Советский дипломат перед национал-коммунистическим вызовом. Ю. В. Андропов в Венгрии (1953–1957)
В день смерти Ю. В. Андропова, 9 февраля 1984 года, автор этих строк, в то время начинающий журналист-международник, находился в Будапеште. В самом центре города, у гостиницы «Астория», на многолюдном выходе из метро, продавцы свежих газет громко зазывали публику самой важной новостью дня, молнией прилетевшей из Москвы: «Андропов умер!» К ним устремлялись, опережая друг друга, десятки венгров. Неудивительно, ведь в историческом сознании этой нации незаурядный и яркий советский политик оставил свой собственный, неизгладимый след…
Когда в конце 1953 года 39-летний сотрудник МИД СССР Юрий Владимирович Андропов получил назначение советником-посланником в посольство СССР в Венгрии, едва ли кто-то мог предвидеть его будущий головокружительный взлет на самые вершины кремлевского Олимпа. Скорее напротив, можно было предположить бесславное завершение весьма многообещающей карьеры. Ведь всего за два года до этого Андропов был вторым человеком в партийной организации одной из 16 союзных республик СССР – Карело-Финской, уже позже, в 1956 году, пониженной в статусе до положения российской автономии. В Петрозаводске ему протежировал председатель Президиума Верховного совета республики Отто Вильгельмович Куусинен (1881–1964) – основатель финской компартии и видный деятель Коминтерна, ставший на склоне лет высокопоставленным функционером КПСС, вошедшим в 1957 году, после антихрущевского путча, даже в Президиум ЦК. Переведенный в 1951 году, очевидно, с подачи Куусинена в Москву, Андропов успел поработать инструктором и зав. подотделом в аппарате ЦК, а затем, уже после смерти Сталина, недолго возглавлял отдел в МИДе. Так что его направление в Венгрию не в качестве посла выглядело со стороны не как повышение в должности, скорее напротив[12]. Андропов едва ли в чем-то провинился, ему просто в данный момент не очень повезло. Кадровые перестановки были неотъемлемой составной частью закулисной аппаратной игры, развернувшейся между наследниками Сталина после его смерти. Активно участвовавший в этой борьбе Н. С. Хрущев не противился направлению кадровых партаппаратчиков в государственные ведомства, включая МИД, видя в этом путь к усилению собственных позиций.
Дело существенно не менялось и с назначением Андропова послом летом 1954 года (он сменил Е. Д. Киселева, вскоре уехавшего в Египет, и вручил верительные грамоты 26 июля). Ведь полномочия советского посла были в то время весьма ограничены. «Наша дипломатия 30-х, 40-х, 50-х годов была очень централизованной, послы были только исполнителями определенных указаний», – вспоминал впоследствии, в 1970-е годы, В. М. Молотов, беседуя со своим поклонником, публицистом Феликсом Чуевым[13]. Да, в случае успешного выполнения своих функций в Венгрии Андропов мог, конечно, рассчитывать на продолжение дипломатической карьеры – стать послом в одной из крупных западных держав, а со временем и заместителем министра иностранных дел, как, например, один из его предшественников, работавший в Венгрии в 1945–1949 годах Г. М. Пушкин. Однако если это и означало причастность к высшим сферам кремлевской политики на определенном направлении, то лишь весьма условную, ведь ревниво относившийся к влиятельному Молотову Хрущев все делал для того, чтобы ограничить роль МИДа в системе партийного государства, особенно когда дело касалось социалистического лагеря. Ситуация не изменилась и после отставки Молотова с поста министра иностранных дел СССР в конце мая 1956 года. «В соответствии с действовавшим тогда порядком всеми наиболее серьезными проблемами наших отношений с социалистическими странами занималась Старая площадь. МИДу в этих условиях отводилась довольно скромная роль ведения текущей, по большей части технической работы на двустороннем направлении. Вся кухня большой политики варилась в здании ЦК КПСС. Даже моя скромная должность референта в отделе ЦК (по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран – А. С.) открывала доступ к таким вершинам наших отношений с Венгрией, к которым в МИДе допускалось разве что самое высокое руководство», – вспоминает в своих мемуарах В. А. Крючков, на протяжении многих лет человек команды Андропова, в 1988–1991 годах председатель КГБ СССР[14]. В 1956 году он служил в малозаметной должности третьего секретаря посольства СССР в Венгрии, а через год последовал за Андроповым в аппарат ЦК. Добавим к этому, что даже бессменный шеф советского внешнеполитического ведомства А. А. Громыко первые 16 из 28 (с 1957 по 1985 год) лет своей работы на посту министра иностранных дел не был членом Президиума (Политбюро) ЦК КПСС и при принятии принципиально важных решений (например, о вторжении войск ряда стран Организации Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году) обладал лишь правом совещательного голоса.
В борьбе за власть, обострившейся после смерти Сталина, удачливее других уже к 1955 году оказался Н. С. Хрущев. Неугодных первому человеку в партии функционеров высшего ранга все чаще переводят на дипломатическую работу. Так, кандидат в члены Президиума ЦК П. К. Пономаренко в 1955 году отправляется послом в Польшу (Хрущев не мог забыть, что в годы Великой Отечественной войны ему, члену Политбюро ЦК ВКП(б) и первому секретарю ЦК компартии Украины, пришлось находиться в унизительном подчинении первому секретарю ЦК КП Белоруссии Пономаренко как начальнику Центрального штаба партизанского движения). Несколько позже, в период укрепления позиций Хрущева, подобная практика расширяется. Один из самых сильных в стране хозяйственных организаторов, член Президиума ЦК КПСС и зампред Совета Министров СССР М. Г. Первухин, робко поддержавший в июне 1957 года так называемую «антипартийную группу» (т. е. антихрущевский заговор), вскоре отправился в ГДР и мог с полным на то основанием считать это подарком судьбы: ведь В. М. Молотову пришлось поехать аж в Монголию. При Л. И. Брежневе почетные дипломатические ссылки получили, как известно, еще более широкое распространение.
Конечно, к 1954 году Андропов был слишком малозначительной фигурой в партийной номенклатуре, чтобы считать ранг Чрезвычайного и Полномочного Посла (а тем более должность посла в одной из стран «народной демократии») опалой. Но с точки зрения карьерного роста полученная им должность действительно была, пусть не тупиковой, но не слишком перспективной. Для того чтобы посол СССР в Венгрии смог рассчитывать не просто на ординарное служебное повышение, но на внедрение в кремлевскую элиту, в «подведомственной» ему стране должно было произойти нечто чрезвычайное, такое, что дало бы возможность послу в полной мере проявить свои далеко не только профессиональные качества и заставить обратить на себя внимание руководства КПСС. В чем можно быть уверенным – далеко не каждый дипломат сумел бы как следует воспользоваться представившейся возможностью отличиться.
Андропов своего шанса не только не упустил, он воспользовался им блестяще, хотя тот выпал ему отнюдь не сразу. Летом 1954 года, когда его назначали послом, «венгерский участок» советской внешней политики не считался кремлевскими стратегами самым сложным на восточноевропейском и центрально-европейском направлении, куда больше занимали их в то время германский вопрос и проблема нормализации отношений с Югославией. «Во внутренних событиях в Венгрии не ждали чего-либо неожиданного и плохого. Спокойно было», – вспоминал позже Молотов[15]. Еще далеко было до осени 1956 года, времени острейших столкновений, когда до прибытия высокопоставленных эмиссаров из центра послу в ежечасно менявшейся обстановке иной раз приходилось самому принимать ответственные решения. Пока же на долю Андропова и его подчиненных выпадала по большей части рутинная работа – сбор информации о положении в стране и правящей партии, настроениях в венгерском обществе. Эта информация оказалась востребованной в начале 1955 года, когда с подачи венгерского партийного лидера Матяша Ракоши послеста-линское «коллективное руководство» КПСС подвергло резкой критике за «правые перегибы» премьер-министра Имре Надя, вызванного в Москву для серьезного разговора. В апреле того же года И. Надь был отстранен от своей должности, выведен из партийного руководства, а позже, в декабре, исключен из партии по обвинению во фракционной деятельности[16].
О методах работы Андропова в роли посла свидетельствуют как его донесения из Будапешта, частично опубликованные[17], так и отзывы коллег. «Андропов не боялся принимать ответственных решений, но при этом проявлял разумную осмотрительность, избегал чрезмерного риска», – вспоминает Крючков[18]. Эти слова вполне подтверждаются записями бесед Андропова с членами руководства Венгерской партии трудящихся (ВПТ). Встречавшиеся с советским послом функционеры не только систематически информировали его о ситуации в стране. Весной 1956 года, когда внутри партии разгорелась острая борьба за власть, к послу по традиции, сложившейся еще при Сталине (и обусловленной характером отношений между СССР и странами Восточной Европы), все чаще обращались за советом даже по вопросам сугубо внутренним. Зная, насколько весомо мнение посла соседней великой державы, Андропов, как правило, не решался давать какие-либо конкретные рекомендации без предварительного согласования с Москвой. Так произошло, например, 7 мая 1956 года во время его беседы с членом Политбюро Иштваном Ковачем, который на волне XX съезда КПСС возглавил созданную под давлением партийного актива комиссию по делу бывшего министра обороны Михая Фаркаша, причастного к организации «дела Ласло Райка» и других репрессивных акций конца 1940-х – начала 1950-х годов и избранного на роль «козла отпущения». Ковач довольно неожиданно спросил у посла совета, надо ли привлекать Фаркаша к суду – компрометирующих его материалов было собрано к этому времени вполне достаточно. Андропов доносил в МИД, что «уклонился от ответа, сказав лишь то, что дело Фаркаша, по его мнению, следовало бы расследовать так, чтобы от этого укрепился авторитет партии и ее руководства среди венгерского народа»[19]. Проблема, собственно, состояла в том, насколько результаты работы комиссии угрожают положению Ракоши, запятнанного причастностью к репрессиям не в меньшей мере, чем Фаркаш. Решать же вопрос о дальнейшей поддержке Москвой первого секретаря ЦК ВПТ могло только самое высокое кремлевское руководство.
Личные качества, несомненно, накладывают отпечаток на деятельность любого дипломата, тем более важно их учитывать, когда речь идет об Андропове, при всей своей осмотрительности человека крайне честолюбивого, амбициозного и обладавшего всеми данными для заметного возвышения по ступеням служебной лестницы. Однако распорядиться своими личными качествами любой дипломат мог только в рамках принципиальной политической линии, направленной на утверждение в Восточной Европе советского проекта как универсального и образцового. Следование этой линии и строгое выполнение указаний, поступавших из центра, не означало, конечно, что послы никогда не превышали своих полномочий и не вмешивались, ссылаясь на мнение КПСС, во внутренние дела стран «народной демократии». Иной раз это вызывало жалобы, на которые в Москве считали нужным реагировать. Так, в 1954 года после жалобы польского лидера Болеслава Берута посол СССР в Польше Г. М. Попов был отозван из Варшавы и подвергся резкой критике Н. С. Хрущева на июльском пленуме ЦК КПСС 1955 года за нетактичное вмешательство в дела ПОРП, иногда доходившее до оскорбительных выпадов в адрес ее руководителей.
Горький опыт Попова не могли не учитывать его коллеги в других странах «народной демократии», и в том числе недавно назначенный посол в Венгрии. Жестко отстаивая интересы Москвы, как они виделись из Кремля, Андропов поддерживал совсем иной стиль в отношениях с венгерскими лидерами. Он не только категорически не допускал окриков, но соблюдал все правила дипломатического этикета, облекая даже самые жесткие рекомендации в форму «советов» и там, где можно, проводя линию СССР чужими руками – через наиболее доверенных, преданных Кремлю и советской модели представителей венгерской партноменклатуры.
Эта линия после XX съезда КПСС подлежала определенной корректировке, ведь обстановка за годы, прошедшие после смерти Сталина, заметно изменилась. К середине 1950-х годов в странах «народной демократии» все отчетливее обнажаются симптомы глубокого кризиса в экономике, свидетельствуя о несбыточности сталинской программы форсированного построения в них социализма и настоятельно требуя изменения курса. На фоне объективных трудностей возымел действие и субъективный фактор. Хрущев на XX съезде не только осудил Сталина, но и заявил о многообразии форм продвижения к социализму, и это поставило в непростое положение лидеров братских партий, служивших «верой и правдой» официальной Москве и советскому проекту. Видимый поворот в политике
Кремля дал моральную опору сторонникам реформ. Исходившие от коммунистов-реформаторов призывы к переменам оказались созвучны официально провозглашенному курсу КПСС на частичный разрыв со сталинским наследием и тем самым обрели значительно больший вес в общественном мнении. В Польше и Венгрии они стали реальным фактором внутриполитической жизни, с которым приходилось считаться властям. Реформаторские течения здесь заметно окрепли и партийные руководства, оказавшись под массированным давлением снизу, начали постепенно сдавать свои позиции.
Нарастание кризиса власти в некоторых странах требовало от советской дипломатии более оперативного отклика на происходящее. Надо было уже не только информировать центр, но и вносить на рассмотрение вышестоящих инстанций конкретные предложения относительно дальнейшей политики Москвы в той или иной стране, а затем осуществлять эту политику на практике в меняющейся непростой обстановке. Роль послов, таким образом, возрастала, самостоятельность их повышалась, тем более что четкие указания из Москвы не всегда своевременно поступали – об этом вспоминает в своей книге и Крючков.
Отсутствие четких указаний объяснялось сутью конкретного момента. Еще не была как следует проработана новая концепция политики СССР и КПСС применительно к «народно-демократическому» лагерю и – шире – международному коммунистическому движению, которая должна была отразить специфику отношений как с Китаем, так и с титовской Югославией. В Москве искали такой баланс отношений с великой дальневосточной коммунистической державой, который бы удовлетворил амбиции Китая, не угрожая в то же время подрывом советской гегемонии в лагере и нарушением единства сил международного коммунизма. С другой стороны, надо было так адаптировать фразеологию XX съезда к внешней политике, чтобы она не только не помешала СССР сохранить завоеванные при Сталине позиции в Восточной Европе, но и позволила бы, если хватит сил, приумножить завоевания за счет возвращения в советский лагерь титовской Югославии. Формула о многообразии путей перехода к социализму была призвана помочь решить именно эту сверхзадачу, уже сама постановка на XX съезде КПСС этого вопроса была актуальна из-за невозможности подвести под общий ранжир не только Китай, но и Югославию, проводившую активную, самостоятельную внешнюю политику. Формальное упразднение Коминформа в апреле 1956 года также явилось жестом доброй воли, прежде всего, в адрес маршала Тито, от которого ждали ответных шагов[20]. Ведь в грубой антиюгославской кампании, развязанной Сталиным в 1948 году, именно Коминформ был главным инструментом советской политики (утратив после 1953 года подобную роль, он сразу же потерял свое значение). Образовавшийся с его ликвидацией вакуум надо было чем-то заполнить, найти новые формы советского контроля над Восточной Европой, однако весной 1956 года в этом вопросе не было ясности.
Особенно много головной боли советским лидерам доставлял именно югославский вопрос. Ждали итогов назначенной на июнь встречи с маршалом Тито в Москве. Визит президента ФНРЮ в СССР 1-23 июня вопреки обилию фанфар (достаточно вспомнить о многотысячном митинге советско-югославской дружбы на стадионе «Динамо» 19 июня) лишь в малой степени оправдал ожидания. Тито, вкусивший за годы опалы щедрых западных вливаний в экономику своей страны, был не прочь торговать и даже дружить с Москвой на выгодных условиях, но явно не хотел подставить шею под «кремлевский поводок», вновь, как и годом ранее на встрече в Белграде, отказавшись от заключения с СССР политического договора, ко многому обязывающего[21]. В Кремле, однако, еще не потеряли терпения – слишком велико было стратегическое значение Югославии на Балканах и в Средиземноморье.
Задача дальнейшего, поэтапного сближения с этой страной, постепенного вовлечения ее в орбиту советского влияния продолжала считаться актуальной – тем более в силу притягательности югославского примера для многих коммунистов во всем мире (в том числе в странах «народной демократии»), искавших возможностей для достижения большей независимости от Москвы. Именно югославская версия социализма представляла собой в тех условиях главную реальную альтернативу советскому проекту, в целях нейтрализации ее влияния на коммунистов разных стран в Кремле (зная о международном авторитете маршала Тито) стремились теперь уже не отлучить югославов от коммунистического движения, а, напротив, затушевать (насколько возможно) различия между двумя моделями, сделав акцент на единство коммунистического движения. Это не очень удавалось. Делегация СКЮ так и не приехала на XX съезд, Тито ограничился присутствием на съезде своего посла в качестве наблюдателя, который зачитал приветствие от имени лидера Югославии.
В условиях, когда уже не всегда срабатывали привычные сталинские схемы унификации отношений внутри соцлагеря, но еще не до конца было ясно, какие новые формы контроля над «братскими партиями» придут на смену изжившим себя старым методам, особое значение приобретала информация, поступавшая из посольств. Послы были уже не просто проводниками линии Москвы, своими оценками ситуации и рекомендациями они все более ее формировали, что отчетливо видно как раз на примере донесений Андропова, неоднократно пересылавшихся из МИДа в ЦК КПСС и даже выносившихся на обсуждение Президиума ЦК.
Между тем давно сложившиеся, привычные подходы, рожденные в сталинскую эпоху представления и стереотипы об особой миссии СССР в социалистическом лагере, о критериях его безопасности и т. д. продолжали и после XX съезда довлеть в сознании советских дипломатов, что хорошо показывают как раз послания Андропова, оценка им конкретной внутриполитической ситуации в Венгрии весной 1956 года и ее возможных перспектив с точки зрения долгосрочных советских интересов. Естественный гарант их обеспечения в одной из стран «народной демократии» посол видел в сохранении власти у «наших друзей» – так на языке донесений Андропова и его коллег по дипломатической службе назывались просоветски настроенные партийно-государственные функционеры, которым противопоставлялись «правые» и тем более «контрреволюционные» элементы, то есть самый широкий спектр политических сил – от сторонников робких реформ в духе «национального коммунизма» югославского образца до непримиримых противников социализма как такового. При этом даже на общем, весьма одноцветном фоне дипломатических донесений из восточноевропейских столиц докладные Андропова иной раз выделялись особой жесткостью позиций. Даже самый умеренный реформаторский курс в «подведомственной» ему стране будущий генсек считал чреватым ослаблением контроля со стороны Москвы, а потому крайне нежелательным, и это особенно проявилось весной 1956 года в настороженном отношении Андропова к Яношу Кадару.
Один из лидеров венгерского коммунистического подполья в годы Второй мировой войны, Я. Кадар после 1945 года занимал самые ответственные должности в партии и правительстве, но плохо вписывался в руководство, где задавали тон старые коминтерновцы во главе с Ракоши, которых поддерживали молодые партийцы послевоенного призыва. Видя в Кадаре, как и в казненном в 1949 году Ласло Райке, опасного конкурента, Ракоши задумал его устранение. Арестованный в апреле 1951 года, Кадар был обвинен в сотрудничестве с хортистской охранкой в годы войны и приговорен к пожизненному заключению. Реабилитированный летом 1954 года, он занимал второстепенные должности. Обладая сильным характером и незаурядными организаторскими способностями и пользуясь немалым авторитетом в партийной среде, Кадар, однако, вполне мог рассчитывать на продолжение своей карьеры. Весной 1956 года часть партактива, склонявшаяся к ограниченным реформам в духе XX съезда, но не разделявшая более радикальной программы опального премьер-министра Имре Надя и его сторонников, начала усиленно проталкивать Кадара в высшие эшелоны партии. Требования о его кооптации в ЦК и избрании в Политбюро, неоднократно звучавшие на заводских и районных партсобраниях, были поддержаны даже некоторыми влиятельными членами Политбюро, заинтересованными как в ослаблении позиций Ракоши, так и в укреплении социальной базы своей власти. В обстановке, когда после долгого перерыва в венгерской политике вновь начал, пусть поначалу робко, заявлять о себе такой фактор, как общественное мнение, Ракоши проявлял все больше обеспокоенности активизацией сильного соперника. «Кадар стал героем, все оппозиционно настроенные элементы сделали его имя своим знаменем в борьбе против партийного руководства», – говорил он советскому послу в ходе их встречи 18 апреля[22]. Чтобы несколько «попридержать» потенциального конкурента, Ракоши решил ознакомить партактив с материалами, раскрывающими весьма неблаговидную роль Кадара, в то время министра внутренних дел, в фабрикации обвинений против Л. Райка и его соратников в 1949 году. Только собственная причастность к расправе над Райком заставляла первого секретаря партии подходить к этому делу с предельной осторожностью, без излишней спешки. Время, однако, работало не на Ракоши. По мере укрепления в партии реформаторского крыла его фигура все чаще попадала под обстрел публичной критики, что доставляло все больше неудобств всему партийному руководству.
В связи с работой комиссии по делу Фаркаша И. Ковач доверительно говорил 30 марта Андропову о намерении провести расследование этого дела «как можно организованнее и не дать ему возможность переложить свою вину на т. Ракоши»[23]. Тем не менее к середине мая комиссией был собран огромный материал, компрометирующий и первого секретаря партии. В этих условиях даже такой влиятельный в Политбюро человек, как Эрнё Герё, не пытался направить ход работы комиссии в более «спокойное» русло, вероятно понимая, что при существующем в высших кругах партии раскладе сил может сложиться ситуация, когда сохранить Ракоши в роли лидера окажется невозможным, поэтому более надежна выжидательная позиция; поплыв же «против течения», можно лишь усугубить собственное и без того непростое положение. Инстинкт самосохранения, таким образом, оказывался сильнее личной преданности вождю; все больше людей в руководстве было внутренне готово к тому, чтобы пожертвовать первым секретарем партии ради спасения системы и сохранения своего статуса. Более того, из бесед этих людей с Андроповым подчас отчетливо прочитывается их подспудное стремление ускорить развязку в деле Ракоши. Лица из ближайшего окружения первого секретаря, осознавая его крайнюю непопулярность и очевидную политическую обреченность, сначала очень осторожно, а затем все более открыто и решительно совершали «подкоп» под Ракоши, формировали против него мнение советской дипломатии, а значит, и официальной Москвы. Рассказывая послу об утрате первым секретарем партии интереса к насущным экономическим проблемам, о нарушениях им коллегиальности, о его консерватизме, о который разбиваются любые начинания, эти люди не просто хотели через посольство склонить Москву повлиять надлежащим образом на лидера ВПТ. Они шли дальше, стремясь заранее осторожно прозондировать почву: а как поведут себя в Кремле, если вдруг обнаружат, что об избавлении от Ракоши начинают уже подумывать даже в венгерском Политбюро. В атмосфере, сложившейся после XX съезда КПСС, мысль о «дворцовом перевороте» уже не была утопией – позиции вождя значительно ослабли. Хотя Ковач и жаловался Андропову, что в Политбюро пока мало людей, способных возражать Ракоши, на самом деле именно под давлением своих соратников первый секретарь выступил 18 мая на будапештском партактиве с непривычно острой самокритикой, публично признав свою ответственность за культ личности и репрессии. Об ослаблении позиций свидетельствовало и многое другое. Ракоши так и не смог воспрепятствовать следствию по делу Фаркаша, чреватому крайне нежелательным исходом для него самого, как и не сумел воспротивиться выдвижению кандидатур своих политических оппонентов в ЦК (правильнее: ЦР – Центральном Руководстве) и Политбюро. Проблема могла заключаться лишь в негативной реакции Кремля на несогласованную акцию. Перед лицом, однако, был свежий пример Болгарии, где в апреле с согласия руководства КПСС потеснили с руководящих постов В. Червенкова.
Как бы то ни было, в Москве упорно продолжали делать ставку на действующего лидера. Ситуация в Венгрии по-прежнему не вызывала слишком больших беспокойств и вопрос об изменениях в ее руководстве пока еще не воспринимался как неотложный. Андропов, как и подобало послу, следовал линии центра. В сохранении Ракоши у власти он видел гарантию стабильности в Венгрии и именно в таком духе формировал мнение в Кремле и на Смоленской площади, подкрепляя, таким образом, свежими аргументами давно сложившуюся позицию Москвы. В силу этого он с немалой настороженностью воспринял политическую активизацию Кадара, расценив его предполагаемое восстановление в Политбюро как «серьезную уступку правым и демагогическим элементам», угрожающую единству партии, а потому совсем нежелательную для дела построения социализма в Венгрии[24]. О своих опасениях посол сообщил в Москву. В Кремле к его сообщению отнеслись весьма серьезно: Президиум ЦК 3 мая рассмотрел телеграмму Андропова и поручил курировавшему международные связи КПСС М. А. Суслову углубленно изучить положение дел в Венгрии[25]. Позиция Андропова, занятая в отношении Кадара, вдребезги разбивает довольно распространенный у нас миф о том, что будущий умеренный прагматик и реформатор Я. Кадар был едва ли не выдвиженцем советского посла. Этому мифу отдал дань и влиятельный в свое время либеральный партократ академик Г. А. Арбатов, не удосужившийся перед написанием своих многократно издававшихся мемуаров хотя бы бегло просмотреть донесения Андропова из Будапешта, к тому времени уже изданные[26].
М. Ракоши и Э. Герё беседуют в ходе заседания
Еще недавно всесильный в Венгрии Ракоши не мог не ощущать напряженности вокруг своей персоны. Начав терять опору в лице ближайших соратников, он рассчитывал теперь, прежде всего, на поддержку Москвы и видел главного своего союзника именно в Андропове. «Ракоши чувствовал надвигавшуюся опасность, судорожно искал выход, пытался советоваться с Москвой… неоднократно обращался за помощью к нашему послу в Будапеште Ю. В. Андропову, интересовался его личным мнением», – вспоминает Крючков[27].
Для того чтобы на месте разобраться в ситуации и дать рекомендации венгерским коллегам, 7 июня в Будапешт прибыл член Президиума ЦК КПСС М. А. Суслов. В отличие от Андропова, упорно нагнетавшего страсти вокруг Кадара, он счел, что активность этого ветерана партии не представляет угрозы для власти. «После длительной беседы с Кадаром, – сообщал Суслов в Москву, – я сомневаюсь, что он отрицательно настроен против СССР. Введение же его в Политбюро значительно успокоит часть недовольных, а самого Кадара морально свяжет»[28]. В сравнении с донесениями посольства его информация, переданная в ЦК КПСС накануне отъезда из Венгрии, 13 июня, вообще отличается большей сдержанностью в оценке масштабов «правой» опасности. Вместе с тем Суслов тоже не хотел компрометации Ракоши, видя в этом подрыв авторитета всего партийного руководства, а потому с немалой тревогой воспринял ход работы комиссии по «делу Фаркаша», слишком далеко, по его мнению, зашедшей в своих разоблачениях. Ему удалось убедить своих венгерских коллег отказаться от первоначальной идеи рассмотреть это дело на специальном пленуме ЦК без постановки на нем других вопросов, а значит, сконцентрировать на этом деле все внимание общественного мнения.
Из лидеров «народно-демократических стран» Ракоши в свое время проявлял особое усердие в антиюгославской кампании, направляемой из Кремля: ему нужно было оправдаться перед Сталиным за свою прежнюю близость с югославским руководством. Именно «дело Райка» дало ей наиболее мощный толчок, привело к эскалации обвинений против Тито и его команды. Основываясь на этом деле, в ноябре 1949 года второе совещание Коминформа приняло известную резолюцию «Югославская компартия во власти убийц и шпионов». После всего этого не кажется удивительным, что в ходе июньской 1956 года встречи с Хрущевым Тито дал понять, что не склонен идти на сближение с Венгрией, пока
Ракоши находится у власти. Но и после этого Москва не сразу пересмотрела свои установки, не видя альтернативы Ракоши. Рабочая встреча Хрущева с руководителями братских партий 22–23 июня подтвердила это. Первый секретарь ЦК ВПТ вернулся из Москвы в Будапешт, не разуверенный в поддержке своей персоны советским руководством – в момент, когда он особенно в ней нуждался. Лишь последующее развитие событий заставило Кремль, причем очень скоро, пересмотреть свои позиции.
С начала июня все больше хлопот доставлял венгерскому руководству молодежный дискуссионный клуб – Кружок Петёфи. Острые споры по самым жгучим проблемам, волновавшим венгерское общество, начали выходить из-под контроля властей. Советские дипломаты бывали на дискуссиях, но чаще узнавали о происходящем из бесед с их участниками и свидетелями. Круг постоянных информаторов посольства был очень узок. Как правило, это были те, кто причислялся Андроповым к категории «наших друзей», – не просто люди активной просоветской ориентации, но приверженцы охранительной, контрреформаторской линии из числа партийных и государственных функционеров высшего и среднего звена, реже деятелей культуры. Некоторые из этих людей с окончанием войны вернулись на родину после долгих лет жизни в СССР и много сделали для насаждения в Венгрии сталинской модели. Происходившее на Кружке Петёфи они воспринимали как разрушение устоев, что, в свою очередь, влияло на содержание и тональность поступавших в Москву донесений. Бывали случаи, когда, встречаясь с советскими дипломатами, венгры, не из числа постоянных информаторов посольства, обращали их внимание на то, что ограниченность круга общения не может не вести к получению односторонней, тенденциозно поданной информации, заимствованию предвзятых трактовок. Между тем круг общения был, конечно, совсем не случаен, доверия удостаивались люди идейно и политически близкие. В решающей же мере восприятие советскими дипломатами событий общественной жизни Венгрии (таких, как дискуссии Кружка Петёфи) и их оценка предопределялись, конечно же, не узостью круга общения, а общей политико-идеологической линией Москвы, которая, в свою очередь, вырабатывалась с учетом информации, поступавшей из посольства, и, как уже отмечалось, унаследованными от сталинской эпохи идеологическими стереотипами – характерны в этой связи одномерность оценок и частое использование в донесениях таких устойчивых стереотипов, языковых клише, как «враждебные элементы», «чуждые взгляды», «честные коммунисты» и т. д. Говоря же о круге общения, стоит заметить, что он был достаточно широк для того, чтобы Андропов мог оценить остроту ситуации, почувствовать угрозу для режима.
Дискуссия о свободе печати 27 июня превзошла все предшествующие как по количеству участников, так и по накалу страстей. Выступлением одного из крупнейших писателей Венгрии Тибора Дери был сделан шаг от поверхностной критики отдельных лиц и явлений к стремлению выявить коренные пороки системы, ущемляющей права личности. Правда, один из очевидцев, не греша против истины, заверял беседовавшего с ним советского дипломата в том, что никто из выступавших и «не помышлял» о свержении «народно-демократической власти»; речь шла лишь о том, чтобы найти более гуманный вариант продвижения к социализму, и с такой же энергией, с какой устраивалась овация при упоминании популярного в реформаторских кругах Имре Надя, аудитория кричала «Да здравствует партия!» Эти уверения, однако, мало успокоили Андропова, который увидел в происходящем не только свидетельство дальнейшего усиления нежелательных тенденций, но очевидную попытку подорвать существующую власть, а значит, прямую угрозу советским интересам в Венгрии. В очередном донесении его выводы вполне определенны: органы государственной безопасности Венгрии «не проявляют должной решительности в борьбе против контрреволюционных элементов, которые стали вести себя недопустимо нагло»[29]. В такой позиции ему помогли укрепиться и события, происходившие в те же дни в Польше, – познаньские беспорядки 28 июня.
Напутствия, полученные в Москве, придали Ракоши уверенности в борьбе с оппозицией. Происходят исключения из партии. Инициируется шумная кампания в прессе. Но курс на ужесточение вызывал сильное противодействие, даже в партаппарате. В конце июня на внеочередном пленуме едва ли не половина членов ЦК колебалась при обсуждении резолюции, осуждающей Кружок Петёфи, некоторые влиятельные партийцы открыто высказывались против. На ряде предприятий рабочие угрожали забастовкой. Андропов в своих донесениях вновь и вновь упрекал венгерских лидеров в недостаточной твердости. Но обстановка в стране уже настолько накалилась, а позиции Ракоши настолько ослабли, что он теперь едва ли мог при всем желании пойти по пути ужесточения, как советовал венгерским лидерам, проезжая несколько позже через Будапешт, албанский партийный руководитель Энвер Ходжа[30].
В начале июля Андропов был ознакомлен с письмом бывшего шефа венгерской госбезопасности Габора Петера из тюрьмы с явным компроматом на Ракоши, который непосредственно руководил выбиванием показаний из политических заключенных, редактировал текст обвинительного заключения по делу Райка. Э. Герё и некоторые другие влиятельные партийцы к этому времени в беседах с послом все более определенно выражали сомнения в целесообразности прежней ставки Кремля на Ракоши. Венгерское руководство, как говорил 11 июля Андропову И. Ковач, «связано в решении вопроса о тов. Ракоши советами, которые были даны тов. Сусловым», оно не хочет действовать вразрез мнению КПСС. Но обстановка за прошедший месяц изменилась и на предстоящем очередном пленуме ЦК вопрос о Ракоши после зачтения письма Г. Петера может встать гораздо более остро, чем ожидалось в дни пребывания Суслова в Будапеште. Значит, есть нужда в новых советах Москвы. Надо ли на пленуме, докладывая, как было запланировано, об итогах работы комиссии по делу Фаркаша, огласить письмо Петера? Что делать: пойти на обман пленума или поставить Ракоши в явно безвыходное положение? Ведь при существующем раскладе сил после оглашения письма на пленуме оставить его во главе партии будет едва ли возможно, это окончательно подорвало бы влияние руководства, и пленум на это не пойдет. Андропов все это понимал[31], но снова попытался уклониться от совета по существу дела. В Москву он докладывал о принятом венгерским руководством решении перед пленумом обсудить письмо Петера на Политбюро в присутствии самого Ракоши. По мнению посла, такое обсуждение заставило бы членов Политбюро более четко определить свои позиции, а Ракоши помогло бы увидеть реальное положение дел. Андропов осознавал, что письмо Петера было инициировано именно с прицелом на оглашение его перед партактивом для полной компрометации Ракоши, уже лишившегося к тому времени поддержки большинства своих соратников[32].
Движимые инстинктом самосохранения, эти люди действительно, хотя и с оглядкой на Москву, но упорно и последовательно подготавливали уход первого секретаря, стараясь придать ему, по возможности, форму наименее болезненную для себя. По сути дела, они пытались спустить конфликт на тормозах, чтобы избежать на пленуме открытого «бунта на корабле» со всеми непредвиденными последствиями. Как и подобало послу, Андропов по-прежнему руководствовался рекомендациями вышестоящего лица, в данном случае Суслова. Поэтому, подробно проинформировав Москву о содержании своих бесед с венгерскими функционерами, он не только не решился выступить с какими-либо собственными предложениями по вопросу, далеко выходившему за рамки его полномочий (даже намек посла на нецелесообразность дальнейшей поддержки Ракоши мог бы показаться наверху явным превышением им своих прерогатив, вмешательством «не в свое дело» и никак не мог бы понравиться в Кремле), но лишь повторил звучавший в прежних его донесениях вывод: «наши друзья до сих пор слабо реализуют данные им советы… о проведении твердой линии в отношении враждебных элементов и демагогов»[33]. «В связи с этим, – подводил итоги посол, продолжавший придерживаться совершенно однозначной позиции, – было бы крайне необходимо до пленума ЦК… в удобной форме еще раз высказать венгерским друзьям наши опасения относительно создавшейся внутриполитической обстановки, которая опасна не потому, что враги являются очень сильными, а главным образом тем, что Политбюро ЦК ВПТ, оказавшись перед фактом известного вражеского нажима, не проявляет должной уверенности и решительности в руководстве партией и страной»[34].
Первые биографы Андропова публицисты-эмигранты В. Соловьев и Е. Клепикова еще в 1980-е годы, основываясь на доступных в то время обрывочных источниках, сконструировали версию о его предельно жесткой позиции в связи с углублявшимся венгерским кризисом и при этом не были далеки от истины. Вместе с тем они акцентировали в действиях посла момент выбора. Упорно делая ставку на Ракоши и формируя в таком духе мнение Москвы, Андропов, считали они, вел игру с неизбежным риском, ведь его установки шли вразрез с генеральной линией XX съезда КПСС[35]. На наш взгляд, этот риск не стоит преувеличивать: ведь, получив некоторое право на совещательный голос при выработке Москвой ее политики на венгерском направлении, посол придерживался мнения, соответствовавшего прежней, остававшейся пока еще в силе линии Кремля. Значительно больший риск заключался бы в попытке преодолеть инерцию, предложить принципиально новый подход.
Не может быть никакого спора лишь о том, на чьей стороне был Андропов[36]. Все, что он делал и писал в те месяцы, вдребезги разбивает миф о человеке, который под влиянием своего венгерского опыта стал (задолго до прихода на высший пост в КПСС) сторонником далеко идущих реформ в русле социалистического выбора. А миф этот, рожденный в перестроечной публицистике конца 1980-х годов (особенно в выступлениях Ф. М. Бурлацкого), жив и сегодня. Люди более высокого ранга, выезжавшие летом 1956 года в Венгрию (не только весьма либеральный по кремлевским меркам А. И. Микоян, но даже жесткий ортодокс М. А. Суслов), как правило, давали более умеренные оценки положения в стране и рекомендации относительно путей разрешения кризиса, в их докладных сильнее полутона. Хотя, конечно, надо учитывать, что члены Президиума ЦК КПСС были значительно свободнее в суждениях, чем посол, сильнее связанный установками центра. Своими докладными Андропов, как правило, достаточно адекватно передавал остроту ситуации, но единственный выход видел не в поисках компромисса (чему не чужд был Микоян), а, напротив, в дальнейшем усилении пресса. Бескомпромиссное отношение советского посла к «правым элементам», требовавшим уступок, его склонность к предельной драматизации происходивших событий, нагнетание обеспокоенности Москвы положением дел в соседней стране, слабой реакцией руководства ВПТ на происки «враждебных сил» были на протяжении всех месяцев кризиса той постоянной величиной, без которой нельзя себе представить советскую политику в Венгрии.
Итак, к началу июля фигура Ракоши, вызывая острое раздражение в обществе, становится серьезной обузой для венгерского руководства. Усилия недавних соратников, предпринятые с тем, чтобы избавиться от этого балласта, были видны и в Москве – под влиянием все новых и новых сообщений от Андропова беспокойство советских лидеров нарастало как снежный ком. В момент, когда, готовясь к пленуму, Герё и ряд его коллег все с большим нетерпением ждали из Кремля добро на отставку Ракоши, в Будапешт прибыл член Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян. Поначалу и он в соответствии с принятой (не без влияния Андропова) линией призывал к более твердому руководству, и в том числе арестам «главарей враждебных элементов». Но, изучив на месте ситуацию более детально, Микоян быстро откорректировал свою позицию. Он понял, что для сохранения советского влияния в Венгрии надо пойти на уступку тем, кто добивается удаления Ракоши, не только полностью скомпрометированного репрессиями, но – что было важнее для Москвы – не способного вывести страну из перманентного кризиса[37].
Когда речь зашла о преемнике Ракоши, выбор при отсутствии третьей сильной кандидатуры предстояло делать фактически лишь между Э. Герё, несшим главную ответственность за провалы начала 1950-х годов в экономической политике, и умеренным реформатором Кадаром. Причем Москва была явно психологически не готова к тому, чтобы поставить во главе «братской» партии и союзного государства человека, прошедшего через репрессии – на нем продолжало лежать клеймо недоверия, и не столько из-за прежних мифических «проступков», послуживших в свое время основанием для ареста, сколько потому, что в нем видели человека, которого личная обида может подтолкнуть к непредсказуемым шагам. Пройдут еще долгие, полные драматизма месяцы, пока В. Гомулка и тот же Я. Кадар не завоюют делом доверие Кремля. А пока, летом 1956 года, Микояну и его коллегам по Президиуму ЦК КПСС приходилось преодолевать психологический барьер, соглашаясь даже на избрание Кадара в Политбюро ЦК ВПТ. Выбор был сделан в пользу Герё. «Моя и Микояна вина, что Герё предлагали, а не Кадара. Поддались Герё», – посетует Хрущев на заседании Президиума
ЦК КПСС 3 ноября 1956 года, в канун решающей советской военной акции, при обсуждении с участием Кадара состава нового венгерского правительства[38]. Избрание ближайшего соратника Ракоши означало максимальное сохранение преемственности прежнему курсу. Москва, несомненно, избавлялась от излишних беспокойств в связи с возможным слишком резким изменением политики ВПТ. В Кремле, однако, достаточно быстро поняли, что с избранием Герё была лишь приглушена, но отнюдь не разрешена проблема недоверия партийных низов к своему руководству. Что же касается Андропова, то и он уже через считаные дни после пленума был вынужден в донесении признать неоптимальность сделанного выбора: «Герё не пользуется должной популярностью среди широких партийных масс, сухость в обращении с людьми заставляет многих работников сдержанно принимать его кандидатуру»[39]. Июльский пленум, заметно обновив руководство, все же почти не снял остроты политических противоречий в Венгрии. Если ранее перед партией стояла проблема Ракоши, то теперь встала аналогичная проблема Герё.
Первые несколько недель после июльского пленума все-таки стали временем относительного затишья. Как в партии, так и в самом обществе преобладали настроения выжидания. В конце августа Андропов доносил в Москву о том, что внутриполитическая обстановка стала менее напряженной. Достигнутое равновесие, однако, не было устойчивым. 2 сентября, перед уходом в месячный отпуск и отъездом в СССР, Герё жаловался советскому послу, что покидает страну без уверенности в том, что «все будет хорошо»[40] – оппозиция хотя и притихла, но не сложила оружия, лишь изменила тактику, она восприняла решения пленума только как первый шаг, ожидает дальнейших уступок. Отсутствие единства в партийном руководстве советский посол считал главным препятствием при проведении твердой линии в отношении оппозиции. Причем излишнюю уступчивость он готов был ставить в упрек даже такому одиозному сталинисту, как Ракоши[41].
С начала сентября оппозиция в самом деле активизируется. Тот совсем небольшой кредит доверия, который возник в обществе в результате июльского пленума, окончательно исчерпался. Встречаясь с советскими дипломатами, противники реформ выражали опасения в связи с происходящим. Речь шла о том, что на базе союза писателей и ряда органов столичной прессы формируется альтернативный идеологический центр. Ориентируясь на Имре Надя, он отличается наступательностью и согласованностью действий. Андропов как всегда незамедлительно информировал об услышанном МИД СССР[42].
Посольство все это время глубоко занимала проблема Имре Надя. Начиная с конца весны исключенный из партии политик упоминается в большинстве дипломатических донесений. В июле на Имре Надя пытался повлиять встречавшийся с ним за закрытыми дверями Микоян. Опальный премьер широко распространялся потом об этой встрече, подавая ее как «изменение отношения со стороны руководителей КПСС к нему, как полную его реабилитацию» и, более того, желание видеть его в центральных органах партии[43]. На самом деле в Москве, как и в Будапеште, от Надя ждали уступок и самокритики, о чем недвусмысленно говорил и Микоян во время июльских встреч с венгерскими лидерами[44]. Однако, бывший премьер-министр, чувствуя прочную опору в венгерском общественном мнении, явно противился навязываемой ему логике действий и не хотел возвращаться в партию на условиях публичного покаяния во имя очередного подтверждения ее непогрешимости. Как и лидеры ВПТ, советское посольство видело в упорстве И. Надя покушение на «святая святых» большевистской этики – единство партии, о чем с тревогой сообщало в Москву. Уступка опальному премьеру считалась невозможной, так как могла бы повлечь за собой серьезное усиление «правых настроений» и даже возникновение фракционности в партии.
Внимательно наблюдая за развитием событий в «подведомственной» ему стране, посол весьма критически относился к тактике умиротворения. Он был встревожен тем, что выполнение обещаний, данных на пленуме, «наши друзья не сочетают с проведением твердой политики, обеспечивающей укрепление власти в стране, они очень нерешительно используют власть даже в таких случаях, где это совершенно необходимо». Пользуясь нерешительностью руководства, «враждебные элементы», поначалу потерявшие почву под ногами, инспирируют все новые требования. Линия на умиротворение, по мнению Андропова, «в течение некоторого времени действительно позволит нашим друзьям избежать столкновений с оппозиционными элементами, но в своей основе она является неправильной и опасной, поскольку она может привести венгерских товарищей к сползанию с позиций марксизма-ленинизма». В сложившихся условиях, напротив, «было бы особенно важным продемонстрировать твердость партийной линии, крепость государственной власти»[45]. Как всегда, крайне жесткая позиция посла строилась на явных противоречиях.
Андропов был недалек от истины, когда замечал, что одна из главных причин неуверенности и непоследовательности «венгерских товарищей» кроется в отсутствии должного авторитета партии и власти. Между тем ужесточение политики никак не могло вести к повышению их авторитета. Руководство ВПТ, не имевшее конструктивной программы по выведению страны из кризиса, к осени 1956 года само загнало себя в положение, когда в одинаковой мере пагубной для него была любая из двух альтернатив – идти на новые уступки, упуская власть из рук, или «завинчивать гайки», еще более усиливая напряженность в обществе. Один из партийных функционеров, беседовавший с советским дипломатом 13 сентября, уже мог с полным на то основанием констатировать: обстановка в стране стала настолько напряженной, что уже не отличается от той, что была до пленума[46].
Круг общения сотрудников посольства по-прежнему, как правило, ограничивался противниками реформ, которые, опасаясь за собственное положение, оценивали происходящее все более панически. Критика Политбюро за нерешительность и уступчивость, становившаяся главным лейтмотивом в ходе бесед, всегда находила понимание Андропова и его подчиненных. Особенно беспокоили посла острые публикации в венгерской прессе, свидетельствовавшие о ее продолжающемся выходе из-под партийно-государственного контроля. «На средства, сэкономленные недоеданием рабочих», содержатся многочисленные показные учреждения, «не делающие абсолютно ничего полезного», говорилось в одной из статей. Андропов, увидев в этой публикации «прямой призыв к выражению недовольства», назвал тон подобных статей «явно угрожающим», а методы написания «провокационными»[47].
Важным психологическим рубежом в противостоянии народа и власти стало перезахоронение 6 октября останков Ласло Райка и еще нескольких жертв незаконных репрессий – десятки тысяч людей вышли на улицы Будапешта, почувствовав в себе достаточно сил для открытого протеста. Хотя советская пресса тех дней сочла излишним уделять внимание этому событию, его чрезвычайное значение не укрылось от посольства СССР. После перезахоронения Райка «было очевидно, что решающая схватка не за горами и что вопросы будут решаться теперь не в кабинетах, а на улицах», – вспоминает Крючков[48].
Герё, вернувшийся в Венгрию из СССР уже в октябре, с озабоченностью говорил 12 октября Андропову о том, что положение в стране значительно острее, чем он ожидал: недовольство выражает не только интеллигенция, но и рабочий класс, не говоря уже о крестьянстве, которое заметно волнуется, требуя во многих местах роспуска кооперативов[49]. Партийный лидер в беседе с послом впервые был вынужден открыто признать: власть постепенно выпадает из рук, ибо «создалась такая обстановка, при которой Политбюро не может в ряде случаев влиять на решение вопросов». Это касалось и позиции партийной прессы. Прогнозируя дальнейший ход событий, Герё заметил: через некоторое время И. Надя, вероятно, придется взять в руководство партии и страны, где он окажется хозяином положения. «В случае если Надь получит возможность осуществить свою политику (а такая опасность в данное время имеется), в Венгрии в ближайшем будущем могут произойти такие изменения, в результате которых ее общественный и государственный строй будут походить на социалистический еще менее, чем это имеет место в Югославии»[50]. Ни лидер венгерской компартии, ни высокопоставленный советский дипломат не придавали, как видим, слишком серьезного значения фразеологии XX съезда КПСС о многообразии путей к социализму. Последний они по-прежнему по сути дела отождествляли с эталонной советской моделью, любые отступления от которой расценивались как антисоциалистические проявления.
По итогам беседы с Гере Андропов лишь утвердился в своем мнении о причинах обострения обстановки. По представлениям посла, «нерешительность Политбюро и ряд беспринципных уступок, которые оно делало без всякого политического выигрыша, сильно расшатали положение венгерского руководства, а похороны останков Райка еще больше способствовали этому»[51].
Через два дня после беседы Андропова с Герё советского посла посетил член ЦК ВПТ Золтан Ваш. Посольство почти не имело прямых контактов со сторонниками Имре Надя, беседа с Вашем – одно из редких исключений. Один из старейших и влиятельнейших членов партии, бывший член Политбюро, функционер Коминтерна, долгие годы проведший в хортистских застенках и выпущенный в 1940 году на свободу вместе с Ракоши (согласно известной, на самом деле, несколько упрощенной версии, в обмен на трофейные знамена венгерской революционной армии 1848–1849 годов), откровенно высказал Андропову свое мнение: бесперспективна та политика, которая упорно делает ставку на людей, не пользующихся поддержкой в обществе. «Ваш считает, что наступило время, когда член ЦК должен выбирать, с кем ему идти. Лично он, Ваш, решил, что пойдет с Надем», который в самом ближайшем будущем возглавит партию и правительство на том посту, который сам для себя выберет. Надь, по мнению Ваша, имеет ясную программу действий, чтобы вывести страну из кризиса, но самое главное, обладает поддержкой народа, без чего невозможна прочная власть. Ваш не согласился с бытующим среди некоторых советских и венгерских коммунистов мнением о том, что И. Надь является «антисоветски настроенным человеком». Вместе с тем ветеран ВПТ охотно признал, что тот хочет строить социализм «по-венгерски, а не по-советски»[52]. Для Андропова построение социализма «по-венгерски» означало не только отход от образцовой модели, но, прежде всего, ослабление советского влияния в стране. А значит, было неприемлемо в принципе. Он направил в Москву телеграмму, в которой охарактеризовал своего собеседника как человека с «крайне правыми настроениями». При всей предвзятости своих исходных позиций Андропов все-таки (как, впрочем, вся Венгрия) верно предвидел ближайшие перспективы: «Если наши друзья будут и дальше вести такую же непротивленческую политику, появление Надя Имре, как руководителя партии и страны, представляется делом вполне возможным», – отмечал он 12 октября, за два дня до формального восстановления И. Надя в партии[53]. Спрогнозировать же те драматические события, которые произошли в стране начиная с 23 октября, не мог никто.
Начало студенческой демонстрации. Будапешт, 23 октября 1956 года
В полдень 23 октября, за два часа до начала демонстрации солидарности с польскими борцами за обновление социализма, переросшей вечером в вооруженное восстание, Андропов отправляет в МИД СССР новую телеграмму. «Оппозиционеры и реакция», писал он, активно подготавливают «перенесение борьбы на улицу». В который уже раз отметив «растерянность венгерских товарищей» и, более того, потерю ими «уверенности в том, что из создавшихся затруднений еще можно выйти», посол сделал предположение, что в сложившейся обстановке «венгерские товарищи вряд ли смогут сами начать действовать смело и решительно без помощи им в этом деле»[54]. Телеграмма Андропова была получена на Смоленской площади в 12.30, а к 15.20 расшифрована, отпечатана и разослана членам и кандидатам в члены Президиума ЦК КПСС, собиравшимся поздно вечером на заседание.
Все предшествующие месяцы донесения Андропова упорно и целенаправленно формировали в сознании советских лидеров образ контрреволюции, наступающей в Венгрии. Под влиянием информации, поступавшей из посольства, в Кремле отдавали себе отчет в серьезности положения. Существовало, правда, и мнение, что посол «перегибает», чересчур нагнетает страсти[55]. Столь мощного взрыва народного негодования, конечно же, не ожидали.
В первые часы восстания Герё, только к полудню вернувшийся из Югославии, пытался выяснить, можно ли навести порядок с помощью советских войск, дислоцированных в Венгрии[56]. Андропов живо откликнулся на обращение венгерского лидера. Еще в первой половине дня он беседовал по телефону с командующим Особым корпусом советских войск в Венгрии генерал-лейтенантом Π. Н. Лащенко, указывал на чрезвычайность ситуации, настаивал на приведении войск в полную боевую готовность. Около 19 часов, когда масштабы манифестации переросли любые ранее мыслимые пределы, посол старается убедить генерала отдать приказ о вступлении военных частей в Будапешт – прежде всего в целях демонстрации силы[57]. Командование Особого корпуса было хорошо информировано о ситуации в стране, о нарастании оппозиционных выступлений. Оно знало об этом не в последнюю очередь от Андропова. Посол неоднократно выступал перед командным составом, призывал к усилению бдительности, при этом предупреждал, что венгерское руководство может обратиться к советским частям за помощью. «Теперь, через много лет, мне кажется, что некоторые инициативы в оказании помощи венгерскому правительству исходили именно от Ю. В. Андропова», – вспоминал в середине 1990-х годов генерал-лейтенант Е. И. Малашенко, в 1956 году 32-летний полковник[58].
Танки около здания аппарата партии. 24 октября 1956 года
Таким образом, генерал Лащенко мог ожидать, что ведомому им корпусу придется участвовать в операциях по подавлению внутренней венгерской оппозиции. Но когда вечером 23 октября Андропов предложил ему ввести в столицу воинские части, генерал, не имевший соответствующего приказа от министра обороны Г. К. Жукова, ответил отказом. Впрочем, приказ из Москвы поступил через считаные часы[59].
Советский танк в центре Будапешта
Вступление советских танков в Будапешт к утру 24 октября вызвало всплеск патриотических настроений, сотни людей с оружием в руках выступили в защиту национального суверенитета Венгрии. На сторону повстанцев перешла и часть армии. Под давлением снизу по всей стране распадались прежние, рожденные в эпоху однопартийной диктатуры, государственные структуры, власть на местах переходила к стихийно формировавшимся революционным комитетам, а на промышленных предприятиях к рабочим советам, требовавшим вывода советских войск, роспуска сил безопасности, широкой политической демократизации.
Регулярная часть Венгерской народной армии переходит на сторону повстанцев. 26 октября 1956 года
Ставший снова премьер-министром И. Надь, осознав невозможность нормализации с помощью посторонней военной силы и почувствовав, что широкие массы отказывают в поддержке новому правительству, 28 октября пошел на решительное сближение с повстанцами. Выступая в тот день по радио, он назвал происходящие события грандиозным народным движением, ставящим своей целью обеспечение национальной независимости. Было объявлено о повсеместном прекращении огня, ликвидации Управления государственной безопасности, формировании новых органов охраны порядка с привлечением повстанцев. Правящая партия фактически распадается, с конца октября развертывается процесс образования новых партий[60].
В дни восстания и в первые недели после его подавления, когда в осуществлении советской политики в Венгрии роль посольства отходит на второй план, Андропов продолжал находиться на переднем крае событий, выступая советником выезжавших в Будапешт А. И. Микояна, М. А. Суслова, Г. М. Маленкова, председателя КГБ И. А. Серова. 1 ноября премьер-министр И. Надь вручил советскому послу ноту с протестом против военных передвижений, происходивших без разрешения венгерской стороны. Не получив от Андропова удовлетворительных объяснений, венгерское правительство расторгло свои обязательства по Варшавскому договору, заявило о превращении Венгрии в нейтральное государство, обратилось в ООН с просьбой о помощи в защите нейтралитета[61]. Эта мера, однако, не слишком повлияла на дальнейший ход событий, поскольку еще накануне, 31 октября, в Кремле было принято принципиальное решение о новом военном вмешательстве в Венгрии[62]. Предстояло устранить «ненадежное» правительство Имре Надя и сформировать новое, полностью контролируемое Москвой. Действуя «железной рукой», оно навело бы «порядок» в стране и предотвратило утрату власти коммунистами.
В ночь с 3 на 4 ноября Андропов участвовал в переговорах об условиях вывода советских войск с территории Венгрии, проходивших по настоянию правительства Имре Надя на военной базе в Тёкеле. Москва согласилась сесть за стол переговоров для отвода глаз, а завершились они арестом членов венгерской делегации. Эту акцию осуществил непосредственно председатель КГБ И. А. Серов. Более месяца он почти безвыездно находился в Венгрии и руководил всеми действиями по «изъятию контрреволюционного элемента» (как формулировалось в его докладных в Президиум ЦК)[63].
Образованное в Москве 2–3 ноября правительство Я. Кадара[64] в первые дни существовало лишь фиктивно, собраться вместе в Будапеште его министры смогли лишь 7 ноября. До тех пор, чьи бы то ни было попытки «найти представителей нового правительства для того, чтобы получить от них необходимые указания», оказывались безрезультатными, о чем Андропов сообщал в Москву[65]. И после того, как члены нового кабинета прибыли в Будапешт в советском бронетранспортере, от внимания посла не укрылось, в каком безвоздушном пространстве действовало правительство. Андропов посетил кабинет Кадара в здании парламента 8 ноября, в 11 часов дня, то есть в самое рабочее время. «Несмотря на это, в огромном здании парламента было совершенно безлюдно; кроме 6 министров и наших солдат, там никого не было». Правда, посол, живший мифом о непоколебимом единстве партии и народа, склонен был объяснять это тем обстоятельством, «что наши друзья все еще не смогли связаться с активом и работают пока еще в отрыве от него»[66].
В месяцы консолидации новой власти позиция посла оставалась столь же жесткой. Во время переправки около 1000 арестованных молодых венгров на территорию СССР, в Закарпатскую Украину, из железнодорожного эшелона заключенные сумели передать «на волю» записки о том, что их собираются этапировать в Сибирь. Слух о том, что их ожидает именно такая судьба, не без влияния западных радиостанций широко распространился среди населения. Это забеспокоило новых венгерских лидеров Я. Кадара и Ф. Мюнниха, 14 ноября прямо заявивших И. Серову и Ю. Андропову, что не одобряют подобных действий, ибо они ведут к усилению напряженности в стране. В ответ на это были приняты меры по обеспечению большей секретности – речь шла, в частности, об отправке заключенных «на закрытых автомашинах под усиленным конвоем»[67]. Жесткость обращения с «классовым врагом» довольно разительно контрастировала со сдержанной, внешне тактичной (не в пример некоторым иным высокопоставленным советским дипломатам) манерой общения Андропова со своими венгерскими собеседниками, производившей, в общем, благоприятное впечатление на них: можно сослаться хотя бы на отзыв Ш. Копачи, осенью 1956 года начальника будапештской полиции, приказавшего передать повстанцам имевшееся в его распоряжении оружие и приговоренного позже за это к пожизненному заключению. Выйдя по амнистии на свободу в 1960-е годы, он вспоминал впоследствии, что при личной встрече с ним Андропов казался человеком демократических настроений, сторонником реформ[68]. Образ «жандарма в смокинге» применительно к Андропову вообще оказался в Венгрии довольно живучим.
Временные захоронения жертв вооруженных столкновений в Будапеште
Ко всему вышесказанному нелишне добавить: в дни драматических октябрьских событий, когда советское посольство – и это понятно – работало в крайне напряженном ритме, Андропов не раз оказывался в ситуации, когда его жизни всерьез угрожал опасность: вооруженные повстанцы (а среди них были не только сознательные патриоты, но и люмпены, включая выпущенных из тюрем уголовников) обстреливали машину советского посла, стреляли в окна зданий дипломатического корпуса[69]. Если вдруг «возникала опасная ситуация, – вспоминает В. Крючков о работе с Андроповым осенью 1956 года, – он никогда не терял головы, не лез напролом, но и не сдавал без боя свои позиции. Может быть, именно поэтому его сослуживцы всегда чувствовали себя с ним как за каменной стеной, никогда не впадали в панику, даже когда в силу каких-то обстоятельств Андропов делал ошибочный шаг»[70]. Более дорогого стоит, однако, отзыв не сослуживца Андропова, а его непримиримого врага генерала Белы Кирая, заочно приговоренного к смертной казни военного руководителя венгерского восстания, а в годы эмиграции профессора военной истории в престижных американских университетах. Андропов, считает Кирай, проявлял значительное мужество, приезжая на машине в здание парламента для встречи с Имре Надем, когда советские войска продвигались вглубь страны. «Он находился в страшной опасности. С ним могли расправиться прямо на улице самосудом»[71].
Бытовая сцена в Будапеште
Нельзя забывать и о том, что 1956 год и венгерские события омрачили жизнь Андропова неприятностями личного плана. Его жена так никогда и не оправилась полностью от нервной болезни, полученной в дни «будапештской осени». Сам же Андропов уже зимой 1956–1957 годов вследствие большого перенапряжения на несколько недель вышел из строя, оказавшись (в свои неполные 43 года) в кардиологическом отделении больницы.
Впрочем, для Андропова «венгерская трагедия» стала не только началом болезни жены и фактором, совсем не благоприятствовавшим собственному, подорванному еще на карельском фронте здоровью, но прежде всего прекрасным трамплином для головокружительного карьерного взлета. Отличившийся в Венгрии посол уже в 1957 года пошел на повышение, возглавив созданный специально под него отдел ЦК КПСС, ведавший отношениями с компартиями социалистических стран. Через несколько месяцев он принял участие в фабрикации судебного процесса по делу Имре Надя, которого обвиняли в организации заговора, направленного на свержение народно-демократического строя. Советская сторона, представленная Андроповым, генеральным прокурором СССР Р. Руденко и заместителем председателя КГБ П. Ивашутиным, ознакомилась с составленным в МВД ВНР проектом обвинительного заключения. Она сочла его в основном приемлемым, хотя и нуждающимся в доработке (в частности, усилении той части, где речь шла о связях И. Надя с Западом, участии западных спецслужб «в подготовке и проведении контрреволюционного мятежа»)[72]. Чтобы не создавать Венгрии излишних осложнений на предстоявшей осенью сессии ООН (а венгерский вопрос не сходил с повестки дня ООН до 1962 года), закрытый судебный процесс решено было отложить до окончания этой сессии. Были и другие обстоятельства, заставлявшие откладывать суд – например, опасения охладить решимость титовской Югославии к сближению с СССР в канун запланированного на ноябрь 1957 года совещания компартий в Москве[73]. Смертный приговор бывшему премьер-министру Венгрии, шокировавший мировое общественное мнение, был вынесен в июне 1958 года. К этому времени зав. отделом ЦК Ю. В. Андропова в большей мере уже занимал не венгерский, а югославский вопрос – новая программа СКЮ, принятая весной 1958 года, была объявлена в СССР ревизионистской. Тито никак не могли простить «особой позиции» во время венгерских событий.
Можно подвести итоги: все месяцы, что длился венгерский кризис, Ю.В. Андропов и его подчиненные последовательно отстаивали позиции охранительных, контрреформаторских сил. Именно в них они видели главный гарант обеспечения интересов СССР в Венгрии. Выезжавшим в Будапешт эмиссарам КПСС иной раз приходилось корректировать линию посольства в направлении несколько большей гибкости (М. А. Суслову в вопросе об избрании Кадара в Политбюро[74], А. И. Микояну, когда речь шла о поддержке Ракоши). Это, однако, не означало, что в центре были недовольны деятельностью посла. По мнению Кремля и МИДа, Андропов неплохо справлялся с отведенной ему ролью информатора и аналитика происходящего в Венгрии, его советы так или иначе учитывались при принятии на высоком уровне решений по венгерским вопросам. Судя по известным отзывам, но главное, по дальнейшей карьере Андропова, его работа в Венгрии вполне отвечала тем требованиям, которые руководство КПСС предъявляло послам в меняющейся непростой обстановке. В частности, исключительная бдительность советского посла в Будапеште и его нетерпимое отношение к любым попыткам пойти дальше дозволенного в толковании идей XX съезда воспринимались с неизменным одобрением. Характерен отзыв Н. С. Хрущева, относящийся к концу 1960-х годов: «Советским послом в Венгрии был тогда Андропов. С посольскими делами он справлялся хорошо и отлично разбирался в других событиях. Он докладывал нам обо всем со знанием местной обстановки и давал полезные советы, вытекавшие из сложившейся ситуации»[75]. Но, что интересно, и вечный оппонент Хрущева В. М. Молотов оставил об Андропове сходный отзыв, говорил об удаче с назначением посла в Венгрии[76]. Донесения Андропова не просто служили источником информации для руководства СССР, они стали существенным фактором формирования советской политики в Венгрии, что подтверждается как документами, так и свидетельствами участников тех событий.
Наперекор широко распространившимся мифам, поддерживаемым прессой и телевидением, осмелимся утверждать: приобретенный Андроповым в Венгрии жизненный опыт не только не пробудил в нем интереса к глубинным, системным реформам социализма, напротив, лишь укрепил в его сознании и без того глубоко укорененный антилибералистский и анти-реформаторский настрой. Кстати, это готовы признать и некоторые из сослуживцев Андропова по аппарату ЦК, склонных к его идеализации. «С 1956 годом связан и определенный «венгерский комплекс» Андропова. Он всегда с большой настороженностью, даже подозрительностью относился к таким явлениям в социалистических странах, которые не укладывались в советский образец», – пишет Ф. М. Бурлацкий[77]. Известно, с каким раздражением воспринял курировавший связи с соцстранами секретарь ЦК Ю. В. Андропов неожиданное увлечение Н. С. Хрущева югославским опытом после поездки по Югославии в августе 1963 года[78]. Полученные указания об изучении югославской экономической модели в целях внедрения в СССР каких-нибудь ее элементов по сути дела саботировались вплоть до отставки Хрущева в октябре 1964 года. Ниже речь пойдет и о крайне жесткой позиции председателя КГБ Ю. В. Андропова в августе 1968 года, когда советское руководство обсуждало вопрос о военном вмешательстве в Чехословакии. Правда, в 1981 году тому же Андропову хватило здравого смысла не поддержать идею военного вмешательства в Польше. Лимит военных решений в европейских социалистических странах уже исчерпан, говорил он, а потому надо искать политические средства[79]. Война в Афганистане уже шла, не предвещая скорого и успешного окончания. Развязанный одновременно вооруженный конфликт в Польше, учитывая численность и боеспособность Войска Польского и общественные настроения в этой стране, мог иметь самые роковые (скорее в плане внутренней политики) последствия для СССР, и в Москве это поняли.
Ю. В. Андропов обладал достаточным интеллектом для того, чтобы корректировать тактику, исходя из не оправдавшихся или не полностью оправдавшихся решений. Что ни в коей мере не меняло, конечно, его принципиальных позиций: истинные реформы социализма, как он их видел, были неотделимы от «завинчивания гаек», преодоления идеологической разболтанности, расхлябанности, борьбы за дисциплину, против материальных «излишеств», порочащих честь членов ленинской партии, и т. д. Что же касается венгерского синдрома, то он сыграл немалую роль во всей последующей, как внешнеполитической, так и внутриполитической (борьба с инакомыслием) деятельности одной из наиболее крупных фигур в кремлевской элите 1960-1980-х годов, чье политическое наследие сегодня (тому есть много симптомов) оказывается весьма востребованным элитой постсоветской России.