Венец Прямиславы. Глава 1 (Е. А. Дворецкая, 2006)

Глава 1

Давно отзвонили колокола Успенского собора, созывая на обедню, но княжий терем не спешил откликнуться на их призыв. Близился полдень, а берестейский князь Юрий еще не выходил из опочивальни, и отроки в верхних сенях перед горницами, якобы охранявшие его покой, спали тоже, повалившись на охапки соломы. Юрий любил погулять, и пиры у него затягивались обыкновенно до рассвета. Гридница была полна бесчувственных тел – иные гуляки вчера не сумели доползти до дружинных изб. Бояр и городских старост, которые, хотя и не слишком одобряли буйство своего князя, никогда не отказывались от его приглашений, развела по домам собственная челядь.

Таким образом, четверых гостей, отстоявших обедню в Успенском соборе в надежде, что Бог поможет их замыслам, встретили на княжьем дворе только тишина и сонная одурь.

– Поле битвы, истинный крест! – пробормотал один, хорошо одетый, в желтой бархатной шапке, отороченной собольим мехом, по виду боярский сын. – Вот тогда под Владимиром я такое же видал…

Они стояли в сенях перед гридницей, а на пороге лежал какой-то длинноусый гридень с шишкой на лбу и таким страдальческим выражением лица, точно его пытали, а он, держась из последних сил, все-таки не сдавался.

– А ты, Гостяйка, надеялся в храме с князем поздороваться! – поддел боярского сына спутник – светловолосый, с выпуклыми голубыми глазами. – Тутошних, как видно, и соборными колоколами не разбудишь.

– Растормошим! – весомо заметил третий, боярин средних лет, с сединой в рыжеватых волосах. – Как узнают, с чем прибыли, враз забегают. Ну, Коврига, чего стоишь? Пихни его как следует, а то помрет во сне без покаяния!

Последнее относилось к четвертому спутнику, и он, живо нагнувшись, стал трясти длинноусого. Однако тот, не просыпаясь, лишь замычал, да так мучительно, словно просил добить его.

– Эй, есть тут жив человек? – во все горло заорал голубоглазый, которого звали Корило.

– Чего голосишь-то? – Со двора в сени вошла женщина такого могучего сложения, что гости невольно попятились. На поясе ее звенела большая связка ключей, указывая на должность. – Вы откуда, гости дорогие? – уже вежливее добавила она, разглядев хорошую одежду и уверенный вид незнакомцев. – Если к князю, то рановато еще. Обождать надо немного. Князюшка не вставал покуда.

– Погуляли, видно, вчера? – Корило кивнул на длинноусого.

– Погуляли! – Ключница вздохнула, поскольку гораздо больше, чем сам князь, задумывалась над тем, во что обходятся его постоянные гулянки.

– Разбудила бы ты его, мать! – посоветовал Гостяйка. – Тут дело такое…

– Не война ли? – Женщина переменилась в лице и схватилась за железную фигурку уточки, висевшую в ожерелье.

– Напротив того, радость! – наставительно пояснил старший из приезжих. – Поди скажи, что приехали из Турова боярин Самовлад Плешкович, сын боярский Доброгость Даливоевич и иные лучшие мужи с ними!

Купца Корилу и своего слугу Ковригу он не посчитал нужным упоминать, но ключница и без того захлопотала.

– Проходите, гости, проходите! – Она протиснулась мимо них, заглянула в гридницу, не зная, куда посадить среди такого развала. – Ратайка, Доволька, да где же вы, лешие, провалились! – закричала она во двор. – Полдень, обедня прошла, а тут конь не валялся!

– Даже не прибегал еще! – вставил Корило и ухмыльнулся.

– Да уберите хоть это идолище! – Не дожидаясь помощи, ключница сама схватила длинноусого страдальца за плечи и спихнула с порога, освобождая гостям путь. – Проходите, люди добрые, проходи, боярин, сделай милость!

Влетев в гридницу впереди них, она споткнулась об упавший деревянный ковшик, отшвырнула его в сторону, торопливо вытерла передником край лавки и сложила руки, показывая, что эту лавку может предложить гостям с чистой совестью. Опасливо подбирая полы дорогого зеленого плаща, боярин Самовлад с важным видом уселся, а ключница выскочила в сени. Со двора сразу же послышался ее громкий голос.

Кто-то с топотом пробежал по лестнице вверх; Корило потешался, прислушиваясь к происходящему в тереме, и подмигивал Гостяйке, который, напротив, старался сохранять важный и неприступный вид, как и подобает послу. А горничная девка, проворная, хотя и некрасивая Жалейка, уже пробралась в горницу и теперь теребила там кого-то:

– Вставай, княже, вставай! К тебе из Турова приехали, от тестя, боярин такой важный! Да вставай же, обедню проспал, войну проспишь!

Всклокоченная русоволосая голова поднялась над подушкой и тут же упала опять.

– Поди ты к лешему, коза! – протянул другой голос, женский, и из-за пышной подушки поднялось хорошенькое юное, хотя несколько помятое и утомленное, личико. – Не видишь, спим! Что орешь, как на пожаре?

– Вставай, Ялька! Хорошо, сюда не полезли, в гриднице уселись!

– Да кто?

– Из Турова приехали, говорю вам, от тестя! От Вячеслава туровского! А если бы влезли сюда и тебя, дуру, в постели у князя нашли? Тогда война, вот вам! Допируетесь!

– Чего – война? – хрипло спросил, наконец, сам Юрий, с трудом разлепляя припухшие веки. – С кем?

– Матушка Пятница, да со всем светом! – Жалейка уронила руки и с укором посмотрела на него. – Вставай, батюшка! Приехали к тебе бояре из Турова, говорят, дело важнее некуда!

– Уж не помер ли Вячеслав? – оживился Юрий и сел в постели, оправляя сбившуюся сорочку и пытаясь пятерней расчесать спутанные русые кудри. – А оно бы… хорошо бы…

«Успеет помереть, пока ты встанешь!» – подумала Жалейка, но ничего не сказала.

– Ну, зови, что ли, этих, одеваться! – решил Юрий и спустил ноги с лежанки.

– Лучше сама – ведь не добудишься никого, – проворчала девка и откинула крышку ларя в поисках свежей рубашки.

– Перечеши меня! – потребовала красавица, лениво выбираясь из пухлых перин и отбрасывая с лица растрепанные пряди.

Ее русая коса, словно змея, ползла за ней и была такой длинной, что связь ее с хозяйкой не бросалась в глаза, и коса выглядела как самостоятельное существо.

– Не могу же я все сразу делать! – Жалейка в это время оправляла на князе новую рубаху. – Сейчас Кобылиха придет, она тебя перечешет!

– Чертей этих позови из сеней, пусть они князя одевают. Что мне теперь, до вечера нечесаной сидеть?

– Подождешь! Княгиня нашлась! Тебе-то в гридницу к гостям не идти.

– Поговори у меня! – капризно прикрикнула Вьялица. – Делай, что говорю, а то сразу у меня за морем Греческим окажешься!

– Не вопите, девки! – Князь поморщился. – И так голова трещит. Ялька, не ори. А ты поди растолкай Яроху, пусть красные сапоги принесет, а то на эти мне вчера козел какой-то наблевал…

Жалейка поджала губы, но ничего не ответила и вылетела в верхние сени. Когда на нее, как на всякую молодую девку в тереме, в свое время снизошла князева благосклонность, она все-таки не забывала совесть и никогда не валялась в его постели до света.

Но вот отчаянными усилиями ключницы и той части челяди, которая держалась на ногах, и терем, и сам князь приобрели достойный вид. Из гридницы спешно выгнали непроспавшихся гуляк, убрали грязную посуду, подмели объедки и замыли неблаговонные следы вчерашних излишеств. Когда Юрий спустился, только легкая припухлость под глазами позволяла догадаться, что и он во вчерашнем буйстве не оставался сторонним наблюдателем. Поднявшись при его появлении, туровцы кланялись: Самовлад Плешкович – с достоинством, Корила и Гостяйка – подобострастно, но все одинаково дивились, каким свежим выглядит хозяин по сравнению с его домочадцами.

Берестейский князь Юрий Ярославич был красивым мужчиной: высокий, стройный, с темно-русыми кудрявыми волосами и аккуратной бородкой, с прямыми черными бровями, которые оттеняли ясную голубизну глаз. От бабок и прабабок, высватанных дедами у иноземных князей, он получил в наследство немецкую, шведскую и польскую кровь; яркая внешность, живой нрав, недурные способности могли бы дать ему немало, сумей он достойно распорядиться этим богатством. Но отец его был человеком невезучим, и Юрий привык жить днем сегодняшним, извлекать из него как можно больше удовольствия и не думать о завтрашнем, которого может вовсе не быть. И вот, хотя ему было уже сорок, берестейский князь жил как юноша: нарядно одевался, подчеркивая свою красоту с помощью греческого самита, золотого шитья на оплечье и опястьях рубахи, а в ухе носил золотую серьгу с крупной, неправильной формы жемчужиной.

– Самовлад Плешкович! – Узнав гостя, он даже соизволил обнять его, а боярского сына Гостяйку похлопал по плечу. Держался князь дружелюбно, приветливо, словно искренне радовался гостям и ничуть не стыдился того, что его дом застали в таком неподобающем виде. – Ну, какие вести? Как Туров? Не передрался еще окончательно? Собор Борисоглебский не рухнул? Епископ Игнатий здоров ли? Все дрова колет? Топором, прости господи, по ноге еще не заехал себе?

Гости улыбались: им понравилось, что берестейский князь так хорошо помнит дух их города.

– Как мой второй батюшка, Вячеслав Владимирович? Здоров ли? Нет ли какой войны у него? – продолжал Юрий, и в мыслях его трепетала шальная надежда: «А ну, как и впрямь…»

Однако на печальных вестников гости не были похожи.

– Князь здоров, только мы что-то давно его не видали! – с намеком ответил боярин Самовлад. – У угорского короля с братьями вражда, вот Вячеслав и отправился чужое стадо пасти. А своим пренебрегает.

– Да что вы говорите? – Юрий оперся о подлокотник престола и наклонился вперед, как будто услышал нечто удивительное.

– Собрались мужи туровские и порешили: нам князь нужен такой, который не за морями, а на Руси будет нас оберегать! – продолжал Самовлад. – И сказал город Туров общим голосом: приди к нам, Юрий Ярославич, и владей нами! Не позволь киевлянам нас держать за своих холопов, но управляй нами сам по правде!

– Вот что! – только и воскликнул Юрий, схватившись за бороду рукой в ярких блестящих перстнях.

Такого он никак не ожидал. Его деды, родной и двоюродный, его дяди и отец много лет сражались с другими ветвями Рюрикова рода за обладание то Владимиром[4], то Перемышлем, то червенскими городами, и в этой борьбе вся его мужская родня поочередно сложила головы. Род Изяслава, второго сына Ярослава Мудрого, к которому принадлежал Юрий, потерпел поражение. На владимирском и туровском столах утвердились потомки Всеволода Ярославича, на перемышльском – внуки Владимира. Только из милости и христианского желания быть в мире с ближними туровский князь Вячеслав Владимирович отдал за Юрия свою дочь, а киевский князь Владимир Мономах дал за внучкой берестейский стол. Не имеющему сильной и влиятельной родни Юрию предстояло состариться и умереть в Берестье, на самых западных рубежах Руси. Но вот город Туров добровольно предлагает ему власть над собой! Мало того, что Туров больше и богаче, – от него гораздо ближе до Киева…

К городским старостам и сельским боярам разослали гонцов – звать на совет. Едва ли город мог не отпустить князя, но должен был обсудить, кого принимать взамен, и обговорить с отъезжающим правителем условия союза городов, если таковой окажется возможным.

Уже на следующий день – как раз выдалась пятница, день торга, – по окончании обедни народ, не расходясь, толпился перед Успенским собором и вовсю обсуждал новости. Тут и там собирались кучками люди, и в каждой говорили свое. В приграничном городе смешались всякие роды: древляне, дреговичи, волыняне – потомки древнего племени дулебов, обитавшего в этих местах еще пять веков назад. Встречались ятвяги, ляхи, угорцы.

– Кто же у нас теперь князем-то будет? – волновались бабы, собравшиеся на торг с лукошками и коробами.

– Да их, Изяславова[5] племени, осталось-то всего ничего! – бойко рассуждал поп маленькой Власьевой церкви, отец Никодим. – Всех ведь Господь уже призвал. Кроме Юрия, только двое и остались, да и те еще дети – Юрий Ярославич[6] да Вячеслав Ярославич. Их и примем на княжение.

– Да они ведь, сам говоришь, дети еще совсем! – вздыхала хорошо одетая посадская баба, жена какого-то зажиточного ремесленника или мелкого купца. – Какие из них князья?

– А вот такие! Это у тебя дети как дети, а у князей и дети – князья! – вразумил ее отец Никодим, не замечая раздавшихся вокруг смешков. – А пусть хотя бы и дети! Пусть сидит у нас род Изяславов, при нем мы от киевской тяготы избавимся!

– Да какая нам от них защита, от младых отроков? Ни войско вести, ни судом рассудить, ни на совете слово сказать!

– Зато мы их сами воспитаем, как родных сынов! Научим, как о благе Берестья радеть!

– Да ты что, отец Никодим, сдурел совсем! – напустилась на него другая баба: немолодая, в богатом цветном платье, несмотря на будний день, с золотой вышивкой очельем, широкая, могучая, сама чем-то похожая на воеводу. – Народ к измене подбиваешь, да прямо на торгу! Город Берестье издревле Киевской земле принадлежал, а ты что же, отделяться задумал? Окстись! Юрий Вячеславу туровскому зять, киевскому Владимиру родич, потому и сидит здесь. А Ярославцевы дети нам не надобны!

– Да, вон Владимир-город принял на княжение Ярославца Святополчича, так в осаде с ним и насиделся! И голодом их морили, и приступами брали, и села у них жгли, землю разорили совсем! – поддержал ее кузнец Меженя. – Отступились владимирцы, прогнали Ярославца. А мы его детей к себе позовем! Оставался бы Юрий там, где есть. А то теперь станет с тестем воевать, так и нас в покое не оставят!

– Так что теперь делать, матушка Евдокия Борисовна? – крикнул развеселый мужик, молодой и кудрявый, но с утра хмельной и по виду беспутный. – Цепью за ногу, что ли, прикуем Юрия?

– Язык тебе приковать, Вереська! – Боярыня в досаде махнула на него рукой. – Люди только с обедни идут, а ты уж угостился где-то, бредешь, ноги в завивочку! Работать бы шел! А потом вот такой же хмельной на вече пойдешь, да будешь орать там от большого ума!

– Тебя, матушка, в боярской думе заждались! – продолжал веселиться Вереська.

– Я-то в думу не пойду, а вот Яруновичу скажу: надо нам теперь из Владимировой киевской родни кого-то в князья себе звать, только бы не воевать.

– Если кто нас оборонит от Владимира, то разве Изяславичи! – возражал ей другой мужик. – А если, как ты говоришь, так и будем весь век у стремени чьего-то ходить!

– Да не в той мы силе, чтобы сами собой править, а так хоть без рати обойдется!

– В чьи дела ты, баба, лезешь, хоть ты и боярского рода? Управляй своим домом, а в княжьи дела не встревай!

– Ой, какой воевода нашелся! – Евдокия Борисовна уперла могучие руки в широкие бока и придвинулась к обидчику. – Ты, Любоежка, мни свои кожи, знай свои чаны, да молись, чтобы твоих сыновей на рать не забрали с тобою вместе! Кричите на вече, сами не зная, что беды на себя зовете, а потом удивляетесь: чем, дескать, мы Бога прогневили? А тем и прогневили, что о своей же пользе подумать не умеете!

Народ гудел, каждый кричал свое. Берестье с давних времен принадлежало Киевскому княжеству и являлось его самым дальним западным пределом. По существовавшему уговору нынешний берестейский князь платил Киеву дань и поставлял ему войско. Эти повинности внушали берестейцам особенное недовольство: им были чужды тревоги Киевщины, постоянно осаждаемой половцами. Войско пригодилось бы и дома: слишком близко сидели польские короли, вовсе не смирившиеся с потерей этих земель. Но обладать Берестьем хотели бы и туровские князья, и владимирские, и князья Червонной Руси, лежавшей южнее. Пока во Владимире и Турове правили родные сыновья киевского князя, никаких перемен в Берестье не предвиделось. Но если в Турове появится князь из другой ветви, враждебной киевлянам, равновесие сил нарушится, Берестье сможет, пользуясь раздорами соседей, выгадать для себя более удобные и почетные условия.

– Дурни вы, дурни! – пыталась вразумить боярыня Евдокия тех, кто жаждал свободы. – А про ляхов забыли? Ведь они под боком у нас, а дальше нас на запад никаких русских земель уже нет. Вот пойдет на нас ляшский король – Киев полки пришлет, да и Владимир нас прикроет. А без них что будем делать?

– С ляшским королем договор утвердим!

– Дочерей его замуж за наших князей молодых возьмем!

– Так он вам и дал! Выкуси-ка!

Споры захватили и торговую площадь, где сегодня во всех лавках ремесленники продавали наработанное за неделю, а купцы – привезенное из других земель.

– Да, может, все это еще болтовня одна! – сказал Меженя и пошел прочь с досадливым видом: вот, дескать, заставили время терять из-за таких пустяков. – Может, и не звали Юрия ни в какой Туров…

– Звали, еще как звали! – возмущенно закричала ему вслед молодая девушка с очень длинной светлой косой. – Давайте я лучше расскажу, я всю правду как есть знаю!

Одета она была очень хорошо: красивый теплый кожушок, отороченный дорогим куньим мехом, шелковое очелье с золотым шитьем, а заушницы, вплетенные в тонкие косички над ушами, блестели светлым серебром. Даже носки кожаных башмачков, видные из-под зеленого подола шерстяной верхницы, были густо расшиты красными узорами. Не смущаясь всеобщего внимания, девушка бойко рассказывала:

– Приехали бояре, все такие важные, человек восемь, а может, десять. Да и прямо с порога в ноги Юрию Ярославичу упали: пожалей нас, говорят, сирот беззащитных, бесприютных! Весь город Туров, говорят, нашими устами тебя умоляет: приди и владей нами, а мы ни в чем из твоей воли не выйдем и будем служить тебе, как дети отцу!

– А как же туровский князь? – недоумевал мужик в войлочной шапке, видно приехавший из села и в княжеских делах соображавший туго. В опущенной руке он держал короб с лямками, в котором лежало то ли зерно, то ли еще какой-то товар на обмен. – Или помер?

– Не помер, а за море куда-то ушел. В Угорскую землю!

– Угорщина не за морем! – подала голос другая девушка, в свите из красновато-коричневого сукна и с беленькой косынкой на голове. За ее спиной стояла нянька, еще крепкая женщина, и слегка тянула девушку за рукав, намереваясь увести, но та не обращала на нее внимания. – Дура ты, сама не знаешь, что говоришь!

– Это я-то дура! – Нарядная красавица уперла руки в бока и двинулась на нее. – Своими ушами я все слышала!

– Не могла ты такой брехни нигде слышать, кроме как у собак под забором! – не сдавалась девушка в косынке. Румянец на ее щеках разгорался от негодования все ярче. – Чтобы Туров сам от Вячеслава Владимировича отрекся и другого позвал! Не может такого быть! Туровской землей киевские князья владеют, и раз киевский князь сына туда посадил, другого там быть не может!

– А вот было, было! Вячеслав ушел незнамо куда, а свою волость бросил, вот они и зовут княжить Юрия Ярославича!

– Да ведь он не пойдет!

– Еще как пойдет!

– Не посмеет он своего тестя…

– А вот увидите!

– Да что ты понимаешь в этих делах, холопка!

– А побольше твоего понимаю! – завопила в ответ красавица с длинной косой, не опровергая, впрочем, своей принадлежности к холопам. – Это ты за печью сидишь, а я день и ночь в княжьих палатах! Я все князевы дела знаю, как и бояре не знают!

– Это точно, что день и ночь! – съязвил кто-то в толпе. – Ты, что ли, теперь у князя ночами лежанку стережешь?

Народ загудел, стал многозначительно посмеиваться. Красавица вздернула носик, а ее противница вдруг переменилась в лице и вспыхнула.

– Ага! – торжествующе засмеялась Вьялица. – Замолчала! То-то же! Юрий Ярославич в Туров поедет, и я с ним поеду! Я и в Берестье сейчас княгиня, и в Турове княгиней буду!

– Да он в Турове других найдет, не хуже! – опять подал голос кто-то сзади.

– Ты язык-то попридержи! – Князева любимица сердито обернулась. – Юрий Ярославич меня любит, ничего для меня не жалеет! Вон старый киевский князь Святополк тоже на простой девке женился, так ее любил, что прямо плакал, если расставаться приходилось, и двум сыновьям ее все свое наследство завещал! А раз было, так и еще будет! Может, и на мне князь женится!

– Сдурела девка! – хихикнул кто-то. – Даже с посадничьими дочерями не хотят епископы венчать, а ты что задумала!

– Так ведь он женат! – напомнила какая-то баба.

– Ну… – Вьялица запнулась, внезапно вспомнив об этом досадном обстоятельстве. – Да где его жена? Кто ее видел? Сидит себе в монастыре, может, хочет постриг принять! А пока я в Берестье княгиня! Что я захочу, то князь и сделает! Который человек мне не понравится, враз тому голову снесет!

Народ посмеивался над ее хвастовством, а она победно продолжала:

– Захочу, всю лавку куплю! Захочу – весь ряд мой будет, со всеми товарами и купцами вместе! Такие обноски, – она с презрением оглядела девушку в косынке, – ни за что не надену!

И красавица пошла вдоль ряда, провожаемая не только насмешливыми, но и уважительными взглядами: что ни говори, а дела князя она действительно знала как никто другой.

Девушка в крашеной свите осталась стоять, словно приросла к месту.

– Пойдем! Пойдем, голубка, далеко ли до греха! – уговаривала ее нянька и тянула за рукав.

Девушка ее не слышала, а все смотрела с гадливостью вслед ушедшей, будто уползающей змее. В голубых глазах ее стояли слезы досады и бессильного гнева.

– Значит, вот как… – задыхаясь, прошептала она. – Значит, вот каких…

– Ну, говорили же! – Нянька развела руками, что, дескать, это все нам давно известно. – Ведь князь не монахом живет, это и матушка игуменья знает. Эта ли, другая – тебе-то что за дело? Пойдем-ка, а не то признает кто-нибудь – срам какой…

Девушка отвернулась. Два купца из ближних лавок покосились на нее и многозначительно перемигнулись между собой: неумеренная любовь князя Юрия к женскому полу в Берестье чуть ли не в поговорку вошла, так, может, перед ними соперница хвастливой Яльки?

Купцы Кирило и Радогость бывали в разных землях и повидали немало, но и они весьма удивились бы, если бы узнали, что догадка их отвечает истине с точностью до наоборот. Девушка в косынке никогда по доброй воле не унизилась бы до соперничества с бесстыжей холопкой. Это соперничество навязали ей самой судьбой: ведь она-то и была княгиней Прямиславой Вячеславной, законной женой Юрия Ярославича вот уже целых семь лет.

6625 год от сотворения мира[7] выдался очень беспокойным. Вечный бунтарь Ярославец Святополчич опять задумал отнять владения у перемышльских Ростиславичей, для чего привел на Русь поляков. Осадой города Владимира удалось привести Ярославца в покорность, с него и его родных взяли клятвы дружбы, а родство подкрепили брачным союзом: за Юрия, двоюродного племянника мятежного Ярославца, выдали и дочь Вячеслава туровского, который приходился сыном киевскому князю Владимиру Мономаху. Вместе с невестой Юрий получил Берестье, в котором некогда княжил его отец, лишенный владения за непокорность Киеву.

Юрий тогда был зрелым мужчиной, уже овдовевшим, а Прямиславе исполнилось всего десять лет. Но бывали княжеские невесты и помоложе: случалось, венчали и семилетних. Сама десятилетняя девочка вполне охотно признала себя «уже взрослой» для брака, тем более что мысль о важности ее будущего брака – какой ни судит Господь – ей внушили почти с рождения. Но мать ее хорошо понимала, как мала еще ее старшая дочь, и со слезами прощалась с ней, точно предчувствуя, что больше им не свидеться: княгиня Градислава Глебовна умерла через четыре года после свадьбы дочери. Родители с боярами и их женами провожали юную невесту по дороге целый день и все никак не могли расстаться. Мала, слишком мала была их дочь для того, чтобы покинуть родительское гнездо и вить свое собственное. Но вот родители простились, повернули назад, и дальше Прямиславу провожали туровские бояре с женами, а также присланные за ней берестейские бояре, тоже со своими боярынями. Единственным близким человеком для Прямиславы осталась нянька Зорчиха. Отец, мать, младшая сестра Верхуслава, которая по глупости завидовала, что Прямислава уже взрослая, – все родное и близкое осталось где-то на другом краю света, а впереди ждало только чужое и холодное. Маленькая невеста плакала всю дорогу от страха и тоски, а Зорчиха утешала ее рассказами о будущей славе, чести и богатстве. Нянька уверяла, что муж, то есть Юрий Ярославич, будет любить ее и беречь, как отец. Про себя Зорчиха, должно быть, думала, что кое-какое сходство с Вячеславом и правда имеется: жених был старше Прямиславы на двадцать с лишним лет и без всякой натяжки годился ей в отцы.

Саму свадьбу Прямислава помнила плохо, и хуже всего венчание, когда ей на палец надели слишком широкое кольцо, а потом Зорчиха его спрятала, чтобы ребенок не потерял. Но десятилетняя девочка, конечно, не могла стать настоящей женой мужчине на четвертом десятке, а родственниц в доме, чтобы смотреть за ней, у него не имелось. Сразу из церкви ее проводили в Апраксин-Мухавецкий монастырь – взрослеть и ждать «поры», то есть возраста, когда она на самом деле будет пригодна для брака. Здесь игуменствовала мать Юхимия, в миру княжна Добролюба Мстиславна, троюродная сестра Юрия Ярославича. Поначалу Юрий по праздникам навещал юную супругу. Но потом его посещения стали все реже и со временем совсем прекратились. Он занимался делами, охотой, пирами, да и женщин мог найти себе более привлекательных, чем маленькая девочка, способная пока только возиться с тряпичными куклами и повторять за монахинями слова молитв. Холостяцкая жизнь, с ее волей, постоянными гулянками и частой сменой красивых холопок, ему нравилась гораздо больше, чем добродетельный семейный уклад.

Но годы пролетели, Прямиславе исполнилось семнадцать лет, о чем ее муж, кажется, и не вспоминал. Апраксин-Мухавецкий монастырь стоял в самом городе, от княжьего двора его отделяли две улицы и торг. Поскольку Прямислава не собиралась становиться монахиней, игуменья нередко отпускала ее прогуляться, только просила не слишком наряжаться – пестрое мирское платье смотрелось бы неуместно в монастырских стенах. Роскошные ткани и шитые жемчугом повои, исподницы с шитыми золотом опястьями, серебряные колты-звезды и золотые ожерелья с эмалевыми подвесками, доставшиеся Прямиславе в приданое, хранились в сундуках под замками, а одевалась она просто, как обычная горожанка. Даже косу носила по-девичьи: ведь «веселья», то есть свадебного пира, наутро после которого косу расплетают надвое и укладывают по-женски, у нее не было. И тем берестейским молодцам, что встречали Прямиславу на улицах и, бывало, увязывались следом, привлеченные ее красотой и статью, не могло и в голову прийти, что эта девушка – их княгиня. Мало кто в городе вообще помнил о том, что у князя Юрия есть законная жена.

Разгульная жизнь мужа для Прямиславы не составляла тайны, как и то, кем он ее заменил. Теперь она не столько желала, сколько боялась того дня, когда он вспомнит-таки о законной жене, устроит пир, завершающий брачный обряд, и ей придется вести его дом. Разумеется, его блудливых подружек она первым делом разошлет по дальним селам, но… Как ни молода была Прямислава, а все же понимала: ей будет стоить немалого труда избавить мужа от старых привычек.

– Чего же с него взять, голубка! – Нянька Зорчиха разводила руками. – Он с тобой обвенчан, и только, а живет один, как бобыль. Как же ему быть? Вот и блудит. Известное дело!

– Зачем тогда женился? – отвечала Прямислава. – Это я была дитя неразумное, за меня отец все решил. А ему-то четвертый десяток шел, заранее знал, как все будет! Если нужна жена, так искал бы настоящую, а не сватался к недоросточку!

– Не ради жены, а ради мира с Вячеславом он сватался! Отца твоего любовь ему была нужна, а не твоя! И отца не упрекай: мало ли крови Изяславичи всем попортили. Как Зорча мой покойный говорил: худая стоянка лучше доброго похода!

Привыкшая к монастырскому образу мыслей Прямислава старалась смириться, но кровь князей-ратоборцев бурлила в ней. Долго еще после случая на торгу она бледнела от негодования, вспоминая Вьялицу, наряженную в шелк, с яркими лентами в косе, с тремя рядами блестящих бус на шее, с серебряными кольцами на висках и браслетами на обеих руках! Ее самодовольное румяное лицо, торжество, с которым она объявила себя чуть ли не берестейской княгиней, не зная, что настоящая княгиня стоит перед ней! Прямислава чуть не плакала от досады и унижения. Не хватало еще ей, княжне Рюрикова рода, встать на одну доску с этими… Ей, внучке англосаксонской принцессы Гиды и киевского князя Владимира Мономаха, родичи которого сидят на тронах в Греческой земле, Польше, Угорщине, Швеции, Юрий предпочел вот эту… Прямислава не могла ревновать мужчину, которого совсем не знала и не любила, но ей как острый нож казалась сама мысль о том, что ее законное место занимает разряженная холопка.

– Да где бы он обретался теперь, Юрий, если бы мой дед Владимир ему берестейский стол не отдал! – бушевала Прямислава у себя в келье перед Зорчихой, которая слушала и горестно вздыхала, продолжая вязать чулок. – Жил бы сейчас из милости у какого-нибудь сильного князя при дворе, за каждую корку бы в пояс кланялся, рубахи бы носил с чужого плеча! Мои отец и дед его князем сделали, а он и меня обидел, и на отцовский стол теперь рот разевает! Дурная кровь эти Изяславичи, всех бы их под корень извести, чтобы и на племя не осталось!

А Юрий, не зная, как проклинает его собственная жена, был весел и доволен. Приняв посольство, звавшее его на туровский стол, он тут же стал собираться. В Берестье он вместо себя посадил своих троюродных братьев-сирот, Юрия и Вячеслава. Старшему из них исполнилось тринадцать лет, младшему – одиннадцать.

Дружину и челядь Юрий увел с собой. Прислал он и за женой, но Прямислава наотрез отказалась ехать. Княгиню приводила в негодование мысль, что ее пытаются заставить за спиной у отца участвовать в захвате его владений, а кроме того, она не желала видеть Юрия Ярославича, который променял ее на купленных холопок, и не похоже, чтобы раскаялся! Конечно, она была бы вовсе не прочь снова оказаться в Турове, но не таким же образом! Мать умерла, сестру Верхуславу тоже выдали замуж, и в городе ее детства Прямиславу никто не ждал.

Юрий не настаивал, чтобы жена его сопровождала. Казалось, за своими пирушками он не замечал, как идет время, и продолжал думать, будто в Апраксино-Мухавецком монастыре живет десятилетняя девочка.

После отъезда князя Прямислава с Зорчихой каждый день бывали в городе: то на торгу, то на службе в Успенском соборе. Новостей хватало. Рассказывали, что владимирский князь Андрей – родной дядя Прямиславы по отцу – обновляет укрепления города, хотя его главный враг, князь Ярославец, уже погребен внутри, в соборе. Володарь перемышльский готовится идти воевать ляхов, чтобы отомстить им за постоянные набеги. Вот только по брату поминки справит – умер Василько теребовльский, много лет назад злодейски ослепленный недругами. Но ни из Турова, ни от ушедшего в Угорщину Вячеслава вестей не приходило.

В Берестье пожаловали новые князья, Юрий и Вячеслав. Кормилец их, боярин Нежата, являл собой образец учтивости и богобоязненности, поэтому на другой же день оба приехали в Апраксин-Мухавецкий монастырь. Братья были послушными и рассудительными отроками, отменно обученными Священному Писанию. С игуменьей Юхимией они обходились весьма почтительно и обещались во всех делах спрашивать ее совета.

Боярин Нежата подтвердил, что Юрий благополучно приехал в Туров, там его радостно встретили и устроили на княжьем дворе. Но попутно туровцы послали к владимирскому князю Андрею и просили быть им «вместо отца».

– А значит, боятся, что киевский князь им головы снесет! – злорадно воскликнула Прямислава. – Или мой отец вернется, и тогда им не поздоровится, вот и хотят себе во Владимире защиту найти. Зря надеются! Не будет Андрей предателям против родного старшего брата помогать!

– Грех тебе так говорить, княгиня! – прервала ее игуменья. – Грех на своего мужа венчанного беду звать!

– А радоваться, что отец мой ворами будет ограблен и оскорблен – не грех? – воинственно отозвалась Прямислава. – Я отца своего почитаю, а вору добра желать не могу, хоть он мне муж, хоть кто! Сам-то Юрий помнит, что он мой муж? Да он меня на улице встретит – не узнает!

– Что же ты с ним не поехала, ведь звал!

– Дом отца моего расхищать звал? Не дозовется, пусть хоть охрипнет! Вот вернется отец…

Прямислава запнулась. Если Юрия Ярославича ждет гибель, он и ее утянет за собой. Ведь где ей взять другой судьбы, коли Бог их сочетал? Но сочувствовать бессовестному мужу она не собиралась и отказывалась мириться с этим захватом.

Взбудораженная и разгоряченная этими мыслями и разговорами, Прямислава не могла заснуть и полночи ворочалась на тощем монастырском тюфяке. А за окошком царствовала весна, цвела черемуха, из-за отволоченной заслонки тянуло свежими, сладкими, будоражащими запахами, от которых на сердце становилось тревожно и радостно. Мысли о престолах и войнах отступали: это не главное, ей нужно думать о другом, иначе она упустит самое важное в жизни. Но что? Лежа с закрытыми глазами, Прямислава жадно вдыхала запахи весны, стараясь уловить тайну. Грудь ее расширялась, будто пытаясь втянуть весь сладкий воздух ночи, не упустить ни капли. Хотелось куда-то бежать, кого-то искать, лететь, как ветер, над темной влажной землей, над свежими травами, над рекой, в которой отражается луна… И ее беспокойные порывы не имели к борьбе за престолы уже никакого отношения.

Но она, венчанная жена незнакомого и нелюбимого человека, и ему-то ненужная, была заперта в своей уже решенной и навсегда определенной судьбе, в монастырских бревенчатых стенах. А от весны ей оставались лишь призрачные дуновения из-за неплотно задвинутой заслонки.

И где-то совсем далеко, в темной ночной стране, словно голос ее бессловесной и неясной тоски, выли волки…

Где-то поблизости выл волк – гулким, протяжным, низким голосом, идущим, казалось, из самой глубины звериного сердца. Ростислав лежал на походной овчинной подстилке возле костра, укрывшись теплым плащом из толстой шерсти, и слушал, завороженный колдовством прохладной весенней ночи. В такие ночи он не помнил о Перемышле, о поколениях предков-христиан и ощущал себя половцем, одним из тех не знающих стен и городов вольных людей, на которых так походил лицом. В Половецком Поле он никогда не был, а в соплеменниках матери привык видеть врагов, с которыми уже не раз приходилось воевать. Но в такие ночи, когда волчий вой воскрешал в его памяти диковинные предания про деда Боняка, в нем просыпалась дикая стихийная сила – должно быть, та самая, что когда-то в старину позволяла людям перекидываться в зверей. Ведь умел же полоцкий князь Всеслав превращаться в волка, горностая, тура, даже в Огненного Змея. И Волх, сын первого ладожского князя Словена, тоже умел. Вот стать бы сейчас Огненным Змеем или хотя бы обычным серым волком – уж он тогда не лежал бы в ночном стане, где только лошади всхрапывают и дозорные негромко переговариваются, чтобы не дать друг другу заснуть. Он бы вскочил на четыре сильные лапы и бесшумно исчез во тьме, только серый хвост мелькнул бы. За ночь он успел бы обежать все западные пределы, нашел бы ляшские дружины, что тайком подбираются к перемышльским землям, а там… Если бы еще уметь всю дружину оборачивать волками, то можно прокрасться к вражескому стану, порвать людей и коней, так что потом и битвы никакой не понадобится…

– Чего не спишь? – сонно пробурчал Звонята, сын Ростиславова кормильца и лучший друг. Ворочаясь на жесткой земле, он заметил, что у князя открыты глаза. – Опять про деда мечтаешь?

– Не мечтаю. Думаю. Так был он оборотнем или нет, Боняк-то?

– Был, конечно. – Звонята равнодушно зевнул. Он уже привык, что в такие ночи Ростислав каждый раз думает об одном и том же. – Половцы эти безбожные все оборотни. И волкам поклоняются. А ты – не половец, ты русский князь, я тебе сколько раз говорил! Спи себе.

– Сам спи, тебе перед рассветом в дозор идти!

– А я и сплю!

Этой весной, едва в середине березня поднялась трава, перемышльский князь Володарь велел младшему сыну выступать в дозор. Беспокойные ляхи каждый год тревожили пределы самого западного из русских княжеств. В позапрошлом году состоялся большой поход, в котором Володарь перемышльский разорил ляшские земли и взял большую добычу. Польский король Болеслав, не имея сил ему противостоять, отрядил послов с просьбой о мире и даже пообещал возместить все убытки, если только Володарь прекратит наступление. Князь Володарь, миролюбивый человек, поверил. И напрасно. От предателя воеводы Петрона, поляка родом, король Болеслав узнал, что князь Володарь ездит на охоту с малой дружиной, и напал, когда никто этого не ждал. Князь Володарь, поднятый среди ночи, бился отчаянно, потерял много людей и сам, в конце концов, попал в плен. Только обоз опомнившимся воеводам удалось отстоять. Слепой теребовльский князь Василько договорился о выкупе за брата, но Болеслав потребовал чудовищную сумму – две тысячи гривен серебром. Василько сумел собрать только тысячу двести, и с этими деньгами Ростислав поехал вызволять отца, за недостающее предлагая в залог самого себя. Вернувшись домой, Володарь выкупил сына только к осени. По всем городам рассказывали байки о тех дивных сосудах, серебряных и с позолотой, греческой и угорской работы, которыми Володарь расплатился за освобождение младшего сына.

А в прошлом году Володарь и Василько, в союзе с теми же поляками и беспокойным Ярославцем, ходили воевать город Владимир… Там-то Ярославца и убили под стенами города, остальные замирились. Но, даже сидя за одним столом, ни Володарь, ни Болеслав не думали, что этот мир теперь навек. Пришла новая весна, и вот Ростислав отправился с ближней дружиной по западным городкам, дабы проверить сохранность подновленных укреплений и готовность ополчения. Будет просто чудо, если все это больше не понадобится…

Утром тронулись дальше. Путь лежал вдоль реки Вислок, впадавшей в Сан. Западнее текла другая река с похожим названием – Вислока, приток Вислы. Между Вислоком и Вислокой раскинулся лесной край в три дня конного пути, и в этих местах протянулась довольно неопределенная граница между польскими владениями и Червонной Русью. Жителям прилежащих земель не позавидуешь – редко выдавался год, когда с той или другой стороны не приходили войска или хотя бы отдельные дружины. И тогда сражения, грабежи, пожары, угон пленных. Потом ответный поход возмездия и опять сражения, пожары…

Князь Володарь старался укрепить свои рубежи и вдоль Вислока ставил сторожевые городки. В каждом жила дружина, небольшая, но способная дать отпор несильному набегу, а главное – быстро послать весть князю. До Перемышля от Вислока можно, если менять лошадей, добраться всего за день-другой, что давало перемышльскому князю возможность собрать войско и отразить недруга. А в усердии набегов лихие ляхи могли поспорить и с безбожными половцами, даром что христиане.

– Чтой-то там, туман, что ли? – Отрок по имени Охрим, за необычайно острое зрение прозванный Ястребом, приложил руку к бровям, заслоняя глаза от солнца. – Глянь, Володаревич.

– Где?

– А вон, над лесом. – Ястреб показал свернутой плетью. – Видишь?

– Вижу… – Ростислав благодаря своей степной крови тоже на зрение не жаловался. – Туман, говоришь? Какой туман, солнце вон как жарит!

– Ведь это прямо над Вислочем туман! – сообразил Звонята. – Как есть там, а?

– А давай-ка поспешать! – велел Ростислав и толкнул коня коленями. – Видали мы такой туман!

Ближняя дружина Ростислава, которую он взял с собой в объезд, насчитывала шесть десятков отроков – немало для младшего княжеского сына, но вполне уместно там, где каждый год приходится воевать. Ростислав, смелый, сообразительный и деятельный, в ратном деле понимал больше старших братьев: пока он оборонял границы, Владимирко помогал отцу управлять городами, а вспыльчивого и упрямого Ярослава Володарь предпочитал держать при себе. За день дружина успевала пройти довольно большое расстояние: все Ростиславовы отроки имели запасного коня. Он вез на себе и щит, сколоченный из еловых плах и обитый толстой кожей с железными заклепками, и кольчугу, и шлем, и копье, и несколько сулиц.

Чем дальше они ехали, тем сильнее сгущался над лесом «туман». Теперь уже все ясно видели, что никакой это не туман, а самый настоящий дым. Для лесных пожаров в середине березня рано – трава едва выросла, земля не просохла. Привыкший к постоянным столкновениям в этих землях, Ростислав первым делом подумал о ляхах. Он только собрался приказать всем надеть шлемы и взять щиты, как из-за деревьев на дороге показались двое мужиков – пешие, в простой некрашеной одежде. За ними торопился еще кто-то, тоньше и с длинным подолом – женщина. Все трое были в толстых шерстяных свитах, мужчины в валяных серых шапках.

Завидев конный отряд, встречные сначала метнулись назад, за деревья, но потом, видимо, узнали и перемышльский стяг, и всадников. Тогда они кинулись навстречу, и вскоре самый первый – рослый худощавый мужчина, уже в годах, с впалыми щеками, длинными вислыми усами, как носили в этих краях, – вцепился в Ростиславово стремя.

– Князь! Ростислав Володаревич! – кричал он, и его серые глаза горели, как два сизых угля. – Да что же это такое делается? Ни сна, ни покоя! Не один год ведь! Не один!

– Ты, Осталец! – Ростислав узнал мужика и наклонился с седла. – Что такое у вас? Горит?

– Горит, батюшка! Ляхи безбожные! Ни стыда, ни совести! Только что помирились, крест целовали, в дружбе клялись – и вот опять на наши головы!

– Да что такое? Что с Вислочем? Рассказывай, не причитай!

– Налетели на нас вчера под вечер! – принялся рассказывать Осталец, безотчетно дергая стремя Ростислава, будто боялся, что тот слушает невнимательно. – Мы и ворота закрыть не успели! Кто же думал? В воротах бились, перед церковью, во дворах бились. Да смяли нас, кого побили, кого скрутили.

– Сколько их?

– Много.

– Ой, видимо-невидимо! – заговорили вслед за Остальцем и два его спутника, мужчина, тоже немолодой, и девушка с косой. – Сотня будет!

– Сотня? – уточнил Звонята, помнивший, что у страха глаза велики. – Не пять десятков?

– Ну, семь-восемь десятков есть, – заверил второй мужчина, приземистый, со светлыми волосами и рыжеватыми усами. – Ночевали у нас, всю ночь гудели, поели-попили, что у нас имелось припасу, утром ушли и людей угнали.

– Всех?

– Нет, стариков и старух просто вытолкали. Те в Излучин побрели, а мы в Добрынев, чтобы через тамошнего воеводу весть тебе подать. А может, и дал бы войско? Еще ведь отобьем людей-то! Недалеко ушли гады!

– Кто воевода у них?

– Не знаю, княже, не видели мы его. Мы-то как уцелели – подались мы с дочкой в лес, а Осталец, стало быть, рыбу ловил, вот в городе и не случилось нас. Тем и спаслись.

– Не сам король Болеслав?

– Нет, старики говорили, молодой больно, никто его в лицо не знает. Да и дружины мало, для короля-то…

– Город ляхи зажгли?

– Да нет вроде, уходили – еще не горело. Просто огонь в печи остался где-то без присмотра, да уголек вылетел. Как оно бывает… Хотя, может, и зажгли.

– Что они, глупые совсем – дымом нам весть подавать! – хмыкнул Звонята. – В Добрыневе увидели бы дым, да и выслали дружину.

– Ладно, ступайте в Добрынев и скажите воеводе Гневуше, чтобы снаряжал дружину и вслед за нами вел, – велел Ростислав беженцам. – Передайте, я приказал. Поторапливайтесь. Успеете вовремя – выручим, кого угнали.

Мужики посторонились с дороги, отряд тронулся дальше. Проезжая, Ростислав скользнул взглядом по лицу девушки: она смотрела на него с надеждой и обожанием, и у него приятно екнуло сердце. Несмотря на все заботы, Ростислав оставался парнем двадцати лет и ни одну девушку не мог миновать, не учинив ей быстрый осмотр. Он знал, что славянским девушкам кажется некрасивым, «слишком половцем», но для этой дочери смерда с пограничья он воплощал защиту, избавление от беды и надежду снова увидеть угнанных в плен подруг и близких. Все равно что святой Георгий с золотым копьем. Или Ярила, коего еще почитают по весям и селам. И не важно, что конь под ним не белый, да и сам смугловат уродился…

Пустив лошадей вскачь, дружина вскоре приблизилась к излучине реки. Вислок здесь делал поворот, и на мысу образовалось удобное место, с трех сторон защищенное рекой и впадавшим в нее безымянным ручьем. На этом мысу два года назад заложили сторожевое укрепление. Занимался его строительством сам Ростислав, поэтому городок получил название Вислоч-Ростиславль. Целую осень под присмотром княжича возили землю и строили вал на мысу, который ограждал поселение со стороны суши, вырубали в лесу бревна, потом зимой свозили их сюда, а весной ставили городни. Ростислав почти весь тот год прожил здесь, лишь изредка наведываясь в Перемышль, так что сам князь Володарь, соскучившись, то и дело приезжал его навестить. В городке Ростислав знал не только каждого человека, но и каждую собаку и корову.

И вот: ворота сорваны, одна створка валяется на земле, а вторая сброшена в Вислок. Что происходит внутри Вислоч-Ростиславля, разглядеть было трудно из-за обилия дыма. Отроки начали чихать и закрывать лица рукавами, у Ростислава от дыма тоже заслезились глаза. Но пламя, к счастью, мелькало сквозь серую душную марь лишь кое-где: горел не весь городец, а на двух-трех дворах.

– Тушить будем? – спросил отрок по прозвищу Чародей. – Ох и горло дерет! Если не потушим, все выгорит. Кабы дождь, а то ведь вон как ясно. И чего цело – сгорит!

– Пока тушить будем, людей до Кракова доведут, – бросил Ростислав. – Черт с ним, пусть горит! Бревна новые привезем, дома построим, если будет для кого! А пустой город мне зачем, где я людей для него возьму? Опять на Владимир за полоном идти?

Население пограничных городков и впрямь какой-то частью состояло из полона, приведенного из других земель. Володарь помогал вынужденным переселенцам, выделял им зерно и кое-что из скота, стараясь, чтобы у них не возникло желания бежать обратно.

– Поехали! – Ростислав повернул коня к тропке на брод. – Догоним.

Догнать ляхов, ушедших лишь нынешним утром, не составляло труда – тех сильно задерживал пеший полон и медленно бредущая скотина. К тому же лепешки и комки навоза ясно указывали путь, где гнали коров и лошадей.

Когда следы стали совсем свежими, Ростислав остановил дружину и приказал снарядиться: натянуть кольчуги, надеть шлемы, взять щиты.

Впереди показался брод через вторую порубежную реку, Вислоку: за ней лежали земли уже скорее ляшские, чем русские. Над бродом в воде висело широкое пятно взбаламученной грязи, а берег сплошь покрывали следы раздвоенных коровьих копыт и человеческих ног. Поверх них отпечатались следы конницы: значит, конные ляхи идут позади добычи. Часть дружины верхом, вероятно, возглавляет строй, но их следы полностью затоптаны пленниками и скотом.

Проехав брод, Ростислав обернулся и окинул взглядом берег. Спуск к броду был довольно крут, кони одолевали его шагом, очень осторожно. Если что, держать оборону с русского берега будет гораздо удобнее, чем идти здесь на приступ.

За бродом следы свернули: отряд грабителей направлялся на большую Краковскую дорогу, по которой купцы из Руси ездили в Польшу. Но силами столь малого отряда Ростислав не мог воевать с польскими городами, поэтому грабителей необходимо было догнать раньше, чем те до нее доберутся.

– Вон, вон! – закричал от чела строя Ястреб и тут же понизил голос, точно враг мог его услышать: – Вон, Володаревич, из низинки поднимаются! Видишь?

– Вижу!

Впереди открылось довольно широкое пространство – луговина, где паслись коровы и несколько овец. Примерно в полуверсте виднелся отряд, выходящий из ложбины. Как и думал Ростислав, впереди шла часть конницы, за ней – сбившийся в кучу полон, потом – скот и остаток конницы. Дорога огибала лес, и вскоре отряду предстояло скрыться за поворотом. Обоза у поляков не имелось – видимо, пошли налегке, намереваясь взять какую получится добычу и сразу вернуться, пока перемышльский князь не успеет узнать о нападении. Они не могли предвидеть, что сын Володаря окажется совсем рядом.

– Закрыть уши лошадям, – велел Ростислав, обернувшись к ближайшим отрокам. – Как услышите «Вперед!» – бейте задних. Кого сможете, берите живыми. Старший – Звонята.

Он поворотил коня на узкую тропинку, разрезавшую выступ леса насквозь. Большой отряд или повозка пройти здесь не могли, но пешему путнику или одинокому всаднику тропинка позволяла заметно сократить дорогу. Ростислав помчался по ней, торопясь обогнать медленно идущий отряд.

Примерно на полпути княжич остановился, соскочил на землю, вложил коню в уши затычки из пакли и набросил повод на ветку. Умный скакун никуда не уйдет без хозяина, но потом за ним надо будет вернуться – ведь никакого зова он не услышит. А ехать дальше нельзя: в лесу конский топот разносится далеко, а Ростислав не собирался заранее дать ляхам знать о себе.

Дальше он побежал налегке. Кольчугу и шлем оставил с конем – сейчас для него скорость была важнее, да и вступать в бой сразу он не собирался.

А бегал Ростислав хорошо. Не совсем так, как настоящие волки, но всяко лучше деда Боняка, который по степному обычаю даже по нужде на десять шагов от кибитки отъезжал верхом.

Добравшись до опушки и выглянув, Ростислав с облегчением отметил – успел. Отряд находился еще примерно в паре перестрелов. Над группой всадников болтался на длинном древке какой-то стяг, но ветер свернул его, и Ростислав не мог разглядеть изображения. Как и среди всадников, ехавших поблизости от стяга, он не видел знакомых лиц и не мог угадать, кому принадлежит дружина.

Ростислав отдышался. Отряд ляхов уже начал огибать выступ леса: голова находилась уже с этой стороны, а хвост – еще с той, где ждал Звонята с дружиной, не показываясь пока что из зарослей.

Самое подходящее время.

Пора.

Набрав в грудь воздуха, Ростислав поднес руки ко рту и завыл: надрывно, тоскливо, по-волчьи. Многие отроки и охотники умеют подражать волкам, но внук Боняка достиг в этом искусстве невиданных высот. Вой полетел над лесом, над луговиной, и его услышали. Всадники удивленно завертели головами, кони забеспокоились, стали приплясывать, менее вышколенные встали на дыбы.

Ростислав испустил еще один вопль, леденящий душу. Эхо в лесу показалось каким-то уж слишком долгим и ясным, и тут он с изумлением понял, что ему отвечает другой волк, настоящий! Сам он никогда не путал голоса волков с голосами подражающих им людей.

Хищник крылся где-то в лесу, в тех местах, которые ляшский отряд уже проехал. Отряд встал, всадники пытались усмирить коней. В восторге от неожиданной помощи, Ростислав снова завыл, и волк вторил ему, а где-то чуть дальше им ответил третий! Должно быть, серые лесные псы неподалеку расположились на дневку. Ростислав взвыл еще раз, и голоса трех волков слились в один, протяжный и переливчатый поток.

Со стороны отряда раздавались беспокойное конское ржание, ругань и крик. Один жеребец метнулся в сторону и помчался назад, прочь от тревожной песни смерти, потом сразу три-четыре. Надо думать, лошадей напугал не только вой, но и запах близкого хищника, который они уловили своими чуткими ноздрями.

В рядах ляшской дружины началась паника. Не слушая всадников, животные метались туда-сюда, одни рвались вперед, другие назад. Мимо Ростислава, притаившегося на опушке, промчался конь без всадника, за ним другой, на котором человек сидел, вцепившись в гриву, а седло под ним быстро сползало набок. Третьему пришлось еще хуже – он застрял ногой в стремени, и обезумевший жеребец волок за собой по земле тело, уже едва ли живое.

Топот, крик и ржание оглушали. Ростислав даже не сразу расслышал боевой клич своей собственной дружины: Звонята не сплоховал и ударил вовремя. Лошади перемышльцев благодаря затычкам в ушах не слышали волчьего воя и гораздо лучше повиновались всадникам среди начавшейся свалки. Перемышльцы метали во врагов сулицы, рубили мечами и топорами, рассеивая ряды ляхов, и уже вскоре пробились к полону.

Пленные жители города Вислоча, увидев стяг и поняв, что к ним пришла свобода, кричали от радости и ужаса: будучи связаны в длинные вереницы, они не могли уйти из гущи битвы, и теперь клинки сверкали, а копыта молотили почти у них над головами! Люди испуганно жались к обочинам дороги, к кустам опушки, пытались спрятаться среди деревьев, но, неловкие со связанными руками, многие падали, разом обездвиживая всю цепочку. Отрокам Звоняты приходилось не только бить ляхов, но и следить, чтобы не потоптать своих. Коровы, медлительные и бестолковые, увеличивали суматоху и давили пеших пленников, оглашая лес обиженным мычанием. На лесной дороге творилась полная неразбериха, крайне опасная и для людей, и для животных.

– Лошадей к лесу! – орал Звонята, рискуя сорвать голос. – Ляхов собирай! Развяжите пленных, живее!

К счастью, дураков в дружине Ростислав старался не держать, ибо гибнут они быстрее, поэтому многие сами сообразили, что нужно делать. Ляшский отряд уже рассеялся и опасности не представлял: одних умчали прочь взбесившиеся кони, других ранили в схватке, третьих выбили из седел и они так сильно ушиблись, что им было не до драки. Вот этих перемышльцы и принялись сгонять и вязать веревками, снятыми с русских пленников. Не успели освободить нескольких человек, как они похватали клинки, в изобилии валяющиеся в траве, и принялись резать веревки у товарищей. Вскоре все скорбные вереницы рассыпались, бывшие пленники тут же принялись помогать вязать ляхов, женщины кинулись в лес собирать разбежавшуюся скотину. Без скота и домой возвращаться не стоит – жить станет нечем.

Когда на лесной тропинке показался мчавшийся во весь опор Ростислав, его встретили победными возгласами. Отроки уже перевязывали полученные раны, хотя в целом дружина урон понесла небольшой. Все остались живы, лишь кое-кто оказался ранен, да Чародей получил по шлему такой сильный удар, что теперь лежал на траве без памяти. Радень, его друг, с обалделым видом щупал сквозное отверстие в железе шлема: до черепа лезвие топора не достало только благодаря толстому простеганному подшлемнику.

Измученные пленники гомонили, женщины кричали и причитали, дети плакали, скотина мычала – ничего не удавалось разобрать, и приходилось объясняться больше знаками. Ляшских пленников приводили, связывали и сажали на траву в сторонке. Рысенок, недавно принятый в дружину отрок, приволок стяг, который разыскал под тушей коня, свернувшего себе шею в общей свалке и заодно придавившего насмерть своего седока. Ростислав одобрительно хлопнул Рысенка по плечу – слов тот не расслышал бы – и развернул полотнище.

Перед ним был белый орел – один из тех, что украшают многие ляшские стяги, но именно этот рисунок он видел впервые. «Да что же это такое?» – Ростислав толкнул Звоняту, тот покрутил головой: сорвал голос и даже не пытался ответить вслух на бессловесно заданный вопрос.

К Ростиславу подошел Свен, здоровенный рыжий бородач с невинными голубыми глазами. Он происходил из семьи давным-давно осевших в Ладоге варяжских торговых гостей, и в дружине его звали Варягом. Он знаком позвал Ростислава за собой и подвел к ляшским пленникам, рядком сидевшим и лежавшим на траве.

– Вот вроде их главный! – заорал Свен, луженая глотка которого могла перекрыть рев любой бури. – Только молодой больно.

Свен не ошибся: на груди юного, лет шестнадцати, ляха блестела золотая гривна искусной работы, которую тот никак не мог в таком возрасте заслужить делом. Одежда его, весьма помятая и испачканная, тоже была хорошей, на поясе в ряд сияли серебряные бляшки.

Лицо парня, порядком чумазое и почему-то с зажмуренным правым глазом, показалось Ростиславу знакомым. Сообразив, кто это, он охнул и замер с открытым ртом, сам не веря в такую невероятную удачу.

Подобное счастье стоило всех понесенных трудов. Перед Ростиславом сидел на земле со связанными руками князь Владислав, старший сын польского короля Болеслава Кривоустого.

– Пан Владек! – От избытка чувств Ростислав прижал руки к груди. – Как же я рад тебя видеть! Вот накажи меня Бог!

Он умел говорить по-польски – научился за те месяцы, что провел в заложниках у короля Болеслава. Там-то он и познакомился с его семьей: с женой, королевой Собиславой Святополковной, дочерью прежнего киевского князя Святополка, и со всеми ее детьми. Владислав был старшим из них, и, глядя на эту пару, мало кто угадал бы в них мать и сына. Собиславу Святополковну обручили трехлетней девочкой, а выдали замуж семилетней – в этот год ее нареченный жених стал польским королем, унаследовав трон после смерти отца, и Святополк решил, что затягивать со свадьбой не стоит. В семь лет став королевой, своего первенца Собислава родила в тринадцать, и вот теперь Владиславу исполнилось уже шестнадцать.

Ростислав не притворялся: едва ли он мог бы искреннее ликовать, увидев сейчас перед собой родного брата.

Но времени упиваться удачей не было.

– Варяг! – Он обернулся к здоровяку, который стоял рядом, охраняя знатного пленника и ожидая указаний. – Выбрать ему коня наилучшего, привязать к седлу. Берешь троих, кого захочешь, но чтобы лошади – как ветер, и мчишься в Перемышль. Пошел!

Ничего больше не спросив, понятливый оружник метнулся к лошадям. Знатного пленника требовалось как можно быстрее увезти подальше и сберечь во что бы то ни стало. Пока он во власти перемышльцев, у польского короля связаны руки.

Свен с тремя отроками и пленником ускакал, а Ростислав занялся другими делами. Забот хватало, а у себя в дружине он старался держать таких людей, которые и без него могли справиться с поручениями.

Поодаль бродили польские кони. Они поуспокоились, выбились из сил и, хотя и с опаской, но давались в руки. Жители Вислоча собрали свое стадо и тронулись в обратный путь. С ними Ростислав отправил пленных ляхов, которые со связанными руками могли идти самостоятельно. Тех, кто не мог, посадили на польских же коней и погнали следом. Можно было не сомневаться, что жители Вислоча, пережившие по вине ляхов такие лишения, не дадут никому сбежать.

Два десятка, Звоняты и Микулича, Ростислав послал назад, велев как можно быстрее добраться до берега Вислоки. С оставшимися четырьмя десятками он прикрывал отход. Все-таки отряд Владислава был больше, и немалая часть его людей осталась в живых и на свободе. Сейчас ляхи, разбежавшиеся по лесу, придут в себя, усмирят коней, соберутся вместе. И обнаружат, что королевича нет ни среди них, ни среди мертвых тел на месте битвы – без перстней, поясов, а иногда без верхней одежды и обуви. И что они сделают тогда?

Ростислав не знал, кого ляхи выберут старшим, но он сам на месте этого старшего предпочел бы рискнуть и пуститься в погоню, чем возвращаться в Краков без добычи и без старшего королевского сына.

Самое умное для перемышльцев было бы уйти как можно быстрее и укрыться в ближайшем сторожевом городке – Добрыневе, а до него верст пятнадцать. Конная дружина преодолеет это расстояние легко, но пеших погорельцев из Вислоча, и без того измученных и еле бредущих, не заставишь идти быстрее. В крайнем случае люди могут рассеяться по лесам, и тогда какая-то часть из них, в конце концов, проберется к своим. А скот? Скотину они не бросят, потому что без нее не переживут зиму. А возможности князя Володаря помогать им тоже не бесконечны.

Бросить тех, кого только что спас, Ростислав не мог. Ведь если князья, поселив людей на таких беспокойных рубежах, не обеспечат им защиту, то смердов не удержишь здесь никакими силами. Не за ноги же их привязывать! И конные десятки Ростислава ехали шагом, как недавно ляхи, прикрывая отступление бредущих людей и скотины. Только он в отличие от Владислава позади дружины пустил пешими двух отроков, Рысенка и Тешилу, чтобы вовремя дали знать, если появится погоня.

Впереди послышался глухой стук топоров. Вот уже заблестела под солнцем Вислока. Бывшие пленники со стадом пошли бродом, а затем погнали коров вверх по откосу. Вдоль тропы лежало несколько срубленных деревьев: развесистые ели, корявые старые березы и молоденькие березки, окруженные облаком свежей зеленой листвы. Глянув на них, Ростислав подумал, что эти деревья похожи на женщин – сгорбленных старух и стройных юных красавиц, по нелепой случайности убитых в вечной порубежной войне…

Кто-то рядом шмыгнул носом. Ростислав опустил глаза: держась за его стремя, рядом с конем брела молодая женщина из Вислоча, неся на руках укутанного в ее же верхний платок грудного младенца. Словно почувствовав его взгляд, она подняла глаза. Чистое лицо молодой, лет шестнадцати, матери было заплакано, глаза опухли, губы потрескались. Эта юная свежесть вкупе с тяжким горем составляли такое острое, резкое, бьющее по сердцу сочетание, что Ростислав дрогнул.

– Убили моего мужа вчера, – сказала молодуха, увидев, что князь смотрит на нее. – Витко-гончар, двор наш сразу где церква, первый. Знаешь нас, княже?

Ростислав помедлил и кивнул, вспомнив гончара Витко.

– Убили перед двором, – продолжала женщина. – Налетели трое на одного… Уже когда ворота взяли… У них и копья, и брони, и все, а он в рубахе и только щит с топором успел схватить…

– Родные у тебя есть? – спросил Ростислав.

– Дядья на Волыни.

Ростислав снова кивнул. Где он возьмет ей нового мужа? А взять где-то надо, потому что одна она, вчерашняя девочка, не построит новую избу, не прокормит себя и младенца.

– Один у тебя? – Он показал на ребенка.

Тот уже проснулся и заплакал, и женщина стала качать его на ходу, потому что сесть и покормить было некогда.

– Один. Первый помер, этот вот держится, слава Живе.

Молодуха посмотрела на Ростислава: в глазах под опухшими от слез веками светилась бодрая надежда. Видно было, что молодуха бойкая, не плакса; растерялась, придавленная и ошеломленная свежим нежданным горем, но молодость берет свое. Ростислав в гневе стиснул зубы. Такая молодая, полная сил, ей еще жить и жить, детей рожать…

– Княже, едут! – закричал сзади Рысенок.

Мигом забыв про юную вдову, Ростислав обернулся, спешился и приложил ухо к земле. Слушать землю его научил один старик половец, пленник, много лет проживший среди челяди Володаря.

Земля ощутимо дрожала и гудела под сотнями лошадиных копыт. Их догонял довольно большой отряд. Ростислав так и рассчитывал, что ляхи соберут не меньше пяти-шести десятков. Но бояться было особо нечего: они успели добраться до Вислоки. И дело не в том, что здесь рубеж, а в том, что Звонята и Микулич даром времени не теряли.

Последние кони шагом поднялись на обрыв, а их всадники тут же бросили поводья и принялись укладывать приготовленные вдоль тропы деревья. Засека – самое надежное средство обороны в лесу: люди через нее перелезут, но лошади – никогда. А засека в сочетании с обрывистым крутым берегом превращается в такую крепость, которую можно весьма успешно оборонять.

Когда все свои оказались на обрыве, на гребне его тоже водрузили одно на другое несколько деревьев, так что по высоте они доставали человеку до груди. За деревьями встали отроки, образовав плотную стену щитов.

– Лучники, вперед! – велел Ростислав. – Стрелять наверняка, наши стрелы нам тут никто не принесет! Рысенок, щит не прижимай, твою мать!

Рысенок торопливо отодвинул от себя левую руку со щитом – чтобы острие не достало до тела, если вражеская стрела пробьет кожу и доски.

Толковых лучников в дружине состояло человек двадцать. Оглядывая строй, Ростислав подумал, потом подозвал Державца и знаком показал, чтобы тот снял шлем. Державец имел очень закрытый шлем, с наносником и кольчужной сеткой, почти полностью скрывавший лицо. Ростислав отдал ему свой, с маленьким позолоченным образком Архангела Михаила на лбу, а сам надел шлем Державца. В ляшских землях он был достаточно известен, и если ляхи разглядят его половецкое лицо и поймут, что против них держит оборону сам младший Володарев сын, то убедить их отступить будет гораздо труднее. Они костьми лягут, но попытаются взамен своего королевича захватить равноценного пленника. И тогда добытое преимущество будет Перемышлем утрачено, даже если Владислава сумеют довезти и передать Володарю.

Ляхи домчались до брода и там сгрудились, не решаясь посылать коней на заваленную деревьями тропу. Ростислав резко свистнул – и десяток стрел из-за засеки разом ударил по врагу. Лучники тут же присели, и поверх их голов выстрелил второй ряд: поставить сразу двадцать стрелков не позволяла ширина засеки.

Зато ни одна стрела не пропала зря. Среди сбившихся в кучу всадников каждое острие нашло себе цель – или человека, или коня. Закричали раненые, кто-то повалился с седла, где-то опять захрапели, заржали от боли, забились едва успевшие успокоиться лошади.

Уцелевшие вскинули щиты, кто-то выстрелил в ответ, но стрелы ляхов запутались в ветвях, застряли в бревнах засеки, вонзились в верхние края щитов. Пострадал только Незванец – железное острие звучно ударило в его шлем, и оглушенный отрок повалился наземь. Но стена щитов сомкнулась, не дожидаясь приказа, промежуток исчез, товарищи отволокли Незванца назад.

Кто-то из ляхов повелительно крикнул, отряд отступил, прикрываясь щитами. Ростислав приказал больше не стрелять: стрелы следовало беречь. Ляхи вновь сбились в кучу и начали совещаться. Брать с боем обрыв, неожиданно превратившийся в крепость, им не слишком хотелось: такая битва неминуемо стоила бы многих жертв. Ростислав знал, что он сам сделал бы на их месте, и очень боялся, как бы ляхи до этого тоже не додумались. Держа наготове копье, княжич внимательно следил за людьми на том берегу. Он уже обговорил такую возможность со своими десятниками: как только от ляшского отряда отделится какая-то часть и поедет не назад, а вдоль реки, десяток отроков кинется к оврагу, по дну которого тек в Вислоку ручей. Это было слабое место в его «крепости»: по оврагу тоже можно подняться на берег, ибо там никаких засек приготовить не успели. Однако в узком овраге десяток сможет довольно успешно оборонять подъем. Хотя бы какое-то время.

А время работало на перемышльцев. С каждым мгновением Варяг увозил королевича Владислава все дальше. С каждым мгновением беженцы и их стадо делали еще один шаг прочь от места схватки. Скоро они или дойдут до Добрынева, или встретят дружину местного воеводы, которую Осталец пошлет сюда. И тогда засеку можно бросать и во весь опор мчаться восвояси.

Но ляхи то ли не вспомнили об овраге, то ли не догадались, чем он может помочь. Решение они приняли другое: коней отогнали подальше (видимо, боялись, что волки завоют опять), а сами вернулись пешком и, прикрываясь щитами, начали осторожно переходить реку вброд.

Перемышльцы встретили их стрелами, но большая часть вязла в подставленных щитах. Однако двое и сейчас упали: видно, не один Рысенок имел дурную привычку прижимать к себе щит. Один поковылял к берегу, прикрывая щитом спину, второй упал в воду и так остался.

Но через какое-то время у лучников устали руки. Это только в песнях о древних витязях можно расстреливать одну вязанку стрел за другой, а в жизни не так-то легко раз за разом поднимать на вытянутых руках половину собственного веса.

Поток стрел сначала поредел, потом и вовсе прекратился. Наиболее удачливые и проворные из ляхов уже ступили на песок, и теперь стрелять по ним прицельно мешали торчащие ветки засеки. Луки были убраны, но свою службу они сослужили: два десятка врагов лежали и сидели на том берегу, зажимая раны; мелкая, взбаламученная до состояния жидкой грязи вода брода колыхала мертвое тело.

Перемышльцы взялись за копья и сулицы.

– Сулицами по щитам! – рявкнул Ростислав, и десяток небольших копий ударил по движущимся разноцветным пятнам.

Кто-то из ляхов выронил щит, другой упал, задетый острием, третий отступил. В открывшихся тут же полетели новые сулицы, и внизу опять послышались крики боли и ярости.

Ляхи вернулись на берег и снова стали совещаться. Их злобные, возбужденные голоса отчетливо долетали до отроков Ростислава. Потом от толпы отделился один: с длинными ухоженными усами, в щегольской цветной рубахе, подол которой виднелся из-под кольчуги. Умный человек не ходит в бой в хорошей одежде, разве что собирается неминуемо погибнуть. Но ляхи даже в бою не упускали случая покрасоваться своим богатством. Посланец шел без щита и без оружия, выставив руки вперед.

– Эй, кто у вас старший? – закричал он.

– Я! – отозвался Ростислав.

– Кто ты такой?

– Какая пану разница?

– Королевич Владислав у вас?

– У нас, но не здесь. Сейчас он уже на полпути к Перемышлю. Вы его не догоните на ваших пугливых и заморенных клячах. Так что уходите, нам больше не нужны ваши пояса.

– Болеслав отомстит вам за своего сына! Только последние глупцы будут ссориться с польским королем! Он разорит ваши земли, возьмет Перемышль и самого Володаря посадит на цепь!

– Едва ваши войска покажутся под Перемышлем, едва они ступят на Вислок, как королевич Владислав будет повешен, клянусь! – крикнул в ответ Ростислав. – У Болеслава много сыновей, да? Если их слишком много и пан Владек ему не нужен, пусть приходит! А если все-таки нужен, то пусть готовит те серебряные кубки, которые взял как выкуп за Володаря! Скоро они ему понадобятся, чтобы получить назад своего наследника.

– Ростислав! – заорал лях. Видно, он все же узнал своего собеседника по голосу. – Половецкая собака! Язычник проклятый, чтоб тебя дьявол разорвал на куски и разметал по полю! Это ты!

– А ты чего хотел, сволочь ляшская? – закричал Ростислав, выходя из себя. – Вы идете на мою землю, разоряете мой город, уводите моих людей – и думаете, что я вам все так спущу! Хрен вам трехсаженный! Думали, здесь никого нет? И ваш Владек успеет нагадить и сбежать к папаше в Краков, а там будет хвалиться на пирах добычей? Выкуси, змей ползучий! Ступай к королю и скажи: его сын в Перемышле, и мы ждем выкуп в тысячу гривен серебром. И еще пусть возместит все убытки за город! А вздумаете собрать войско – Владека повесят над стенами Перемышля! И тогда осаждайте на здоровье!

Лях с чувством плюнул в воду, сделал жест, обозначающий, что он собирается сделать с собеседником, и пошел к своим. Ростислав выхватил у Прокшича сулицу, прицелился в ненавистную спину, потом опомнился и взял прицел пониже.

Сулица мелькнула над рекой, лях заорал и упал – лицом вниз. Сулица победно торчала, вонзившись в подол кольчуги пониже спины. От таких ран не умирают, но тем хуже – теперь гордого воина всю жизнь будут дразнить Дырявой Задницей.

Когда Ростиславова дружина въезжала в Перемышль, ее встречали широко раскрытыми воротами и всеобщим ликованием. Уже все знали и про отбитый полон, и про королевича. Сам Володарь вышел из княжьего двора встречать младшего сына; Ростислав соскочил с коня, и отец обнял его под восторженные крики толпы. Хлопая сына по широким плечам, князь прослезился, и Ростислав с удивлением и тревогой заметил влажный блеск в его глазах. Никогда раньше Володарь не отличался такой чувствительностью, и эти слезы, несмотря на их радостную причину, показались Ростиславу тревожным знаком.

В начале года умер Василько, родной брат Володаря, и тот после этого сильно сдал. Уж сколько всего этим двоим пришлось пережить вместе! Владели они то Владимиром, то Теребовлем, то Перемышлем, воевали с Киевом, половцами, угорцами, ляхами. В последние годы слепой Василько сидел в Теребовле, но братья не забывали дружбы, и Володарь привык думать, что хотя бы один союзник у него будет всегда, что ни приключись. Но вот его не стало, и Володарь все никак не мог привыкнуть к этой пустоте в сердце там, где раньше жил брат. Ему снилось иногда, будто Василько приходит к нему – совсем молодой, как двадцать лет назад, веселый, черноусый, с блеском здоровых глаз – и зовет за собой в какие-то зеленые края. Ясно было, что означают эти сны, к бабке ходить не надо…

К приезду дружины истопили баню, приготовили пир, и до самой ночи в гриднице гудела ликующая хмельная толпа: бояре с домочадцами, городские старосты, отроки. Жаль, старших братьев, Владимирко и Ярослава, не случилось дома: отец отправил разбираться с делами одного в Звенигород[8], другого в Белз. А Ростислав был бы совсем не прочь, если бы и они увидели его торжество.

Королевич Владислав тоже сидел на пиру – мрачный, с подбитым глазом – и не желал отвечать, даже когда к нему обращались по-польски.

– Зря ты так, пан Владек! – говорил ему веселый и немного хмельной Ростислав. – Мой отец у вас гостил, я потом чуть ли не три месяца жил у вас. А ведь долг платежом красен, теперь будь гостем ты у нас! Вот привезут от ваших тысячу гривен деньгами и те сосуды греческие и угорские, которыми за меня заплатили, – и езжай себе восвояси! А захочешь – оставайся! Невесту тебе подберем, ты ведь молодой, неженатый еще, да? Смотри, какие у нас красавицы!

И кивал на пригожих, нарядных боярских дочерей за столом, которые в ответ на это краснели, опускали глаза, прикрывали лица расшитыми рукавами, а потом лукаво поглядывали из-под рукава и улыбались. Несмотря на свою половецкую внешность, в Перемышле, где его хорошо знали, Ростислав считался красавцем. На дружелюбного и деятельного человека всегда приятно посмотреть, каким он ни уродись.

Володарь скоро покинул застолье – вслед за княгиней Юстиной. Ростислав посидел бы еще, но отец, вставая из-за стола, сделал ему знак: надо бы поговорить.

– Давай провожу тебя! – Ростислав тоже встал и подхватил отца под локоть. – Что-то ты, батюшка, качаешься, а ведь и пил самую малость!

– Устал я, сынок. Вроде и не делал ничего, а устал, будто бревна ворочал.

И вновь тихий, непривычно вялый голос отца отозвался в душе Ростислава смутной тревогой.

Они поднялись в горницы, где горели свечи в красивом подсвечнике из литой бронзы. Челядинки уже приготовили князю постель. Княгиня Юстина молилась у себя, а Володарь опустился на лавку и пригласил сына присесть рядом. Дождавшись, когда девки выйдут, спросил:

– Слышал уже про Туров?

– А что Туров?

– Не рассказали еще тебе? Был тут у нас туровский князь, Вячеслав Владимирович. Ходил он с войском к угорцам, да не дошел. В Галиче нагнали его люди туровские, рассказали, что туровцы его князем иметь более не желают. Послали, дескать, в Берестье и Юрия Ярославича просят к себе. Вот, сыне, придется помочь…

– Дело хорошее! – Ростислав, сообразив, о чем речь, оживился. – Изяславичи в Турове – куда как хорошо! Лучше только, если во Владимире! – Он засмеялся над этой несбыточной мечтой. – А что, и поможем. Будет в Турове князь Юрий, тогда и Андрей владимирский нам не страшен!

– Нет, удалой ты мой сокол, не так! – Володарь покачал головой. – Не Юрию помогать будем.

– Как – не Юрию? – Ростислав изумился, не видя в этой истории других участников, нуждавшихся в его помощи. Желательная для Перемышля расстановка сил была ему ясна, он сам уже успел за нее повоевать. – А кому?

– Вячеславу.

– Да как так? – недоуменно воскликнул Ростислав. Он не мог понять, как отцу такое пришло в голову. – Да зачем нам Мономахово племя в Турове? И так они везде, плюнуть некуда – и в Киеве, и в Новгороде, и во Владимире! Со всех сторон обложили! Вот бы из Турова их вытолкать – нам же легче будет, да и Киева тогда бояться нечего!

– Да ведь не вытолкать их из Турова! И Киев, и Новгород, и Владимир – вся сила у Мономашичей. Да и Туров тоже. Сам посуди: ведь дали Вячеславу войско на угорцев идти?

– Ну, дали, раз пошел.

– А раз дали, значит, есть и в Турове люди, которым он люб, и немало их. А вот как они в поход ушли, так их недруги из щелей и повылезли. Легко спорить, когда противник твой не перед лицом стоит, а за лесами, за долами! Вот они и взяли верх, да надолго ли? В Турове раскол. Юрий на спину туру сел, да удержится ли? Вернется Вячеслав, обложит город войсками, а в войске те же туровцы, да киевляне, да новгородцы! Уж эта братия не упустит кого пограбить, хуже половцев всяких! – Володарь улыбнулся своему сыну-половцу. – Да, ему сами туровцы ворота откроют и Юрия в железах выведут!

– Ну… – Ростислав не мог спорить со своим мудрым и опытным отцом, но на лице его отражалось недоумение. – А раз так, помогать-то ему зачем?

– Уговор у меня с ним, – тихо сказал Володарь и бросил взгляд на дверь. – Выглянь, никого там нет? Гони из сеней вниз, если есть кто.

Ростислав выглянул в верхние сени, убедился, что за дверью ни души, вернулся и снова сел, глядя на отца озадаченно. Тот явно затеял что-то загадочное и непонятное.

– Уговор? О чем?

– Вот о чем…

Словно не решаясь сразу заговорить, Володарь накрыл ладонью смуглую руку сына, потом отпустил. Ростислав мельком отметил, какая морщинистая, с набухшими венами стала у отца рука – совсем стариковская.

– Как призовет меня Господь, – начал он, и Ростислав по привычке перекрестился, – я перемышльский стол тебе оставлю.

– Мне? – Ростислав выразил изумление больше взглядом, чем голосом.

Будучи младшим из трех сыновей, он не рассчитывал получить стольный город раньше старших братьев.

– Да, тебе, – подтвердил князь – негромко, но твердо, как хорошо обдуманное решение.

Скрипнула дверь, зашла княгиня Юстина, но, увидев, что муж и сын углубились в беседу, так же молча вышла и плотно прикрыла за собой дверь.

– В тебе моя кровь, дух мой, и князь из тебя лучший будет, – продолжал Володарь. – Ты и смел, и умен, и упрям – от своего не отступишься. Да и в городе тебя любят. Но ведь Владимирко так просто не проглотит, что ему, старшему, Звенигород или Белз достанется. Станет народ мутить, половцем тебя ругать, дедом Боняком попрекать, еще в Киев жаловаться надумает. Вот я и хочу, чтобы Киев не его, а твою руку держал. Помоги Вячеславу, пока он в нужде, дай ему в Туров без большой крови вернуться – вот и будет у тебя союзник. Потом он тебе поможет. А будешь дружить с туровским князем – и Андрей владимирский нам не страшен, Вячеслав ведь Андрею старший брат. Понимаешь теперь?

Ростислав неуверенно кивнул. Понимать-то он понимал, но ко всему этому еще следовало привыкнуть.

– Поэтому и хочу, чтобы с войском ты шел, а не Владимирко и Ярослав, – добавил отец. – Пусть Вячеслав тебе будет обязан, а не им.

Они помолчали, потом князь вздохнул:

– Хочешь не хочешь, а Мономашичи сейчас в большой силе. Никуда без них. Хотим не под Владимиром ходить – с Киевом дружить надо. Потому и Оленку нашу отдали за Романа. Помнишь Оленку?

Ростислав опять кивнул. Ему исполнилось всего десять лет, когда его родную сестру Олену отдали замуж за тогдашнего владимирского князя Романа Владимировича, тоже из числа Мономаховых сыновей. Олена была всего на год старше Ростислава. Не надо думать, что отец не любил дочь, – просто его вынуждали обязанности, забыв о себе и близких, заботиться о благе признавшего их города. А город не мог ждать, пока княжна подрастет. Ростислав смутно помнил сестру, в его памяти остался размытый образ маленькой девочки, с которой они, будучи почти ровесниками, часто играли вместе. Оленка тоже хотела быть «воеводой в войске хана Боняка», и нарочно для нее он придумал, что она будет амазонкой, женщиной-воином из тех, про которых им рассказывал ученый отец Патрикей из Николиной церкви. Когда ее увезли, Ростислав далеко не сразу уразумел, куда и зачем. А три года назад князь Роман умер, и его юная вдова ушла в монастырь там же, во Владимире. Княжеские вдовы не выходят замуж второй раз, чтобы не запутывать и без того непростой узор прав и притязаний.

– Если будет у нас союз с Туровом, то Владимир нас не возьмет. Ведь не пойдет же младший брат против старшего! – закончил Володарь, отгоняя грустные воспоминания.

На глазах у него снова блестели слезы – ему тоже пришел на память образ веселой маленькой девочки, вызывавший в сердце стареющего отца щемящую тоску и нежность, более яркую, чем он чувствовал тогда, когда сама Олена еще жила дома.

– Вот жаль, что у Вячеслава дочерей незамужних больше нет, а то бы тебе теперь самое время… Может, и подросла какая покамест, ты там разузнай! И Турову поможешь, и самому себе заодно. Я так умру спокойнее.

– Да ну тебя, батя, какие твои годы! – с досадой отозвался Ростислав, но его недовольство не имело ничего общего с чувствами наследника, который боится, что ему придется ждать слишком долго. Ростислава смутили все эти мысли, новые и непривычные; в голове царил сумбур, и он уже забыл о своем славном походе за Вислоку. – Ты еще двадцать лет проживешь и моих детей женишь!

– Это уж как Бог рассудит. А думать загодя все равно надо, чтобы жизнь свою, как срок придет, прибранной оставить.