Глава 2. Разведка боем
Шмелев – городок небольшой. Его размеры мне охарактеризовали так: «За сорок минут можно от края до края пройти». Здесь очень хорошо заметна граница: где город еще есть, а где его уже нет. Понять, когда заканчивается Москва или Питер, бывает очень сложно. Только указатели помогают сориентироваться, что ты за пределами столиц. Здесь всё просто: там, где города уже нет, его нет совсем. Поле какое-то. Потом виден лес. А потом, сильно дальше, на холме или за рекой, или еще дальше – маленькие домики с трубами. И окошки в них горят, как в старой песне: «Бьется в тесной печурке огонь. Пам-пам-пам. За окошком снега да снега. Пам-пам-пам. До тебя мне дойти нелегко…» Дальше в песне что-то про нежизнь, но я настолько эгоистична, по крайней мере сейчас, что как Джульетта не смогу. Жизнь для меня гораздо больше любви. Больше любви Джульетты и Ромео. Больше меня самой – во что верится пока с трудом. Вот так я чувствовала себя по приезде в город с четкими границами.
Кафешек оказалось мало. Еще одно удивительное наблюдение. Так мало, что совсем нет. В эту пору поесть – мы о вечере не самом позднем – только в ресторане. Меня пустили. В ресторан. В джинсах и кепке. И темных очках. Интересно, женщину во мне хоть заметили? Чтобы не расстраиваться, уточнять ни у кого не стала. Стала осматриваться и думать. В непривычных обстоятельствах начало и течение мыслительного процесса ощущается физически.
Очень похоже, что меня приняли за чужую, за приезжую. Вопрос: «Что не так?» Надо просто посмотреть вокруг… Ясно. Здесь женщины в это время года и в эту пору суток не носят таких волос, таких сумок, весь этот мой европейский «кэжуал» – здесь вообще ТАК не носят… никогда. Конечно, чтобы это понять, вовсе не обязательно было переться в ресторан. Даже лучше было бы этого избежать, потому что в Шмелеве в ресторан ходят нарядными. В столице в ресторан об эту пору надевают вечерние платья, а здесь надевают что-то невыносимо нарядное. В первый вечер эта разница видна очень. Если вы не понимаете, чем нарядное отличается от вечернего, то вы – счастливый человек. И не надо вам ничего узнавать об их различиях. Живете вы в столице или провинции – тоже не важно. Одинаково вам не надо об этом знать, потому что вы – одинаково счастливы. И не улучшайте конструкцию, как говорят.
Но! Всё-таки, про ресторан. В столице люди забыли, что бывают рестораны без рестораторов. Это хорошая форма амнезии, если амнезия бывает хорошей. В провинции можно изучать особенности ресторанного дела в России в период с после НЭПа и до перестройки. С научной точки зрения, можно собрать информацию бесценную. С житейской – особой приятности не найти, да и пользы, откровенно говоря, тоже.
В любом городе России, еще с советских времен есть ресторан. Есть статус города – есть ресторан. Насколько населенный пункт на самом деле город – не важно. Если наткнулись на ресторан, то можно с уверенностью говорить, что попали в город.
Кафешки я не нашла, но увидела вывеску со знакомым до боли словом «Ресторан». Поскольку он был единственный отдельно стоящий – не при вокзале и не при доме культуры – то лучше всего его позиционировало не имя, а назначение – ресторан. Над названием никто не задумывался. Зачем? «Ресторан» – само по себе имя собственное для шмелевцев. Это в столице всякие «Обломовы», а в Шмелеве всё строго, гордо и по делу – «Ресторан».
Интерьер зала концепта в себе не содержал. Он, как и название, отражал предназначение: столики со стульями, барная стойка с барными стульями, эстрада для музыкантов, арка на кухню и место для танцев. На столах были скатерти, наборы «соль-перец-салфетки» и пустые вазочки для цветов. И, конечно, между столиками чинно ходили официанты: молодой человек и две девушки. Девушки еще как-то иногда улыбались, а молодой человек играл неподдающегося. Он понимал, что является украшением и гордостью заведения, а потому старался не забывать о своем высоком предназначении и нести себя среди этих скатертей и пустых вазочек достойно, с высоко поднятой головой и серьезным выражением лица, чтобы клиенты не расслаблялись. Иногда он смотрел на себя в зеркало, оценивал: достаточно ли серьезно выражение его лица, – оставался доволен или добавлял серьезности. Делал он это не зря: ему всегда оставляли хорошие чаевые, в отличие от девушек. Девчонки тоже пытались время от времени серьезничать, но на их чаевых это сказывалось в сторону уменьшения, поэтому от экспериментов они отказались и ближе к счету начинали интенсивно улыбаться клиентам. Они всё время играли в одну и ту же игру: угадай, кто будет платить. Новенькие всегда проигрывали, а наработав стаж пару-тройку месяцев, начинали выигрывать. Просто все клиенты к этому моменту были изучены, как таблица умножения, равно как и даты активного отдыха шмелевцев в ресторане. Поэтому счет без наводящих вопросов приносили тому, кому надо, и получали свои законные чаевые. Не за улыбки, как думали они, а за понятливость, как объясняли своим дамам платежеспособные клиенты.
Я присела за свободный столик. Официанты на противоположном конце зала оперативно провели производственное совещание и делегировали к моему столику молодого человека. Заведение решило с гордо поднятой головой принять гостью в бейсболке. Гарсон чинно подошел и протянул мне меню.
– Добрый вечер, – интонации в его голосе не было.
– Добрый, – я сделала вид, что погрузилась в меню.
– Вы кого-то ожидаете? – гарсон начал разведывательную операцию, продолжая демонстрировать выправку по неотмененной команде «смирно».
– Как Вас зовут? – я предприняла молниеносную контратаку.
– Макс, а что? – контратака удалась – в его голосе прозвучал интерес.
– Отлично, Макс. Я буду ужинать одна, – закрыла меню и подняла глаза на Макса, – что Вы можете мне предложить из еды?
– Меню перед Вами, – он попытался вернуться в положение «смирно».
– Мне трудно читать – буквы не все еще знаю, – не отпуская его лица своими глазами, – так что Вы можете мне предложить?
– Желаете мясо, птицу, рыбу? – Максу хотелось свериться с зеркалом – достаточно ли «одето» его лицо, но он не мог выскользнуть из-под моего взгляда и нервничал.
– Рыбу, – ради победы в этой «схватке» я даже перестала моргать.
– Салат? – он слегка изогнулся вбок, думая, что таким образом сможет выскочить.
– Да, – мой взгляд спокойно говорил, что фиг проскочишь.
Первый раунд остался за мной, потому что он попросил внеочередной перерыв:
– Я понял, сейчас всё принесу, – Макс, не поднимая на меня глаз, рванул на кухню.
Начала играть музыка. Показалось, что людей в ресторане много, хотя из десяти столиков заняты были всего пять. Публика, как и говорила, нарядная – это про женщин. У мужчин другой дресс-код: в основном без галстуков и в большинстве своем без пиджаков. Главное требование местного дресс-кода к мужчинам – наличие денег. А вот как меня такую, по местным меркам «облезлую», пустили – загадка. Значит, большим городом прет за версту, а принадлежность к большому городу говорит о потенциальном наличии денег, что автоматически снимает проблему ненарядности и вопрос половой принадлежности.
Макс через минуту сервировал стол. Делал он это быстро и молча. Опять стремительно умчался на кухню, почти на ходу бросив:
– Минералку или напиток? – ухо как хобот слегка вытянулось, чтобы услышать ответ, только бы телу не задерживаться у столика.
– Минералку.
Еще через минуту на столе стояла бутылка минералки и бокал, а Макса опять стремительно не было. Еще через пять минут он принес салат и задержался на десять секунд:
– Это лучший салат из сегодняшнего меню.
– Спасибо, Макс, – медленно развернув салфетку, взялась за приборы. – Вы уже начинаете мне нравиться.
– Второе будет готово минут через тридцать. Сразу подавать?
– Сразу подавать – начинаете читать мои мысли.
Макс окончательно понял, что, будучи снобом, он ничего на мне не заработает и начал избавляться от «маски величия».
– Долго планируете здесь пробыть?
«Вот и заговорил как нормальный человек», – промелькнуло в голове.
– Еще минут десять, Макс, и мы в Вас влюбимся.
– Вы – это кто? – он уже не удирал от стола как ошпаренный.
– Забавно, а «влюбимся» Вас не смущает?
– Я ж не президент, мы не на моей пресс-конференции, и Вы не из Владивостока, чтобы я засмущался. Надеюсь.
– На что?
– Что Вы не из Владивостока.
Скорость его адаптации к меняющимся обстоятельствам меня поразила.
– Отличный ответ. Так вот, если вино не разбавлять, то минут через десять нас будет уже двое. Мне очень нужна компания, Макс – не разбавляйте вино, плиз. Просто посчитайте за два бокала, а принесите один бокал вина и один стакан воды, не смешивая.
– Не понимаю, о чем Вы.
– Вот и прекрасно. Значит, договорились: бокал белого вина, а вода у меня уже есть.
Салат был почти съеден, когда опять заиграла музыка. Медленная и громко. Какая именно звучала песня, я не отразила. Расслабилась. Точно, что пел Челентано. Вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Внимательно смотрит. И взгляд этот начинает приближаться. Подошел довольно молодой и слегка подшофе человек.
– Разрешите на танец? – сказано было бодро.
Формального повода для отказа не нашлось. То, что свитер на нем никакой, штаны – барахло, а ботинки, блин… Простите, но комментировать дальше не буду, потому как это еще по инерции автоматически включается внутренний калькулятор.
– С удовольствием, – салфетка легла на стол.
И тишина. В смысле, разговор прекратился с началом танца. Музыка звучала хорошая – Челентано явно старался. «Танцует он не очень, не Челентано, мышцы как струны натянуты», – внутри молчать я не могла, поэтому паузу заполняла разговором с самой собой.
– Вы ждете кого-то? – вопрос прозвучал на пике мышечного напряжения моего партнера.
Про себя я успела только задать вопрос: «Имеет ли смысл врать?» Обдумать ответ не успела, потому что затягивать такое мышечное напряжение рядом с собой – просто опасно.
– Нет.
Ему сразу стало легче. И моей руке тоже.
– А зачем тогда здесь? – в его голосе неожиданно прозвучала нотка вызова.
Так обычно и бывает: мужчина хочет, чтобы женщина была свободна, а узнав, что она свободна, сразу начинает задаваться вопросом «почему». Искать причину-изъян, настораживаться и подозревать. Я уже начала жалеть, что сказала правду. Надо было его расслабить через разочарование.
– Ужинаю, – решила не дразнить зверя и дать нейтральный ответ.
– В ресторане?! – кроме удивления в его голосе послышалось еще и разочарование, причем сильное.
– А что, разве сюда с иной целью приходят? – в моем голосе проскользнуло легкое раздражение. Я начала поглядывать – не несут ли мою рыбу.
– Ну, точно не ужинать, – кавалер даже и не думал замечать изменения в моем голосе. Он упивался несуразностью, как ему казалось, моих ответов.
– А зачем? – степень моего раздражения была усилена с квадрата до куба.
– Отметить, если повод есть, или сняться, – он будто рассуждал сам с собой, потом случайно посмотрел на меня и «запнулся» о мой взгляд. «Запнулся» так, что мысленно протер брюхом на скорости пол и врезался башкой в барную стойку, – извините, конечно, я не Вас имел в виду, в смысле, хотел сказать – познакомиться. Вы извините, пожалуйста.
Я настолько обалдела, что даже не прервала танец, а продолжала механически двигаться под музыку.
– Спасибо за предупреждение, что здесь есть не принято, – хотела еще добавить «пару ласковых», но почему-то решила его не добивать и даже не долбить больше и почти миролюбиво продолжила, – своим поводом поделитесь.
– Получка у нас на комбинате, – он расплылся в широкой бесхитростной улыбке, как мальчик на утреннике.
Удивительно, какое действие оказывает на него слово «комбинат» – как рукой сняло все его подозрения. Жаль, что не знаю, кому подарить столь ценное наблюдение, самой-то мне оно, увы, без надобности.
– Потрясающий повод. Поздравляю, – уже очень хотелось к рыбе.
Слава Богу, музыка закончилась. Меня вернули столику. Рыбу еще не принесли. Кавалер удалился восвояси.
Иногда сильно жалею, что не курю. Вот сейчас бы эффектно так затянуться. Томно взглянуть. Сразу бы успокоилась. Не от сигареты, конечно. А от сознания того, как томно и красиво я затянулась. Так ведь не курю…
Рыба продолжала задерживаться. Опять предательски громко заиграла чудесная медленная песенка. Челентано был в ударе. И опять ко мне направился во всей своей красе фабричный герой. Мне определенно прет – ангажируют второй танец подряд. Я не поняла, почему не отказала и во второй раз. Лениво что-то ему объяснять. Или было-таки приятно пусть и такое, но внимание. Я уже решила, что сразила его. Чем сразила, не успела сообразить, но что сразила наповал – к гадалке не ходить. Опять мы проживали минуту молчания. Кавалер определенно испытывал трудности с началом разговора. Первая фраза давалась ему каким-то немыслимым мышечным напряжением. Опять руку мне сдавили, и очень хотелось, чтобы кавалер что-нибудь, наконец, изрек. И он выдал:
– От Вас так вкусно пахнет!
Вот и ответ – чем. Сразила… Смешно, конечно. Куда моему «кэжуалу» и зализанному хвосту против здешних бархата и локонов. И тут, на свой хребет, решила сострить:
– Спасибо. Это «Черутти 1881».
Кавалер мой напрягся, но не как обычно, в смысле перед первой фразой. Как-то по-другому напрягся. Неужели он в курсе, что эти духи уже давно вот так с гордостью не носят?
– Я же не спрашивал, сколько они стоят, – прозвучало испуганно и обиженно.
Я начала тихо смеяться. Тоже мне, продвинутый кавалер. Он, бедный, совсем перестал понимать, что происходит. Даже остановился. Я тоже больше не могла продолжать изображать танец.
– Духи так называются – «Черутти 1881». Извините. И спасибо за танец.
– А-а-а…
Что там было после длинного «а», слушать не стала и без провожатого дошла до своего столика. Макс тут же принес рыбу.
– Урод… – сказала сама себе тихо и без злости, но с остатками раздражения.
– Что Вы сказали? – Макс явно уловил нотки раздражения, но не понял, к чему они относились.
– Уроды, говорю, они такие, как Паша, – говорила я громко и внятно, в упор глядя на Макса, – только страшные. Рекламу помните?
– Нет, – Макс хихикнул.
– А я вдруг вспомнила, – глотнула вина, – хорошее вино, спасибо.
– Белое, как просили. Приятного аппетита, – Макс удалился, почему-то продолжая похихикивать.
Рыба была ничего, съедобная. Кофе тоже славный. Комбинатовский кавалер попытался еще раз за чем-то подкатить, но, наткнувшись на взгляд, получил нокаут и вернулся за свой столик. Пришлось попросить еще бокал вина и опять процитировать рекламу про «уродов и Пашу». Макс уже не хихикнул, а хохотнул.
– Что с Вами, молодой человек? Странно реагируете – извольте объясниться.
– Потом, пожалуйста, – Макс даже как-то засмущался, – это я так, потом, в общем.
Пришло насыщение, и потянуло в сон. Макс принес счет. Я положила денежку. Он протянул руку к папочке, но я сыграла на опережение и прижала папочку ладонью к столу.
– Нуте-с, молодой человек, извольте удовлетворить любопытство дамы: почему «уроды и Паша» Вас так смешат?
Макс опять хохотнул.
– Понимаете, меня на самом деле не Макс зовут, – неМакс улыбался.
– А как? – вопрос тупой, но я искренне в тот момент не догоняла, что к чему.
– Меня по правде Паша зовут, – экс-Макс заулыбался еще шире.
Я протянула ему папку с денежкой:
– Там без сдачи, – в тоне моем не было реакции на то, что неМакс только что сказал.
– Спасибо.
Я поманила его пальцем. Макс-Паша наклонился и услышал:
– И всё-таки я настаиваю: уроды – они такие, как Паша, только страшные, – дальше говорить было трудно, потому что невозможно бесконечно сдерживать смех.
Тихо похохатывая, мы распрощались с Максом-Пашей. Так у меня появился второй хороший знакомый в Шмелеве. Совсем не плохо для одного дня.
Внешнее
Следующий день был потрачен на перерождение. Внешнее. На выходе из парикмахерской настроение стало чудесным. Давно меня так не уродовали – тем лучше. С практической точки зрения. Теперь я стопроцентно сливаюсь с толпой. Пока не открою рот, правда. Есть еще над чем поработать. В вербальном плане.
Обменяв одну стодолларовую купюру на много денег, я купила себе гардероб. Весь. И прониклась окончательно: здесь – рай. Еще купила газету. Надо бы завтра-послезавтра начать прицениваться к жилью и к работе. Кстати, еще о гардеробе. Часа три ушло на отработку очень ценного навыка. Не «зависать» над выбором. Заходить в магазин, взглядом «выцеплять» нужную вещь, примерять на соответствие размера и брать. За эти же три часа, можно сказать, чудом излечилась от застарелой болезни – регулярного шопинга. В этом отношении магазины Шмелева лечебнее минеральных вод европейских курортов. А всё почему? А всё потому, что здесь шопинг теряет всякий смысл. Бывают такие магазины, которые как музеи. Не потому, что в них всё дорого. А потому, что вывеска «Одежда» есть, а одежды, в понимании жителя мегаполиса, там нет. Устав от трехчасового выбора, когда выбирать не из чего, понимаешь, что освоила самый трудный вид выбирания. В столице мы избалованы совпадением шрифтов на страницах глянца и на этикетках в магазинах. А здесь с журналами ходить бесполезно. В каждом магазине свой шрифт.
Вот, например, вещица с именем знакомым, но шрифт, которым имя бренда написано, я не знаю. Берем кофточку от «Шанель». Так отвратительно «Шанель» сидела на мне только в раннем студенчестве. Когда отдыхали в маленькой турецкой деревне. Тогда две сотни долларов составляли бюджет на весь отпуск. А так хотелось «шанели» или «дольче-габбаны»! А если честно, то сразу и обеих. Нестерпимо хотелось. И поэтому странность шрифтов я старалась не замечать. Какое это было счастье – так сильно чего-то хотеть. Помню, мерила-мерила, но так и не купила ту «Шанель» – очень уж она была страшная. А сейчас купила, именно потому, что она была такая страшная. Очень хотелось укрепить имидж, созданный парикмахером.
Вернулась в гостиницу. У меня попросили документы – не признали. Сочувственно смотрели, когда сличали меня с фоткой на паспорте. Ура! Значит, всё получилось. Только в ресторан теперь одну и без бархатного платья не пустят. Ну, и ладно. Буду питаться дома. Буду варить кофе. И чай буду варить. И делать бутерброд с маслом. Буду обязательно. Только дома у меня пока нет. Значит, прессу на предмет жилья будем изучать не завтра-послезавтра, а сейчас.
Так-с, к местной прессе так к местной прессе. Открыла страницу со скудным количеством объявлений про жилье и присвистнула. Судя по предложениям, здесь точно рай: цены на жилье сказочно низкие. Только сейчас я поняла, что такое «сказочный»! Вот ведь, надо не принцессой-красавицей стать, а облезлой бомжеватой кошкой, чтобы попасть в сказку. Как интересно всё-таки жить. Может, сразу купить? Это всего-то пара месяцев хорошей работы в Москве. Мне бы одной моей, ну, не моей, а подаренной мне банковской карточки хватило. И еще бы на зимний гардероб осталось. Может, сгонять за пластиком? В Москву? Но, почему-то, нет. И меня там нет, не будем. Не будем рассуждать как инвестор, пока таковым не стала. Будем жить в предложенных обстоятельствах. То есть без пластика.
Что мне нужно? Квартира. Однокомнатная. Чтобы была кровать, ванна и плита – варить кофе. А соседи или хозяйка? Нет. Только чтобы «без никто». Еще желательно в центре города и с хорошим видом из окна. Это в больших городах все стремятся поселиться за городом, а жить в центре считают проклятием. В центре Шмелева дышится как в лесу. Двадцать минут ходьбы до любого края города. Чудесно. Будем искать вариант именно в центре.
Стоп. Кто-то мне про квартиру в Шмелеве уже говорил. Кто-то что-то говорил… И тут случайно посмотрела в зеркало – картина «Приплыли». Какой великолепный ужас!
Показалось, что даже рост и фигура изменились. Стала как-то выше. Или просто штанишки на мне слишком мешковатые и короткие. За прибавку к росту штанишки поглотили задницу. Она и так была не весть какой великой, но была. Дальше – больше. В кофточке как-то безвозвратно потерялись талия с бюстом. Считать ли их невосполнимыми потерями? Короткая стрижка добавила шее несколько сантиметров. Хорошо это или плохо? Критерии красоты сильно изменились. Ответить сейчас про хорошо или плохо – сложно. Надо в новом имидже пожить день-другой, тогда всё и прояснится. Как трактовать новые углы и прямые линии. Минус каблуки – плюс один угол. Минус задница, грудь и бюст – плюс прямые линии в фас и профиль. На что-то это похоже: то ли Гаврош, то ли кубизм. Всё блекло, и только блестят глаза из-под дурацкой, но по-прежнему рыжей челки. Челку мне сделали почти ровную, как и остальные линии стрижки. Почти стрижки. То ли от моей почти стрижки, то ли от болотного цвета костюмчика глаза как-то очень уж позеленели. Они и раньше, конечно, были не голубыми и не карими. Но такой зелени на лице не было давно. Если бы осмотр начала не с обуви, то ниже глаз опуститься бы не смогла. Потом смогла, позже, но не сразу. И зелень очень облагораживает новоявленные углы и прямые. Благородный американский налет появляется в облике.
– Так сходят с ума. Стоять и любоваться своими же глазами. Радоваться почти лохмотьям и умиляться, как похорошели глаза, – бред. «Полный бред», – моё в общем-то слабое «я», но с сильным критическим началом, не могло смолчать.
– Ну и что! Перед просветлением помрачение – обычное дело. И потом, лучше уж замечать, какие у тебя прекрасные глаза, чем не замечать этого, – сильное «я» особо не собиралось спорить, чувствуя свою правоту.
Чтобы девчонки не поругались на ровном месте, почти силой оттащила себя от зеркала. На чем нас прервало зеркало? Важнее моих прекрасных глаз, конечно, ничего нет, но это было что-то не столь значимое, но и не совсем бессмысленное… Что же, кто же… Квартира! И говорил мне про нее Петр Петрович. Как всё-таки активизируются умственные процессы, когда возвращается блеск глаз. Чем ярче женщина смотрит, тем лучше она думает. По крайней мере, с памятью у нее становится лучше – это точно.
Нашла бумажку с номером ПП. Он взял трубку буквально сразу:
– Слушаю, дорогая гостья.
– Добрый день, Петр Петрович, Вы про квартиру что-то говорили – вот, созрела. Поможете?
– Быстро созрела, пиши телефон: 5 – 12 – 25.
– А дальше?
– Что дальше?
– Мне кажется, цифр мало.
– В самый раз, хозяйку зовут Алевтина Александровна, записала?
– Спасибо, Петр Петрович, Вы – настоящий, – хотелось сказать Петровичу что-то доброе.
– Вот только давай без волшебников, Ярослава Львовна, – Петрович бурчал, но был явно доволен.
– Ну, какой Вы волшебник! Волшебник – как-то буднично. Вы, – какое-то слово вертелось на языке, но никак не говорилось, – Вы, Петр Петрович, летний Дед Мороз! Вот Вы кто! Ну, вот, например, в «Огниве». Волшебник – это кто? Ему что говорят? Хочу принцессу прямо сейчас, хочу денег тоже сейчас, хочу отгадать загадки и изменить решение суда тоже срочно – это же проза! Никаких чудес на самом деле от волшебников сейчас не ждут. А Дед Мороз – всегда праздник и подарки. Потому что раз в год. И только зимой. А Вы – исключительный Дед Мороз. Возможно, даже круглогодичный. Пока точно сказать не могу, но то, что летний – точно!
– Ну, лиса! – Петрович млел. – Любого заговоришь и уговоришь.
– Ну, совсем чуть-чуть, вот совсем чуть-чуть, честное слово! И только на хорошее.
Ну надо же! Это я опять о своем. Как всё-таки возвращение блеска глазам активизирует умственную деятельность! Придумать такое чудесное имя Петровичу – с менее зелеными и блестящими глазами было бы невозможно. А тут – пожалуйста! Надо изобрести какое-то средство для ухода за блеском глаз, на манер зубной пасты. Пришлось опять подмигнуть второй, имитирующей слабость, скрупулезной «я», чтобы пометила где-нибудь: «Средство для поддержания блеска в глазах. Для женщин. Изобрести. Не забыть!»
Хозяйка
Когда один говорит «хозяин» и делает паузу, то другой обычно продолжает «жизни». Привыкли или очень хочется говорить вместе эти слова: «хозяин жизни». Со словом «хозяйка» история обычно выходит другая. Если Вы скажете кому угодно «хозяйка» и многозначительно замолчите, и даже если будете вращать глазами, никто не скажет «жизни». Скажут «дома», «квартиры». Могут сказать «ушла» или «хорошая», но «хозяйка жизни» – никому в голову не придет связать эти слова. Почему? То ли «хозяйки» такие, то ли «жизнь». Есть еще вариант, что устойчивость словосочетаний в русском языке повышенная. Не реагирует оперативно на изменения в жизни. Но шмелевским реалиям устойчивость словосочетаний не противоречит. «Хозяев жизни» в здешней природе не водится вовсе, а вот «хозяйки квартир» встречаются. И даже хозяйки хороших квартир очень редко, но попадаются на пути.
Рекомендованная Петровичем хозяйка квартиры явно ждала моего звонка. Алевтина Александровна извиняющимся голосом хотела назвать сумму, но у нее получилось спросить и замереть. Чувствовалось, что она всё еще не верит в возможность чуда – удачу сдать квартиру. Свое «предложение» она давно считала «риторическим», и надежды услышать что-то, кроме «спасибо», у нее не было. Уже не было. Получить СТОЛЬКО денег, нет, не так – получать столько денег и регулярно – запредельное желание по здешним меркам. Да-да, в каждом раю свои лимиты.
– Хорошо, я сейчас подъеду, – поняла, что сказала что-то не то или не точно, – подойду, я хотела сказать.
– Правда? – Алевтина Александровна не верила своему счастью.
Через пятнадцать минут я подходила к её дому. По дороге, глядя на все здания, думала: хотела бы я здесь жить? Взглянув на дом Алевтины Александровны, сказала себе: именно здесь я хочу жить. Трехэтажный дом. С лепными украшениями и коваными балконами. Он был необычного асфальтового цвета. Выглядело строго и благородно. И снаружи было видно, насколько высокие потолки внутри.
Алевтина Александровна встречала меня на улице. Она оказалась очень милой женщиной лет шестидесяти. Волосы цвета регулярной в течение лет тридцати окраски хной собраны в пучок. Брови выщипаны до тончайшей ниточки. Вневременное удивление застыло на ее лице благодаря ниточкам бровей. Ресницы не тронуты тушью, потому что она строго придерживалась правила: акцент либо на глаза, либо на губы. Выбор был сделан в пользу губ – буйно красные, тщательно прорисованные, как и брови. Еще меня впечатлили аккуратные гипюровые рюшечки у шеи. Невысокий рост и нетипичная для провинциальных дам в таком возрасте стройная фигура. Что еще? Была в ней какая-то странность. Конкретнее сказать сразу было трудно. Не во внешности – тут всё очень по-шмелевски. Странность проявлялась в ее манере говорить и двигаться. Она как-то очень чутко чувствовала, что хочет собеседник, и старалась угодить. Мне в тот момент очень не хотелось разговаривать, и она молчала. Я была так благодарна ей за молчание. И понимание. Хотя самой Алевтине Александровне очень хотелось поговорить. Когда поднялись на второй этаж, я пересилила свое настроение и спросила:
– Алевтина Александровна, можно ли будет похозяйничать в квартире? Переделать что-то, вещи переставить или вообще убрать подальше какие-то предметы?
– Конечно! Я почти ничего не трогала после смерти мамы. Всё, что было мне дорого, я забрала в свою квартиру, поэтому можете смело хозяйничать.
– А когда умерла Ваша мама? – обстоятельство смерти меня озадачило.
– Полгода назад, – Алевтина Александровна будто прочитала беспокойство в моих глазах, – не волнуйтесь, она умерла в больнице.
– Извините, Алевтина Александровна.
– Ничего-ничего, я понимаю, мне бы тоже это не понравилось, – она доставала ключи от входной двери, – я сильно скучаю, мы были так привязаны друг к другу, поскольку своей семьи у меня не сложилось.
Теперь стало ясно, что удивляло в Алевтине Александровне – повышенная дочкость. Так, конечно, не говорят, но она слишком долго была дочкой. Точнее, она всю жизнь была только дочкой и больше никем, вот откуда это ее умение ловить чужие желания и привычка подчиняться и соглашаться. В ней категорически не было собственного «я», всё только отраженное.
– Спасибо за доверие, – успела сказать я, пока хозяйка открывала дверь.
Разговор на этом прервался. Мы вошли в квартиру номер двадцать. Я сразу в прихожей отдала хозяйке деньги за месяц вперед и попросила ключи. Алевтина Александровна не поняла, что произошло, но спросить не решилась. Просто это была моя квартира. Точнее, это будет моя квартира через несколько дней, как только я сделаю в ней ремонт. Алевтине Александровне я сказала, что обязательно зайду к ней на днях, и мы получше познакомимся. Она ушла. А я осталась.
Сразу из коридора от входной двери был виден балкон. И площадь вся в солнце. И голуби. И маленькая девочка что-то собирала или рисовала на асфальте. Просто, светло и очень трогательно. Всё соответствовало моему настроению.
И даже показалось, что захотелось секса. Точно захотелось. Какой-то стремительный восторг пронесся по телу. Только так быстро прошел, слишком быстро, но зацепить успел. И удивить. И очень жаль, что только показалось. Хотя и малость – уже хорошо. Пусть очень короткая, но здоровая воля организма. Это значит, что организм потихоньку просыпается!
Возможно, если бы состояние квартиры было лучшим, то и желание длилось бы дольше. Потому что, кроме вида из окна, всё остальное можно охарактеризовать одним словом – загажено. Извините за прямоту. Когда ты сам «заэто самое» свою квартиру, то так остро и прямо всё не воспринимаешь. А тут. Когда кто-то до тебя и за тебя, а тебе здесь жить – обидно очень. И выражения выбирать не хочется.
Пол во всей квартире кто-то нещадно устлал коврами, ковриками и дорожками. Пока перечисляла, успела свернуть одну дорожку. Назвать их все хотелось «ковришками», потому что на ковры они давно не тянули. Эти «ковришки» не сочетались ни по цвету, ни по орнаменту, ни по размерам, ни по форме. Никак. Именно поэтому, наверное, они жили все вместе, долго и очень счастливо. Рассуждая, я методично сворачивала ковры, готовя их к эвакуации. Как там «бухгалтеры» от спецназа считают? «Минус один, минус два, минус три, еще три минуса – чисто».
Освободив пол, принялась за другие горизонтальные и вертикальные поверхности. В доме не было ни одного свободного сантиметра. Кругом – множество утвари. Половник, ситечко, сито и дуршлаг – их было несколько комплектов на кухне и пара комплектов на балконе. На балконе они висели на двух соседних крючках. Причем ситечко и дуршлаг висели на одном крючке с хлопушкой для ковров. Еще обнаружились два совершенно одинаковых пылесоса «Урал». Один прятался в шкафу. Другой стоял рядом со шкафом. Видимо, на стреме. Оба пылесоса были сломаны, поэтому без раздумий стали кандидатами на выселение.
Взгляд поднимался всё выше, перешел на потолок и замер. Не поверила, что такое бывает. Заглянула в комнату, потом на кухню, потом в ванную и в туалет. Везде «пластиковые» или «пенопластовые» плитки. Смотришь на потолок, а видишь пол. Любовь к плиткам, как и к половникам, не знала границ, поэтому они были не только на потолке, но и на стенах тоже. Например, на кухне. Свет на кухне включался в шкафу. Это обстоятельство повергло меня в продолжительный шок. Я села на табуретку и уставилась на открытый шкаф, в котором красовался выключатель. Смотрела как завороженная на выключатель в шкафу и заметила какое-то движение.
В углу за шкафчиком жил паучок. Довольно крупная особь. Он сплел плотную паутину и вообще выглядел очень бодрым. Как ко всему этому относиться? Шкафчик можно выбросить, тогда выключатель окажется на свободе. Теперь паучок. Вообще, паучок – это плохо или не так однозначно? Паучок, в принципе, это почти косиножка. А косиножка – это, всем известно с детства, к письмам. Писем мне ждать не приходится, но могут же быть в моей жизни новости, известия, вообще какая-то информация. Новая информация. Она мне нужна? Конечно, к новой стрижке мне нужна новая информация. Только бы не такая ужасающе прекрасная. Получается, паучок в хозяйстве мне необходим. Но надо что-то для него придумать на время ремонта. Не уверена, что удастся быстро научить его держать кисть и молоток. Хотя конечностей у него как у индийского бога. Но много конечностей – не всегда полезно для хозяйства. Надо его куда-то временно поместить, чтобы потом предложить место в новом интерьере. Поместим его, пожалуй, в хлебницу. Она мне как хлебница не нужна. Пройдет немало времени, прежде чем я начну ходить по утрам в булочную и покупать хлеба на несколько дней. И хранить его в хлебнице. Сил выбросить ее сегодня уже нет. Устала бороться с коврами. Держать пустую хлебницу – плохо. Переведем хлебницу из склада в жилое помещение для паучка. И дадим ему имя, например, Ка. Паучок Ка – звучит? Звучит. Почти как удав в «Маугли». Только удав большой и поэтому у него в имени два «а», а у моего маленького паучка будет одно «а». Имя позитивное, значит, новости должны приходить хорошие. Аккуратно сняв паутину вместе с Ка, положила его в хлебницу и тихонько закрыла. Пока Ка в хлебнице, вестей не будет. Надо быстрее сделать ремонт, чтобы начать получать разнообразные приятные известия.
И тут мне опять на глаза попались поварешки. Они и вазочки – какое-то отдельное стихийное бедствие. Необъяснимая страсть была у прежней хозяйки к этим предметам. Неисчислимое множество вазочек и поварешек было собрано в два мешка из-под сахара. Удивительные вещи. Ни вместе, ни по отдельности они не подавали признаков интересности или породистости. Вещи безликие и по красоте, и по истории своей. Теперь они были сосредоточены в коридоре. Ни о какой эвакуации на антресоли речи уже не шло. Ни одна антресоль в мире не вместят всех «богатств» этой квартиры. Только на помойку! Пока хозяйка не взяла свои слова обратно. Так я начала уборку с элементами ремонта.
Единственное, что осталось нетронутым, помимо паучка, – это книги. Их я сложила в ровные стопки. Какое место они займут в новом интерьере, еще было не ясно, но что они будут в нем уместны, не ставилось под сомнение.
Даже после того, как исчезли ковры и вазочки, вид комнаты улучшился не намного. Надо было сдирать этот пол с потолка и местами со стен. А еще вопиюще мешали стенка, диван и кресла. И телевизор на какой-то жуткой подставке. Проще говоря: мешали вся мебель и бытовая техника. Пробыв в квартире больше получаса, я перестала замечать, что балкон виден от входной двери. Любоваться видом можно было, только выйдя на балкон.
Вот она – красота чудесная. Выше площади и голубей – круг купеческой застройки домов. Век, наверное, девятнадцатый. А дальше, на холме, прямо напротив окна – храм. Белый-белый. И солнце играло в куполах. Выше храма на горизонте ничего не было. Только небо. Лес не доставал и до середины церковного здания. От этого храм казался еще выше. Казалось, что лес забором расходится в обе стороны от храма. Лес, конечно, не примыкал к храму. Но из окна всё виделось именно так.
Было очевидно: одной мне с этой квартирой не справиться. Я решила пойти погулять по городу, подумать и разработать план стремительного ремонта. Потом, вечером, забрать вещи из гостиницы и ночевать уже в своей квартире, не откладывая заселение в долгий ящик. «Ну, посплю на полу – ничего страшного. Кстати, я сказала Алевтине „спасибо“ или нет? Надо купить конфет и зайти поблагодарить ее на всякий случай. Вечером. Или завтра. Тем более, что я ей обещала зайти. Или здесь так не принято?».
Вопросы
День продолжался в том же духе, в каком и начался – без спешки. Странное состояние – когда тебе не надо никуда спешить. Очень странное. И приятное. Скорее, приятное. Не хочется категорически отрицать жизнь в спешке. Должны быть разные ритмы. Должен быть выбор. Жизнь без спешки – приятна. Только сама ли по себе или после продолжительной гонки? Приятна всегда или только как перерыв, короткий отдых? В большом городе даже в выходной не накрывает ощущение, что тебе вообще никуда не надо. А чтобы при этом не возникало тревоги, что что-то не так, что нет работы или еще чего-то нет. Сейчас без спешки и без тревоги было приятно. А дальше, чем на «сейчас», думать не хотелось.
В Шмелеве я не спешила второй день. Уже! Второй день. И поскольку жилье имелось, а работы не было и еще не сильно ее хотелось, то особых забот, кроме как убивать время, не было. И тут пришлось сделать открытие, что это совсем не легко – никуда не спешить и быть ничем не занятым. Хочешь или не хочешь, но ты оказываешься наедине с собой. Вот хочешь или не хочешь, а оказываешься! И эта «встреча» может обрадовать далеко не каждого. Почему-то хочется, чтобы на разговор с собой был установлен лимит времени. Чтобы «если что», то можно было сказать: «Всё, об этом потом! Потом я сказал (а)! Позже! Время вышло – спешу! Пока! Потом договорим!» А начинать разговор с собой в ситуации, когда время не ограничено, – рискованно. От ответов не уйти. И вопросы тоже придется продумывать, чтобы не выглядеть бледно. Правда, есть варианты. Например, в новом городе можно провести один обманный маневр. Можно оттянуть эту знаменательную встречу – пойти на экскурсию по городу. Без цели. Так просто. Должно отвлечь. На день. Не избавит совсем от свидания с собой, увы. Но на день отсрочку получить можно. Это не мало. По себе поняла, как это не мало.
В общем, я воспользовалась отсрочкой и пошла гулять по городу.
Экскурсия
Город Шмелев – обычный провинциальный город. Здесь нет деления на «деловые» и «спальные» районы. Здесь нет зданий выше трех этажей. Это город, где люди живут дома и семьями. Если вам кажется, что это очевидный факт и так везде, то смею не согласиться.
Все приезжающие с «большой земли», в смысле, из больших городов, сразу ощущают поражение в своих правах. Всё, что нужно для жизни, люди здесь имеют либо дома, либо на работе. И больше «этого», то есть таких благ цивилизации, как: чашка чая или кофе, Интернет, кино и еще масса вещей, – кроме как дома или на работе нигде не найти. Или придется приложить массу усилий. Но полный набор всё равно не получить.
День и ночь здесь отличается только цветом неба. По звуку – город не меняется в зависимости от времени суток. Всегда тихо. Здесь нет пробок. Здесь не гоняют на машинах. На улицах людей видишь редко, машины – еще реже. Такое ощущение, что здесь люди отдыхают. После перенапряжения в предыдущей жизни или перед последующей.
Главная улица – улица детского развития. Вот музыкальная школа, вот школа хореографическая, вот художественная. Потом бассейн и какой-то спортивный полудворец. Детей усиленно развивают эстетически. Но в городе нет театра, выставочной галереи, кинотеатра. Ни одного. И на гастроли сюда приезжают раз в год – на день города. Все концерты и спектакли – из серии «творчество юных». Поэтому эстетически развитые дети, когда становятся молодежью, практически полным составом уезжают в города, где могут учиться на артистов, музыкантов, художников или инженеров и бизнесменов, имеющих возможность активно посещать театры, концерты, выставки. После студенческой молодости они редко возвращаются в Шмелев. Каким образом каждый год наполняются школы в Шмелеве – чудо из чудес. Но это так. Школы наполняются, и творчество юных не унять.
Интересно, как и когда Москва и другие города-милионники «встретятся» со Шмелевым лицом к лицу. Расстояние будет препятствием не всегда. Такие города, как Шмелев, уже сейчас можно назвать «заповедными». Они давно в меньшинстве. Во всех «заповедных» городах вместе взятых жителей меньше, чем в Москве и городах иже с ней. Или так кажется? Но так кажется.
Такие вот размышления на ходу. Пыталась придумать более созидательное занятие, чем сравнивать несравнимое. Вместо занятия нашлось развлечение. Просто захотелось выпить кофе, и я спросила у прохожего:
– Скажите, пожалуйста, где можно поблизости выпить кофе?
Если к Вам когда-нибудь обращались на монгольском языке, то Вам не надо объяснять, что за реакция была у прохожего. То ли он не понял, то ли не поверил, то ли решил, что его разыгрывают. Человек молчал.
– Извините, кофейня какая-нибудь поблизости есть? – я сказала на всякий случай громче.
Человек молчал.
– Вы меня слышите? – я сказала громко, как могла, и показала руками на уши.
– Да, – на что он среагировал: на звук или жест – было не понятно.
– Вы кофе пьете? – я не нашлась, как руками показать слово «кофе».
– Да, – мужчина часто моргал.
– А где? – я перестала махать руками, чтобы его не напугать окончательно.
– Дома и на работе, – и, как в сюрреалистическом кино, он просто пошел дальше.
– Спасибо, – сказала я уже тихо и в воздух.
После третьего такого допроса стало ясно, что кофе в ближайшей перспективе мне не светит, если только я не сварю его дома или не устроюсь для этого прямо сейчас на работу. Тогда в качестве моральной компенсации стала искать другие вопросы, которые ставят шмелевцев в тупик так же, как и кофе. Такими вопросами оказались самые что ни на есть простые, на взгляд жителя мегаполиса, а для шмелевцев – это вопросы, без шуток, из разряда «быть или не быть». Гамлетовский вопрос номер один – понятно, про кофе. Номером два стал вопрос: «Где ближайшее Интернет-кафе или Интернет-клуб?» Самыми популярными ответами опять стали «дома» и «на работе». А вот вопрос номер три оказался открытием дня.
Я обнаружила, что начал рваться кошелек, поэтому без задней мысли спросила прохожего: «Где здесь продают кожгалантерею?». Эффект был, будто я спросила не просто на монгольском, а, например, на монгольском про факторинг. Даже улыбка сумасшедшей американки, которую я попыталась изобразить, не помогла собеседнику вспомнить, что такое «кожгалантерея». Я попыталась спросить по-другому: «Где можно купить кошелек или сумку?» В глазах собеседника случилось просветление и радость узнавания, и меня послали до ближайших кошельков. На другой край центра города. Ходьбы туда было минут пять, но кошелек я уже расхотела покупать.
Вопросов решила больше не задавать. На сегодня открытий было уже в самый раз. Ноги несли в противоположную от кошельков сторону – к храму. Оказалось, церковь расположилась за городом. Дорога до нее только с балкона виделась короткой. На самом деле пришлось пройти около километра, да еще подниматься на холм. Хотелось помолчать, поставить свечу, постоять под куполом. Вдруг навернутся слезы? А от них недалеко и до смеха. Дыхание слегка сбилось. Всё-таки столько пройти пешком, да еще подъем. Не гора – холм, но довольно крутой и тропинка узкая. Дыхание сбилось. Слегка. Стыдно. Стыдно слегка, но стыдно. Дыхание у меня не сбилось. Я самым банальным образом запыхалась. Так сильно, что хватала ртом воздух как рыба. Хочется, конечно, списать на крутость подъема и избыток кислорода, но понимаю, что дело в другом. Отвыкла ходить и спортом давно не занималась. Надо срочно возвращать полезные для дыхания привычки. Срочно. За это и помолюсь, за здоровье. Чтобы всем. Дыханию вернулся какой-никакой ритм. Я уже подошла к храму, но сбоку. Оставалось пройти еще несколько метров до центральных ворот. И здесь меня ждал сюрприз.
Ворота храма оказались заперты на здоровый засов. Я даже не сразу поняла, что это такое. Мы привыкли к замкам. Сейф-дверь, на которой ручку не сразу найдешь, не то что замок. А тут здоровая деревяшка во всю ширину ворот, аккуратно так вставлена в кованые дверные ручки. Храм с виду ухоженный, свежепокрашенный и купола недавно золотом покрыли. И бурьяна вокруг нет. А засов навел на мысль, что церковь закрыли в революционные годы на самый надежный по тем временам запор, вот она и стоит. Но как могли так сохраниться стены и купола? Послышались шаги. Я вздрогнула. Со стороны алтаря вышел батюшка, перекрестился и направился куда-то от храма, но увидел меня. А я уставилась на засов как баран на новые ворота. «Голова не покрыта, в штанах еще…», – мелькнуло в голове. Батюшка остановился. Я тоже не двигалась с места. И не говорила ничего. И не кланялась.
– Хотела чего, приблудная? – он прокричал, чтобы не подходить ко мне.
Я продолжала стоять и молчать. Батюшка наморщил лоб и пошел в мою сторону.
– Спрашиваю: хотела чего, приблудная? – он говорил уже не повышая голоса.
– И Вам здравствуйте, как так, что храм среди бела дня закрыт? – я решила, что забуду про «приблудную», если он больше меня так не назовет.
– Не обижайся, я ж правду сказал. Ты и сама про непокрытую голову и брючонки подумала. Ведь подумала? Подумала? – очки батюшки сверкали на солнце.
– Ну, подумала. Так это еще не повод «приблудной» называть, я ж не собака, – я щурилась, глядя на батюшку, потому что он встал как назло между мной и солнцем.
– А всё равно приблудная.
Мне стало смешно.
– Вы и сами чудной, батюшка.
– Вот, заулыбалась – это хорошо, – батюшка начал как-то смешно приседать, – меня Отцом Матфеем зовут, а тебя каким именем крестили?
– Ярослава. Только по крещению ли – не знаю, – пока он приседал, я развернулась так, чтобы стоять спиной к солнцу.
– А крещеная? – отец Матфей пытался закрыть ладонью глаза от солнца, – чего вертишься? Наверняка ведь загорать ходишь – вот и стой против солнца, загорай себе! А у меня оптика на глазах! От нее эффекты всякие дополнительные и неудобства на свету!
– Крещеная, – я улыбалась, но с места не двигалась.
– Надо знать имя по крещению, непорядок так-то. Вот видишь, и тут я прав, что приблудной назвал, – отец Матфей вытирал слезы, – есть в тебе милосердие али и слова такого не знаешь?
Я развернулась на девяносто градусов, чтобы солнце перестало слепить и меня, и его.
– Только из уважения к оптике.
Отец Матфей насупился.
– Шутка, не сердитесь. Вы всегда такой веселый, отец Матфей?
– Так ведь уныние – грех тяжкий. Знать должно, – он прищурился.
Внешне отец Матфей очень соответствовал своему бодрому громкому голосу. Он оказался молод, лет тридцати – тридцати пяти. И росту совсем не великого. Без шапки так и вовсе ниже меня. Приятный брюнет. С шикарной бородой. Светская характеристика, конечно, но как по-другому сказать? На курносом носу сидели круглые очки. На круглых щеках – круглый румянец. Он весь был какой-то круглый, без резких переходов и границ. Под рясой проступало крепко сбитое тело. А потом мой взгляд неожиданно упал на ботинки, и я замерла в изумлении.
– Отец Матфей, что это у Вас под рясой? – я не могла удержаться и показала рукой на его ноги.
– А что? – он начал очень смешно тараторить, – ну, джинсы, ну и что? Под рясой ведь они, под рясой! Вот ведь, разглядела, приблудная! Не могла смолчать! Вот обязательно надо было указать!
– Простите, Отец Матфей, это я от неожиданности. Про «казаки» промолчу – честное слово, найду силы, – я подняла руки к небу. – Так почему храм среди бела дня закрыт?
Сдержать смех было очень трудно – «казаки» и джинсы у отца Матфея были что надо. Это можно было понять, даже увидев их мельком. А я задержала на них взгляд секунд на десять. Только руки я сразу подняла к небу, а взгляд секунд через десять – так что разглядела хорошо.
– Правильно, надо уважение к старшим иметь, – он посмотрел на меня и подождал, не спрошу ли чего, чтобы не захвалить раньше времени, – и к сану уважение иметь надо. А храм закрыт, так как нет здесь пока священника. Я в здешний храм послужить прихожу. Почти каждый день, но не постоянно я тут. Мой приход в селе. Вот не поверишь: едут ко мне в село аж из областного центра. Джипы не мерседесы, порши не ламборджини, – отец Матфей перечислял увлеченно.
– Однако, отец Матфей, Вы хорошо осведомлены. Даже разбираетесь, я бы сказала, в машинах.
– Так, чай, читать могу и памятью Бог не обидел, – он говорил без отповеди, потому что ему очень хотелось дорассказать до конца, – деловые такие, до жути деловые, едут креститься. Я свою девятку старющую куда спрятать, не знаю. Стыдно! Прости, Господи! Грех, а мне стыдно. Молюсь, а всё равно нет-нет, да и застыжусь своей девятки перед Мерседесом. Вот, а они и не замечают девятку мою, что машины такие бывают, уж забыли давно. Грехи им отпущу, окрещу, они довольные на свои джипы да мерседесы поусядутся и едут домой. А я на свою девятку гляну – срамота… И из Москвы гости бывают. Хозяева завода тутошнего. Приехали давеча на машинах, я и не видывал таких. В костюмах, холеные, молчаливые. Это они тутошний храм отстроили – вишь, красота какая, там внутри еще не всё расписано. Ну, вот, приехали они, я аж взволновался – будто Путина встречаю. Который хозяин главный – он по правде молился и крестился. Просил чего-то у Господа, мне не открыл. Я ему предложил душу облегчить, а он ни в какую – спасибо, мол, так я, просто молился. А я ж вижу, когда так, а когда от сердца молят-просят.
Батюшка говорил быстро, а сам пристально на меня смотрел.
– Прочитали что-то на моем лице, отец Матфей? Так пристально изучаете?
– А ты никак понесла, девонька? – он спрашивал, а вопроса ни в его голосе, ни в глазах не было.
– Разжаловали из приблудных, Отец Матфей? – от неожиданности я не знала, что сказать.
– Ох, и остра на язык, милая! – он вроде бы продолжал журить, а в голосе послышалась забота и почти нежность.
– Простите, привычка, как вижу хорошие джинсы, а тем паче «казаки» – начинаю острить. А Вы о чем, батюшка? Кто, что и куда понес?
Отец Матфей пристально посмотрел мне в глаза и как-то посерьезнел на минуту.
– Зря остришь, дело-то серьезное. Венчались вы али в грехе живете? – он сцепил руки замком и изобразил грозный вид, но голос звучал мягко.
– А что появилась такая специализация «поп-гинеколог»? – про себя завершила фразу словами «прости, Господи».
– Ой, как нехорошо говоришь! – он всплеснул руками и закачал головой.
– Простите, опять привычка – удар держать, когда надо и когда не надо тоже, – я стала смотреть вдаль на лес, на небо, опять на лес.
– Невенчанные, значит. А тебе надо венчаться, раз ноги к храму несут. Пусть и в брючонках, и с непокрытой головой, а засов на дверях, вишь, как расстроил. У меня глаз верный, ты учти, – он говорил очень убежденно.
– Учту, – я не стала уточнять, что именно. – Спасибо, простите, что задержала Вас, – я в первый раз поклонилась отцу Матфею, развернулась и уже пошла в направлении города.
– Чего приходила-то? – отец Матфей опять начал кричать.
– Иконы посмотреть, – крикнула, не останавливаясь.
– Благое дело. В субботу приходи, я служить буду. Тут мастер есть – иконы пишет, – батюшке казалось привычно разговаривать с идущими вдалеке, – он тоже на выходные приезжает. С благословения пишет, не так чтобы от себя! Я вас познакомлю. Придешь?
Боковым зрением видела, что он меня перекрестил.
– Приду, спасибо, – прокричала в ответ, а в голове крутилось: «Странный этот отец Матфей. Наговорил всякого – а ты теперь думай, что с его словами делать».
В город вернулась как-то очень быстро и уже не с таким спокойным сердцем, как выходила.
Дале да боле
Чтобы чужой город стал тебе ближе, не надо делать вид, что ты вовсе не турист. Первое время не надо этого стесняться, а лучше вести себя как самый типичный турист – вот и всё. Надо осматривать достопримечательности, сверять улицы с картой, покупать сувениры, чтобы постепенно новая территория стала если не родной, то знакомой. И, желательно, приятно знакомой. Тут очень важно правильно выбрать сувениры.
Петрович в разговоре обронил, что есть в городе место, где тутошние ремесленники продают свои поделки. Называется то ли дом, то ли дворец ремесел. Мне надо было как-то отвлечься от разговора с отцом Матфеем, и я решила прикупить сувениров. Тем более уже есть, куда их ставить.
У здания то ли суда, то ли прокуратуры стояли трое мужчин: охранник и два человека в штатском. Они курили, как положено, на троих. Охраннику, я так подумала, по должности положено владеть монгольским языком, поэтому обратилась именно к нему:
– Скажите, пожалуйста, где находится Дом ремесел? – я бы с удовольствием еще и улыбнулась по-монгольски, но умела только по-американски. Потому и улыбнулась, как умела.
– Нет такого, – ответ последовал неожиданно быстро.
– А Дворец ремесел есть? – я поняла, что надо учиться улыбаться по-монгольски, потому что американские улыбки здесь не проходят.
– Нет такого, – готовясь то ли к бегству, то ли к наступлению охранник затушил сигарету.
Его товарищи тоже спешно докуривали.
– Мне сказали, что здесь есть Дом или Дворец ремесел, – я перестала улыбаться совсем.
– Нет у нас такого. Ни Дома, ни Дворца – я точно знаю, – охранник поправил ремень и приготовился зайти в здание.
– Должны же здесь где-то сувениры продавать?! – это был уже вопль отчаяния, обращенный ни к кому конкретно. Я приготовилась идти дальше. А что здесь ловить, если тебе человек почти в форме говорит, что лично тебе здесь ловить нечего.
– У нас Центр ремесел есть, – неожиданно сказал мне в спину новый голос.
Я развернулась и увидела, что один из гражданских трет висок.
– Вот-вот, мне именно его и надо, – упавшим голосом сказала я. – Где он находится?
– Центр ремесел, естественно, есть. Это все знают. Так он ведь не Дом и не Дворец! – охранник возмущался, – Надо точно говорить, что нужен Центр ремесел, тогда и ответ получите точный! А то – Дом, да Дворец – может, отвлечь меня хотите. Кто Вас знает, зачем Центр на Дом да Дворец переиначиваете.
Конец ознакомительного фрагмента.