Часть первая
Весна 1571
Ливония, крепость Вейсенштейн
Соскочив с коня, он потрепал жеребца по холке.
Гнедой, взятый в деле неподалеку, оказался удивительно хорош.
Сначала он не поверил, что на задворках орденских земель у кого-то может быть такая лошадь. После боя они поняли, что наткнулись на отряд, сопровождавший посланника шведского короля к герцогу Курляндскому. Из-под шведа он и взял гнедого.
Посланник прожил недолго. Узнав все, что он мог сказать, и даже более того, они, не тратя выстрела, вздернули его на первой попавшейся сосне.
Он велел подбежавшему слуге: «Почистите его как следует. Сам проверю».
Мужчина раздвинул полог шатра командующего.
– Князь, – кивнул он склонившемуся над картой воеводе Михаилу Воротынскому.
Тот сварливо сказал:
– Опять ты на рожон лезешь. Сколько раз тебе говорить, не суйся без воинов, куда не надо. Думаешь, твои два десятка бессмертны? Других людей я тебе не дам, у самого нетути.
– Все обошлось, – мужчина, невысокий, легкий, ровно юноша, лениво улыбнулся. «Зато, Михаил Иванович, теперь войско есть чем кормить. Не кору же грызть, здесь сидя».
– Да уж, – кисло сказал Воротынский, – больше десяти лет воюем, откуда припасам взяться?
– Ежели потрясти их как следует, – зевнул мужчина, – то все находится.
– Что вы со шведа взяли, – Воротынский собрал лежащие на столе бумаги, – я в Новгород отправляю сегодня, государю. Ты записал, что он языком болтал?
– А как же, – мужчина опять зевнул. Они вышли в рейд задолго до северного рассвета. Он мечтал выспаться не на мерзлой земле, прикрывшись попоной, а в тепле шатра.
– Без снов, – подумал он горько. «Хоша бы одну ночь без снов». Достав грамоты, он протянул все Воротынскому.
– Толково, – просмотрел тот. «Ты по-немецки все лучше можешь?».
Попав в Ливонию осенью, он с удивлением обнаружил, что быстро схватывает язык. Сначала ему было трудно, но сейчас он свободно говорил.
– Может, в Новгород съездишь? – с сожалением посмотрел на него командующий. «Хоша в бане попаришься, отоспишься. Лица нет на тебе».
Мужчина улыбнулся тонкими губами. «Михайло Иванович, человечек мой доложил, что завтра из Колывани в крепость обоз отправляют. Как по мне, дак не дойдет он сюда».
Оба рассмеялись.
– Ладно, – сказал Воротынский. «Иди, покажу тебе кое-что».
– Смотри, – воевода поднес свечу к карте, – замок орденский в Гапсале знаешь ты?
Мужчина хмыкнул:
– Не говори мне, Михайло Иванович, что ты Гапсаль собираешься брать. Нас там в море скинут и не заметят, как. Две тысячи людей, что у нас есть, если даже разделить, все равно не хватит на оба замка.
– Какой брать! – Воротынский выругался: «Здесь всю зиму торчим, а толку нет. Если шведы с севера полезут, то нам можно могилы рыть».
– Я бы так не торопился, – ответил мужчина: «Пушки у нас хорошие. Распутица закончится, еще оружие из Новгорода подвезем, и можно к решающему штурму готовиться. Так что с Гапсалем?»
– Знаешь, что герцог Магнус снял осаду с Ревеля? – внимательно взглянул Воротынский на мужчину.
– Иначе откуда обозам, что завтра сюда пойдут, взяться? – пожал плечами его собеседник:
– Да и Магнусу нечем было осаждать город. У нас нет флота на море, только пара суденышек. Со шведами нам не тягаться.
– Это пока, – сказал воевода:
– Поедешь в Гапсаль тайно, встретишься с Карстеном Роде, передашь ему охранную грамоту от государя. Держи, – он протянул мужчине свиток.
Развернув, тот прочел:
– Силой врагов взять, корабли их огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять согласно нашего величества грамоты… Нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать…
В прошлом месяце они купили в Аренсбурге, на островах, новый корабль, пинк, с тремя пушками. Государь грамотой велел ему проверить вооружение:
– Особо посмотри не токмо пушки и барсы, но и пищали, чтобы оных худых не подсунули.
Рыжебородый датчанин Роде звал его обмыть пинк в таверне, но мужчина отказался. С прошлого лета он не пил, и его не тянуло. На болотах, кроме слабого пива, пить все равно было нечего.
– Ты смотри, – ворчливо добавил Воротынский, – ежели Роде тебя будет в море заманивать, дак отказывайся. Ты мне рядом нужен, весна на носу, будем штурм готовить. Проверь заодно в Гапсале, что там с обороной замка, потом доложишь.
– Хорошо, – мужчина потер глаза: «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а то я с ног валюсь. За обоз не беспокойся, у меня люди обученные, они справятся. Из Оберпалена вестей не было от герцога Магнуса?»
Воротынский перебросил ему грамотцу: «Читай».
Пробежав глазами строки, мужчина присвистнул: «Это еще когда будет! Ей, – он посчитал на пальцах, – одиннадцатый год пошел. Куда ее замуж выдавать сейчас?»
– Все равно, – усмехнулся Воротынский, – следующим летом ты шурин государев станешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник. Невеста его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.
Мужчина, помрачнев, перекрестился.
– Прости, – обнял его воевода: «Держи, письма тебе от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».
Выйдя из шатра Воротынского, Матвей Вельяминов взглянул на сумрачную громаду замка, возвышающуюся на холме. С прошлой осени в крепостной стене зияли дыры от пушечных залпов.
Он вдохнул влажный ветер с моря:
– Справимся, с Божьей помощью… – ему оставалось еще одно, и тогда, – с надеждой подумал он, – может быть, удастся заснуть.
В шатре он достал маленькую икону великомученицы Евфимии. Сначала богомаз написал мученицу как положено, с тонким, византийским лицом, но Матвей велел переделать. Теперь с иконы на него глядела покойная жена.
Встав на колени, сняв власяницу, он хлестнул себя плетью по спине. Ефимья смотрела на него, и никуда было не скрыться от ее глаз.
Не помогали ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Отбросив плеть, он зажал себе рот. Невместно было, чтобы слышали его рыдания.
– Господи, – сказал он измученно, – хоша сегодня избавь меня. Дай мне голову преклонить спокойно.
Ему приснилась не псарня, не кровь на клыках собаки, не хруст шеи ребенка под его пальцами.
Он приехал из Пскова в начале февраля. Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги. Из-под ее домашнего платка выбивались русые волосы, щеки жены разрумянились. Матвей понял, что соскучился, хотя и скучать вроде было некстати.
После брачной ночи он отправился с государем дальше, но несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.
Матвей поцеловал ее в лоб. Жена прижалась губами к его ладони.
На ложе, уткнувшись в подушку, она расплакалась.
– Чего? – поморщился Матвей. «Чего случилось-то, Ефимья?».
Жена что-то зашептала, отвернувшись от него.
Устроившись рядом, Матвей привлек ее к себе. Простенькое лицо девушки пылало смущением.
– Скучала, что ли? – он распустил жидкую косу.
Робко кивнув, Ефимья задрожала подбородком.
– Дак что ты ревешь? – Матвей нежно стер слезы с ее ресниц. Он поцеловал ее, долго и глубоко. Жена закинула руки ему на шею: «Дак от радости, Матвей Федорович».
– Говорил я тебе в Новгороде, Ефимья, – ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, – на ложе можно и без отчества меня называть. Не в государевых палатах, чай.
– Матюша, – она подалась вперед: «Милый мой…»
Проснувшись перед рассветом, он вышел из шатра. На востоке алела полоса зари. Было зябко, наверху гасли звезды, над темным перелеском таял тонкий серп луны. Он перекрестился: «Спасибо тебе, Господи».
Москва
– Ты теперь невеста, – ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше Старицкой, – хоша иногда веди себя, как девице полагается. Я тебя на коне ездить научила, дак ты в Европе жить будешь. Там седло особое для женщин, а ты все аки мальчишка скачешь.
Встряхнув рыжеватыми кудрями, девочка подняла на Марфу голубые, ровно васильки глаза.
– Когда венчание-то мое? – спросила Маша.
– Не скоро еще, не надейся, – усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.
– А ваше когда? – не отставала Маша.
– На Красную Горку – заставила себя улыбнуться Марфа.
– Вы царицей будете, Марфа Федоровна, – вздохнула девочка.
– А ты герцогиней, – Марфа заплетала Маше косу.
– Видели вы жениха-то моего? – Маша глядела в окно девичьей светелки, на зеленоватое мартовское небо, наполненное ветром и криками птиц. Княжне казалось, что раскрой ставни и полетишь, куда захочешь, хоть на восход, хоть на закат.
– Дак откуда? Опекун твой, Матвей Федорович, видел. Они оба в Ливонии сейчас, – отозвалась Марфа.
Похоронив в закрытом гробу Ефимью и детей, справив поминки, брат ушел из дома босым, без оружия, в одном кафтане.
Посмотрев на его черное, мрачное лицо, Марфа сказала: «Храни тебя Господь». Матвей вернулся до Покрова, похудевший, с коротко стрижеными волосами, молчаливый.
Вельяминова пыталась спросить, где он был, но услышала только: «Все равно нет мне прощения, Марфа».
Съездив к государю, после праздника брат отправился в Ливонию.
– Пока не убьют, – заметил он на прощание.
– Матвей, – начала Марфа. Брат прервал ее: «Духовную я написал. Все тебе и твоим детям отходит, Федосье и будущим».
– Дак может еще… – посмотрев в ореховые, наполненные болью глаза Матвея, Марфа прижала его к себе: «Воюй с честью, Матвей Вельяминов».
– Постараюсь вспомнить, что это такое, – горько ответил ей брат.
– Правда, что герцогу тридцать лет? – широко раскрыла глаза Маша. «Он старый такой!»
Марфа привлекла к себе девочку: «Сие тебе сейчас кажется. Пополдничаем, а потом заниматься будем».
Иван Васильевич сказал ей: «Сколь бы мы Ливонию не воевали, однако для Европы сподручней, ежели на тамошний престол кто ихний сядет. Магнус сын короля датского, однако и нам покорен. Пущай Машка ему женой будет. Девка правнучка Ивана Великого, сыновья ее завсегда с нами останутся».
– Дак, государь, не сейчас же венчать ее? – спросила Марфа: «Ребенок она».
– Нет, конечно, – улыбнулся Иван: «В возраст войдет, дак повенчаем. Ты, боярыня, присмотри за ней. Языкам обучи, обхождению хорошему. Тебя матушка покойница тоже так воспитывала».
– Да, – кивнула Марфа, низко опустив голову, чтобы не видеть смеющихся, хищных глаз царя.
Они с княжной вошли в трапезную, Феодосия сидела за столом. Спрыгнув с лавки, девочка поклонилась сначала матери, а потом Маше Старицкой.
– Матушка, – спросила Феодосия, которой недавно исполнилось три года, – можно Маше со мной поиграть?
– Можно, – разрешила Марфа: «Ты прочитала, что я тебе велела?».
Федосья потянула к себе лежавшее на столе Писание. Девочка по складам прочла начало Евангелия от Иоанна:
– В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово. Сей бе искони к богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят. Бысть человек послан от бога, имя ему Иоанн.
– Государя так зовут, – ребенок распахнул мерцающие зеленые глаза: «Свет тьмы сильнее, матушка?»
– Всегда сильнее, Феодосия, – кивнула мать.
Иван Васильевич хотел послать подарки невесте до Великого Поста, но Марфа отговорилась тем, что на усадьбах для возов не достает места. Кладовые на Воздвиженке и на Рождественке стояли доверху забитые скарбом. Поклажа царева туда бы не влезла.
– Здесь смотри, Марфа Федоровна, – усмехнулся царь, ведя ее в большую кремлевскую палату. На Москве и в Александровой слободе строили для будущей царицы отдельные дворцы. В московском тереме ставили свою церковь и даже висячий сад.
Иван показывал ей драгоценные ткани, меха, ожерелья, перстни и кольца.
– Государь, – глаза Марфы болели от блеска золота, – а с Федосьей моей что будет? При мне ее оставишь, али опекунов назначишь?
Иван Васильевич погладил холеную, рыжеватую бороду.
– Нет, боярыня, дитя у матери я не заберу. Дочь твоя, как в возраст войдет, пригодится мне. Сама знаешь, зачем.
Ничего не ответив, Марфа низко поклонилась. Вернувшись на Воздвиженку, зайдя в палаты дочери, она легла рядом со спящей Феодосией. От ребенка сладко пахло молоком. Заставив себя не плакать, Вельяминова погладила дитя по шелковистым косам.
Глядя на смуглую, высокую для своего возраста малышку, с чудными зелеными глазами, Марфа в далекой глубине души жалела, что не понесла от мужа.
– Дак и получается, – горько думала она, глядя на тихо играющих в углу девочек, – спасли батюшка с матушкой Петю, а семя их, как грозился государь, все равно истребилось.
Она покрутила на пальце царский дар, огромный изумруд, обрамленный алмазами: «Пойдем, Маша, заниматься».
Взглянув на бескрайнее московское небо, Иван Васильевич обернулся к гонцу из Серпухова.
– Говоришь, перебежчики обещают, что сей весной хан крымский рать соберет? И сколько у него под знамена встанет?
– Не токмо татары, государь, – поклонился гонец, – но и черкесы с ногайцами. Тысячи тысяч, ежели не больше. Когда степь просохнет, дак двинутся они на север.
– Не больше, – Иван стукнул кулаком по столу:
– Тварь поганая, два года назад мы его пинком под зад от Астрахани отбросили. Пушек у него не было, флот евойный тоже ему не помог. Однако я смотрю, что он уроки мало помнит.
– Надобно за князем Воротынским спосылать, – сказал кто-то из ближних бояр: «Ливония дело долгое, а ежели хан и вправду войско ведет, дак лучше, чтобы Михайло Иванович здесь был».
– Дак спосылайте! – взорвался царь: «Для чего вы здесь сидите, бородами трясете? Один я за страну должен радеть! Дармоеды, мало я вас казнил!»
Ударом ноги высадив золоченую дверь, он вышел из палат.
– Никого не пускать ко мне, – велел Иван рындам, что стояли у его опочивальни.
Опустившись на огромную кровать, он сжал кулаки. Если бы Матвей, сбежавший от него в Ливонию, оказался бы сейчас рядом, он бы забил его плетью, или измучил поцелуями:
– Или и то, и другое, – мрачно подумал царь, потянув к себе перо с бумагой.
– Получается, Марфа Федоровна, – вздохнул государь, – что венчание наше отложить придется. Что хорошего во время войны жениться? За лето с Божьей помощью татар на колени поставим, и опосля Успения свадьбу сыграем. Князя Воротынского я на подмогу вызвал, тако же и брата твоего. Пишут мне, что воюет он достойно, – улыбнулся Иван.
Марфа склонила красивую голову в черном плате:
– Мы неустанно за победу оружия нашего молиться зачнем, – перекрестилась она: «Пошлю в монастырь Воздвижения Креста Господня, пущай обедни служат».
– Из Москвы не уезжай, – добавил Иван Васильевич: «За Оку мы татар не пустим, здесь безопасно».
– Разве можно бежать, коли брат мой и нареченный мой воюют? – взглянула Марфа на царя спокойными, ровно речная вода глазами.
– Ежели позволено мне будет… – она прервалась.
– Говори, боярыня, – кивнул царь.
– За Волгой я много хорошего про дружину Строгановых слышала, – начала Марфа: «Они за Большой Камень ходят, люди смелые, к войне привычные. Атаманом у них Ермак, сын Тимофеев. Про него тоже говорят, что человек он отважный. Может, подсобят они супротив крымского хана?»
– Разумно придумала, – царь хмыкнул: «Спосылаю я гонца к Строгановым, пущай атамана сего с дружиной на Москву отпустят. Хорошее у нас войско, а усилить его не мешает. Спасибо, боярыня, угодила ты мне советом».
– Я государева слуга покорная, – поклонилась женщина. Иван остановился рядом: «Томлюсь я, Марфа».
– Тако же и я, – длинные, темные ресницы задрожали. Двинулась маленькая грудь под опашнем, разомкнулись губы, боярыня чуть слышно вздохнула.
– Скоро, – пообещал ей Иван.
Вернувшись на Воздвиженку, Марфа велела себя не беспокоить. Она на долгое время заперлась в боковой светелке опочивальни, где хранила травы.
Балтийское море
В лицо хлестнула холодная, пахнущая солью вода. Он вроде бы пришел в себя.
– Ничего, – обернулся датчанин от румпеля, – повисишь, потом легче будет. Мы сейчас от берега отойдем, ветер утихнет.
Пинк тряхнуло крутой волной. Внутри Матвея все опять вывернулось наизнанку.
Он ходил с государем по Волге под Казанью, но там вода была спокойной, берега реки было видно на обе стороны. Ливония уходила на восток темной полоской, скрытой туманом. Моргни, и нет ее.
Вокруг лежал серый простор, по мрачному небу неслись набухшие дождем облака. Казалось, что нет больше на свете твердой земли.
Карстен Роде оскалил острые зубы:
– Ты, Матиас, еще в настоящем шторме не был.
– Не был, – отплевавшись от мерзкого привкуса во рту, Матвей подышал, прислонившись к борту пинка. Поднявшись, он покачнулся, палуба уходила из-под ног. Закусив губу, Вельяминов заставил себя выпрямиться.
– Молодец, – похвалил его Роде. Корабль ухнул вниз с гребня высокого, выше его мачт, вала.
Прочитав переведенную Матвеем на немецкий охранную грамоту, Роде спрятал бумагу в кожаный мешочек на шее.
– С Божьей помощью, Матиас, теперь шведов мы на море осадим, – датчанин заказал еще пива: «Может, покрепче чего?».
– Не стоит, – Вельяминов улыбнулся. Он приехал в Гапсаль на невидном коньке, спрятав пистолет и кинжал под кафтаном.
Воротынский одобрительно хмыкнул: «Как есть купец. Никто на тебя внимания не обратит».
Действительно, Матвей мог сколь угодно слоняться по улицам города, привязав коня у трактира.
Мимо ходили шведские рейтары, переговариваясь о чем-то по своему. Вельяминов слушал, выдергивая из потока речи знакомые слова. На площади обучалась пехота. Никто даже взгляда не бросил в сторону небогато одетого мужчины.
Очинив перо, Матвей набросал план замка. Стены были почти семи саженей высотой и в сажень толщиной.
Роде посмотрел на чертеж: «Внутри еще траншеи вырыли. Ежели вы пушки сюда привезете, так им будет, где укрыться».
– Привезем, – пробормотал Матвей, нанося на план расположение ворот.
– Лихо ты это делаешь, – заметил Роде.
– Батюшка мой покойный чертил искусно, – Матвей поднял красивые ореховые глаза на датчанина, – и меня научил.
– Как по-твоему, – продолжил Вельяминов, – сколько у них здесь войска?
Роде задумался: «Рейтаров сотня, да пехоты сотен пять. Случись что, они подкрепление подгонят по морю».
Матвей отпил пива: «Ты, надеюсь, пинк сюда не привел?»
– Не дурак я, – ухмыльнулся Роде:
– Я в здешних краях всю жизнь плаваю. Я знаю, где можно корабль от чужих глаз спрятать. Пошли, – датчанин бросил на стол серебро.
– Куда? – взглянул на него Матвей.
– В море, куда еще, – увидев изумленные глаза Вельяминова, Роде ядовито сказал:
– Не бойся, Матиас, прокачу тебя до первого шведского судна и на берег доставлю. Зима теплая, навигация две недели как открылась. Потом царю расскажешь, что мы на море делаем.
Оставив румпель, Роде раскинул руки: «Более ветра не будет, по крайней мере, пока».
– Что с командой? – Матвей разглядывал угрюмых, бородатых моряков: «Люди надежные?»
Датчанин улыбнулся:
– Говорил я, Матиас, что мне море родное. Я знаю, кого нанимать. Государь ваш оплату высокую положил, шесть талеров в год. У нас редко кто столько зарабатывает.
– И тебе выгодно, – из-за туч выглянуло низкое солнце.
– Видишь, – подтолкнул его Роде, – а ты боялся. Ничего, Матиас, ты теперь морем крещеный, теперь не страшно. Осталось шведа увидеть, и все. Пара залпов, и у нас будет не один корабль, а два.
– А с грузом что сделаешь? – Вельяминов вдыхал легкий ветер. Пинк шел играючи. Закат окрасил тихую воду в дивный, розовый цвет.
– Как договаривались, – хмыкнул капитан: «Каждый третий корабль и десятую часть добычи – вам, остальное мне. Серебром, понятное дело».
– Ты помни, – кисло сказал Матвей, – что добычу надо в наших портах продавать.
– Ваших портов, – ехидно ответил Роде, – здесь один пока что. Я не собираюсь тащиться до Нарвы, если у меня на борту что-то появится. Слишком далеко и опасно. Продам, где ближе, – он вгляделся в горизонт.
– Паруса, – присвистнул Роде: «Пушки к бою!»
– Матиас, – повернулся к нему капитан, – ты пистолет захватил?
– А как же, – кивнул Матвей.
– Тогда держи, – Роде кинул ему тяжелую кирку с крюком на конце: «Борт ломать».
Паруса приближались с запада, ветер нес пинк прямо на неизвестный корабль.
– Буэр с одной мачтой, – вгляделся в него Роде: «Пушки расчехлять не надо, без стрельбы справимся».
Пришлось все же дать предупредительный выстрел. Ядро упало в воду рядом с буэром, но судно еще пыталось уйти, отчаянно ловя ветер.
– Сука, – пробормотал датчанин: «Он видит, что у нас парусов в два раза больше и убегает. Ты, Матиас, будь наготове. И осторожнее, нам буэр на ходу нужен».
Матвей единым выстрелом снял шведского рулевого. Стрелять он умел, даже на качающейся палубе, под внезапно поднявшимся ветром.
– Ловко, – Роде закричал: «Что заснули! На абордаж!».
Борт буэра затрещал. Матвей удержал сильными руками кирку. На палубу шведа посыпались наемники Роде.
В трюмах нашлись соль и сельдь. Завидев груз, датчанин развеселился: «Рванем на Борнхольм, сдадим добро любекским купцам, и вернемся в море. Тебя высадим, где на борт брали. Оттуда доберешься, куда тебе надо».
Матвей повел пистолетом в сторону связанных шведов.
– Выстрелы на них незачем тратить! – отмахнулся Роде.
Пинк и буэр пошли на запад, в тихое сияние заката. Сброшенные в море шведы пропали меж ласковых, невысоких волн.
Ренне Вельяминову понравился. Городок оказался чистым, с безопасной гаванью и отличным трактиром. Купцов на Борнхольме было много. Роде вернулся к столу, потряхивая мешком: «Берут весь груз. Завтра с утра сдаем ящики с мешками, и идем обратно».
– Тебе на буэр никого нанимать не надо? – датчанин считал талеры.
– Ваше – придвинул он Вельяминову серебро: «Десятая часть, как договаривались. И следующий корабль ваш».
– Справлюсь, – Роде выпил полкружки пива: «Ближе к лету посмотрим. Как больше кораблей у меня станет, команду наберу. И ваших, может, возьму. У вас на севере кормщики неплохие, да и стреляете вы хорошо. Бросил бы ты, Матиас, сидеть на суше, шел бы ко мне, – Роде хлопнул себя по лбу:
– Совсем забыл! Твоя доля, – он кинул Вельяминову несколько монет.
– Бери, заслужил, – кивнул датчанин.
Матвей ни разу в жизни еще не зарабатывал денег. Он сгреб монеты: «Спасибо, капитан».
– Пивом меня угости, – Роде подозвал служанку, невидную девицу с белесыми ресницами. «Еще пару кружек принеси нам, милая».
Взглянув на Матвея, зардевшись, девушка присела.
– Здесь и лучше найдется, – датчанин заметил, как Вельяминов провожает глазами девицу: «Смотреть не на что».
Служанка, еще краснея, поставила на стол пиво: «Если что, зовите меня, я к вашим услугам».
– Позову, – пообещал Вельяминов, усмехнувшись красивыми, обветренными губами: «Непременно позову».
Оглядев Матвея с ног до головы, князь Воротынский ворчливо сказал: «Сманили тебя в море, не удержался».
Вельяминов развел руками: «Я государю расскажу, что деньги не зря потрачены. И вот, – он похлопал по мешку, – наша доля в первом захваченном корабле».
– Ладно, – воевода погладил бороду, – жив, и слава Богу. Показывай, что с замком в Гапсале, а потом складывайся. На Москву едем».
– Что такое? – поднял Матвей бровь.
– Хан крымский собрался через Оку лезть, а на юге, – Воротынский выругался, – нашего войска с гулькин нос. Государь дружину строгановскую на Москву зовет. Знаю я сию дружину, по каждому второму петля плачет. Они и сражаться не умеют, налетают и убегают. Мы с тобой, Матвей Федорович, в Серпухов отправимся, приводить оборону в порядок.
Вельяминов вышел из шатра командующего, когда стемнело. Обернувшись на огненную полоску заката, он вспомнил ветреную ночь на Борнхольме. Стучали ставни в комнате, оплывала единая свеча.
– Кирстен, – он хмыкнул. «Девицей оказалась, в трактире-то».
Стоя под серыми стенами замка, Матвей пообещал: «Еще вернемся».
Москва
Поглядев в подслеповатое окошко кремлевского терема, Ермак, раскинув руки, потянулся. Черный кот, мывшийся на печной лежанке, вздыбив спину, порскнул во тьму. Глаза у кота были зеленые, дикие.
В Ярославле, сойдя с лодей, он собрал дружину. Атаман строго сказал:
– Сие Москва, а не Кама и не Чусовая. В кабаках золотом не швыряться, честных девиц и женок не трогать. Нас государь на подмогу зовет, от хана крымского защищаться. Посему, чтобы имя дружины не позорили, понятно?
Насколько знал атаман, все было в порядке. Непонятно, зачем с самого утра его позвали в Кремль. Гонец, разбудивший Ермака, велел скакать, что есть мочи, но пока его держали перед закрытой дверью.
Ожидая прибытия на Москву князя Воротынского, командующего войсками в Ливонии, государь говорил с атаманом за картами Пермского края.
– Здесь вы ходили? – царь указал на чертеж: «Инок Вассиан сие делал, из Чердынского Богословского монастыря. Знал ты его?».
– Нет, упокой Господи душу отче святого, – Ермак перекрестился, – однако много хорошего слышал.
– Брат его по плоти младший, боярин Вельяминов, сейчас на Москву из Ливонии приедет. Отличный воин, опытный. Тебе с ним легко будет. Вы с ним оба, – царь усмехнулся, – начальства над собой не любите.
Ермак покраснел.
– Ладно, – отмахнулся царь, – знаю я про грешки ваши волжские. Сие меня не беспокоит до той поры, покуда вы дело делаете. Что с перевалом, по коему ходили вы?
– По Чусовой дорога лучше, однако тем летом не добрались мы до Сибири, – честно ответил Ермак.
– Вошли в правый приток, реку Серебряную, а потом волоком пришлось струги тащить, дак рук у нас не хватило. Реки в тех местах порожистые, по ним надо на легких лодьях сплавляться.
Царь прошелся по палатам. Ермак заметил, какая легкая у него походка, несмотря на высокий рост и широкие плечи.
– Ровно зверь дикий, – подумал атаман.
– Делать надо по-другому, – раздраженно сказал царь, – куда на тяжелых лодьях можно дойти, дак идите, а в месте, где пересаживаться, заранее постройте легкие струги, чего же проще.
– Чтобы струги строить, надо крепостцу ставить, народ туда сажать на случай набега инородского, – вздохнул Ермак.
Иван Васильевич обернулся. Ермак, не отступавший никогда и ни перед кем, дрогнул.
– Слушай меня, атаман, – тихо сказал царь.
– Я с трех сторон врагами окружен. В Ливонии война идет, с юга татары лезут, и ваши, – он выругался, – на востоке туда же. Страна у меня большая, народу хватает. Сколь надо тебе людей дак бери и веди их в Сибирь, воюй ее. Лет через десять замирим инородцев и будет у меня для них подарение. Посадим в Сибирь хана али князя, нам покорного, как в Ливонии, жену ему дадим московских кровей, есть у меня одна на примете. Тогда они довеку под рукой нашей останутся. Однако пока мы в Сибири не окажемся, сие лишь разговоры, понял? Чтобы там оказаться, я на тебя надеюсь.
Рында с поклоном открыл дверь. Ермак зашел в царские палаты.
Царь склонился над столом с двумя боярами, высоким, седым, со шрамами на лице, и другим, маленького роста, но складным и легким. Мужчина напомнил Ермаку сотника, Петра Михайлова, бежавшего на Поморье. Только парень был темноволосым, а коротко остриженные локоны боярина сияли ярким, золотым цветом.
– Князь Воротынский, Михайло Иванович, и ближний боярин мой, Вельяминов, Матвей Федорович, – сказал государь: «Вызвал я на подмогу атамана дружины строгановской, Ермака Тимофеевича. Человек он отважный, бойцы у него все как на подбор».
Ермак затеял кланяться боярам, однако его похлопали по плечу.
– Брось, Ермак Тимофеевич, – сказал государь, – здесь все свои, воины.
– Они обычно Оку сим бродом переходят, – показал Воротынский, – под Кромами.
– Что с засеками? – Матвей вглядывался в карту.
– С засеками хорошо, а с людьми не очень. Шесть тысяч человек у береговых воевод. У тебя сколько, Ермак Тимофеевич? – повернулся Воротынский к атаману.
– Тысяча, – коротко ответил тот: «Но если они не под Кромами реку перейдут?»
– А где еще? – пожал плечами царь: «Брод известный, другого на Оке нет».
– Погодите, – Матвей задумался: «Атаман дело говорит. Если здесь, – он показал на карту, – татары засеки с запада обогнут, то они могут и до Угры добраться».
– Где дед мой, упокой Господи душу его, постоял с ханом Ахматом, да и разошелся. Но мы, чую, не разойдемся, – вздохнул государь.
– Угру, сколь я Дикое Поле помню, тоже можно вброд перейти, – повернулся Ермак к Воротынскому.
– Можно, – мрачно ответил тот: «Все равно, коли перебежчики правы, то у хана в десять раз народу поболе. Что на Оке битва случится, что на Угре, все одно костьми ляжем».
– Мне сейчас митрополита звать, чтобы зачинал панихиды служить? – ехидно спросил царь: «Или все же выйдем навстречу татарам?»
– Семь тысяч у нас с твоими людьми, атаман, – взглянул на него Вельяминов: «А у хана как бы ни сорок».
В палатах повисло молчание.
– Если бы полки людей государевых выставить… – неуверенно сказал Воротынский: «Тысяч шесть-семь наберем мы?».
– Наберем, – резко ответил Иван Васильевич: «Сам займусь, ежели ты, Матвей Федорович, – он поклонился в сторону Вельяминова, – не желаешь государю помочь».
Матвей покраснел: «Ты прикажи, я все сделаю».
– Ладно, – отмахнулся царь, – лучше с Ермаком Тимофеевичем посмотрите, какова его дружина. Когда дороги просохнут, отправляйтесь на Оку. Мы с князем Воротынским и людьми государевыми с вами соединимся… – царь поднялся: «Сестра твоя, Матвей Федорович, звала нас на Воздвиженку к трапезе».
– Я бы к семье поехал, хоша и лестно, что приглашают, – улыбнулся Воротынский.
– Езжай, Михайло Иванович, – разрешил царь, – у тебя жена, детки, а мы мужики холостые да вдовые. Окромя как у боярыни Вельяминовой, дай ей Бог здоровья, нам и поесть негде.
– И с нами отправляйся, Ермак Тимофеевич, – повернулся к нему государь, – на царицу московскую будущую посмотришь. Невеста сие моя. Если бы хан, собака, не полез на нас, то на Красную Горку мы бы повенчались. Теперь придется после Успения.
– Сие милость для меня, государь, великая, – отозвался атаман.
Она встречала их в крестовой палате, маленькая, вся в черном. Вдовий плат плотно прикрывал волосы. Тонкие пальцы унизывали перстни, изумрудные, алмазные, сапфировые. Казалось, руки ее сияли, источая свет.
Женщина земно поклонилась: «Спасибо, государь, что дом наш почтил посещением. Мы завсегда слуги твои верные».
– Ермак Тимофеевич, – обернулся царь, – сие боярыня Вельяминова, Марфа Федоровна, сестра Матвея Федоровича и невеста моя.
Тонкие губы улыбнулись, дрогнули темные ресницы над зелеными глазами. Боярыня тихо сказала: «И вам, Ермак Тимофеевич, спасибо, что не побрезговали нашим угощением».
В последний раз из ее рук он ел вкусные щи и хлеб. Теперь на столе, хоша и шел Великий Пост, от яств было не протолкнуться.
Она с ними не осталась, ушла, но привела дитя, в Чердыни сидевшее у него на коленях. Дитя выросло в красивую смуглую девочку с материнскими, зелеными глазами. Потрепав малышку по щеке, Иван Васильевич подарил ей нитку жемчуга.
Опосля молитвы государь потянулся: «Мы с Матвеем Федоровичем в Кремль поедем, дела у нас. Завтра его к дружине в гости жди. Ты дорогу по Москве найдешь?»
– Найду, ежели на Большом Камне не заплутал, – усмехнулся Ермак.
Матвей присвистнул: «У нас, атаман, опасней бывает, чем за Волгой».
– Ничего, – Ермак погладил рукоятку сабли. «Справимся».
Ворота за ними захлопнулись, он недолгое время посидел за столом. Услышав легкое дыхание из боковой светелки, атаман поднялся.
Закрыв дверь на засов, Ермак повернулся к ней.
– В следующий раз, ежели захочешь меня увидеть, – ядовито сказал он, – не надо для сего татар дожидаться.
Марфа стянула с головы вдовий плат, как тогда, в Чердыни. Шагнув к ней, атаман повалил лавку.
– Невеста, значит, царская, – грубо сказал он: «А мне наплевать!».
Повернув Марфу спиной, атаман разорвал шелковый черный опашень и кружевную рубашку. Зажмурившись от жемчужного сияния совсем рядом, он шепнул: «Хоша бы ты у ста царей в невестах была, все равно под венец я тебя поведу, Марфа Федоровна».
Бронзовые волосы рассыпались по бархатной скатерти, она выгнула стройную спину. Ермак сжал зубы: «Не проси меня тебя поберечь, Марфа, прошло то время. Сейчас ты у меня понесешь, поняла?»
– Не попрошу, – она взглянула на него из-за плеча зелеными, рысьими глазами. «Не попрошу, Ермак Тимофеевич».
Марфа успела улыбнуться, вцепившись ногтями в скатерть, комкая бархат, засовывая его в рот.
Кромы, Дикое Поле
Приставив ладонь к глазам, он вгляделся в равнину. С вершины холма Ока казалась широкой, серебристой лентой. С юга тянуло жарким воздухом. Шуршала трава, в белесом, раскаленном небе парили птицы.
После ранней Пасхи началась небывало теплая весна. Месяц, как не шли дожди. Степь высохла, чиркни кресалом, и займется с одной искры.
Невысокий, легкий мужчина вытер потное лицо:
– Не зажгут они степь? – спросили сзади.
– Кабы они отступали, зажгли бы за собой, – хмуро ответил воевода, – а так им возвращаться придется, коням пастись надо.
– А ежели мы за ними погонимся? – раздался юношеский голос.
– Нам главное их сейчас через Оку не пустить, – резко сказал мужчина, – о погоне речи пока нет.
– Может, постоим и разойдемся? – предположил кто-то еще.
– Постоим, – воевода выматерился, – с их стороны сорок тысяч, как перебежчики доносят, а с нашей семь пока что. Посчитай, коли умеешь. На каждого нашего воина по шесть ихних приходится, и не только крымских, но и черкесов с ногайцами.
Он почесал короткие, золотистые волосы: «Поехали, посмотрим, что с засеками на Оке. От Ермака Тимофеевича гонца не было?»
– Нет пока, – ответили ему: «Только от царя. Государь к Серпухову подходит, с князем Воротынским и полками людей государевых».
Сжав тонкие губы, боярин хлестнул гнедого жеребца.
– Милая моя Марфуша! Пишу тебе быстро, ибо дел у нас не оберешься. Вроде с Божьей помощью разобрались мы с войском, кое у береговых воевод собралось.
Брат твой взял под начальство передовой отряд, что будет на Угре татар ожидать. Я с остальными силами стою на северном берегу Оки. Встретим хана, отбросим его туда, где ему место, а потом я вернусь на Москву за тобой.
Соскучился я, голубка моя. Ты, думаю, тоже кое-чего ждешь с нетерпением. Федосью поцелуй от меня. Берегите себя обе, ибо вы семья моя и другой мне Господь не предназначил.
Поднеся грамоту к свече, Марфа сожгла бумагу. Серый пепел медленно закружился по горнице.
– Заберу я тебя, когда вернусь, – пообещал Ермак. Они лежали у костра в холодном, весеннем лесу. Атаман погладил ее по спине: «Будь готова, много не складывай, впрочем, – он усмехнулся, – что я тебя учу, ты бегать умеешь».
Потершись щекой о его жесткую бороду, Марфа почувствовала сладкую тяжесть внутри. Атаман улыбнулся: «Потерпи, боярыня, когда с тобой муж говорит, дослушай до конца».
Он словно нехотя протянул руку вниз. Марфа закусила губу.
– Соображаешь еще кое-что, али нет? – Марфа заставила себя сказать: «Да».
Он пошевелил пальцами.
– Еще, – тихо попросила женщина.
– Потом, – пообещал он, но руки не убрал.
– Поедем на Волгу и повенчаемся. Все равно где, главное, чтобы не узнали нас. Потом пойдем на Большой Камень, а оттуда в Сибирь. Она большая, есть, где спрятаться. Золото у меня спрятано кое-где, – Ермак помолчал, – с тех времен, что петля по мне плакала.
– Не боишься? – она посмотрела на него.
– Ради тебя, – рука задвигалась, Марфа застонала, – я на плаху лягу хоша завтра, а ты говоришь, боишься. Никому я тебя не отдам, хоть бы он и царь был.
– А если найдут нас? – Марфа приподнялась.
– Лежи спокойно, – он рассмеялся: «Если сможешь».
– Не найдут, на то я и Ермак Тимофеевич. Ты по мне баба, хозяйственная, сильная, хоша и маленькая, аки птичка, – он крепко прижал ее к себе: «И рожаешь хорошо. Всю жизнь за мной проживешь, как за стеной каменной, Марфа».
Атаман рассмеялся: «Получается, что ты во второй раз от царя убежишь. Кабы был я Иван Васильевич, дак я бы понял, и не ходил за тобой более».
– От тебя тоже убежала, – Ермак заплетал ей косу.
– Когда нужен я тебе оказался, дак позвала, – он вдохнул травяной аромат ее волос: «Я и думаю, Марфа, не ты ли хана на Москву идти подговорила?»
– Прямо, – Марфа замолчала, увидев его глаза.
– С тобой, как с рысью, – он прищурился, – заснешь, а ты горло перервешь, и не оглянешься. Но мне нравится, – атаман шлепнул ее, – у какого мужика рысь под рукой, окромя меня? Даже у государя и то нет.
Наложив засов на дверь, Марфа стала собираться.
Ермак осадил вороного коня у ворот белокаменного Серпуховского кремля. Крашеные охрой крыши блестели в полуденном солнце. Под холмом лениво текли Серпейка и Нара. Тишина стояла вокруг, только жужжали мошки да шелестели истомленные засухой листья на деревьях.
Атаман заколотил рукоятью сабли в тяжелые ворота.
– Спят, сволочи! – выругался он: «Хоша бы у них татары под стенами стояли, им все равно!»
– Чего орешь? – ворота приоткрылись: «Нетути государя, не дошел еще сюда».
Ермак сжал зубы, чтобы не выматериться по-черному. Как и предсказывал Матвей Вельяминов, сорокатысячное татарское войско, обойдя засеки на Оке, переправлялось через Угру.
Матвей остался с передовым отрядом на западном фланге рати, единственной сдерживающей наступление хана.
– Семь тысяч, – Ермак развернул коня: «Лучшая тысяча у Матвея, под ним и дружинники мои, но ведь их сомнут и не заметят».
– Суки, – громко сказал атаман: «Суки поганые, что они тащатся-то!». Пришпорив жеребца, он что есть мочи поскакал на запад.
Поднявшись в стременах, Матвей увидел на горизонте темную полосу. Она ширилась, приближаясь. Вельяминов потянул саблю из ножен. Обернувшись к воинам, он заставил себя улыбнуться:
– Ежели хоша настолько, – он раздвинул пальцы, – их задержим, то государь с подкреплением подоспеет. Поэтому стоять насмерть, как предки наши на поле Куликовом, и да поможет нам Бог.
Матвей вспомнил, что с князем Дмитрием Ивановичем они родственники. Матушка его была тоже Вельяминова: «Помоги мне, – попросил Матвей, – одной мы крови».
Пыль поднималась меж ратями, легкая, пахнущая полынной горечью степная пыль. Слышался дробный стук конских копыт.
– Что там? – тяжело дыша, спросил Ермак у сотника, указывая на заходящее солнце. Войско стояло тихо, только иногда ржали лошади.
– Боярин Вельяминов там, – сотник перекрестился: «Долгое время нет их, вдруг задержал он татар?».
– Задержал, – отозвался атаман, – но зазря смерть ихняя, нет полков людей государевых, не подошли еще.
Воин побледнел: «Что же теперь будет, Ермак Тимофеевич?»
– Бой будет, – Ермак вгляделся в татарские стяги над головами всадников. Холмы к западу от равнины, где стояло русское войско, почернели от подходящей рати.
Он очнулся на исходе ночи от света факела.
– Живой, – хмуро сказал Ермак, ощупывая его разбитую голову. Атаману перевязали плечо, на тряпке расплывалось свежее пятно крови. Щеку пересекал свежий рубец, от края губ до уха.
– Ему я голову снес, – атаман заметил взгляд Матвея: «Что у тебя еще?».
– Иван Васильевич где? – спросил Вельяминов пересохшими губами.
– Ушел к Ростову, – Ермак помолчал, – твари, люди государевы, разбежались, едва тысяча от них осталась. Рука у тебя сломана, Матвей.
Вельяминов с грустью посмотрел на труп гнедого, упавшего всей тяжестью на его руку.
– Хороший конь был, – вздохнул Матвей: «Помоги мне встать-то».
Ермак поднял его. Вельяминов еле сдержал крик боли: «Кажется, ребра треснули».
– Я тебе голову замотаю, – пообещал Ермак, – а в Серпухове гляну, что там. Ты в седле удержишься?
– Что мне еще остается? – усмехнулся Матвей: «Где войско наше?».
– Нет более войска, – ответил атаман: «Хан под Москвой».
– Гляди, – прищурился Матвей, – восход какой, ровно огненный.
– Сие, боярин, не восход, ты на север смотришь. Сие Москва горит, – в лицо им ударил горячий, дымный вихрь.