Вернадский. Глава 2. Детство, отрочество, юность (Р. К. Баландин, 2013)

История крупинки соли

12 марта 1863 года в Петербурге, на Миллионной улице, в семье профессора Вернадского родился сын. Назвали его Владимиром.

О первом десятилетии его жизни известно только из его собственных воспоминаний. Никто не приглядывался к нему с пристрастием. Он не был вундеркиндом, умиляющим и удивляющим своей похожестью на маленького игрушечного взрослого.

Его воспоминания детства отрывочны: картинки жизни, почти не связанные между собой. Первые пять лет он провёл в Петербурге (с летними выездами на дачу).

В 1868 году во время выступления на заседании Политико-экономического комитета Вольного экономического общества с Иваном Васильевичем Вернадским случился удар (инсульт, кровоизлияние в левом полушарии мозга, нарушивший речевую функцию). Врачи рекомендовали ему отдохнуть от научной работы и уехать на юг.

«Удар, приключившийся с отцом, – писал Владимир Иванович, – совершенно разбил его жизнь, и я никогда не видел его вполне здоровым. Это, очевидно, имело большое влияние на всю мою будущность».

Семья переехала в Харьков. Лето провели в деревне Старое Пластиково, в имении покойной Марии Николаевны Вернадской (Шигаевой).

Пятилетний Володя, привыкший к четким петербургским проспектам и каналам, зарешеченным деревьям, огороженным дачным участкам, утром вышел на залитую солнцем веранду старого помещичьего дома, спустился, держась за высокие перила, по скрипучим ступенькам крыльца, сделал несколько шагов…

Он впервые остался один на один с обступившими его высокими травами, усыпанными яркими цветами, с маячившими вдали вершинами деревьев, с ясным небом, порхающими бабочками и стрекозами, гудящими жуками и пчелами. Огромный, суетливый, прекрасный мир поразил его. Мальчик ощутил себя затерянным среди непролазных трав и могучих деревьев.

Володя полюбил прогулки и с братом Николаем, гимназистом, собиравшим гербарий и рисовавшим цветы. От слов Николая цветы словно преображались: у них появлялись имена, как у людей. Запомнился Володе темно-розовый крупный цветок с пятью лепестками. У него было смешное и милое имя: куколь… (Через семьдесят лет Владимир Иванович вспомнит Старое Пластиково, рисующего брата и лучистый цветок – куколь.)

Казалось, нет ничего лучше – изо дня в день ходить среди трав, цветов и деревьев. Мать говорила, что ей здесь не нравится, а сын не мог этого понять.

Однажды мать с няней Александрой Семеновной разбирала старые сундуки, доставая наряды прабабушек: сарафаны и кокошники, туфли с серебряными пряжками, расшитые накидки. Все это появлялось как по волшебству – совсем необычное, невиданное прежде, откуда-то из далекого далека, которое называют «прошлое». Оно было здесь, рядом, радовало глаз узорами и яркими красками.

Тогда же с немалым трудом принялся читать пятилетний Володя объемистую книгу – историю России, написанную Татищевым. Цари, бояре, служилые люди – все, о ком шла речь, тоже становились близкими, живыми, живущими теперь, подобно чудесно возникающим из сундука старинным нарядам…

Любовь к истории, прежде всего к истории России и славян, Владимир Вернадский сохранил на всю жизнь.

Еще одно воспоминание. Просторная гостиная, где стоят и сидят мужчины и женщины. Мать запевает глубоким сильным голосом. Негромко и звучно подхватывает хор. Народная украинская песня заполняет помещение и уносит с собой Володю, сидящего в углу комнаты как будто бы спокойно, не выдавая своего сильного – до слез – волнения.

Он рос замкнутым ребенком.

«Жизнь в Харькове, где отец был управляющим Конторой государственного банка, – вспоминал Владимир Иванович, – представлялась мне в то время одной из самых лучших жизней, какие возможно желать. Жили мы хорошо, богато. Все наши желания – детей – исполнялись очень скоро и даже слишком. Никаких неприятностей нам испытывать не пришлось. Самыми светлыми минутами представляются мне в это время книги и те мысли, какие ими вызывались, и разговоры с отцом и моим двоюродным дядей Е.М. Короленко. Помнится также сильное влияние, дружба с моим старшим братом».

В библиотеке отца книг было много. Чем больше узнавал из них Володя о далеких странах и опасных путешествиях, о богах и героях Древней Греции, о войнах, об устройстве фабрик, о старых обычаях, о названиях и расположениях звезд – обо всем решительно, – тем больше хотелось узнавать. Чтение открывало безграничный духовный мир идей и образов.

Наибольшее впечатление оставляли географические сочинения. Увлекали даже подробные и сухие описания рек и озер, долин и горных хребтов, растений и животных. Отчетливо представлялось бурное море и высокие валы, покрытые пеной, обступающие парусник, подобно живым, изменчивым и грозным горам.

Нравилось читать стихи и рассказы. Некоторые из них кончались печально, вызывая острую жалость и горечь. Мучило бессилие что-либо изменить, спасти гибнущих, помочь страдающим. Одни лишь излишние огорчения! Этого Володя терпеть не мог. И взял за обыкновение прежде заглядывать в конец рассказа; если финал был печален – прекращал чтение.

Эта привычка осталась у него навсегда.

В семье почтенного профессора – с прислугой и няней – так просто стать избалованным ребенком! Две сестры-близнецы (на год младше его) Ольга и Екатерина, проказливые, смешливые и бойкие, не дружили с Владимиром. Он резко отличался от них: спокойный, пухленький, медлительный, охотно улыбающийся, но редко хохочущий. Порой и он позволял себе покрикивать на прислугу. Няня мягко ему выговаривала:

– Теперь-то уж нет крепостных и нет бар, теперь все – люди.

От этих слов мальчику становилось стыдно. Он быстро отвык от капризов. На сестер никакие выговоры не действовали, и это еще более отдаляло его от них.

Отчужденность от родных сестер сказывалась на его отношениях с матерью. Она не любила напоминаний о первой жене мужа. А тут, как нарочно, приходилось жить летом в имении Шигаевых, попадались на глаза книги Марии Николаевны, а в семье жил замкнуто пасынок Николай.

В родной семье Владимир чувствовал себя немножко чужим. Будто он больше принадлежал прежней семье отца, чем нынешней. Нравилось ему читать статьи Марии Николаевны. Сводного брата он горячо полюбил. Поражали его обширные знания, рисунки, стихи. Удивляли названия водевилей, которые писал Николай: «Ужасный человек, или Жена не потрафила!» Или: «Венец всему делу конец».

Николай всей душой привязался к Володе. Посмеивался:

– Ах ты, румяненький поросеночек! Так бы и съел тебя со сметаной и хренком.

Владимиру он посвятил эпиграмму, назвав ее «Другу» и поставив дату: «Сентябрь, 1870»:

Четверостишие оказалось пророческим.

Николай поступил в Петербургский университет. Во время подготовки к вступительным экзаменам и позже, в летние каникулы, часто бывал в доме Вернадских друг Николая Левинсон. Он нравился Владимиру своим живым горячим интересом ко всему окружающему. От него впервые услышал Владимир о герое итальянской освободительной войны легендарном Гарибальди. Левинсон страстно любил Италию, хорошо знал несколько языков и пользовался уважением Ивана Васильевича.

Став студентом, Николай по-прежнему подолгу беседовал с Владимиром, разговаривая с ним, как с другом. И однажды прочитал свое стихотворение, начинающееся с вопроса: «Что такое жизнь наша?»

Оно тоже оказалось пророческим. В 1874 году Николай Вернадский заболел туберкулезом почек и через три месяца умер.

Неотвратимая, несправедливая, ужасная смерть брата потрясла Володю. Белое тонкое лицо мертвого Коли, с впалыми щеками и каменной неподвижностью, врезалось в память.

Во сне старший брат приходил к младшему, говорил с ним, звал куда-то. Страшны были и первые мгновения после пробуждения: ведь Николая отпели в церкви и, заколотив гроб, закопали в землю. Его нет, не будет больше никогда, но во сне он является вновь и вновь, будто тоскует без Володи и хочет взять его к себе.

Может быть, это и есть его бессмертная душа, которая, как объясняла няня, витает ныне и во веки веков в небесах? Но почему тогда Володя видит его не среди облаков и ангелов, а возле себя, одновременно живым и мертвым, исчезнувшим и существующим?

Вопросы оставались без ответа. Владимир – маленький гимназист с глубокой и скрытой от всех жизнью – ни с кем не делился своими сомнениями и переживаниями. Он пытался во всем разобраться сам. И очень боялся ночных появлений умершего Коли.

Перед сном Володя сильно волновался. Сдерживая себя, повторял: «Пожалуйста, Коля, не приходи». И просьба подействовала: Николай перестал являться в сновидениях.

Владимир жалел отца, который был в отчаянии. Они еще больше сблизились. Несчастья делают нас мудрее; заставляют задуматься о добре и зле, о радости и горе, о жизни и смерти. Подобные мысли впервые стали приходить к Владимиру после смерти брата.

В чем смысл жизни, если тебе суждено исчезнуть навсегда? Почему люди ссорятся, так недружно живут, воюют между собой? И без того каждый из нас покинет этот мир, землю и солнце.

А если душа бессмертна? Если человек только становится иным, невидимым для живущих? Сколько тогда вокруг таких душ всех, кто жил прежде нас, продолжая оставаться среди живущих! И мы ответственны перед ними, как будут ответственны за нас те, кто придет нам на смену.

Но зачем все люди на Земле – и прошлые и будущие? Зачем они живут и умирают, если обладают бессмертными душами? И куда деваются души животных, которые, безусловно, существуют тоже?..

От этих вопросов голова шла кругом. Возможно, взрослые знают на них ответы. Не потому ли взрослые так не похожи на детей. Но почему тогда столь безутешен и беспомощен отец после смерти Николая? Значит, и отец, которого все считают умным, не имеет ответа на вопросы о жизни?

Владимир был не из тех, кто мирится со своими слабостями и умеет забывать мучительные детские сомнения. Много раз за свою долгую жизнь он задумывался о смысле бытия каждого человека и всего человечества. В конце концов он придёт к идее создания на Земле и в космосе области господства разума – ноосферы.

Об этом – позже. Сейчас обратим внимание на то, что на путь к своим научным исследованиям Владимир Вернадский, сам того не сознавая, стал ещё в отрочестве, когда отец подарил ему книжечку в темном кожаном переплете: «История крупинки соли» (1871).

Казалось бы, что может быть интересного в таком привычном белом веществе? Автор понимал это: «Несмотря на то что крупинка соли имеет, по-видимому, такое ничтожное значение, мы взяли на себя труд написать её историю».

Кристаллическая поваренная соль покоится глубоко в земле, а рождена в незапамятные времена. Но она не остается в покое. Вода вымывает ее из глубин. На земной поверхности растворяют соль дождевые и речные воды. Человек добывает соль, пробивая глубокие шахты или нарочно растворяя её, а рассолы выпаривая под солнцем.

Далее начинаются и вовсе чудесные превращения природных солей. Глазирование посуды, получение сернокислого натра, соляной кислоты, щелока. Соль начинает странствовать с караванами купцов из страны в страну, через пустыни и леса, кочевать по базарам, переходить из рук в руки. В бочках, набитых рыбой, пересекает она моря; в кадках с капустой и огурцами хранится в подвалах. О ней слагают были и небылицы, из-за нее буйствуют народные бунты, она благодетельствует и разоряет людей.

А после тысяч превращений возвращается крупица соли в море. И там, на дне лагуны, вновь рождается из воды белыми кристаллами, погружается в землю и под падающими сверху осадками замирает в глубине до той поры, когда доведется ей снова начать свой путь чудесных превращений…

В истории крупицы соли было что-то похожее на жизнь человека.

Каждому из нас суждено появиться на свет, пройти свой жизненный путь и растаять в окружающем мире. Есть ли у крупицы соли душа? Вряд ли. А может быть, душа человеческая, словно соль, проходит бесчисленное множество превращений и вновь возвращается на круги своя?

От этих мыслей не меньше становилось загадок, а больше. Впору было отчаяться. Да и есть ли вообще разгадка тайн жизни и смерти?

Оставалась все-таки надежда. В вихре мыслей вдруг открывались какие-то яркие просветы, глубины, пока еще недоступные. Значит, надо не терять надежды, надо верить и искать.

Он был один в огромном и непонятном мире. И ему предстояло открывать этот мир и себя в нем. Никто не мог ему помочь. Жизнь каждого из нас – неповторимое событие во всей Вселенной. Каждый сам в ответе за свою жизнь и за весь мир вокруг.

Конечно, возле него были люди – родные, знакомые, товарищи-гимназисты. Но разве можно кому-нибудь поведать свои переживания? Нет! Для самого себя в них так много загадочного, звучащего, как музыка, и пропадающего в тот миг, когда начинаешь подыскивать нужные фразы.

Ему впервые открылся путь поисков – бесконечный туманный путь, такой неясный, когда стоишь в самом его начале!

Тогда же, читая сочинения Марии Николаевны, поверил он в великое волшебство науки, о которой так много сказано восторженных слов и которая оборачивается в гимназии докучливой и сварливой старухой. Нет, наука вечно молодая волшебница и способна помочь в поисках истины.

Плоды просвещения

Американский писатель Амброз Бирс отметил: образование «мудрому открывает, а от глупого скрывает недостаточность его знаний».

Культура мышления определяется осознанием своего незнания, умением сомневаться и самобытностью ума, а не запоминанием обильных сведений.

Гимназист Владимир Вернадский не радовал родителей отличной успеваемостью. (Многие великие люди учились, как известно, не лучше.) Это казалось им странным. Сын много читал, часами просиживая за письменным столом. В отличие от сестёр был трудолюбивым, усидчивым, серьезным.

Как признался Владимир Иванович: «И действительно, я сидел над книгами, точно готовясь учиться, а фантазия моя в это время летала бог знает где, или я читал то, что не надо».

Преподаватели фантазёров не поощряли, считая главной своей обязанностью вколачивать в головы гимназистов даты исторических событий, грамматические правила, слова древнегреческого языка и прочие сведения такого рода. Из детей старались сделать, как повелось ныне, запоминающие машины. Гимназия вырабатывала «стандартные детали» для государственного аппарата державы.

А тем, кому приходилось запоминать массу ненужных слов и цифр, предстояло стать писателями, инженерами, учеными. Им суждена была сложная судьба, предстояло трудиться и разбираться в ежедневных головоломках, на которые так щедра жизнь.

Но, как говорится, нет худа без добра. Зубрежка развивала память, а знание древних языков помогало узнавать живые иностранные языки.

Действие равно противодействию: чем более отдаляла гимназия Владимира от живой жизни, тем радостнее были его встречи с природой, тем острее воспринимал он красоту полей, холмов, гор.

«В детстве я обладал, – вспоминал он позже, – некоторой способностью довольно тонко наблюдать явления окружающей природы; я помню, какие сильные впечатления производили на меня различные оттенки цветов и блески. Я помню мои старания различить разные шумы; мальчуганом меня преследовала мысль воспользоваться слухом для большего познания явлений. Я мечтал придумать инструмент, который бы по данному шуму определял то явление, которое его производит, и те тела, какие при этом принимают участие».

Ему нравились летние семейные поездки в Пластиково, Полтаву. Запомнились дальние путешествия: в 1873 году – Вена, Венеция, Прага, Дрезден; через год – Италия. Он был потрясен красотой заснеженных альпийских вершин, отвесных круч и ледяных языков, сползающих в зеленые долины. Здесь он вспомнил дедушку, славный суворовский поход и ощутил прилив радости и гордости. Если потребуется, и он пройдет тот же путь!

…После смерти брата Николая закончилось счастливое, беззаботное харьковское существование. В 1876 году семья переехала в столицу. Владимир Вернадский поступил в третий класс 1-й Петербургской классической гимназии. Она была одной из лучших в России.

Под Новый год он купил в торговых рядах Гостиного двора объемистую тетрадь в плотном переплете. В субботу 1 января 1877 года написал: «Я хочу вести аккуратно один год мой дневник, чтобы потом, посмотрев, вспомнить счастливую жизнь моей молодости».

Деловая пометка за это число гласит: «Сегодня окончил мои воспоминания о путешествии 1875 г. и кончил разбирать политико-экономический отдел книги». В ту пору ему ещё не исполнилось четырнадцати лет.

Судя по дневнику, его одинаково глубоко волновали и детские игры, и оперы, и вопросы мировой политики; хотя, конечно, наиболее авторитетно он разбирался в играх. Впрочем, многие его суждения по вопросам внутренней и внешней политики России вполне серьезны и разумны.

Любил он слушать разговоры и споры взрослых в кабинете отца. Притаившись в уголке на диване, узнавал о битвах сербов с турками, о победах и поражениях Гарибальди (одного из любимых его героев), о причинах военных неудач России и вечных российских неурядиц.

Иные дни его были чрезвычайно насыщенны. Например, вечером 6 января он присутствует при «большом споре» о положении страны. На следующий день утром – гимназия, вечером – «Ромео и Джульетта» Гуно в Итальянской опере («Игра и пение были превосходны»).

На другой день он опоздал в гимназию и неудачно отвечал на уроке греческого языка. Вечером ему неожиданно (остался лишний билет) предложили посетить концерт в Дворянском собрании. Вернулся домой в одиннадцать вечера и до полуночи просидел, слушая рассказы одного из гостей.

Рано утром следующего дня отправился в библиотеку (взял там книгу «Швейцарские Альпы»). Встретил знакомых с детьми и своими сестрами. Пошел с ними в Летний сад, где по случаю гулянья государя особенно много шпиков. Слушал почтительные анекдоты взрослых о царе. Скажем, такой случай: кандидат на пост министра допустил оплошность, на что Александр II заметил: «Какой же он министр, если знает меньше меня».

15 января отец подарил ему свою статью: «Политическое равновесие и Англия». Подводя итог гимназическим успехам за неделю, Владимир записал: «5 – поведение, 4 – латинский, 3 – латинский и греческий». А вечером в Итальянской опере слушал «Вильгельма Телля».

Следующая запись краткая: «День прошел незаметно». 17 января и вовсе не отмечено в дневнике. В последующем подобные пропуски будут встречаться все чаще и чаще, а порой пропадут целые недели. По-видимому, пунктуальность не была ему свойственна, как, впрочем, и всем детям.

Он полностью разделял политические взгляды отца. Возмущался, слушая рассказы о провокаторах, засылаемых полицейскими в студенческие общества. Но, подобно отцу и Евграфу Короленко, оставался горячим патриотом славянских народов, прежде всего – украинского и русского.

Сохранились четыре его тетради с выписками литературы: «Борьба славян за существование», «Заметки по взаимным отношениям славян между собою и с другими нациями»…

Подобные записи перемежаются с иными. Заметив, что один из мальчиков боится чертей, задумался: «Очень странно, что это врожденное свойство всех людей; быть может, они и взаправду есть». Или лаконичная фраза, понятная каждому школьнику: «Не повезло с греческим – 2».

Мать резко осуждала его за посредственные отметки; стараясь уязвить его самолюбие и пробудить в нём желание стать отличником, насмехалась над ним. В результате сын еще более отдалялся от матери и переживал это отчуждение: «Мать, не знаю за что, на меня сердится… Так и хочется плакать». И отметил, что справедливые порицания отца не вызывают у него никаких протестов: «За то я к нему привязан так, как ни к кому в мире».

Лето Вернадские провели на даче в Шувалове. Владимиру нравилось гулять целый день по окрестностям, имеющим вид маленькой Швейцарии: крутые холмы, заросшие сосной, три озера в низинах. Одно из них обширное, с прогулочным пароходиком.

Владимир приглядывался ко всему вокруг внимательно. Записал полевые наблюдения: «Дно озера покрыто крупным песком и валунами, состоящими из остатков различных горных пород: кварца, гранита, гнейса (между прочим, кварцу должно быть неуютно в такой компании, ведь он не горная порода, а минерал). От станции железной дороги тропинка минует сосновый лес, где на кочках растут кустики голубики и черники, а далее лес меняется и в нем преобладает мох; затем тропа спускается в песчаный карьер с громадными валунами на дне».

Богатство впечатлений во время прогулок ни в коей мере не отвечало скудости описаний. Желтая тропинка на ярко-зеленом склоне, плавно огибавшая лобастые валуны; запах сосновой смолы; розоватые стволы, высокие, как корабельные мачты; вкус голубики и многообразные оттенки вкуса ягод соседних кустиков; россыпь солнечных бликов на озере и деловито стучащий, как бы игрушечный пароходик, весь в разноцветных пятнах зонтиков, словно в цветах…

Это оставалось в душе, в памяти; было жизнью, а не ее отражением в описаниях. И в поздние годы Владимир Иванович не раз посетует на трудности передачи словами пережитых чувств и мыслей. Он переживал и продумывал многое сразу, как бы мощными музыкальными аккордами. А раскладывая впечатления по порядку, разрушал или обеднял гармонию.

Он по-прежнему много читал. С нового учебного года настроился весьма решительно: «Я буду стараться быть одним из первых учеников». Месяц спустя: «Получил 2 за прежнюю работу, и вышло 4 + 3 + 2 = 3». Сильнее успеваемости его беспокоит начавшаяся Русско-турецкая война.

Летом, расспросив родителей, он выясняет свою родословную и заводит соответствующий раздел в дневнике. Отмечает, что бабушка матери была гречанка, а мать матери – полькой.

Когда Владимир пишет о своем деде, почерк его делается тверже, увереннее, взрослее. Образ незаурядного предка вдохновлял его.

Напряженный интерес к ходу русско-турецкой кампании не мешал Владимиру участвовать в гимназических баталиях: «Во время большой перемены на меня напало с охапками трав 5 человек, потом подошли еще ко мне, и началась общая баталия; с меня 2 раза сбивали шляпу, т. к. несколько раз, стоя впереди, приходилось отбиваться от врага. После этой битвы пришлось мыть руки и лицо и чистить мундир».

Судя по описанию, автор весел, незлобив и в общем-то не настолько шаловлив и задорен, как ему кажется.

Единственное, что заметно омрачает его жизнь, – плоховатые отметки: «Ужасно неприятное положение! Надо мной опять будут смеяться!» Более всего тревожится он за свое человеческое достоинство.

Он переживал не столько свои неудачи, сколько огорчения, которые они доставляют родителям. Когда отец перестает на него сердиться, Володя радостно отмечает в дневнике: «Добрый папунь!.. Да, мое положение не так худо: 3 – греческий, 4 – немецкий, 4 – французский, 3 – русский…»

Он учиться умел и любил – но только самостоятельно, по личным побуждениям. Например, в тот год, о котором шла речь, самостоятельно выучил польский язык (а прежде украинский) и прочел немало научных книг, из которых многие вовсе не были рассчитаны на ребенка.

Можно было б вынести суровый приговор системе просвещения, столь несовершенной и угнетающей учащихся. Однако не станем забывать: гимназия неплохо обучала иностранным языкам. Достаточно полон и глубок был курс истории, в особенности античной, а также философии.

Для Вернадского подобные обстоятельства сыграли положительную роль. В дальнейшем он самостоятельно изучил несколько европейских языков и углублял свои исторические и философские знания.

В классических гимназиях мало уделялось внимания наукам о живых организмах, о Земле. Ведущими предметами были древняя история и древние европейские языки. Это становилось подобием духовного футляра для учеников, изолируя их от общественной жизни и живой природы.

Тем, кто интересовался жизнью природы и общества, приходилось самим добывать себе «духовную пищу». Это укрепляло их волю и разум, воспитывало самостоятельность.

Позже Вернадский вспоминал: «Странным образом стремление к естествознанию дала мне изуродованная классическая… гимназия, благодаря той внутренней, подпольной, неподозревавшейся жизни, какая в ней шла в тех случаях, когда в ее среду попадали живые талантливые юноши-натуралисты. В таких случаях их влияние на окружающих могло быть очень сильно».

В сумерках огонь светит ярче, чем днем. По словам Вернадского, «жизнь в эпоху тяжелейшей реакции всюду пробивалась сквозь обволакивающий ее густой туман угнетения».

Владимир быстро подружился со сверстниками. Нравился ему Андрей Краснов – за искренность, ум, самостоятельность. «Овальное, очень смуглое лицо, с ярко блистающими глазами, с оригинальными медленными, но нервными движениями, ясной, красивой речью, залетавшей все дальше и дальше в несбыточные мечты», – вспоминал он своего друга.

Андрей Краснов мечтал о тропической природе и горячо любил родной край, восторгался весенним возрождением природы, красотой неба, растений и животных. При этом умел вести точные научные наблюдения. Он основал энтомологическое общество, объединявшее нескольких учащихся, в число которых вошел Владимир Вернадский.

На заседаниях общества, не удостоенного вниманием гимназического начальства, самые интересные и содержательные доклады делал Андрей Краснов. (Со временем он совершил кругосветное путешествие, стал известным ботаником и географом, основал Батумский ботанический сад.)

«Он в своей жизни, как редко кто, остался верен своему молодому плану и провел его до конца без больших изменений», – писал о Краснове Вернадский. Эти слова он мог бы с полным основанием отнести на свой счет.

Во главе с Андреем участники кружка весной и осенью совершали экскурсии в пригороды Петербурга: Шувалово, Удельную, Парголово. Там они ловили жужелиц, водяных жуков, наблюдали за насекомыми, собирали гербарии, определяли растения. По признанию Вернадского, им открывался «один из основных источников воспитания и жизни – мир природы».

Владимир Вернадский выступал с сообщениями редко. Ему нравились доклады Краснова, яркие, взволнованные и в то же время обстоятельные, основанные на личных наблюдениях и хорошем знании литературы. Эти доклады приводили Владимира к невеселым выводам. Он сознавал, что не сможет выступить столь же хорошо.

Энтомологический кружок стал одной из первых ступеней на пути Вернадского к науке. Под влиянием пригородных экскурсий, устраиваемых Красновым, он учился видеть окружающее взглядом натуралиста.

Увлеченные познанием природы, гимназисты не забывали об искусстве, истории, литературе. Краснов прекрасно знал древние языки и прочел в подлиннике всего Геродота. Вернадский наибольший интерес проявлял к истории, философии, славянским языкам и географии.

Будущий великий естествоиспытатель мало уделял внимания изучению Земли, а в первой своей самостоятельной работе обратился к истории славян. Правда, были еще химические опыты со взрывами – к ужасу всех домашних; да кто в детстве не увлекался подобными опытами?

А может быть, для любознательного ребенка самое важное – не превращаться в юного многознайку, не подражать взрослым, не блистать своими ранними познаниями в науке или технике?

В детстве человек воспринимает мир во всей его цельности, красоте, совершенстве, таинственности. Счастливы те, кому удается сохранить на долгие годы такое восприятие мира. Владимиру Вернадскому это удалось.

Сократовские беседы

Сократ, как известно, сочинений не писал. Он предпочитал вести беседы, удивляя собеседника неожиданными мыслями, искусством спора и наведением на верные суждения.

Живое общение с учителем и его незаурядная личность помогли его ученику Платону стать одним из величайших философов за всю историю человечества. Нечто подобное испытал гимназист Владимир Вернадский в беседах с Евграфом Максимовичем Короленко.

На любого ребенка воздействуют не столько умные высказывания, сколько чувства, взволнованность, искренность, энергия, с которой эти слова произносятся. Володю сильно волновали и увлекали речи Евграфа Максимовича, так не похожие на спокойные рассуждения отца.

Евграф Короленко нравился Владимиру своей непосредственностью, откровенностью, силой чувств. Мальчик ощущал в себе те же душевные свойства, которые приходилось таить, чтобы не показаться смешным или неприличным. А Евграф Максимович не думал о том, какое производит впечатление, не замечал ироничных улыбок окружающих.

Как часто бывает с людьми горячими, наивными, откровенными и непреклонными, он любил детей. Искренность и любознательность Володи были ему близки и милы. Старик и ребенок подружились.

Дружба эта напоминала взаимосвязь планеты со звездой. Евграф Максимович, наделенный избыточной энергией, излучал свои чувства и оригинальные идеи. Владимир впитывал их жадно, перерабатывая своим юным умом, по-своему переиначивая их и переосмысливая.

Седовласый и седобородый, с молодым румяным лицом (шел ему тогда седьмой десяток), не утративший офицерской выправки, Евграф Максимович любил гулять перед сном в сопровождении своего юного друга.

В это время ничто не мешало почтенному старцу фантазировать вслух. Он не признавал Бога, а звездное ночное небо вызывало у него необычайные образы. Он не сомневался в том, что далекие миры населены разумными существами. Верил, вслед за Платоном, что сонмы планет, звёзд и галактик образуют единство – бесконечно сложное и разумное.

Наедине с тринадцатилетним мальчиком Евграф Максимович преображался. Иногда он словно забывал о присутствии Владимира и оспаривал собственные суждения, переходил от одной темы к другой, употреблял непонятные термины и порой замолкал, о чём-то размышляя.

В такие минуты Володе казалось, что мысли дяди передаются ему не только словами, но и незримыми флюидами, магнетически, из души в душу. Ему представлялось совершенно понятным молчание – подчас более понятным, чем слова.

…Можно вообразить: по темной и тихой вечерней улице (без электрических фонарей и автомобилей) прохаживаются плотный, осанистый старик с молочно-белой бородой и маленький гимназист. Старик спрашивает:

– Скажи, Владимир, ты задумывался о происхождении рода человеческого?

– Вы имеете в виду теорию Дарвина о происхождении человека от одного предка с обезьянами?

– Предположение, гипотеза – и только… Одна из попыток проникнуть сквозь темную завесу минувших тысячелетий. Попытка натуралиста, но не философа, дающая пищу для ума и не согревающая сердце… Когда приходишь к самому краю жизни, то дьявольски хочется знать, кто ты был, откуда пришел и куда все-таки уходишь. И вдруг пришел от папашеньки-обезьяны, уходишь в грязь… Не хочу! Протестую!.. Оскорбительно для человечества!

Следует долгая пауза. Воображение гимназиста сопоставляет шимпанзе из зверинца и отца, облекает мохнатую обезьяну во фрак и в таком виде помещает на пальму… Да, сомнительный родственник, пусть и дальний.

– Вы предполагаете, – нетвердо говорит Владимир, – верность догмата церкви о божественном творении?

– Забудь догматы церкви, когда речь заходит о природе! Церковное понятие божества – это язычество, суеверие, достойное дикарей, но не цивилизованного человека!

Поистине замечательна способность Евграфа Максимовича удивлять парадоксами! Священное Писание отвергает идею Дарвина, Дарвин опровергает Священное Писание. Ни то ни другое не устраивает Евграфа Максимовича. Как тут разобраться?

– Нет! – продолжает старик, воодушевляясь. – Я не смею отречься от своего давнего волосатого четырёхрукого предка. Не только признаю его, но и почитаю; не стыжусь его, а преклоняюсь перед ним и с чувством сыновней любви готов смыть с его мученического чела кровь своими слезами!

Воображение мальчика создает картину, которая привела бы в ужас не только учителя Закона Божьего: обезьяна с печальными и мудрыми человеческими глазами, в терновом венце мученика…

– Им приходилось много страдать, ибо нет легкого пути к человеку. И я представляю отчетливо, как первый оранг подобрал с земли палку и попытался выпрямиться, опираясь на нее. Ему было неловко, трудно, больно, однако он поднимался и стоял. И остальные глядели на него снизу вверх, с трудом задирая головы. Вот еще один и еще берут палки. Они пробуют двигаться вертикально, ходить. Может ли такая дерзость понравиться седым вожакам стада? В одну из ночей – в первую Варфоломеевскую ночь на Земле! – вожаки напали на тех, кто осмелился гордо поднять голову, жестоко избили их и прогнали прочь. Много испытаний пришлось перенести несчастным, прежде чем они научились ходить вертикально, а палки стали употреблять не для хождения, а для охоты и копания земли…

Яркие картины рождал этот рассказ. Но как удержаться от вопроса:

– Евграф Максимович, стало быть, вы утверждаете естественное творение…

– Мой юный друг, подними глаза вверх и взгляни на звезды… Я не могу взирать на эту чудесную Вселенную, как и на судьбу человеческую, и довольствоваться заключением, что все это – результат случайной игры неразумных сил… Чаще смотри на звезды, мой друг, и ты ощутишь безмерность мироздания и свое присутствие в нем – не случайное, не мимолетное, а вечное…

По черному, густо усеянному звездами небу чиркнула у горизонта падающая звезда.

– Нет, мы не падающие звездочки. Мы принадлежим этим звездным мирам, составляем с ними единое целое. В этой вечности есть одна лишь абсолютная жизнь и нет абсолютной смерти… Быть может, ты усомнишься? Что ж, я поясню… Человек есть колония клеточек – так говорит естествоиспытатель. Микроскопические клеточки, сочетаясь, составляют разумное существо, управляющее не только собою, но и отчасти судьбами мира, которого оно составляет лишь часть… А теперь обратимся вновь к звездам. Эти едва заметные бесчисленные точки – отдельные миры. Каждое солнце с его планетами плавает в страшно глубоких пространствах, их отделяющих. И все эти мириады точек, сочетаясь вместе, составляют органическое целое, разум которого настолько выше разума каждого мира, насколько разум человека выше разума клеточки. Такой высший разум есть Бог, управляющий мирами, то есть частями самого себя. Эта звездная величественная бездна пространства есть органическое разумное целое, сложившееся в беспредельности времени!

От этих слов голова шла кругом. Вернувшись домой, лежа в постели, Володя долго не мог успокоиться. Воображение уносило его в бесконечное мировое пространство, и над серебряной луной роились неведомые существа, и звезды вместе с планетами оживлялись, и мириадами мерцающих глаз таинственный мир смотрел на него и размышлял о нем, о человеке, летящем в его пределах…

Не было свидетелей этих разговоров (не считая, конечно, звездного неба), а люди, участвовавшие в них, давно умерли. Осталось только письмо Владимира Ивановича (от 6 июня 1886 года), где он вспоминает звездные вечера, прогулки с Евграфом Максимовичем и свои фантазии после них. Сохранились рукописи Евграфа Максимовича, отрывки из которых почти дословно приведены выше.

Старик, фантазирующий, как ребенок; ребенок, мудрствующий, как старик… Вполне обычная ситуация.

О разуме звездных миров допустимо слагать стихи, а не писать научные трактаты (на эту тему писал К.Э. Циолковский). В трудах Вернадского нет упоминаний о мировом разуме. О происхождении человека он тоже не писал.

Выходит, от его прогулок с Евграфом Максимовичем, как говорится, не осталось и следа. Приятное воспоминание детства – и только…

Нет, не так. Свидетельство самого Вернадского: «Такое огромное влияние имели эти простые рассказы на меня, что мне кажется, что и ныне я не свободен от них».

Наука – это не только факты, описания, обобщения, логические рассуждения. Тут требуются только знания и систематичность. Любой человек, обладающий хорошей памятью, способен собирать факты, делать описания, обобщать и логически мыслить. Всему этому можно научить.

Одно из непременных слагаемых научного гения – фантазия, воображение, смелость мысли.

В беседах с Евграфом Максимовичем Владимир Вернадский учился видеть в привычном неведомое, размышлять о космосе, о беспредельных далях пространства и безднах времени. Пытался постичь сущность жизни и смерти, смысл существования человечества и самого себя.

Он не находил ответы на загадки бытия, не мог удовлетвориться своими соображениями. Понимал, что ему не хватало знаний. Беседы учили его размышлять. Едва ли не самое ценное в науке – умение задавать умные вопросы и настойчивость в поисках ответов. И то и другое было свойственно отцу и дяде Владимира Вернадского.

Некоторые мысли Евграфа Максимовича созвучны научным идеям, которые три десятилетия спустя начнет развивать В.И. Вернадский. Вряд ли это случайное совпадение.

Е.М. Короленко писал о двух мирах на Земле: живом и мертвом, органическом и неорганическом. О великой работе органического мира Земли над перемещением материалов неорганического мира. О деятельности чудесных лабораторий – живых организмов, – в которых перемещение земного вещества совершается посредством питания и размножения.

Он ссылался на такие сведения: три мухи, по Линнею, способны съесть лошадь столь же быстро, как и лев. Согласно Левенгуку, одна муха в три месяца производит 746 496 особей. По подсчётам Р. Оуэна, одна травяная вошь в десятом колене производит миллиард миллиардов детенышей.

Эти факты Короленко отметил и поведал о них племяннику Владимиру во время бесед. Пройдут долгие годы, и в работах академика Вернадского – бывшего маленького гимназиста с пытливыми, ясными глазами – будут упомянуты эти сведения, ставшие одной из опор его научной теории.

Сходная судьба и у других мельком оброненных идей Е.М. Короленко. Он отвергал гипотезу первоначально жидкой огненной Земли; не признавал вулканизм проявлением внутренней энергии, вырывающейся из огненного ядра планеты. По его мнению, вода в недрах растворяет минеральные вещества и производит газы, которые под гнетом лежащих выше слоев Земли повышают давление и температуру, в результате вырываясь на поверхность.

Вернадский первым выдвинет научные положения о выдающейся роли газового дыхания Земли и природных вод в формировании земной коры, вулканической деятельности и во многих других планетных явлениях.

…Кропотливый сбор, добывание и умелая классификация фактов – необходимая рутина науки, составляющая её фундамент. Но чтобы на этом основании воздвигнуть гармоничную конструкцию научной теории, требуются дерзание мысли, вдохновенный полет фантазии.

Именно это свойственно энтузиастам познания, к которым относился Евграф Короленко. Его влияние на Вернадского было чрезвычайно плодотворным.

Азы познания природы

При рождении каждый из нас получает весь мир: деревья, облака, букашку на травинке, Солнце, звёздное небо… Весь Мир дарован каждому из нас. Только так трудно распорядиться им толково!

Жизнь идет как бы сама собой. С детских лет человек включается в ее течение и, словно пылинка вихрями, увлекается ее круговоротами вместе с миллионами людей. Ребенок формируется под воздействием окружающих, становится крохотной частицей человечества, объединяющего всех людей – живых, живших и будущих.

В жизни Владимира Вернадского заметно проявлялись духовные качества, возникшие от родных и близких: мужество, яркое воображение и впечатлительность, любознательность, сила воли и доброта, высокое чувство собственного достоинства и уважение к окружающим (взаимосвязанные свойства), пытливый ум.

От предков можно унаследовать некоторые способности, наклонности. Но все-таки более всех ответственны за свою судьбу мы сами. Нет смысла ссылаться на неблагоприятные обстоятельства. Прожитое неповторимо, и оправдания ничего не изменят. Жизнь – это сочинение, которое каждый пишет набело с детских лет…

Одни утверждают, что дети – это недоразвитые взрослые. По мнению других, взрослые – это испорченные дети. Доля истины присутствует и в том и в другом взглядах. Пример Вернадского подтверждает правильность точки зрения, предполагающей значительную свободу детской личности.

В выборе жизненного пути Владимира отец не принимал активного участия, хотя был не прочь привлечь сына к области своих научных интересов, дарил ему свои статьи. Но, как мы говорили, движение по протоптанной родителем дорожке мешает сформироваться оригинальному мыслителю. Только испытывая сопротивление среды, укрепляешь свои силы.

У Владимира Вернадского рано обнаружился интерес к истории родины, своего народа и славян вообще. Его исторические изыскания начались в четвертом классе гимназии, а в последнем написал он достаточно серьезное сочинение – «Угорская Русь (Закарпатье. – Р. Б.) с 1848 года», – проникнутое горячим патриотизмом.

И всё-таки Владимир в 1881 году поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. На это поистине судьбоносное решение оказали влияние Андрей Краснов и гимназическое «вольное общество» энтомологов, вечерние беседы с Евграфом Максимовичем, сила детских впечатлений от величественного и прекрасного мира природы.

Университет приводит его в восторг. После надоедливой зубрежки и упреков матери – благословенная свобода, смелые разговоры с товарищами. Преподавали ученые с мировым именем: биологи Бекетов и Фаминцын, физиолог Сеченов, геолог Иностранцев, минералог Докучаев, географ Воейков; блестящее созвездие химиков: Менделеев, Бутлеров, Меншуткин.

Лекции не были пересказом азов науки. Профессора сами вели научные изыскания, пролагали новые пути в науке и старались поделиться со студентами своими поисками, открытиями, сомнениями. Студентов готовили к творческой деятельности, а не к выполнению заданий начальства.

Первые студенческие каникулы Владимир провёл на даче в Павловске. Свой досуг посвящал химическим опытам и наблюдениям за жизнью природы. Выращивал кристаллы из растворов аммония и хлористого калия, рассматривал крохотные игольчатые друзы в микроскоп. Пытался на прогулках определять виды растений (без особого, впрочем, успеха).

Ночи стояли светлые, беззвездные. Ему нравились поздние прогулки. Замечал необычное: странный зеленовато-медный цвет неба там, где зашло солнце; вдоль дорожки с одной стороны верхушки деревьев сильно раскачиваются ветром, тогда как с другой остаются неподвижными.

Он не старался отвечать на возникающие вопросы. Ему хотелось наблюдать, замечать, удивляться; пока было достаточно ощущения тайны.

Встретил «миленькую березку, стебелек которой был красный, листья сверху красноватые, снизу зеленые». В пруду поймал маленькую ящерицу с удивительным хвостом в виде поплавков, а на голове с несколькими рогами. Вскоре выяснил, что это не ящерица, а тритон.

Следил за изменчивой формой облаков, так и не поняв, почему они летом преимущественно кучевые, а осенью слоистые.

Утром 1 августа его разбудил тонкий стук в окно. Выглянул наружу – никого. Обратил внимание на сухой треск, идущий от кустов, растущих в палисаднике. На них лопались созревшие стручки, выбрасывая семена. Некоторые из семян попадали в оконное стекло: «Просыпайся, скоро осень!»

В это лето часты были грозы. Что за удовольствие наблюдать их! Надо успеть отметить частоту ударов грома и время, разделяющее вспышку молнии и следующий за ней раскат. Умножая скорость звука в воздухе (330 метров в секунду) на время, прошедшее от вспышки до первого раската, получаешь расстояние до молнии. Самая дальняя молния оказалась за 7480 м (удар № 55 от начала грозы в 6 часов 45 минут).

Он совершал экскурсии к реке Поповке, расположенной в нескольких верстах от Павловска. Крутые берега реки срезали слои древней силурийской формации. На обрывы наплывал сверху почвенный покров, порой повисая карнизами. Значит, берега продолжают разрушаться под действием дождя, ручьев, ветра. Давние силурийские слои обретают новую жизнь, включаются в современные процессы.

«В природе, – записывает Вернадский, – нет ничего ни старого, ни нового – все постоянно изменяется».

Разгадка сильного разрушения берегов была неожиданной. За поворотом русла под обрывом стояли два мужика с лопатами, добывая глину и нагружая ею подводу. Выходит, из местных геологических агентов человек едва ли не самый существенный!

…Он шел по долине, пристально всматривался в береговые обрывы, отбивал обломки известняка – образцы, поднимался по крутым уступам на более высокую поверхность.

Мысли легко обращались к прошлому, он как бы погружался в бездну геологической истории, в силурийскую эпоху. Здесь расстилалось теплое море, на дне его копошились плоские членистоногие илоеды. Проплывали неуклюжие панцирные рыбы, напоминающие одетых в доспехи рыцарей. Висели в воде медузы, шныряли какие-то непонятные существа…

Какая замечательная способность – видеть то, что существует ныне, и проникать воображением в былые эпохи! Не просто выдумывать, что придёт в голову, а сознавать верность своих фантазий. Находишься сразу и в прошлом, и в настоящем!

Какую радость доставляет знание, насколько богаче и прекрасней Мир, открываемый наукой! Раньше видел его потаенным, как нераспустившийся бутон, а теперь он раскрывается… Нет, приоткрываются лишь некоторые лепестки, а многое остается неведомым.

Вернувшись с экскурсии, заново продумывал он свои ощущения. Оказывается, прежде не понимал, какое наслаждение испытывает человек, узнающий новое не из книг, а вопрошающий природу, испытывающий натуру. Природа сама подсказывает вопросы и возможные ответы. И нет никого между человеком и природой, идет разговор один на один, без посредников, без книжных чужих мудрствований. Как будто стоишь перед мировым разумом, о котором так горячо говорил Евграф Максимович.

«Какой рой вопросов, мыслей, соображений! Сколько причин для удивления, сколько ощущений приятного при попытках объять своим умом, воспроизвести в себе ту работу, какая длилась века в бесконечных ее областях!»

Он испытывает вдохновение, когда пишет о человеке, постигающем тайны природы: «И тут он поднимается из праха, из грязненьких животных побуждений, он ясно сознает те стремления, какие создались у него самого под влиянием этой самой природы в течение тысячелетий. Здесь он понимает, что он сделал и что может сделать…

Много прочувствовал я в 4–5 часов, проведенных мною в Поповке… Я ожил и оживился… Тут сливаются и эстетическое и умственное наслаждение».

Он вспоминает рытвины и отвесные скалы, траву над обрывами, цветы и бесконечную глубину неба; множество оттенков, отблесков, отзвуков, полутонов… Какое счастье ощущать это и переживать заново, когда добавляется проницающая время и пространство сила мысли! «Что может быть выше, что может быть приятнее для современного человека!»

Испытал он восторг познания. А ещё ощутил присутствие неведомого – не во вселенском масштабе, а здесь, буквально под ногами.

Во время первых экскурсий он отметил непонятные впадины по краю обрывов. Откуда они взялись? Эти неглубокие воронки не были вырыты человеком: почвенный покров здесь сохранился. Чуть поодаль они не встречались. Странно!

Прежде он и не обратил бы внимания на такую малость. А тут подумал: «Что за странные впадины? Чем они вызваны?» Отметил: «Происхождение их мне совершенно непонятно (круговороты?)».

Непонятное не огорчает, а доставляет особенное, радостное удивление. Нельзя же быть столь глупым, чтобы верить в свою способность разобраться во всем, постичь природу до последнего предела! Подметить неведомое не способен неуч или узкий специалист. Надо гордиться тем, что открыл такую загадку, которую не смог отгадать. Выходит, будто ты умнее самого себя!

Изобрести хорошую задачу труднее, чем решить ее… Но в данном случае загадку предоставила природа. Роль человека скромнее: подметить её и постараться отгадать если не сразу, то со временем.

Мысль о круговоротах, создающих воронки близ обрывов, о круговоротах не в жидкостях, а в твердых или рыхлых породах – оригинальна и смела. Задумаемся и мы: как они могли произойти?

Существует суффозия (дословно – подкапывание). Так называют вынос подземными водами из рыхлых горных пород пылеватых, глинистых или мелких песчаных частиц. Так происходит обычно возле обрывов. Когда из слоя вымываются частицы, он оседает, уплотняется. На поверхности возникают впадины.

Формирование их имеет нечто общее с круговоротами. Скажем, вода, вытекает из ванны, образуя воронку. А когда вымываются из слоя частички (нечто вроде вытекания), образуются просадочные воронки. Два процесса, в общем-то разные, обнаруживают некоторое сходство.

Вряд ли студент Вернадский имел именно это в виду. Для него загадка осталась. Но лучше выдвигать фантастические идеи, чем никаких: вымысел может содержать долю истины.

…Владимир Вернадский рано развил в себе способность открывать научные проблемы. Помогало ему в этом чувство единства с природой, преклонение перед окружающим и пронизывающим нас Миром.

Студенческое братство

Годы студенчества Вернадского совпали с террористическими актами народовольцев, ростом рабочего движения, волнениями среди крестьян. Самодержавие переживало кризис. 1 марта 1881 года был убит взрывом император Александр II.

Предполагавшиеся демократические реформы были отменены новым царем. Манифест Александра III провозгласил незыблемость самодержавия. Сторонники реформ вышли из правительства.

В среде студентов шло брожение. Существовали разные студенческие организации – дозволенные начальством и тайные. Представители разных взглядов и течений спорили, устраивали дискуссии, ссорились и мирились.

Владимир Вернадский, считая своим гражданским долгом активно участвовать в общественной жизни, вступил в студенческое научно-литературное общество. Оно, по его словам, «стремилось объединить на почве научных, философских и литературных интересов все живые силы студенчества того времени».

Секретарём научного совета общества состоял А.И. Ульянов (старший брат В.И. Ульянова-Ленина). «Дозволенное начальством» студенческое общество объединяло людей самых разных политических убеждений.

«Я был дружен с Лукашевичем, Шевыревым и Ульяновым… – вспоминал Вернадский. – Я знал их всех, но долго не подозревал об их тайной деятельности. Потом Шевырев как-то проговорился, и я спорил с ним против террора… Это был увлекающийся и симпатичный юноша… Ульянов… посещая Шевырева, бывал у меня часто в минералогическом кабинете. Это был умный, привлекательный человек с широкими интересами».

Владимир Вернадский сохранил детскую замкнутость как защиту от грубостей и насмешек. Его не тяготило одиночество при общении с природой. Но, имея огромный запас благожелательности, чуткости, любви, он тянулся к людям, мечтал о настоящих друзьях, братьях по духу.

В сущности, жизнь каждого из нас обретает полноту и смысл только тогда, когда мы кому-то нужны и когда нам кто-либо нужен. Этими «кто-либо» могут быть даже враги. Самое безнадежное, если человек никому не нужен и ни в ком не испытывает нужду. (Так бывает при сильных психических расстройствах.)

…Многих из друзей студента Владимира Вернадского теперь можно встретить в энциклопедических словарях, биографических справочниках, в книгах и статьях: С. и Ф. Ольденбурги, А. Корнилов, А. Краснов, И. Гревс – все стали видными учеными, общественными деятелями.

Они были очень разными людьми по складу характера, общественным и научным интересам. Сергей Ольденбург изучал восточную (в частности, индийскую) культуру, а его брат Федор – греческую философию, избрав для себя не научную, а педагогическую деятельность. Краснова увлекала ботаника. Шаховской (князь, потомок декабриста) собирался стать учителем гимназии в провинции, а со временем увлекся общественной деятельностью. Корнилов и Гревс стали историками.

Друзья решили купить на общий счет маленькое имение, где любой из них в трудный момент мог бы найти себе временный приют. Решили назвать имение Приютино. И хотя осуществить эту мечту не удалось, они стали называть себя приютинцами.

Люди испокон веков дружат, любят, ненавидят. Но каждая эпоха накладывает особый отпечаток на взаимоотношения людей. Вот и дружба тех студентов Петербургского университета, объединенных братством, была, с нашей точки зрения, необыкновенной.

Самодержавие и свободомыслие, религиозность и атеизм, революционные устремления и толстовская проповедь непротивления злу насилием – все это сказывалось на духовной жизни. Объединяла их неудовлетворенность существующими общественными отношениями.

«Русская молодежь, – писал Д.И. Шаховской А.А. Корнилову, – давно уже чувствует, что так жить нельзя, и под влиянием этого сознания она хотела полностью уничтожить существующую жизнь». Изменить социальную среду приютинцы желали мирно, создавая новые формы общественных отношений, которые постепенно вытеснят и заместят старые.

У них не было писаных правил, устава, чёткой программы. Духовно близкие люди легко обходятся без подобных формальностей.

Они создали денежный фонд взаимопомощи. Сообща решали сложные личные проблемы, порицая тех из своей среды, кто вел себя недостаточно честно и благородно. А самыми важными и ценными для них были постоянные встречи.

«Братство было попыткой коллективным укладом жизни искания ее смысла, оно захватило ряд замечательных крупных людей», – писал Вернадский. По его признанию, тесный кружок братства наложил неизгладимый отпечаток на всю его жизнь.

…В давности мыслители в поисках ответов на вечные вопросы бытия уходили в пустыню, углубляясь в свой внутренний мир, отвлекаясь от всего постороннего. Позже для умственной деятельности отводили библиотеки и кабинеты, где человек оставался наедине с собой и книгами.

Приютинцы собирались вместе, чтобы сообща размышлять обо всем, что их интересовало: от конкретных научных проблем до абстрактных идей о Боге и всемирном Разуме, о смысле жизни и вечности души. На этих вечерах не было вина или пива, обильной пищи. Из всех приютинцев курил лишь один, и ни у кого не было стремления к богатству, роскоши.

Однажды они собрались в гостиной университетского товарища. Хозяева дома пригласили их отобедать. Стол был роскошно сервирован, и это обстоятельство да еще «светские» пустые разговоры гостеприимных хозяев сгубили вечер. Друзья вскоре отправились восвояси.

В 1885 году в Россию приехал В.К. Гейне – бывший гвардейский офицер и ученый. Он примкнул к тайному обществу «Земля и воля», но разочаровался в революционных идеалах и уехал в Америку, чтобы основать «религию человечества», принял американское гражданство и взял себе новую фамилию – Фрей (от английского «фри» – «свободный»).

Он провел пять дней в Ясной Поляне у Льва Толстого. После его отъезда Толстой написал: «Мне всякий день жалко, что его нет. Во-первых, чистая, искренняя, серьезная натура, притом знаний не книжных, а жизненных, самых важных, о том, как людям жить с природой и между собой».

В Петербурге с Фреем встретились приютинцы. Его проповедь сильно подействовала на молодых людей. Под ее впечатлением Дмитрий Шаховской написал: «Теперь требуется братство как свободное и любовное соединение людей, преследующих одни цели и работающих вместе». Каждый должен стремиться к такой цели: «Гармоническое соединение наших знаний, мыслей, представлений и чувств, определяющих мое отношение к миру… и дающее практическое руководство к деятельности… Я – часть мира и должен трудиться не для себя, а для мира».

По словам сына Владимира Ивановича, историка Георгия Вернадского, Шаховской предложил членам братства такие правилами жизни: работай как можно больше; потребляй (на себя) как можно меньше; на чужие нужды смотри как на свои; просящему у тебя дай и не стыдись просить у всякого.

Кодекс подлинного интеллигента!

Облик Вернадского тех лет описан Гревсом:

«Он живо интересовался гуманитарными науками, историей, правом, религией… Начитанность его была поразительна… Полный, розовый, сдержанно-приветливый, улыбающийся, он смотрел на людей с уравновешенным, критическим вниманием. Но в движениях его чувствовалась нервность, в словах и тоне проглядывала легкая насмешливость, а действиях иногда род задора… Вернадский слагался ярко выраженным индивидуалистом; но он не был никак противообщественным».

Братское общение помогало не только обмениваться мнениями и спорить, но лучше понимать окружающих и самого себя. Они были едины в одном: чтобы человек прошёл свой жизненный путь достойно и творчески, предельно полно раскрыв свои способности, он должен быть свободен от гнёта государства, научных авторитетов и религии.

Сам по себе принцип самодержавия, наследственного правления оправдан на определённой стадии развития общества. Но дело не столько в форме правления, а в том, что со временем складывается жёсткая иерархическая структура, где есть привилегированные, а есть и практически бесправные социальные слои.

После жестокой «встряски» от Петра I (по остроумному замечанию Максимилиана Волошина, «Великий Пётр был первый большевик») государственная система Российской империи постепенно костенела, становилась громоздким бюрократическим механизмом.

Убийство революционерами-террористами императора Александра II вызвало ответную реакцию подавления инакомыслия. Владимир Вернадский не мог с этим мириться и втайне стал обдумывать возможность покинуть Россию надолго, отправившись в кругосветное плавание или в эмиграцию.

Он записал в дневнике: «Инстинкты лиц, в руки которых попала власть, разнузданы, и нам остаётся только сокрушаться до времени над гибелью того, что установлено работой поколений».

Позже отметил: «Встреча с Натальей Егоровной Старицкой изменила мои, казалось, прочные планы».

Любовь

Дружба дружбой, но есть на свете ещё и любовь.

В студенческом научно-литературном обществе Владимир познакомился и вскоре подружился с Натальей Старицкой. Она была дочерью сенатора, члена Государственного Совета, председателя департамента законов Егора Павловича Старицкого (1825–1899).

В отличие от искателей благ и должностей, он дорожил своими убеждениями и честью, верно служил России. Старицкие были дружны и сердечны; Владимир Вернадский вошёл в их круг легко и естественно.

Не отличаясь внешней броской красотой, Наташа Старицкая была женщиной прекрасной: хрупкая, милая, умная, сдержанная, искренняя, широко образованная, благородная. К ней постоянно обращались за советами и утешением. Как сказал Николай Заболоцкий:

Оба они не любили выступать и спорить, предпочитая слушать и обдумывать услышанное. Не раз вечерами он провожал её. Обменивались мнениями о любимых писателях, философах и композиторах. Он говорил о трудностях и искушениях жизни, которые необходимо преодолевать усилием воли, не отвлекаясь на посторонние чувства.

«И на любовь тоже?» – спросила она. «Безусловно!» – ответил он.

Чем чаще они встречались, чем дольше и откровеннее беседовали, тем больше хотелось быть вместе.

…Любовь изменчива в разные годы жизни. И сама её суть многолика. Это не только чувство полового притяжения между мужчиной и женщиной, хотя именно оно порой вспыхивает с разрушительной силой.

Владимиру Вернадскому была близка и понятна – не умом, так сердцем – волшебная власть любви высокой, пробуждающей лучшие чувства. По его убеждению, даже «низменное», как нередко говорят, влечение плоти таит в себе мощь и вдохновение, если не воспринимается человеком лишь как физиологическая потребность.

Его, двадцатитрехлетнего мужчину, физически здорового, симпатичного, рассудительного, доброго, несколько скрытного, но искренне увлекающегося, любовь осенила чувством светлым и радостным. Ему были чужды призывы к «свободным» проявлениям чувств, отказу от семейных уз. Он стремился к браку, детям, семье, спокойной творческой обстановке.

Ему была необходима верная спутница жизни. Её он выбрал, ощутив родственную душу. Не сходную, а именно родственную, благожелательную, отзывчивую.

Он сделал ей предложение. И получил… решительный отказ.

Объяснение произошло в мае. А на Руси говорят: в мае жениться – век маяться. Весной вспыхивают жаркие чувства, которые быстро сгорают, как солома, оставляя лишь горький пепел.

Она была на два с половиной года старше его и предполагала, что он испытал первое сильное чувство к женщине, которое угаснет через несколько лет или даже месяцев.

Вскоре он вновь просил её стать его женой. И вновь – отказ.

Его командировали в Финляндию для изучения мраморов. Оставил ей записку, где изложил свои взгляды на семейную жизнь, писал ей письма, рассказывая о себе, делясь своими мыслями, сомнениями, огорчениями. Он был уверен: дружба и любовь – две прочные опоры супружества.

«До сих пор господствует взгляд, – писал он, – на главенство мужчины в семье, как главного работника; мужчина устраивает семью, он выбирает себе жену, обыкновенно гораздо моложе его самого, причём главное внимание обращает на красоту (внешнюю)…

Между тем мне представляется семья могущей существовать и иметь значение только тогда, когда нет такого главенства ни с чьей стороны, когда лица, образовавшие семью, не расходятся в своих главных целях и идеях; в такой семье, где существует полнейшая дружба и искренность с обеих сторон, где мужчина и женщина могут вместе работать на пользу общую, где даётся полная возможность полному развитию всех сил и способностей различных несколько для разных полов, – здесь могут вырабатываться хорошие люди и хорошие работники, такие, которые могут легко найти себе счастье. Я не говорю уже о том счастье, поддержке, которое может и должна дать семейная жизнь, и которых не может заменить никакая дружба».

Наталья Егоровна понимала, что первое сильное чувство к женщине, даже в сочетании с душевной привязанностью, вряд ли продлится долго. Он возражает:

«Я не понимаю, как, каким образом можно разлюбить человека, которого раз полюбишь, и мне кажется, что те, которые потом разлюбили, никогда не любили; они увлеклись красотой или молодостью… Но они не любили так, как мне это чувство представляется, когда оно составляет всё, перед ним исчезает всё, оно обновляет, возрождает человека. И я в себе чувствую это возрождение».

Намечая планы будущей жизни, Владимир Иванович подчеркнул: в ней не должно быть семейных драм, «которыми наполняют свои произведения французские и иные беллетристы». Он видел свой жизненный путь: «Это будет деятельность ученая, общественная и публицистическая… в сильной степени идейная и рабочая жизнь».

Вернувшись из командировки, он тотчас поехал в Териоки, встретился с Натальей Егоровной и вновь повторил своё предложение.

За недолгую разлуку она узнала о нём немало. В письмах он не уверял её в своём пламенном чувстве. Нет, он рассказывал о своём детстве, о своих близких и родных, делился своими представлениями о научной работе. Наконец, его последнее признание:

«Я никогда в жизни не чувствовал себя таким мощным, никогда мне не казалось, чтобы у меня была такая сила, какая точно растёт у меня на глазах; только мысль о Вас увеличивает, усиливает мою деятельность, мою энергию, моё желание и способность работать. Без Вас я останусь ничтожеством, но я чувствую, что при Вашей поддержке я в силах буду сделать что-нибудь…»

Тут бы ему продолжить: «…что-нибудь значительное, выдающееся», а он обрывает фразу. Не из скромности (скромность – достоинство тех, у кого нет других достоинств). Он не замечал в себе особых талантов. В поздние годы признавался, что привык относиться к себе «хладнокровно-скептически».

Она ждала этой встречи, обдумала своё решение и согласилась стать его женой. Скромную свадьбу сыграли в начале сентября 1886 года.

Благородные принципы и чувства студенческого братства сказались на семье Вернадских. Любовь стала наивысшим проявлением дружбы, близости, необходимости друг другу.

В ту пору модно было говорить о пылкой страсти, имеющей трагически роковую силу. Противопоставляли ей возвышенное идеальное чувство духовного родства.

Для Вернадского подобное разделение казалось надуманным. Чувство любви он считал одинаково и телесным и духовным. По его мнению, «роковые страсти» характерны для людей невысокой духовной культуры или не имеющих глубоких личных интересов. Чувство должно не вспыхивать и гаснуть, а гореть, освещая долгие годы жизни. Семью без детей он считал неполноценной.

Им часто приходилось жить врозь: он уезжал на стажировку за границу, на конгрессы, в геологические экспедиции. Через три года после женитьбы, находясь вдали от семьи (к тому времени у них появился сын), он записал в дневнике: «Завтра начну работать в лаборатории. Трудно мне одному без Наташи. Хочется скорее быть вместе с ней – она для меня и поддержка, и с ней моя нестойкая мысль укрепляется и очищается».

Ещё через два года он пишет жене: «Без тебя так часто мне грустно и больно за себя. Больше за свой дилетантизм и за своё легкомыслие». Чуть позже: «Дорогая моя родная Тутя, очень я рад, так жду каждого письма твоего. Я сроднился с каждой твоей мыслью, и мне твои мысли, твоя чуткая душа красят жизнь».

Спустя девять лет после женитьбы, он обращается к ней с признанием: «Эти годы совместной жизни с тобой мне чрезвычайно дороги; быть с тобой, около тебя – для меня счастье, и я тебя так же люблю, как полюбил с самого начала».

Отрывок из его более позднего письма: «Моя дорогая Натуся – завтра 3 сентября – годовщина нашей дорогой мне, близкой жизни. Я не люблю годовщин и юбилеев и всякие приуроченные к внешним фактам или явлениям воспоминания, но мне хотелось бы в этот день быть возле тебя, моей дорогой, горячо любимой… Нежно тебя обнимаю».

…Анализ, даже самый доброжелательный, интимных чувств реальных людей имеет оттенок бестактности. Иная ситуация с литературными героями: даже имея конкретных прототипов, они остаются искусственными конструкциями.

В наше время существенно изменились нравы. Считается нормальным и весьма занятным копание в чужом «грязном белье», бесстыдно выставлять на всеобщее обозрение интимные моменты своей жизни. Выросли поколения «новых русских» (от олигархов до бомжей), воспитанных в таком духе, а вернее сказать, в такой бездуховности.

Кому-то может показаться пресной и скучной «излишняя» идейность и строгость рассказа о личной жизни Вернадского, будут утомлять научные и философские рассуждения в связи с его творчеством. Эта книга не для таких читателей.

У нас речь идёт о людях не просто другой эпохи, но и во многом другого, «старого» русского народа, с высокими понятиями чести и достоинства, которые в нынешней России подменяются жаждой личного благополучия, максимального комфорта и материального достатка.

В этом отношении советский народ до perestroika во многом сохранял прежние, дореволюционные традиции. У меня даже сложилось мнение, что социализм есть высшая стадия феодализма, а капитализм – принципиально иной путь цивилизации.

Мы осмысливаем эпоху в истории России, сравнительно недалеко отстоящую от нас во времени, но резко отличающуюся от современного состояния страны и народа по признакам духовного, а не только материального бытия. В частности, была другая культура общения.

Вернадский в письмах Наталье Егоровне не только сообщал о том, что с ним произошло, не только делился своими чувствами и мыслями. Он как бы со стороны смотрел на себя, вдумывался в свой характер и склад ума. Письма эти были уроками самопознания.

Однажды он посоветовал жене прочесть Платона «Пир» (или «О любви»), а затем: «Мне так дорого, что в тебе сильна, красива гармония мысли и что так много хорошо ты мыслью живешь».

Свое понимание сути умственной жизни он выразил в другом письме: «Меня мало интересуют мелочи жизни, и я стремлюсь и стремился к умственной жизни – но ведь потому, что у нас умственная жизнь не есть только жизнь разума. И художественное наслаждение, и высокие формы любви, дружбы, служения свободе – все это связывается с умственной жизнью… Все общественные и тому подобные сплетни, т. е. те же “психологические” разборы близких и далеких лиц с их глупой моралью и слабым анализом, кажутся мне тем же для ума, чем для рабочего дня является картежная игра».

Вернадского страсть не лишала рассудка. Не из-за слабости чувств, а из-за силы ума и воли. В письме Наталье Егоровне еще до свадьбы, где сказано, что любовь обновляет человека, продолжено: «И я на себе чувствую это возрождение, я уверен, верю, что не может оно пройти, так как слишком большую долю моей души оно задело».

Владел им душевный порыв, желание постоянной близости с любимым человеком – и физической и духовной. Он разделял мнение Платона: «О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает ни прекрасным, ни безобразным… То же самое и с любовью: не всякий Эрот прекрасен и достоин похвал, а лишь тот, который побуждает прекрасно любить».

В том же произведении «Пир» поясняется: «Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу; он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит, стоит лишь отцвести телу… как он “упорхнет, улетая”, посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные достоинства, тот останется верен всю свою жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному».

Речь идет о любви возвышающей. В этой своей сущности она, по словам Платона, божественна и связывает смертное существо с бесконечным. Платон осмысливал феномен любви ещё и как натуралист, прославляя чувства, казалось бы, весьма низменные:

«Зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном». «Ведь у животных, так же как у людей, смертная природа старается по возможности стать бессмертной и вечной. А достичь этого она может только одним путем – деторождением, оставляя всякий раз новое вместо старого; ведь даже за то время, когда о любом живом существе говорят, что оно живет и остается самим собой, – человек, например, от младенчества до старости считается одним и тем же лицом, – оно никогда не бывает одним и тем же, хотя и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя, будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще тело, да и не только тело, но и душа».

Молодого минералога Вернадского подобные высказывания вряд ли могли интересовать с научной точки зрения. Какая возможна связь наук о Земле с влечением полов – стремлением бессознательным и властным к продолжению рода, продлению потока жизни, вечного возрождения родителей в детях, приобщающего смертного к бессмертию? Только в мифах древних греков, в стихах Гесиода вслед за Хаосом явились в Мире широкогрудая Гея, а с нею Эрот.

А ведь ему довелось коснуться этой связи в своих исследованиях.

Вот некоторые из таких тем: начало и вечность жизни; размножение организмов и его значение в строении биосферы; геохимическая энергия жизни. Он предложит формулы для измерения интенсивности размножения. Напомнит о принципе «живое от живого»: непрерывности жизни во времени.

Любой организм приобщен к вечности живого вещества. В постоянном обновлении суть жизни. И любовь, влекущая друг к другу два смертных создания, дарована природой как благо. Наслаждение любовью – связующая сила поколений, не позволяющая прерваться чудесной ткани жизни.

Любовь, жажда прекрасного, стремление к истине открывают мыслям и чувствам бесконечность. И не в любви ли залог бессмертия живого трепетного вещества и бессмертия разума?..

Вернадский мог на первый взгляд произвести впечатление человека рассудочного, спокойного, уравновешенного. Принято считать, что учёный должен быть рассудочным, отрешённым от эмоций, в отличие от поэта. Возможно, об этом написала Наталья Егоровна, и он ответил:

«Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых обширных фантазий.

Говорят: одним разумом можно всё постигнуть. Не верьте!.. Те, которые говорят так, не знают, что такое разум, они не понимают, что волнует, что интересует в тех работах, какие считаются одними умственными работами.

Мне представляются разум и чувство тесно-претесно переплетённым клубком: одна нить – разум, а другая – чувство, и всюду они друг с другом соприкасаются, и когда… в этом клубке рядом мёртвое и живое, – разве может быть сила, разве может быть какая-нибудь работа с помощью такого помертвелого, чуть не загнившего клубка?»

Изведавшему сильное и светлое чувство любви открывается нечто большее, чем книжные премудрости. Не каждый может воплотить это чувство в музыку, стихи, рисунки, скульптуры. Но кто знает, какими тайными путями проникает оно во все творения человека, влияет на его мысли, мировоззрение.

То, что было в молодости прочувствовано и продумано Вернадским, стало животворной почвой для его научных прозрений. Мысль его вырастала из неосознанных глубин разума, рождалась как проявление его личности, былых переживаний и озарений, сильных чувств и глубоких раздумий над вечными тайнами любви, жизни, смерти, бессмертия.