Эпилог
Москва, июнь 1550
Шатры для соколиной охоты раскинули под Звенигородом.
Царь, у которого народилось уже две дочери, ездил на богомолье в Саввино-Сторожевский монастырь, просить Всевышнего о сыне.
Ветер полоскал стяги над крутым берегом реки. Иван Васильевич, больше любил охоту зимнюю, особенно травлю медведей, но всегда любовался полетом хищных птиц в ясном небе.
Царское кресло стояло у выхода из шатра. Рядом набросали шкуры и бархатные подушки для ближних бояр.
– Батюшка-то твой, Матвей, охотник знатный, – уважительно сказал Иван Васильевич.
Федор Вельяминов напускал ловчего сокола. Птица поднялась в поднебесье великим верхом, превратившись в едва заметную точку. Кувыркнувшись, сокол полетел наперерез цапле.
– А ты сам чего не на коне? – усмехнулся царь: «Пойди, кровь разгони-то».
– Я б лучше зимой, на медведя, – отозвался младший Вельяминов-младший: «Здесь и добычу не сам берешь, и крови вовсе не видно»
– Крови, – протянул Иван Васильевич: «Ишь ты какой, Матюша, крови возжаждал. Не рановато ли?»
– В двенадцать лет, государь, я первый раз на медведя пошел, с батюшкой. Приобвык я больше к той охоте. Батюшке же любая охота по нраву… – Матвей следил за несущимся вниз соколом.
– Однако ж смотри, – Иван приложил ладонь к глазам:
– Третью цаплю его сокол сбивает. Ладно, съездим, как снег встанет, потравим медведей. Чего не сделаешь ради любимца… – ласково потрепав густые кудри Матвея, царь добавил:
– Дивлюсь я, как твой отец на охоту выехал, жену молодую одну оставив? Говорила мне царица, что непраздна мачеха твоя. Правда ли то?
Подросток неохотно кивнул.
– С осени еще.
– Ох и молодец боярин Федор… – усмехнулся царь, – он везде поспевает. Вроде в годах, а жену-молодку обрюхатил, небось и не в последний раз.
– На все воля Божья, – буркнул Матвей.
– Ты взревновал, что ли? – удивился царь:
– Дурак ты, Матюша. Ты Головин по матери-покойнице, богатства в вашем роду не считано. Не обделит тебя батюшка, я за этим присмотрю… – успокоил его Иван Васильевич.
Спешившись, держа сокола на рукавице, Федор подошел к креслу Ивана Васильевича, поклонившись земным поклоном.
– Сколько набили-то, боярин?
– Цапель штук с двадцать, да куропаток и другой мелочи без счета.
– Значит, и потрапезуем славно, – рассмеялся царь, – монашеская братия хоть и вкусно ест, да постно. Три дня на горохе да рыбе провели, хватит нам яств иноческих!
– Поднеси-ка сокола, Федор, – приказал Иван Васильевич. Птицу, державшуюся за ловчую рукавицу боярина, крепко привязали за ноги ременным должиком, продетым в суконные опутенки. Голову покрывал бархатный клобучок, изукрашенный золотым шитьем и драгоценными каменьями.
Быстрым движением сняв клобучок, Иван погладил сокола по шее. Тот замер, раскинув крылья, отвернув голову. Иван Васильевич и сам напомнил Федору хищную птицу, четким очерком профиля, горбатым носом, жесткими, немигающими глазами.
– Хорош у тебя сокол, Федор… – похвалил царь: «Долго ль учил его?».
– Да больше года, государь. Кречетов, что мне тесть на свадьбу в подарок прислал, с моря Белого, тех еще учу. Как готовы будут, вам их преподнесу в дар. Сегодня уж выпускали их на куропаток.
– Спасибо, боярин, уважил… – кивнул Иван: «Я тебя тако же уважить хочу за сегодняшнюю охоту. Правду ль говорят, что боярыня твоя в тягости?»
– Божией милостью… – Федор поймал себя на улыбке.
– Кроме Господа всемогущего, думаю, там кто-то еще постарался, а, Федор Васильевич… – государь весело подмигнул Вельяминову: «Когда срок-то ей?»
– Вскорости ожидаем, через недели две али три… – Федор передал сокола ближнему ловчему.
– Как опростается Федосья, зови на крестины. Крестным у тебя буду… – пообещал царь.
Вельяминов опустился на колени. Честь великая для боярина, всем завидная, коли сам государь в крестные отцы к нему идет.
На ужине, когда стольники внесли блюда с жареными цаплями, Матвей Вельяминов придвинулся ближе к Степану Воронцову.
– Как царь почивать уйдет, скачи в рощу, Степа, разговор у меня до тебя есть.
– Дак здесь бы и поговорили, – недоуменно сказал Степан, – чего ради коням копыта бить?
– В тайности разговор-то, а вокруг ушей чужих много. Тихо, царь на нас смотрит… – оба отрока принялись за еду.
В полночь, забрав у коновязи своего гнедого, Матвей пустил коня рысью в рощу. Под обрывом серебрилась река, ухал филин, легкие облака набегали на полную луну. Пахло росой и цветущей степью. С юга, где лежало Дикое Поле, тянуло теплым ветерком.
Жеребец Матвея едва слышно заржал, почуяв другую лошадь.
– Что у тебя? – перегнулся в седле Степа Воронцов.
– Погоди, спешимся, – Матвей легко соскочил на землю.
Были они ровесники, но Степан рядом с невысоким Матвеем казался взрослым мужиком.
– Грамотцу Марье передашь? – Матвей взглянул в лазоревые глаза Степана, в лунном свете отливавшие серебром.
– Ты никак разума лишился… – в сердцах отозвался Воронцов, – неужто за таким ты меня потащил ночью за три версты?
– Рассуди сам, куда про грамотцы говорить, когда отцы наши напротив сидят… – вздохнул Матвей, – ино услышат они, дак с меня три шкуры спустят! Не дай Бог еще прознают что! Тогда Марью быстро взамуж спихнут в Пустозерск какой-нибудь, али куколем голову покроют! Ты этого для сестры единственной хочешь?
– Хоть бы и десять шкур, мне что за печаль… – Степан нахмурился: «Смотри, Матвей, ежели ты Марье обиду какую причинишь, не жить тебе. Не посмотрю я, что царь тебя привечает».
– Если б дело за мной было, я бы хоть сейчас сватов заслал… – Матвей приложил руку к сердцу: «Но куда мне, еще шестнадцати не исполнилось. Ты тоже из родительских рук смотришь, не будь так крутенек, Степан Михайлович».
– Дак мне и сватов засылать не к кому… – Степан пожал могучими плечами.
– Нашел чем похваляться, – хмыкнул Матвей: «Тоже мне схимник выискался. Не пришлась тебе девка по сердцу, дак то дело твое. Мне, Степан, без Марьи не жить, но годов нам мало, и при царе я еще побыть должен. Так я б хоша завтра под венец ее повел».
– Что в грамотце-то? – угрюмо спросил Степан: «Смотри, ежели ты сестру мою на что срамное подбиваешь, тебе не только с твоим, но и с моим отцом иметь дело придется».
– Ты меня не пужай… – отмахнулся Матвей: «Марью на дурное мне склонять не к чему. Для сего веселые девки есть на Москве».
Степан, покраснев, отвел глаза.
– Ты не скоромился еще? – хохотнул Матвей: «Айда с нами, как в Москву вернемся. Или ты решил девство до брачных венцов хранить?»
– Кончай языком попусту трепать, – огрызнулся Воронцов: «Чем только ты нашей Марье приглянулся, в толк не возьму».
– Тем и приглянулся, что язык у меня хорошо подвешен, – рассмеялся Матвей: «Девки это, Степа, ох как любят. Ну что, передашь, грамотцу-то?»
– Давай.
Засунув грамоту в переметную суму, Степан поскакал обратно к шатрам. Матвей долго смотрел ему вослед.
Прасковья Воронцова сидела в крестовой горнице с дочерью. Степан второй день был в отлучке с отцом. После охоты, едва побыв дома, они уехали в подмосковные вотчины. Уложив Петю, боярыня решила, что хорошо бы поговорить с Марьюшкой:
– Прошлым Покровом девка заневестилась… – Прасковья разбирала одежки младшего сына, – свахи на двор зачастили, а она и слушать ничего не хочет. Не пошла бы дурная слава по Москве… – женщина откашлялась:
– Боярыня Голицына приезжала… – Прасковья искоса взглянула на дочь, склонившуюся над вышиванием: «Сватается к тебе наместник смоленский, боярин Иван Андреевич Куракин. Семья богатая, царь их привечает».
– Не гонюсь я за златом, – отозвалась девушка.
Присев на лавку, Прасковья, было, обняла дочь. Недовольно дернув плечом, Марья отодвинулась. Воронцова вздохнула:
– Сватались к тебе и молодые, и постарше, и побогаче, и победней, всем был отказ, ровно длинный шест. Смотри, дочка, такой переборчивой быть не гоже. Пробросаешься женихами, и никто боле не возьмет. Кому жена нравная нужна?
– Не сыщется по душе, дак иночество приму, – буркнула девушка.
– Смотри, какая инокиня выискалась… – ехидно ответила ей мать: «Как что не по ней, сразу ангельским чином грозится. Думаешь, в монастырь только за глаза твои красивые, лазоревые возьмут? Матушки сначала смотрят, побрякивает у послушницы в ларце-то, али нет».
– Батюшка не обделит, – с вызовом сказала Марья.
– Ты к батюшке в кису-то не заглядывай, захочет, дак уделит тебе что, не захочет, в одной рубашке в монастырь пойдешь. Ты белоручка, Марья, боярская дочь. Не для черной работы тебя растили, не для горшков и ухватов.
– Ты меня не пужай, – отложив пяльцы, Марья дерзко посмотрела на мать, – надо будет, и за ухват возьмусь.
– Дура ты, и дурь эту выбить некому, – в сердцах отозвалась Прасковья:
– Чего ты нос-то воротишь? Не кривые, не косые, не убогие какие сватаются. Смотри, досидишься в девках, дак за вдовца старика только и возьмут, задницы его чадам подтирать.
– Федосья Никитична вышла за вдовца в летах, однако вижу я, что с Федор Василичем лучше ей живется, чем с молодым.
– Молоко у тебя на губах не обсохло о таком судить… – пробормотала Прасковья: «Видит она. Ох и глаз у девки, ничего не скроется!».
– Дак оно понятно, маменька. Федосья Никитична непраздна сейчас. Ежели посчитать, дак получается, как они повенчались, так она и понесла, – без тени смущения возразила Марья.
– Она еще и считает, бесстыдница, – задохнулась Прасковья: «Ты Федосью Никитичну с собой не ровняй, вдова она была, не девка».
– Может, мне и повенчаться с кем, подождать, когда он преставится, да и выйти замуж за нареченного своего? – хмыкнула Марья.
– Чушь городишь, – Прасковья сердито прижала кончики пальцев к вискам, – ино голова разболелась с тобой говорить. И что это за нареченный у тебя возьмется? С неба он свалится, али королевич заморский на Рождественку на белом коне пожалует?
– Не с неба, и не на белом, а на гнедом и с Воздвиженки, – спокойно ответила дочь.
– Совсем сдурела? – Прасковья осела на лавку: «Сколько раз говорено было, не для тебя Матвей Вельяминов!»
– Не для меня? – Марья прищурилась: «А ежели я скажу, что кольцо и ленту из косы спосылала ему? Обещались мы друг другу, нравится вам это с батюшкой, али нет!»
– Что? – обомлела мать: «Срамница ты, Марья, как у тебя язык повернулся семью позорить!»
– Что здесь позорного, – изумилась дочь: «Девство я храню, ровно сейчас из купели крестильной, а что обещались мы друг другу с Матвеем, то дело наше. Ты, матушка, говорила, что родители твои тебя венцом не неволили. Мол, кто по сердцу придется, за того и выходи. Что плохого в том, что мне Матвей по сердцу, а я ему?»
– Отец твой ко мне путем посватался, как положено, не в обход воли родительской! – Прасковья разгневанно поднялась: «Сейчас он вернется, и тебе задаст. Так задаст, что забудешь, Марья, как зовут тебя! Сговор твой тоже вылетит из головы, с остальной дурью, что там есть. В Смоленск взамуж поедешь!».
– Не поеду! – девушка вытянулась в струнку: «В омут головой нырну, в инокини пойду, а ни за кого, окромя Матвея, вы меня не выдадите!»
– Поедешь!
– Не поеду!
– Кто куда не поедет? – на пороге горницы стоял Михайла Воронцов. Боярин недоуменно переводил взгляд с жены на дочь, что застыли друг напротив друга, ровно кошки перед дракой.
Семейный совет решили собрать на Воздвиженке, у Вельяминовых. Марью оставили дома, под присмотром Степана и строгим наказом, на двор ни ногой.
– Может, спосылать за Федосьей-то? – спросила Прасковья.
Федор помотал головой.
– В Москву ее тащить не след, еще рожать в дороге вздумает. Пусть сидит, где сидела, дитя бережет.
Прасковья вздохнула: «Без Феодосии крику здесь будет, не оберешься».
Федор Вельяминов смерил взглядом стоящего посреди крестовой палаты Матвея. Сын виноватым не выглядел, напротив, юноша вид имел дерзкий и заносчивый.
– Ум-то у тебя есть в голове, Матвей, иль лишился ты его? – устало спросил Федор: «Так девку ославить! Ей теперь взамуж ни за кого достойного не выйти».
– Дак, батюшка, для того и сговаривались мы, чтоб повенчаться…
– Сговаривались они! – Федор стукнул кулаком по столу, звякнула посуда: «Зелены вы еще, чтоб сговариваться без родительского благословения».
– Так дайте нам его, а с венчанием мы погодим, – откинул голову Матвей.
– Про Ивана Васильевича ты подумал? – Федор исподлобья взглянул на сына: «Как он посмотрит на свадьбу твою?»
– Но ты сам, батюшка, ближний боярин у царя, однако женат и потомства ожидаешь.
– Мне шестой десяток пошел, забыл? – подвинув к себе кувшин с квасом, Федор жадно отпил.
– Дак и я чем толкую, а вы меня не слушаете! – насупился Матвей: «С венчанием можно не торопиться. Войдем в возраст и повенчаемся».
– Три года, – отрубил молчавший доселе Михайла Воронцов.
– Что три года? – удивился Матвей.
– Три года ждать будете? – поинтересовался батюшка Марьи.
– Долгонько как-то, – недовольно протянул юноша.
– Ты, Матвей, совсем стыд потерял, – вскипел Федор: «Пьешь и шляешься невесть где, с девками срамными водишься, еще и девицу чистую вздумал опозорить!»
– Вот те крест, батюшка… – Матвей посмотрел отцу в глаза, – не трогал я Марью даже пальцем единым. И ежели придется венчания ждать, дак мы тоже друг друга не тронем.
– Ежели? – Михайло Воронцов размашистым шагом подошел к окну:
– Не ежели, а придется, Матвей. Ты посмотри на себя, взором пристальным. Какой отец за тебя дочь отдаст? Весь в перстнях, аки баба, волосы завитые, каблуки с вершок. Ты прости меня, Федор Васильевич, за такие слова, но молчать мне невмоготу, – Михайло тяжело вздохнул:
– Тебе, Матвей, шестнадцати годов не исполнилось, ты как есть дитя еще. Марья девка хоть и видная, но разума у нее в голове тоже нет, ветер один. Что хорошего детей венчать? Чай, не война сейчас, не мор на Москве. Да и какой ты муж, Матвей? Ты ровно баба, прости Господи, а не боярский сын.
– Дак что плохого, если… – смутился Матвей.
– Ты помолчи, послушай, что тебе разумные люди говорят, – одернул его Федор.
– Через два Покрова на третий, ежели вы оба не передумаете, мы вас и повенчаем, – подытожил Михайло:
– Но ежели я узнаю, что ты опять по девкам шастаешь и вином балуешься, не видать тебе Марьи как своих ушей. Я лучше своими руками на нее иночество вздену, чем тебе отдам. К тому же, этим годом у тебя брат али сестра единокровная народятся. У батюшки твоего и без свадьбы забот вдоволь достанет.
Феодосия огладила ладонями набухший живот. Носила она на удивление легко, со спины и вовсе не было заметно, что она в тягости. Девичья талия лишь немного раздалась, да округлились узкие бедра. Ей все равно стало немного грустно:
– Вот и не девчонка ты боле, – вздохнула она, – настал бабий век.
На Воробьевых Горах стояла тишина. Легкий ветерок шевелил листву дубов да жужжали ранние пчелы. Вельяминов отправил жену в подмосковную вотчину после Пасхи. В городе стало душно и суетно, пошли слухи, что с Волги вверх по Оке ползет на Москву моровая язва.
Неуютно было в белокаменной. Нищие не давали проходу на папертях церквей, скалили гнилые зубы, лезли под копыта лошадей, требуя подаяния.
Феодосия не стала перечить мужу, однако с тоской смотрела на плавающую в полуденном мареве Москву. Федор приезжал лишь под вечер. Дни она коротала в одиночестве, сидя над книгами и рукописью травника. Лишь изредка к ней выбирались Прасковья Воронцова или Василиса Аксакова.
– У них дети, заботы, – напомнила себе Феодосия, – а я здесь сижу, ровно пришитая. Тело-то почти не изменилось, а вот душа…
По прикидкам повитух она с неделю как должна была родить, но ребенок пока упорно не желал появляться на свет.
Едва приехав в имение, Феодосия жестоко, что было у нее совсем не в обычае, повздорила с мужем. Показывая ей надворные постройки, Федор буркнул:
– Вона мыльня. Как тебе срок настанет, так… – не закончив, он попытался повести жену дальше. Феодосия застыла на месте, аки жена Лота.
– Даже не думай. Я не зверь лесной, чтобы ребенка своего в норе приносить.
– И где ты рожать предполагаешь? – опешил Федор.
– В Новгороде слыхом не слыхивали, чтобы роженицу с глаз людских прятать. Как время приходит, так в верхней горнице ставят полати особые, с перекладиной, чтобы держаться. Там женщина и рожает, на свете Божьем. Младенец не темноту перед собой видит, а лица человеческие, а отец его на руки берет, как он на свет появился.
Феодосия с отцом ходили навещать недавно родивших жен заморских купцов. Женщины, в роскошных одеждах, склонялись над расписными колыбелями младенцев, не страшась ни сглаза, ни порчи.
– И навещают родильницу родственники и друзья с подарками, – закончила она: «Ребенка не прячут от чужих глаз. Бывает и так, что муж жене при родах помогает».
Федор сдержал крепкое слово, не желая ругаться с бабой на сносях.
– Что иноземцам хорошо, то нам бывает некстати, Федосья. Тебе бы про сие помнить пристало.
– Как попала на Москву, дак ни на миг забыть не удалось, – шевельнула бровью боярыня. Жена, не оглядываясь, пошла прочь.
– Вот она, кровь новгородская, – с непонятной тоской подумал Вельяминов.
Вспомнив разговор с мужем, Феодосия досадливо поморщилась. Вроде и не ссорились они с тех пор, но было ей неприятно Тело наполняла непонятная боль, сердце словно что-то схватывало и отпускало.
На западе, над долиной Сетуни, вились дымки деревенек. Багровое солнце заваливалось за горизонт. Над Яузой и Китай-городом висело серое грозовое облако. Порывистый ветер завивал песок на берегу, пенил барашками свинцовую воду.
Пора бы и в терем… – поднявшись, Феодосия схватилась за ствол дерева. Прозрачная жидкость хлынула по ногам, собираясь в лужицу на примятой траве.
– Господи, Федора нет, Матвей на Москве… – испуганно подумала она:
– Бабки все у царицы третий день… – в светелках боярынь шептались, что царица Анастасия, едва оправившись после тяжелых родов на исходе прошлой осени, опять понесла.
Феодосия побрела через луг к теремам. На дворе ключница Ульяна, едва увидев ее, ахнула. Отбросив ведро, подхватив на руки почти сомлевшую боярыню, женщина кликнула подмогу.
– Пошли кого-нибудь к Воронцовым на Рождественку… – с усилием выговорила Феодосия:
– И к боярину… в приказ… – Феодосия подумала, что Прасковья могла уехать с детьми в подмосковную: «Федора еще искать занадобится по всей Москве…».
Скорчившись от нестерпимой боли, она повисла на руках у прибежавших баб.
– Что стоите, тетери, – прикрикнула Ульяна: «Несите боярыню в мыльню. Я сейчас верхового отправлю и вернусь».
– Не в мыльню… в терем… – запротестовала Феодосия.
Над Москвой-рекой хлынул тяжелый ливень.
– Такое тебе, Матвей, наше решение, – Федор мерил шагами крестовую палату:
– По нраву оно тебе, али нет, другого не жди. Через два Покрова на третий. Тебе к тому времени осьмнадцать исполнится, может и остепенишься.
– А сговор как же, батюшка? – осмелел юноша.
– Какой сговор, щенок! – взорвался Федор: «Уйди с глаз долой, еще и сговор ему! Как настанет венчания год, дак и поговорим о рукобитье».
– Дак ежели Марья за это время… – робко начал Матвей.
– Сие Божья воля, Матюша, – елейно сказала Прасковья, до той поры сидевшая тихо.
– Ты, может, тоже какую девицу встретишь, что тебе более по сердцу придется. Тако же и Марья, и ты, зятек, не обессудь, буде такое случится. Не стану я перед свахами ворота закрывать, иначе слухи пойдут, разговоры ненужные.
Матвей перевел глаза на отца и будущего тестя. Те лишь усмехались в бороды.
– Будь по-вашему, – кивнул он: «Все равно нам с Марьей иных не надобно».
В дверь заколотили.
– Кого еще несет? – нахмурился Федор: «Открой, Матвей».
Запыхавшийся гонец привалился к дверному косяку.
– Боярыня Феодосия…
– Что? – повалив лавку, вскочил Федор: «Что с ней?»
– Рожает… – посыльный испуганно перекрестился.
– Гони за бабкой повивальной… – велел Федор.
– Нетути никого, у царицы все… – гонец развел руками… – был я в Кремле, однако ни одну повитуху отпускать не велено, вдруг государыне спонадобится.
– Я с тобой поеду… – Прасковья ехидно добавила: «Ты, Михайла, скачи домой, невестушку-то нашу порадуй».
Феодосия корчилась на лавке, прижатая к ней сильными руками ключницы Ульяны.
– Встать дай, – простонала она.
– Ты что, матушка-боярыня, нельзя вставать-то тебе.
– Открой окно, воздуха дай глотнуть!
– Дак мыльня, откель здесь окну взяться, – недоуменно отозвалась ключница: «Еще и ливень какой, гром с молниями. Ты дыши, продыхивай схватки-то, не сжимайся».
– Дышала бы, было б чем! – огрызнувшись, Феодосия взвизгнула. Боль раскаленным кольцом охватила поясницу.
– Матушка, тужит тебя… – Ульяна удерживала ее на лавке… – но ты терпи, потуги дело не быстрое. Поторопишься, дак порвешься вся, что сзади, что спереди.
– Как терпеть-то, когда боль такая! Ровно на дыбе вишу!
– Иисус терпел и нам велел, – наставительно сказала ключница: «Ева-то в райском саду согрешила, а нам за ее грех до скончания веков платить. Мужик утерся, да и в сторону, а нам страдать».
– Умру я, – пожаловалась Феодосия, – не снести боли такой.
– Все так говорят… – Ульяна вытерла залитое слезами лицо женщины, – однако опростаются и опять с мужьями живут. Наше дело бабское, рожать да кормить, другого не дадено.
На следующей потуге Феодосия поняла, что не знала доселе боли настоящей. Заглушая ее крики, над рекой били разряды грома.
Устроив Прасковью в возке, Федор сам сел за кучера. Он нахлестывал коней под кромешным ливнем: «Господи, дай только, чтобы живая осталась. Куда я без Федосьи-то, что я без нее делать буду!»
Федор матерился по-черному, то и дело выталкивая колеса возка, застревавшие в жирной московской грязи. Тяжело дыша, он вытирал забрызганное лицо рукавом кафтана:
– Нет мне жизни без Федосьи, Господи. Без упрямства ее окаянного, без учености, без взгляда, коим смотрит она на меня… – он вспомнил серые глаза, глядевшие на него, ровно нет никого другого на свете, вспомнил лукавую улыбку жены. Впереди, в стене ливня, показались ворота усадьбы: «Все будет хорошо, – сказал себе Федор, – Иисус и Божья Матерь не оставят нас своей заботой».
Соскочив на землю, подав руку Прасковье, Федор застыл, не обращая внимания на холодный дождь. Над мыльней поднимался столб дыма.
Очнувшись, Вельяминов заколотил в ворота. Отбросив с дороги слугу, Федор побежал через двор к мыльне. Прасковья поспешила следом.
Высадив ударом ноги дверь, боярин ворвался в низкую, застланную дымом комнатушку. Ключница Ульяна лежала на полу без памяти. Феодосия, упираясь руками в стену, постанывала сквозь зубы.
– Федосья! – бросился к ней Федор.
– Федя, – жена обмякла у него в руках: «Ты приехал…»
– Откуда дым-то? – потормошил ее Федор.
– Молния ударила, – с трудом проговорила Феодосия, не открывая глаз: «Вона в тот угол. Пожар занялся, Ульяна и сомлела. Я ничего, мне на ногах легче, не так болит».
– Ты, матушка опростаешься скоро, – Прасковья опустилась на колени: «Не торопись только, головка внизу. Сейчас медленно дело пойдет, потерпи, Федосеюшка. Ты что, Федор, стоишь истуканом? Неси жену в терем, али хочешь, чтобы на пепелище она рожала?»
Феодосия через силу улыбнулась.
– Вот, – приговаривала Прасковья, – повиси у мужа на спине, она у него богатырская, все снесет.
В тереме Прасковья погнала девок за горячей водой и холстами.
– Федор, сзади ее обхвати, – она усадила Феодосию на край кровати: «Ты, матушка, как тужит тебя, дак бери руки мужнины. Он там на то и есть, чтобы тебе помогать».
Полив ладони маслом, Прасковья наклонилась к роженице.
– Головка-то прорезалась, – довольно сказала она: «Темные волосики, в отца!»
– Жжет! – закричала Феодосия: «Больно, ой, как больно!»
– Прасковья, отпусти меня, не неволь! – взмолился Федор: «Не могу я видеть ее мучения».
– Ты что, боярин, не муж ей что ли! – жестко ответила ему сестра: «Твоя жена твое дитя рожает, плоть и кровь твою, дак будь с ней до конца!»
Федор шепнул пересохшими губами:
– Федосья, ежели больно тебе, ты мне руки сожми, я здесь буду.
– Не спеши, не спеши, матушка, – приговаривала Прасковья: «Ты у меня ровно девица невинная останешься. Не спеши только, плечики прорезались…».
Дитя, скользкое, быстрое, нырнуло рыбкой в подставленные руки Прасковьи. Ловко очистив ему пальцем рот, шлепнув понизу спинки, женщина подняла младенца вверх. Дитя звонко заорало.
Феодосия в изнеможении откинулась на руки мужа.
– Дочку Бог даровал. Ты, матушка, грудь-то дай, ино дитя приложим… – Прасковья умостила девочку в руках Федосьи. Найдя сосок, почмокав, малышка затихла.
Федор поцеловал Феодосию в спутанные волосы.
– Спасибо, спасибо тебе… – он вдыхал давно забытые запахи молока, младенца, колыбели, дома.
– Иди, отдыхай, – велела Прасковья: «Ты, братец, тоже молодец сегодня был».
Проспав остаток ночи и почти все утро, Федор застал сестру за трапезой.
– Как они? Федосья-то? Дитя как? – спросил он. Прасковья рассмеялась:
– Дак спят. Дитя здоровое, красивое, пойдем в горницу-то, посмотришь.
Приложив палец к губам, сестра указала Федору на колыбель. Боярин взял на руки дочь. Открыв глаза, девочка внимательно посмотрела на отца. В младенческой, невинной синеве боярин увидел что-то не детское. Новорожденная глядела на него прямо и даже дерзко. Она была маленькая, но крепкая, с красивой головкой, опушенной темными волосами.
– Как назовем-то дитя богоданное? – Федор посмотрел на Феодосию. Жена лежала, откинувшись на вышитые подушки. Легко поднявшись на ноги, боярыня встала рядом с мужем. Обняв ее за плечи, Федор поцеловал прохладный висок.
– Марфа, – твердо сказала Феодосия: «Как мать мою, а ту, должно, в честь Марфы Борецкой назвали».
Федор вздохнул:
– Вот она, кровь новгородская. Назвать дитя в честь посадницы Марфы, грозы московских царей? А ежели донесут царю Ивану? Ладно, была не была… – решил он. По святцам все равно другого женского имени не оставалось, только Марфа и Мария.
– Марфа. Марфа Вельяминова, – словно попробовав имя на вкус, Федор поднес ребенка к распахнутому окну. Полуденное солнце золотило купола церквей на другом берегу. В просторном небе несся колокольный звон. Девочка оглядывала широко раскрытыми глазами лазоревую реку под откосом Воробьевых Гор. Солнечный луч упал ей на голову. Мягкие, младенческие волосы отливали чистой бронзой. Федор прикоснулся губами к высокому лбу дочери:
– Смотри, Марфа, сие Москва!