Вершки и корешки
Позволим себе немножко экскурса в историю: хочется все-таки – хотя бы вкратце, пунктирно – набросать силуэт генеалогического древа, на самых молодых побегах которого распустились наши незаконнорожденные цветы.
Первыми из отцов-основателей контркультурной доктрины следует, конечно, считать греческих киников, самозародившихся на просторах аттического любомудрия на рубеже V–IV вв. до н. э. Диоген Синопский заслуженно считается первым панком, а Кратет Фиванский – первым хипом. Они сформулировали основные принципы андеграундного отношения к миру, но главное – разработали методику их претворения в жизнь и проверили ее на практике, буквально на собственной шкуре. Киники догадались, что негативизм – во враждебном-то окружении – штука необходимая и, прямо сказать, полезная. Они называли его «перечеканкой монеты». «Религиозное свободомыслие киника, смеющегося над всем внешним, показным благочестием, вступало в конфликт с ходячей моралью, так как в обществе, где он жил, «безбожный», «нечестивый», «неверующий’’ ‹…› воспринимались как обозначение аморальности и нравственной испорченности человека» (И. М. Нахов. «Очерк кинической философии»). Этика кинизма (вот, кстати, характернейшее для оверграунда извращение смысла враждебных ему понятий – название этих самоотверженных моралистов превращено в ярлык безнравственности, да только Бог шельму метит – не было в греческом корне никакого «ц», это они взяли огласовку средневековой латыни, уроды!) стоит на принципе отрицания всей общепринятой морали.
Античный фриз. Диоген беседует с Александром Македонским. Как известно, беседа была недолгой. «Чего бы ты хотел у меня попросить?» – надменно спросил Александр, имея в виду, что в его власти исполнить практически все. «Чтобы ты отошел и не загораживал мне солнце», – поставил гордеца на место Великий Панк
Эти нонконформисты горой стояли за равенство, не признавая никаких границ между свободными и рабами. Хуже того, они считали равными остальным даже женщин, отрицали брак и проповедовали идеи свободной любви. Целью их было «дать человеку спасение и счастье, но это счастье бедности, умеренности, которыми должен довольствоваться добродетельный и умеренный человек, презирающий роскошь и удовольствия» (Там же). Идеал счастливой жизни они видели в мире природы, в организации быта у «варварских» народов или «в примитивном коммунизме золотого века Кроноса» (Там же). То есть, выходит, были коммунистами (от слова коммуна). «Антисфен первым сделал внешними признаками своей школы будничный облик ‹…› раба и бедняка, – короткий рабочий плащ, надеваемый на голое тело (tribon)», туда же входили «нищенская котомка (pera) и посох странника, изгоя и бродяги (bactron)
‹…›. Чтобы быть ближе к природе, киники не стриглись, не брились, ходили босиком» (Там же). Они поняли ценность индивидуализма, полагая, что главное – достигнуть независимости от социума, налагающего на личность чуждые ей обязанности. Но самое важное, они сформулировали принцип внутренней свободы, которая достигается в борьбе с самим собой, а вовсе не с социальным злом.
Между тем киники не забывали и главного принципа агитации и пропаганды – наглядности, и потому все свои постулаты иллюстрировали ежедневными выходками, по большей части доводившими граждан до белого каления. (См. выше.)
Вторыми по значимости предтечами были, конечно, христиане первых веков, а также общины гностического толка. Из объявленного Христом завета «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное» (где «нищие духом» понимались прежде всего как «нищие по собственной воле», то есть отказавшиеся от имущества и благосостояния) следовал принцип аскезы, отказа от мирских благ и соблазнов. «Неприятие существующего мира, как царства зла и неверия, которым управляет Сатана, злой дух, было характерно для первых христианских групп. В логии из Оксиринха (совпадающем с логием из Евангелия от Фомы) содержится требование отречения от мира как непременное условие достижения царства божия» (И. С. Свенцицкая. «Неканонические речения (аграфа) и фрагменты ранних евангелий»). Эсхатологические настроения, а первохристиане ждали конца света строго по формуле «ныне, во время сие, среди гонений» (Марк. 10, 30), делали для них вопрос, платить или не платить кесарю, бессмысленным и праздным, «поскольку они ждали скорейшего конца мира со всеми кесарями, податями, деньгами и т. п.» (Там же). Соединение во Христе, мыслившееся как братство, более важное, чем родство по крови, жизнь в общинах, которые в первые века выглядели настоящими коммунами – с обобществлением имущества и уравнением в обязанностях труда и правах распределения благ, – было для них естественной формой ответа на воспринятую Благую весть. Отчетливое ограничение узкого круга «своих», часто гонимых и конфронтирующих с окружающим миром, андеграундо-катакомбных, было своего рода формой эскапизма, пассивного протеста против мира, погрязшего во зле.
Облик классического хиппаря мало чем отличается от образца, заданного Антисфеном. Совок. Начало 80-х
Оглушительный успех мюзикла, а потом и фильма «Jesus Christ Superstar» связан именно с этим очень верно уловленным в нем фактом контркультурного самоотождествления с «братством Христовым» – если бы даже Христос и не был хиппи, это непременно следовало бы выдумать…
Сформировавшиеся тогда же секты гностического толка, самоидентифицировавшиеся как христианские, уходили от канонической версии и делали упор на личное постижение истины. «В гностицизме проявляется умонастроение, окрашенное переживанием человека своей тождественности абсолютному, присущее, например, культуре Древней Индии. Специфику же составляет то, что при этом умонастроении определяющей стала тема знания – самопознания. Убежденность в своей тождественности абсолютному отвращала гностика от социальности, ориентированной на признание других, влекла его к самоуглубленности, к медитативной активности ‹…› Особая роль личного опыта препятствовала созданию единого учения, более или менее твердой догматики» (М. К. Трофимова. «Гностицизм и христианство»). Как же это, однако, напоминает предельно эклектичную, полную внешних противоречий, не поддающуюся никакому твердому определению хипповскую философию!..
В эту же дверь ломились наследующие им бесчисленные ереси средневековой Европы – от катаров и альбигойцев и вплоть до Реформации. Впрочем, сюда же можно отнести и нищенствующие монашеские ордена с их главным патроном Франциском Ассизским, который, следуя примеру Кратета, роздал имущество бедным и жил со своими приспешниками как натуральный бомж. Изумительный пример знакомого нам безумия приводит Фрэзер в «Золотой ветви»: «В XIII в. возникла секта братьев и сестер Свободного духа, члены которой придерживались мнения, что путем длительного и прилежного созерцания всякий человек может таинственным образом соединиться с божеством, стать единым целым и прародителем всего сущего. ‹…› Хотя внешний вид и манеры сектантов граничат с умопомешательством, они, будучи уверенными во вседозволенности, скитались с места на место, облаченные в самые что ни на есть шутовские одеяния, дикими выкриками выпрашивая хлеб. Они в негодовании отвергали всякий честный труд как препятствие на пути созерцания божества. ‹…› В этих похождениях их сопровождали женщины, которые делили с ними все тяготы кочевой жизни. Некоторые из них полагали, что, достигнув в духовной жизни наибольших успехов, они могут позволить себе на собраниях секты ходить без одежд, видя в каких бы то ни было ограничениях в этом отношении признаки внутренней коррупции, поражающей души, еще изнемогающие под бременем плоти и не поднявшиеся до общения с божественным духом. Инквизиция нередко ускоряла их путь к мистическому общению с богом, они умирали на кострах не только с незамутненной безмятежностью, но и с торжествующим чувством радости и ликования».
Еще один корешок контркультурной революции уходит в почву старой доброй Англии, где в веселом Шервудском лесу разбила лагерь коммунарская вольница Робин Гуда и его анархических стрелков. Руководствуясь принципом «грабь награбленное», они экспроприировали материальные ценности у тех, у кого их было слишком много, и перераспределяли среди тех, у кого их было слишком мало. Легендами о Робин Гуде вдохновлялись не только ближайшие наследники вроде вождя крестьянской революции Уота Тайлера или громившие станки и революционно перераспределявшие собственность левеллеры и диггеры эпохи технической революции, но и позаимствовавшие название у последних американские диггеры 60-х, собиравшие добровольные пожертвования ненужных вещей и еды для растущей толпы хиппующих бездельников. Впрочем, как говорят, иногда они не брезговали и ревизией супермаркетов, следуя заповеди Эбби Хоффмана: «Красть нехорошо: грешно. Но это у ближнего. Когда же от межличностных отношений мы поднимаемся на уровень противостояния индивида и транснациональных корпораций, федерального бюрократического аппарата, современных плантаторов из агробизнеса или коммунальных служб, то кто у кого ворует – это еще вопрос. Капитализм есть не что иное, как свобода воровать; правительство лишь регулирует процесс: кто, у кого и сколько» («Сопри эту книгу!». Предисловие к изданию 1989 г.).
Самое первое из известных изображений Робин Гуда
В относительно новое время – начиная где-то века с XVII – эстафету у стремительно секуляризующейся Европы перехватили православные реформаторы, которые выдали целый букет ересей, в сумасшествии местами перехлестывавших самых отчаянных панков. Русская «крестьянская реформация» – раскол, – в основе своей прежде всего эскапистская, стояла на «идее, что мир во зле лежит, стал царством торжествующего зла и мерзости. ‹…› Спасение для верных будет достигнуто только тогда, когда они окончательно очистятся от всех следов злого царства, которое как-никак соприкасается с ними на каждом шагу. ‹…› Бегство из мира в пустыню – это только первая ступень к разрыву с антихристом. ‹…› Второй и последний акт – «второе неоскверняемое крещение огнем». ‹…› Это стихийное эсхатологическо-искупительное движение, невзирая на его чисто пассивный характер, грозило государству не менее, чем вооруженная борьба. Тяглец уходил за пределы досягаемости, оставляя помещика голодным, а казну пустою» (Н. М. Никольский. «История русской церкви»).
Диггеры – современные Робин Гуды – кормят пипл в Голден Гейт парке. 1966 г.
Хорошим примером может послужить выговская община в Поморье (XVIII в.) По обыкновению эскапистов, эти ребята зажили полумонашески-полукоммунистически. «Чиноположение общины гласило: Все иметь в казне общим, у себя не иметь ни денег, ни платья, ни иных вещей, трапезу иметь всем общую ‹…› пища же и питие всем равны». Выговцы отказались от государства, царя и священнослужителей, и принялись ждать конца света. Конец, как водится, все не наступал, и постепенно они пошли на компромиссы, прежде всего, с собой, потом – с государством. Только отпочковавшиеся от них филипповцы продолжали гордо нести знамя нонконформизма. Они отказались от коллаборационизма с государством в форме налогов и армейской службы, снялись с насиженных мест и ушли в такую глушь, что отыскать их правительственным чиновникам редко когда удавалось. Впрочем, и в этих случаях «не могли никого вернуть миру – появление солдат всегда служило сигналом к самосожжению» (Там же).
Возникшая в XVIII в. секта бегунов предписывала желающему спастись «уйти от мира ‹…› уйти от всякого соприкосновения с гражданской жизнью, «таитися и бегати». Всякий, кто желает спастись, не должен принимать печати антихриста, т. е. иметь паспорт ‹…› не должен иметь «ни града, ни села, ни дому»; такой человек должен вечно бегать, быть странником, неведомым миру, разорвавшим всякую связь с обществом. ‹…› Бегуны составляли для себя особые маршруты, в которых действительные географические названия были перепутаны со сказочными прозвищами (и точно так же поступали хиппи! – М. Р.); так делалось нарочно, чтобы сбить с толку полицию. ‹…› В насмешку над антихристом бегуны запасались иногда фальшивыми юмористическими паспортами: Дан сей паспорт из града бога вышнего, из сионской полиции, из голгофского квартала… дан паспорт на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан (вот молодцы!!! – М. Р.)» (Там же). Коммунами – пытаясь возвратиться к опыту первохристиан – жили духоборы и молокане.
Эпоха Просвещения со свойственным ей рационализмом отделила религиозно-духовные цели от социально-моралистических и ревизовала первохристанский опыт в форму утопического социализма. Вторым корнем к этой идеологии послужил враждебный киникам Платон с его «Государством», и оттого сочинения Томаса Мора, Фрэнсиса Бэкона и Кампанеллы проникнуты духом самого голимого тоталитаризма.
Потребовалось еще время, чтобы воплощенные в жизнь идеи Сен-Симона и Фурье в виде реально существовавших фаланстеров в конечном счете трансформировались – в интерпретации Кропоткина – в анархическую республику Гуляй-Поле, в интерпретации Маркса и Ленина – в СССР, в интерпретации контркультурного взрыва 60-х – в какую-нибудь Христианию или Остров Черных Свиней.
Особняком в этом ряду стоит уникальный опыт Генри Дэвида Торо под названием Уолден, где философ-трансценденталист попробовал единолично осуществить идеал жизни на естественных основаниях – разумеется, в форме бегства от окружающего мира, пользуясь лишь плодами рук своих, минимально сократив потребности тела ради удовлетворения потребностей духа и познания сути вещей. (Этот опыт, несомненно, использовал идеи Жан-Жака Руссо, наложившиеся на только что освоенную западным миром восточную философию, которая – будучи избавлена от прививки европейского рационализма, – оставалась верна духу архаичного иррационализма и прямиком передала законсервированные в ней реликты мифологического сознания утратившему их европейцу.)
ХХ век довел восточные учения до уровня популярности, а во второй половине – так и вовсе ввел в моду, так что не знать азов буддизма, даосизма и дзена стало просто неприлично. Интерес к антропологической экзотике сделал «Золотую ветвь» настольной книгой послевоенного поколения (что, между прочим, немедленно отразилось в культурной надстройке. Так, например, в финале фильма «Apocalypse, now» камера вводит в поле зрения именно эту книгу, лежащую среди немногих предметов на столе у измученного кошмарами Керца, подспудно подготавливая кульминацию – жертвенное убийство, метафорически запараллеленное со сценой ритуального жертвоприношения быка, что, естественно, отсылает к лейтмотиву фрэзеровского сюжета – кровопролитной смене царя-жреца, а песня «Doors» – не та, что звучит в фильме, естественно, не «The End», а «Not to Touch the Earth» – начинается прямой цитатой из этой же книги, как и вторая строка – «Not to see the sun», а ведь это два из списка главных запретов, которые нельзя нарушать царской особе, хранителю магической силы социума, дабы бесценная субстанция не была утрачена безвозвратно).