Моя компания. – Путешествие по святым местам.
У меня теперь завелось трое друзей неразлучных, мы почти всегда вместе ходим и в классе по соседству сидим. A сколько нам от начальницы достается! Не знаю уж почему, но она терпеть не может, когда обнявшись ходят. Как увидит, сейчас же скажет:
– Пожалуйста, не переплетайтесь!
А мы это именно и любим: обнимаемся все четверо да по самой середине коридора и маршируем, и кто ни идет, дорогу загораживаем.
Самая тихонькая из нас Люба, она редко когда расшалится и что-нибудь выдумает, но хохотать мастерица. Зато наша Шурка Тишалова – той хоть медаль за шалости давай. И мордашка у нее препотешная: плоская, широкая, нос совсем кверху и маленький, как пуговка. Глаза серенькие, плутоватые, зубы большие, белые, a щеки точно поджаренные. Страшно на татарчонка похожа. Славная девчонка, никогда-никогда не врет, a все-таки жулик страшнейший.
Полуштофик – это я нашу Штоф так называю, потому что она совсем маленькая, почти как я, – тоже душка. Волосенки короткие, белобрысенькие и кудрявые, a рожица всегда улыбается. Она на такого веселого, шустрого мальчишку похожа.
Вот вся эта наша компания чуть-чуть в историю не влетела. Мы-то три выкрутились благополучно, a бедная Шурка так здорово вляпалась… то есть я хотела сказать попалась. Это все Володина наука – выраженьица-то эти, он их из гимназии поприносил! Я-то сама ничего, одобряю их, да, беда, другие не одобряют. Девочки-то, пожалуй, тоже, хотя тоже не все – например, наша всезнающая Зернова раз на меня за это так взглянула! Да она-то – пустяки, a было похуже.
Как-то объявила Евгения Васильевна, что Краснокожка нам трудную-претрудную письменную работу даст, я и скажи:
– Вот тебе и фунт!
Девочки все фыркнули, a я вовсе смешить их не собиралась, нечаянно это у меня вырвалось. Евгения Васильевна, хоть и засмеялась, но с ужасом на меня взглянула.
– Муся, вы ли это? Такая благовоспитанная девочка! Откуда это у вас?
Я ей объяснила откуда, a только все-таки отвыкать надо. Вовсе не желаю, чтобы все эти тихони наши надо мной смеялись. Покорно благодарю!
Как узнала Шурка про арифметику, сразу точно в воду ее окунули. Странно, так-то вообще она сейчас и сообразит, и придумает что хотите, но лишь дело коснется арифметики… Кончено! Точно у нее в мозгу занавесочку задернули – ни с места. Люба моя насчет задач ни то ни ce, ни шатко ни валко. Полуштофик тоже как Бог на душу положит. Я же обыкновенно молодцом, a только – кто его знает! – разве можно уж слишком на свою голову полагаться?
A тут еще Женюрочка наша напугала: трудная, говорит, работа будет, претрудная. Шурка чуть не трясется, Штоф охает, и мне страшно делается.
– Господа, a господа! Знаете что? Бежим перед работой к образу прикладываться, – шепчет Тишалова.
Мысль хорошая, да сделать-то как? Образ внизу, a ход туда нам, малышам, воспрещается, и Евгения Васильевна в этом отношении ужасная упрямица, – просись не просись, ни за что не пустит. Как же быть? Мудрили мы, мудрили и решили потихоньку стрекача задать. Проситься хуже: если не пустят, а все-таки убежишь, так уж наверняка накажут.
Всю вторую перемену мы провертелись у лестницы – никак не улизнешь: как назло, то одна, то другая синявка[8] так и шмыгает около нас.
Вот и звонок. Все в классы входят, и мы плетемся, нос повеся. Тишалова чуть не плачет; глядя на нее, и у меня как будто душа в пятки уходит. Женюрочки еще в классе нет, Краснокожки тоже.
– A что если сейчас слетать? Еще успеем, теперь все по местам, на лестнице никого не встретим, а? Идем, живо! – говорит Тишалова.
– Ладно, идем, – говорю.
– Идем, – говорит и Штоф.
Люба немножко трусит, но только одну минуту – и мы уже вихрем несемся по лестнице в среднюю залу. По дороге ни души.
Подбегаем к образу. Я приподнимаюсь на цыпочки и перевешиваюсь через решетку с правой стороны, Люба с левой, Штоф в середине, Шурка ждет очереди. Я прикладываюсь и, давай Бог ноги, улепетываю наверх, вскакиваю в класс, остальные за мной. Уф! Доехали! Евгении Васильевны все еще нет.
Но где же Тишалова? Странно!
Вдруг в дверях появляются Евгения Васильевна и Шура. Батюшки-светы, что ж это значит? На нее без смеху глядеть невозможно: прямые редкие волосенки, почти везде мокрые, прилипли к голове, и с них что-то капает…
Евгения Васильевна, красная-прекрасная, собирается отчитывать Шурку, но за их спиной появляется Индеец.
– Это что за дивное видение? – спрашивает она, установившись на Тишалову и состроив насмешливую гримасу.
Ишь ты, Краснокожка еще и остроумничает!
Шурке стыдно и смешно, она тоже вся красная и просит разрешения выйти. Евгения Васильевна сама идет с ней и через минуту приводит ее обратно, еще более облизанную, но сухую, – с нее уже не капает.
Класс хохочет, a мы все переглядываемся, – влетели!
Зернова сидит как мумия, Грачева поджимает губы – радуется, что нам достанется. Но Краснокожка усмиряет всех и велит записывать задачу. Тишалова шепчет нам:
– Лампадку на голову перевернула, но все-таки приложилась. Муся, милая, ради Бога, подсказывай, до смерти боюсь!
Задача была нехитрая и сразу у меня вышла. Люба поднаврала в одном месте, но по моей поправила.
У бедной Шурки, видно, дело не ладилось, она и сопела, и пыхтела – да только это не всегда помогает. Нагибается к Леоновой, спрашивает, сколько фунтов[9] во втором вопросе получается. Ta будто не слышит. Скажет она, как же! Но, по крайней мере, хоть гадости не сделала, a Танька Грачева, слышу, нарочно неверно подсказывает. Вот противная! Смотрю: Индеец с Женюрочкой о чем-то беседуют. Тогда я тетрадкой закрылась да все строчки Тишаловой и подсказала. A Таньке это даром не пройдет, я ее тоже когда-нибудь подкачу!
После звонка мы, как всегда, собрались уходить, да не тут-то было. Начала Евгения Васильевна суд и расправу чинить, взяла Шурку за бока. Ta все по чистой совести и рассказала. Евгения Васильевна сразу успокоилась, поняла, конечно, что по серьезному делу ходили, a не за глупостями какими-нибудь, улыбнулась и спрашивает:
– Что ж это, вы одна у меня в классе такая набожная?
Шурка взглянула на нас, замялась немножко и говорит:
– Да, это я одна выдумала.
– И ходили одна? Никого в свое странствование к святым местам не соблазнили?
Тишалова краснеет и собирается открыть рот, чтобы что-то соврать, но я встаю и говорю:
– И я ходила, Евгения Васильевна.
– И я, – поднимается Люба.
– Я тоже, – подтягивает Штоф.
– Ну, молодцы, что честно сознаетесь. A Тишалова славный товарищ, никого выдать не хотела. Что ж, повинную голову, говорят, меч не сечет, и я вас этот раз наказывать не буду. Да Тишалова и так уж претерпела, ишь как напомадилась! Что, Шура, небось, противно? Только впредь, дети, чтобы этого не было. Правило не пускать вас вниз не я выдумала, но исполнять его и слушаться старших я обязана. Если же вы будете продолжать туда бегать, то по вашей милости у меня будут крупные неприятности. Зачем же нам с вами ссориться? Правда? Значит, впредь ничего не делать без спросу. Ну, a теперь марш завтракать, вон уж Ермолаева вытерпеть не может, жует что-то.
A это правда: Ермолаева наша всегда есть хочет, на всех уроках что-нибудь да жует. Зато и толстая она, как кубышка, красная, и всегда ей жарко.
Смеху и разговоров что у нас потом было! Мамочка тоже очень смеялась, когда я ей все подробно рассказала.
A Снежины, оказывается, живут в одном доме с нами, – только мы во втором, a они в четвертом этаже, так что мы теперь всегда с Любой вместе из гимназии возвращаемся.