Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона». I. Винная монополия ( Коллектив авторов, 2007)

И.Б. Орлов

Введение государственной питейной монополии стало первой реформой, принесшей известность министру финансов графу С.Ю. Витте (1892–1903). Несмотря на большую загруженность, он уделял ей колоссально много времени. Более того, Витте пытался всегда лично ознакомиться с ходом реализации реформы, посещая губернии, казенные винные лавки, винокуренные заводы и очистительные склады. Огромное количество циркуляров Министерства финансов по вопросам питейной монополии свидетельствует о серьезнейшем отношении и детальнейшей проработке этого вопроса. Тем более удивительно, что ее результаты оказались достаточно скромными.

И это при том, что питейная реформа была освящена авторитетом самодержавной власти. Ведь идея винной монополии, по утверждению графа, принадлежала самому Александру III, которого «крайне мучило и смущало» пьянство народа[48], принявшее такой размах, что русскому мужику не хватало суток для пьянства, отчего нередко в жертву Бахусу приносилось и рабочее время.

Следует указать, что роковую роль в спаивании населения сыграла замена в 1765 году государственной винной монополии откупной системой, суть которой сводилась к следующему: для увеличения сборов в казну от торговли алкоголем правительство отдавало ее на откуп частным лицам. Откупа (иногда целыми уездами и губерниями) давали наиболее энергичным и жестоким людям, исходя из того, что они, заплатив государству заранее установленную сумму, а не собирая ее постепенно в результате розничной торговли водкой, сами найдут способ получить с народа деньги. То есть по договору с правительством откупщик обязывался платить в казну установленную плату за каждое выкупленное у государства ведро водки, а взамен получал монопольное право на ее продажу на определенной территории. При этом, стремясь подавить конкуренцию казенной водке, государство стало взимать высокий налог с производства пива и с пивных лавок. В результате пивоваренные заводы стали закрываться, а с 1845 года везде, кроме Петербурга и Москвы, были запрещены пивные лавки. В 1848 году в 19 губерниях страны не осталось ни одного пивоваренного завода. Тем самым структура потребления алкогольных напитков непоправимо ухудшилась – население от потребления преимущественно слабоградусных напитков (пива, браги и вина) перешло к потреблению крепких алкогольных напитков, главным образом, водки.

Со временем в руках откупщиков-монополистов, державших непомерно высокую цену на водку, стали концентрироваться огромные прибыли. Последнее обстоятельство не давало покоя правительству, желавшему увеличить доходы казны от ее продажи. В конце концов Александр II решился на реформу питейного дела. Введенная с 1 января 1863 года министром финансов М.Х. Рейтерном акцизная система сменила откупа в центральных великорусских губерниях и ограничила свободу в производстве и продаже вина в западной и южной частях империи. Новая система действовала на следующих принципах: свобода производства спиртных напитков частными лицами, свобода торговли спиртными напитками, извлечение казной дохода путем обложения сырого спирта (акциз) и мест продажи спиртного (патентный сбор), правительственный надзор за производством и торговлей спиртными напитками в фискальных интересах[49].

Массовое промышленное производство водки в условиях свободной конкуренции и отмены монополии откупщиков привело к снижению ее цены, увеличению продаж и росту доходов казны от акцизных сборов. Только за один 1864 год потребление водки возросло почти в два раза. Особенно сильный рост пьянства в 1860-х годах обусловили такие факторы, как необыкновенная дешевизна водки, обилие мест ее продажи и отсутствие твердого надзора за питейной торговлей. Новая акцизная система уничтожила последние препоны к безграничному распространению пьянства. Продажа спиртных напитков распивочно и навынос превратилась в свободный торг, а новые кабаки росли, как грибы после дождя. Питейными домами становились даже овощные лавки.

При этом качество винно-водочной продукции практически всех российских фирм, в том числе, качество имевших большое распространение водок братьев Смирновых, было очень низкое. Такое заключение сделал в 1894 году Комитет по изучению качества «высших питей» во главе с Д.И. Менделеевым, организованный по инициативе Витте накануне развертывания в стране питейной монополии. До двух третей исследованных в лаборатории водок частных фирм были изготовлены из спирта-сырца и содержали метиловый спирт. Плохому качеству и фальсификации спиртного способствовали, с одной стороны, отсутствие каких-либо стандартов на выпускаемую продукцию, а с другой, – низкие потребительские требования.

Усиление алкоголизации общества в XIX веке отчасти было связано с началом промышленного производства дешевой картофельной водки, что сделало алкоголь в ряде регионов общедоступным. Картофельная водка получила широкое распространение в незерновых областях Европейской части России, прежде всего, в прибалтийских провинциях. В хлебных же областях водку делали преимущественно из зерна, а в Сибири – исключительно на ржаном спирте. Может быть, поэтому в Сибири проблемы алкоголизации населения не стояли так остро, как в Европейской части России. Распространению алкоголизма способствовала и давняя кабацкая привычка пить водку без закуски или почти без нее. Именно кабак сформировал питейные стереотипы: «После первой не закусывают», «Чай не по нутру, была бы водка поутру» и т. п. Создавая атмосферу терпимости к пьяным людям, кабак превратил выпивку в атрибут национального образа жизни.

Несмотря на то, что в течение 30 лет после введения акциза было издано более 10 законодательных актов, призванных оградить население от кабацкого промысла, все эти меры были малоэффективными. В 1864 году правительство предприняло некоторые усилия по сокращению мест продажи вина, но, в целом, законодательная практика никак не регламентировала их число. Акцизы контролировали лишь производство вина, а не его продажу. Хотя в 1885 году Советом министров был издан закон, по которому в большинстве местностей кабак был заменен винной лавкой – заведением исключительно для выносной торговли, – это нисколько не улучшило положение дела. В винных лавках, где господствовал частный интерес, так же спаивали и обирали население. Более того, из-за отсутствия развитой стекольной промышленности идею розничной бутылочной торговли не удалось воплотить в жизнь. Появившиеся трактирные заведения низшего разряда, где торговали преимущественно водкой с распитием ее на месте и где можно было купить закуску, дабы понизить вероятность быстрого опьянения, во многом напоминали прежние кабаки. Несмотря на принятые с 1888 года меры по улучшению качества вина (в частности, закон от 2 июля этого года установил сложение акциза за отбросы и потери по ректификации спирта), этот процесс продвигался весьма медленно. Весь ректификованный спирт или вывозился за границу, или потреблялся состоятельными клиентами, а простой народ продолжал пить водку холодной очистки, часто с вредными искусственными примесями, призванными устранить неприятный вкус или замаскировать слабость спиртового раствора[50].

В свое время Александр III предлагал министру финансов Н.Х. Бунге идею винной монополии, но последний счел это дело неисполнимым и даже безрезультатным. Император обращался и к предшественнику Витте на посту министра финансов И. А. Вышнеградскому, но тот также уклонился от изучения этого вопроса. Видимо, винная монополия задевала интересы слишком большого и влиятельного (в том числе, при дворе) круга людей. К 1894 году в России было 2097 винокуренных, 1080 пивоваренных и 381 ректификационный завод, 3960 оптовых складов и 12 961 заведение для «раздробительной торговли» спиртом. Всего в этот бизнес было вовлечено до 140 000 семейств. Неслучайно главное затруднение при введении питейной монополии встретилось тогда, когда пришлось вводить ее в Петербурге, где поднялись все акулы питейного дела. Заинтересованные в питейных доходах оказывали давление на великого князя Владимира Александровича, не стесняясь пугать его возможным восстанием. Была и еще одна, весьма обширная, группа «лоббирования» существующей системы: сельские общества и некоторые землевладельцы получали от виноторговцев плату за разрешение питейной торговли на их земле. Хотя до издания закона от 5 мая 1892 года сельские общества не имели официального права на получение этой платы, они тайно получали деньги, которые частью пропивались, а частью шли в руки сельским старостам и волостному старшине[51].

Александр III рассчитывал на молодость, решительный характер и личную преданность Витте, поручая ему проведение столь непопулярной меры. После принципиального одобрения императором 19 февраля 1893 года учреждения винной монополии в мае этот вопрос был вынесен на рассмотрение Государственного Совета. Обсудив все вопросы, связанные с питейной реформой, Госсовет признал необходимым ее проведение в жизнь, поскольку «только государством… может быть выдвинут на первый план вопрос о народной нравственности и народном здравии»[52]. Главными целями реформы были: 1) устранение вредного влияния употребления вина на нравственность народа путем изменения формы торговли вином (продажа вина из казенных лавок исключительно навынос и сокращение числа заведений трактирного типа); 2) обращение в казну прибыли виноторговцев в результате сосредоточения торговли спиртом и вином в руках правительства; 3) укрепление здоровья народа путем предоставления ему доброкачественных напитков, полученных очисткой вина химическим способом; 4) уменьшение пьянства посредством предоставления народу облагораживающих развлечений специально создаваемыми попечительствами о народной трезвости[53].

Другими словами, вводя винную монополию, исходили из того, что пьянство не находится в прямой зависимости от потребления алкоголя и может существовать и при малом его потреблении. Поэтому было принято решение взять в руки Казны ректификацию спирта (частью на казенных заводах, а частью на частных, но под надзором государства), а очистку вина производить только в казенных складах. Преследовалась цель по возможности полностью уничтожить места распивочной торговли и сделать потребление алкоголя домашним, чтобы поставить его под контроль семьи. С другой стороны, в качестве замены кабака как места общения предполагалось устраивать чайные, столовые и читальни, где простой народ мог бы свободно общаться.

Существование питейной монополии с 1895 по 1914 год можно условно разделить на три периода. Если в 1895–1898 годы система устанавливалась, то в период до 1904 года происходило утверждение питейной монополии по всей стране. Уход Витте с поста министра финансов открыл третий период функционирования винной монополии, который, как и сама монополия, закончился 2 августа 1914 года, когда правительство России издало указ о приостановлении продажи вина на период войны и о сосредоточении всего производства этилового спирта для технических нужд фронта и медицинских целей.

Проведение питейной реформы решили начать в виде эксперимента с 1 января 1895 года на территории четырех достаточно обособленных заволжских губерний (Пермской, Уфимской, Оренбургской и Самарской), где влияние частных виноторговцев было наибольшим. «Положение о казенной продаже питей» от 6 июня 1894 года устанавливало исключительное право казны на продажу спирта, вина и водочных изделий (на казенных складах и в винных лавках), тогда как производство крепких спиртных напитков разрешалось и частным лицам. Однако частные заводы обязывались приобретать спирт только от казны. Ввоз алкоголя в районы его казенной продажи разрешался частным лицам в объеме не свыше 1/10 ведра. «Положение…» ограничивало также места продажи спиртного, содержавшиеся частными лицами: оптовые склады пива, меда и русского виноградного вина; заведения трактирного типа; пивные лавки; погреба для продажи русских виноградных вин; ренские погреба; временные выставки для продажи пива, меда и русского виноградного вина. При этом питейные заведения могли открываться не ближе 100 саженей от усадебной оседлости сельских обществ и владельцев, которые будут ходатайствовать о недопущении питейной продажи на их землях[54].

Следует заметить, что противоречивость оценок питейной реформы С.Ю. Витте во многом вызвана непониманием целей и динамики последней. В большинстве публикаций о реформе и деятельности Витте главной и определяющей задачей введения винной монополии всегда выдвигалась и выдвигается до сих пор задача фискальная. Конечно, при этом признается существование и других соображений, но все они рассматриваются как незначительные и несерьезные по сравнению с целями фискала. Например, Г.М. Клейнов, издавший в 1906 году брошюру о Витте, считал, что министр финансов совершенно извратил идею введения винной монополии, принадлежавшую бывшему Екатеринославскому губернатору В.К. Шлиппе: «Шлиппе, однако, имел в виду этим поднять сельское винокурение и, кроме того, преследовал филантропические цели. Витте же узрел в этой идее лишь новый источник доходов; он стал проводить ее в исполнение исключительно лишь с этой точки зрения, совершенно пренебрегая жизненными интересами сельского населения»[55]. Другой оппонент министра финансов, И.Ф. Цион, в статье с весьма характерным названием «Куда временщик Витте ведет Россию?» так оценивает реформу: «Давать мужику и рабочему лучшую водку? Зачем? Достаточно откупить у кабачников их провизии, да и наскоро поручить новым чиновным продавцам при помощи нескольких старых реторт приготовить новый яд»[56]. Спустя почти столетие им вторит Л.М. -Кокин: «Что ни говорилось бы об этом впоследствии (Сергеем Юльевичем в том числе), дескать, мера была введена ради уменьшения народного пьянства, – перво-наперво она приносила доход. Спору нет, открыли столько-то чайных взамен кабаков, и комитеты народной трезвости зашевелились, и улучшилась пригодность питья, только в море водки, залившей Россию, было все это каплей. Не больше. А главное, если не лицемерить, заключалось в выручке для казны, в пьяном бюджете…»[57].

Вызывали вопросы и темпы проведения реформы. Если для К.С. Добровольского «мудрое правило, примененное графом Витте о постепенности проведения реформы», было неоспоримым[58], то у многих современников вызывала сомнения целесообразность быстрого расширения географии винной монополии[59]. Анализ документов Государственного Совета показывает, что уже с 1 июля 1896 года, не дожидаясь результатов опыта заволжских губерний, винная монополия была распространена на девять юго-западных губерний: Бессарабскую, Волынскую, Екатеринославскую, Киевскую, Подольскую, Полтавскую, Таврическую, Херсонскую и Черниговскую.

С 1 июля 1897 года казенная монополия была введена в шести северо-западных губерниях: Виленской, Витебской, Гродненской, Ковенской, Минской и Могилевской, – а также в Смоленской губернии. С 1 января 1898 года питейная реформа была распространена на территорию десяти губерний Царства Польского (Привисленского края), четырех губерний Северного края (Санкт-Петербургской, Новгородской, Псковской, Олонецкой) и в Харьковской губернии. Таким образом, в течение 1895–1899 годов реформа охватила 35 губерний, то есть почти половину европейской России.

Однако на этом процесс не завершился. С 1 июля 1900 года казенная продажа питей перекинулась еще на семь губерний (Курляндскую, Лифляндскую, Эстляндскую, Воронежскую, Курскую, Ставропольскую и Черноморскую) и на область Войска Донского. А с 1 июля 1901 года винная монополия была введена в Архангельской, Астраханской, Владимирской, Вологодской, Вятской, Казанской, Калужской, Костромской, Московской, Нижегородской, Орловской, Пензенской, Рязанской, Саратовской, Симбирской, Тамбовской, Тверской, Тульской и Ярославской губерниях и в Уральской и Тургайской областях. География реформы расширилась до 61 губернии и 3 областей. И, наконец, с 1 июля 1902 года винная монополия функционировала уже в 63 губерниях (к зоне казенной монополии добавились Тобольская и Томская губернии) и 8 областях (прибавились Терская, Кубанская, Дагестанская, Акмолинская и Семипалатинская)[60]. Казенная монополия не распространялась только на Закавказье, среднеазиатские владения империи, Приамурскую и Камчатскую области. За период 1895–1903 годов было введено около 500 очистных складов, устроено свыше 30 000 казенных винных лавок, привлечено на службу около 65 000 человек[61].

Экономический эффект не заставил себя долго ждать: уже в 1897 году, несмотря на расходы, связанные со строительством казенных винных складов и лавок, валовой доход от продажи водки составил 52 млн рублей. В дальнейшем эта прибыль неуклонно росла и ко времени ухода Витте с поста министра финансов достигла 365 млн рублей в год. В начале 1900-х годов доля питейного дохода составляла около 28 % всех обыкновенных бюджетных поступлений[62]. Тем не менее проблема увеличения доходов казны – вечная проблема государства – на фоне экономического роста того времени не представлялась насущной. Ее можно было рассматривать как получение дополнительных, но не жизненно важных доходов казны.

Заключительный акт введения питейной монополии в стране планировалось провести 1 июля 1904 года (закон от 26 февраля 1901 года), распространив ее на Восточную Сибирь. Но 16 августа 1903 года Николай II отстранил С.Ю. Витте от обязанностей министра финансов, назначив на его место Э.Д. Плеске. В самом начале 1904 года произошло еще одно событие, коренным образом повлиявшее на питейную монополию. 27 января с атаки японских миноносцев русской эскадры на внешнем рейде Порт-Артура началась русско-японская война. Во многих областях Российской империи были введены ограничения на продажу «высших питей», тогда как в Енисейской и Иркутской губерниях, наоборот, питейная монополия с 1 июля 1904 года была только введена. С началом войны новый министр финансов В.Н. Коковцов несколько изменил направление монопольной политики, главным образом с точки зрения фиска. Речь идет о ценовой политике: «была назначена цена на вино, которая доступна всему населению, не разорительна для него»[63]. Также почти вдвое было увеличено число винных лавок, результатом чего стал новый виток пьяного разгула.

Декларируя в качестве главной цели реформы уменьшение народного пьянства, правительство не ставило «сверхцели» «общего отрезвления народа». Задача винной монополии была гораздо скромнее – установить внешние, законодательные преграды для пьянства[64].

Хотя винокуренная промышленность была оставлена в руках частника, для каждого завода, производившего винокурение из хлебных припасов и картофеля, были установлены лимиты.

Кроме того, до двух третей заготовки спирта в каждой губернии обязательно сдавалось в казну по установленным ценам, а оставшуюся часть можно было вывозить за пределы района казенной продажи. Законодательство оставляло и другие возможности для обходного маневра. Спирт в объеме двух третей годовой потребности района приобретался у местных винокуренных заводчиков района питейной монополии по фиксированным ценам, ежегодно устанавливаемым министром финансов. Остальной спирт покупали с торгов. Если торги срывались или заявленные на них цены оказывались достаточно высокими, спирт приобретали обычным способом. Подобная схема была введена для удешевления продукции винных складов.

Выносная торговля казенным вином разрешалась из ренсковых погребов с разрешения управляющего акцизными сборами по согласованию с губернатором (в 1898 году было дано 110 таких разрешений). Распивочная продажа казенного вина производилась в заведениях трактирного типа (трактирах, гостиницах и постоялых дворах) и в буфетах в запечатанной посуде по цене казенных винных лавок. Но одновременно разрешалась продажа вналив из графинов по вольной цене, но только в первоклассных ресторанах и гостиницах с разрешения министра финансов (в 1898 году таких заведений было 130). Также министр финансов разрешил ряду ренсковых погребов в Петербурге и в привисленских губерниях распивочную продажу (в 1898 году такое разрешение получили 37 погребов).

В местностях, где существовало собственное виноделие, в 1898–1900 годах была разрешена, в виде опыта, выносная торговля русским виноградным вином из фруктовых и мелочных лавок. Выносная торговля пивом не притеснялась, а открытие пивных лавок с распивочной продажей разрешалось по согласованию управляющего акцизными сборами с губернатором в городах и внегородских местностях, где по населенности, промышленному и торговому значению или «по привычкам населения» была надобность в таких лавках и не имелось сомнений, что они не превратятся в места спаивания населения. В губерниях, где вводилась казенная продажа питей, все водочные изделия частных заводов (только из ректификованного спирта) допускались к продаже на комиссионных началах, то есть бралась комиссионная плата. Эти напитки, помимо казенных винных лавок, могли продавать те содержатели частных мест продажи, которые получили разрешение на торговлю крепкими напитками[65].

Продажа крепких спиртных напитков разрешалась только в строго определенное время. Например, в обеих столицах и в крупных городах страны – с 7 часов утра до 10 часов вечера. В сельской местности торговля в апреле-августе начиналась в 10 часов и заканчивалась в 22 часа, а в остальное время – в 20 часов. В воскресные и праздничные дни в селениях продажа спиртных напитков велась в апреле-августе до 20 часов, а в зимнее время – только до 18 часов. В заведениях трактирного типа в городах спиртным торговали до 23 часов, а вне городов – до 22 часов. Нельзя было торговать крепкими напитками в пяток Страстной недели, в первый день Пасхи и в первый день Рождества Христова. Также запрещалась торговля во время сельских и волостных сходов, в период разбирательства в волостных судах (если заведение находилось менее чем в 250 саженях от места схода или суда) и в местах расположения призывных участков[66]. Хотя на практике, как мы это увидим ниже, все это зачастую нарушалось при явном попустительстве местных властей. Более того, существовали и другие возможности обходить винную монополию, например контрабандный ввоз вина из немонопольных губерний. Так, из Тобольской губернии в Пермскую водка завозилась дешевле на 2 рубля 40 копеек с ведра. Но чаще всего не вино ввозилось, а рабочий люд сам уходил пьянствовать «за границу»[67].

С 1893 года большая группа ученых под руководством Д.И. Менделеева, ряд государственных деятелей и ведущих юристов во главе с А.Ф. Кони взялись за всестороннюю разработку системы эффективного государственного контроля над качеством спиртных напитков. В этих целях и был разработан известный 40-градусный водочный стандарт. Выбор стандарта крепости в 40° не был случаен. Научные изыскания Д.И. Менделеева свидетельствовали, что только сорок частей спирта по весу дают в растворе сбалансированную смесь гидратов. Только при такой вязкости раствора водка не будет ни водянистой, ни, наоборот, слишком крепкой.

По существу, введение стандарта на водку в 1895 году стало поворотным моментом в истории русской водки вообще. Дело в том, что в России до конца XIX века водкой считали настойки: как цветные (на травах и ягодах), так и перегнанные (ароматизированные и прозрачные). Если в водку добавляли сахар или другие сладкие вещества, она получала название «ратафия», если водку перегоняли несколько раз и получался крепкий (около 60 градусов) напиток, его называли «ерофеичем». В России старались не пить простой водный раствор спирта, предпочитая такие водки, как анисовая, березовая, вишневая, грушевая, дынная, ежевичная и многие другие. Старый русский алкогольный термин «горькое вино» означал водку, перегнанную с горьковатыми травами: полынью, почками березы, дуба, ивы или ольхи. Конечно, это не значит, что пили исключительно сдобренные вкусовыми или ароматическими веществами водки. Пили и простые водки, из спирта и воды, но это были самые дешевые и «не достойные» уважающего себя человека напитки.

Закрепилось же понятие русской водки как прозрачного водного раствора спирта благодаря широкому освещению всех мероприятий, проводимых правительством по подготовке питейной реформы. После 1895 года все частные фирмы, даже в тех регионах, где еще не началась реформа, перешли в своем ассортименте на монопольный стандарт, что тоже сыграло свою роль в создании «монопольного» образа русской водки среди простого народа.

Согласно новому законодательству, спирт и вино крепостью не менее 40 градусов продавались только в очищенном перегонном виде. В результате принятых мер ректификованный спирт стал во второй половине 1890-х годов предметом широкого потребления. Многочисленные корреспонденты с мест сообщали, что простой народ хвалит водку за ее доброкачественность. Именно поэтому крестьяне, главные потребители водки в Киеве, не жаловались на ее удорожание, так как «водка стала хорошей и без недолива, как раньше». А из Екатеринославской губернии радостно сообщали, что «водку пьют чистую, известного градуса, без всяких вредных примесей, и от нее на другой день не болит голова и не тянет опохмелиться». Хотя нередко рабочим нравилось не столько качество водки, сколько порядок в казенных винных лавках и особенно вежливое обращение: «Что угодно?»[68]. Тем более, что не везде и не всегда качество «казенки» изменилось в лучшую сторону. Помимо слухов об отравлениях некачественной казенной водкой и сообщений о случаях продажи «невозможно скверно очищенной водки», когда в бутылках обнаруживался даже сор[69], корреспонденты отмечали и невысокое качество подорожавших напитков в целом: «только 7-рублевое вино бесспорно хорошо, не хуже бывшей петербургской очищенной водки, и в мелкой посуде дешевле последней. Столовое ни по вкусу, ни по мягкости не соответствует своей высокой цене (10 рублей), почти ничем не отличается от семирублевого и значительно хуже, например, бывшей Олимпийской завода Калашникова, но много ее дороже»[70].

Расчеты Министерства финансов предусматривали следующие цены на водку: вино низшей очистки (обыкновенное) 40° – 7 рублей за ведро в Санкт-Петербургской, Оренбургской и Олонецкой губерниях, и в части Пермской, Уфимской и Самарской губерниях – 8 рублей за ведро; вино высшей очистки (столовое) 40° – по 10 рублей за ведро. Вино обыкновенной очистки 57° продавалось в губерниях Привисленского края, в северо-западных, юго-западных и части южных губерний по 10 рублей за ведро. При том, что средняя себестоимость одного ведра монопольного вина в 40^o составляла 2 рубля 24 копейки, акциз – 4 рубля, а средняя продажная цена – 7 рублей 75 копеек, средняя чистая прибыль на одно ведро выходила в сумму не менее 1 рубля[71]. Понятно, что фискальные интересы казны volens-nolens входили в противоречие с идеей народной трезвости.

Стратегия № 2: в заботах о народной трезвости

Вместе с введением винной монополии правительство создало попечительства о народной трезвости, задачей которых было «ограждение населения от злоупотребления крепкими напитками» и борьба с тайною продажею вина – корчемством. На начавшие функционировать с 1895 года попечительства возлагались масштабные задачи. Во-первых, они могли ходатайствовать перед правительственными органами о мероприятиях, способствующих уменьшению пьянства, и оказывать содействие учреждениям и частным обществам, деятельность которых направлена на народное отрезвление. Во-вторых, попечительствам дозволялось самостоятельно и совместно с полицейскими органами осуществлять надзор за правилами торговли крепкими напитками как в заведениях, содержавшихся частными лицами, так и в казенных винных лавках. В-третьих, на них возлагалась обязанность распространять среди населения здравые понятия о вреде неумеренного потребления крепких напитков, а также организовывать для населения мероприятия, дающие возможность проводить свободное время вне питейных заведений – в чайных, столовых, читальнях при чайных, в библиотеках. В-четвертых, попечительства должны были принимать меры по лечению страдающих запоем: организовывать собственные специальные больницы, амбулатории, издавать брошюры и листки для распространения в народе убеждения о вреде пьянства и необходимости обращаться к врачам и в больницы, а также выяснять значение некоторых народных средств для лечения от пьянства[72]. Но, с другой стороны, казенный интерес заставлял попечительства о народной трезвости пропагандировать не полное воздержание от употребления алкогольных изделий, а лишь «умеренное питие».

Министерство финансов в 1897–1898 годах неоднократно обращалось к губернаторам, архиереям и другим представителям местных властей и общественности с просьбой дать отзыв о результатах проводимой реформы. Такие отзывы, отмечавшие некоторое улучшение санитарно-гигиенической ситуации, сокращение преступности на почве пьянства и даже улучшение поступления средств в казну и рост сбережений в сберегательных кассах, действительно поступали. Министерство, борясь с нападками на реформу, издало даже специальную книгу – «Отзывы о результатах введения казенной продажи питей, поступившие в Министерство финансов от начальников губерний и других лиц».

Но на практике все было не столь идеально. Чайные и библиотеки не выдерживали конкуренции с трактирами. К тому же попечительства не могли вести активную борьбу с пьянством, так как уже в самой их организации были заложены элементы разложения. В состав попечительств входили прежде всего правительственные чиновники, безотносительно к тому, были они трезвенниками или пьяницами. В помощь им привлекались так называемые «члены-соревнователи», лишенные каких бы то ни было прав. Деятельность попечительств была непопулярна среди населения и в большинстве случаев сводилась к простым отпискам и канцелярщине. Какое влияние могли иметь читальни в стране, где подавляющее большинство народа было неграмотно? Также не могли сократить пьянство театры и зрелища, так как население не признавало никаких развлечений без спиртного[73]. Например, из Бобруйска сообщали, что «чайная попечительства посещается весьма мало, преимущественно приезжим людом, а остальное население охотно пьет водку в притонах»[74].

Не помогали ни просветительские меры, ни переданный в распоряжение губернских управлений особый денежный кредит для вознаграждения лиц, обнаруживших тайные винокуренные заводы и нарушения по выделке и продаже крепких напитков. С 1904 года, когда главная цель питейной реформы – уменьшение народного пьянства – отошла на задний план, и без того небольшой годовой бюджет попечительских комитетов уменьшился с 4 млн до 2,5 млн рублей. По политическим соображениям многие библиотеки и чайные, устроенные попечительскими комитетами, были упразднены. Более того, в некоторых районах упразднили и сами комитеты. Зато активно начало разрастаться шинкарство. Но акцизное ведомство, усиленно занимаясь фискальной частью, не боролось с этим явлением, перекладывая все проблемы на ведомство полицейское.

Конечно, потребление монопольных питей по стране было крайне неравномерным. По статистическим данным Министерства финансов за 1900 год, среднее ежегодное потребление водки в европейской России за 1897–1899 годы по сравнению с 1895–1896 годами несколько возросло (с 0,57 до 0,60 ведра). За это же время оно несколько сократилось в Польше (с 0,46 до 0,41 ведра) и сильно возросло в Сибири (с 0,29 до 0,51 ведра). Увеличение потребления алкоголя в Сибири, вероятно, было связано с резким притоком из Европейской части страны переселенцев в связи с постройкой Транссибирской магистрали. Среднее годовое потребление водки (50 % алкоголя) на душу населения за 1904 год (в литрах) выразилось уже в таких цифрах (1 ведро=12,3 литра):

Дания – 13, 3 Австро-Венгрия – 10, 3 Германия – 8, 0 Голландия – 7, 8 Франция – 7, 78 Швеция – 7, 0 Бельгия – 5, 9 Соединенные Штаты – 5, 5 Швейцария – 5, 2 Россия – 4,9 Великобритания – 4, 3 Норвегия – 3,2 Италия – 1,44 литра.

Что касается потребления пива, то в Норвегии его уровень составлял 17,8 литра, в Соединенных Штатах – 57,7 литра, а в России только 3,8 литра. Италия потребляла пива всего 0,69 л, но компенсировалось это потреблением вина – 98,8 л на душу населения, в то время как Россия потребляла виноградного вина не больше Германии (6,14 л) или Австро-Венгрии (16,8 л)[75].

Но статистика, которая, по выражению Ильфа и Петрова, «знает все», – это только одна сторона медали. Не зря британский премьер Дизраэли говорил, что «есть три способа обманывать людей: уклончивый ответ, прямая ложь и статистика». Говоря о статистике потребления спиртного на рубеже веков, «приходится довольствоваться анкетными данными и отдельными случайными наблюдениями и отзывами единичных лиц»[76]. Но здесь и кроется «статистическая ловушка». Во-первых, анкетный опрос дает не типичный материал, так как на анкеты отвечают или непьющие, или малопьющие, а остальные отказываются отвечать. Во-вторых, данные земских бюджетов о душевом потреблении резко расходятся с цифрами монопольной статистики. В-третьих, не дает цельной картины и учет приходно-расходных записей самих крестьян в течение года, так как на крестьянскую семью приходится немало такого вина, которое не покупается, а выпивается за чужой счет: при общественных попойках на сходах, при помочах, свадьбах, крестинах, похоронах, при имущественных сделках («могарычи»). С другой стороны, во многих этих случаях, и непьющей семье приходится нести расходы на спиртное. Есть и еще одно соображение. Если верить монопольной статистике, то города пьют в 10 раз больше, чем деревня. На самом деле, цифры говорят не о том, сколько потреблено, а о том, сколько продано вина городскими заведениями, так как город является не только потребителем, но и главным поставщиком его для деревни.

Пугало другое. В конце XIX – начале XX столетия в структуре потребляемых россиянами напитков водка составляла 89,3 %, тогда как вино – 3 %, а пиво – 7,7 %. Для примера, в это же время в структуре мирового потребления алкоголя водка составляла 34 %, пиво – 27 %, а вино – 39 %. Комментарии, что называется, излишни. «Зло нашей страны, – писал В.М. Бехтерев, – заключается в том, что огромная масса потребляемого спирта предоставляется населению в крепком растворе, в виде 40 % водки». На необходимость ограничения производства крепких спиртных напитков в целях профилактики пьянства указывал и другой крупнейший русский психиатр С.С. Корсаков: «Нужно способствовать распространению слабых виноградных вин, потому что, как показывает опыт, где население употребляет почти исключительно слабые вина – там алкоголизма меньше».

И еще одно настораживающее обстоятельство: «Русская «пьющая» душа ведро водки в год потребляет, и это не значит, что нутро больше не вынесет и что ведро есть предельная величина душевого водочного потребления. В русскую глотку и три ведра с успехом войдут, и не объем посуды предопределяет количество потребляемого продукта, а объем кошелька здесь роль играет. Пьет мужик ведро не потому, что ведра ему довольно, – будь водка дешевле, с тремя ведрами справится, – всего 8 рублей, а потому, что может уделить из своего бюджета на водку, что и равняется возможности ведро приобрести»[77]. Как говорится, иностранцу никогда не понять, почему для русского одна бутылка в самый раз, а две уже мало. Важен не размер затрат на водку, а именно пьянство.

В пристрастиях как горожанина, так и, в особенности, жителя сельской местности с водкой на равных (и то не всегда) мог конкурировать только традиционный российский напиток – самогон. У нас в стране под этим словом в разные времена подразумевалось различное содержание. До появления на Руси кабака самогоноварение было синонимом винокурения. Затем постепенно самогоноварение для продажи превращается в глазах государства в преступление; что же касается «самогона для себя», то его варили в деревнях повсеместно, и властями это практически не преследовалось.

К середине XIX века понятие «шинкарство» становится синонимом запретной, «из-под полы», торговли алкоголем, а «корчажничество» – синонимом запретного изготовления самогона. Во второй половине столетия эти явления стали широкомасштабными и типичными для всей страны. Например, в Сибири водка продавалась тайно на приисках и поблизости от них, а кордонные казаки были не в состоянии усмотреть за провозом вина по приисковым дорогам. Число спиртоносов в тайге увеличивалось, несмотря на все попытки пресечь тайный промысел. Были даже попытки ввести для рабочих специальные винные порции, обсуждался закон о том, чтобы не было питейных заведений ближе чем за 50 верст от прииска. Но искоренить торговлю и изготовление водки на приисках власти так и не смогли. Часто сами золотопромышленники корчажничали и занимались шинкарством на своих собственных приисках, порой получая больше прибыли от этого занятия, чем давала добыча золота на руднике. Только на рубеже XIX–XX веков, когда началась хорошо организованная государственная винная монополия, самогоноварение в Европейской части нашей державы почти исчезло. Однако в Сибири в связи с большим потоком переселенцев это явление не угасало.

Вряд ли можно понять алкогольную ситуацию в России без учета «пьяного календаря». Современники отмечали эту «самобытность» русского народа, который легко переходил из одной крайности в другую – из пьяного разгула к полному воздержанию. «Любопытная черта русского человека: он способен все дни Масленой объедаться вплоть до 12 часов ночи прощеного воскресенья, с тем, однако, чтобы с последним ударом маятника сказать «стоп» и сразу перейти на лук, квас и редьку»[78]. Особенно это характерно для деревни. Если не возникало внешнего повода для выпивки, крестьянин был спокоен и не испытывал тяжелого чувства от неудовлетворенного тяготения к алкоголю. Но уж если представился случай, то выпивали обязательно, «редко, но метко», иногда безобразно – до потери человеческого образа:

А исчезал повод – и мужик резко прекращал пить, входил в обычную колею своей трудовой жизни. Потребление спиртного находилось в значительной зависимости от церковного календаря. При этом влияние праздников в городах выражается заметнее, чем в деревнях. Городское население отмечало каждый значительный церковный праздник, тогда как деревенское – почти исключительно престольные. Конечно, если высший и средний классы горожан не были склонны ограничивать себя в течение даже Великого поста, то этого нельзя сказать о простонародье. Но, с другой стороны, уменьшение продаж касалось только крупной посуды, тогда как продажа спиртного в мелкой посуде трудно поддавалось воздействию какого-либо фактора вообще. Например, в Пензе периодами усиленной виноторговли являлись масленица, пасхальные праздники, время ярмарки и прочие «знаменательные» даты. Что касается колебаний дневного расхода вина, то он сильно увеличивался по базарным дням и в предпраздничные дни, так как в праздники лавки не торговали, а в прочие дни недели продажа вина шла очень равномерно. Хотя в праздники, когда казенки были закрыты, пьяных бывало даже больше, чем в будни: для того, кто хотел напиться, это не являлось помехой. Закрытые лавки представляли неудобство только для тех, кто потребление водки не ставил целью своего существования[80].

В деревне пьянствовали в основном в осенние праздники – в пору свадеб. Масленица на селе действительно была «широкой» – с широким размахом бесшабашной пьяной гульбы, так как к масленице приурочен целый ряд народных обычаев, которые необходимо соединялись с обильною выпивкой и пренебрегать которыми было нельзя. «Мы, русские, самобытны, и меры для нашего жизненного уклада должны быть самобытны, соответствуя бытовым условиям…»[81]. На Пасху же не принято гулять так, как гуляли на масленицу или на свадьбах. Для Пасхи никакого питейного ритуала не было положено: пили, главным образом, на разговление, каждый в своей семье, а обмен визитами, столь распространенный в городе, практиковался в деревне лишь в тесном кругу близких лиц.

Особенно широко справлялись многочисленные в сентябре престольные праздники. Начинались также приготовления к свадьбам – сватовство и связанные с ним «запои». Массу поводов для запоев создавало и обилие имущественных сделок. Помимо традиционного усиления базарного пьянства, появляется и новый повод для выпивки – на мельницах и дранках при помоле хлебов и обработке крупы. Зачастую сами мельники заманивали клиентов соблазном выпивки, обменивая часть привезенного зерна на спиртное. Молодежь начинала гулять на посиделках и в виду приближающегося срока набора рекрутов. По заведенному обычаю каждый рекрут с сентября и до поступления в солдаты «гулял» вместе с товарищами, то есть, другими словами, пьянствовал и хулиганил. Особенно усиливалось пьянство перед самым набором. В некоторых сельских обществах организовывались грандиозные попойки на общественные средства при отправке рекрутов в города. Да и принятые рекруты, возвращаясь в деревню недели на две перед поступлением в войска, завершали свои гулянки усиленным пьянством в течение отпущенного срока.

Но самым пьяным месяцем в году в земледельческих местностях России был октябрь, на который приходилось наибольшее число свадеб, сговоров, или «запоев», на предстоящие ноябрьские свадьбы. Свадебные торжества обычно сопровождались ужасным пьянством. Все моменты свадебного ритуала полагалось сопровождать угощением, центром которого являлась, конечно, водка. Начинали пить еще задолго до свадьбы: при сватовстве, при сговорах, которые получили название «запоев» или «пропоев», при смотринах и на девичниках. Но подлинно грандиозных размахов пьянство достигало в день свадьбы, когда каждый считал обязанностью не просто выпить, а напиться. «Самобытность» заставляла думать, что чем шире пьяный размах, тем почетнее свадьба и тем счастливее будут молодые. Если учесть все вино, которое выпивалось на крестьянской свадьбе среднего достатка, то получалось не менее 10 ведер. Но, кроме того, на свадьбу брали от 1 до 5 ведер пива, 1/4-1/2 ведра виноградного вина, к которому добавляли для «забористости» водку, а также варили брагу. В пьяном угаре обычно проходили и следующие два дня (а при богатой свадьбе все 4–5) после свадьбы. В это время выпивалось не только все приготовленное хозяевами вино, но и прикупленное самими гостями в складчину[82]. Затем наступал период похмелья, который для многих участников свадьбы продолжался не одни сутки.

Деревенская жизнь давала гораздо больше поводов к выпивке, не связанных с праздниками. Был широко распространен обычай устраивать так называемые «помочи», особенно в июле и августе, когда требовалась спешная уборка урожая, и в апреле, при пахоте и севе. На помочах пили все: и старый, и малый, и мужики, и бабы – а непьющий часто приводил к пиршеству кого-нибудь пьющего из своей семьи. Например, за сыном иногда тянулся и отец, не бывший на работе. Хозяин ставил на обед, после работы, вина столько, чтобы всех напоить допьяна: на каждого мужика в среднем от 1 до 2 бутылок вина. Понятно, что после такой порции на другой день требовалось опохмелиться. Выпивкой сопровождался и любой подряд на работу: «Хотя сумерки уже спустились, тем не менее на окраине села солдатики пели песни; в другом конце парни и девки водили хороводы. У кабаков стояли обозы, и здоровые возчики прямо чайными стаканами пили водку, закусывая кусками черного хлеба с солью, тут же стоял краснощекий красивый подрядчик, уговаривавший кучку рабочих помочь ему в работах, обещаясь выставить ведро водки»[83].

При таких масштабах и объемах пития грань между привычкой к употреблению водки и алкоголизмом становилась весьма условной. Очевидно, что вопрос – с точки зрения усиления народного пьянства – не в том, сколько денег тратилось на водку, а в том, сколько водки употреблялось. Если статистика не фиксировала увеличения среднего потребления на отдельную статистическую душу, то рост пьянства был очевидным. Та часть населения, которая становилась культурнее, начинала меньше пить, зато другая часть, наверстывая казенный акцизный недобор, пила за двоих. Понятно, что, имея под рукой бутылку, слабый на водку человек едва ли ограничится рюмкою, а будет тянуть до дна. Рабочий, привыкший, идя с обеда или на обед, выпить малый шкалик, отпив рюмку, бутыль сам допьет, или еще кому предложит разделить с ним своеобразный «обряд».

Дореволюционные исследователи алкогольной проблемы признавали: «мы не имеем мало-мальски цельной, полной картины народного пьянства»[84], – однако отмечали, что в деревне пьянство распространено даже среди женщин и детей. Случалось, что родители сами приучали детей к вину: «Обычай родителей давать детям спиртные напитки у нас сильно распространен во всех классах населения. В низших сословиях детей начинают приучать к водке уже в грудном возрасте, давая сначала по каплям, затем по наперстку и восходя постепенно до рюмок. Делается это с благою целью, так как в простом народе сильно распространено поверье, что если маленьким детям давать водку, то, сделавшись взрослыми, они не будут пьяницами»[85]. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Определенный к Покровской церкви в селе Нахабино отец Сергий рассказывал: «Я застал среди моих прихожан поголовное пьянство – пьянствовали даже подростки»[86]. В назидательном рассказе Е. Баранова «Первая рюмка» описан случай, как в питейный дом под вечер зашли двое пожилых приятелей с сыном одного из них и, распив вторую сороковку, заставили мальчика выпить рюмку водки, а «через семь лет выросший Колька стал пьяницей»[87].

В селе Нахабино Звенигородского уезда Московской губернии священник Сергий Пермский учредил в 1891 году общество трезвости, благодаря которому в последующие годы село превратилось в настоящий пункт паломничества алкоголиков. В личных впечатлениях и набросках И. С. Орлова (впервые изданных в Москве в 1899 году) сохранились весьма колоритные портреты горьких пьяниц, надеявшихся обрести трезвость под влиянием духовного напутствия местного батюшки. Один из них, «… еще молодой, приземистый, коренастый, лет 30-ти, человек, с еле пробивающимися усиками», – деревенский живописец, который «едва стоял на ногах, – так был пьян». Его пьяные «монологи-исповеди» иллюстрируют достаточно типичную для российской деревни историю человека, который постепенно опустился на самое социальное дно: «В деревне у меня большой надел, дом был хороший. Все развалилось, разрушилось. и все это водочка наделала. Себя образумить не могу. У кого рожь – у меня лебеда; у кого дом – у меня развалины; у людей и корова и барашек, маленький теленочек, всякая птичка и яичко, а у меня – сороковушка водки в руке. Эх, барин, барин! Проклятая эта водка, никого не щадит. Вот теперича я: руки у меня золотые, по два с полтиною в день получаю, а все ничего нет, а как запью, так и остальное пропало. Хозяин дал своих 5 рублей. «На, – говорит, – поезжай в Нахабино, помолись и выкинь дурь»».[88].

Немало таких примеров давала и художественная литература. Герой опубликованного в «Вестнике трезвости» рассказа «Горе тетки Феклы», прежде работящий, степенный мужик Петр начал все чаще и чаще искать утешения в чарке вина: «Хозяйство их стало быстро разоряться; лошадь и корову взяли за долги, а Петр, по мере того как рушилось хозяйство, становился все беспечней и наконец, махнув на все рукой, свалил почти все работы на жену, стал чаще пропадать из дому, и в то время как бедная баба билась, как рыба об лед, изнуряя себя на поденной работе, он с беззаботным видом обеспеченного человека заседал в веселой компании в кабачке у хромого «Игната Лазарыча», первейшего плута». Чего только не делала Фекла: «спрыскивала сонного хмельного Петра «наговорной водицей», ходила тайно от мужа за пятнадцать верст в село Преображенское за советом к знахарю Никитичу»… Но все старания ее остались тщетными[89].

Опускаясь все больше, такой пьяница тащил из дому все, что попадется под руку, даже последнее пальтишко, которое попеременно надевали дети. А пьяному, как говорят в народе, море по колено. Вот полуанекдотическая литературная история (которая нередко имела место и в реальной жизни) некоего Грицко, который продал в городе муку и купил себе хорошие сапоги. Традиционное обмывание покупки закончилось тем, что он напился допьяна и едва выбрался из города, но скоро не смог идти, упал на дороге и заснул. Прохожий шел мимо, польстился на новые сапоги, снял их и был таков. Ехавший под вечер домой мужик из того села, откуда был Грицко, стал будить односельчанина, и между ними завязался диалог: ««Вставай, – говорит, – Грицко!» – «Да еще рано», – говорит Грицко. «Да какой тебе рано?» – «Прочь, говорю тебе!» – сказал сердито Грицко. – «Ишь, еще сердится, возьми хоть ноги-то с дороги, дай проехать». Взглянул Грицко на свои ноги и видит, что нет сапог, и говорит: «Это не мои ноги, мои в сапогах!»»[90]. Все хорошо, что хорошо кончается. В жизни нередко бывало и так, что человек, свалившись пьяным в зимнее время, обмораживал ноги или вообще замерзал, как это ярко и образно показал А. Одоевский в назидательном рассказе «Демьян калека». Крестьянин, приехав зимой в город по торговым делам, вместе со старыми приятелями зашел в питейный, чтобы обмыть продажу овса. Напившись до потери сознания, отморозил ноги и стал нищим[91].

Замечено, что алкоголиков – людей с явно выраженным, болезненным пристрастием к вину, пьянствующих постоянно, при всякой возможности или в периоды запоев, – больше было среди тех, кто занимался ремеслами (сапожники, кузнецы и прочие) и отхожими промыслами. Наверное, именно это обстоятельство зафиксировала русская поговорка «пьет, как сапожник». А «горький пьяница» не имел сколько-нибудь выраженных профессиональных особенностей. Пристрастие к спиртному унифицировало облик пропойцы: «Кое-как мы догоняли и обгоняли группы пешеходов, с той же печатью беспробудного пьянства на лицах. Некоторые шли с гармониками, останавливались, выпивали и пускались в пляску. Многие одеты в рубище; другие, кроме белья, разорванного, грязного, ничего на себе не имели. Небритые, без фуражек, с всклокоченными волосами, подчас с синяками на лице, босиком, – они имели ужасный вид»[92].

А вот весьма разношерстная публика в Нахабино: «Впечатление такое, будто специально посылались люди по грязным московским кабачкам и захудалым деревенским шинкам, чтобы выбрать сюда из ютящегося в них сброда самое что ни на есть скверное и последнее. Этот сброд состоял из подонков кабачков… Вот деревенская баба с подбитыми глазами, в рязанской поневе и лаптях; вот плохенький мужичонко в посконной рубашке и шароварах, в лаптях и деревенской шляпе, напоминающей наш цилиндр. У него костюм, в котором обыкновенно художники изображают крестьян на поле во время посева. Вот одетый в пиджак и брюки на выпуск какой-то приказчик: руки и голова у него дрожат от пьянства; лицо его бледно, оловянные глаза пугливо озираются по сторонам, а сам он конфузливо жмется к колонне, украшенной незатейливыми орнаментами. А вот наши москвичи – портные, сапожники – без фуражек, босиком, с всклокоченными волосами; у многих рубашка грязная и разорвана. У кого синяки под глазом, у кого шрам на лице. Рядом с ними переминается франтовато одетая «одна из этих» с намалеванным лицом, на которое непомерное пьянство наложило свою печать»[93].

Очень глубоко пьянство укоренилось среди фабрично-заводского населения. Факты свидетельствуют, что в среде городских рабочих алкогольный вопрос заявлял о себе особенно громко, принимая формы довольно своеобразные и нетипичные для остальной части городского и, тем более, деревенского населения. Конечно, от власти «народного этикета» не свободен и последний бедняк в деревне, но там все-таки преобладало потребление спиртного «баловства ради», по случайным поводам: от усталости, в дороге, с похмелья, по болезни, скрасить жизнь, угостить кого-либо и т. п. Пьянство по болезненной привычке к вину было скорее городским или пролетарским и питало распивочную торговлю в трактирах и тайных шинках. Регулярные потребители, привыкшие выпивать систематически, но не до состояния опьянения, а «для здоровья и аппетита», встречались только в среде зажиточного крестьянства и крайне редко[94].

Статистические исследования того периода показали, что активная тяга к алкоголю была характерна для людей с самыми низкими доходами. Но и у людей со средним уровнем дохода увеличение материального достатка сопровождалось ростом расходов на алкоголь. Усиливали тягу к алкоголю и большие физические нагрузки. В городах отмечалось обилие регулярных потребителей (фабрично-заводские рабочие, ремесленники и извозчики), пропивающих от 1/3 до 1/2 своего заработка. Но ведь и деревенская обстановка часто благоприятствовала потреблению вина. Была выявлена годовая, пятилетняя и десятилетняя цикличность в потреблении алкоголя. Проведение статистических широкомасштабных исследований с привлечением параметров производства и продажи алкоголя, доходов казны, данных вытрезвителей, семейных бюджетов разных слоев населения, а также разбивка данных по географическим, климатическим зонам, промышленным и сельским районам фактически не давали ответа о причинах повышенной алкоголизации российского общества в конце XIX – начале ХХ века.

Пьянство в «колоссальном виде» существовало и до введения монополии. Старики говорили, что «в семидесятых годах количество пьяных в Петербурге было несравненно велико с нынешним временем, но хулиганства в России не было»[95]. Следствием тектонического социально-экономического и политического сдвига на рубеже столетий, ускоренной модернизацией западного типа (вестернизацией), независимо от введения винной монополии, стало усиление бунтарства и пьянства. Российское традиционалистское общество, столкнувшись с «капиталистической угрозой», привычно направляло свою энергию вовне – в «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», и внутрь – в не менее бессмысленный процесс «социальной наркотизации».

В народной притче отшельнику, нашедшему в лесу хмель, открывается «сила» последнего: «Если кто выпьет с похмелья рюмку, потом захочет и другую, а дальше начнет пить больше и больше, пока совсем не напьется, и я отниму от него в то время все доброе, и вложу в душу греховные помыслы, и доведу его до глубочайшей погибели, сделаю его гордым и ленивым, напущу на него расслабление, и начнет он говорить всякие непристойные слова, будет к каждому приставать и браниться»[96]. Действительно, к концу XIX века культура потребления алкоголя в крестьянской, рабочей, обывательской и купеческой средах стала очень низкой. В определенной мере это объясняется запрещением пить водку на месте продажи, что сделало питие уличным явлением со всеми вытекающими отсюда последствиями. Купленную водку пили на улицах, уносили ее не только домой, но и на работу, то есть пьянство приобретало перманентный характер[97].

В корреспонденции из районов казенной продажи вина отмечалось массовое распитие спиртных напитков на улицах. Например, в Оренбурге «безобразия около казенных лавок стали, очевидно, так велики» (пьяные «бесцеремонно садятся на крыльца ближайших домов, перебраниваясь самыми площадными словами и горланя песни»), что один из домовладельцев, в доме которого помещалась казенная лавка, сделал на воротах надпись: «пить вино во дворе строго воспрещается». Более того, в городе «потребители уже не только выпивают купленную водку у соседнего забора, но и располагаются на спанье»[98]. В Екатеринбурге «рабочие и мастеровые со своими дамами берут в лавке водку, садятся артелью в стороне и распивают под открытым небом…», а в Уфе «каждый базар, каждый праздничный день толпа запруживает уфимские улицы и тротуары перед винными лавками. Эта пестрая толпа под открытым небом совершает культ в честь Бахуса. Снег на значительном расстоянии как будто пропитан кровью от бутылочного красного сургуча. В воздухе стоит площадная брань. Случаются нередко и драки». При этом полицейские приставы часто оказываются не в силах прекратить безобразия[99].

В деревнях дела обстояли не лучше. Например, в Верхотурском уезде Пермской губернии «уже ранним утром по воскресеньям и праздничным дням можно видеть, как мужики сидят на улице перед казенной лавкой и распивают бутылочки». В Черниговском уезде корреспонденту пришлось «наблюдать некрасивые пейзажи, как крестьяне со своими домочадцами распивают «монопольку» в канавах и ямах вблизи казенной лавки»[100]. При этом «по деревням иногда пьющие в такой степени загромождают дорогу, что трудно бывает проехать около винной лавки. Случается, что питухи, в интересах удобства, «чтобы не ушли» подводы, вводят на тротуар даже лошадей». В селе Каиры Днепровского уезда «смелость пьяниц дошла раз даже до того, что они дерзнули выбрать местом своего седалища «распивочно» классы училища»[101].

Для противников реформы было очевидным, что «замена корчмы «лавочкой» почти ничем не отразилась на отрезвлении крестьянской массы. Кто пьянствовал раньше, тот пьянствует и теперь. Изменилась форма, но сущность осталась той же»[102]. Справедливости ради заметим, что оснований для таких выводов хватало. В местечке Юзовка Екатеринославской губернии до введения казенной продажи питей имелось только два учреждения, так как заводское начальство не разрешало открывать больше. После реформы «винные лавки растут как на дрожжах», а «пьянство становится безграничным, и у всех на виду случай смерти от опоя, чего прежде не наблюдалось». В селе Васильевка Самарского уезда с открытием казенки мужчины не только перестали доносить до дому свой заработок, но и, не имея наличных на выпивку, продавали овцу или телушку.

Кроме того, система распития водки без закуски, с гвоздем вместо штопора, способствовала скорейшему опьянению. Из селения Сватовая Лучка Харьковской губернии сообщали, что «бутылка переходит из рук в руки и, конечно, до тех пор, пока в глазах не потемнеет и в ногах не появится достаточная слабость». А посетители чайной общества трезвости в селе Петровском Оренбургской области «пользуются разом двумя удовольствиями: пьют за 3 копейки чай и любуются кулачным боем на улице перед винной лавкой, находящейся как раз напротив чайной»[103]. Не отказались любители выпить и от различных суррогатов спиртного. Более того, поступали сведения, что в некоторых местностях Привисленья и Прибалтийского края распространяется употребление серного эфира. Эфиромания была распространена, в том числе, в крестьянской среде и даже среди детей, женщин и девушек[104].

Многие дореволюционные исследователи причин алкоголизации российского общества полагали, что уличное пьянство тесно связано с размерами стеклотары. Исходили из того, что для пьянства «двадцатка» (1/20 ведра) опаснее четверти (1/4 ведра): «в последней меньше «зеленых чертиков» сидит», так как четверть не всегда для одного человека покупается и не на один день[105].

Согласно российским стандартам, стеклянная посуда выпускалась пяти размеров: 1/4, 1/20, 1/40, 1/100 и 1/200 ведра. При этом если вино крепостью 57° в южных, юго-западных, северозападных и привисленских губерниях продавалось в посуде от 1/4 до 1/200 ведра, то для 90-градусного питьевого спирта была установлена посуда объемом от 1/4 до 1/100 ведра, а спирт крепостью 95° разливался в бутылки объемом от 1/4 до 1/40 ведра[106]. «Сотка» была любимым размером посуды городского рабочего, ремесленника, привычного алкоголика и регулярного потребителя. Сообщали, что в казенных винных лавках Симферополя постоянно ощущается недостаток в напитках, разливаемых в мелкую посуду[107]. Судя по корреспонденции из других частей Российской империи, это была общая проблема. Дело в том, что рабочий люд в будние дни привык потреблять вино на улице, благодаря выносной торговле именно в мелкой посуде, – то есть залпом и помногу, чтобы вызвать быстрое опьянение. «Двадцатка» же пользовалась спросом не столько для выпивки на ходу, сколько «для уличного распива» в особых питейных компаниях.

Причем «русский питейный размер» не был чем-то застывшим. Понижение градуса спиртного напитка компенсировалось увеличением объема посуды. Так, корреспондент из Кишинева, отмечая, что «рабочий люд города, отправляясь на работу, заглядывает в питейные дома, где вместо прежней порции водки за 5 копеек, выпивает штоф вина за 5–6 копеек», констатировал, что «такая перемена во вкусах, конечно, делу уменьшения пьянства не помогла»[108].

В деревне мелкая посуда была не в почете, потому что крестьянин пил при случае, в компании, приобретая вино в больших объемах. К шкаликам крестьянин прибегал только на базарах и в дороге. То есть приезжие крестьяне покупали немало вина в бутылках объемом 1/100 и 1/40 ведра для распития на возах и на улицах, а в крупной посуде (1/4, 1/20 и отчасти 1/40) – для праздников и тайной торговли. Здесь также возникали свои проблемы с тарой. Отсутствие крупной посуды (более 1/4 ведра), необходимой для свадеб (и для шинкарства), вынуждало крестьян переливать водку в свои бочонки. А это создавало опасность конфискации вина, так как по закону на таре более 1/10 ведра при перевозке должны быть охранные печати[109]. Впрочем, это вовсе не останавливало алчущую русскую душу. Вряд ли размеры бутылки были решающим фактором при решении столь «насущного» вопроса.

На первый взгляд, все вышесказанное свидетельствует о полном провале реформы. Запрет распивать спиртные напитки в местах торговли способствовал распространению их распития на улице и вовлечению в этот процесс молодежи и даже детей. Продажа водки в мелкой посуде провоцировала рост пьянства. Борьба с тайной виноторговлей велась очень слабо. Государство поощряло увеличение количества заведений, торгующих крепкими спиртными напитками, и способствовало расширению продажи напитков повышенной крепости и спирта[110]. Но не будем торопиться со столь пессимистическими оценками.

Монополия к 1898 году уничтожила около 32 тысяч заведений по продаже спиртных напитков (в городах – 46, 4 %, в селениях – 42, 6 %). Что касается распивочных заведений, то их число сократилось еще больше: в городах на 74, 1 %, в селениях – на 90 %. Одновременно уменьшилось на 7, 3 % число выносных заведений в городах, хотя, следует признать, в сельской местности их число выросло на 58,6 %. Изменения произошли и в частной торговле спиртным: в городах число таких заведений сократилось на 56, 3 %, а в селениях – на 97, 5 %, то есть они почти исчезли. Взамен увеличилось число мест с продажей только пива и виноградного вина: в городах – на 34 %, в селениях – на 100, 6 %[111].

По статистическим данным Министерства финансов, несмотря на уменьшение численности питейных заведений, потребление спирта оставалось неизменным, а число смертей от пьянства, убывающих до 1893 года, даже начало медленно возрастать. Однако за период с 1895 по 1898 год отмечалось некоторое сокращение потребления водки в районах реализации реформы. Если в 1894 году душевое потребление в этих регионах составляло 0, 58 ведра, то в 1898 году оно сократилось до 0, 50 ведра. Аналогично, хотя смертность от алкоголя в районах монопольной торговли снижалась весьма медленно, рост смертей от пьянства (24 человека на 1 млн жителей обоего пола) был отмечен только в немонопольных губерниях[112].

Бесспорно, что с введением питейной монополии пьянство из кабака перенеслось на улицу, в пивные лавки и другие, скрытые от полиции, места. Но распитие вина на улицах стало привычным явлением еще с 1885 года, когда значительное количество распивочных заведений было заменено выносными винными лавками. Трудно спорить с тем, что на первых порах введения монополии потребление вина на улицах усилилось, то есть распивали прямо около лавки и сдавали посуду назад. Но полицейская статистика показывает, что благодаря введению питейной монополии пьянство во многих местах значительно сократилось. С одной стороны, в первые годы реформы исчезла дешевая и одуряющая водка, исчезли корчма и кабак, что делало пьянство более «благообразным». С другой стороны, крестьяне зачастую совестились пить на городских улицах и предпочитали не пить совсем[113].

С мест сообщали о прекращении поголовного пьянства и пьяного разгула на ярмарках, о том, что «в продолжение настоящих празднеств, когда в прошлые годы полицейские участки были битком набиты пьяным буйствующим людом, в настоящем году подобных случаев наблюдалось в городе не более 5»[114]. Даже если потребление вина не убавилось (Черниговская губерния), то «все же не бывает таких отвратительных зрелищ, как валяющиеся и ползающие на четвереньках пьяные люди около прежних кабаков». В местечке Андрушевка Житомирского уезда «бывало, несмотря на страдную летнюю пору, шинки никогда не пустовали не только днем, но и ночью, гостеприимно открывая дверь всякому желающему и укрывая тут же под лавкой и мертвецки пьяных гуляк.

Теперь же любителям выпить до «положения риз» приходится валяться, хотя, впрочем, за весьма редким исключением, в канавах, а то и просто среди улицы. Зато теперь ночью почти не слышно пьяной ругани, нецензурных песен, отчаянных криков и тому подобных душу раздирающих оргий»[115].

С трудом верится в резкое увеличение потребления чая в чайных, но очевидно возросло качество крепких напитков за счет лучшей очистки спирта от вредных примесей, что благотворно сказалось на здоровье населения, а упорядочение торговли водкой способствовало искоренению таких позорных явлений, процветающих при частной торговле, как пропитие беднейшими классами населения хлеба, скотины, одежды и домашней утвари. Если не исчезла полностью, то существенно сократилась продажа вина за счет урожая, под заклад или в промен платья, посуды и других вещей.

Пусть не везде, но в ряде регионов отмечалось положительное влияние на сокращение потребления спиртного, «одомашнивания» процесса распития. Корреспондент из села Николаевское Стерлитамакского уезда писал: «Бывало, придешь в кабак, возьмешь это полбутылки, сядешь; одному-то скучно пить, товарища приглашаешь, выпьешь эту – за другой; глядь, еще человек подвернулся, тому поднесешь стаканчик, а тот: что же? Ты угостил, угощу и я, да так и сидишь, пока баба не придет да не выволочет. А ноне не так – купил да ступай, где хошь пей. Дома-то без дела, без времени не больно разопьешься. По соседству с кабаком зайдешь, выпьешь полбутылки, за другой-то не смеешь… На улице тоже не рассядешься, народ глядит, а то дождь или снег идет, опять неловко. Другой раз потянешь-потянешь – нет тебе никакого удовольствия…» В ряде сел необъятной России «пьянство начинает заметно понижаться. Если и выпивают, то у себя дома, в кругу своей семьи», «сделанные перед праздниками запасы водки мирно распивались целой семьей по домам в умеренном количестве и не влекли за собой обыденных безобразий кабацкого разгула» и т. д. и т. п.[116].

Факты свидетельствовали и о сокращении пьяного свадебного разгула. Если ранее для богатой крестьянской свадьбы было нужно минимум 10–20, а то и более 30-ти ведер кабацкого зелья, то теперь обходились 3–5 ведрами. В селе Смольчица

Звенигородского уезда, где ранее на свадьбу расходовалось 1012 ведер водки, «теперь такая богатая свадьба, как сельского старосты, обошлась в 4, 5 ведра, а бедные свадьбы обходились полуведрами. Крестины и погребения прежде обходились ведром, теперь обходятся штофом и даже полуштофом. И все это потому, что водки без денег не дают, а они-то у наших крестьян не всегда есть»[117].

Винная реформа отчасти повлияла и на общественную жизнь деревни: «На волостные и сельские сходы, которые здесь созываются очень часто, крестьяне теперь являются в трезвом виде…» В лучшую сторону изменилась и атмосфера волостного суда. Так, в Сквирском уезде «много употребляли водки во время судов в волостных правлениях, причем пьяные судьи обыкновенно творили в возбуждении, а иногда и в бессознательном состоянии суд и расправу. Теперь волостные суды проходят при нормальном состоянии судей»[118]. Из западных губерний сообщали, что в лавках перестали продавать водку малолетним, а в Петербурге один из фабрикантов на вопрос о том, как отразилась реформа на его рабочих, ответил: «в минувший понедельник впервые за пятнадцать лет, как я веду дело, на фабрику явились решительно все рабочие, за исключением одного. А прежде если придет треть – то слава Богу»[119]. Другими словами, материалы периодической печати (как, впрочем, и другие документы) демонстрируют достаточно противоречивую картину, оставляя возможность манипулировать общественным мнением в ту или иную сторону.

В целом, оценивая результаты реформы С.Ю. Витте, можно констатировать, что «казенное вино», пришедшее на смену кабацкой частновладельческой сивухе, если и не урегулировало вопроса о культурном потреблении вина и не предупредило роста пьянства, то все же сыграло свою положительную роль. Вполне возможно, что в условиях социально-политического, экономического и, главное, духовно-нравственного кризиса, в котором находилось российское общество в начале ХХ столетия, процесс алкоголизации мог принять большую динамику и более уродливые формы. Другое дело, что антиалкогольные меры не могли выступать панацеей от всех бед и способом разрешения тех острых конфликтов, которые разрывали и разрушали российское общество.

В.Э. Багдасарян

Много ли пили в предреволюционной России? На этот счет существуют диаметрально противоположные мнения. Видный советский хирург, известный своими выступлениями против пьянства, Ф.Г. Углов, вспоминал о Киренске, в котором провел детство: «Пьяниц были единицы на весь город, и их можно было пересчитать по пальцам»[120]. Гостей угощали, как правило, только чаем. Пиво и домашнее вино появлялось на столе лишь по большим праздниками и особо торжественным дням, да и то в ограниченном количестве. Углов писал, что не помнит такого случая, чтобы из компании кто-либо выпадал по причине сильного опьянения. На весь Киренск приходилось только три алкоголика.

Сдерживающим пьянство фактором в рабочей среде был, по мнению Углова, изнуряющий режим трудовых будней. Рабочий день начинался обычно в 6 утра и продолжался 11 часов. Прогулы и опоздания грозили крупными штрафами, а то и увольнениями. При подобном графике злоупотребление алкоголем обрекало бы рабочих на безработицу.

Жители Киренска использовали алкоголь в целебных целях. Уже в советское время К. Перовский утверждал, что в лечебной практике алкогольные напитки могут применяться в следующих случаях: 1) при упадке питания; 2) в период выздоровления; 3) при шоке, обмороке и острой сосудистой слабости; 4) при травмах; 5) при длительном вынужденном пребывании на холоде; 6) при общем тяжелом состоянии[121]. Все эти доводы в пользу пития приводились пьющими людьми в России и в начале XX века. Только собравшийся во время действия «сухого закона» Первой мировой войны съезд русских врачей вынес решение, что алкоголь должен быть исключен из лечебных средств.

Трезвенников в России было больше, чем в какой-либо другой стране. Женский же алкоголизм был фактически на нулевом уровне. Для воспитанных в традиционном духе женщин русской провинции выпить глоток вина было большим грехом. Трезвеннический образ жизни вела молодежь, не достигшая 18-летнего возраста. Причем стаканами водку не пили. Для этого использовались рюмки и стопочки. Встречающееся в современном кино изображение крестьянского винного разгула, по мнению Углова, не соответствует действительности.

Согласно другому мнению, в России начала XX столетия происходила всеобщая алкоголизация населения. «Раньше было пьянство, – писал один из крупных российских психиатров И.А. Сикорский, – а с XIX века начался алкоголизм, с его неизбежными последствиями… Алкоголизация вызывает общее расстройство здоровья с преимущественным поражением высших сторон, а именно: чувства, воли, нравственности, работоспособности» [122].

Начало века ознаменовалось стремительным ростом душевого потребления алкоголя. Если в 1894 году оно составляло 2, 98 литра, то в 1906 году равнялось 3, 41 литра, а к 1913 году достигло уровня в 4, 7 литра. Тем не менее официальные показатели душевого потребления спиртных напитков в России оставалось почти самыми низкими в Европе и Америке. Для сравнения, в 1906–1910 годах душевое потребления алкоголя составляло: во Франции 22, 9, Италии – 17, 3, Швейцарии – 13, 7, Испании -10, 8, Бельгии – 10, 6, Австрии – 7, 8, Венгрии – 7, 6 литра. Эти сравнительные данные, по мнению Ф.Г. Углова, изобличали тех западных исследователей, которые клеветнически утверждают, что пьянство – «русская болезнь» [123].

Впрочем, статистика годового потребления алкоголя была далека от реальных цифр. Так, согласно данным по Воронежской губернии, охватывавшей 26 хозяйств (2000 человек), среднее душевое потребление алкоголя составляло 0, 19 ведра 40° спирта. Для сравнения, во Франции – 0, 27, в Австрии – 0, 27, Северо-Американских Соединенных Штатах – 0, 206, Германии – 0, 36, Англии – 0, 42 ведра[124]. Официальная статистика не учитывала значительный пласт потребления самогонного алкоголя. Следует полагать, что в сельской местности преобладало именно оно.

В конце XIX века диагнозы алкогольных психозов охватывали 11, 9 % всех психических больных. Но уже в 1902 году они составляли 13, 9 %, в 1910 году – 17 %, в 1913 – 19, 7 %. В количественном выражении это означало, что в 1902 году в России было 3548 человек, пораженных алкогольными психозами, в 1910 – 7651 человек, в 1913 – 10 267 человек.

Уже в начале XX века ни у кого не вызывало сомнений наличие прямой зависимости уровня преступности от масштабов пьянства. «Редкий вор и убийца совершает свое дело трезвым», – утверждал Л.Н. Толстой [125].

Винная монополия вовсе не являлась гарантом от алкогольных отравлений. Никаких химических анализов, подтверждающих чистоту водки, не проводилось. Как известно, более всего сивушного масла содержится в картофельной и паточной водке, она считается особенно ядовитой, и чистка ее весьма затруднительна. Российская же монопольная водка, в основном (более 70 %), производилась тогда именно из картофеля.

По данным на 1913 год, в России на изготовление спиртных напитков затрачивалось: картофеля – 2, 9 млн тонн, ячменя – 250 тыс. тонн, кукурузы – 236 тыс. тонн, патоки – 217 тыс. тонн, ржи -212 тыс. тонн. Зерном, идущим на производство водки, можно было бы прокормить 5–6 млн человек[126].

Для изготовления вина значительные площади на юге России отводились под виноградники. Они занимали около 115 000 десятин на Кавказе и в Закавказье. В остальных областях (Крым, Бессарабия, Земля Войска Донского и пр.) под виноградниками находилось 85 000 десятин. Урожайность русских виноградников колебалась от 150 ведер вина с десятины (Крым, Бессарабия) до 800 ведер (Дагестан).

Но все-таки, по сравнению с большинством западных стран, в России предпочтение отдавалось крепким спиртным напиткам. В силу этого, значительно выше была вызванная алкоголем смертность. Смерть от опоя в дореволюционной России случалась в 3–5 раз чаще, чем в других странах. Так, во Франции она составляла 11, 5 случая на миллион человек, а в России -55, 2. Правда, значительно меньше было в российском обществе, в сравнении с французским, количество смертей от отравления алкоголем женщин[127].

Потребление алкоголя в начале XX века варьировалась по различным губерниям России. В юго-западных на душу населения приходилось 4, 55 л спирта, в южных – 4, 05 л, в северных – 2, 46 л, в восточных – 2, 33. Но, по исследованию Сикорского, уровень опойной смертности находился в обратной пропорции к среднедушевому потреблению. В первых двух категориях губерний на один миллион населения приходилось 15–17 смертей, в двух последних – 91–92 смерти. Сикорский ставил эти тенденции в зависимость от среднегодовой температуры в регионах. Однако различались не только природные условия, но и культура пития. На юге и юго-востоке потребляли в основном вино, тогда как на севере и востоке – водку[128].

По масштабам пития от русского народа не отставали и другие национальности, еще сравнительно недавно приобщившиеся к алкоголю. Исключение составляли лишь те группы российского населения, для которых распитие спиртного было несовместимо с их религиозными убеждениями (мусульмане, старообрядцы). Как известно, алкоголь особо противопоказан автохтонным народам Севера и Сибири, не имеющим против него иммунной защиты. Именно в начале XX века начинается трагедия алкоголизации коренного нерусского населения. Углов вспоминает случай с неким тунгусом, учительствующим в Киренске. Поспорив с приятелем, он выпил пять бутылок водки, что являлось двойной смертельной дозой. Целую неделю у него продолжалась рвота, он долго болел, исхудал, но все-таки остался жив.

Исторически сложились стереотипы восприятия культур по их отношению к алкоголю: «водочные», «винные», «пивные», «трезвеннические». Предпочтение, отдаваемое русскими водке, соответствовало так называемому «северному» типу, для которого характерно эпизодическое употребление крепких неразбавленных напитков в «ударных» дозах. Это было предопределено климатическими условиями, препятствующими развитию виноградарства, а также социально-экономическими факторами, которые подталкивали государство в поиске дополнительных источников финансирования, к тому, чтобы организовывать производство наиболее дешевой по себестоимости продукции[129].

В дореволюционной России действовали несколько частных фирм, производивших водку: в Москве – «Вдова М.А. Попова» (ржаная водка «Поповка»), «Петр Смирнов» (водка «Смирновская», с вредной примесью – поташом), «И. А. Смирнов» (отличалась от «Смирновской» формой тары, а также более высоким качеством и высокой ценой); в Петербурге – «А.Ф. Штриттер» (хорошего качества, но с применением дистиллированной воды), «Бекман» (среднего качества, состояла из картофельного спирта и дистиллированной воды), «Е.В. Петров» (водка «Петровская»); в Казани – «Т-во Вараксин и К°», «И.В.-Александров»; в Нижнем Новгороде – «А.В. Долгов и К°» (столовая водка № 3, высшего качества, двойной очистки, но уступала московской по причине содержания дистиллированной воды). Все названные фирмы были учреждены еще до введения монополии, а потому им дозволялось вести производственную и торговую деятельность и в монопольный период.

Для винокурения феодальной России была характерна тенденция к достижению качества продукта, пусть даже за счет его рентабельности. Дворянин – производитель водки или вина – не считался ни с какими затратами, лишь бы не пострадало качество напитка. Действовало негласное правило – гнать как можно медленнее, не доводя гонку бражки более, чем за половину ее объема. Эпоха индустриализации предопределила массовость производства винно-водочной продукции. Качество приносили в жертву количественным показателям. Дешевые сорта картофельной и свекольной украинской водки продавались не иначе как ведрами. В этом смысле введение государственной водочной монополии предупреждало злоупотребления. Видными сторонниками монополизации алкогольного производства выступали Д.И. Менделеев, Н. Тавилдаров, Н.Д. Зелинский и др.

Изготовление картофельной водки было связано с конвейеризацией производства. Между тем, лучшие водочные сорта по-прежнему производились на традиционном для России ржаном сырье. В небольших пропорциях добавлялись также овес, пшеница, ячмень, гречиха. Картофельная же водка вызывала более тяжелый похмельный синдром и склонность к агрессии (чего, как правило, не бывало от ржаной водки). Еще большую агрессию вызывал самогон, производимый из чистого свекольного сахара. Возможно, рост социальной агрессии в России начала XX века был отчасти обусловлен и распространением новых водочных сортов (а именно картофельной водки и свекольного самогона)[130].

Впрочем, даже при производстве пшеничной и картофельной водки в качестве компонента русские водочные производители использовали ржаной солод. Новым явлением стало выращивание на спиртоводочных заводах специальных сортов дрожжей, предназначенных для винокуренного производства. Для фильтрации преимущественно использовался березовый уголь. Он был самым дешевым, широко распространенным и обладал относительно высокой поглотительной способностью. Для выделки высших сортов водки использовался буковый, липовый, дубовый, ольховый фильтр. Один из создателей рецепта русской водки, ученик Менделеева Зелинский, оценив поглотительные способности древесины, во время Первой мировой войны предложил использовать в противогазах угольные фильтры[131].

В начале XX века в России процветало самогоноварение. Термины «самогон» и «самогонка» стали новым эвфемизмом. Еще в XIX веке они не были известны. Под «самогоном» понималось самовольно, незаконно изготовленное хлебное вино (в этом смысле термину «самогон» близок по значению термин «корчемство»). Также имелось в виду, что это неочищенное, недоброкачественное, по сравнению с государственной монопольной водкой, алкогольное изделие. А в прежние времена в слово «самогон» вкладывался совершенно иной смысл. Для сибирских промысловиков оно означало охоту за зверем на лыжах, в отличие от преследования его на лошадях и собаках. По профессиональной винодельческой терминологии, «самогон» – это лучшие, первые фракции вина, из которых изготавливали наиболее высококачественную алкогольную продукцию. В новом значении термин распространяется в малокультурной среде, с низким образовательным потенциалом. Он относился к разряду жаргонной лексики. По мнению В. Похлебкина, этот термин впервые появился в южных и юго-восточных губерниях России, в областях со смешанным населением. Исследователь объяснял его лексический генезис тенденцией ослабления чувства чистоты языка, характерной для зон полиэтнического языкового котла[132].

С начала ХХ века в разговорный оборот вошел и другой алкогольный термин – «первач». Прежде первая фракция водочного производства именовалась «пенкой» или «перваком». Рецепт «пенника» (лучшей марки водки) подразумевал разбавление 100 ведер первача 24 ведрами ключевой воды. По цене «пенное вино» соотносилось с натуральным виноградным вином. При изготовлении более слабых по крепости марок водки увеличивалась пропорция добавления воды. Чем меньше был градус водки, тем ниже устанавливалась ее цена.

Наряду с термином «водка» в начале ХХ столетия применялись и другие наименования этого алкогольного продукта: «беленькое», «белое», «монополька», «поповка». Причем слово водка считалось несколько простонародным. Вплоть до 1906 года в официальном языке преобладал термин «вино». Предпринимались попытки облагородить продукт с помощью названия. Хождение имели такие эвфемизмы, как «народное вино», «столовое вино» и даже «винная водка». Принципиальным противником всех этих филологических изысканий выступал Менделеев. Он полагал, что именно название водка наиболее точно отражает характер напитка и соответствует русской национальной традиции.

Менделеев обнаружил в водке целительную силу, очищающую организм от шлаков и токсинов, отменно регулирующую процесс пищеварения при традиционных особенностях русской кухни. Вопреки современному наименованию «зеленый змий», в начале ХХ века в простонародье водку называли «огонь здоровья». Но огонь весьма опасен. Им можно вылечиться, а можно и «спалить» организм.

Вода для водочного производства в России начала ХХ века бралась лишь в строго установленных местах. Необходимо было соблюсти условие, по которому для изготовления водки годится вода, обладающая мягкостью не более 4 мг/жв. В производство шла только вода из верховьев Москвы-реки, Клязьмы и Невы. Мягкость московской воды была 2 мг/жв, невской – 4 мг/жв.

Под руководством Менделеева над проблемами водочного производства работали такие выдающиеся отечественные ученые, как профессоры Н.Д. Зелинский, М.Г. Кучеров, А.А. Вериго, А.Н. Шустов, А.Н. Грацианов. Так, Кучеров, обнаружил в водке, производимой на заводе П. Смирнова в Москве, поташ и уксусный калий, что придавало жидкости специфическую мягкость, но плохо сказывалось на здоровье потребителя. Разразился скандал. Кучеров предлагал заменить вредные ингредиенты питьевой водой. Однако реализовать это предложение удалось лишь в советское время.

В 1903 году русский физиолог Н. Волович провел уникальный эксперимент с целью прийти к объективному пониманию процессов, происходящих в организме человека при потреблении им алкоголя. Поскольку исследования ученого не вписывались в представления об абсолютной вредности алкоголя, опыт не получил должной огласки. Волович взял за основу измерения число ударов пульса при потреблении человеком разных доз алкоголя. Пульс измерялся ровно через сутки после употребления спиртного. Ради чистоты эксперимента подопытные в течение суток голодали. Ученый зафиксировал следующие результаты:

20 г алкоголя – пульс возрастал всего на 10–15 ударов либо, у более здоровых людей, не изменялся вовсе;

30 г алкоголя – увеличение на 430 ударов по сравнению с нормой;

60 г алкоголя – увеличение на 1872 ударов;

120 г алкоголя – увеличение на 12 980 ударов;

180 г алкоголя – увеличение на 25 488 ударов.

Таким образом, Волович пришел к выводу, что при малой дозе в 20 г никаких негативных последствий в организме человека не происходит. Напротив, алкоголь вызывает стимулирующие очистительные процессы. Потреблять эту дозу алкоголя даже необходимо в качестве профилактического средства осенью, зимой, в сырую погоду. В пересчете на сорокоградусную водку 20 граммов спирта равняется 50 граммам водки. 75 г водки, по расчетам Воловича, это уже предел нормы. Потребление водки свыше 150 г в сутки уже вредно. А если человек выпивает водки более 250 г – это просто опасно. При учащении ударов пульса на 10 000-12 000 не всякое сердце выдерживает подобную нагрузку[133].

Проблеме влияния алкоголя на организм уделял внимание в своих исследованиях и И.П. Павлов. Он сравнивал последствия алкогольного опьянения с симптомами шизофрении. В статье «Пробная экскурсия физиолога в область психиатрии» он писал: «Симптомы шаловливости, дурашливости, а также вспышки возбуждения с характером агрессивности, которые встречаются у шизофреников… очень напоминают картину обыкновенного начального алкогольного опьянения… Отсюда при алкогольном наркозе беспричинная и необычная шаловливость, плаксивость и веселость, то излишняя чувствительность и слезы, то гневность» [134].

Вывод Павлова был так же однозначен, как и односторонен: «Алкоголь гораздо больше горя причиняет, чем радости, всему человечеству, хотя его употребляют ради радости. Сколько талантливых и сильных людей погибло и погибает из-за него»[135].

Широкое распространение в России имела практика подделки вин. Русские виноделы, как правило, стремились копировать иностранные образцы. По данным Министерства финансов, к началу ХХ века из ассортимента российских виноградных вин только около 8 % обладали признаками, свойственными натуральным винам, остальные являлись подделкой. Так, портвейн, стоимостью 70 копеек бутылка, изготовлялся по следующей технологии: на 17 ведер белого крымского вина добавлялось ведро сахарного сиропа, полведра заграничной малаги и полтора ведра хлебного спирта. Полученной смесью выполаскивали бочки из-под настоящего портвейна, и на сем производство «портвейна» завершалось. Для придания полного внешнего сходства с оригиналом использовали различные химические красители. В частности, «русский портвейн» окрашивали с помощью каменноугольной смолы. Пятнадцать лет шла разработка закона о фальсификации вин. В Бессарабии в 1908 году действовала специальная правительственная комиссия по пресечению изготовления подделок, но безрезультатно. Только в 1914 году соответствующий закон был наконец-таки принят[136].

Наиболее крупным российским производителем вин являлась образованная в Алуште фирма Токмакова и Молоткова. По данным на 1912 год, в их подвалах хранилось 118 тысяч ведер вина, а на рынке было реализовано 520 тысяч бутылок. Отделения фирмы размещались в Петербурге и Москве, представительства – в 12 других городах страны. Но все-таки основную часть виноградного вина производили не крупные компании и даже не государство, а мелкие хозяева. Особенно виноделие было развито в крестьянских хозяйствах Южного Приднестровья и Кавказа. Так, из 2000 дворов бессарабского уездного центра Аккермана половина существовала исключительно за счет продажи домашнего вина[137]. По установленным в России ценам, бутылка шипучего вина стоила 1 рубль 40 копеек, любого другого – 45 копеек[138].

Согласно высочайшему замыслу, водку и другие спиртосодержащие суррогаты на столе русского человека должно было заменить именно виноградное вино. Именно поэтому император освободил виноделие от уплаты акциза, дал разрешение на беспатентную торговлю в местах выделки вин, а также продажу их не только в лавках и погребах, но и «с возов и лодок». Однако филантропические намерения высшей власти расходились с интересами Министерства финансов. Поэтому последнее стало чинить безакцизному виноделию всевозможные препятствия. И в результате вместо предполагаемого развития винного производства происходил его регресс[139].

С введения винной монополии сокращается число трактиров, но увеличивается количество пивных. Так, в Екатеринбурге в конце XIX века насчитывалось 32 пивные лавки, а к 1914 году их стало уже 148[140]. В Херсонской губернии в течение года после введения винной монополии появилось 36 новых пивных лавок и буфетов. Объяснение росту пивного бизнеса простое: в отличие от виноградного вина пиво облагалось акцизом. Местным властям были невыгодны безакцизные винные продажи, и они начинали продвигать пивной промысел[141].

Отдельных слов заслуживает винная реклама. Одним из ее приемов являлась информация об элитарности напитка. Высшим критерием служило указание о поставках его различным монаршим дворам. К примеру, на этикетке продаваемого в России реймсского шампанского «Шарль Гейдсин» сообщалось, что оно поставляется ко двору короля Великобритании, императора Австро-Венгрии, императора Германии, короля Швеции и Норвегии, королевы Нидерландов, герцога Саксон-Веймарского. И обывателю, естественно, хотелось попробовать вино, которое пили царственные особы.

Особое внимание рекламодатели уделяли информации о целебных качествах вин. О том, чтобы на этикетках содержались предупреждения о вреде алкоголя, тогда еще речи не шло. Многочисленные рекламные проспекты вин выходили накануне Пасхи. Не беда, что Пасха была православная, а производители вин – чаще всего католики. Так, реклама французского вина «Сент-Рафаэль» гласила: «К светлому празднику необходимо запомнить, что в это время года, когда эпидемия не приостановилась, вино «Сент Рафаэль» является обязательной принадлежностью праздничного стола. Оно предохраняет от желудочных заболеваний, превосходно действует как укрепляющее, согревающее, восстанавливающее силы, освежающее и кровотворящее средство. Лучший друг желудка!»[142]. Для распространения в России была даже выпущена специальная брошюра о сент-рафаэльском вине. Этикетка другого реймсского вина «Ирруа» сообщала такие сведения: «Единственное натуральное (без сладости), разрешенное медицинскими авторитетами диабетикам, подагрикам и проч.» [143].

Действительно, представления о целебных свойствах вин были в то время общераспространенными. Виноторговля в начале XX века проводилась повсеместно в аптеках и аптекарских магазинах. Именно аптекари считались лучшими дегустаторами вин. «Французская водка» (то есть коньяк) использовалась даже для промывания глаз.

Уже тогда одной из актуальных проблем виноторговли являлась подделка некоторых винных изделий. «Ввиду всевозможных подделок наших вин и коньяков, – предостерегало Товари – щество виноторговли К.Ф. Депре, – покорнейше просим, при покупке их, обращать особое внимание на этикеты и фирменное клеймо на пробках. Больше других подвергаются подражанию наши: Портвейн № 211, Коньяк № 197, Коньяк № 184»[144].

Особой популярностью у российской богемы пользовались различные французские вина. На российском рынке действовали такие фирмы, как «Moet & Chandon a Epemey», «Eaux de vie Dupuy & C.P. Mazet Francois», «H. Cuvillr & Frere, Hennesy & C», «Henry. Terrasson», «Paul Forrot», «Barton & Guestier (Bordeaux)» и др.[145]. Французские виноградники тогда занимали площадь более чем в 2 миллиона гектаров. Сейчас они вдвое меньше.

К началу XX века была установлена строгая система ресторанных правил винопития. Крепленое вино подавалось к супу и паштетам – пирогам. К рыбе полагались белые столовые бургундские вина – чаще всего «Шамбертен». К стерляди подавался «Макон», к угрю – «Клоде-Вужо». Ни в коем случае красное вино не подавалось раньше белого. Оно более терпкое, более пахучее, и могло при несвоевременном употреблении перебить вкус белого вина. Для следующего за рыбой «главного блюда» полагалось подносить красное столовое бордоское вино – «Медо» или «Шапо-Лафит». Если главным блюдом был ростбиф, то к нему подавался портвейн. К индейке – благородное белое бордоское вино «Сотерн». К телятине приносили более изысканное и тонкое бургундское «Шабли».

Каждому из вин соответствовали определенные бокалы. В лучших ресторанах бордоское и бургундское вина было принято пить из бокалов свинцового хрусталя. Лучшие образцы их изготовляли Императорский и Бахметевский заводы. Характерным приемом их огранки была «алмазная грань» – поверхность изделия покрывалась рядом небольших выступов, обработанных наподобие драгоценных камней. Через призму таких бокалов вино казалось драгоценностью.

Но все-таки в качестве материала для изготовления бокалов преобладал не хрусталь, а цветное стекло. Особенно модным считалось многослойное стекло – двух- или трехслойное, с окраской каждого слоя в определенные цвета. Как правило, внутренний слой был бесцветным, средний – молочным, а внешний – окрашенным. Популярностью пользовалось нанесение на стекло печатных рисунков. Использовались весьма разнообразные приемы декора: были бокалы, стилизованные под «китайский», «передневосточный», «византийский», «помпейский» и другие стили.

Считалось, что чем тоньше вкус и аромат вина, тем тоньше должно быть стекло бокала. Ресторанное правило гласило: «Для тонкого вина нужен тонкий бокал». Для шампанского использовался фужер, похожий на лилию. Ресторанный этикет предписывал также, чтобы бокал не был слишком маленьким, поскольку он наполнялся вином лишь наполовину, а если напиток элитный, то и на треть. Это позволяло, вращая бокал, добиваться соединения вина с воздухом, что придавало напитку всю полноту аромата.

Для более крепких напитков производились рюмки различных форм. Изготавливались специальные стаканы: пивные, медовые и водочные. Для водки полагались стаканы из более прочного стекла, для пива – из более тонкого. Выпускались также штофы в 1/8 или 1/10 ведра из бесцветного и зеленого стекла. Варьировались формы и емкости бутылок. Особо модными считались фигурные бутылки.

Бутылки и сосуды для питья подносились при каждой перемене блюд в специальных бутылочных и рюмочных передачах. Бутылочные передачи, рассчитанные на одну-две бутылки, представляли собой высокие сосуды. Рюмочные передачи, напротив, были низкие и широкие, с волнистыми краями, удерживающими сосуды в горизонтальном положении. Причем обычай расставлять бутылки или графины с вином перед трапезой был характерен только для России. Вокруг бутылки строилась вся композиция стола. В других европейских странах спиртное подносили уже в ходе трапезы по мере поступления заказов. Если на Западе застолье могло проходить и без спиртного, в российском светском обществе потребление алкоголя при вкушении пищи было само собой разумеющимся[146].

Впрочем, по кабакам и трактирам центральных российских губерний сохранялся незамысловатый сервис – водка с солеными закусками. Такое сочетание было чисто русским изобретением. Выдумка содержателей трактиров – как бы мужик выпил побольше, а на еду потратился поменьше.

Современный стереотип о пьющей деревне не отражает действительного соотношения в потреблении алкоголя различными слоями населения. В городе, в душевом выражении, всегда пили значительно больше. Алкоголизм был типичным явлением для пролетарской субкультуры. Община не давала крестьянину спиваться. Судя по статистике, среди крестьянства могло иметь место лишь спорадическое потребление алкоголя. Но, оказавшись вне общинных рамок, в стрессовой атмосфере города, крестьянин начинал пить. Столыпинские реформы стимулировали рост пьянства. Статистика позволяла сделать следующие выводы: 1) среднее душевое потребление алкоголя в группе промышленно-городского пролетариата в несколько раз выше среднего душевого потребления земледельческого крестьянства; 2) при переходе крестьян-земледельцев в ряд промышленно-городского пролетариата их расходы на алкоголь возрастают в большее число раз, чем возрастает при этом переходе общая сумма их дохода; 3) в самой среде промышленного пролетариата процент расхода на алкоголь изменяется по отдельным группам рабочих в обратном отношении к уровню их заработка.

Русские люди хотя и пили, но осознавали греховность этого процесса. Не было принято пить за Бога и за святых, хотя такое случалось на княжеских пирах в средневековой Руси. Нельзя почитать сакральные ценности, совершая грех (чем и являлось неосвященное винопитие). Да и питие за здоровье человека, с точки зрения христианства, абсурдно, так как помочь ему может лишь моление. Замену молитвы питием возможно объяснить через призму феномена «карнавальной культуры».

Обострились взаимоотношения пьющего и непьющего населения. Принципиально отказывались от употребления спиртного в любых дозах старообрядцы. Непьющий человек в массовых представлениях того времени означал старообрядца. До эпохи индустриализации конфессиональные старообрядческие общины находились в полном обособлении от остального общества. Но с наступлением урбанизации они соприкасаются с внешним миром в субкультуре города. У старообрядцев вызывало отторжение беспробудное пьянство не относящихся к их исповеданию рабочих. В свою очередь, пьющих раздражал трезвый образ жизни раскольников. А наиболее крупные промышленники России, как известно, являлись выходцами из старообрядческой среды. Они, естественно, отдавали предпочтение трезвому рабочему, продвигая его по службе. Именно трезвенники становились мастерами и управляющими. Поэтому для рядового рабочего трезвенничество ассоциировалось с отчуждением и штрейкбрехерством.

Пьянство было атрибутом городской субкультуры социальных низов. Оно становится одним из главных мотивов романтики босяцкой культуры дня. Не только А.М. Горький трудился над ее апологией. Даже И.А. Бунин писал: «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, – не просто наслаждения, а именно упоения, – как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд»[147].

Субкультура «пьяной России» была блестяще показана в произведениях Чехова и Горького. «Водка белая, но красит нос и чернит репутацию», – иронизировал Чехов. Особое впечатление на общественность произвели соответствующие страницы горьковского романа «Мать». Жизнь рабочего в слободке проходила между фабрикой и кабаком. Пили до бесчувственного состояния. Пьянки нередко сопровождались кровавыми драками, последствиями которых являлись тяжелые увечья. Прожив такой жизнью лет пять-десять, – резюмировал Горький, – человек умирал.

Через алкогольную дымку смотрят на мир литературные персонажи Б. Ропшина. Скрывающийся под этим псевдонимом лидер боевой организации эсеров Б.В. Савинков сам настолько погрузился в алкогольное бытие, что ЦК социалистов-революционеров ставило вопрос о его моральном разложении.

Патологические формы приняло распитие спиртного в студенческой среде. Алкоголь стал в ней непременным атрибутом. Пьянству было подвержено более половины российского студенчества (в Москве этот показатель достигал 64 %). Примерно такие же цифры были получены относительно пьянства среди учащихся средней и низшей школы. В некоторых губерниях алкоголь употребляли до 80 % школьников[148].

Пьянство русских студентов имело свою специфику. Попойки проходили под разговоры об извечных вопросах российского бытия и неизменно имели политическую составляющую. Зачастую разговорами дело не ограничивалось и спиртное могло привести студента к противоправным в политическом отношении действиям. Открытым остается вопрос, в какой степени спиртное обуславливало русскую революцию.

О парадоксальной взаимосвязи революционного движения и студенческого пьянства рассуждал в 1909 году видный философ и социолог А.С. Изгоев. Основанием для его выводов послужило сравнение увеселений русских и немецких студентов. «Лично я, – писал Изгоев на страницах знаменитого сборника «Вехи», – всего только один раз видел пирующих немецких корпорантов. Зрелище не из приятных и отвечающее в общем тому, что о нем пишут. Но должен сказать, что это глупое веселье молодых бычков все же не возбуждало во мне такого тяжелого чувства, как попойки русских передовых студентов, кончающиеся, большей частью, ночной визитацией публичных домов. Самое тягостное в этих попойках и есть эта невозможная смесь разврата и пьянства с красивыми словами о несчастном народе, о борьбе с произволом и т. д. Бурш пьянствует, глупо острит, безобразничает, но он не рядит своего пьяного веселья в яркие одежды мировой скорби. Перевертывая вывески и разбивая фонари, он и сознает, что буянит, а не думает, что протестует против современного строя. У нас же и в кабаках и в местах похуже передовые студенты с особой любовью поют и «Дубинушку», и «Укажи мне такую обитель»…» [149].

«Начинаешь понимать разницу между Россией и Западом, – писал в 1914 году один из исследователей алкогольной проблемы В.Я. Каннель. – Мы пьем меньше, чем наши соседи, но пьянствуем больше» [150]. Русское пьянство было более радикально, носило антиобщественный характер. Петербург занимал безоговорочно первое место среди столиц по количеству арестов лиц, пребывавших в нетрезвом состоянии. Если в Берлине один задержанный приходился на 369 жителей, в Вене – на 1220, в Париже – на 16926, то в Петербурге – на 25 человек[151].

Не будучи задействованным в системе общественного разделения труда, систематическому пьянству предавалось и дворянское сословие. Академик А.Н. Крылов приводил в своих воспоминаниях рассказ некоего помещика Симбирской губернии Н.В. Приклонского о «правильном» образе жизни, которого тот придерживался: «Летом встаю я в 4 часа и выпиваю стакан (чайный) водки; мне подают дрожки, я объезжаю поля. Приду домой около 6 часов, выпью стакан водки, иду обходить усадьбу – скотный двор, конный двор и пр. Вернусь домой часов в 8, выпью стакан водки, подзакушу и лягу отдохнуть. Встану часов в 11 – выпью стакан водки, займусь до 12 со старостой, бурмистром. В 12 часов выпью стакан водки, пообедаю и после обеда прилягу отдохнуть. Встану в 3 часа, выпью стакан водки.»[152]

Симптомом государственного кризиса являлся алкоголизм в среде высшей власти. Среди алкоголиков царского двора выделялся великий князь Николай Николаевич (младший). Почетный командир лейб-гусарского полка, он установил соответствующие питейные порядки и среди подчиненных. (Надо сказать, что именно в этом полку проходил кавалерийский стаж Николай II.) Не меньше, чем к алкоголю, Николай Николаевич имел пристрастие к одной царскосельской купчихе, поддерживавшей его в питейных увеселениях. Великий князь даже просил у Александра III разрешения обвенчаться с ней. «Со многими дворами я в родстве, но с Гостиным еще не был, и не буду», – ответил император. Получив отказ, Николай Николаевич вновь погрузился в безудержное пьянство. Зачастую, допившись до соответствующего состояния, великий князь, непременно в голом виде, забирался на крышу собственного дома, где распевал серенады в адрес возлюбленной купчихи. Затем бесчувственное тело командира гусары спускали вниз[153].

Критик самодержавного режима предреволюционной России В.П. Обнинский приводил рассказ одного из гусар об особенностях гвардейской службы того времени: «Пили зачастую целыми днями, допиваясь к вечеру до галлюцинаций. Иные из них становились как бы привычными, так что прислуга офицерского собрания (клуба) начинала приспособляться к странному поведению господ. Так, нередко великому князю и разделявшим с ним компанию гусарам начинало казаться, что они не люди, а волки. Все раздевались тогда донага и выбегали на улицу, в ночные часы в Царском Селе обычно пустынную. Там садились они на задние ноги (передние заменяли руками), подымали к небу свои пьяные головы и начинали громко выть. Старик буфетчик знал уже, что нужно делать. Он выносил на крыльцо большую лохань, наливал ее водкой или шампанским, и вся стая устремлялась на четвереньках к тазу, лакала языками вино, визжала и кусалась. Сцены подобного рода становилась тотчас же достоянием городской молвы – в маленьком гарнизоне ничего не скроешь, – но никто не предавался напрасному негодованию, ибо нравы Царскосельского общества немногим отличались от гусарского уровня» [154].

Не меньшим алкоголиком, чем Николай Николаевич, был великий князь Алексей Александрович. Своими питейными пристрастиями он развратил все морское ведомство, которое возглавлял в период цусимской катастрофы.

Обнинский объяснял пристрастие к алкоголю высшей знати ощущением тупика и обреченности. «Жить в такой обстановке, – писал он, – дышать таким воздухом очень трудно. Хочется забвения от мыслей, приходящих сами собой, не спрашиваясь, царская ли это голова или голова каторжного, загубившего десяток человеческих жизней. Алкоголь – вот друг мятущихся умов, терзаемых совестью душ, усталых от корсета представительства тел. Алкоголь, этот поставщик львиной доли бюджетных поступлений, по праву занимает и в обиходе царя высокое место. Алкоголь хочет проявлять себя не в одном буйстве разодетого павлином гусара или в ламентациях голодного, но пьяного мужика, а и в управлении империей, поддерживать которую на международном торжище он имеет высокую честь и приятную обязанность» [155].

В общественной оппозиции муссировались разговоры о пристрастии к пьянству самого царя. Обнинский склонялся к выводу о правомерности такого рода обвинений: «Слухи о том, что царь сильно пьет, давно бродили по свету; но теперь, когда любой студент-медик по почерку Николая может определить отравление алкоголем, а любой кавалерийский вахмистр скажет, видя, как дрожит рука держащего поводья: «Эге, брат, выпиваешь», теперь не скроешь своего образа жизни. Мало-помалу стеснение пропадает, привычки выносятся на улицу. И года три спустя после того, как царь плясал вприсядку в малиновой рубашке на полковом празднике «императорских» стрелков (в присутствии солдат), он дошел до того градуса свободы, когда хочется всем демонстрировать свое душевное состояние. Одевшись солдатом, взвалив на плечи ранец и взяв ружье, Николай вышел, слегка пошатываясь, из своего крымского дворца и промаршировал десять верст, отдавая честь проходившим офицерам, испуганно оглядывавшимся на это чудо. Скандал был настолько велик, что для ликвидации его придумали новый поход, в другой уже форме, чтобы придать делу вид преднамеренности и, кстати, возбудить в армии восторг перед «до всего доходящим» царем-батюшкой. Но солдата ХХ века, да еще побывавшего в революционной переделке, этими наивностями не проймешь. Он хорошо понял, что царь действительно «дошел», но не до солдатской участи, конечно, а до той грани, за которой алкоголикам чудятся зеленые змеи, пауки и другие гады. Пришлось замолчать, и распространение фотографий и описаний подвига «самодержавнейшего» государя прекратилось» [156].

О том, как пило великосветское общество России начала ХХ века, свидетельствует один эпизод. Компания столичных денди, вынужденно протрезвев за отсутствием денег, обнаружила свое местопребывание в одном из южнорусских портов. Долго пытались вспомнить, что их сподвигло на столь дальнее путешествие. Похмельный туман в памяти все же рассеялся, когда в кармане одного из собутыльников обнаружилась бумага, представлявшая собой план экспедиции в Африку для охоты за крокодилами. Почему возникла сама идея поохотиться на крокодилов, так и осталось приятелями достоверно не установлено.

Непьющим человеком был премьер-министр П.А. Столыпин. Он считал пьянство одним из главных социальных бедствий России и полагал, что этот порок будет изжит путем создания крепких фермерских хозяйств. Рачительный хозяин не станет предаваться праздному винопитию, не уйдет в разорительный для семейного бюджета запой. Столыпин признавался, что, разрабатывая новые законы, правительство «делало ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и на сильных»[157]. Впрочем, несмотря на личное неприятие пьянства, пойти на сокращение «пьяного бюджета» премьер-министр не решился. Да и оказавшиеся вне общинного контроля крестьяне стали злоупотреблять алкоголем значительно чаще.

Противоположность Столыпину при царском дворе представлял Григорий Распутин. Попойки последнего приобрели легендарный характер. Вообще пьянство, как и половые бесчинства, определяли стереотип его поведения. Еще в отрочестве он пристрастился к спиртному. «Пьянство, – писал один из исследователей феномена «распутинщины» Н.Н. Евреинов, – как известно, до добра не доводит, и из благочестивого отрока вышел в конце концов не верный помощник своему отцу в хозяйстве, а блудодей, табокур, вор и хулиган, которого нередко колотили почтенные отцы семейств и даже неоднократно, по приказанию исправника, наказывали розгами. Бывало, едет он за хлебом или за сеном в Тюмень (что в 80-ти верстах от села Покровского), а возвращается домой ни с чем, без денег, пьяный, избитый, а часто даже без лошадей» [158]. По-видимому, распутинские запои мотивировались не только разнузданностью характера, но и хлыстовскими воззрениями. О хлыстовстве Распутина царю неоднократно докладывали руководители департамента полиции. Хлыстовские радения, как известно, предполагали активное винопитие. Путь «святотатственной святости», борьбы с грехом посредством греха, приводил даже к сакрализации пьянства. В память о разгульном образе жизни старца существует популярная ныне немецкая водка «Распутин».

Алкоголю отводилось видное место в семиосфере культуры Серебряного века. Отношение к вину символистов было предопределено позицией В.С. Соловьева: «Вино – прекрасный реактив: в нем обнаруживается весь человек: кто скот, тот в вине станет совершенной скотиной, а кто человек – тот в вине станет ангелом» [159].

Для символизма вино – это многофункциональный знак. С одной стороны, оно символизирует познание. В нем есть имманентная глубина, отсутствующая в воде. Особых знаний требует изготовление качественного вина. Чтобы оценить его, необходим эстетический вкус. В алхимии вино – катализатор творчества. С другой стороны, вино – источник дионисийской энергетики и опьянения. Винопитие непременно сопровождает вакханалии. Считается, что винопитие составляло один из аспектов солнечных мистерий (при лунных ритуалах практиковалось курение трав). Вместе с тем, вино символизирует мужественность. Оно превращает трусливого в храброго, молчаливому развязывает язык, бездарного делает поэтом. В эзотерике путь вина символизирует радикальность и решительность (в отличие от пути молока). В христианской культуре оно символизирует кровь Христову и используется при причастии. У католиков вином причащаются только лица духовного сана. Смешанное с водой вино образует жидкость, символизирующую две природы в Христе – божественную и человеческую. Причем божественную символизирует именно вино.

Греческий бог виноделия Дионис становится одной из главных фигур в символике Серебряного века. Философы рассуждали о соотношении аполлонического и дионисийского начал в русском народе. Даже в Христе Вячеслав Иванов усмотрел черты Диониса. Именно в дионисизме он увидел разгадку русского народа. Пьянство же, в свою очередь, служило индикатором дионисизма[160].

Большое внимание уделял эзотерике винопития В.В. Розанов. Философ полагал, что через вино раскрывается языческое мироощущение. Язычество же, в отличие от христианства, выражает плоть, молодость, телесное буйство. Зачастую на различных эзотерических собраниях представители богемы имитировали вакханалии. В конце концов Розанов опомнился, заявив: «Проклятый алкоголь есть европейская форма опия… Но качества и следствия его – точь-в-точь как опия и гашиша: одурение, расшатанность воли и характера, нищенство, преступление, вырождение, смерть» [161].

«Вещный мир» акмеистов предстал у Владимира Нарбута через поэтизацию фольклорной и «бурсацкой» жизни, важной составляющей которых являлось винопитие. Поэт даже написал стихотворение «Пьяницы». Эпиграфом к нему он взял строчки Е.В. Гребенки: «И чарка каторжно гуляет по столу». Особенно колоритным фрагментом стихотворения было изображение пьяных дьячка и попадьи.

Настоящую апологию элитного пьянства создал Игорь Северянин. Особенно эпатировало публику стихотворение «Хабанера II»:

12 января 1910 года стихотворение случайно попало в руки Льва Толстого, и великий старец отреагировал на него крайне негативно. Но толстовская критика, выражаясь современным языком, лишь способствовала «раскрутке» творчества Северянина. Сам поэт называл эту оценку Толстого своим «счастливым случаем». «Об этом, – вспоминал Северянин, – мгновенно всех оповестили московские газетчики… после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня известным на всю страну! С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них – в вечерах, а может быть, и в благотворителях, участие» [162]. Российское общество начала ХХ века устало от дидактики и желало «дионисийской» литературы.

Шампанское так часто упоминалось в русской поэзии, что стало объектом литературоведческих исследований. В XIX веке шампанское служило синонимом бурлящей молодости и безрассудной отваги. Е. Баратынскому цензура даже запретила употреблять слово шампанское, понимая его как намек на восстание декабристов. Но в культуре Серебряного века происходит переосмысление символов Золотого века. Шампанское становится знаком необычайной изысканности. «Ананасы в шампанском» Северянина приобрели нарицательный смысл. Другой иллюстрацией восприятия шампанского как символа изысканности служат строчки А. Блока: «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи».

Из всех поэтических направлений Серебряного века алкоголь менее всего соотносился с футуризмом. Стальные мускулы, машинная энергия, поэтика индустриализма – все это не оставляло места для алкогольной хандры. Трактир вызывает у В. Маяковского ассоциации со «страшным судом». В 1914 году он писал:

Кабак в интеллигентской семиосфере являлся как бы символом России. Он воспринимался в качестве антитезы другого русского символа – церкви. Если церковь олицетворяла русское терпение, то кабак – русский бунт.

писал о России Андрей Белый.

А вот строки из поэтического наследия Александра Блока:

Строка А. Блока «in vino veritas» – «истина в вине» – стала девизом богемной субкультуры.

Таким образом, в символическом пространстве России начала ХХ века алкоголь занимал одно из центральных мест, определявшееся социокультурной природой питейной истории. В эти годы вырабатывались новые традиции пития, в которых потребление спиртного выступало не в качестве антиобщественного действа, а в рамках появления идейных движений, развития «ресторанной» культуры.

В.Э. Багдасарян

Помимо России, питейная монополия существовала в начале прошлого столетия в Сербии, Швейцарии, Швеции и Норвегии. В скандинавских странах действовала готебургская система, при которой продажа алкоголя монополизировалась не государством, а общественными организациями.

В 25 российских губерниях казенная продажа алкоголя была введена лишь в начале ХХ века. Но даже после распространения на них системы казенных продаж они в просторечье именовались «немонопольными». К губерниям такого рода относились Прибалтийские, среднечерноземные, среднепромышленные (кроме Смоленской), крайнего Севера, некоторые из восточных (Вятская и Казанская) и южных (Астраханская и Донская область). В них прослеживается тенденция ежегодного увеличения потребления алкоголя. Введение монополии мало что изменило. Масштабы пьянства продолжали возрастать в той же динамике. Систематический рост душевого потребления спирта наблюдался и в районах, где питейное дело было монополизировано еще в конце XIX века. Так что система казенных продаж несущественно повлияла на пристрастие народа к спиртному. «Уже одно это обстоятельство, – приходил к заключению экономист В.К. Дмитриев, – должно бы показать исследователю, что причины указанных явлений (динамики потребления) следует искать не в специальных влияниях, связанных с казенной монополией, а в общих условиях народнохозяйственной жизни за рассматриваемые годы»[163].

По некоторым губерниям в 1901–1902 годах все-таки наблюдалось некоторое сокращение алкогольного потребления. По Великорусским губерниям оно достигло 17 %. Но это, скорее, можно отнести на счет разразившегося в России биржевого (денежного) кризиса – у населения сократились финансовые возможности для покупки алкогольной продукции. Конечно, на систематически пьющих даже денежный кризис не мог оказать отрезвляющего воздействия, но спорадическое пьянство под его влиянием действительно сокращалось

Расход алкоголя в 1901 году был даже меньше ожидаемого. Как ни странно, менее всего сократилось потребление алкоголя в Варшавской губернии. Дело в том, что в Царстве Польском население традиционно отдавало предпочтение пиву. Но одно и то же количество алкоголя обходится при потреблении пива гораздо дороже, чем при потреблении водки или спирта. Одна бутылка пива средней крепости содержала столько же алкоголя, сколько и 1/200 часть ведра казенной водки. Но за этот объем водки платили всего лишь 4 копейки, тогда как нельзя было и думать приобрести за эту цену бутылку даже самого низкосортного слабого пива. Поэтому при резком падении реальной заработной платы фабричные рабочие переходили от пива к более дешевым, но, в то же время, крепким напиткам[164].

В 1902 году потребление алкоголя, по данным сравнительной статистики, оставалось на прежнем уровне, составив 0, 49 ведра. Согласно неофициальным расчетам, происходило даже незначительное понижение уровня потребления. В целом, тенденция понижения душевого потребления алкоголя прослеживалась в губерниях: северных (Новгородской, Олонецкой, Псковской), северо-западных, Смоленской, Екатеринославской. Стационарное состояние было характерно для Привисленских и Волынской губерний и для Донской области. В группу губерний с повышающимся уровнем потребления спиртных напитков вошли три малороссийские (Полтавская, Харьковская и Подольская). Феномен украинских губерний объяснялся двумя факторами: прекрасным урожаем хлебов и хорошими результатами развития свекольно-сахарной промышленности[165].

С 1902 года действие государственной водочной монополии распространяется почти на всю страну. Вне ее распространения оставались Закавказье, Средняя Азия, Амурская, Приморская, Камчатская и Сахалинская области. Реформа не касалась изготовления и продажи виноградного вина, браги, пива, портера, которые по-прежнему облагались налогом[166]. При введении монополии декларировались три основополагающие задачи: 1) полностью изъять производство и торговлю водкой в стране из частных рук, полностью ликвидировать подпольное самогоноварение, сделав его ненужным и невыгодным; 2) высоко поднять качественный стандарт водки, сообразуясь с историческим опытом и достижениями русского винокурения и с новейшими техническими и научными достижениями промышленности, гигиены и органической химии; 3) не ставя искусственной и исторически преждевременной задачи ликвидировать пьянство как социальное зло, сделать все возможное для того, чтобы привить русскому народу культуру потребления водки и других алкогольных напитков[167]. Ограничивалось время продажи спиртного в праздничные и предпраздничные дни.

К реализации допускалась лишь алкогольная продукция, взятая с казенных складов и оплаченная акцизом, установленным на каждый градус. Министерство финансов подняло оптовые и закупочные цены на водочные сырье почти в два раза по сравнению с домонопольным периодом, наложив запрет на приобретение его у частных лиц. Розничные цены при этом остались на прежнем уровне. В результате объемы водочного производства резко пошли на спад. Если за год до введения монополии завод П. Смирнова производил 1 056 139 ведер спиртных изделий, то после ее установления – 73 302 ведра[168].

В 1902–1903 годах проходил сложный, зачастую болезненный, сопряженный с социальными катаклизмами, процесс водочной монополизации. Серия крестьянских восстаний, прокатившаяся по стране в 1903 году, наряду с прочими причинами, была мотивирована запретом на дешевый алкоголь. Особенно недовольными были украинские крестьяне, не имевшие теперь возможности покупать дешевую картофельную и свекольную водку. А ведь, к примеру, крестьяне Киевской и Полтавской губерний потребляли водочные изделия исключительно этих сортов.

С выходом России из состояния кризиса потребление алкоголя начинает вновь возрастать. Уже в 1903 году кривая потребления спиртного пошла вверх. В большей или меньшей степени этот рост коснулся всех регионов, как аграрных, так и промышленных. Исключение представляли Петербург и Петербургская губерния. В них потребление алкоголя продолжало систематически падать.

Для ограждения системы казенных продаж винно-водочной продукции Министерство финансов предусмотрело две основные меры: 1) сокращение числа питейных заведений вообще; 2) сведение к возможному минимуму участия в торговле вином распивочных, которые были признаны особо вредным типом питейного заведения, способствовавшим распространению в народе пьянства.

Однако на деле обе ограничительные меры не привели к желаемым результатам. Министерство финансов, предложившее эти шаги, оказалось парализовано. С одной стороны, правительственным мероприятиям вредила тайная – «беспатентная» – продажа вина. С другой стороны – расширившееся уличное потребление вина. В связи с последним получила распространение закупка спиртного в сосудах малого объема – в 1/100 и 1/200 ведра. Сама система измерения водки ведрами уходила корнями в прошлое. Появилось большое количество мест подпольной продажи алкоголя, что в значительной степени подрывало доход легальных питейных заведений. «Уличное» потребление выступило в глазах пьющих заменой упраздненных «распивочных». Для сохранившихся же распивочных заведений предусматривались различного рода ограничения. Некоторые из них были лишены права чарочной продажи (что подразумевало торговлю спиртными изделиями «вналив», т. е. стаканчиками, рюмками и другими мелкими емкостями). Практиковавшаяся же в домонопольное время чарочная продажа в сельской местности при новой питейной системе была вовсе упразднена. В наибольшем противоречии с системой казенных продаж находились возникшие при монополии тайные притоны. Воскрешалась картина дореформенного кабака[169].

Провалился оказавшийся убыточным опыт открытия чайных – столовых, предназначенных заменить кабак. Если в 1903 году их число достигло 3796, то к 1910 году осталось лишь 1151, и количество посетителей в них сокращалось из года в год. Не получил развития замысел по устройству лечебниц для алкоголиков. В 1908 году на эти цели по всей России была выделена смехотворная сумма – 28 000 рублей[170]. Вместе с тем, по данным на 1904 год, доход от пивной монополии в России составлял 543 млн руб., расход – 166 млн рублей, а чистая прибыль – 376 млн руб.

Первая попытка частичного введения «сухого закона» в России была предпринята в 1904 году, в связи с началом русско-японской войны. Вводился распространявшийся на несколько регионов страны запрет на торговлю алкоголем до окончания военных действий. Правительственное решение определялось, прежде всего, соображениями этического характера: негоже вести разгульный образ жизни в то время, как соотечественники проливают на фронте кровь. Все производство этилового спирта предполагалось сосредоточить для технических нужд армии и медицинских целей. Апробированное в русско-японскую кампанию постановление будет впоследствии принято после начала Первой мировой войны. Но для русской экономики это был непоправимый удар, ведь почти четверть бюджета формировалась за счет торговли спиртными изделиями. Крайне неразумная мера – ликвидировать важнейшую статью государственных доходов как раз в то время, когда вступившая в войну страна особо нуждается в финансах. Можно даже предположить о претворении в жизнь некоего заговора противников по подрыву финансовой стабильности Российской империи. Не в запрете ли на торговлю водкой следует поискать причины поражений России в обеих военных кампаниях начала ХХ века?

Только в 1906–1913 годах водочная монополия действовала в полном объеме. В результате несколько сократились по крайней мере внешние проявления пьянства. Была упорядочена торговля винно-водочной продукцией. Только в столицах и некоторых крупных городах продажа алкогольных изделий велась с 7 часов утра и до 22 часов вечера. В сельской местности в осеннее и зимнее время она завершалась в 18 часов, а в весеннее и летнее продлевалась до 20 часов. Причем торговля спиртным категорически воспрещалась во время проведения важных общественных мероприятий. К таковым, например, относились выборы в Государ – ственную думу, волостные и деревенские общинные собрания (сходы). Возрастали уголовные преследования за тайное изготовление самогона. Так что антиалкогольные мероприятия вовсе не являлись выдумкой советской власти – их в широком масштабе проводили еще при царском правительстве[171].

Наиболее развернутые неофициальные статистические данные о действии винной монополии приводил В. Норов. Кроме того, велась обширная официальная статистика. Но исследование Норова охватывало лишь трехлетний период полной монополии, а потому его выводы являлись несколько поспешными[172].

Важным событием в развитии экономической мысли России стал выход в 1911 году книги В.К. Дмитриева «Критические исследования о потреблении алкоголя в России». С предисловием к ней выступил П.Б. Струве. Книга вышла в издательстве В.П. Рябушинского. Видный промышленник и старообрядец считал пьянство одним из главных бедствий России, а потому и спонсировал данную публикацию.

Главная идея исследования заключалась в опровержении тезиса, что спрос на алкоголь всегда стоит в прямом отношении к покупательным средствам потребителей и в обратном – к цене продукта. Алкогольное производство в России не укладывалось в схему спрос – предложение. Дмитриев возражал экономистам, утверждавшим, что повышение или понижение душевого потребления алкоголя может быть отнесено к следствиям колебаний урожаев или повышения обложений. Он определял динамику алкогольного потребления в России субъективными факторами, такими как «привычность» населения к спиртным изделиям.

Дмитриев установил также закономерность зависимости уровня пьянства от миграции деревенского населения в город. Всякое усиление отлива населения из деревень сопровождалось ростом потребления в стране алкоголя, а падение миграционной динамики – стационарным его состоянием или даже сокращением. Причем увеличение потребления алкоголя в периоды прилива в город бывших крестьян происходил даже при падении платежных и покупательных способностей народа[173].

Уже во время Первой мировой войны вышел двухтомный труд М.И. Фридмана, подводивший итоги политике винной монополизации. Война и действие «сухого закона» не могли не отразиться на характере авторских обобщений[174]. Наконец, в советское время А.В. Погребинский при изучении «российской финансовой системы эпохи империализма» достаточное место отвел и винной монополии. Сообразно с советской методологической установкой, она рассматривалась как способ эксплуатации трудящихся. Какие-либо этические соображения правительства, определявшие ее установление, автором отвергались. Винная монополия служила яркой иллюстрацией в обосновании теории В.И. Ленина о государственно-монополистическом капитализме[175].

С начала ХХ века шел неуклонный рост числа питейных заведений. Но насыщенность рынка отнюдь не вела к падению цен на алкогольную продукцию. Напротив, стоимость спиртных изделий постоянно возрастала. Питейный доход являлся одним из важнейших источников бюджета. Его доля неуклонно возрастала. В 1900 году питейный доход составлял 85 млн рублей, или 11 % бюджета. В 1913 году он уже равнялся 750 млн рублей, или 22, 1 % бюджета[176]. В целом, за время действия винной монополии, питейный доход возрос более чем в 3 раза[177].

Русскую пореформенную армию многие современники оценивали как «школу пьянства». При действии всеобщей воинской повинности привычка пить приобреталась молодыми людьми по большей части во время службы в вооруженных силах. Алкоголизм в армии поддерживало неукоснительно соблюдавшееся правило выдачи казенных винных порций. По данным доктора Н.И. Григорьева, из опрошенных им 470 алкоголиков из петербургских мастеровых 55 человек (т. е. около 12 %) спились во время военной службы[178].

Господствовало мнение, что алкоголь повышает храбрость и укрепляет силы в походной жизни. Военные врачи выписывали водку слабым и больным солдатам в качестве основного лекарства. Казенную чарку подносили в торжественной обстановке, а выпивали обычно залпом, без закуски, чем достигалось максимальное воздействие алкоголя на организм. Теоретически, непьющий солдат мог, отказавшись от чарки, получить за нее вознаграждение, соответствующее стоимости винной порции. Но, поскольку выдача денег производилась одновременно с подношением чарки и «трезвенники» подвергались насмешкам товарищей, на это практически никто не шел. Во флоте раздача водки производилась ежедневно, и потому морская служба оборачивалась для призывника либо обогащением, либо алкоголизмом. Медицинские комиссии констатировали, что «в русской армии все нижние чины более или менее пьют». Для офицера же выпить положенную ему высочайшим жалованием чарку водки считалось едва ли не служебным долгом. Господствовало неписаное правило, что офицеру, неспособному к питию, и служить не стоит, так как он не справляется со своими должностными обязанностями. Неудивительно, что заболеваемость алкоголизмом среди офицеров была в 30 раз выше, чем у солдат[179].

Питейные настроения служилой жизни отражают слова популярной солдатской песни:

«Пьяная» история стала преамбулой русско-японской кампании. Еще будучи великим князем, Николай Александрович, окруженный великосветской свитой, отправился в кругосветное плавание, в котором, по словам В.П. Обнинского, различные экзотические страны служили «как бы движущейся декорацией в балете «Спящая красавица», с той разницей, что здесь было не сонное, а пьяное царство» [181]. Непротокольный инцидент случился при посещении пьяной компанией одного из синтоистских храмов в Японии. Некоторые современники утверждали, что находящийся в сильном подпитии великий князь стал мочиться на статую божества. Один из японцев, оскорбленный в своих религиозных чувствах, нанес Николаю сабельный удар по голове. Второй удар самурая отвел от будущего императора его товарищ по путешествию греческий королевич Георгий (по другим данным, мичман О. Рихтер). До конца жизни Николай II испытывал головные боли от полученной раны. Вне всякого сомнения, у него сложилось подсознательное раздражение против восточного соседа России. В результате конструктивные русско-японские отношения периода правления Александра III сменились конфронтацией со времени вступления на престол его сына. Но этим алкогольный фактор русско-японской войны не был исчерпан[182].

Употребление алкоголя во время боевых действий имело для воюющих сторон самые различные последствия, как побуждая к героизму, так и внося дезорганизацию.

Японские самураи, принимая перед битвой сакэ, воодушевлялись таким образом на подвиги. Для русской армии в Маньчжурии пьянство стало одним из симптомов поражения. Во время отступления устойчивый характер приобрело расхищение запасов продовольствия, обмундирования, спирта. Последний тут же шел в употребление. Если, не дай Бог, продвижение отступающих частей приостанавливалось ввиду образовавшихся «пробок», вся территория расположения перемешавшихся частей превращалась в распивочную. Особенно большой простор для солдатского разгула предоставляли железнодорожные вокзалы с окружающими их складами. Попытки офицеров путем угроз приостановить пьянство не имели воздействия. Квартирмейстер 3-й Маньчжурской армии генерал М.В. Алексеев негодовал на «пьяную сволочь». Брат жены командующего А.Н. Куропаткина полковник Тимофеев, пытаясь остановить солдат, грабивших спиртное на одном из складов, был ими смертельно ранен[183].

Многочисленные «вольные» торговцы при оставлении русскими войсками китайских городов стремились фактически за бесценок сбыть свои товары, состоящие, прежде всего, из алкогольной продукции. По прифронтовым городам бесцельно бродило множество пьяных[184].

Надо напомнить, что на тихоокеанский регион России винная монополия не распространялась, а потому частное производство и продажа спиртных напитков там было тотальным. На Дальний Восток съезжались изготовители спиртных напитков со всей страны. Как будто кто-то умышленно подготавливал почву для русского поражения!

Пьянство русской армии являлось одним из излюбленных сюжетов японцев по дискредитации противника. Солдатам Страны восходящего солнца внушалось, что им предстоит воевать с пьяницами, а потому сила России призрачна и победа над ней будет сравнительно легкой.

Представление о масштабах пьянства в русской армии и на флоте периода войны с Японией дают сведения медицинских инспекторов. За приведенными ими цифрами об увечьях и отравлениях стояли завуалированные данные о динамике пития в вооруженных силах. Так, медицинская комиссия по Черноморскому флоту докладывала о том, что в Севастополе квартирмейстер 32 экипажа С. упал в нетрезвом виде с обрыва в южной бухте, в результате чего получил перелом шейной части позвоночника и спинного мозга с последовавшим затем общим параличом и смертью[185]. Из зафиксированных в 1904 году отравлений 70 % было обусловлено злоупотреблением спиртными напитками[186]. Во Владивостокском порту случилось 14 таких отравлений (12 на берегу, 2 на судах), причем пострадавшим было предоставлено 179 больничных дней (171 на берегу, 8 на судах). Однако по Порт-Артуру не было официально зарегистрировано ни одного случая алкогольного отравления[187], а по всему флоту отмечены лишь 10 случаев скоропостижной смерти от отравлений, причем алкоголь явился причиной четырех из них (у одного из умерших имела место закупорка воздухопроводящих путей рвотными массами). На весь российский флот не такие уж большие цифры. Они, кстати говоря, разоблачают миф о крайне низком качестве пищевого обеспечения русского флота (стереотип истории о восстании на «Броненосце «Потемкин»») [188].

Правда, можно предположить, что официальные цифры не вполне достоверны. Сомнение возникает, если учитывать тот факт, что многие из ветеранов русско-японской войны были демобилизованы со службы, будучи законченными алкоголиками. Медицинские инспектора приводили, в частности, случай с боцманом легендарного крейсера «Варяг» Андреем Х. Переведенный с затонувшего крейсера в Севастополь, он в припадке белой горячки выбросился из окна третьего этажа Корниловской казармы и был доставлен в госпиталь без сознания, с переломом теменной кости, многочисленными кровоподтеками, ушибами, ссадинами. Однако вскоре самочувствие его улучшилось, и боцман ушел в очередной запой[189].

Сравнительно часто алкоголь провоцировал военнослужащих на самоубийство. Характерным душевным состоянием человека на войне, как известно, является фатализм. В сознании солдата укореняется, как правило, одно из двух клише: «смерть меня минует» и «рано или поздно меня непременно убьют». Во втором случае человек особо склонен к алкоголизму. Зачастую, пребывая в состоянии опьянения, солдаты-фаталисты принимали отравляющие вещества. Медицинская комиссия описывала, как флотский санитарный ученик П., находясь в сильном подпитии, принял неизвестно откуда добытый им раствор сулемы. Хронический алкоголик фельдшер Е. во время плавания на броненосце «Двенадцать апостолов» отравился морфием[190].

Есть также весьма интересный факт отношении российских военных судов, плававших в южных морях. К ним относилась и 2-я Тихоокеанская эскадра, составленная из кораблей, базировавшихся в Балтийском море. Медицинские инспекторы отмечали, что экипаж злоупотреблял вином во время плавания у берегов

Африки. Особенно много вина пила машинная команда, вынужденная работать при очень высокой температуре в кочегарке. Комиссия увидела причину этого в жарком экваториальном климате, однако не могла объяснить, почему матросы наряду с вином активно пили спирт, явно противопоказанный в условиях тропиков. А после многомесячного непрерывного пьянства команда должна была еще на рейде принять сражение. Не в этом ли кроется причина цусимского фиаско?

Массовый алкогольный психоз вызвала мобилизация 1905 года. Проводы призывников в контексте войны и революции вылились в повсеместные разгромы винных лавок и складов. С учетом этого печального опыта во время призыва 1914 года вышло распоряжение о прекращении продажи алкоголя[191].

Сенсационное поражение России многие из современников объясняли алкоголизацией русской армии. Германский кайзер Вильгельм II, выступая в Метце, заявил, что русские потерпели поражение под Мукденом, поскольку солдаты были деморализованы пьянством. Сами японские полководцы свидетельствовали, что победу им обеспечил царствующий в России кабак. И отмена в 1908 году выдачи водки нижним чинам была одним из результатов размышлений военного командования о причинах поражения России в войне с Японией[192].

В период, непосредственно предшествующий первой русской революции, винопитие даже стало формой организации оппозицией антиправительственных выступлений. Проведенная в конце 1904 года по инициативе II съезда либеральной организации «Союз освобождения» акция получила наименование «банкетная кампания». Она была приурочена к 40-летнему юбилею судебной реформы 1864 года. Банкетная кампания охватила 34 городов России, в которых прошло около 120 собраний. Число участников достигло 50 тысяч человек. При запрете иных форм политических выступлений был изобретен способ критики режима во время специально организованных банкетов. Для этой цели арендовались ресторанные помещения. Критические речи произносились в форме тостов. На банкете собирались, как правило, представители одной профессии (врачи, адвокаты, учителя и др.). Лейтмотивом всех выступлений было требование конституции и политических свобод. Принятые на банкетах петиции публиковались в специально учрежденных для этой цели газетах «Наша жизнь» и «Сын Отечества», а также в нелегальной газете «Освобождение». Мирные по преимуществу собрания заканчивались иногда пением революционных песен и провозглашением лозунга «Долой самодержавие!».

«Союз освобождения» не был изобретателем столь своеобразной формы проявления оппозиционности. В качестве образца использовались французские банкеты 1848 года, когда их участники произносили тосты за свободу и конституцию. Первый российский банкет такого рода состоялся в Петербурге. 676 его участников поставили подписи под петицией с требованием демократической конституции и Учредительного собрания. Приверженцы социалистической платформы поначалу с пренебрежением смотрели на эти «буржуазные» затеи, но в конце концов стали принимать в них участие, придавая принимаемым резолюциям радикальный характер. Достоверно известно о 47 политических банкетах. 36 из них выдвигали требования в русле решений либерального Земского съезда, тогда как 11 шли дальше, ратуя за созыв Учредительного собрания[193].

Радикальную направленность в банкетную кампанию привносила молодежь. Не всегда при этом удавалось избежать и злоупотребления спиртным. В постановлении от 14 декабря 1904 года правительство резко осудило «банкетную кампанию» и грозило карами за участие в такого рода «сборищах и скопищах». Но не могло же оно запретить посещать ресторан и произносить тосты. А доказать, что люди участвуют в «банкетной кампании», а не пришли на тривиальный банкет, было не так-то просто. Именно на банкете «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» была высказана идея составить петицию от имени трудящихся к Николаю II. Эта затея, как известно, закончилась «Кровавым воскресеньем». Русский «винный путч» перерос в революцию[194].

«Вино запрещено, но почти все пьяны» – сформулировал один из парадоксов русской революции И.А. Бунин[195].

Алкоголь, как известно, способствует эскалации насилия. Для человека, пребывающего в состоянии алкогольного опьянения, характерна повышенная эксплозивность (вспышки немотивированной агрессии). Поэтому пьянство стало одним из наиболее важных, хотя и неучтенных историками, факторов усугубления общественной конфронтации в революции 1905–1907 годов[196].

Показательно, что сразу же после расстрела рабочей демонстрации 9 января толпа перво-наперво разгромила винные лавки. Если быть хронологически последовательным, то эти стихийные погромы и следует считать началом революции[197]. Винные лавки громили фактически при каждом революционном беспорядке.

Зачастую власти сами провоцировали погромы винных складов в целях деморализации восставших и внесения анархии в их среду. Пьянство парализовало, в частности, действия революционных солдат и матросов во время Кронштадтского восстания 1905 года. Лишенные общего руководства, по большей части безоружные солдаты и матросы бродили по городу в поисках выпивки. Совместно с охотниками из горожан они принялись громить винные лавки и магазины, бить стекла в здании Морского собрания и офицерских квартирах. Затем пьяная толпа принялась за поджоги. Запылали Татарские ряды, Гостиный двор, частные дома в различных районах города. Прибывшие правительственные войска не встретили фактически никакого сопротивления от перепившихся кронштадтцев. Состоявшийся в 1906 году военно-морской суд приговорил 122 восставших к различным мерам наказания от каторги до дисциплинарных арестов по обвинению с формулировкой «за буйство в пьяном виде» [198].

Понимая, что пьяный народ невозможно организовать, руководители революционных органов самоуправления, как правило, среди первостепенных мер устанавливали на контролируемой ими территории «сухой закон». Так, во время восстания в Варшаве толпа по традиционному сценарию разгромила винные магазины. Но, несмотря на это, пьянства не было – экспроприированную водку выливали[199].

При Советах организовывались общества воздержания от спиртных напитков. В этой работе парадоксальным образом совпадали усилия революционеров и священнослужителей – духовенство тоже повсеместно организовывало общества трезвости. В результате даже происходила конкуренция «красного» и «черносотенного» трезвенничества[200].

В руки российских экспроприаторов и террористов попадали значительные суммы «легких» денег, что усиливало их склонность к разнузданному образу жизни, алкоголизму и пьяному дебоширству. Партийные организации пытались как-то бороться с этим, осуждая партийцев за злоупотребление спиртными напитками в резолюциях съездов и конференций. Но все эти решения не принимались во внимание рядовыми революционерами. Партийные руководители были вынуждены закрывать глаза на эту проблему, понимая, что в противном случае придется проводить крупномасштабную чистку, в том числе и в центральных органах партий[201].

Некоторые представители центральных комитетов даже использовали партийные средства для удовлетворения своей страсти к алкоголю. Видный деятель эсеровской боевой организации Алексей Покотилов прославился своими пьяными дебошами. Постоянная дрожь в руках сказывалась на его профессиональных качествах боевика. Видимо, она и стала причиной случайного взрыва бомбы в гостинице «Северная», стоившего жизни террористу.

Другой эсеровский боевик, близкий друг Савинкова Борис Бартольд, также был хроническим алкоголиком. Периодически он выпадал из партийной работы, уходя в запои. После одной из пьяных драк, в которой ему разбили лицо, эсеровское руководство наконец-то пришло к выводу, что поведение боевика бросает тень на репутацию партии. Многие из эсеров полагали опасным давать Бартольду новые боевые поручения ввиду его непредсказуемости. Да и сам Савинков, начав с алкоголя, потом перешел к опиуму, а затем и морфию[202]. Любителями выпить были такие знаковые фигуры революции 1905 года, как Георгий Гапон и Евно Азеф.

На периферии и в низовых партийных ячейках, где контроль центрального комитета был ослаблен, злоупотребление алкоголем имело еще больший размах. Когда-то образцовые партийцы заражались этим пороком, не опасаясь партийных санкций. Зачастую экспроприации становились способом добычи денег для продолжения пьяных оргий. Революционеры перестали чем-либо отличаться от уголовников.

Из эмиграции доходили слухи о безобразном поведении многих видных революционеров, которые, подвыпив, «устраивали скандалы и драки на улицах почти каждый вечер». Чтобы достать денег на спиртное, некоторые из русских политических эмигрантов шли на преступления. Так, проживавшие в Брюсселе двое экспроприаторов, явившись к богатому купцу и угрожая ему револьвером, изъяли три тысячи франков, которые сразу же и пропили[203].

Особенно обострялся алкогольный синдром в условиях тюрем, каторги и ссылки. По свидетельству одного из революционеров, вся жизнь политических заключенных состояла из беспрерывного пьянства. Он описывал один из эпизодов своей пьяной эпопеи в якутской ссылке, когда пятнадцать политических заключенных пили весь день, в результате чего один из собутыльников умер от алкогольного отравления. Впрочем, его товарищи даже не смогли этого осознать. Когда приехал врач, он увидел такую картину: один из ссыльных лежал без сознания рядом с трупом, другой пытался заставить мертвеца выпить еще стакан, а все остальные продолжали попойку[204].

Среди революционеров-экспроприаторов были и те, кто специализировался на ограблении винных лавок. В частности, в этом преуспел видный анархо-коммунист, впоследствии ближайший сподвижник Н.И. Махно, П.А. Аршинов[205].

Если «красные» массовые попойки происходили на Первомай, то «черносотенные» на Пасху. Не в последнюю очередь именно из-за этого в указанные дни по всей России происходили особо ожесточенные и масштабные столкновения. В черносотенных дружинах было много наемников, кооптируемых из деклассированных элементов, которые состояли на «алкогольном довольствии». Предводитель петербургской дружины К.М. Юскевич-Красковский вспоминал, как на Пасху к нему прибежала за помощью жена «старшего» Снесарева, дом которой осадили дружинники. Они требовали, чтобы «старший» съездил, по обыкновению, в Главный совет и привез дополнительные деньги на водку[206].

Под стать дружинникам были и их лидеры. Законченным алкоголиком являлся председатель одесского отдела «Союза русского народа» граф А.И. Коновницын. Его непрекращающиеся запои стали причиной произведенных им растрат общественных денег и увольнения со службы. Пьянство низвело уездного предводителя дворянства, носителя знаменитой фамилии до более чем скромной должности заведующего матросской прачечной. Но стоило Коновницыну оказаться на посту председателя правомонархической организации, как он оказался полноправным хозяином Одессы. Ежедневную картину времяпрепровождения черносотенного вождя фиксировал дневник полицейского агента: «Приезжал Коновницын домой каждый вечер сильно пьяным, его окружали дружинники, выстроившись по лестнице рядами. Граф заплетающимся языком кричал: «Бей, ребята, жидов». Те в ответ кричали: «Ура!»»[207]. Примечательно, что традиционным местом возлияний монархистов в Одессе служила чайная «Союза русского народа». Понятное дело, что пили там не горячий чай, а горячительные напитки.

Революция трансформировала сознание, подменила партийными соображениями принципы христианской морали. Убийство наиболее одиозных представителей того или иного политического лагеря вызывало в противоположном лагере пьяные торжества. В среде революционной общественности такие попойки были отмечены, в частности, после гибели от рук террориста И. Каляева дяди царя, московского градоначальника Сергея Александровича. Черносотенцы же обмывали убийство одного из наиболее ярких кадетских лидеров М.Я. Герценштейна. Сам убийца, дружинник Главного совета «Союза русского народа» Г. С. Ларичкин, находясь в сильном подпитии, откровенничал, что еще бы одного такого человека «убрать», и тогда он сможет выстроить каменный дом в деревне[208].

Правда, черносотенная принадлежность не была тождественна любви к водке. Напротив, многие из черносотенцев видели в ней средство, которое враги России используют для подрыва моральных устоев народа. Такие черносотенцы активно сотрудничали с филиалом общества «Трезвость» [209].

С критикой пороков винной монополии выступали лидеры общественной оппозиции. Не преминул обрушиться на нее и В.И-. Ленин. «Каких только благ, – писал один из лидеров социал-демократии, – не ждала от нее наша официальная и официозная пресса: и увеличения казенных доходов, и улучшения продукта, и уменьшения пьянства! А на деле вместо увеличения доходов до сих пор получилось только удорожание вина, запутанность бюджета, невозможность точно определить финансовые результаты всей операции; вместо улучшения продукта получилось ухудшение, и вряд ли правительству удастся особенно импонировать публике тем сообщением об успешных результатах «дегустации» новой «казенки», которое обошло недавно все газеты. Вместо уменьшения пьянства – увеличение числа мест… открытие винных лавок вопреки воле населения, ходатайствующего о противном, усиление пьянства на улицах»[210].

Левые революционные теоретики считали пьянство порождением эксплуататорского общества. Правящие режимы преднамеренно спаивают трудящихся, отвлекая их от революционной борьбы. Эта теория найдет впоследствии преломление в культовом советском фильме «Юность Максима».

Одной из насущных проблем, которую пыталась разрешить оппозиция в революции 1905–1907 годов, было спаивание народа государством. Показательно, что Иваново-Вознесенский Совет рабочих депутатов на втором своем заседании в числе первоочередных революционных мероприятий поставил закрытие винных лавок. Данное решение было единодушно поддержано и на массовом рабочем митинге.

Осуждая народное пьянство, лидеры общественной оппозиции сами не чуждались алкоголя. В перестроечные годы советскую читательскую аудиторию шокировала информация, что сам В.И. Ленин, находясь в швейцарской эмиграции, частенько пил пиво. Причем делал это в компании со своими политическими оппонентами, например с главным эсеровским теоретиком В.М. Черновым. Любовница вождя Инесса Арманд принимала ванны из шампанского.

Голоса резкого осуждения народного пьянства раздавались не только из левого, но и из правого лагеря. Резко отзывался о спаивании народа консервативный публицист М.О. Меньшиков. Он призывал обратить внимание на расовое вырождение, связанное с алкоголизмом. Главным социальным бедствием русского народа, наряду с систематическим недоеданием, публицист считал «постепенно растущее алкогольное вырождение нашего простонародья, очень напоминающее то самое алкогольное вырождение, от которого вымирают австралийские и сибирские дикари»[211].

Утверждение, будто евреи спаивают русский народ, традиционно служило одним из главных доводов антисемитской пропаганды в России. Казалось бы, после учреждения государственной винной монополии этот тезис должен был уйти в небытие. Еврейские шинки, существовавшие во времена ревизии Г.Р. Державина в Западнорусском крае, уже давно исчезли. Но стереотип о спаивании русского народа инородцами по-прежнему господствовал в сознании значительной части правомонархической общественности.

С призывом прекратить пьяную жизнь обращался к народу св. Иоанн Кронштадтский: «Восстань же, русский человек! Перестань безумствовать! Довольно пить горькую, полную яда чашу – и вам, и России» [212]. Одним из главных изобличителей пороков пьяной жизни в России конца XIX – начала XX века выступал Лев Толстой. Он полагал, что пьянство несовместимо с принципами христианской нравственности. Будучи максималистом, Толстой вообще отвергал потребление алкоголя в любых дозах. Проблеме пьянства он посвятил ряд статей: «К молодым людям», «Обращение к людям – братьям», «Богу или Мамоне», «Для чего люди одурманиваются?» и др. «И удивительнее всего, – писал в одной из своих работ Лев Николаевич, – это то, что люди гибнут от пьянства и губят других, сами не зная, зачем они это делают. В самом деле, если каждый спросит себя, для чего люди пьют, он никак не найдет никакого ответа… И что же? И не вкусно вино, и не питает, и не крепит, и не греет, и не помогает в делах, и вредно телу и душе – и все-таки столько людей его пьют, и что дальше, то больше. Зачем же люди пьют и губят себя и других людей?.. «Все пьют и угощают, нельзя же и мне не пить и не угощать», отвечают на это многие, и, живя среди пьяных, эти люди точно воображают, что все кругом пьют и угощают. Но ведь это неправда… Не все пьют и угощают. Если бы все пили и угощали, то жизнь сделалась бы адом, но этого не может быть потому, что среди заблудших людей всегда были и теперь есть много разумных, и всегда были и теперь есть много и много миллионов людей непьющих и понимающих, что пить или не пить – дело не шуточное. Если сцепились рука с рукой люди пьющие и наступают на других людей и хотят споить весь мир, то пора и людям разумным понять, что и им надо схватиться рука с рукой и бороться со злом, чтобы и их детей не споили заблудшие люди» [213].

В другом своем произведении Толстой сравнивал пристрастие народа к пьянству с поклонением Мамоне: «Огромные пространства лучших земель, на которых могли бы кормиться миллионы бедствующих теперь семей, заняты табаком, виноградом, ячменем, хмелем и, главное, рожью и картофелем, употребляемыми на приготовление пьяных напитков: вина, пива и, главное, водки. Миллионы рабочих, которые могли бы делать полезные для людей вещи, заняты приготовлением этих предметов. В Англии высчитано, что одна десятая всех рабочих занята приготовлением водки и пива. Какие же последствия от приготовления и употребления табака, вина, водки, пива?.. Редкий вор, убийца совершает свое дело трезвым. По записям в судах видно, что девять десятых преступлений совершаются в пьяном состоянии… В некоторых штатах Америки, где совсем запрещено вино, ввоз и продажа всяких пьяных наркотиков, преступления почти прекратились: нет ни воровства, ни грабежей, ни убийств, и тюрьмы стоят пустые…» [214]. Что же дает человеку употребление спиртного, – вопрошал Л.Н. Толстой, и сам же давал ответ: «Самое ужасное последствие пьяных напитков – то, что вино затемняет разум и совесть людей: люди от употребления вина становятся грубее, глупее и злее» [215].

Конец ознакомительного фрагмента.