка, тут Москва под боком, лимиты полно. Даже не знаю, как тебе помочь. Ты говорила, на почте работала – так лучше всего иди в часть. Военное подразделение у нас тут рядом. Там, может, связистки нужны, – рассуждал Вадим Павлович.

У ворот гарнизона Катьку встретил скучающий часовой и, выслушав историю о поиске работы, угрюмо заметил:

– Тебе к майору Потапенко надо: он у нас по этим делам, по трудоустройству. Женщин у нас мало работает, но всякое бывает. Так что попробуй.

Майор, бросив на Катьку пронзительный взгляд, пролистал паспорт:

– Так, Света-а. Чего тебе в Сибири-то не сиделось?

Катя, стараясь привыкнуть к новому имени, пролепетала неказистую историю про давнюю мечту жить в столице.

– Ну а кроме связного дела ещё что-нибудь умеешь? – пытливо продолжал майор.

– Стрелять умею, – вдруг, сама не ожидая, выпалила Катя.

– Стрелять? Это интересно! – оживился майор.– Идём, покажешь.

Он вёл её долгим коридором мимо патрульных, лихо отдающих ему честь, потом они шли мрачным туннелем до подвального помещения.

В огромном зале, оборудованном мишенями и стеллажами с ружьями, майор, недоверчиво покосившись на Катьку, показал ей на ружья:

– Умеешь обращаться? Целиться туда, – он махнул рукой в сторону стены. – Становись вместе с нашими ребятами стрелять и слушай команду.

Катя взяла ружьё, краем глаза следя за внимательным прищуром майора. А минут через десять солдаты столпились вокруг неё в изумлении.

– Во даёт девка! – не удержался подоспевший лейтенант. – Спортсменка, что ли?

– Кто тебя, Света, так стрелять научил? – майор, довольно улыбаясь, что-то обдумывал и, не дожидаясь ответа, приказал. – Завтра приходи к девяти утра. Будет тебе работа.

Всю обратную дорогу от части до квартиры Вадима Павловича Катьке казалось, что кто-то идёт за ней, как будто следит. Привыкшая в тайге «видеть затылком», она несколько раз резко оборачивалась, ругая себя за нервозность.

Утром часовой, встретив Катю у ворот, проводил её до обшитой чёрным дерматином двери, указав:

– Вам сюда.

Катя робко вошла в кабинет.

У окна стояла женщина, светловолосая, высокая и крепкая. Что-то было мужиковатое в её фигуре. Блондинка смотрела в окно. Услышав звук хлопнувшей двери, она спокойно сказала Кате:

– Проходи, садись.

– Мне к майору Потапенко, – робко пробубнила Катька.

– Майор не придёт, – продолжала женщина. – Он уже своё отработал. Теперь я с тобой буду разговаривать.

Катька, не поняв, что значит «отработал», терялась в догадках. Уловив лёгкий акцент незнакомки, она пыталась угадать: «Полячка, что ли? Да нет, вроде как выговор прибалтийский».

– Зови меня Лайма, – женщина обернулась. Ей было далеко за тридцать. В её лице с глубоко посаженными синими глазами и острым носом чувствовались твёрдость и уверенность. Лайма быстро ощупала взглядом хрупкое Катькино тело и, ухмыльнувшись, заметила: – Ростом ты маловата, но ничего – таким прятаться легче. Майор сказал, что ты из десятки десять выбиваешь и по бегущим мишеням тоже без промаха. Откуда такие таланты? Кто научил?

– Я среди охотников выросла. В тайге с детства. Отец учил и другие наши мужики тоже… – Катька отвечала робко, не понимая, что от неё хочет эта «железная леди».

– Расскажи о себе, – Лайма впилась в Катю прищуренными глазами.

Катька вздохнув, выложила свою короткую историю. Рассказала, как выросла без матери, охотилась с двенадцати лет, a в шестнадцать была уже настоящей хозяйкой тайги, работала в охотничьей артели наравне с взрослыми мужчинами. Соболя, оленя, сохатого – всё зверьё сибирское постреливала. Была в геологической экспедиции. Про свою любовь и дочку промолчала, закончив историю работой на почте и поступлением на заочное отделение геологоразведочного в Иркутский политех.

– Так-так, – вздохнула блондинка. – Ну а оптический прицел, наверное, не пробовала?

Катька покачала головой.

– Это ничего. Быстро привыкнешь, – Лайма подошла ближе.

– Ты работу ищешь, ведь правда? Так вот, такая работа для тебя есть. В Чечню поедешь со мной в женское подразделение снайперов «Белые колготки». Воюем мы на чеченской стороне. В основном девушки наши из Прибалтики, некоторые с Украины – из националистической организации УНА-УНСО. Ну, из России, конечно, тоже снайперши есть. Платят хорошо. Так ты нигде не заработаешь. Это наёмные войска.

Катя сначала онемела, потом её будто кипятком обдало. Вскочив со стула, она метнулась к двери:

– Людей за деньги убивать?! Как вы можете такое мне предлагать?!

Её голос сорвался в негодовании. Катя потянула ручку двери.

– Ты сядь, успокойся. Дверь закрыта. Вот сейчас-то серьёзный разговор и начнётся! – холодно отсекла её блондинка. – И слушай меня внимательно! Это тебе на пользу, Катя Семёнова!

Катька вздрогнула, услышав своё настоящее имя. Плохое предчувствие сковало тело.

Лайма села рядом:

– Ну вот что, майор тут справки навёл по своим каналам. Паспорт у тебя чужой, а ты сама в розыске за убийство. Так что выбирай, девушка: тебе на нары в тюрьму, откуда, может, и не выйдешь, или со мной на хорошие деньги. А через год можешь уехать куда хочешь. Дочку свою забрать, бабушку старую.

Катя похолодела: «Вот как! Они и про Арину со Степанидой вызнали!»

– А людей убивать привыкнешь. Это как на охоте. Троих ты уже положила, а где три – там и тридцать, – сухо заключила Лайма. – Для тебя убить – просто на курок нажать. Если ты уже в пятнадцать, когда ровесницы твои над дохлыми котами слёзы проливали, оленю мозги вышибала, то тебе всё легко. О тех, что ты подстрелила, в рапорте было сказано «профессиональный выстрел из охотничьего мелкокалиберного ружья».

– Это случайно произошло! Не хотела я! – слабые рыдания дёрнули Катины плечи.

– Вся наша жизнь случайность, Катя. Так вот не упусти сегодня свой случай. А те, в кого ты стрелять будешь, уже обречены. Война это. Не ты их убьёшь – так кто-то другой. И слёзы у нас запрещены. Выбора у тебя нет. Так что сейчас тебе документы сделают, и едем, – Лайма упрямо сжала губы, продолжая: – Да вот ещё. Хочу кое-что проверить.

Она вызвала помощника. Расторопный сержант мгновенно появился в открытой двери. Лайма кивнула:

– Пойдёшь с ним. Будь спокойна, тебе будут текст диктовать. Пиши, ни на что внимания не обращай.

Катька последовала за сержантом, стреляя по сторонам глазами в поисках удобного случая бежать, но скоро поняла, что это бесполезно. Её оставили в ярко освещённой комнате без окон. На столе лежали листы бумаги и ручка. Она надела выданные ей наушники и стала писать под диктовку. Это был обычный текст из какой-то книги. Время от времени ровный голос диктора прерывался треском, громкой музыкой, а иногда миганием света. Рука в первый момент от неожиданности дрогнула, но Катя продолжала писать.

Когда все закончилось, сержант проводил её назад к Лайме. В комнате вкусно пахло, и «железная леди» ждала её за накрытым столом. Через некоторое время появился высокий мужчина в белом халате с бумагами в руках и доложил:

– Нервная система и концентрация внимания в полном порядке.

– Я и не сомневалась, – бросила Лайма с усмешкой. – Это так, на всякий случай. Тест на пригодность. Сейчас пообедаем хорошо – дорога длинная.

Машина с водителем ждала у ворот.

– Ещё двоих надо забрать, – приказала Лайма.

Катя пыталась представить, кто же те двое: такие же несчастные, как она, или идущие на это по своему выбору?

– Мне надо за вещами заехать, – робко попросила она.

– Ну, это совсем не обязательно: всё тебе дадут. Хотя, как я знаю, тут недалеко. Можем и заехать. Скажешь хозяевам, что в Вологду едешь работать телефонисткой. Да смотри без глупостей! А лучше я с тобой пойду.

Лайма накинула куртку.

Вадим Павлович недоверчиво глянул на крупную блондинку. Пройдя в комнату, Лайма прошептала:

– А ну, покажи вещи. Что там у тебя?

И, глянув на незатейливое содержание рюкзака, развернула сложенные бумажные вырезки.

– Что это? Париж? – удивилась она.

– Да, – вздохнула Катька. – Я ещё в детстве эти картинки вырезала. Все мечтала там побывать, французский учила.

– Будет тебе Париж. Собирайся, охотница! – резко бросила блондинка. – Все мы воюем под другими именами, так для тебя и придумывать не надо: будем называть тебя Пэрис.

Потёртый «жигуль» за пару часов домчал их по разбитой дороге до Москвы. Вот и столица! В тихой подворотне московского дворика две крепкие высокие женщины, одетые по-спортивному, с дорожными сумками, весело приветствовали Лайму.

– Это Нина и Люба, – сухо представила их Лайма. Имена, явно, были «неродные».

– А это наша новенькая. Пэрис.

Женщины натянуто улыбнулись. Вид у них был бывалый. Та, что называла себя Ниной, кареглазая рыжеволосая с веснушчатым скуластым лицом, язвительно заметила:

– Ничего так, красивенькая эта Перец.

Ядовито подшутив над Катькиным псевдонимом, она сладко затянулась сигаретой. Люба с ледяными синими глазами на бледном утомлённом лице и копной каштановых кудрей, в прошлом красавица, выглядела равнодушной и усталой, как заезженная лошадь.

– Что-то весело очень, – буркнула Лайма. – Курнули, что ль, чего лишнего?

Все притихли. Дорога мчала их в Домодедово. Катя все размышляла, как они попадут на ту войну. Будто угадав её мысли, Лайма пояснила:

– До войны ещё несколько дней. Сейчас мы летим в Грузию. Рейс Москва – Тбилиси. Документы в порядке – просто группа спортсменок. На соревнование едем. Оттуда нас переправят куда следует.

Воспоминания

Спустившись к реке, сверкающей в хрустальных лучах, мы прошлись по набережной. Париж ворковал вокруг пёстрыми мелодиями.

Мы устроились на террасе за уютным столиком.

Звонко встретились наши бокалы, и Катя вздохнула:

– Я сегодня как знала, что встречу кого-то из своих. Не подвела меня, видишь, чуйка-то охотничья!

Она рассмеялась, и я узнала прежнюю Катьку Семенову, будто и не было этих лет. Мы, две сибирячки, модно одетые, как настоящие парижанки, сидели в кафе на набережной Сены, беседовали о жизни и пили хорошее французское вино. Ласковый ветер нежно перебирал пряди наших ухоженных волос.

А когда-то, в юности, взрослея в интернате без родительского догляда, мы сидели на берегу Байкала с бутылкой брусничного домашнего вина, и другой ветер, ворошил наши волосы. То был байкальский прохладный ветер, называемый в народе баргузином. Он свежими поцелуями касался лица и, врываясь под воротник и в рукава, пробегал по всему телу, наполняя чем-то бодрящим, травяным и таёжным. Нос щекотал аромат печёной картошки – запах походной жизни! Мы пили этот ветер-баргузин, выдыхая его стихами и песнями… И пели. Ах, как мы пели:

Чечня

Солнечная Грузия встретила «стрелков» холодом и сыростью. Неприветливые люди ожидали приехавших в аэропорту. Все быстро и молча разместились в джипе с затемнёнными стёклами. Лайма изредка перебрасывалась короткими фразами с сопровождающими и пару раз говорила по рации, давая кому-то распоряжения. Весь день ехали по просёлочным дорогам, перекусывали на ходу, а на ночь остановились в маленьком селении.

На рассвете, выйдя из дома, Катька впервые увидела горы – настоящие каменные громады, так непохожие на сибирские сопки. Проводник, седой молчаливый грузин, долго вёл группу женщин через горы узкой тропой.

– Там уже Чечня, – буркнул он. – Сами пойдёте. До ручья и вниз направо.

– Знаю, – оборвала Лайма, протянув ему зелёные купюры.

Стиснув зубы, женщины терпеливо спускались по крутой горной тропе, мокрые комья глины скользили под ногами. Лайма с кем-то переговорила по рации и торопливо бросила:

– Нас ждут. Уже скоро.

И действительно, у разбитой дороги их ждал большой джип. Двое боевиков в камуфляжной форме, бородатые и угрюмые, махнули Лайме:

– Мы до горы вас довезём, а там Руслан встретить должен.

Ехали молча. В воздухе чувствовалось напряжение. Один из боевиков вёл машину, другой, с автоматом в руках, следил за местностью в полной готовности в любой момент открыть огонь. Время тянулось бесконечно. Катя уже не понимала, как долго они в пути: два часа, или восемь. Суровое небо брызгало ледяным дождём. Вдали показалась какая-то деревушка.

Чеченец быстро достал из ящика несколько автоматов и раздал их женщинам:

– Там нет никого. Пустые дома, но будьте готовы.

Проезжали мимо затаившись. Кровь пульсировала у Катьки в висках. Вдруг в окне брошенного дома она заметила белеющую фигуру, сразу не разобрав, человек это или муляж. Вглядываясь слезящимися от усталости глазами, Катя вдруг с ужасом поняла, что в оконном проёме труп раздетого мужчины, прибитого за кисти рук, как бы распятого.

– Что это?! – она почти вскрикнула.

Нина отмахнулась:

– Да это «чеченские штучки». Они так пленных или убитых прибивают для устрашения.

Сдерживая приступ тошноты, Катька отвернулась. «Бежать отсюда, бежать!» – шумело у неё в голове. Будто прочитав её мысли, Нина процедила:

– Ничего, Перец, привыкнешь. Не такое ещё увидишь, но ты не ссы. В открытый бой тебя не возьмут. Твоё дело – убрать, кого прикажут, и раствориться. В стекле оптического прицела солдаты кажутся маленькими, как игрушечные. И убивать не страшно, а бежать некуда.

– Если русские тебя поймают, то по мозоли на указательном пальце и следу от приклада на плече в момент вычислят, что ты стрелок. Они тебя вздёрнут на первом суку без суда и следствия. А чеченцам попадёшься – те сделают тебя походной женой. Может, будешь одна на тридцать мужиков, – Нина усмехнулась продолжая. – А что? Слабо, Перец? Понравилось бы?

Еле сдерживая злобу, Катька уже готова была вцепиться Нинке в горло, как вдруг Лайма резко встала и грубо оборвала:

– Да заткнись ты, сатира! Не позволю никаких издёвок и насмешек над своими!

– Я же просто шучу! – оправдывалась Нина.

– Ты уже дошутилась однажды! – зло сверкнула глазами «железная леди».

Дальше ехали словно в оцепенении, озираясь вокруг, прощупывая глазами местность. Иногда просто давали пару автоматных очередей по шевелящимся на ветру кустам. Дорога, покрытая мокрыми комьями земли, вся в канавах и рытвинах, вела вниз. По бокам густо теснились кустарники и невысокие деревья с тонкими ветвями, так непохожие на густые сибирские сосны и ели.

Вдруг неожиданно машину кинуло в сторону, и оглушительный взрыв грохнул под передними колёсами. Пронзительный, душераздирающий крик водителя, вопли второго боевика и женские крики Катькиных «боевых подруг» эхом пронеслись по округе. Все выскочили из машины, Лайма металась, как загнанная рысь:

– Дорога заминирована! Почему никто не знал?!

Машина горела. Жутко было смотреть на разорванное тело водителя! В воздухе стоял смрад, запах палёного мяса, шерсти и ещё чего-то отвратительного. Пыль скрипела на зубах.

На пригорке показались вооружённые люди. Их было около десяти – чеченские боевики. В основном бородатые, черноволосые, с автоматами наперевес. У многих голова была перевязана зелёной ленточкой.

Лайма что-то крикнула им на гортанном языке.

Впереди шёл молодой мужчина, светловолосый, статный, видимо, старший из группы. Лайма, не стесняясь в выражениях, проклинала всех на свете!

– Помолчи, женщина! Наши люди таких оскорблений не потерпят, – резко осадил её блондин. – Что дорога заминирована – мы сами не знали. Видишь, мы нашего человека потеряли? Последнее время разведка плохо работает. Такая путаница!

Говорил он спокойно, без акцента.

Катька сидела на земле, обхватив голову руками, и еле сдерживала позывы рвоты. Во рту привкус крови, стук в ушах и страх во всём теле, сковывающий мышцы. Мужчина подошёл ближе:

– Ты что, ранена?

Она покачала головой и постаралась встать.

– Это новенькая. Пэрис, – отрапортовала Лайма.

– Пэрис?! – ухмыльнулся блондин. – Париж, значит, тогда я – Лондон. А вообще-то зовут меня Руслан.

– Тогда я Людмила, – язвительно буркнула Катька и, стараясь скрыть противную дрожь в ногах, сжала кулаки.

Руслан, не привыкший к таким колкостям со стороны подчинённых, метнул на Катьку горячий взгляд зеленоватых глаз, но, увидев запылённое измученное лицо, промолчал.

Пока боевики хоронили погибшего, Лайма сунула Катьке в рот какую-то таблетку:

– На вот. Это от страха.

Потом все шли по скользким камням через перевал до дороги, где их ждали несколько машин БТР. Руслан сел в машину напротив женщин и стал рассказывать Лайме, что произошло во время её отсутствия, какие были бои и какие потери. Изредка он бросал быстрый взгляд на Катю, как бы стараясь разглядеть получше; смотрела и она на него. Были в нём внутренняя сила и уверенность.

Когда-то в интернате Катя часто рассматривала портреты выдающихся людей из Светкиной коллекции журнальных вырезок: Александра Македонского, Генриха VIII, погубившего своих жён, Людовика Великого и других. Её тогда поразил портрет Давида Агмашенебели: обрамлённое волнистыми локонами красивое лицо, нос с горбинкой, гордый взгляд из-под сросшихся волной бровей. Руслан был похож на него, разве что волосы русые.

Вскоре показались блокпосты и, наконец, что-то похожее на военную базу, хорошо охраняемую, с пушками, многочисленными БМП (боевыми машинами пехоты) и БТР (бронетранспортёрами). База была заполнена всей существующей военной техникой. Это было село Довго – цитадель чеченских боевиков. На высоком шесте развивался флаг с изображением волка – флаг независимой республики Ичкерия.

В недалёком прошлом это было вполне мирное село, расположенное в долине межгорья. Теперь боевики жили в домах сельчан и наскоро построенных бараках. Все жители села – от женщин и подростков до стариков, – казалось, было занято тем, чтобы обслуживать и кормить эту многочисленную банду.

Снайперов подвезли к отдельному дому, оборудованному под казарму, где Лайму окружили белокурые молодые женщины, сразу же загалдевшие на непонятном языке.

В тесной кухне быстро накрыли стол, но Катьке есть не хотелось. Она сидела как одеревеневшая. Люба, наливая ей рюмку водки, тихо шепнула:

– Ты лучше принцессу из себя не строй. Тут, когда есть случай пожрать или посс*ть, не отказываются – не всегда такая возможность бывает.

Катя кивнула и принялась нехотя жевать.

На войне как на войне

– Роскоши тут нет, Пэрис: душевая тесновата, воды не хватает. Моемся по двое, чтобы быстрее. Наша очередь. Раздевайся, – Лайма быстро командовала, снимая одежду. Катька замялась, но тут же отбросила стеснение – на войне как на войне.

Струйки воды стучали по крепкому телу Лаймы, она глянула на Катю, лукаво прищурив глаза. Охотница с тонким, но крепким телом, стройными ногами и маленькой грудью, украшенной торчащими сосками, была хороша.

– На вот, спину мне потри, – протягивая Кате намыленную мочалку, командовала Лайма. Катя почувствовала, как крепкая рука, взяв за запястье, положила её ладонь на упругую грудь.

– Нравится? – весело спросила Лайма.

Катьку бросило в жар от возбуждения и смятение. Когда-то она ощущала то же самое, глядя на раздетую Светку, любуясь её круглыми бёдрами, которые до головокружения хотелось потрогать.

– Я…а не знаю. Не привыкла я к этому, – Катя решительно отняла руку.

Лайма подошла ближе и, облизывая губы, прошептала:

– Мы здесь без наших мужчин. Чеченцев не хочется. Иногда играем друг с другом, но принуждать тебя никто не будет. Другие интересы: надо заработать и ещё выжить при этом. Только ты не стесняйся, если тебе кто из наших девчонок понравится.

С этими словами она потянула Катькину ладонь вниз по своему животу к розовой расщелинке. Тут охотница увидела у Лаймы чуть выше бритого лобка сделанную витиеватыми буквами татуировку «smert ruskim okupantam».

Заметив удивление в её глазах, «железная леди» пояснила:

– Я здесь на войне не только из-за денег. Ненависть эта у меня в крови. Мой дед и отец много рассказывали, как русские присоединяли Литву, как отбирали нажитое, расстреливали, ссылали. На советскую власть я свой зуб имею – слишком много наша семья потеряла. Поэтому моя рука не дрожит, когда стреляю. А сколько по Прибалтике таких девчонок! Я их находила: спортсменок, охотниц – все они в нашем подразделении. Все – «Белые колготки».

Катьку никогда не интересовала политика, хотя она знала, что прадед её служил у Колчака и воевал против красных. Но здесь, в Чечне, она сразу почувствовала себя заложницей, заключённой, отбывающей срок, и мысли её крутились, как сделать этот срок покороче и легче.

Боевые подруги

Катя упала на кровать в изнеможении. Это был её первый день на войне – в душе пустота, всё тело ломило от боли и напряжения. Нина подсела рядом и, повернув круглое рябоватое лицо к Катьке, тихо сказала:

– Ты слышь, Перец, не тушуйся. Привыкнешь. А на меня обиду не держи, на мои шутки. Вижу я, ты тут не по своей воле. Мы все здесь по разным обстоятельствам оказались.

Прибалтки – понятное дело: они за идею воюют, месть их душит. А другие… Вот Любу нашу, биатлонистку, судьба ненависти к мужикам научила. Отчим её изнасиловал, а потом и мать убил. Любка три раза замужем была, трёх дочек родила, и все мужья, которых она любила, обкрадывали её или изменяли. А последний муж убить её хотел, чтобы квартиру присвоить, так Люба, защищаясь, его прирезала. Оправдали её, конечно, – свидетели были, и адвокат хороший. Однако год отсидеть пришлось, пока все эти суды прошли. С тех пор ненавидит она всю мужскую природу и не жалеет, когда стреляет в мужиков, а русские или чеченцы – ей все равно. Она бы их всех перебила, тем более за это ещё и деньги дают.

Нина вздохнула, продолжая:

– Я вот корреспондент по профессии. Во многих редакциях работала. Последний раз в сатирическом журнале. Хорошо у меня получалось критические заметки писать, да вот в одной моей статейке было слишком смело написано о махинациях в правительственных кругах. Зло так, с чёрным юмором. И такой скандал разразился, что выгнали меня с треском, как говорят, с волчьим билетом. Ни в одну редакцию не брали, даже в типографию. Один мой знакомый устроил меня на ткацкую фабрику приёмщицей. Оттуда сюда и попала. С оружием я с юности дружу: я из семьи военных. Отец в Закавказском военном округе служил, да не поладил с начальством: не умел ж*** лизать. Его в отставку и отправили. Вскоре он скончался от инфаркта. Не мог без армии.

Тут я уже второй раз. Год назад была и снова вернулась. Уйти отсюда можно тем путём, каким пришли, но это Лайма всё устраивает. У неё и люди есть, и адреса, и пароли.

За свои «Белые колготки» она горло перегрызёт. Видела, как она чеченцев поливала, когда мы чуть не подорвались, и тебя от моих шуток защищала? Ты, Перец, будь к ней поближе.

Командир наш, Руслан, в отличие от таких отморозков, как Удугов, Басаев и Радуев, к своим бойцам строг и справедлив. Смекалистый. Наркоту не признаёт, работорговлей не занимается и раненых не мучает.

Он пленных не берёт, потому ему такие стрелки, как мы, и нужны. У него на этой войне свои интересы. Руслан больше бизнесмен, чем вояка. Поставки оружия для него главное, а не участие в боях.

На задания нас обычно по одной-две в группу посылают. Думать много не надо – просто приказ выполнять и стараться выжить. Чеченцы приставать к тебе не будут. У них целые гаремы из беженок и пленных женщин. На нас они смотрят, может, если не как на товарищей по оружию, то как на людей, знающих своё дело. Я тут насмотрелась. Увиденного мне на целую книгу хватит, и такую, что все ахнут. Хочу напечатать её сразу за границей, вряд ли наши её издадут.

– Может, чего спросить хочешь? – помолчав, продолжала Нина.

Катька кивнула:

– Можно ли письмо написать, и как его отослать?

– Это всё уже устроено. Всё работает: люди, письма, посылки, заказы – только денег это стоит немалых. Я потом тебе расскажу, – улыбнулась Нина, вздохнув. – Ты сейчас спи, Перец. Завтра подъём в шесть. Лайма с утра так гоняет, что все кости ломит. Спи, отдыхай.

В волчьей стае

Вдох, выдох… Волосы прилипают к потному лбу, и стекло прицела мутнеет от влаги. Катька лежит на пригорке, слившись с винтовкой в стальную петлю, гибким пальцем чувствуя курок.

В память стучится колючий сибирский снег, взъерошенный лисьими лапами. Катя лежит на снегу, рядом Федька, сын охотника.

– Уйдёт рыжая! Cтреляй! – только губами беззвучно шепчет пацан.

– Пусть ближе подойдёт, чтобы в глаз попасть. Ветер в нашу сторону – не чует она, – так же беззвучно отвечает Катька.

И вот теперь она на войне. Рядом бородатый горец с биноклем.

– Видишь этого светловолосого? А рядом с ним тот, что пониже ростом, тот, что рукой указывает, – его надо снять. Он всё время в движении. Наши два раза пытались – не получилось.

Приклад винтовки глухо бьёт Катьке в плечо – фигура в стекле прицела покачнулась и рухнула.

– Уходим! Быстро! – командует бородатый. – Они за этого подполковника сейчас всю сопку разнесут!

Она была в группе одна: молодая женщина среди немногословных боевиков, разговаривающих между собой на гортанном наречии. Шли на задание небольшими отрядами по дорогам, известным немногим. Ехали в Шатойский, Ножай-Юртовский, Веденский районы, оттуда поближе к позициям федеральных войск. Когда случалось оставаться на ночь в чеченских сёлах, в домах для женщин-снайперов была отдельная комната и чайник горячей воды.

Как-то проснувшись среди ночи в, бьющей по нервам, липкой тишине, Катька вдруг поймала себя на жуткой мысли: «Перестрелять их всех к чёртовой матери, да и бежать отсюда!

Да нет, бежать некуда, попал в волчью стаю – вой по-волчьи»

Точка невозврата

Аргунское ущелье в предрассветной дымке казалось ещё неприступнее, недаром его называли волчьей пастью. Скалы круто уходили в небо, в расщелинах камней – скудная колючая растительность. Редкие низкорослые деревья будто бы цеплялись корнями за небо, которое казалось узкой полоской между рваными вершинами гор. Ледяной ветер выл, как раненая волчица, заставляя вздрагивать и замирать.

Они карабкались по острым камням, задыхаясь от горного воздуха. Впереди Лайма с проводником, за ними все остальные. Позиция была выбрана, казалось, удачно – в расщелине между скалами на небольшой площадке.

Вскоре появился Руслан и, кивком поприветствовав снайперов, оглядел позицию.

– По той дороге пойдут федеральные войска. Мы подорвём первую и последнюю машины, а вы должны всю колонну расстрелять, – разъяснил он всем план действий. – Всё ясно?

Все понимающе кивнули.

Время тянулось бесконечно. Катя прилегла рядом с Любкой, подстелив куртку на холодные камни. Все молчали, прислушиваясь к горному ветру. Звук падающего камня нарушил тишину, и Катька первая встрепенулась и схватила винтовку.

– Хорошая реакция, – засмеялась Люба. – Да беда твоя в том, что думаешь много. Ты и Нина тоже. Та – всё про книгу, что напишет. А мысли ваши тут не нужны, здесь можно выжить только на инстинктах. Когда думаешь головой, скорости нет. Сознание надо отключать.

– Ты должна усвоить, что вместе с тюремным законом «не верь, не бойся и не проси» на войне важен ещё один: «не чувствуй и не вспоминай». Это главный путь к выживанию, – сурово заключила Любка.

Она поежилась, продолжая:

– А ну, ты, сатира, расскажи чего, а то на сон клонит. Ведь с трех утра на ногах! Или стихи почитай. Ты много их знаешь.

Нина вздохнула, будто что-то припоминая:

– Вот, недавно прочитала.

Она начала медленно декламировать в такт порывам свистящего ветра:

«Вы проходили точку невозврата?

Я проходил и возвращался вновь,

И заплатил сполна, ребята.

Я отдал жизнь, но не предал любовь!»

Внизу прогремели взрывы.

– Началось! – крикнула Лайма.

Все уже были наготове. Выстрелы свистели, заглушая горный ветер. Но ещё громче вдруг раздались резкие мужские крики, сдобренные смачным русским матом. Голоса были совсем рядом, где-то сверху.

– Вот они, суки! Это снайперское гнездо! Мочи их, мужики, этих б***ей!!!

Грохот взрывов обрушился внезапно. Что-то ударило Катьке в грудь, потом в руку, выбив винтовку. Красная пелена перед глазами вдруг стала чёрной.

Неля

Иркутская областная считалась лучшей больницей в городе. В коридоре пахло хлоркой и лекарствами. Молодые медсестры, передавая смену, шептались в перевязочной:

– Завтра ей операцию делать будут. Уже светило-хирург из Новосибирска прилетел. Готовятся. Случай-то просто жуткий: медведь на неё напал, когда она в маршруте была. Подрал-то не очень, да позвоночник в двух местах задел. С ней ещё один геолог был. Он-то и пристрелил зверя, а то бы тот насмерть её задрал.

– Да, может, насмерть-то лучше было бы. Прости, Господи! – добавила пожилая медсестра. – Мучения-то какие терпит! И операция эта очень рискованная – мало кто выживает.

– А кто этот мужчина рядом с ней? Не отходит – поинтересовалась врач, только что вошедшая в перевязочную.

– Муж, должно быть. Говорили, тоже геолог. Симпатичный, просто красавец, – вздохнула одна из медсестёр.

– Вы бы шли уже, Николай Алексеевич. Нелочке отдыхать надо, – прошептала вошедшая в палату врач.

– Нет-нет, Коля, побудь ещё немного. Мне нужно кое-что тебе сказать, – прохрипела забинтованная женщина с больничной койки.

Николай наклонился ближе, поглаживая каштановые волосы жены.

– Здесь я, родная, не волнуйся. Ты силы береги. Завтра тебя прооперируют – тогда и наговоримся.

– Я, Коля, вот что, я сказать хотела. Только ты слушай спокойно. Хоть тяжело мне, а надо сказать, – прошептала женщина. – Помнишь, слух пошёл: у кого-то из сестёр, родственниц наших, девочка родилась? Всякие сплетни тогда ходили. А мне сердце будто что-то подсказывало.

Неля вздохнула, хватая воздух сухим ртом, и продолжила:

– Я тогда без предупреждения к Степаниде нагрянула. Она одна с девочкой была. Видела я малышку, Коля. Твоя это дочка! Я сразу догадалась.

Мужчина привстал с кровати:

– Неля, милая! Бредишь ты! Это всё лекарства! Какая дочка? Где? Кроме тебя, нет у меня никого и не было!

Он нежно погладил руку жены.

– Ты слушай, слушай, Коля, – слова клокотали в её горле.– Я тебя ни в чём не виню. Лучше мужа и друга, чем ты, не бывает. Только я всё прикинула: тогда, семь лет назад, когда я уезжала, Катя у нас ночевала. Я видела, как она тебя любит. Не виню тебя, милый, всё бывает… Год назад я девочку видела, ей тогда пять было. Она как взглянет, как повернётся – все ты. Не в бреду я. Я тогда её потихонечку сфотографировала, пока Степанида на кухне крутилась. Придёшь домой – на второй полке в книге Жорж Санд «Консуэло» её фото. А имя у неё сказочное – Ариадна. Такая разумная! И танцует, и поёт.

Неля перевела дыхание, показывая на стул, стоящему в нерешительности мужу.

– Я тут подумала, – продолжала она, – в школу ей пора. Воспитываться, развиваться. Катя-то после того убийства за границу подалась, у Светки – своя жизнь, а Степанида стара уже. Возьми девочку, Коля. Я старалась хорошей женой быть, да детей тебе не родила, сколько ни пыталась. А теперь. Не выжить мне. Я уже и маму видела во сне. Ждёт она меня там, говорит, не бойся.

Николай склонился над кроватью:

– Что ты такое говоришь, милая? У этого хирурга руки золотые. Мы тебя выходим!

Слёзы давили Николою горло, он гладил Нелину руку не в силах принять сказанное.

– Пациентку надо ко сну приготовить, – тихо предупредила вошедшая медсестра.

– Ты поспи, милая. Завтра увидимся. – Коля медленно направился к двери, оглянувшись на прощание…

Пробуждение

Катька стояла посреди комнаты, держа в руке телеграмму. Рыдания вырывались из груди, и слёзы, ручейками стекали к подбородку. Снайперши в оцепенении шушукались. Появилась Лайма: «Что? Что случилось?»

«Мама! Мама умерла! А я даже не успею на похороны! Как же так?» – всхлипывала Катя. Раздвинув стоящих, вперёд вышла молодая женщина в стёганой охотничьей тужурке. Русая, сероглазая. Подойдя поближе, она прошептала: «Я уже давно умерла, доченька. Когда тебя родила. Торопиться на похороны не надо. А тебе жить ещё долго, и я тебя от пули заслоню».

Катька пошевелилась, застонав от боли. Сон растворился, и вместо русой женщины сквозь полуприкрытые веки она увидела черноволосую чеченскую девушку, склонившуюся над ней:

– Ты, ты очнулась? Слышишь меня?

Катька кивнула. Тугие бинты стягивали ей плечо и руку. Это был госпиталь: врачи, санитарки – всё устроено, как в хорошем военном гарнизоне.

Через некоторое время появилась прихрамывающая Нина, которая была очень рада Катькиному «пробуждению».

– Слышь, Перец, хорошо, что ты слух и зрение не потеряла. Больше суток в сознание тебя не могла привести! Контузия это. Тогда там, в ущелье, из гранатомёта нас федералы обстреляли. Как они нас вычислили в горах – до сих пор не известно. Мне вот ногу задело, а тебя сильнее зацепило: рука сломана, в гипсе, и шею осколком порвало. Лайма с Ингрид тебя часа три через перевал на руках тащили.

Катя постаралась привстать. Боль резанула в шее и предплечье; левая рука ныла в стягивающей повязке.

– А как Люба? Как другие? – пьяно прохрипела она.

Нина медленно вздохнула:

– Про Любку забудь. Нет её больше. И ещё пятерых наших в клочки разнесло. Мы насилу успели убраться.

Они помолчали. В голове дробью звучали Любкины слова: «Не думай и не вспоминай». Вот она, точка невозврата.

– А знаешь, – оживилась Нина, – Руслан тобою очень интересуется, каждые два часа сюда заглядывает. Ох, видно, запал на тебя наш соколик! – Нина подсела ближе. – Тут на него некоторые наши глаз положили, да и Лайма сама бы не против. Говорят, у него в Ведено две жены-красавицы. Их сюда тайно привозят. А на тебя запал наш зеленоглазенький, такой гордый, наш «царь зверей»!

Прощание

В тесной хрущёвке толпился народ, пахло свечами и хвоей траурных венков.

– Когда выносить-то будем, хозяин? – мужик с широкой лямкой на плече обратился к Николаю.

– Погоди пока, – выдохнул тот. – Пусть жена ещё дома побудет, да и родственники с Усолья вот-вот подъедут.

На лестнице послышались торопливые шаги. Двое мужчин и две женщины внесли большой венок из кедровых и сосновых веток, на красной ленте золотом сверкала надпись: «Дорогой и любимой Нелочке от родственников. Вечная память».

Мужчины, вздыхая, жали Коле руку:

– Держись, Николай. Степанида соболезнования передавала. Хворает – не смогла приехать.

Коля понимающе кивнул. За последние дни виски его подёрнулись проседью. Запавшими глазами он следил за всем происходящим, до конца не веря, или не желая верить в реальность случившегося. Светка бросилась ему на шею с рыданиями:

– Коленька, горе-то какое! Молодая ведь совсем! Ушла от нас Нелочка!

Николай, взяв её за локоть, отвёл в сторону и хрипло прошептал:

– Ты, Света, после поминок задержись, пожалуйста. Разговор к тебе есть. Твоя помощь нужна.

Светка, всхлипывая, кивнула.

Фронтовые будни

Катька десять дней провалялась в госпитале, видясь только с Ниной, приходившей сюда на перевязку. Иногда удавалось выходить из больничных стен на воздух.

Снайперша сидела на поваленном дереве недалеко от госпиталя, наблюдая однообразную картину.

Выздоравливающие прогуливались что-то громко обсуждая; поднимая дорожную пыль, носились местные мальчишки; звенели оружием проходящие мимо боевики. Это был ещё один день военной передышки. Слыша привычные звуки, Катя смотрела на синее низкое небо, будто расплёсканное среди зубастых гор, совсем непохожее на высокое прозрачное сибирское поднебесье. И небо, и ветер с гор – всё ей казалось взрослее, повзрослела и она сама…

Руслан появился неожиданно. Он был, как всегда, в сопровождении двоих боевиков, державших руки на автоматах.

– Как себя чувствуешь? – сухо обронил командир.

– Нормально, – выдохнула Катя.

– Тут вот что, – продолжил он, – пока на задания ходить не можешь, будешь вместе с Ниной в учебном центре вновь прибывших стрельбе обучать – правая рука у тебя в порядке. Там же вас будут тренировать вот этому.

Из сапога он быстро вынул кинжал, который молнией заплясал в его руках.

– Человека прикончить ножом за две минуты можно: перерезать основные вены на запястьях, локтевых сгибах и под мышками, сонные артерии на шее с двух сторон и в паху. И это знать надо. Стреляешь ты классно, но патроны могут кончиться. Всякое бывает. Наши с кинжалом с детства управляться умеют, ну и ты научишься. А вот это для вас с Ниной.

Руслан что-то сказал своим сопровождающим, и один из них лихо достал из машины чучело человека, сделанное из старого матраца.

– Следи за моей рукой, – Руслан метнул в чучело кинжал, который со свистом вонзился в тряпичную шею. – Все точки отмечены, в каждую нужно метнуть раз двести.

– Двести?! – ахнула Катька.

– Да! – ласково, но твёрдо ответил Руслан. – И это приказ. Гипс снимут – левой рукой будешь учиться.

Всю следующую неделю Катька с Ниной с утра до вечера проводили в учебном центре, оборудованном в здании бывшей школы. Катя почувствовала, что мужчины не смотрят ей в глаза, видимо на это был особый приказ, хотя с Нинкой некоторые откровенно заигрывали.

Руслан, зайдя вечером посмотреть, как она метает ножи, покачал головой:

– Плохо! Недостаточно работаешь!

Он подошёл ближе. Положив руку на Катино плечо, стал показывать, как надо сгибать локоть. От этих прикосновений горячий комок, стиснув Катькины бёдра, поднялся к горлу. Она покачнулась.

– Что-то голова кружится.

– Бывает, после контузии, – вздохнул Руслан.

Талант

Коля открыл дверь, занося вещи:

– Теперь это ваш дом, твой и бабы Стёпы.

Арина прошла в гостиную.

– А это кто? – указала она на портрет миловидной женщины.

– Это моя жена Неля. Она умерла, – тихо выдохнул Николай.

– Но это не моя мама. Моя мама вот тут, – Арина достала из сумки фотографию в рамке. Коля глянул на знакомые черты. Катя держала маленькую Арину на коленях. Светлые волосы разбросаны по плечам, глаза, освещённые улыбкой, смотрят лукаво.

– Я вам вашу комнату покажу, а потом и обедать. Тут книжки твои поставим и всё, что тебе нравится, доченька, – Коля провёл их в спальню. – А что тебе нравится делать? Читать, рисовать?

Арина покачала головой:

– Я тебе сейчас покажу.

Взяв отца за руку, она повела его обратно в зал.

– Садись и смотри.

Арина вышла в центр комнаты. Подняв округлённые руки на уровень живота и замерев в одной из балетных позиций, начала напевать:

– Та-та-та-та-а та-та-та-та-а…

Она плавно двигалась, становясь на цыпочки.

– Это «Танец маленьких лебедей».

– Кто тебя научил, милая? – Коля был удивлён.

– Я по телевизору видела и повторяла. Я ещё хочу для вас потанцевать, – солнечно улыбнулась девочка.

Коля посмотрел на Катину фотографию:

– Да, Катерина, наградила ты меня по-царски! О такой дочке я и мечтать не мог! И тебе спасибо, родная, что тайну открыла, – взглянул он на портрет жены.

Степанида, глядя на это, тихо вытирала слёзы на морщинистом лице:

– Коль, ведь бабушка твоя Марья, царство ей небесное, с цыганом в любви была. Да не отдали родители. А дед твой так любил её, что взял замуж уже «тяжёлую». Вот поэтому у тебя и у Аринушки нашей, как у твоего отца – одного из всей семьи, – бархатные ресницы и чёрные кудри и к танцам, песням любовь. Эх, кровь-то не водица.

Степанида с Ариной тихо посапывали в спальне, когда Николай набрал телефонный номер и, поприветствовав ответившего, осторожно спросил:

– Слышь, Алексеич, а дочка твоя, Вероника, до сих пор хореографию преподаёт? Ну да! У нас в Иркутске при театре даже балетная студия есть? Вот молодец, и Вероника там главная?! Хорошо. Тут дело у меня к ней. Встретиться бы надо.

На следующий день Коля с Ариной вошли в большое здание с колоннами.

Николай уже заждался в коридоре, в волнении то присаживаясь на стул, то прохаживаясь вдоль огромных окон. Наконец дверь открылась, и стройная молодая женщина с гладко зачёсанными волосами, приветливо улыбаясь, протянула ему руку:

– Ну, что ж, Николай Алексеевич! Посмотрели мы Арину. Молодец! Хорошо двигается! У дочери вашей есть все нужные для балета качества: чувство ритма, пластика, завидное упорство. Будем из неё балерину ваять, скорее вытачивать – процесс непростой, но радостный. А там, в Новосибирск на конкурс.

Руслан

Чеченец с забинтованной головой, бесцеремонно открыв дверь в женскую казарму, махнул Катьке:

– К командиру!

Она быстро надела чистую футболку и по пути, бросив взгляд в зеркало, поправила прядь волос. Тревожная мысль крутилась в голове: «Только вчера гипс сняли и опять, наверное, куда-то пошлют на задание, опять стрелять».

Забинтованный проводил Катю до большого дома, где Руслан занимал одну из комнат – в остальных жили его приближённые боевики. Зная обычаи, Катька разулась на пороге и тихо вошла, остановившись у дверей.

Руслан был один. Он сидел за столом, разбирая бумаги. В комнате почти не было мебели: только простой стол с несколькими стульями, старый шкаф и большая тахта с множеством подушек. На полу толстый ручной работы ковёр.

Командир протянул ей письмо и, махнув рукой на стул, предложил присесть.

– Это тебе. Из России. Пришлось прочитать: некоторая утечка информации пошла. Кто-то нас русским сдаёт. Вот теперь приходится даже письма оттуда читать. На вот, читай. Новости все хорошие.

Письма ей писала Светка на один из московских почтовых ящиков со специальной пометкой «Для Пэрис», веря Катькиным сказкам, что та работает в секретной военной части.

Катя присела на стул, дрожащими руками разворачивая страницы, из которых выпала фотография смеющейся черноглазой девочки. Пробегая глазами по знакомому почерку, жадно впитывала написанное: «Аринушке нашей уже шесть. Посылаю фотографию… Неля умерла… несчастный случай в тайге… Степанида всё хворает… Коля как-то дознался, что Арина его дочка, просит твоего разрешения взять её в Иркутск вместе со Степанидой. Хочет дочку там в школу определить. Когда ты вернёшься? Аринушке мать нужна. Я недавно родила, у меня теперь сыночек. Устаю. Подумай, пусть Колька пока возьмёт девочку – она ведь его дочка».

Сквозь мокрые ресницы Катька смотрела на фотографию. Руслан привстал и, протянув руку, наклонил фото к себе.

– Дочка твоя – красавица. Hа мою сестрёнку Фатиму похожа. Глаза как маслины. Я ведь один светловолосый в семье. Cело Ведено ещё в Кавказскую войну в середине XIX века было занято русскими. Многие тогда из солдат приняли ислам и остались жить в Чечне. Один из них и был моим прапрадедом.

– Ты – потомок русских и против них воюешь?! – запальчиво спросила Катька.

– А я, Пэрис, и ни за, и ни против, а только за себя. Слабые живут стаями и стадами, сильные – всегда одиночки. Одинокие волки – это якобы те, которых стая отвергла, потому что они уже старые и слабые, но это не так. Просто у них уже достаточно смелости и опыта жить одиночкой и не прятаться в стае. Ну а ты за кого воюешь, Пэрис? Ведь не за идею, как те, что из Прибалтики?

Конец ознакомительного фрагмента.