Вы здесь

Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том шестой. Часть шестнадцатая (Нелли Шульман)

Иллюстратор Анастасия Данилова


© Нелли Шульман, 2018

© Анастасия Данилова, иллюстрации, 2018


ISBN 978-5-4490-6811-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть шестнадцатая

Южная Америка, июль 1948

Буэнос-Айрес

Запотевшее окно ванной загораживала кованая, чугунная решетка, в стиле модерн. Ветер бросал в стекло крупные капли дождя. Внизу, рядом со входом в кинотеатр El Ateneo Grand Splendid, у белых колонн фасада, мокла рождественская елка.

Яркие афиши потемнели от воды:

– «Триумфальная арка», с Ингрид Бергман, «Анна Каренина», с Вивьен Ли… – мисс Ли, в отороченном мехом зеленом платье, мечтательно смотрела вдаль.

Марта протерла полотенцем кусочек тусклого зеркала, в мозаичной, венецианской раме:

– Папа сказал, что не пойдет на «Каренину», – она, невольно, улыбнулась, – он не хочет видеть, как Вронский пляшет вприсядку под балалайку… – Федор Петрович придерживался невысокого мнения о знании Голливудом русской классики:

– Фильм британский, – заметила Марта, за завтраком, – но ты прав, это дела не меняет… – квартиру на авениде Санта-Фе, в окружении дорогих магазинов и ресторанов, Питер снял через респектабельное агентство по недвижимости. Муж имел на руках безукоризненные документы швейцарского дельца, проживающего в Цюрихе. Аргентинцы не вслушивались в его акцент, в немецком языке. Питер, смешливо, поправил пенсне в золотой оправе:

– Они видят мои очки, мой хронометр и мою чековую книжку, дорогая… – он коснулся губами виска Марты, – им нет нужды задавать мне, как ты выражаешься, неудобные вопросы… – опасаясь нарваться на бывшего работодателя, сеньора Джулио, или того хуже, кого-то из скрывающихся нацистов, Марта на деловые встречи не ездила:

– С моим испанским тебе было бы легче, – сказала она Питеру, – но в стране так не принято. Пусть все думают, что твоя жена бегает по магазинам… – в магазины Марта ходила с отцом:

– В этот кинотеатр меня водили мама и Янсон, – вспомнила она, – до войны посольство рейха часто крутило в нем немецкие фильмы… – до войны Марта и жила неподалеку, в четверти часа ходьбы от нынешнего пристанища, пятикомнатных апартаментов, на последнем этаже белокаменного здания, поднимающегося в серое, зимнее небо. При квартире даже имелась терраса, с очагом из патагонского гранита. Осматривая комнаты, Марта приоткрыла французскую дверь, наружу. Злой, океанский ветер, ударил по ногам. Она поежилась:

– Опять холодная зима, как прошлым годом. Это для асадо, милый… – указала она Питеру на очаг, – летом здесь хорошо устраивать вечеринки, под звездами… – небо над городом который день не покидали тяжелые, набухшие грозой тучи.

В ванной было тепло. Кроме каминов, дом снабдили котлом, в подвале. Квартира стояла прибранной, но Марта вздохнула:

– Видно, что ее сдают помесячно, богатым туристам вроде Питера… – хрустальные люстры давно не мыли, французская, довоенная мебель, расшаталась.

Из зеркала на Марту смотрела усталая, завитая перманентом блондинка, лет тридцати:

– Папа пока не знает, что делать с парижскими квартирами, – она оскалила мелкие, белые зубы, – на рю Мобийон сделали ремонт, на набережной Августинок тоже, но папе никак не выбраться из Британии, то есть легальным образом не выбраться… – с отцом и полковником Вороновым они встретились в мадридском аэропорту, прилетев туда рейсом из Цюриха.

Федор Петрович, хмуро, сказал:

– Нас с твоей матерью и Петькой держат, можно сказать, на необитаемом острове. Впрочем, мы со Степаном получили разрешение у охраны, на рыбалку… – оставалось надеяться, что охранники не поинтересуются причинами затянувшейся поездки:

– Твоя мать с Мирьям им что-нибудь наплетут, – успокоил Марту отец, – а мистер С в наши края не заглядывает. От нас ближе до Исландии, чем до Британии… – Мирьям улетала с острова в конце лета. В августе должны были пройти похороны майора Мозеса, на негритянском участке Арлингтонского кладбища.

По словам отца, дети были здоровы и веселы:

– Они купаются в ледяной воде, спят у костра, и бегают наперегонки с собакой… – Марта прикрыла глаза:

– Максим обрадуется старшему брату. Петенька, хоть ему и дядя, но почти ровесник. Но надо еще найти Теодора-Генриха, то есть Максимилиана и Петра Воронова… – Марта боялась, что Максимилиан покинул Патагонию:

– Он очень осторожен, он может потащить нацистов в еще большую глушь. Например, в Антарктиду, следуя сведениям из папки леди Констанцы… – разглядывая себя в зеркало, Марта коснулась играющего изумрудами, крохотного крестика, на шее.

Уезжая из Британии, по новым, выданным ему секретной службой документам, с чужой фамилией, отец не взял ни родового клинка, ни иконы:

– Все у матери твоей осталось, на острове… – коротко сказал Федор Петрович, – в Америке остров, здесь остров. Так и будем жизнь на островах доживать… – он, невесело улыбнулся:

– Я с фамилией, Петр тоже, а у матери твоей так паспорта и нет:

– Степан теперь вообще мистер Смит… – Марта запахнула бархатный халат, – но ему, хотя бы, разрешили обосноваться рядом с городом. То есть в тех краях всего один город, в триста человек… – кузен, как и раньше, служил пилотом в гражданской авиации.

Она вспомнила блестящие, бронзовые лопасти авиационного пропеллера, врезанного в темный гранит. Памятник Стивену и Лизе поставили рядом с камнем, где высекли имена погибших на морях:

– Сэр Стивен Кроу, Ворон, 1912—1948, леди Элизабет Кроу, 1921 – 1948… – Марта принесла Лизе белые розы. Она сидела на мягкой траве, рядом с пропеллером:

– Все хорошо, милая. Густи оправилась и всеми верховодит, на острове. Мирьям пока кормит Стивена… – кузен, по словам отца, рос и толстел. В конце лета на остров привозили запасы детской смеси:

– Мы вырастим парня, – пообещал Федор Петрович, – расскажем ему об отце, о матери… – официально считалось, что Ворон с Лизой и майор Мозес погибли в авиакатастрофе:

– Но у Джона есть показания Журавлева… – Марта вытерла лицо, – хочет, он, или не хочет, но дети имеют право знать правду. Густи уже знает… – в Берлине Марта, как она выражалась, распрощалась с Хонеккером по-английски:

Сидя на краю мраморной ванной, она натянула чулки:

– Перешла зональную границу, и все. Я веселая дамочка, у меня ветер в голове… – Марта даже не уволилась из оперы:

– Все решат, что мой покровитель увез меня на запад, – усмехнулась она, – и, действительно, увез… – в сумочке Марты лежал неприметный блокнот с хозяйственными записями, таивший в себе подробное досье на Хонеккера и людей на востоке, могущих быть полезными секретной службе. Она жалела, что не дождалась Клары, в Лондоне:

– Джон утверждает, что по описанию, это точно был Рауфф. Бедная Клара, и мать потерять, и дочь. Но, может быть, Адель жива. Она где-то здесь, и мы ее отыщем, вместе с моим мальчиком и Эммой… – Марта поднялась.

В голове, внезапно, зашумело. Она уцепилась за край ванной:

– Я просто волнуюсь. Из-за этого все сбилось, и вообще, мы за сутки оказались из лета в зиме. Нет времени ходить к врачу… – в дверь постучали. Она крикнула:

– Я готова, иду… – в голове пронесся далекий, холодный голос:

– Те, кто живы, мертвы. Искупление еще не свершилось, Марта… – она нахмурилась:

– В Берлине так было, когда мама меня там оставила. Все из-за моего беспокойства… – она распахнула дверь:

– Костюм, пальто, помада, духи, и можно выезжать… – Питер, добродушно, отозвался:

– Тогда я пока сварю тебе кофе, как ты любишь. Пробок нет, мы быстро доберемся до аэропорта… – через два часа в Буэнос-Айресе приземлялся самолет полковника Горовица.


Невысокий, легкий мужчина, в американских джинсах и подбитой овчиной, замшевой куртке, путешествовал почти без багажа. В самолете, следующем из Мехико в Буэнос-Айрес, с посадкой в Бразилии, он отдал стюарду первого класса кожаный саквояж, итальянской работы. Пассажир попросил повесить за портьерами, скрывающими полки, его куртку. Вещь была явно новой. Приняв от стюарда стакан с маргаритой, мужчина улыбнулся:

– На юге сейчас зима. Надо, как следует, экипироваться для охоты… – Мехико тонул в сорокаградусной, липкой жаре.

У мужчины был гнусавый, бруклинский акцент, и спокойные, серо-синие глаза, скрытые простыми очками. На каштановых висках поблескивала седина. В самолет он явился в летней рубашке. После завтрака, за час до посадки в Буэнос-Айресе, мужчина надел кашемировый свитер, замотав вокруг шеи шарф.

Попутчику, мексиканскому дельцу, он объяснил, что едет кататься на лыжах, в Анды. Пассажир говорил на хорошем испанском языке:

– Я вырос в Бруклине, – заметил он, – по соседству жило много пуэрториканцев. Я веду дела с Южной Америкой. У меня много знакомств, в тех краях… – в Мексике Меир не рисковал разыгрывать из себя сеньора Герреру:

– У меня слышен акцент, – хмыкнул он, – собеседники могут насторожиться. Швейцарцам было все равно, они не разбираются в испанском языке… – во внутреннем кармане саквояжа Меира лежал его подлинный, американский паспорт, выданный во время войны. Он смотрел на собственную фотографию:

– Я тогда вернулся из Арктики, получил новые документы. Ирена и папа еще были живы, моя страна мне еще доверяла… – Меир, устало, закрыл глаза. У мистера Фельдблюма, кроме удостоверения беженца, никаких бумаг не водилось:

– В его обличье я могу только в Бруклине сидеть, – усмехнулся Меир, – мне даже машины напрокат не взять… – отправляясь с кузеном Теодором на Аляску, он брал автомобиль на паспорт мистера Герреры. Меир мог бы вылететь напрямую из Нью-Йорка, пользуясь теми же документами, но полковник Горовиц доверял своему предчувствию:

– Оно мне говорит, что не стоит больше светить сеньора Герреру ни в прокатной конторе, ни на паспортном контроле… – ключи от взятого в аренду форда он получил от Деборы. Меир попросил невестку взять машину в конторе, располагающейся в штате Нью-Джерси. В Трентон он добрался на пароме. Меир быстро нашел машину на стоянке унылого, офисного здания:

– Двенадцать лет назад я здесь тренировался, – он завел форд, – потом Даллес повез меня в Европу, на подводной лодке. Сейчас Даллес спит и видит, как найти меня и посадить на электрический стул… – по словам Деборы, кузен Мэтью продолжал курировать научные программы, в армии.

Меиру, иногда, хотелось послать анонимное письмо Даллесу, о предательстве кузена:

– Но я уже анонимно связывался с Донованом, сообщал о Розенбергах, и ничего не произошло… – Меир, иногда, звонил мистеру Джулиусу, разыгрывая агента страховой конторы. Судя по всему, и Розенберг и его жена жили по-прежнему. В Буэнос-Айресе Меир намеревался поговорить с Мартой:

– Но только с ней, – напомнил себе полковник Горовиц, – она, наверняка, тоже считает, что Мэтью, это Паук… – он пока не хотел вовлекать в дело Джона.

Самолет шел на посадку, среди серых туч. Дуглас аргентинских авиалиний слегка потряхивало. Едва слышно звенели льдинки, в тяжелом стакане, с шотландским виски. Сосед Меира, мексиканец, похрапывал. В полете они говорили о предстоящих в ноябре президентских выборах. Газеты пророчили победу кандидату от республиканской партии, мистеру Дьюи, губернатору штата Нью-Йорк, но Меир в этом сомневался:

– Трумэн удержится в Белом Доме, продолжая нагонять страх на американцев якобы угрозой коммунистической атаки, – невесело подумал Меир, – и блокада Берлина сыграет не последнюю роль. Подумать только, у них под носом сидит советский шпион, а они кричат об агентах СССР в Голливуде. Какой Голливуд? Мэтью имеет доступ к самым новейшим разработкам ученых. В конце концов, именно из-за него погибли Стивен и миссис Лиза… – Марта прислала Меиру подробное письмо, на его бруклинский ящик. Полковник прочитал весточку невестке. Темные глаза Деборы, внезапно, наполнились слезами:

– Меир, надо его… – пальцы женщины дрожали, сигарета тряслась, – надо его остановить, прямо сейчас. Нельзя, чтобы погибали невинные люди… – в Аргентине Меир, с помощью Марты, намеревался поработать над докладной запиской Даллесу:

– Меня больше не волнует то, что Мэтью семья, – понял он, – из-за него осиротели двое ребятишек. Ему наплевать на семью, он меня отправит на электрический стул, и глазом не моргнет… – Меиру, все время, казалось, что невестка не договаривает, когда речь заходила о Мэтью:

– Она что-то скрывает, но что? Письма Аарона, фальшивка, здесь дело ясное. Но есть еще какое-то обстоятельство… – в любом случае, Меир пока не хотел, чтобы сведения о Мэтью добрались до кузена Джона:

– Я знаю, как работают наши ведомства, – сказал он себе, – британцы могут перекупить Мэтью, привезти в Лондон, предложить новый паспорт и новое имя. Он слишком много знает о военных разработках США… – Меир считал, что кузен должен понести наказание:

– Иначе нельзя, зло не должно процветать. Мэтью не может спокойно спрятаться в глуши, после того, что он сделал, за эти годы…

Самолет медленно катился по взлетной полосе. Динамик захрипел:

– Добро пожаловать в столицу Аргентины, дамы и господа. Температура плюс семь градусов, идет дождь… – сосед, зевая, натягивал макинтош:

– Вы тоже хорошо подготовились к зиме в Южном полушарии… – он кивнул на куртку Меира. Одежду и багаж полковник Горовиц купил в Мехико-Сити, за наличный расчет. Оставив прокатный форд на стоянке арендной конторы, в пограничном городке, он пересек реку Рио-Гранде ночью, со своими подлинными документами и большой пачкой долларов, в десятках и двадцатках.

Меир, с другими пассажирами, шел по высокому, гулкому коридору, к паспортному контролю. Аэропорт был новым, открытым всего полгода назад. Прохладный ветерок раскачивал яркие плакаты, у них над головами:

– Посетите Аргентину, колыбель танго… – Меир взглянул на черный силуэт танцующей пары:

– Максимилиана здесь ожидать незачем. Во-первых, аэропорт международный, внутренние рейсы отправляются с другого поля, а во-вторых, он не воспользуется и внутренними рейсами. Он осторожен и, наверняка, купил себе самолет. Частные машины вообще держат на коммерческих площадках… – в телеграмме, вызывающей его в Буэнос-Айрес, Марта сообщила о следе, отысканном Джоном, во время пребывания в Аргентине:

– Сеньор Педро Алонсо, он же Воронов, здесь… – Меир встал в конец очереди к будочке полицейского, – Джону сказали, что он набирает персонал, для работы на юге, то есть в Патагонии… – телеграмму от Марты он сжег, предварительно заучив наизусть телефон снятой Питером квартиры:

– Они меня встречают. Я им позвонил, из Мехико, купив билет… – в ящике почтамта Меир оставил свои записи, о слежке за Мэтью и пачку рисунков дочки. Ева с Аароном отправились на все лето в хасидский лагерь, в горах Кэтскилс. Меир жалел, что не может взять с собой самодельную открытку, с засушенным, полевым цветком:

– Дорогой папа, – сообщали кривоватые буквы, – я научилась нырять и видела белок. Они приходят к нам в домик, я их кормлю орешками… – в слове белка Меир насчитал три ошибки:

– Твая дочка Ева… – внизу девочка нарисовала сердце:

– Папа, я тебя люблю… – подвинув ногой саквояж, он понял:

– Я вообще привел дом в порядок, словно не собираюсь туда возвращаться. Но если я пойду с докладной запиской о Мэтью к Даллесу, меня арестуют, прямо у него в кабинете… – похлопав себя по карманам куртки, он вытряхнул пачку сигарет:

– Дебора позаботится о Еве, но неизвестно, сколько я проведу в тюрьме. И вообще, может быть, меня сразу сунут на электрический стул, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Нельзя лишать Еву отца. У нее нет никого, кроме меня… – Меира, легонько, тронули за плечо:

– Простите, нельзя ли воспользоваться вашей зажигалкой… – испанский язык был неловким, Меир уловил акцент.

– Он отрастил бороду, но это он. Я отлично помню фото, в досье… – вежливо кивнув: «Пожалуйста», Меир протянул зажигалку бывшему штандартенфюреру СС Вальтеру Рауффу.


На стене ангара коммерческого взлетного поля, в аэропорте 17 октября, висела довоенная реклама внутренней авиакомпании, Aeroposta Argentina. Немецкий юнкерс Ju-52 простирал крылья над страной:

– Буэнос-Айрес – Терра дель Фуэго. Самая южная авиалиния в мире…

Дежурный по полю покуривал, одним ухом слушая трансляцию футбольного матча. К вечеру никаких вылетов или прибытий не ожидалось. Над полем размеренно гудели моторы девятиместного Avro Lancastrian, еще отмеченного эмблемами той самой компании, Aeroposta. Списанная с гражданских рейсов машина, с прошлой недели перешла в руки некоего швейцарского дельца, едва заглянувшего на аэродром. Дежурный, впрочем, помнил суету, поднявшуюся вокруг длинного, низкого лимузина. На коммерческое поле визитера сопровождал лично сеньор директор аэропорта.

Швейцарец носил дорогое, хорошо скроенное кашемировое пальто, и очки в золотой оправе. Голову он не покрывал. В каштановых волосах, под белым, электрическим светом ангара, блестела седина. Дежурный решил, что богачу лет сорок.

Швейцарец приехал не один, а с целой свитой. Аргентинец отпил остывшего кофе:

– Три человека при нем болтаются. Личный пилот, охранник и то ли архитектор, то ли инженер… – архитектор или инженер вид имел представительный:

– Он тоже похож на дельца, но я у него видел какие-то чертежи… – пилотом швейцарец нанял англичанина, некоего сеньора Смита, как значилось в паспорте летчика и его профессиональной лицензии. Едва увидев сеньора Смита в воздухе, аргентинец понял, что перед ним настоящий ас. Сидя за пивом с диспетчерами внутреннего аэропорта, дежурный заметил:

– Скорее всего, у него есть награды. Сразу видно, он летчик с большим опытом… – мистер Смит поднимался в воздух каждый день.

Несколько раз в неделю на аэродром приезжала жена швейцарца, хорошенькая, кудрявая блондинка лет тридцати. Сеньор Смит говорил с ней по-английски. Дежурный разобрал, что даму зовут сеньорой Мартой. Он решил, что женщина катается на самолете мужа от безделья:

– Видно, что она никогда в жизни не работала… – маленькие, почти детские руки сеньоры Марты украшал безукоризненный маникюр. Она носила хорошенькую шубку и лаковые туфли, на высоком каблуке. Завитые пряди льняных волос щекотали стройную шею. Архитектор или инженер тоже поднимался в воздух, с женой швейцарца.

Трансляция подходила к концу. Дежурный нашарил на столе сигареты:

– Сейчас они сядут, и можно закрывать ангар. Сеньор Смит сам обслуживает самолет… – у авиатора были отличные технические навыки. Тучи, весь день висевшие над городом, так и не рассеялись, ветер стал еще резче. Рядом с дежурным стоял электрический обогреватель, однако аргентинец, все равно, носил подбитую мехом куртку:

– Очень холодная зима выпала, как в прошлом году… – краем глаза он следил за тенью, в открытых дверях ангара. Авро шел на посадку:

– Ветер ему нипочем, – одобрительно подумал аргентинец, – он отлично управляется со штурвалом… – на штурвале Авро лежала большая ладонь Федора.

Он смотрел прямо вперед, на капельки воды, усеивающие плексиглас кокпита. В самолете можно было говорить по-русски. Полковник Воронов, с кресла второго пилота, успокаивающе заметил:

– Идем через облако, Федор Петрович. Вы отлично справляетесь… – Степан посмотрел на часы, на приборной доске:

– Я никогда не видел кузена Меира, только на фото… – не было нужды, как выразилась Марта, болтаться толпой в международном аэропорту:

– Встретимся на квартире, – сказала она, за обеденным столом, – ты Степан, поезжай с папой на частный аэродром. Потренируйтесь, через неделю надо отправляться на юг… – его светлость, тоже со швейцарскими документами отправился в хорошие охотничьи магазины. Требовалось выяснить, кто, в последнее время, заказывал дорогое снаряжение.

Степан заставлял себя не думать о Констанце:

– Все просто. Пока мы вместе, смерти нет. Так было, и так будет всегда. Тем более, сейчас, когда она потеряла брата. У нее никого нет, кроме меня, Густи, и маленького Стивена… – Степан понимал, что детям Ворона лучше будет жить в Лондоне, под крылом Марты и Питера:

– Констанце не разрешат поселиться в столице, да она и сама не захочет. Пусть дети приезжают к нам, на острова, на все лето… – как и в Аллапуле, Степан бережно ухаживал за небольшим палисадником, рядом с беленым коттеджем, выходящим на тихий залив. Кроме рыбаков и фермеров, разводящих овец, на островах больше никто не жил. Школа здесь была только начальная. Ребятишки постарше уезжали учиться, как говорили местные, на материк.

– То есть тоже на остров, просто побольше, в Британию… – самолет тряхнуло. Степан заметил:

– Ничего страшного, воздушная яма. Держите машину по курсу, Федор Петрович, выпускайте шасси… – он коснулся старого медальона, тусклого золота, под шотландским свитером и рубашкой:

– Пока мы вместе, смерти нет. Но сначала… – Степан так и не мог назвать брата по имени, – сначала он мне за все ответит. Я его лично пристрелю, мерзавца… – завизжало шасси, Авро коснулся колесами залитого дождем бетона. Федор вытер лоб:

– Всего второй раз я самолет сажаю. Но вроде бы лучше выходит. Правильно Марта говорит, третий пилот всегда нужен. Мало ли что случится… – сбрасывая скорость, Авро покатился к ангару.


В квартире стоял овальный стол, полированного дуба, но обедали они обычно на кухне. Большую, стылую столовую не протапливал даже камин. Марта ежилась:

– У нас впереди еще более низкие широты, хочется отогреться впрок… – над фарфоровой, дымящейся супницей и уютными, синими огоньками газовой плиты, повисло молчание.

– Щи удались, – наконец, заметил Федор Петрович, – ты не зря польскую лавку отыскала… – кислую капусту продавали и в немецких гастрономиях, но Марта избегала туда заглядывать. Она не хотела встретить в Буэнос-Айресе людей, помнящих фрейлейн Янсон или графиню фон Рабе.

В эмалированной кастрюльке, пыхтело картофельное пюре, на сливках. Марта сделала котлеты, вытащила из деревянного ведерка, в рефрижераторе, тоже польские, соленые огурцы. Отец взялся за холодную бутылку водки. Марта прикрыла стопку ладонью:

– Мне не надо, и так голова кружится… – голова не только кружилась. Ее еще и мутило:

– На прошлой неделе тоже так было, – вспомнила Марта, – когда я сажала самолет. Но тогда дул сильный боковой ветер, машину качало… – до нынешней поездки Марта ни разу не бралась за штурвал больших машин:

– Вернее, один раз, – поправила она себя, – когда я прыгала с дугласа, с парашютом. Покойная Лиза ждала Стивена, полковник Воронов оправлялся, в госпитале… – выведя дуглас в требуемый для прыжка эшелон, Марта передала штурвал Лизе:

– Сажала дуглас тоже Лиза. Она была беременна, и справилась… – Марта уговаривала себя, что ей все чудится:

– Во-первых, мы с Питером очень осторожны, а во-вторых, я себя так чувствую, потому, что нервничаю. Ходить к врачу бесполезно. Исследование ничего не покажет. То есть покажет, но через две недели. К тому времени мы будем в Патагонии… – сеньор Смит, как Степана называли на коммерческом аэродроме, с местными летчиками мог объясняться только на пальцах, однако это ничему не мешало.

Появившись в квартире с подробной, военной картой Патагонии, полковник Воронов заметил:

– Авиаторы есть авиаторы. Стоило мне заикнуться, с помощью жестов, что босс… – он слегка улыбнулся, – хочет лететь на юг, как меня, немедленно, снабдили всем необходимым… – в Ушуайе имелся аэродром, но в город их миссии путь был заказан. Поднявшись, Марта проверила шарлотку, в духовке:

– Правильно говорит Джон, неизвестно, кто из наших знакомцев, военных времен… – она скривила губы, – болтается в тех краях. Сеньор Алонсо, например, точно легализовался. Он может появиться в городе. Впрочем, как и сеньор Ланге… – о сеньоре Ланге, кроме адреса, вернее, почтового ящика, в Ушуайе, они ничего не знали. Джон вернулся на квартиру, когда Марта накрывала на стол:

– Где Питер с Меиром… – растерянно, оглянулся, его светлость, – что, рейс задержали… – Марта видела Меира только мельком. Полковник Горовиц, помахивая саквояжем, вышел в вестибюль аэропорта, приятельски болтая с высоким, хорошо одетым мужчиной, при светлой бороде. Марта, немедленно, дернула мужа за рукав пальто:

– Он где-то наскочил на Рауффа, не могу поверить… – Марта узнала штандартенфюрера, по фото в досье. Рауфф никогда не посещал виллу фон Рабе, ему негде было встретить Марту.

– Я хотела сама отправиться за ним и Меиром, – она вернулась за стол, – Питер очень рискует. Рауфф, наверняка, видел его снимки и фото Меира… – серо-синие глаза полковника, обежав зал, мимолетно остановились на лице Питера. Меир сделал легкий знак рукой. Питер шепнул Марте:

– Я за ними, возьму такси. Мы позвоним, когда что-то выяснится… – звонка в квартиру они пока так и не дождались.

Услышав, куда отправился Питер, герцог хмыкнул:

– Но что еще Меиру было делать? Остается надеяться, что за послевоенные годы у Рауффа вылетели из головы и его фото, и фото герра Кроу, если он, вообще, когда-нибудь, видел снимки. Теперь о сеньоре Ланге… – сеньор Ланге заказывал карабины, с оптическими прицелами. Никакого описания клиента в магазине, разумеется, не существовало:

– Это может быть Барбье, – Марту, опять, затошнило, – Питер собирается с ним рассчитаться за случившееся год назад… – она ничего не скрыла от мужа:

– И папа об этом знает, – подумала Марта, – ладно, сначала надо добраться на юг… – на карте значилась заброшенная военная база, в пятидесяти километрах на север от Ушуайи, на берегу озера Фаньяно. В Авро они погрузили шесть парашютов:

– Папа три раза прыгал, у него неплохо получается… – отец, полковник Воронов и Джон, пили водку, – но нам предстоит проделать полсотни километров пешком, по горам, зимой… – Марта напомнила себе, что пересекала Гималаи, ожидая Максима:

– И вообще, соберись… – она быстро дожевала горячую котлету, – не обращай внимания на волнение. Тебе надо думать о Теодоре-Генрихе… – сеньор Ланге мог оказаться просто сеньором Ланге, но Джон заметил:

– С такими карабинами в Патагонии не на кого охотиться. С этим вооружением ходят на тигров и медведей, а не стреляют гуанако… – отец посмотрел на хронометр:

– Третий час пошел, где их носит… – Марта прислушалась.

В передней переливался старомодный звонок. Она первой оказалась у двери. Пальто мужа промокло, на стеклах очков собрались капельки дождя. Прислонившись к косяку, Питер шмыгнул носом:

– У него довольное лицо, – поняла Марта, – значит, все прошло удачно. Рауфф не увидел хвоста и не узнал Меира. Но где, сам Меир… – муж улыбался:

– Полковник Горовиц заказывает стейки, в компании нового знакомца. Они заселились в один пансион… – Марта нежно погладила его по щеке:

– Но это опасно, милый… – муж поцеловал ее пальцы:

– Когда нас останавливала опасность? Более того, я тоже собираюсь повстречаться с Рауффом, как делец с дельцом… – подмигнув Марте, он принюхался:

– Шарлотка. Но сначала я съем тарелку твоих щей и выпью стопку водки. Нет, две стопки… – взяв у него пальто, Марта вдохнула запах океанской сырости. На мгновение прижавшись к Питеру, Марта шепнула:

– Спасибо, милый. Поешь, щи горячие… – с кухни донесся голос отца:

– Петр Михайлович, отогрейся, как в России принято… – он подтолкнул Марту к двери:

– Не волнуйся, Меир отлично играет роль. Завтра он здесь появится, мы все обсудим… – взъерошив влажные волосы, Питер пошел вслед за женой на кухню.


Полковник Горовиц вытянул ноги к весело горящему огню, в мраморном камине.

Федор Петрович подтащил ближе выложенный венецианской мозаикой, круглый столик, с графином, уотерфордского хрусталя. Посуда в квартире были разномастной, но хороших производителей. Коньяк, цвета темного дуба, полился в рюмки:

– Я нашел недурной винный магазин, – усмехнулся Федор, – где не держат местной продукции… – запахло вишней, теплым солнцем. Меир забыл о дожде, хлеставшем в окна квартиры, о промокших, щегольских итальянских туфлях.

Питер курил, глядя на языки пламени:

– Марта рано спать пошла. Выслушала доклад Меира о встрече с Рауффом, если можно так выразиться, и сослалась на усталость. Вообще она бледная в последнее время, мало ест. Она волнуется, из-за Теодора-Генриха… – светловолосая голова герцога склонилась над блокнотом Меира:

– Все очень толково, но другого я и не ждал… – Джон пробегал глазами записи, – Рауфф сюда явился с документами, выданными в Сирии… – штандартенфюрер разыгрывал из себя уроженца Ближнего Востока:

– Арабского языка здесь никто не знает, поймать его не на чем… – Джон захлопнул блокнот, – но об Адели он ничего не упоминал. Бедная девочка давно мертва, с апреля прошло два месяца… – Меир представился новому знакомому местным бизнесменом, сеньором Геррерой:

– Я даже показал паспорт, благо я захватил документы, из Америки, – заметил полковник Горовиц, – он не разберет, что я родился не в Аргентине. По сравнению с его испанским языком, я, практически, местный уроженец… – Меир объяснил Рауффу, что давно покинул страну:

– Поэтому в Буэнос-Айресе я останавливаюсь в гостиницах, – полковник размял сигарету, – а сам я обосновался в Цюрихе, где живет и мой хороший знакомый… – он похлопал Питера по плечу:

– Мой приятель имеет деловые интересы в Аргентине. Он хочет съездить в Патагонию, отдохнуть, на лоне природы… – Джон, недовольно, сказал:

– Вообще мы сейчас, что называется, одной ногой стоим на краю пропасти. Стоит Рауффу вспомнить твои фото, или снимки Питера, как вы оба не доедете ни до какой Патагонии… – Питер поскреб чисто выбритый подбородок:

– Судя по всему, Меира он не узнал. Мне надо с ним, хотя бы, встретиться, чтобы понять, помнит он меня, или никогда в жизни не видел… – Джон отпил коньяка:

– Максимилиан мог и не посвящать Рауффа в дела разведки. Рауфф практик. Сначала он занимался созданием так называемых газовых машин… – он увидел, как передернулся кузен Степан, – а потом его отправили в теплое местечко, заведовать миланским гестапо, то есть пить капуччино и шить себе на заказ костюмы… – полковник Воронов, залпом, опрокинул рюмку:

– Я бы эту мразь пристрелил, и дело с концом… – Джон, хмуро, отозвался:

– Именно поэтому, на встречу с Рауффом пойдет Питер. Меньше шансов, что он, в разгар беседы, выхватит пистолет, которого, впрочем, у него и нет… – Джон отдал блокнот Меиру:

– Стрелять, легче всего. Мы с тогда еще Ягненком этим занимались в Амстердаме, в первый год войны. Стреляли, прыгали в каналы, и так далее… – герцог, невесело, улыбнулся:

– Есть шанс, что Рауфф отвезет Питера в Патагонию, или расскажет, куда он, собственно, собирается. Нам будет легче, если мы заранее пошлем туда скаута… – Федор Петрович прервал его:

– Только наш скаут рискует жизнью. Впрочем, кавалер креста Виктории к такому привык, на войне… – он говорил себе, что зять осторожен:

– Питер стал четвертым по богатству человеком в Британии. Радиотовары отлично расходятся. Страна оправилась, люди переезжают в новые дома. Они делают ремонт, с красками Питера, покупают его приемники и проигрыватели, не говоря о лекарствах. Он не был бы таким успешным бизнесменом, как говорят американцы, если бы не просчитывал все, на несколько шагов вперед… – лазоревые глаза зятя были спокойны.

Он протер пенсне:

– Джону на встречу идти нельзя. Неизвестно, кому и что болтал Барбье, неизвестно, кто еще знает об эсэсовце Ноймане. Тем более, учитывая, что Ноймана, якобы, арестовали, в Берлине. Значит, остаюсь только я… – взявшись за свою записную книжку, он повертел в сильных, смуглых пальцах паркер:

– Деловой ужин, без дам. Я закажу столик на троих, в кафе Тортони. Джон устроится в зале, в качестве страховки, но не думаю, что случатся какие-то инциденты. Но сначала Меир съест со новым приятелем очередной стейк, и выведет его на разговор о Патагонии. Он сделает вид, что его цюрихский друг, богатый человек, хочет навестить юг… – Меир кивнул:

– Надеюсь, что Рауфф заглотит наживку. Я упомяну, что ты ценитель искусств, коллекционер… – Федор отозвался:

– Правильно. Если Максимилиан связан с Рауффом, то штандартенфюрер знает о манере фон Рабе торговать ворованными картинами… – Меир, угрюмо, сказал:

– Хотя бы в память Мишеля надо вернуть в Прадо рисунок Ван Эйка. Рауфф может предложить Питеру и мне совместную поездку, на юг. Мы все разузнаем, свяжемся с вами… – герцог покачал головой:

– Нет. Сидеть в Буэнос-Айресе, означает, терять время. Мы вылетим раньше, и подождем вас в точке рандеву. Рауфф, наверняка, воспользуется услугами беглых нацистов. У них тоже есть частные самолеты… – Джон подумал об Эмме:

– Я лично пристрелю Петра Воронова, обещаю. Впрочем, Степан тоже хочет это сделать. Ладно, сначала надо добраться до их логова… – он взялся за графин:

– Последний тост, за успех нашего предприятия… – коньяк обжег губы, Джон вспомнил ее быстрые поцелуи, ее шепот, в темной франкфуртской квартирке:

– Я так люблю тебя, так люблю… – он проглотил рюмку залпом:

– Осталось совсем немного. Эмма меня ждет, с малышом, мальчиком или девочкой. Я увижу свою семью, а Марта обнимет Теодора-Генриха… – за окном выл зимний ветер. Джон повторил себе: «Совсем немного».


Бывший штандартенфюрер СС Вальтер Рауфф никогда прежде не имел дела со швейцарскими банкирами, но сидящий напротив него в кафе «Тортони» мужчина, напоминал сразу всех дельцов, обслуживающих, по выражению Максимилиана, нужды боевого братства. В манжетах его накрахмаленной до синевы рубашки посверкивали бриллиантами запонки. Галстук, итальянского шелка, удерживала золотая булавка.

Отец Рауффа, мелкий клерк, в Магдебурге, с благоговением, описывал единственный визит владельца банка, пребывавшего в Берлине, в захолустное отделение. Вальтер помнил восхищение отца перед автомобилем и костюмом богача:

– Папа говорил, что вокруг того жида все суетились. Потом его банк, разумеется, ариизировали. То есть к той поре он умер, делом заправляли наследники… – насколько помнил Рауфф, наследникам не удалось сбежать из Германии:

– Сына владельца арестовали, в тридцать восьмом году, когда ребята громили еврейские магазины. Из тюрьмы он поехал прямо в Дахау, где и сдох, а его семья закончила Аушвицем. Но швейцарцу о таком говорить не стоит. Он думает, что я с Ближнего Востока… – герр Франц, как он представился, со знанием дела рассуждал о запасах нефти в Ираке.

Холеные, ухоженные пальцы, небрежно орудовали серебряными приборами:

– Швейцария не владеет природными ресурсами, герр Вахид… – у Рауффа на руках имелись сирийские документы, – но мы готовы оказать помощь новым, зарождающимся государствам, заинтересованным в разработке нефтяных промыслов. Наше богатство, наш опыт. Экспертиза, так сказать… – Рауфф оценил и манеры швейцарца, и его костюм, и золотые часы:

– Вокруг него все кафе бегает, метрдотель от нас не отходит. Может оказаться, что он знаком с Максимилианом. Макс и частные счета держит в Цюрихе. Герр Франц просто осторожный человек. Банкиры вообще не приучены болтать… – за стейками и двумя бутылками бордо, швейцарец рассказывал о деловых интересах, в Южной Америке:

– Я вкладываю деньги в здешние рудники, на севере… – он кивнул в сторону аргентинца, – герр Маркос мой местный агент, если можно так выразиться. Герр Маркос деловой человек. Он может оказаться полезным и вам, и вашему другу, герру Ланге… – когда речь зашла о Патагонии, Вальтер рассказал, что знаком с хозяином новой гостиницы, неподалеку от Ушуайи:

– Он из местных немцев, но долго жил в Европе, – объяснил Рауфф, – до войны я часто навещал Швейцарию, где мы и столкнулись… – герр Франц сверкнул золотой оправой очков:

– Не могу назвать себя специалистом в отельном бизнесе, я только бухгалтер… – лазоревые глаза улыбнулись, – но наша страна славится давней традицией туризма. Ваш друг выбрал правильное место для учебы. Я уверен, что его отель отвечает всем требованиям нынешнего времени… – Рауфф, закончивший только гимназию, не удивился, услышав, что у швейцарца два образования:

– Я получил степени в экономике и юриспруденции… – заметил герр Франц, – у меня работают свои адвокаты, но я предпочитаю во всем, разбираться сам. Например, когда я заинтересовался искусством, я прослушал курс по истории живописи, в Милане… – о Милане Рауфф болтал с удовольствием. Герр Франц хорошо знал город. Он поправил пенсне:

– Должен признаться, я не любитель современных художников. Коллекция у меня небольшая, но тщательно подобранная. Великие мастера Ренессанса и наши, немецкие творения. Разумеется, хотелось бы получить не только эскизы и наброски, но и собственно картины. К сожалению, холстов Караваджо или Рафаэля сейчас на рынке не встретишь… – из Буэнос-Айреса Рауфф отправил телеграмму Максу, на его почтовый ящик в Ушуайе.

Он приехал в Аргентину для доклада о работе в арабских странах:

– Максимилиан говорил, что его сестра летом ожидает ребенка… – вспомнил Рауфф, – интересно, родилось дитя, или пока нет? Впрочем, я скоро окажусь в «Орлином гнезде» и все узнаю… – вчера он получил ответ обергруппенфюрера. О новом племяннике или племяннице Макс ничего не сообщал, но велел Рауффу воспользоваться частным самолетом, который на выходных прилетал в Буэнос-Айрес.

За десертом, сырным тортом с каштановым кремом и дульче де лече, Рауфф подумал:

– Их с собой брать нельзя, по соображениям безопасности. Максу не понравится, если я посажу их на борт. Но нельзя и терять такое знакомство. У герра Франца, судя по всему, денег куры не клюют, да и герр Маркос может оказаться полезным, с его местными связями… – Рауффу казалось, что он где-то видел аргентинца:

– Ерунда, у него неприметное лицо, примелькавшееся. Таких помесей здесь каждый второй. Испанцы, итальянцы, может быть, у него в роду были и евреи… – Вальтер скрыл вздох:

– Сейчас и не проверишь, но надо с кем-то вести дела. Герр Геррера просто похож на весь Буэнос-Айрес, вместе взятый, как тот светловолосый американец, похож на всех американцев… – коренастый, подтянутый янки, явившийся к Тортони в варварских джинсах, объяснялся с официантом на отчаянно ломаном испанском языке. Вышколенная обслуга Тортони прекрасно говорила по-английски, однако янки шумел:

– Нет, нет, приятель, говори со мной по-испански. Вообще лучше всего учить язык с девчонкой… – он помахал перед носом официанта путеводителем, – здесь сказано, что у вас устраивают танцы. Познакомь меня с кем-нибудь… – седоволосая дама в жемчугах, по соседству, пившая кофе со своим спутником, в смокинге, поперхнулась.

Швейцарец слегка улыбнулся:

– В Старом Свете, с планом Маршалла, американцы тоже чувствуют себя хозяевами. Впрочем, наша страна от них не зависит… – он бросил взгляд на даму:

– Должно быть, они собрались в Театр Колон. Я бы с удовольствием навестил Патагонию, однако в эти выходные я иду в оперу… – герр Франц взял ложу, на «Тристана и Изольду» Вагнера, в исполнении венских солистов:

– Это давняя традиция, – объяснил швейцарец, – в Европе летом мертвый сезон. Театры посылают гастролеров в южное полушарие. Театр Колон считается одной из наиболее знаменитых оперных сцен… – герр Франц пустился в рассуждения о немецком баритоне, Хансе Хоттере, поющем в «Тристане». Рауфф в опере не разбирался, но вспомнил:

– Покойный фюрер любил Хоттера, считал его истинно арийским певцом… – с разговора о театре Колон швейцарец перешел на Ла Скалу. Рауфф видел афиши «Тристана и Изольды». Дирижировал оперой музыкальный директор театра Колон, австриец Эрих Клайбер:

– Он отказался от постов в Германии, после запрета на исполнение дегенеративной музыки. Он ушел с должности главного дирижера Ла Скалы, – вспомнил Рауфф, – когда Муссолини принял законы об ограничении прав евреев. Он даже отправил письмо дуче:

– Поскольку Ла Скала закрыла двери для евреев, как христианин и музыкант, я не могу продолжать работу в театре… – Клайбер уехал в Южную Америку:

– Ладно, – решил Рауфф, – не стоит наседать на герра Франца. Пусть он сходит в оперу, а я пока доберусь до Ушуайи, поговорю с Максом… – вслух, Рауфф заметил:

– В эти выходные я лечу на юг, в гости к герру Ланге. Я уверен, что он обрадуется вашему визиту. Я оставлю вам адрес гостиницы, или, лучше, встречу вас на городском аэродроме… – швейцарец отмахнулся:

– Не обременяйте себя. Маркос все устроит… – велел он приятелю, – закажет билеты на рейсовый самолет, найдет машину. Объясните ему, как добраться до гостиницы вашего друга… – герр Франц отпил шампанского:

– Спасибо за приглашение, герр Вахид. Я с удовольствием отдохну, схожу на рыбалку, на охоту. Устроим мужскую поездку, как в романах Карла Мая… – Рауфф обрадовался:

– Вы читали его книги… – приключенческие романы Мая ценил покойный фюрер. Швейцарец изящным жестом помешал кофе:

– Разумеется, я вырос на его повестях… – герр Франц прикрыл лазоревые глаза:

– «Золото Виннету», «Завещание Инки», «Нефтяной принц» … – он улыбнулся:

– Вы у нас нефтяной принц, герр Вахид… – Рауфф покраснел от удовольствия, – давайте закажем еще коньяка, и поговорим о нашем будущем, холостяцком времяпровождении… Или вы женаты? – швейцарец щелкнул пальцами, подзывая метрдотеля.

– Надо ей какой-нибудь подарок привезти, – напомнил себе Рауфф, – ожерелье, браслет. Что-нибудь простенькое, она еще играет в куклы… – девчонку он оставил под надежной охраной бывших солдат СС, в своем уединенном особняке, в глухих сирийских горах:

– Она никуда не сбежит, за ней постоянно присматривают. Да и некуда ей бежать, она всего боится… – Рауфф намеревался вернуться в Сирию в конце месяца:

– Надо к ней привезти врача. Она может не понять, что ждет ребенка. Когда родится дитя, мы обоснуемся здесь, в Южной Америке… – он покачал головой:

– Пока нет. И вы холостяк, а вы ведь, судя по всему, мой ровесник… – по морщинам вокруг глаз швейцарца и седине на висках становилось понятно, что банкир перевалил за сорок лет:

– Я пока ищу любимую женщину, – отозвался тот, – мы с герром Маркосом неисправимые романтики… – Рауфф подумал, что герр Франц может стать хорошей партией для Эммы:

– У нее ребенок, но любящего мужчину это не остановит. Не проводить же ей всю жизнь, прикованной к славянину. Дитя может умереть. Нет, хорошо, что я устраиваю для них визит… – Рауфф перехватил у метрдотеля винную карту, в обложке дорогой кожи:

– Позвольте мне, вино выбирали вы, и отменно, но я знаток коньяков… – закрывшись New York Times, Джон пыхнул сигаретой:

– Коньяк, условный знак, как мы с Питером договаривались. Отлично, они летят в Патагонию… – он помахал официанту: «Ун мас кафе, ме амиго!».


Марте снился старший сын, но не подросшим ребенком, а младенцем, на тайном, вечернем крещении, в ставшей сейчас руинами церкви, у Ландвер-канала. Теодор-Генрих уютно посапывал у нее на руках, вокруг купели горели свечи. Муж улыбался, граф Теодор и Эмма, осторожно распеленав мальчика, передали его пастору Бонхофферу. Генрих, незаметно, пожал ей руку:

– Мы с Питером впервые, по-настоящему, в этом храме увиделись. Мы сидели в одном ряду, на мессе. Такая тогда была явка… – плеснула вода. Сын еще сонно, недоуменно, водил вокруг глазками. Марта держала мужа за руку:

– Даже сейчас видно, как он похож на Генриха. Только глаза у него немного с прозеленью, от меня… – мальчик жмурился. Теплая вода лилась на каштановые, мягкие волосы, на круглый затылок.

Пастор опустил ребенка в купель, по ногам Марты, внезапно, ударил холод. Запертые двери церкви заскрипели, распахиваясь. В темноте вспыхнули яркие, белые лучи. Застрекотал пулемет, низко завыла авиационная бомба. Марта рванулась вперед:

– Это обстрел, как в Рётгене. Я прикрывала Теодора-Генриха своим телом, меня ранили… – она видела только младенца, в прозрачной воде. Марта схватилась за края купели, они расширялись, обжигали руки льдом. Вода подернулась чернотой, от нее веяло морозом, Марта не могла разглядеть сына:

– Это больше не купель, это озеро. Надо встать на лед, пройти по нему, как я делала в Гималаях… – босые ступни, покрытые сетью мелких шрамов, двинулись вперед. Марта видела темную дыру проруби, перед собой, слышала детский плач. Стены церкви рухнули, на нее посыпалась каменная пыль и штукатурка. Осколки черепицы полетели вниз, она вскинула голову. В белом, снежном буране поднимались в небо семь столбов. Марта сжала кулаки:

– Не обращай внимания, тебе надо спасти сына. Он впереди, надо до него дойти. Я слышу, как он плачет… – перед ней выросла глухая, непроницаемая стена. Марта стучала по ней кулаками, пыталась взобраться наверх. Ноги скользили по льду, она закусила губу:

– Я должна его увидеть, добраться до него. Я слишком многих потеряла, не забирайте у меня мальчика… – в сером буране блестели холодом чьи-то спокойные глаза. До Марты донесся знакомый, женский голос:

– И еще потеряешь, пока не настанет искупление. Те, кто живы, мертвы, помни это… – она, с размаха, ударилась всем телом о стену:

– Пошла ты к черту… – Марта понятия не имела, с кем говорит, – ты не матушка! Матушке я верю, она говорила, что и мертвые живы… – голос коротко рассмеялся:

– Ты даже не знаешь, насколько. Мертвых можно возродить, Марта. Но надо, чтобы человек об этом попросил… – крестик на шее, внезапно, превратился в льдинку. Марта застучала зубами:

– Не собираюсь я ничего просить! Волка не вернуть, а ты не заберешь у меня сына… – мальчик рыдал:

– Мама, мамочка! Мама, я здесь… – стена все не поддавалась, Марта била по ней кулаками:

– Не позволю! Я не позволю моему ребенку сгинуть, пропасть без следа… – она вздрогнула, почувствовав крепкие, знакомые объятья. В их спальне, самой дальней и маленькой, горел камин. Марта поняла, что, несмотря на жару в комнате, ее трясет. Прикоснувшись губами к ее виску, Питер, бережно, укутал ее пуховым одеялом. Марта нырнула к нему под бок:

– Плохой сон приснился. Я в такое не верю, но будьте с Меиром осторожней, пожалуйста… – в следующую среду сеньор Геррера и его швейцарский друг летели коммерческим рейсом на юг, в Ушуайю.

Устроив голову на плече Питера, Марта слушала его мягкий голос:

– Во-первых, Рауфф не узнал ни меня, ни Меира. Даже если он встретится с Максом, если опишет нас, они понятия не имеют, когда мы прилетаем. Меир забронировал машину в тамошнем аэропорту, по телефону… – Питер помолчал:

– Думаю сеньор Ланге, именно Макс. Рауфф объяснил, как добраться до гостиницы его знакомца. То есть в отель мы заселяться не собираемся. Мы обоснуемся поблизости, будем следить за перемещениями персонала, то есть беглых нацистов. Марта помнила удаляющийся голос:

– Те, кто живы, мертвы… – потянувшись, она привлекла к себе Питера:

– Может быть, сказать ему, о моих сомнениях? Нет, впереди операция. Сначала дело, потом все остальное… – она прижалась к таким знакомым, сухим губам:

– Пожалуйста, не лезьте на рожон, ни ты, не Меир… – Питера окутал сладкий запах жасмина. Он целовал крашеные, льняные локоны, над маленьким ухом:

– Обещаю, что не собираемся такого делать. Иди, иди ко мне, пожалуйста… – Марта еле сдержала стон:

– Как хорошо. Пусть это длится всегда, мы с Питером вырастим детей, состаримся вместе… – дрова в камине, потрескивая, сползли вниз, Марте почудился запах гари:

– Все из-за волнения. Те, кто мертвы, живы… – напомнила она себе, – живы и будут жить. И я, и Теодор-Генрих, и Максим, и Питер… – она задремала, не выпуская руки мужа: «Те, кто мертвы живы. Живы».


На выкрашенных в защитный цвет полках, идущих вдоль фюзеляжа Авро, несколько месяцев назад, почтовая служба Аргентины перевозила посылки.

Сейчас здесь лежали аккуратно собранные парашюты и вещевые мешки, тоже армейского выпуска. Джон навестил не только дорогой магазин охотничьего снаряжения, но и захудалые лавки, в районе Сан-Тельмо, торговавшие военными товарами.

Вернувшись на квартиру с тюками, он заметил Марте:

– Отряд мерзавца Барбье тоже снабжался из таких магазинов. Ботинок, твоего размера, правда, не нашлось… – Марта отмахнулась:

– Мы в холод летим. Надену три пары шерстяных носок, ничего страшного… – она быстро подшила армейские брюки и толстую куртку. Свитер тоже оказался велик, Марта вздохнула:

– Ладно. Оденусь, что называется, как капуста… – она помнила, что в Патагонии, зимой, может быть и тепло:

– Если выглянет солнце, температура поднимется… – она повертела шеей, под кусачим воротником, – тогда придется раздеваться. Свитера хорошие, местного производства… – шерсть была грубой, но хранила тепло.

Стоя со списком, она проверяла содержимое мешков:

– Сухой паек, таблетки для обеззараживания воды, походная спиртовка, сухой спирт… – на нижней полке аккуратно возвышались упаковки с взрывчаткой. Взяв напрокат неприметный форд, отец и Джон отвезли Марту с полковником Вороновым в глухой уголок пампы, в полусотне километров от столицы:

– Слушайте, запоминайте, и постарайтесь не делать ошибок, – по дороге, сказал Федор Петрович, – как известно, сапер ошибается только раз. Я, как видите, пока жив, и его светлость тоже, хотя герцог у нас, скорее, любитель… – Джон усмехнулся:

– Образование у меня математическое, не спорю, но на войне я часто имел дело со взрывами… – Марте и Степану, как выражался отец, провели курс молодого бойца инженерных частей:

– Полковник у нас знаком с диверсионной работой, по партизанским временам… – отец учил Марту минировать дорогу, – а ты больше занималась шифрами, так что смотри сюда… – на каждого из них приходилось по шестьдесят килограмм груза. Марта покусала карандаш:

– Мне только двадцать позволили нести, хотя я сказала, что справлюсь… – отец, без разговоров, забрал вещи из ее туго набитого рюкзака:

– Нас трое здоровых мужиков, а ты весишь меньше, чем твоя норма груза, – сварливо сказал Федор Петрович, – и вообще, мы тебя отправим в скауты, в авангард. У тебя большой опыт путешествий в горах… – хребет вокруг озера Фаньяно едва достигал полутора километров в высоту.

По военной метеосводке, полученной сеньором Смитом от приятелей, местных авиаторов, на этой неделе в Ушуайе и окрестностях ожидался снег. Лыжи они брать не стали, только подбив подковки на подошвы ботинок. Марта постучала карандашом по белым зубам:

– Как выпал снег, так и растает. В тех местах очень влажно. Вслед за морозом сразу наступает оттепель… – краем глаза она видела припаркованный за легкой оградой коммерческого поля, знакомый, лимузин:

– Рауфф на выходных, то есть вчера улетел в Патагонию. Питер с Меиром отправляются туда в среду… – у Марты, неприятно, потянуло живот:

– Если сеньор Ланге, это Макс, если Рауфф опишет ему новых знакомцев, то Питер с Меиром могут и не покинуть Ушуайю. Но Макс не рискнет похитить их с трапа самолета. Он вообще постарается не привлекать к себе внимания. Он легализировался, но он в списке разыскиваемых военных преступников, как и Мюллер… – не желая проводить время за бесконечными допросами, Марта никому, кроме семьи, не призналась в убийстве Мюллера.

Услышав ее, герцог кивнул:

– Правильно. Кладбище на Ораниенбургер Штрассе оказалось в восточной зоне. Русские не позволят нам его перекапывать, а без останков Мюллера в твою историю никто не поверит… – Марта, хмуро, отозвалась:

– И не надо. Меньше хлопот, что называется… – она опять бросила взгляд на лимузин:

– Словно в Праге, когда Питер и остальные вывозили детей. Из тех, кто тогда встретился в городе, только Питер и Авраам остались в живых. Они договорились увидеться, в шесть часов вечера, после войны. Три года прошло, а война не закончилась. И не закончится, пока не призовут к ответу последних нацистов… – по соображениям безопасности муж не мог открыто провожать Авро. Самолет, якобы, поднимался в воздух для развлекательного полета.

Степан, вернее, сеньор Смит, указал местом назначения Ушуайю:

– Мы туда не долетим, – пожал плечами полковник Воронов, – я выйду на связь, с тамошними диспетчерами, объясню, что мы решили приземлиться в городе поближе… – бесполезно было отговаривать Степана остаться у самолета, на заброшенной взлетно-посадочной полосе:

– Ради Констанцы он босиком по снегу пройдет. Он никогда не станет сидеть и ждать, пока мы вернемся на базу… – вечером, поработав с военной картой Патагонии, они наметили предварительную точку рандеву, на восточном берегу озера Фаньяно:

– Пока мы туда доберемся, Питер с Меиром успеют выяснить, где обосновались нацисты, и какая там охрана. У них машина, им легче… – судя по карте, от Ушуайи в горы вела дорога, тоже, впрочем, почти заброшенная. Марта поставила последнюю галочку в списке:

– По телефону, Меиру обещали снабдить виллис цепями, на колеса. Дорога могла обледенеть. В тех краях часты оползни, сходы лавин… – Джон высунул голову из-за брезентовой занавески, отделяющей кокпит от фюзеляжа:

– Командир экипажа сообщает, что машина готова к взлету, – герцог улыбался, – экипаж, займите свои места… – Марта садилась в кресло второго пилота. Отца кузен Степан отправил на место радиста:

– Не то, чтобы с нами кто-то хотел связаться, – хмыкнул полковник, – но на всякий случай, будьте наготове… – Марта видела надежду, в светло-голубых глазах Джона:

– Он думает об Эмме, о малыше, как Степан думает о Констанце… – Авро, медленно, разворачивался, – Господи, убереги нас от смертей. И так их слишком много… – Джон покашлял:

– Пора взлетать. Я буду стюардом, – он указал на походную, распакованную спиртовку, – принесу вам кофе, с бутербродами… – в кокпите пахло хорошим табаком. Презрев правила безопасности, полковник Воронов курил старую, партизанских времен, вересковую трубку. Повесив куртку на крючок, Марта натянула на льняные пряди авиационный шлем. Степан присмотрелся:

– Лимузин нам фарами мигает. Точка, точка, пауза, точка, тире, точка, точка… – покраснев, Марта пробормотала:

– Питер не знает русской морзянки… – завыли моторы Авро, она закрыла глаза:

– Я тебя люблю. Я его тоже… – внезапно поняла Марта, – тоже полюбила. Боялась, что этого не случится, но все вышло не так. То есть так, как надо. Мы останемся вместе, навсегда, мы вырастим наших детей в любви…

Оторвавшись от взлетной полосы, Авро превратился в черную точку, в ясном, утреннем небе.

Озеро Фаньяно

Завтрак в строго охраняемом коттедже, в закрытой для посторонних части острова, подавали поздно. В это время в большом комплексе персонал садился за обед. Обедали и ученые, работавшие в физической лаборатории, низком здании, под черепичной крышей. Остров обслуживала отдельная кухня, раздававшая пайки и для госпиталя, с экспериментальным отделением, как его называли, между собой, врачи. К больнице пристроили обнесенный стеной, довольно уютный домик, с террасой и маленьким садом. Особняк давно прозвали загоном.

Второму коттеджу названия не дали. Обслуживали его солдаты, лично отобранные обергруппенфюрером фон Рабе. Кроме него и охранников, никто не имел права подходить, к трехметровой стене, серого бетона, с пропущенной по верху колючей проволокой, к железным, мощным воротам. В будке, на небольшой территории, круглосуточно дежурило три эсэсовца. Двое их них, каждый час проверяли участок с собаками. Коттедж смотрел голыми, без занавесок окнами, на топорщащуюся под ветром, озерную гладь, на дальние горы, в туманной, зимней дымке.

Констанце запрещалось покидать две комнаты, со стылой, неуютной душевой. В узкой, похожей на пенал спаленке, стояла жесткая кровать. В соседнем, помещении, побольше, водрузили письменный стол, круглый столик, для обедов, и два кресла. На деревянном стеллаже высились стопки научных журналов, из Британии и Америки. На шершавой стене выделялась черно-белым пятном фотография, вырванная из журнала Life. Седоволосый, пожилой человек, в простом свитере, сомкнув пальцы, смотрел куда-то вдаль:

Максимилиан, с аппетитом, ел румяный бекон и пышный, на свежих яйцах, омлет:

– Когда я попытался снять фото, она на меня едва не набросилась с кулаками. Черт с ним, пусть ее вдохновляет Эйнштейн. Сюда, все равно, кроме меня и охранников, никто не заходит. Солдаты не подозревают, кто изображен на снимке. Если бы она еще вдохновлялась, а не тратила время на ерунду… – обергруппенфюрер подозревал, что в СССР 1103 тоже проводила досуг, строча популярные книжки для детей, или проектируя гражданские сооружения. Максимилиан, незаметно, взглянул на сухой, решительный профиль:

– Тоннель на Огненную Землю. Она в Татарском проливе опыта набралась. Кому он нужен, такой тоннель… – Максимилиана тоннель совершенно не интересовал. Он хотел получить от 1103 бомбу, пусть и в проекте, и систему, позволяющую удаленно управлять ракетами, на острове Эллсмир. Пока ни того, ни другого он не добился.

Хрупкие пальцы, в пятнах чернил, держали бутерброд. Женщина рассеянно жевала, записывая что-то в тетрадь. Максимилиан настаивал на совместных завтраках. Он не проводил ночи в коттедже, покидая остров после темноты, но приезжал сюда почти каждый день:

– Рауфф хотел со мной поговорить… – Макс отпил крепкого кофе, – я пообещал, что за обедом его выслушаю… – штандартенфюрер прилетел на озеро Фаньяно вчера. Максимилиан был занят суматохой, в госпитале. Кроме Эммы, которая вот-вот должна была родить, врачи обещали скорое разрешение от бремени, другой женщине, участнице программы «Феникс». Сведения пока оставались строго засекреченными:

– Рауфф подождет, его арабы никуда не денутся, – решил Макс, – сначала надо разобраться с врачебными делами. Эмма, кажется, неплохо себя чувствует. Она с радостью говорит о ребенке… – радовался и Адольф, ожидающий кузена:

– Мальчика мы назовем Отто, – подумал Макс, – как того, погибшего ребенка. Туда ему и дорога, проклятому отродью герра Холланда… – ложка стукнула о край чашки. Промокнув губы накрахмаленной салфеткой, он подвинул к себе сигареты:

– Отличный завтрак, дорогая. Дети поели? – глаза, цвета жженого сахара, невозмутимо посмотрели на Макса. Она ничего не ответила. Отложив ручку, 1103 поправила высокий воротник кашемирового свитера:

– Сколько бы я над ней не издевался, она всегда молчит. В постели она хрипит, стискивает зубы, но молчит. Она попросит у меня пощады, обещаю… – он улыбнулся:

– Поели, я слышу голоса, с берега. У нас трое детей, два мальчика и девочка… – тонкие, бледные губы 1103 слегка искривились. Максу хотелось, как следует, отхлестать ее по щекам:

– Или вообще отправить в загон. Пусть с ней все охранники потешатся, вместе и по очереди. Но ведь она и тогда не сломается… – безмятежно достав сигарету, 1103 тоже закурила:

– Еще чашку, дорогая… – нарочито вежливо, поинтересовался Макс, – кофе сегодня отменный. На улице ветрено. Надеюсь, ты одела малышей по погоде… – она смотрела поверх его головы, на портрет Эйнштейна.

Макс взялся за бронзовый колокольчик, на столе. По соображениям безопасности, телефон в коттедж не провели. Дверь распахнулась раньше, чем он успел позвонить. Охранник наклонился над его ухом, что-то шепча. Поднявшись, Максимилиан, аккуратно, сложил салфетку:

– Я вынужден тебя покинуть, дорогая. Служебные обязанности… – в передней он принял от эсэсовца серо-зеленую шинель. Максимилиан всегда приходил к 1103 в форме:

– Впрочем, ее и формой не проймешь… – Макс взглянул на хронометр, – врачи говорят, что все началось час назад. Это дело долгое, но мне надо быть рядом… – попрощавшись с охранниками, послушав скрежет железных ворот, он быстро пошел к зданию госпиталя.

На обед подали куриный бульон, с домашней лапшой и запеченную баранину.

В отделанной темным дубом столовой, под картинами в тяжелых, пышных рамах, царило молчание. Обергруппенфюрер заказывал вина в Буэнос-Айресе. Каждые две недели из столицы в Ушуайю, на транспортном рейсе, доставляли деревянные, заколоченные ящики, с печатями дорогих магазинов. Официально считалось, что сеньору Ланге привозят продукты, для его гостиницы. Рыбу они ловили в озере, но сеньор Алонсо, обычно встречавший груз, заезжал и к рыбакам, в городе. Зимой, из-за ветров, суденышки выходили не дальше бухты, но Петр Арсеньевич привозил в «Орлиное гнездо» устриц, и кальмаров.

Хлеб в столовой пекли свой. Максимилиан договорился о поставках из столицы, ржаной муки:

– Аргентинцы такого не едят, – замечал обергруппенфюрер, – но для нас важно, чтобы блюда на столе были немецкими. Братство бойцов не должно терять связь с родиной… – в хрустальной плошке переливалась, блестела черная икра.

В «Орлином гнезде» устроили ферму, пригнав из Ушуайи коров и овец. Солдаты сбивали масло и делали домашний сыр, с тмином. Сыры привозили и на самолете, с французскими винами, банками оливок и сардин. Ветчину и колбасы тоже коптили на ферме. На отдельном участке разбили кухонный огород, с теплицами. Инженеры в «Орлином гнезде» работали отменные. В огороде вызревали помидоры, и острый перец.

Петр Арсеньевич потянулся за икрой:

– Но фрукты не растут, как ни бейся. Даже для яблок слишком холодно. Партайгеноссе Рауфф привез Эмме инжира и фиников… – жена, как обычно, носила просторное, темное платье, туфли черной кожи, на плоской подошве. Светлые, собранные в узел волосы, блестели в туманном свете пасмурного дня.

Он, аккуратно, намазал икру на поджаренный хлеб:

– Все-таки, здесь очень сырые зимы. Мы почти месяц не видели солнца. Неудивительно, что Адольф простудился, хотя врачи уверяют, что это просто легкое недомогание… – племянник лежал в постели, с температурой и покрасневшим горлом. Эмма считала, что мальчика продуло на озере. Обергруппенфюрер взял его на выходных на рыбалку.

Жена опустила голубые глаза к тарелке. Петр Арсеньевич взглянул в ее сторону:

– Ты потом покормишь малыша, дорогая… – на пороге детской племянника возлежал Аттила. Бесполезно было пытаться миновать собаку. Едва кто-то, кроме Эммы и Максимилиана, приближался к двери, как в коридоре раздавалось утробное, глухое ворчание. Поднимая тяжелую голову, фила нехорошо, исподлобья, смотрел на визитера. Собака обнажала желтые, мощные клыки.

Аттилу не возили на особые охоты, как весело называл такие развлечения шурин. Петр Арсеньевич, впрочем, видел, на что способны фила бразильеро, охранявшие остров:

– Отработанный материал, из загонов, вывозят на северный берег озера и устраивают погоню… – филы славились умением идти по следу раненого зверя:

– Или раненого человека. Женщин из загонов подстреливают, из мелкокалиберного оружия. Они пытаются убежать, но на них спускают собак. Лагерная забава, я часто видел такие облавы… – фила, овчарки и доберманы рвали жертв на куски:

– Аттила перегрызет горло любому, кто зайдет в детскую. Эмма до сих пор спит с Адольфом… – жена прикрывалась мнением врачей, о необходимости покоя, при беременности. Петр Арсеньевич, все равно, настаивал на совместном проведении вечеров, в супружеской спальне:

– Этого врачи не запрещали. Если бы она была немного ласковей, если бы целовала меня… – после ранения, полученного на берегу Татарского пролива, старый свищ стал чаще воспаляться. Мешочек приходилось менять почти каждый час, часто высокие воротнички рубашек промокали от гноя. Жена отворачивалась, бледнея, когда Петр Арсеньевич пытался ее поцеловать. Племянник, в пять с половиной лет, тактом не отличался:

– От тебя воняет, – брезгливо говорил Адольф, – ненавижу этот запах… – Петр Арсеньевич пытался объяснить мальчику, что получил ранение, сражаясь за фюрера и великую Германию:

– Бесполезно, он меня не слушает. Он вообще никого не слушает, кроме его светлости и Эммы… – Петр Арсеньевич, разумеется, ничего не говорил жене и шурину, но считал, что мальчишку разбаловали:

– Даже родная мать с ним бы так не носилась, как носится его светлость. Лучшие игрушки, какие угодно книги, занятия латынью… – обергруппенфюрер сам учил племянника. Петр, как-то раз, неосторожно поинтересовался, зачем сейчас, в новое время, нужна латынь. Максимилиан смерил его долгим взглядом:

– Изучение латыни позволяет структурировать мозг и развивает способности к логическому мышлению. Впрочем, вам этого не понять. По вам видно, что вы никогда не занимались древними языками… – жена, изящным движением, сложила на край тарелки приборы:

– Да, он проснется, и я займусь его обедом… – Петр Арсеньевич допил вино:

– Я бы с тобой погулял, врачи велели тебе бывать на свежем воздухе, но меня ждет штандартенфюрер Рауфф… – его светлость, перед обедом, позвонил из госпиталя:

– Я здесь занят, и надолго, – заметил зять, – Вальтер хотел сделать доклад, о работе на востоке. Выслушайте его, составьте для меня сообщение. Постарайтесь ничего не перепутать… – Максимилиан, сначала, хотел поручить Рауффу связаться с Цецилией, но передумал. Он коснулся синего алмаза, висящего на цепочке, под форменной рубашкой:

– Нет, это личное, это касается только меня. Муху я больше в Палестину не отправлю, хватило и одного раза. Тем более, ему недолго осталось жить… – обергруппенфюрер собирался организовать зятю несчастный случай, после родов Эммы:

– Трагическая смерть. Например, перевернется лодка. Малышку мы вырастим… – Максимилиан хотел, чтобы на свет появилась племянница, – а Эмма выйдет замуж за настоящего арийца. Больше никаких славян в семье… – он подумал, что Рауфф мог бы стать хорошей партией:

– Надо потом поговорить с Вальтером. На Ближний Восток Эмму тащить незачем, и я ее никуда не отпущу. Пусть она живет с детьми под моим крылом, Вальтер будет приезжать, как сейчас. Ему за сорок, но Эмме нужен взрослый, надежный мужчина… – Петр Арсеньевич уверил шурина, что справится с заданием.

Он отрезал кусок свежего кекса, с ванилью и пряностями:

– Отличная выпечка, милая. Если ты меня подождешь, я потом свожу тебя на озеро… – Эмма взяла себе инжира. Петр Арсеньевич пил кофе, жене на кухне делали чай, на травах. Миндалевидные глаза были спокойны:

– Спасибо. Я погуляю с Аттилой, во дворе… – она положила руку на выпуклый живот, – на территории тоже достаточно свежего воздуха… – запахло крепко заваренным кофе.

Петр Арсеньевич встал. Он больше не курил при жене:

– Я пойду в библиотеку, подожду Вальтера… – наклонившись, он поцеловал гладкую, теплую щеку, – после рождения малыша, ты услышишь хорошие новости, милая. Нас ждет новая эра, век возрождения доблести и славы рейха… – Петр Арсеньевич пока никому не говорил о своей инициативе:

– Победителей не судят, – напомнил он себе, – его светлость обрадуется, это огромная честь. Его племянник станет новым фюрером… – Петр Арсеньевич был уверен, что появится на свет мальчик.

– Вечером я тебе почитаю новые главы, из романа… – он подхватил поднос с кофейником. В новых главах Петр обрушивал оружие возмездия, спрятанное группой верных фюреру бойцов, на погрязший в плутократии Нью-Йорк и высаживал десант СС на Манхэттене.

– Буду ждать, дорогой… – она дрогнула ресницами. Петру показалось, что жена коротко, издевательски улыбнулась:

– Нет, нет, она ценит мое творчество, еще со времен, когда я только начинал писать… – мягко закрыв дверь, он пошел в библиотеку.


Книга была старой, подержанной, изданной после первой войны. На титульном, пожелтевшем листе стояла дата. Теодор-Генрих умел считать до двадцати, и знал сложение с вычитанием:

– Тетя Эмма тогда еще не родилась, а дяде Максу было девять лет… – вручая ему том, в потрепанной обложке, черной кожи, дядя улыбнулся:

– Моя любимая книга, милый. Я был старше тебя, но, думаю, тебе тоже будет интересно… – том снабдили искусными, гравированными рисунками. Неизвестная, детская рука раскрасила картинки цветными карандашами. Зашелестела страница:

– Geschichten für Jungen, рассказы для мальчиков… – в книге собрали повести Карла Мая, переводы из Роберта Стивенсона и Жюля Верна, рассказы давно забытых, детских авторов.

Теодор-Генрих неплохо читал сам, но знал, что из-за больного горла, тетя Эмма ему не откажет. Ему нравилось слушать ласковый голос тети, свернувшись в клубочек под теплым, вышитым индейским одеялом. В постели жили его игрушки, выточенные из местного дерева лодки и самолеты, паровоз с вагончиками и машинки.

Обычно мальчик играл на персидском ковре детской, но пока доктор из госпиталя не разрешал ему вставать. Температура упала, после сна градусник показал немногим меньше тридцати восьми. Тетя приложила узкую, прохладную ладонь к его лбу:

– Ты идешь на поправку, милый. Но все равно, надо оставаться в кровати, принимать лекарства и полоскать горло… – кроме полоскания, приходилось терпеть самое неприятное. Два раз в день тетя смазывала ему горло противным раствором, пахнущим йодом. Широко открыв рот, мальчик подышал:

– Теперь можно финик, тетя Эмма… – Эмма погладила его по каштановой, с рыжими прядями, голове:

– Ты молодец. Можно, конечно… – кроме обеда, она принесла племяннику кусок коврижки, инжир с финиками и лечебный чай, с местными травами. Теодор-Генрих жевал, одной рукой пролистывая книгу.

Ребенок бойко заворочался. Эмма не хотела о нем думать:

– Кто бы ни родился, я не возьму его на руки. Я откажусь кормить, Макс ничего не сделает. Надо разыграть психическое расстройство, не заботиться о ребенке. Можно даже попытаться покончить с собой, для вида, конечно. Макс испугается. Что бы ни говорил проклятый мерзавец, власовец, Макс послушает только меня. Я притворюсь, что вспомнила о первых родах, что не могу видеть этого ребенка… – Эмма не считала будущее дитя своим сыном или дочерью:

– Мой мальчик жив, я знаю. Лаура унесла его отсюда, однако она сама была не в себе, из-за случившегося в Нойенгамме. Она выжила. Может быть, она прячется у индейцев, с маленьким Джоном… – Эмма, каждый день, думала о том, что ее малышу осенью исполнится три года:

– Он давно бегает и разговаривает. Он родился светленьким, с голубыми глазами. У него такая же родинка, как у Джона. У него есть медвежий клык, отец его узнает… – лежа на узкой кровати, в детской племянника, Эмма ожидала услышать над озером рокот авиационных моторов:

– Если Лаура выжила, она могла подождать, пока мальчик окрепнет и добраться до Пунта-Аренаса. Это менее опасно, чем появляться в Ушуайе, куда ездит и Макс и проклятая мокрица… – Петр Арсеньевич давно казался Эмме трупом:

– Он гниет изнутри, он разлагается и скоро сдохнет. Джон его пристрелит, и я больше никогда о нем не вспомню… – нынешний ребенок Эмму не интересовал:

– Когда Джон прилетит сюда, я не возьму с собой это дитя, – думала она, – я ничего не скрою от Джона, но я не смогу каждый день видеть потомство трупа. Джон меня обязательно поймет… – племянник вскинул серо-зеленые глаза:

– Этот рассказ, тетя Эмма… – у нее заныло сердце:

– Бедное дитя. Каждую неделю я ему читаю этот рассказ, или он сам читает… – мальчик поморгал длинными ресницами:

– У Генриха тоже такие были, я помню. Он одно лицо с Генрихом, только подбородок у него от Марты, решительный. От Марты, от ее матери. Если Марта жива, она никогда не бросит свое дитя. Она тоже прилетит сюда, с Джоном… – Эмма подозревала, что старший брат не помнил все рассказы в книге:

– Здесь почти тысяча страниц. Но если Максимилиан увидит рассказ, он вырвет листы… – племянник подпер нежную, еще румяную от жара щечку ладонью:

– Очень вкусный финик, тетя Эмма… – он опустил руку вниз. Аттила, заворчав, боднул ладонь мальчика лбом. Теплый язык лизнул пальцы Теодора-Генриха:

– Тебе финики нельзя, – вздохнул ребенок, – но ты косточку получил. Ты тоже послушай, это о мальчике, который потерял маму, а потом она нашлась. Тетя Эмма, вы читайте, а я выпью чая… – Эмма смотрела на гравюру. Маленький мальчик, в эскимосской парке, стоял на пороге иглу. Она откашлялась:

– Джоанна Холланд. Стефан за полярным кругом… – в рассказе мальчика, родившегося на корабле, затертом во льдах, спасали эскимосы. У ребенка был крестик, с выгравированным гербом:

– Но его родители бесследно исчезли. Потом выяснится, что его отец, капитан корабля, отправился с матросами в разведку и погиб. Мать мальчика оставила его на попечение экипажа, а сама ушла со спасательной партией. Ушла и не вернулась, а на корабле все умерли, кроме годовалого младенца… – в конце повести мать находила сына, наследного герцога:

– Если ты посмотришь на карту Арктики, мой дорогой юный друг, то увидишь бесконечное, белое пространство. В снегах и льдах кочуют со своими санями смелые и умные люди, которых мы называем инуитами… – Теодор-Генрих, уютно, собрал вокруг себя одеяло.

Напротив, на стене, висел портрет Гитлера, окруженного детьми. Мальчик отвел глаза от картины:

– Не хочу на него смотреть, он убил папу и дедушку. Они погибли потому, что хотели изменить Германию, сделать ее лучше. Тетя говорит, что я должен быть достоин их памяти… – он не помнил ни деда, ни отца:

– Но маму я помню… – в носу защипало, – от нее сладко пахло, как от коврижки. Она меня брала на руки, я наряжал елку. Она мне пела песню, о снах, падающих с дерева… – песню пела и тетя Эмма. Мальчик перебрался ближе к краю кровати:

– Тетя Эмма, я вас за руку возьму, ладно… – Теодор-Генрих, почти неслышно, добавил:

– Тетя Эмма, а мама за мной скоро приедет… – отложив книгу, она прижала племянника к себе. Маленькое сердечко мальчика стучало. Эмма покачала ребенка: «Скоро, мой милый. Очень скоро».


В ожидании родов сестры обергруппенфюрер заказал в Буэнос-Айресе полную обстановку, для новой детской. Комнату, по соседству с апартаментами зятя и Эммы, отремонтировали. Стены выкрасили в приятные, светлые цвета, желтый и зеленый. Макс надеялся на девочку, но, понимая, что на свет может появиться и мальчик, не стал выбирать розовый, или голубой. Из столицы прислали мебель, беленого дуба, кроватку, с кружевным балдахином.

Приданое Эмма шила и вязала сама. Ткани Максимилиан привозил из Ушуайи. Летом на городском рынке появлялись индейцы, с теплыми одеялами, шерсти альпаки. Пряжу продавали и в мотках. Свитера и шарфы, связанные Эммой, грели лучше итальянского кашемира. Максимилиан, все равно, не мог устоять перед фотографиями из дорогого, британского каталога. Из Harrods будущему племяннику или племяннице прислали крохотные, трогательные шапочки и кофточки, вышитые якорями, кроликами и медвежатами. Мальчик или девочка получал и пинетки, и шелковое постельное белье, и низкую коляску, обтянутую светлой замшей. Максимилиан выписывал на свой почтовый ящик, в Ушуайе, британские газеты. Журналисты смутно намекали, что осенью страну ждет счастливое событие, однако о беременности принцессы Элизабет прямо не писали. Сестре обергруппенфюрер газет, разумеется, не позволял:

– О Холланде никто не упомянет, но незачем ей читать даже о герре Питере… – промышленник, по мнению Макса, давал очень толковые интервью:

– Он совершенно прав, время гонки за природными ресурсами прошло. Сейчас в выигрыше окажутся страны, обладающие развитыми технологиями. Хотя сырьевые придатки, вроде Ближнего Востока, тоже понадобятся. Именно поэтому для нас важна работа Вальтера. Он создает дружеские связи, завоевывает будущих помощников… – Макс не оставлял своего плана по восстановлению отношений с Японией:

– Они были нашими союзниками, для них такое важно. Но надо подождать, пока оттуда уйдут американцы… – в комнатке, где он стоял, не было ни детской кроватки, не изящного комода, со столиком для пеленания. Не желая вызывать подозрений, Максимилиан не заказывал для экспериментального отделения особую мебель:

– Я не хочу ненужных вопросов. У меня гостиница, а не госпиталь… – врачи уверили его, что детей можно отлично устроить и в плексигласовых ящиках, обычно использовавшихся для хранения инструментов и лекарств:

– В любом случае, партайгеноссе, – заметил на совещании начальник, – мы предпочитаем не держать ребенка в отдалении от матери. Понятно, что после завершения кормления женщину… – он повел рукой, – в общем, она больше не понадобится, но в первый год младенцу необходима ее близость и материнское молоко… – увидев родившегося ребенка, Максимилиан едва ни отдал распоряжении о его немедленном уничтожении.

Он склонился над ящиком, внимательно рассматривая спящего младенца:

– Первый ребенок программы «Феникс», и, как говорят русские, первый блин комом. Почти три года мы пытались достичь беременности у кого-то из участниц. Наконец, достигли, но проклятая баба нас подвела… – Максимилиан был уверен, что виновата женщина:

– У докторов не было возможности собрать полные сведения о ее здоровье, о здоровье ее семьи. Эти сволочи, в Равенсбрюке, знали, что готовится ликвидация заключенных. Они врали напропалую, чтобы их отобрали для программы и дали возможность выжить… – в отделении содержались только арийки:

– За это можно быть спокойным. С документацией при аресте в рейхе все обстояло в порядке. Но, сажая их за уголовные преступления или запрещенную религиозную деятельность, никто не интересовался историей заболеваний, в семье… – ребенка можно было бы умертвить только из-за пола. Девочка им была ни к чему.

Сзади раздался тихий голос заведующего отделением:

– Вообще этот дефект легко устраняется, простой операцией. Степень уродства небольшая, ребенок берет бутылку, но матери его еще не показывали. Вмешательство обычно проводят, когда младенец достигает шести месяцев… – Максимилиан подумал о сестре:

– Вдруг что-то пойдет не так, вдруг у Эммы не окажется молока. Нам нужна кормящая женщина, на всякий случай. Потом мы избавимся и от нее, и от ребенка… – сцепив длинные пальцы, он похрустел костяшками:

– Разумеется, никаких вмешательств мы проводить не будем. Но пока отдайте ребенка матери, пусть лежат вместе. Надеюсь, она ничего не подозревает о… – Макс поднял бровь. Заведующий даже побледнел:

– Что вы, партайгеноссе! Участницы понятия не имеют, в каком проекте они задействованы. Это высшая тайна рейха, мы бережно храним ее и будем хранить… – Максимилиан сбросил на руки врачу белый халат:

– Очень хорошо. Я предпочитаю, чтобы женщина пока кормила, на случай, если у моей сестры начнутся затруднения… – врач кивнул:

– Верное решение, партайгеноссе. Учитывая опыт предыдущих родов графини фон Рабе, нам надо себя обезопасить. Ваша сестра может плохо себя почувствовать, с точки зрения психики, так сказать… – Макс тоже опасался такого исхода:

– Ничего, даже если у нее не будет молока, младенца выкормят. Я всегда позабочусь об Эмме, о своих племянниках. У меня нет никого, ближе них… – он вдохнул запах дезинфекции и талька:

– Никого нет ближе. У 1103 был ее русский, брат Мухи, но летчик давно гниет в могиле. Она пишет детские книжки, в Норвегии она преподавала какому-то деревенскому мальчишке. Даже у нее есть какие-то чувства, есть сердце… – в дверь, робко, поскреблись. Второй врач покашлял:

– Партайгеноссе фон Рабе, звонили из комплекса. Фрау Эмма себя плохо почувствовала, на прогулке. Кажется, у нее начались схватки… – Макс посмотрел на часы:

– Ладно, проклятая упрямица никуда не убежит, я ее потом навещу. Эмма важнее… – обернувшись к врачу, он приказал:

– Готовьте палату для графини, я сейчас ее привезу… – девочка в ящике захныкала, сморщив уродливое личико. Макс, не оглядываясь, вышел в коридор.


На тонком пальце поблескивало кольцо, тусклого металла.

Констанца прислонилась лбом к прохладному, влажному стеклу. Местность напомнила ей плоскогорье, вокруг озера Мьесен. Она рассматривала очертания далеких гор, на горизонте:

– Только здесь более влажные зимы, рядом океан. Озеро Мьесен находилось выше над уровнем моря, в глубине континента… – Констанца знала, куда ее привезли. Ей не требовался атлас, или карта:

– Отец, наверное, обрадовался бы, что я разбираюсь в географии… – пришло ей в голову, – Стивен говорил, что папа с ним занимался, почти каждый день. То есть, когда он был в Лондоне, а не в экспедиции… – рыжие ресницы слегка, дрогнули:

– Все не больше, чем эмоции… – Констанца провела пальцем по стеклу, – ты не можешь помнить ни отца, ни матери. Тебе был год, когда они покинули Англию. Они оба давно мертвы… – она только, смутно, помнила ласковый голос:

– To see the fine lady upon the white horse… – запахло опилками, ароматным сеном. Детская ручка, смело, протянулась вперед:

– Это белая лошадь, мама… – второй голос, тоже женский, ахнул:

– Джоанна, ей еще года не исполнилось, а она так хорошо говорит… – Констанца, мимолетно, улыбнулась:

– Ложная память. Стивен там был, он мне все рассказал. Я повернулась к тете Элизабет и отчеканила: «Меня зовут Констанца». Мне было одиннадцать месяцев… – она прислонилась щекой к окну.

Стекла здесь стояли пуленепробиваемые, как в Пенемюнде. Электричество в коттедж подавалось централизованно. Ночью Констанце разрешали только термос с кофе. Молчаливые солдаты, два раза в день, обыскивали почти голые, унылые комнаты.

Присев на подоконник, взглянув в глаза Эйнштейна, Констанца нашарила зажигалку. Курить ей позволяли. Двери комнат снабдили глазками. В передней постоянно находился охранник:

– Солдат возвращается на пост, только когда он приходит… – Констанца вдохнула дым виргинского табака, – не думай о нем, он труп, как и все остальные, вокруг. Брат Степана тоже мертвец. Степан жив, я знаю. Он прилетит за мной. Пока мы вместе, смерти нет… – вкрадчивый, тихий голос зашелестел в ухе:

– Но вы не вместе, давно не вместе. Ты понимаешь, о чем я… – пепел упал на деревянные, не прикрытые ковром половицы. Констанца заставила руку не дрожать:

– Это насилие, как в Дахау, как в Пенемюнде. Моей вины здесь нет… – голос усмехнулся:

– Один раз ты решила, что не можешь жить дальше. Сейчас ты боишься, ты давно могла бы поставить точку. Тебе выдают чулки, ты знаешь, как это делать… – Констанца потрясла головой:

– Опять эмоции. Никаких голосов не существует, это обман психики. Мне хочется с кем-то поговорить, хочется увидеть брата или Степана. Хочется вырваться отсюда… – Эйнштейн, на портрете, разомкнул руки. Констанца услышала пожилой, надтреснутый голос:

– Доктор Кроу, мы состояли в переписке. Я помню строки из вашего довоенного послания, касательно работ группы Ферми. Мы обсуждали затруднение, с расчетами… – забытая сигарета жгла пальцы Констанцы:

– Я написала, что незачем усложнять решение, предложила более короткий вариант уравнений… – Эйнштейн кивнул:

– Именно так, незачем усложнять. И сейчас все просто. Достаточно вам попросить, как все вокруг… – он повел рукой, – изменится к лучшему… – Констанца закрыла глаза, крепко зажмурив веки:

– Редкостная чушь. Фотографии не разговаривают и не двигаются. И я ничего не стану просить у голоса в моей голове, являющегося акустической иллюзией. Мне надо успокоиться, и все исчезнет… – до нее донесся короткий смешок: «Как знаешь».

Констанца, яростно, вдавила потухший окурок в плексигласовую, испещренную темными отметинами, пепельницу:

– Знаю. Американцы устраивали комедию, пытаясь сломать мою психику. Фон Рабе мог оборудовать коттедж магнетофоном. Охрана включает пленку, а я считаю, что со мной разговаривает какая-то женщина. Но голос знакомый, я его слышала, в Пенемюнде, в Норвегии. И откуда ему знать о моей переписке с Эйнштейном… – она соскочила с подоконника:

– Оттуда. Мою статью касательно уравнений опубликовали в тридцать восьмом году, перед поездкой в Италию. Мы обсуждали результаты с Ферми, в Риме. В его лаборатории, наверняка, сидели осведомители секретной службы… – потянувшись, Констанца взяла со стола блокнот:

– Он убил Розу, мерзавец. Мне надо вырваться отсюда, муж Розы должен знать о девочках. Надо найти мужа Лючии, может быть, он выжил. Надо сказать ему о Паоло… – Констанца замерла, с тетрадкой в руках:

– У меня никогда не появится детей, а получилось, что я сейчас ответственна за троих. То есть, у них есть отцы, но знаю о малышах только я… – она подышала:

– Никогда не появится детей… – где-то вдалеке, пронесся тот самый голос:

– Стоит только попросить, и все изменится… – Констанца подавила желание швырнуть блокнотом в стену:

– Нельзя. Вообще надо сказать спасибо, что фон Рабе не отобрал у меня записи, посчитав их математическими задачами. Здесь все сведения, о скалах на Северном Урале, о месторождении урана, в Антарктиде, о той женщине, с гравюры Дюрера. Ее тоже звали Мартой… – фон Рабе пытался принести ей папку леди Холланд. Констанца даже не притронулась к плексигласовому ящику:

– Я и пальцем не пошевелю, не стану работать на нацистов. Но интересно, для чего фон Рабе понадобилось удаленное управление, на радиоволнах? Чем он собирается управлять… – Констанца прошлась по комнате:

– Они где-то спрятали ракеты фон Брауна. Знать бы еще, где… – губы, презрительно, искривились:

– Все равно, я не собираюсь ему подчиняться. Он сюда притащил компанию сумасшедших, разыгрывает из себя нового фюрера. Змеиное логово надо сжечь дотла… – Констанца вздохнула:

– Погибнет папка, погибнет рисунок Ван Эйка… – фон Рабе опять показывал ей эскиз, пытаясь заинтересовать Констанцу шифром, на раме зеркала:

– Значки те же, что и в папке леди Холланд, – подумала Констанца, – для расшифровки понадобится немного времени. Но и этого я делать не стану. Женщина, кстати, может быть Мартой, с гравюры Дюрера. Лючии я не говорила о рисунке, но, судя по описанию, модели похожи. Ван Эйк рисовал ее молодой, в Нижних Землях… – Констанца сунула блокнот в карман синего, лабораторного халата, снабженного белым ярлыком: «1103».

В передней раздался какой-то шум, дверь распахнулась. Он опять пришел в форме, в серо-зеленой шинели, с рунами СС. Светлые волосы прикрывала фуражка, с мертвой головой. Стек постучал по черному, вычищенному до блеска сапогу. За ним маячили двое охранников, с овчаркой на поводке. Констанца, ни говоря ни слова, прошагала к окну:

– Я не повернусь, пока он не уйдет. Что ему опять надо, мерзавцу… – стек, легонько, коснулся ее плеча. На лице фон Рабе она заметила какое-то волнение:

– Странно, он обычно всегда спокоен. Он сумасшедший, как и все вокруг. Они все мертвецы… – в ухе зазвенело. Констанца сжала узкие губы:

– Она опять говорит: «Те, кто живы, мертвы». Но ведь и те, кто мертвы, живы. Степан жив, и он меня освободит… – фон Рабе, довольно вежливо, сказал: «Я принес вам пальто. Нам предстоит небольшая прогулка, дорогая фрау».


Максимилиан поместил сестру в уютной палате, под присмотром врачей.

Он давно приказал оборудовать в госпитале комнату для Эммы. Сестра не оставалась на острове надолго, однако Макс хотел, чтобы она чувствовала себя, как дома. Удовлетворенно оглядев шелковые занавески и кровать с балдахином, он наклонился к мягкой, пахнущей фиалками щеке:

– Ни о чем не волнуйся, милая. Я посижу с Адольфом, дам ему лекарства… – лицо сестры было бледным:

– Врачи утверждают, что все идет, как надо, – уверенно добавил Макс, – я скоро вернусь, и побуду с тобой… – Муха встречался с Рауффом. По мнению Макса, русскому было необязательно болтаться в госпитале:

– Толка от него никакого нет, он начнет мешаться под ногами врачей и проявлять славянские эмоции… – Максимилиан терпеть не мог неуравновешенность зятя:

– Все славяне такие. Сначала они рыдают, а через несколько минут пляшут под балалайку. Музыка у них тоже варварская. Разве можно сравнить Чайковского с Моцартом или Бетховеном? И литература страдает сентиментальностью… – в студенческие годы Макс читал и Толстого, и Достоевского и Чехова:

– Либо слезы, либо смех, – недовольно подумал он, – славяне вечно бросаются в крайности. Мне легче иметь дело с уравновешенными людьми, с теми, кто ценит логику. Холланд, кстати, был такой, то есть и остался, наверное… – Макс, на мгновение, задержался в коридоре госпиталя:

– Интересно. Предательство покойного Генриха и папы, чисто славянский поступок. Немец никогда не пойдет против власти, не поднимет оружие, не свергнет режим незаконным путем. Коммунисты пытались это сделать, но они находились под влиянием русских, а Генрих работал на Британию… – Максимилиан был больше, чем уверен, что участники июльского заговора действовали по собственной инициативе.

Длинные пальцы, с кольцом СС, черненого серебра, побарабанили по стеклу. Погода, внезапно, испортилась, над озером нависли темные, тяжелые тучи. Присмотревшись, Макс понял, что сыплет мелкий, мокрый снег:

– Ничего, я возьму пальто Эммы, в здешнем гардеробе. Эмме верхняя одежда пока не понадобится… – ему не хотелось, чтобы 1103 простудилась:

– Она и не носила никогда таких вещей, – усмехнулся Макс, – она, кажется, появилась на свет в лабораторном халате, и в нем же отправится в гроб. Надеюсь, это случится нескоро… – пальто, дорогого кашемира, отороченное рыжей лисой, прислали из Буэнос-Айреса. Макс перекинул его через руку:

– У доктора Горовиц, проклятой мерзавки, был похожий мех, в Венло. Ничего, я до нее еще доберусь и отомщу. Вальтер пусть занимается делами движения. Свои счеты я буду сводить сам… – шагая к открытому катеру, Макс опять подумал о покушении на фюрера:

– Славянский поступок. Но я помню нашу родословную поименно, до семнадцатого века. Мы происходим из семьи рудокопов в горах Гарца. Откуда нам взять славянскую кровь… – влажный, мерзлый ветер неприятно бил в лицо. Максимилиан задумался:

– Нашего прародителя звали Йордан. Йордан Рабе, он работал мастером. Странное имя, не немецкое, то есть не совсем. Скорее, французское, итальянское. Йордан, Джордано. Он погиб в шахте, оставив двоих сыновей. Старший и дальше трудился в Гарце, а младший уехал в Краков, на соляные копи, и там пропал. Может быть, этот Йордан, действительно, явился из Италии… – он вспомнил:

– 1103, якобы, потомок Джордано Бруно. Чушь, у него не было детей. Но упрямства ей не занимать, как и Бруно, сгоревшему на костре. Откуда у Генриха с папой взялось это славянское презрение к порядку? Генрих отличный математик, папа инженер. Они должны были все разумно просчитать, прежде чем устраивать покушение… – обергруппенфюрер подумал о спокойных, голубых глазах отца:

– Он хотел взорвать меня и себя, словно 1103. Она тоже оставляет за собой выжженную землю, везде, где ее содержат… – Макс бросил взгляд на дальний конец острова, на низкие здания физической лаборатории:

– Тяжелая вода здесь есть, но нет урана… – обергруппенфюрер не хотел жить рядом с местом опасных экспериментов. Макс решил отправить 1103 в Валгаллу:

– Там выстроили комплекс для работы. Своего отца она не увидит, я об этом позабочусь. Я сам ее туда препровожу и заодно встречусь с товарищем бароном… – по сообщениям с юга, старик процветал. Куратор музея, как весело думал о нем Максимилиан, выполнял свои обязанности. Прыгнув в катер, Макс завел мотор:

– Вальтер здесь, я могу слетать на юг. Петр Арсеньевич меня отвезет… – он тонко улыбнулся, – это будет его последний полет. Несчастные случаи происходят и сейчас. Эмма меня только поблагодарит… – в комплексе, вызвав начальника охраны, Макс распорядился очистить личное крыло:

– Чтобы никого из солдат здесь не осталось, – распорядился он, – это дело чрезвычайной секретности… – набрав по внутреннему телефону номер библиотеки, он услышал торопливый голос зятя:

– Ваша светлость, мне сказали, что Эмма… – обергруппенфюрер прервал его:

– Я отвез Эмму в госпиталь. Не волнуйтесь, работайте с Вальтером… – Макс приказал Мухе передать трубку штандартенфюреру:

– Мне надо с тобой поговорить, приватно, – услышал он Рауффа, – дело довольно важное, оно не касается арабов… – Макс обещал приятелю выпить с ним кофе вечером:

– Кофе и коньяка, – добавил он, – за моего будущего племянника или племянницу… – он, изящным жестом, вытащил из мейсенской чашки ложку. Походная спиртовка горела синеватым огоньком. 1103, в промокшем пальто, стояла в углу гостиной, под охраной двух солдат, приехавших с острова:

– Пусть смотрит на пламя, – подумал Макс, – силой взгляда она пожара не устроит… – огонек, отчего-то вспыхнул сильнее, заколебался, выбросив длинные языки. Макс допил кофе:

– 1103, кстати, еврейским упрямством напоминает дуру Марту. Но у Марты не было ни капли еврейской крови, она просто патентованная идиотка, что называется. Словно породистые собаки, хороша экстерьером, а мозгами похвастаться не может. Сейчас она жила бы здесь спокойно, я бы ее выдал замуж. Адольфу, все-таки, нужна мать. Он еще маленький мальчик. Генрих был немногим старше, когда мама умерла… – после смерти графини Фредерики Макс много возился с младшим братом и сестрой:

– Я читал Генриху, водил его в зоопарк, покупал мороженое… – он помнил прикосновение нежной, детской ладошки. Мальчик сопел ему в ухо:

– Ты самый лучший брат на свете, Макси… – обергруппенфюрер сглотнул:

– Мама меня так называла, Макси. Она, и Генрих с Эммой, а больше никто. Генрих на Принц-Альбрехтштрассе, ко мне так не обратился. Я ждал, что он попросит меня о снисхождении… – 1103 выпрямила жесткую, узкую спину:

– Она попросит, она сделает все, что я ей прикажу… – Макс отставил чашку:

– Зря вы отказались. Эфиопский кофе, нигде больше такого не найдешь… – Рауфф привез мешок кофейных зерен. Макс взглянул на часы:

– Пойдемте. Я вам хочу кое-что показать… – 1103 перевозили в наручниках. Отомкнув браслет, он приковал женщину к себе. Макс, тихо, заметил:

– Словно в Дахау. Мы знакомы десять лет, моя драгоценность. У нас, можно сказать, юбилей… – он махнул охранникам: «Не сопровождайте нас». Максимилиан повел 1103 за собой, по темноватому коридору, к детской племянника.


И в городском особняке Экзетеров и в замке, в Банбери, Констанца и Тони, ровесницы, делили комнату:

– Я узнаю запах, – поняла Констанца, – здесь живет ребенок… – в их детских тоже пахло сладкой выпечкой, карандашным грифелем, медовой акварелью:

– Тони любила рисовать, а меня больше занимал состав красок. Я прочла все статьи, в Британской Энциклопедии, потом дядя Джон и тетя Юджиния отвезли меня в Ньюкасл, на производство… – где-то в кладовых, на Ганновер-сквер, должен был храниться ее подарок брату:

– Стивен в четырнадцать лет, решил, что уйдет из Итона и станет кадетом, в летном училище. Мне было восемь. Я попросила няню сшить холщовый вымпел, такой, как на аэродроме, и сама раскрасила его белыми и красными полосами… – она помнила ласковую улыбку брата:

– Ты даже табличку сделала, Констанца… – она с детства любила работать руками:

– Только не шить и не вязать. Мне нравилось паять, гравировать, выжигать. Дядя Джон оборудовал маленькую мастерскую, в бывшей кладовке для белья… – когда в особняк вызывали газовщика или электрика, Констанца, всегда, невзначай, оказывалась рядом с рабочим. Девочка подавала инструменты мастерам, а к десяти годам могла сама разобраться с поломками.

Медную табличку, для вымпела, она тоже вырезала и выгравировала сама:

– Стивену, от Констанцы. Расправляй крылья, Ворон… – ей, отчаянно, захотелось, как в детстве, прислониться к надежному плечу брата:

– Он женился, на тете Марты. У него, наверное, еще дети появились, кроме Густи. Роза говорила, что он пережил крушение самолета, протаранил истребителем подводную лодку. Он потерял кисти рук, был обожжен, но вернулся в авиацию… – Констанца оглядывала персидский ковер, с разбросанными деревянными игрушками. Шторы задернули, горел тусклый ночник, под зеленым абажуром. Кроватка тонула в полутьме, она не видела ребенка:

– Но это мальчик, у него машинки, самолеты… – на ковре разложили искусно сделанную железную дорогу, – хотя я тоже играла с такими вещами. Впрочем, я почти не играла, я предпочитала книги… – книжную полку увенчивал большой глобус. Констанца пробежала глазами по заглавиям:

– Немецкие книги, испанские, английские. Жюль Верн, в оригинале, повести Милна… – первая книга о Винни-Пухе вышла, когда Констанце исполнилось восемь лет:

– Тони ее читала, а я тогда занималась алгебраическими задачами, для средней школы… – у неизвестного ребенка стоял и знакомый Констанце, школьный учебник латыни. Поступив в Кембридж подростком, Констанца считала своей обязанностью выучить язык:

– Латынь помогает мозгу отдохнуть, – пожимала она узкими плечами, – кроме того, средневековые ученые писали свои трактаты только на латыни. В их книгах все устарело, но иногда там можно найти интересные сведения… – из всей древней литературы Констанца прочла только «Записки о Галльской войне»:

– С преподавателем, в Кембридже, мы занимались по трудам Роджера Бэкона. Средневековая наука меня интересовала больше, чем Гораций и Овидий… – Констанца помнила, что Бэкон тоже писал о шифрах:

– Однако он жил на два века раньше модели Ван Эйка и Дюрера. Он считается создателем криптографии, как науки… – еще до университета Констанца выписала в тетрадку знаменитые слова Бэкона:

– Среди трех путей, которыми люди предполагают обрести знание вещей, а именно: доверие авторитетам, рассуждения и опыт, только последний способен привести ум в порядок… – она напомнила себе, что надо рассуждать логически:

– Шифр подождет. Я его взломала, в любом случае. Осталось только разобраться, что написано на раме зеркала. Там ключ, к шифру, но и что-то еще. Я не успела все прочесть, когда он мне показывал рисунок. Почему я сейчас об этом думаю… – Констанца знала, почему.

Она видела смутные тени картин, на стенах:

– Здесь все увешано Гитлером и свастиками… – над кроватью ребенка болтался черно-красный флажок, – но рисует он не свастики… – в углу стоял деревянный мольберт. Малыш выбрал яркие, веселые краски. Над лазоревой водой озера бежали легкие облака, горы были зелеными, с сахарными, белыми вершинами. Ребенок не подписал картинку, но Констанце и не надо было видеть подпись:

– Я вижу его лицо, этого достаточно… – фон Рабе, аккуратно повернул ночник. Рядом с кроватью заворчало, задвигалось, что-то черное:

– Свои, Аттила, – коротко сказал он, – не волнуйся, твой подопечный в порядке… – мальчик лежал на спине, раскинув ручки. Индейское одеяло открывало босую ногу, в фланелевой пижаме, с мишками. Каштаново-рыжие волосы падали на высокий лоб. Он почмокал розовыми губками. Констанца помнила лицо мужчины, вместе с Мартой, спасшего ее в Пенемюнде:

– Мальчик не сын фон Рабе. У таких как он, не может быть детей, не должно. Это его племянник, сын казненного младшего брата. Максимилиан его и казнил, наверняка. Это сын Марты… – у мальчика был хорошо знакомый Констанце, решительный подбородок.

Что-то мягко щелкнуло, Констанца дернулась:

– Ведите себя тихо… – велел фон Рабе, – если я прикажу собаке, она вас разорвет на куски, как вашего жениха, в Дахау… – сняв наручник с запястья, он приковал Констанцу к столбику кровати. Она облизала сухие губы:

– Но если это его племянник, он не сможет… Он так не поступит, мальчик его кровный родственник… – блеснул серый металл изящного пистолета. Фон Рабе упер ствол в каштановые, растрепанные волосы, надо лбом ребенка:

– Выстрел разнесет ему голову, с первого раза, – задумчиво сказал обергруппенфюрер, – вы читали русского писателя, Достоевского… – он помолчал:

– Нет, конечно. Вы не интересуетесь литературой. Но я читал и запомнил… – не выпуская оружия, он наклонился к уху Констанцы:

– Весь мир познания не стоит одной слезы ребенка. Вы убили тысячи таких мальчиков, моя драгоценность, своим созданием, бомбой. Но вы их не видели, они были от вас далеко. Этот мальчик близко… – фон Рабе, ласково, поправил одеяло, – ему пять с половиной лет, он круглый сирота. Он любит собак и яхты, ванильную коврижку и своего игрушечного медведя… – медведь, сшитый из старых лоскутов, лежал рядом с ребенком, прижавшись к его щеке. Мальчик ровно, размеренно, дышал:

– Если вы не согласитесь делать то, что я вам скажу… – фон Рабе помолчал, – этот ребенок скончается на ваших глазах. Я выстрелю ему в голову, на ваших руках останется его кровь… – Констанца смотрела на спокойное, милое лицо мальчика:

– Я не смогу, не смогу. Марта мне никогда не простит. Я сама себе, никогда, не прощу… – тикали часы на стене. Мальчик пошевелился, фон Рабе не убрал пистолет:

– Да, – почти неслышно сказала Констанца, – да, я согласна.


К вечеру Максимилиан переоделся в американские джинсы и кашемировый свитер, от Loro Piana. Днем он настаивал на эсэсовской форме, однако рабочие дела были закончены. Он даже не стал завязывать галстук:

– Осталось только дождаться звонка из госпиталя, о счастливом событии… – отвезя 1103 обратно в ее коттедж, Максимилиан заметил:

– Видите, милочка, достаточно сделать правильный выбор, и жизнь сразу становится легче… – тонкие губы усмехнулись, – я уверен, что первая задача не займет у вас и недели. Вы, в конце концов, гений… – он прошелся по голым половицам маленькой гостиной:

– Вас препроводят в лабораторию. У вас будет все, что вам потребуется… – он повел рукой, – техника, и так далее. Потом нас ждет маленькое путешествие… – Максимилиан не хотел, чтобы 1103 делала бомбу по соседству с его резиденцией. Пока он не собирался сообщать заключенной, что отправляет ее в Валгаллу.

Стоя перед зеркалом, он разглядывал едва заметные морщины, в уголках глаз:

– И вообще не собираюсь сообщать. Она все поймет, когда окажется на месте. Взлетная полоса у нас отличная, спасибо инженерам. Сейчас зима, корабль из гавани выводить не стоит, а все подводные лодки на юге. Посажу ее в самолет, Муха нас довезет до места назначения, а обратным путем займется другой пилот… – связавшись с начальником физической лаборатории, Макс приказал приготовить место для работы нового ученого. Обергруппенфюрер, сухо, добавил:

– По соображениям безопасности, видеть сотрудника вам запрещается. Связь будете держать через охранников… – 1103 могла попробовать склонить на свою сторону кого-то из ученых.

Он взялся за гребень. Густые, светлые, с легкой сединой волосы блестели в свете торшера, с абажуром муранского стекла:

– Охранники за ней проследят, она ничего не заминирует, и не взорвет. В любом случае, система радиоуправления не займет у нее много времени, а в Валгалле она тоже будет под присмотром… – на прощание Макс обещал 1103 праздничный ужин:

– Я навещу тебя завтра вечером… – он провел губами по хрупкой шее, белеющей над воротником халата, – приготовлю стейки, выпьем хорошего бордо. Я сварю тебе кофе, такой, как ты любишь… – он указал глазами на дверь в спальню:

– Уложи детей, чтобы нам никто не помешал… – ноздри слегка дрогнули, она ничего не ответила:

– Я буду приезжать к ней в Валгаллу, – хмыкнул Макс, – даже когда я найду Цецилию и привезу ее сюда, на юг. Одно другому не мешает. 1103 не должна, что называется, выходить из-под надзора. Как говорят русские, в тихом омуте черти водятся… – он вздохнул:

– Тридцать восемь лет. Но я еще молодой мужчина, я выращу и племянников и детей. Цецилии всего двадцать, у нас будет большая семья. Она могла бы сейчас лежать в госпитале… – Макс почувствовал тоскливую боль, – я бы не отходил от нее, взял бы на руки нашу дочку или сына… – приехав в больницу, он обнаружил, что сестру перевели в родильный зал:

– Все идет, как надо, – успокоили его врачи, – ребенок крупный, но графиня здоровая, молодая женщина, и у нее вторые роды… – именно этого Макс и боялся:

– Она может вспомнить о ребенке Холланда, впасть в депрессию, как это называют доктора. Ладно, урода мы пока не умертвили, отдали его матери. Кормящая женщина под рукой, мы справимся… – позвонив в комплекс, он разрешил зятю приехать на остров:

– Вы, все-таки, отец… – сварливо сказал Макс, – ваше место рядом с женой… – с Мухой они столкнулись на причале, в вихре стылой, мелкой метели. Зять шмыгнул носом:

– Моя записка, о встрече с партайгеноссе Рауффом. Он сейчас ужинает, а я… – Макса не интересовало, успел зять поужинать или нет. Обтянутые черной лайкой перчатки пальцы пролистали отпечатанные на машинке листы:

– Ладно, я с этим разберусь, – заметил он зятю, – идите в больницу… – учитывая будущую встречу в библиотеке, у Макса самого не оставалось времени на еду. Он налил тоника, из личного бара, и сгрыз горсть орешков:

– Эмма в госпитале, можно забыть о семейном ужине. Но надо покормить Адольфа, вывести Аттилу… – фила гулял только с ним и Эммой.

Племянник проснулся, охранник доложил, что температура у мальчика еще упала. Максимилиан проследил, чтобы Адольф прополоскал горло и смазал ему миндалины лечебным раствором. Он устроился у кровати мальчика, с тарелкой на коленях:

– Ангина, неприятная вещь. Я сам часто ими болел, в детстве. Тогда нас лечили теплым молоком, с медом… – теплое молоко, в термосе, принесли и Адольфу. Горный мед Максимилиан заказывал у поставщика в Андах. В Патагонии пчелы не жили:

– Для них здесь слишком холодно, – объяснил он племяннику, – хотя у нас есть медоносные цветы… – они провели славный час, склонившись над гербарием, собранным Эммой и Адольфом, прошлым летом. Макс снабдил засушенные растения латинскими названиями.

– Но я так и не поужинал… – он сунул в карман джинсов записку зятя, – не объедать же мне Адольфа. Тем более, ему, из-за горла, варят жидкие каши… – Максимилиан утащил пару ложек рисовой каши, с клубничным джемом:

– И стакан теплого молока, – он улыбнулся, – ладно, попрошу кухню поставить мне сырную тарелку, в библиотеку. Вальтер привез финики с инжиром, голодным я не останусь… – из госпиталя пока не звонили. На камине лежало последнее письмо с севера, от Барбье.

Максимилиан нахмурился:

– Он писал о Скорцени… – приятель тоже подвизался у американцев, тренируя парашютистов, для секретной службы, – но и еще о чем-то. Я еще подумал, что надо с этим разобраться… – Макс решил, что сам поедет на восток:

– Покойный Отто рекомендовал зеленый чай и женьшень, для улучшения памяти. Средства, действительно, помогли. Разумно будет навестить места, откуда все это привозят… – он положил конверт во второй карман:

– Ладно, пока я жду Вальтера, я перечитаю послание. Барбье ничего не писал прямо, но мне что-то показалось подозрительным… – Максимилиан повертел хронометр, от Panerai. На обратной стороне часов виднелась гравировка:

– Массимо, другу и соратнику по борьбе, от Черного Князя. Рим, 1942… – князь Юнио Валерио Боргезе, командир десятой штурмовой флотилии итальянских военно-морских сил, сейчас сидел в союзной тюрьме:

– Но его скоро выпустят, – весело подумал обергруппенфюрер, – у него короткий срок, всего пять лет. Валерио не посчитали военным преступником. Он солдат, он выполнял приказы… – Боргезе возглавлял лучшее в Европе подразделение водолазов-десантников:

– После капитуляции они не сложили оружия, занялись борьбой с партизанами, на севере, но это тоже было военное задание… – часы Panerai носили водолазы, в соединении приятеля:

– Валерио нам тоже пригодится… – Макс забрал с камина серебряный портсигар, – надо составить картотеку, не только на бойцов из рейха, но и на тех, кто может быть полезен среди наших бывших союзников и сателлитов. В Японии, в Испании, в Венгрии… – он, на мгновение, закрыл глаза:

– Не сейчас. Сначала работа, а потом я найду Цецилию. Она меня любит и ждет… – заперев дверь апартаментов, он пошел в библиотеку.


На тарелке, мейсенского фарфора, аккуратно сложили ломтики испанского манчего, любимого Максом французского бри и местных, овечьих сыров, с фермы «Орлиного гнезда». Солдат, с кухни, принес фиников, и особых, овсяных крекеров, по рецепту покойного брата.

Максимилиан зажег спиртовку, водрузив на нее серебряный кофейник. За отдернутыми шторами кружился мелкий, неприятный снег, но в камине горел огонь. В отдельном шкафу стояли труды арийских философов и историков. На резном пюпитре возвышалось тяжелое, подарочное издание «Майн Кампф», в переплете с позолотой. Три года назад флотилия привезла на юг подшивки «Сигнала» и «Фолькишер Беобахтер», брошюры общества «Лебенсборн», издания «Аненербе». В простенках повесили портреты фюрера и нюрнбергских мучеников.

Ожидая, пока закипит кофейник, Максимилиан поинтересовался у приятеля:

– Ты не слышал о таком Ноймане, танкисте? Его арестовали союзники, после покушения на бургомистра Аахена. Он бежал из тюрьмы, добрался до Мадрида… – Нойман и оказался тем, что беспокоило Макса в письме Барбье:

– Клаус сообщает, что его арестовали, в Берлине… – Максимилиан нашел нужные строки, – с несколькими товарищами, застрявшими на восточной территории. Клаус поручил ему ликвидацию Моллер, однако гамбургской группе не удалось ее найти… – по сведениям от партайгеноссе Манфреда, Нойман, оставив ему досье предательницы, направился в Берлин. Обергруппенфюрер затянулся египетской сигаретой, тоже из подарков Рауффа:

– Нойман появляется в Буэнос-Айресе, что называется, свалившись, как снег на голову, нашему доброму доктору… – Макс не винил врача:

– Он только привратник. Основная проверка, занятие Барбье, а Клаус клянется, что Нойман именно тот, за кого себя выдает. И он себя хорошо проявил, в отряде Клауса… – у Макса не было никакой возможности добраться до личных дел боевого СС:

– Их всех не упомнишь, их были сотни тысяч, – недовольно подумал он, – даже на тех, кто работал в имперской службе безопасности, у нас мало документов. СС, не только здание на Принц-Альбрехтштрассе, но еще и провинциальные отделения. Офицерство друг друга знает, однако Нойман сержант, в боевых частях. Если его вообще зовут Нойман… – Барбье сообщал, что у арестованного танкиста была чисто арийская внешность.

Максимилиан не дал бы и ломаного гроша, за арийские черты лица:

– Доктора Горовиц можно было печатать на плакатах общества «Лебенсборн», как образец арийки. Проклятый Холланд почти год притворялся арийцем, и никто его не разоблачил… – Макс, незаметно, сжал руку в кулак:

– Если Холланд был здесь, он мог узнать об «Орлином гнезде». Я поручил Барбье подбирать надежный персонал, для обслуживания второй гостиницы. Муха собирался навестить Буэнос-Айрес, встретиться с кандидатами… – Рауфф покачал головой:

– Нет, но фамилия распространенная… – Максимилиан и сам это знал.

Поговорив с ребятами, за ужином, Вальтер выяснил, что на рынке в Ушуайе индейцы продают серебряные украшения. Он мог бы купить девчонке что-нибудь в Дамаске, на обратном пути:

– Но арабские браслеты все на один манер, а здесь можно найти что-нибудь необычное. И дешевое, не привозить же ей бриллианты от Картье… – он усмехнулся. Оказавшись на вилле, малышка, как ее называл Рауфф, вела себя тихо. Его хозяйство вел пожилой араб, готовили Вальтеру охранники:

– По крайней мере, теперь на кухне появилась женская рука… – откинувшись в покойном кресле, он жевал финик, – малышка, в общем, недурно справляется. Она аккуратная, работящая. Я ее воспитаю, она станет хорошей женой… – Рауфф вытер губы салфеткой:

– Герр Франц и этот сеньор Геррера должны на этой неделе оказаться в Ушуайе. Сюда их везти нельзя, я им дал указания, как добраться до второго отеля. Съезжу на рынок, заодно встречу их… – он пока не говорил Максимилиану о приглашенных гостях:

– Видно, что ему не до этого, с родами Эммы. В любом случае, пока не стоит заводить разговор, о том, что герр Франц может стать для нее хорошей партией. Она пока не родила, и русский еще жив… – сняв кофейник, Максимилиан кивнул на бутылку коньяка:

– Довоенные запасы, Вальтер. Такой коньяк я пил в Париже, когда на Елисейских Полях висели наши флаги… – он все еще не избавился от мыслей о Ноймане:

– Может быть, это просто совпадение… – вернувшись в свое кресло, он вытянул ноги, в итальянских мокасинах, – но надо связаться с Мадридом, то есть, вернее, с Америкой, со Скорцени. После капитуляции Отто сидел в Испании, занимаясь приемом товарищей. Нойман бы его никак не миновал… – Макс вытащил на свет докладную записку зятя:

– Все очень толково, Вальтер, – одобрительно сказал он, – как мы с тобой и обсуждали, надо обратить особое внимание на работу с палестинцами. Дикари, вроде шейха Хасана Саламы, нам пригодятся. Их дети снимут арабские одеяния и наденут европейские костюмы, но враг у нас останется общим. Евреи, то есть новое государство Израиль… – Максимилиан, презрите презрительно, скривился:

– Арабы не забывают добра, Салама и ему подобные завещают сыновьям дружить с нами, с их первыми наставниками… – он пригубил коньяк:

– Что у тебя за приватное дело? Я тоже кое о чем хотел с тобой поговорить… – трубка внутреннего телефона задрожала, обергруппенфюрер извинился:

– Могут звонить из госпиталя, сам понимаешь… – Максимилиан, внимательно, слушал. Рауфф заметил довольную улыбку, на его лице:

– Отлично, – наконец, сказал обергруппенфюрер, – я буду через четверть часа… – он потянулся за бутылкой:

– Хорошие новости, Вальтер. Эмма родила здорового, крепкого мальчика. Выпьем… – он передал Рауффу бокал, – за солдата нашего рейха, за моего племянника.

Ушуайя

Надоедливый снег бился в окна пустынной, маленькой столовой пансиона, стоявшего на городской набережной, по соседству с почтовым отделением и табачной лавкой. На дверях обоих заведений ветер раскачивал фанерные таблички: «Закрыто». Едва пробило восемь утра, залив тонул в пелене метели. Над городком повисло угрюмое небо. Мачты рыбацких лодок, в порту, скрипели под южным, ледяным вихрем. В отдалении, за серыми скалами, закрывавшими выход в пролив, ревело море. Сквозь пургу едва пробивался неверный, мигающий свет маяка.

На полированном серванте, в столовой, сложили прошлогодние, иллюстрированные журналы, с черно-белыми снимками президента и сеньоры Перон. Едва слышно хрипело радио:

– Пятница, девятое июля. Аргентина празднует День Независимости. Сегодня вечером в Буэнос-Айресе состоится торжественный концерт, в Театре Колон и прием, в резиденции главы страны. Продолжается блокада западной части Берлина… – ложка застучала о фаянсовую чашку. Полковник Горовиц усмехнулся:

– Мы здесь тоже словно в блокаде. Порт закрыт, аэродром не работает… – их рейс, приземлившийся в Ушуайе в среду вечером, судя во всему, стал последним на ближайшее время. В переданной вчера по радио метеосводке, говорилось о метелях, морозах в минус десять градусов по Цельсию и опасности схода лавин, на горных дорогах.

Питер, размеренными движениями, намазывал масло на поджаренный тост:

– Вообще ничего не работает. Мы вовремя прилетели, ничего не скажешь. Хорошо, что застали прокатную контору открытой… – виллис, как и обещали, снабдили цепями на колеса. С хозяином конторы объяснялся сеньор Геррера, он же брал номер, в единственном пансионе городка. Обрадовавшись неожиданным постояльцам, хозяйка выдала им ключи от комнат с камином. В шкафу Питер нашел старомодные грелки. Горячая вода шла из крана исправно, но батареи грели еле-еле. Владелица пансиона экономила на угле, для отопления номеров.

В столовой было еще холоднее, при разговоре изо рта вырвался пар. Они сидели в толстых, непромокаемых куртках, подбитых овчиной, в вязаных шапках. Меир бросил взгляд на проблески седины, в двухдневной щетине кузена:

– Впрочем, у мистера Фельдблюма, в его хасидском обличье, тоже хватало седых волос, в бороде. Мы с Питером ровесники, нам всего тридцать три года. Ничего, скоро все закончится, Марта вернет себе старшего сына. Они поселятся на Ганновер-сквер, у них родятся еще дети…

Ночью, в промерзшей, несмотря на грелку, кровати, Меиру снилась заснеженная, голая равнина. Над головой, играли всполохи северного сияния, на горизонте он видел странные скалы:

– Я насчитал семь вершин, но это был не Эллсмир, не Арктика. На острове я ничего подобного не встречал… – в ушах бился странно знакомый голос:

– Я верю, что она жива, жива. Один раз я не успел, Меир, но теперь обязательно успею… – о его щеку потерлась нежная, детская щечка. Серо-синие глаза, в длинных ресницах, серьезно взглянули на него:

– Но она не Ева, она младше Евы, и не похожа на нее… – девочка обхватила Меира ручками за шею:

– Я буду скучать, папа… – он пощекотал ребенка:

– Хорошее, или плохое, милая… – малышка, мимолетно, улыбнулась:

– Нельзя говорить плохое, папа. Только хорошее… – глаза девочки стали совсем серыми, туманными. Она, рассеянно, добавила:

– Я буду скучать… – в метели он тоже видел серые, словно свинец, глаза. Звучали выстрелы, к небу поднимался столб огня, издалека доносился женский крик. Меир, тяжело дыша, поворочался. Сердце, бешено, колотилось, из приоткрытой двери в соседнюю комнату слышалось спокойное, сонное дыхание Питера.

Меир нашарил на столике сигареты:

– Кричали на русском языке, это я разобрал. Что мне делать, в СССР? Я никогда там не был. И кто эта девочка… – выпив остывшего кофе, из термоса, он присел в постели, натянув на плечи одеяло:

– Я просто волнуюсь. Рауфф и сеньор Ланге, то есть Макс, могут появиться в Ушуайе хоть завтра. Мы при оружии, но они тоже, наверняка, приедут не с пустыми руками. Мы сильно рискуем. Едва Рауфф опишет нас Максу, как тот поймет, кто мы такие. Надо быстрее убираться отсюда… – вечером они поужинали в пансионе. Все городские заведения стояли закрытыми:

– Зима, туристов нет… – извинилась хозяйка, – но вы не волнуйтесь, готовлю я недурно… – за действительно хорошим рагу, из свинины, с бобами, Питер тихо заметил:

– Ты обратил внимание на судно, в порту? То, что стояло отдельно от рыбацких лодок… – корабль назывался «Звезда юга». Надпись на корме сообщала, что судно приписано к Ушуайе. На мачте сиротливо повис мокрый от снега аргентинский флаг.

Меир отрезал себе немного зачерствевшего хлеба:

– Обратил. Это не просто судно, Питер, а ледокол, пусть и малого тоннажа. Я больше, чем уверен, что владеет им тоже сеньор Ланге, или кто-то из его сотрудников, так сказать… – времени выяснять имя хозяина ледокола у них не оставалось. Меир налил себе еще крепкого кофе:

– Я так и не поговорил с Мартой насчет Мэтью. Хотел, но не успел, из-за суматохи с Рауффом… – на краю стола лежал аккуратно запакованный сверток, с сэндвичами.

Хозяйке они сказали, что намереваются осмотреть окрестности. Привозить палатку они не стали, но Меир забросил на заднее сиденье виллиса рюкзаки, с притороченными к ним спальными мешками. На карте они отметили точку рандеву, с остальной группой. Осушив третью чашку кофе со сливками, Питер закурил:

– Сэндвичи у нас получатся такими, как по дороге в Ставело… – он взглянул на Меира, – ты тогда разогревал сыр, от гастрономии Фошона, над огнем спиртовки… – Меир вспомнил свой сон:

– Он говорил, что один раз не успел. Голос был знакомый, но кто это? Я тоже не успел, в Ставело, и потерял отца. Но сейчас мы успеем, обязательно. Максимилиан понесет наказание, а я вернусь домой и восстановлю свое доброе имя. Я не погибну на краю земли, оставшись для своей страны якобы предателем. И вообще, мне надо вырастить Еву… – Меир решил поговорить с Мартой при встрече:

– Я ей расскажу о письмах так называемого Аарона, о свидании Мэтью и советского агента, в Розуэлле. Мэтью не должен уйти от ответственности, не должен сбежать в СССР. Я вернусь домой, буду работать в Секретной Службе, воспитывать Еву. Понятно, что больше детей у меня не появится… – отогнав мысли о неизвестной девочке, из своего сна, Меир взглянул на часы: «Пора ехать».

Питер сверился с картой, в походной сумке:

– До гостиницы сеньора Ланге тридцать километров, но по такой дороге и такой погоде, мы весь день будем наверх карабкаться. Шоссе все обледенело, тоже, как в Ставело… – Меир подумал:

– Мы тогда лежали рядом в окопе и сейчас остались рядом. Правильно Марта сказала, война не закончится, пока жив последний нацист… – он потушил сигарету:

– Вообще, если нам удастся, так сказать, поговорить с Рауффом с глазу на глаз… – полковник не закончил. Кузен покачал головой:

– Безнадежно. Думаю, Адель давно мертва. Но ты прав, пусть он, по крайней мере, признается, где он бросил труп бедной девочки. Кларе станет легче, с могилой, куда можно прийти… – за дверью пансиона бушевала метель. Надвинув шапку на глаза, замотавшись до носа в шарф, Меир подергал цепи, на колесах:

– Прорвемся. Хотя танк здесь бы больше пригодился… – по брезенту виллиса хлестал снег. Кузен кинул между сиденьями термосы:

– Спиртовка у нас есть, сухой суп, кофе и шоколад, тоже. Правда, шоколад скоро станет льдом… – он завел машину:

– Ничего, мы разогреем плитки… – виллис, зафырчав, пополз по безлюдному городку, к выезду на северное шоссе.


Машина едва ни ткнулась решеткой радиатора в еле видный за метелью, высокий столб. Питер заглушил мотор:

– Вообще зря мы не взяли рацию. Джон говорил, что в Сан-Тельмо, в армейских лавках, ему предлагали десантный комплект. Сейчас бы связались с северной группой… – Меир подышал на обледеневшее стекло:

– Северная группа, южная группа… – полковник, слегка, усмехнулся, – объединенные силы союзников в составе шести человек… – он, внимательно, рассматривал столб:

– Я уверен, что сеньор Ланге имеет в своем распоряжении инженеров. В конце концов, у него в руках кузина Констанца, хотя она не станет работать на нацистов. В общем, эфир он слушает, даже в такую погоду. Твой, то есть наш общий знакомый, далеко не дурак… – приоткрыв дверь виллиса, Меир впустил в машину злую поземку:

– Здесь написано, что мы приехали в отель «Горный приют». Ворота, кстати, открыты, но виллис туда не проберется, двор завалило снегом… – по карте выходило, что они поднялись на полкилометра над уровнем моря. Питер включил фонарик:

– Тридцать километров заняли у нас три часа. Словно мы ехали на паровой тележке, создании знаменитого инженера, сэра Майкла Кроу… – несмотря на полдень, фонарик еле справлялся со снежной полутьмой. До озера Фаньяно оставалось еще столько же:

– Горы на северном берегу выше… – Питер помнил карту, – там вершины в полтора километра. Здесь хребет снижается, идет к побережью океана… – машину они не заперли:

– Потом мы час провозимся с ключами, по такому морозу… – Питер помахал руками, в кашемировых перчатках, – кроме гуанако, здесь никого не водится, а они живут на равнинах… – миновав скрипящие, сделанные в альпийском стиле, ворота, они остановились на заваленном сугробами дворе. Гостиница, трехэтажное шале, под остроконечной крышей, темнела черными провалами окон. Меир задрал голову:

– В фонарях нет лампочек. Генератор либо еще не работает, либо его вообще не поставили… – путь к крыльцу занял у них полчаса:

– Здесь снег не убирали с начала зимы, – вполголоса, сказал Питер, – вообще непохоже, что «Горный приют» готов гостеприимно распахнуть двери для гостей… – входную дверь забили крест-накрест, толстыми брусьями.

Обернув руку полой куртки, Меир, аккуратно, высадил стекло, в окне, выходящем на просторную террасу:

– Предполагалось, что здесь разобьют газон, – поднял бровь Питер, – дети устроят игры в крокет, а постояльцы, в креслах, будут потягивать кока-колу… – ручка окна повернулась. Они, осторожно, залезли внутрь.

Гостинице осталась только кое-какая отделка. Меир оглядывал стойку темного дуба, для портье, большие часы, на пьедестале, сваленные в углу, блестящие медью, багажные тележки:

– Сеньор Ланге может открываться к Рождеству, только сначала надо протопить здание. В подвале, наверняка, стоит котел… – они спустились и в подвал, наткнувшись там на запертую дверь. Обойдя все три этажа, вернувшись в вестибюль, Питер отхлебнул кофе, из термоса:

– Надо ехать дальше, полковник Горовиц. Это обманка… – он указал на беленые стены, – «Горный приют» отвлекает внимание от истинного пристанища нацистов. Шоссе ведет на север, на берег озера Фаньяно… – Меир курил, привалившись к стене:

– Ты прав. Более того, нам не стоит здесь вообще болтаться. Рауфф дал нам указания, как сюда проехать. Максимилиан, в первую очередь, отправит своих людей в «Горный приют», в погоне за нами… – Питер пожал плечами:

– Может быть, и нет. Может быть, он решит, что сюда мы точно не заглянем, опасаясь той самой погони. Но надо себя обезопасить, избавиться от виллиса, то есть оставить машину рядом с воротами… – поплевав на пальцы, Меир, бережно, потушил окурок:

– Пепла вроде не насыпал. Смешно, мы бросаем машину, разбили окно, а я забочусь о пепле и окурках. Старые привычки никогда не умирают… – у них обоих была отличная десантная подготовка и опыт боевых действий в горах:

– Просто если… – начал Питер. Меир оборвал его:

– Я все понимаю. Дорога здесь одна. Столкнись мы, лоб в лоб, с колонной машин СС, мы и минуты не протянем. Пешком больше шансов уйти. Пусть фон Рабе ищет нас в горах, хоть до конца дней своих… – вылезая в окно, Питер пробурчал:

– Очень надеюсь, что этот конец близок. Пошли, разгрузим виллис, подгоним его к воротам… – приоткрыв дверь машины, Питер потянул носом:

– Странно, запах другой. Словно рыба, но откуда у нас рыба… – Меир подумал, что на пол виллиса намело необычно много снега:

– Как будто кто-то шире распахивал дверь, и вообще сидел в машине… – серо-синие глаза обшаривали приборную доску. Меир облизал почти обледеневшие губы:

– Питер, брось рюкзаки. Смотри… – на месте водителя, поверх какой-то записки, тускло блестела медь. На старой, пожелтевшей бумаге извивалась цепочка. Потянувшись, подцепив ее лезвием ножа, Меир поднял с сиденья медвежий клык, реликвию Холландов.


Завывала метель, ноги, по колено, проваливались в снег.

Собираясь в Буэнос-Айресе на юг, Питер с Меиром надели легкие, но прочные армейские ботинки, британского выпуска:

– Вообще Джон говорил, что в военных лавках здесь торгуют даже русскими вещами… – вспомнил Питер, – наверняка, тащат товар из Германии. Хотя сейчас продолжается блокада, переход между зонами оккупации закрыли… – читая в газетах о происходящем в западном Берлине, Питер чувствовал какую-то гордость:

– Там есть и часть моей работы, – думал он, – после гибели Стивена и Абрахама, пришлось взять на себя руководство воздушным мостом, хоть я и штатский человек. То есть теперь штатский… – Марте, он, конечно, никогда бы такого не сказал. Питер не считал нужным упоминать о своих заслугах:

– И вообще, нельзя говорить о заслугах, – сердито думал он, – я выполнял долг порядочного человека. Так же, как с Густи и маленьким Вороном. Понятно, что дети должны расти в семье. У нас с Мартой и так есть ребенок, то есть двое… – Питер надеялся, что сеньор Ланге, или Максимилиан, держит племянника при себе:

– Марта уверена, что фон Рабе ничего не сделает с мальчиком. Конечно, не сделает, но Теодору-Генриху скоро шесть лет. Нельзя, чтобы он рос в окружении нацистов, слышал от них ложь, о своих родителях. Его отец и дед отдали жизни за другую Германию. Ребенок должен об этом знать. Не говоря о том, что ему нужна мать… – Марта, в Буэнос-Айресе, свернула газету. Жена, задумчиво, подперев щеку рукой, взглянула на него. Зеленые глаза ласково заблестели:

– Это все ты, милый… – маленькая рука легла поверх листа, – Берлин не голодает, в том числе, благодаря и тебе… – он только, смущенно, что-то пробурчал. Питер не любил разговоров о службе в армии, о кресте Виктории, и других наградах:

– У Волка не было никаких наград, если не считать советских медалей, а он сделал гораздо больше, чем я. Гольдберг вообще только после победы начал получать ордена. У него и военного звания нет. И Волк тоже не был офицером… – он подумал, что надо поговорить с Мартой.

Дядя Джованни поставил в Мейденхеде памятный камень, в честь погибшей дочери:

– Теодор позаботится о мемориале для Мишеля, на Пер-Лашез. В Мон-Сен-Мартене появится памятник Виллему и Тони. Юный барон все сделает, можно не сомневаться. Но надо, чтобы и Максим знал, что память его отца чтут. Надо добавить на камень имя Волка… – Марта не упоминала о таком, но Питер видел, что она думает и о первом муже:

– В Берлине она ездила мимо виллы фон Рабе, то есть бывшей виллы, ходила мимо руин Бендлерблока. Могилы Генриха и его отца не сохранилось… – по словам Джона, заговаривать о мемориале, для участников июльского заговора, было преждевременно:

– Посмотрим, что случится потом, – заметил герцог, за кофе и коньяком, – но пока пусть все остается как есть. Мюллера это тоже касается… – Питер, недовольно, отозвался:

– Насчет Мюллера я согласен. Беглых нацистов, все равно, никто, кроме нас не ищет, – он криво улыбнулся, – наоборот, их нанимают на работу… – прозрачные глаза кузена похолодели:

– В организацию генерала Гелена берут только тех, кто прошел денацификацию, Питер… – отрезал он, – нам нужны люди с военным опытом, люди… – Питер допил коньяк:

– Преследовавшие коммунистов и расстреливавшие евреев, не стесняйся… – герцог покраснел:

– Все члены СС признаны военными преступниками и подлежат наказанию. Они находятся в тюрьмах, а потом… – Питер махнул рукой:

– Потом они отсидят свои пять лет, то есть уже отсидели, учитывая постоянные амнистии. Выйдя на свободу, они найдут теплые места, в министерствах и ведомствах будущей западной Германии. И, кстати, евреев и партизан расстреливало не только СС, ты сам это отлично знаешь… – Питер помнил витиеватый, русский мат тестя:

– Власовские подонки сейчас все, как один, кричат, что перебежали на сторону Гитлера, ради борьбы с коммунизмом. Их вообще признали частью вермахта и даже не судят… – Федор Петрович ловко раскупорил бутылку водки:

– Когда и если меня рассекретят, если можно так выразиться, ноги моей на их сборищах не будет. В довоенные времена мои встречи с такими тварями всегда заканчивались дракой… – он повертел под носом у Питера крепким кулаком:

– Я и не шестом десятке смогу пару человек сбить с ног, не сомневайся… – Питер вытер мокрое лицо обледеневшим рукавом куртки:

– Пока что нас ветер сбивает с ног. Интересно, на восточном берегу такая же погода, или у них теплее, из-за озера? Главное, чтобы они не нарвались на нацистов. Но Марта в авангарде, а она очень осторожна… – Питер отогнал от себя мысли о жене:

– С ней все будет хорошо, – уверенно сказал он себе, – сейчас надо разобраться с клыком… – клык лежал во внутреннем кармане его куртки. Он тронул за плечо идущего впереди кузена:

– Распадок по правую руку, давай перекурим… – лицо полковника тоже залепил снег. Карту, взятую с пассажирского сиденья виллиса, Меир сунул себе в карман:

– Впрочем, это даже не карта, а набросок. Но все, в общем, понятно… – на бумаге отметили и треугольник, изображавший «Горный приют», и тропинку, где карабкались они с Питером. Обледеневшая, усеянная камнями, опасная дорожка вела вверх. Если верить бумаге, они шли ко входу в пещеру. Привалившись к скале, немного защищающей от ветра, Питер закрыл ладонями огонек зажигалки:

– Осталось метров двести, не больше, но это еще час, если принимать во внимание наши рюкзаки… – рюкзаки, спиртовка, и вещевой мешок, с провизией весили килограмм сорок. Меир допил кофе, из термоса:

– Но мы не зря все тащим. Если это индейцы, нам надо завоевать их расположение, вручить подарки. Инуиты так всегда делают, мне на острове Эллсмир рассказывали… – Питер хмыкнул:

– Одно понятно, нарисовали карту и следили за нами не нацисты. Но как у них оказался клык Джона… – Меир почесал голову, под вязаной шапкой:

– Джон, кстати, и не говорил, где оставил реликвию. Я заметил, что он не носит клык, но ничего не спросил… – Питер положил руку на воротник свитера:

– С крестиком мне спокойнее. Федор Петрович не взял сюда икону, оставил образ на острове, с родовым клинком. Но Степан прилетел с медальоном, он его никогда не снимает. И Джон не снимал клык, но зимой сорок пятого, когда он пришел в Мон-Сен-Мартен, больным, у него не было при себе реликвии… – услышав его, кузен кивнул:

– Это я помню. Тогда мы решили, что он где-то потерял вещицу… – Питер помолчал:

– Мой тесть тоже всем говорил, что крестик бабушки Марты он потерял, на гражданской войне… – Меир взглянул наверх:

– Ладно, пока мы не доберемся до авторов карты, мы, все равно, ничего не узнаем… – у входа в пещеру они оказались даже меньше, чем через час. Метель немного стихла, но к вечеру стало холоднее. Над хребтом, в чернильном, прояснившемся небе, зажигались колючие звезды. Шале отсюда казалось детской игрушкой, домиком, возведенным из конструктора. Брошенный виллис застыл черной точкой у ограды. Питер всмотрелся в дорогу, ведущую на север:

– Вроде бы не едет никто. Виллис к завтрашнему дню завалит снегом, да и сейчас его с шоссе не видно… – он хмыкнул:

– Кстати говоря, на Огненной Земле живет мало индейцев. Тысяч пять, не больше. Их убивали, при колонизации… – Меир приложил палец к губам:

– Тише… – издалека раздавались голоса, они уловили гул костра:

– Но надо еще пройти по пещере, – вздохнул Питер, – то есть проползти… – они с кузеном стояли в начале узкого, с низким потолком хода. Полковник Горовиц сбросил рюкзак:

– Давай я первый, у меня есть опыт тренировки в пещерах… – Питер отозвался:

– У меня тоже, но ты прав, ты меня легче. Меньше опасности, что ты застрянешь… – таща за собой вещи, зажав в зубах фонарики, они исчезли из вида.


Питер вдохнул знакомый ему по виллису запах сушеной рыбы.

Бойкая ручка протянулась к немного обгорелой палочке:

– Juan quiere… – мальчик, усевшийся на коленях у Питера, картавил. Нечесаные, спутанные локоны, падавшие на загорелую шейку, испачкали Питеру пальцы:

– Это зола, из костра, его мажут золой… – Питер, осторожно, коснулся волос малыша:

– Он, на самом деле, белокурый, словно лен… – через разводы золы и краски, на лице ребенка, в свете огня, блестели прозрачные, светло-голубые глаза. Сняв поджаренный кусочек трески, он вцепился в рыбу острыми зубками:

– Juan hambre… – выхлебав деревянную миску сваренного Питером супа, из концентрата, парнишка умял половину плитки шоколада. Как и предсказывал Меир, индейцы обрадовались подаркам:

– Но Лола сказала, что мы гости, а, значит, нас обязаны накормить… – их угостили вяленым мясом гуанако и кашей, из бобов. Хуан, как называл себя мальчик, не преминул приложиться и к миске с кашей. Получив шоколад, дети, сначала, неуверенно, рассматривали плитки. Крепкий мальчик, по виду лет пяти, первым положил в рот кусочек. Мальчик расплылся в улыбке:

– Abuela, sabroso… – Лола, как представилась пожилая, почти седая женщина, кивнула на ребенка: – Молочный брат его, старший. Мой внук… – малыш тоже называл Лолу бабушкой. Перекинувшись с женщиной несколькими фразами, по-испански, Меир подозвал Питера:

– Клык и карту оставила именно она. Нас видели, в Ушуайе, на базаре… – в четверг в городе собирался рынок. Питер вспомнил:

– Мы, действительно, прошлись по рядам, но я не хотел маячить в людных местах. Я даже не помню, были ли там какие-то индейцы… – оказалось, что их заметили. Лола курила короткую трубку, но приняла и пачку местных сигарет:

– Мы сразу поняли, что вы не оттуда… – она дернула головой на север, – когда нам оставили Хуана, то обещали, что за ним приедет отец… – Питер, осторожно, поинтересовался:

– Сеньора Лола, что за люди, о которых вы говорите, с севера… – темные глаза индианки словно подернулись льдом:

– Incubos… – коротко сказала она, добавив еще пару слов, на местном языке. Меир попытался выяснить, что имеет в виду женщина. Кузен повернулся к Питеру:

– У нее в народе так говорят, ее племя называется она. В общем, Лола утверждает, что они все трупы, притворяющиеся живыми… – Лола выпустила клуб ароматного дыма:

– Los que estan vivos, estan muertos… – Питер не нуждался в переводе:

– Те, кто живы, мертвы… – племянник, маленький Джон, сонно жуя, прикорнул у него под боком, – но ведь и те, кто мертвы, живы. Кто бы мог подумать, что Лаура выжила… – Лола рассказала о женщине, оставившей в племени ребенка, две зимы назад. Питер, сначала, решил, что перед ним внук дяди Джованни:

– Нет, не сходится. Лауру арестовали весной сорок третьего года. Но если Мишель нашел ее, в Германии, если им удалось встретиться… – только услышав от Лолы имя матери маленького Джона, Питер понял, о ком идет речь:

– Марта говорила, что Эмма познакомилась с герцогом летом сорок четвертого года, когда он тайно приехал в Берлин. Потом они встретились во Франкфурте, случайно, но дом Марты и Эммы разбомбили, они потеряли друг друга… – Питер был уверен, что фон Рабе ничего не сделал бы с племянником:

– Но Эмма не хотела, чтобы ее дитя воспитывали нацисты. Она отдала ребенка Лауре, Лаура бежала, добралась до индейцев… – Меир, тихо, подошел к костру. Присев рядом, полковник нежно погладил ребенка по голове:

– Джон ничего нам не говорил… – Питер вздохнул:

– Он и в детстве такой был, скрытный. Ты тоже о Тессе не рассказывал… – он подумал:

– Да и я, молчал, о встрече с Мартой, в Рётгене. То есть не обо всем упоминал… – на шее мальчика виднелась медная цепочка клыка. Поворочавшись, раскинув ручки, он пробормотал:

– Juan duerme… – Меир улыбнулся:

– Durme, durme, милый, как в песне поется. Только там о девочке, но и ты не узнаешь ни горя, ни невзгод, наследный герцог Экзетер… – Питер прикрыл ребенка курткой:

– Джон такого и представить не мог, конечно. Эмма, наверняка, на озере Фаньяно. Мы пристрелим мерзавца Воронова, и они обо всем забудут… – наклонившись, Меир прикурил от уголька:

– Но Лола не знает, что случилось с Лаурой. Она увидела, что Мишель мертв… – Питер помолчал:

– Этого она знать не может. Пусть она хоон, шаман, как это называется, но я не верю в такие вещи. Надо сказать дяде Джованни, что Лаура может быть жива… – в стеклах пенсне кузена отражались языки костра. Меир глубоко затянулся сигаретой:

– Надо. Насчет всего этого… – он повел рукой, – Лола велела отправляться на рандеву. Она и малыш пойдут с нами… – Питер даже закашлялся:

– Зачем? Пусть остаются здесь, в пещере безопасно. Потом мы заберем маленького Джона… – Меир пошевелил палочкой угольки:

– Ее не переубедить. Она сказала, что мальчик должен увидеть мать… – Меир вспомнил:

– Она что-то пробормотала, на своем языке. Но объяснять отказалась… – он помялся:

– И еще, Лола говорит, что сейчас нам понадобится ее помощь… – пламя, затрещав, рванулось вверх, к низкому, темному своду.

Озеро Фаньяно

Максимилиан, уверенным, нежным движением поправил кашемировое одеяльце, в колыбельке нового племянника. Мальчика запеленали, устроив на голове трогательную шапочку, с бантиком и кружевами. Длинные, темные ресницы слегка дрожали, он сопел изящным носиком:

– Отто похож на меня, – понял Макс, – то есть это наша фамильная стать, осанка фон Рабе. У Эммы тоже такая фигура… – врачи обещали, что младенец станет высоким:

– Адольф пошел в Генриха, он небольшого роста, коренастый. Впрочем, Марта тоже ростом не отличалась… – племянник, к облегчению Макса, ничем не напоминал отца:

– Он больше смахивает на покойного Отто… – Макс изучал безмятежное личико, – только разрез глаз у него от Эммы… – глаза у ребенка были голубые, миндалевидные. Мальчик бойко сосал бутылочку, и крепко спал.

Разогнувшись, обергруппенфюрер бросил взгляд на плотно закрытую дверь палаты сестры:

– Эмме надо отдохнуть. Ребенок крупный… – племянник весил почти четыре с половиной килограмма, – она устала, ей накладывали швы… – Максимилиан строго велел докторам заботиться о сестре:

– У нас имеется кормящая женщина, – заметил он, – нет нужды обременять графиню фон Рабе бытовыми хлопотами. В любом случае, молоко у нее пока не пришло, а там посмотрим… – насколько знал Макс, Эмма спала:

– Она привыкнет к мальчику, – успокоил себя обергруппенфюрер, – материнский инстинкт никуда не денешь. Она возится с Адольфом, как с собственным сыном, а Отто ее сын, по крови… – новорожденный почмокал красиво вырезанными губами:

– Тоже, как у Эммы, – понял Макс, – когда она позировала Циглеру, художник говорил, что такая форма, называется, лук Амура… – Максимилиану хотелось погладить малыша по мягкой щечке. Он улыбнулся:

– Я его держал на руках, помогал подмывать, пеленать. Я его выращу, вместе с Адольфом, а Эмма пусть выходит замуж за Вальтера и родит нам девочку. Мы ее избалуем, как и мою будущую принцессу… – Макс давно представлял себе отделку и мебель, в детской еще не рожденной дочки:

– У девочек появится балетный станок, как у Эммы. Классический балет хорош для осанки. Эмма будет им преподавать, к ней до шестнадцати лет приезжал балетмейстер, из оперы. Цецилия займется с малышками музыкой. Надо купить им пони, обучить языкам… – Макс не хотел отправлять девочек в швейцарские пансионы, для юных леди:

– Никто ничего не заподозрит, мы все легализовались, у нас аргентинское гражданство, но не надо риска. Девочки должны расти в семье. Мальчишек я пошлю в местную военную академию, когда они подрастут. В Аргентине хорошая армия, пусть получат боевую подготовку. Да и я неплохой инструктор, – он усмехнулся, – а Вальтер будет их наставником в арабском языке… – он взглянул на хронометр:

– Почти полночь. Надо вернуться в «Орлиное гнездо», выслушать Вальтера. Вдруг у него какие-то важные сведения. Он хороший оперативный работник, он внимателен и всегда держит уши открытыми… – Макса беспокоил проклятый танкист Нойман, якобы арестованный в восточном Берлине:

– С Холланда станется затеять с нами игру, – недовольно подумал обергруппенфюрер, – личной смелости, мерзавцу, все-таки, не занимать. Неужели он приехал в Южную Америку ради Эммы, рискуя жизнью… – Макс почувствовал какую-то вину:

– Эмма о нем не упоминает, и хорошо, что так, но ведь я тоже могу появиться в Палестине, забрать Цецилию. Девочка меня ждет, она поверила мне… – покачав колыбельку, он подошел к окну. «Орлиное гнездо», на берегу озера, тонуло в темной дымке метели. Справа, на мысе острова, Максимилиан разглядел плоские крыши физической лаборатории. Из госпиталя он позвонил начальнику научного комплекса. Выслушав доклад, Максимилиан хмыкнул:

– Явилась на рабочее место и трудится. Физики едва успели все организовать, а она уже погрузилась в расчеты. Она мне скажет спасибо. Она застоялась, проектируя гражданские сооружения… – обергруппенфюрер, несколько раз, консультировался с учеными. Все утверждали, что невозможно создать удаленное управление, действующее на таком расстоянии:

– Задача лежит вне пределов возможностей современной науки… – пожал кто-то плечами, – поймите, партайгеноссе фон Рабе, одно дело, нажимать кнопку на пульте, находящемся в ста метрах от ракеты, и совсем другое, поднимать в воздух вооружение, размещенное на противоположном конце земли… – Макс отрезал:

– У вас есть все технические данные, с арктической базы… – так в документах называлось хранилище, на острове Эллсмир, – миссия СС опробовала управление на месте, оно прекрасно работало. Осталось только обеспечить возможность удаленного запуска ракет… – по словам начальника лаборатории, 1103 заказала всю техническую документацию, привезенную на флотилии из рейха:

– Это чистые радиоволны… – с облегчением, подумал Макс, – доступа к взрывным средствам или электричеству, ей не дают… – не доверяя 1103, он, как и в Пенемюнде, никогда не засыпал рядом с ней и не поворачивался к ней спиной:

– Оружие ей сделать не из чего, ее постоянно обыскивают, а с голыми руками она на меня не бросится. Она знает, что я ее придушу… – ему нравилось стискивать длинные пальцы на хрупком, белом горле. Сухие губы синели, дергались, она кашляла, отвернув голову в сторону. Макс отпускал ее, только тяжело выдыхая, позволяя себе, на мгновение, закрыть глаза:

– Ее операция необратима… – подумал обергруппенфюрер, – я тогда действовал эмоционально, поторопился. У нее есть еврейская кровь, но она могла бы родить нам гениального младенца, нового фюрера. Ладно, программа увенчается успехом, рано или поздно… – дверь заскрипела. Он обернулся:

– Где вас носило, молодой отец? Я сказал, что шампанское на местной кухне, в рефрижераторе… – Макс хотел, как полагается, поднять тост за нового племянника. Лазоревые глаза Мухи блестели, он слегка покачивался, зажав бутылку «Вдовы Клико» и два бокала. Поведя носом, Максимилиан уловил, сквозь привычный запах гноя, веяние водки:

– Успел приложиться к своей фляге, русская свинья… – Макс едва сдержал ругательство, – хорошо, что Эмма спит… – зять, по его словам, еще не видел жену:

– И не надо, чтобы видел, – решил Макс, – так я и знал, что он напьется… – Петр Арсеньевич широко улыбался. Пристроив бокалы на больничную тумбу, он ловко раскрутил проволочный хвостик на бутылке. Максимилиан, сварливо, велел:

– Не пускайте пробок в потолок, здесь спит ваш сын… – Муха помотал головой, пробка мягко хлопнула. Белая пена полилась в богемский хрусталь:

– Отто не мой сын, ваша светлость… – выбросив правую руку вперед, Петр Арсеньевич поднял бокал: «Зиг хайль! Выпьем за сына великого фюрера, Адольфа Гитлера!».


Через плотно закрытую дверь палаты до Эммы доносился гневный голос старшего брата:

– Вы пьяны, в чем я и не сомневался! Я не хочу слушать ваши дурацкие бредни. Программа строго засекречена, у вас не было доступа к материалам. Пойдите, отоспитесь, и только тогда я вас допущу к Эмме… – Максимилиан бросил взгляд на колыбель. Отто поворочался, сморщил личико. Макс, немного тише, добавил:

– Прекратите пороть чушь. Ваш сын не имеет никакого отношения к фюреру… – Муха сглотнул:

– Я знаю, что я должен был получить ваше разрешение на… – Петр Арсеньевич поискал слово, – на манипуляции, но я решил проявить инициативу… – зять икнул:

– Это огромная честь, ваша светлость. Эмма обрадуется, поняв, что стала, так сказать, сосудом для исполнения священной миссии… – Максимилиану хотелось сбросить проклятого пьяницу в ледяную воду озера Фаньяно:

– Может быть, он хотя бы так протрезвеет. Городит всякую ерунду и не стесняется… – на щеках зятя горели алые пятна, он слегка покачивался:

– Поверьте мне, ваша светлость, я говорю правду… – Максимилиан сцепил зубы:

– Вообще он мог забирать пробирку, он знал шифр от камеры хранения, в госпитальном рефрижераторе. Но как он посмел превратить Эмму в лабораторного кролика… – насколько видел Макс, племянник ничем не напоминал покойного фюрера:

– Как я и говорил, мальчик похож на фон Рабе, то есть он пошел в нашу маму. У Генриха проявилась южная кровь, которую, наверное, принес этот Йордан, кем бы он ни был… – Максимилиану совершенно не хотелось, чтобы сестра услышала признание зятя:

– Эмма только родила. В это время женщины более эмоциональны, учитывая случившееся с ее первым ребенком. Она может пойти на что-то безрассудное… – Макс боялся, что малыш проснется:

– Ладно, пусть Муха сначала придет в себя, а потом я с ним серьезно поговорю… – он снял с крючка непромокаемую куртку с капюшоном, от Barbour:

– У меня нет времени, меня ждет партайгеноссе Рауфф. Вам дадут отдельную палату, советую вам принять душ… – Макс, брезгливо, повел носом, – и лечь в постель. Вы взволнованы, вы не понимаете, что говорите… – он вышел, не попрощавшись с зятем. Дверь, мягко, закрылась.

Эмма переступила внезапно заледеневшими ногами, в овчинных мокасинах, итальянской работы:

– Мерзавец, какой мерзавец… – она не сомневалась, что Воронов говорит правду:

– Они притащили сюда… – Эмма не хотела произносить это слово, – власовец использовал меня, как подопытную крысу. Я родила ребенка от Гитлера… – Эмма знала, что ей надо делать. Голова была ясной, она напрягла слух:

– Власовская мразь еще там. Мне надо отослать его, усыпить подозрения. Мне надо добраться до отродья дьявола… – Эмма хотела разыграть припадок сумасшествия:

– Макс решит, что я впала в депрессию, из-за родов, и решила бежать, с ребенком. Клянусь, я брошу тварь в озеро и даже не посмотрю ему вслед… – избавляться от младенца в госпитале было опасно:

– Власовец может вернуться, проверить, что я делаю. Надо еще миновать дежурного врача и охранников… – Эмма подумала, что можно спрятать ребенка под халат:

– Попрошу доктора принести мне чаю, объясню, что проголодалась. Охранники пошли на пирс, вслед за Максом… – по первому пребыванию в госпитале, Эмма знала, что входная дверь в особое крыло легко открывается изнутри:

– Лаура так сбежала, вместе с моим малышом. Я тогда сказала Максу, что она солгала, что ребенок, родившийся в Нойенгамме, умер… – Эмма помнила сдавленные звуки, тяжелое дыхание Лауры, в темноте комнаты:

– Она его убила, своими руками. Она не хотела, чтобы дитя Макса выжило. Но что такое Макс, по сравнению с Гитлером… – сжав левую руку в кулак, в кармане кашемирового халата, Эмма, тихонько, приоткрыла дверь.

Русский, глупо улыбаясь, рассматривал колыбель. Она вдохнула запах водки, гноя, кислого шампанского. Эмму слегка замутило, она велела себе собраться:

– Я проснулась и услышала ваш разговор, милый… – голубые, миндалевидные глаза взглянули на Петра, – почему ты мне не сказал, о столь почетной миссии… – скользнув ближе к колыбели, превозмогая тошноту, Эмма провела пальцами по рукаву его эсэсовского мундира:

– Неужели это правда, милый… – от жены уютно веяло тальком и молоком, – неужели у меня родился потомок великого фюрера… – Петр, благоговейно, смотрел на мальчика:

– Эмма меня поняла. Она прониклась святостью своей миссии, она все объяснит Максимилиану… – Петр и не мог надеяться на поддержку жены:

– Но она здесь, она меня обнимает, сама. Правильно говорят, что роды меняют женщину. Мальчик похож на нее и Отто, но, я уверен, он станет напоминать и фюрера… – маленький Отто громко, требовательно закричал. Эмма велела себе улыбаться:

– Надо, чтобы он ушел отсюда, чтобы оставил меня одну. Надо взять на руки это чудовище… – ей было противно касаться ребенка:

– Наш маленький фюрер проголодался, – заворковала Эмма, – сейчас он сытно покушает… – Петр, одним глотком, допил выдохшееся шампанское. В голове зашумело:

– Не буду тебе мешать, милая… – пробормотал он, – ухаживай за малышом, ложитесь спать. Мы позавтракаем вместе, поговорим с твоим братом. Не буду мешать… – повторил он, отступая к двери. Голубые, спокойные глаза жены внимательно взглянули на ребенка. Взяв сына, Эмма подняла белокурую голову:

– Не надо, – согласилась она, – не надо мешать… – неловко кивнув, все еще улыбаясь, Петр вышел в коридор госпиталя.


Черная стрелка часов, на стене беленой комнаты, подбиралась к полуночи. Окно наглухо закрыли стальными жалюзи. На сером, плиточном полу лежал круг света, от настольной лампы. Рядом с полной окурков пепельницей возвышался стальной термос. Кофе принесли бразильский, крепкий, с толикой пряностей.

Констанце не надо было ничего говорить. Краем уха она слышала распоряжения охранника, по внутреннему телефону:

– Здесь тоже знают мои привычки, то есть помнят… – она скривилась, – кофе, папиросы и яблоки… – вместо яблок в комнату доставили сырную тарелку и блюдо с инжиром и финиками. Констанца не благодарила охранников:

– Не обращай на них внимания… – велела она себе, – им, в любом случае, запрещено с тобой разговаривать… – эсэсовцы устроились в отделенном от большого коридора закутке, рядом с полуоткрытой дверью комнаты. Констанца и не собиралась запираться:

– Мне это не нужно. Я не делаю ничего подозрительного, я выполняю распоряжение начальства… – кроме горы канцелярских папок, на простом столе, на тележке, под столом и на полу, в комнате больше ничего не было:

– То есть еще часы, моя тетрадь и карандаш… – в тонких пальцах дымилась американская сигарета, – но, когда я закончу работу над системой, мне доставят технические средства, для ее воплощения…

Констанца рассматривала хорошо знакомый ей чертеж. Лаборатория фон Брауна, в Пенемюнде, начала предварительные работы по созданию боевой ракеты дальнего действия, осенью сорок первого года. Констанца успела дать консультации, по проекту. Предполагалось, что «Америка», как называли ракету в документации, сможет пересечь Атлантический океан и атаковать Нью-Йорк. Констанца провела карандашом по очертаниям ракеты:

– Дальность, пять тысяч километров. Фон Браун хотел вести оружие по заранее установленным на земле радиомаякам, вплоть до восточного побережья Атлантики. Потом управление принимал на себя пилот… – кабина пилота отделялась от ракеты, он катапультировался перед поражением цели:

– Я сказала фон Брауну, что такая конструкция ненадежна, – вспомнила Констанца, – мы недооцениваем сложность планируемого полета, на сверхзвуковых скоростях… – судя по технической документации, фон Браун прислушался к ее советам. Систему наведения ракет изменили, теперь для полета не требовались ни маяки, ни пилот:

– Оружие автоматически нацелено на единственное место… – Констанца покусала карандаш, – понять бы еще, на какое, и где находятся сами ракеты… – об этом папки не сообщали:

– Пять тысяч километров, предельное расстояние… – она задумалась, – но оружие может находиться и ближе. Но понятно, что ракеты не в Антарктиде, тащить их на юг бессмысленно… – Констанца подозревала, что в Антарктиде находятся запасы тяжелой воды:

– Если они нашли урановое месторождение, о котором говорится в папке леди Холланд, они в нескольких шагах от создания бомбы… – ей опять послышался знакомый, прохладный голос:

– Помни, стоит тебе только попросить и все изменится… – Констанца нахмурилась:

– В папке было еще что-то, я помню. Сведения по акустике. Акустические иллюзии, акустические эффекты… – система радиоуправления ракетами, в общем, не представляла для нее сложности:

– На оружие поставлен самонаводящийся автопилот, – поняла Констанца, просматривая чертежи, – туда раз и навсегда вбили единственные координаты. Я говорила фон Брауну, что радиомаяки ненадежны. Волны могут встретиться с помехами, ракета изменит курс и никуда не долетит. Но автопилот доведет оружие до места назначения… – от Констанцы требовалось только создать устройство, позволяющее послать радиокоманду на пульт управления ракетами:

– Судя по всему, пульт находится в рабочем состоянии и питается от генератора, – поняла она, – ракеты стоят, ожидая приказа. Они могут простоять полсотни лет, и даже больше… – она была уверена, что нацисты хорошо спрятали вооружение:

– В пустынном месте, где не появятся люди, – она вспоминала карту арктической зоны, – но даже там, ракеты, скорее всего, разместили под землей… – она быстро набросала список нужного оборудования, для постройки портативного радиопульта. В папках говорилось, что существует несколько образцов системы, управляющей ракетами:

– Когда они размещали оружие, они еще не могли создать механизм удаленного запуска, – подумала Констанца, – но притащили сюда систему, как образец, для будущей работы… – ей еще надо было опробовать новый пульт в действии.

Худая спина, с выступающими лопатками, в синем, лабораторном халате, склонилась над столом, Констанца не обращала внимания на негромкий разговор охранников, в коридоре, на дымок сигарет. Она уловила слово Отто:

– Так звали брата фон Рабе, который делал мне операцию… – Констанца поморгала глазами:

– Дым попал. Он, скорее всего, тоже здесь, только я его не видела… – высокий, белокурый офицер в медицинском халате, похожий сразу на всех арийцев с плакатов в рейхе, снимал ей швы после вмешательства. Он тщательно и долго мыл большие, ухоженные руки, с коротко остриженными ногтями:

– Он со мной не разговаривал, обращался, как с мебелью. И фон Рабе так делает, проклятая тварь, вертит меня, словно куклу… – Констанца не могла открыто напасть на фон Рабе:

– Он меня пристрелит, он не расстается с пистолетом. Мне нельзя умирать, я не увидела Стивена, и своих племянников, не встретилась со Степаном… – карандаш заколебался в пальцах:

– Пока мы вместе, смерти нет. Но ведь мы уже не вместе… – Констанца, на мгновение, прикрыла веки:

– Он поймет меня, я знаю. Поймет и простит… – в ухе опять зазвенело:

– Этого ты знать не можешь. Но если ты попросишь, все изменится, вы начнете с чистого листа. Тебе помогли, в Пенемюнде, в Лос-Аламосе. Надо уметь просить о помощи, быть благодарной… – карандаш треснул, Констанца выпрямилась:

– Мне помогли Марта и миссис Анна, а не голоса в голове, которых не существует. Я благодарна людям, а не акустическим эффектам, вызванным напряжением, создавшимся между нейронами, в коре моего мозга… – она застыла:

– Конечно. Теперь я вспомнила. Леди Холланд писала о таком звуке… – в папке Констанца нашла страницу, где леди Холланд излагала случившееся на корабле ее мужа, в одном из дальних морских переходов:

– Экипаж впал в уныние, два человека шагнули за борт, на ровном месте. Начались ссоры, драки, люди рыдали по ночам, угрожали друг другу оружием. Сначала, она думала, что дело в пище, но потом они увидели берег Африки… – на берег выбросилась стая китов:

– Они ушли из того места, и все прекратилось… – Констанца зашевелила губами:

– Николасу о таком рассказывал отец. Моряки считают, что в океане есть проклятые места. В глубинах поют сирены. Слыша их голос, люди теряют рассудок… – сухие губы слегка улыбнулись:

– Я не даю названия своим проектам, но «Сирена» звучит отлично. Во всех отношениях, если можно так выразиться. Это чистая акустика, никто, ни о чем не догадается… – отчеркнув столбец, Констанца завела второй список технических материалов.


Зеленый огонек замерцал на шкале приемника:

Мягкий голос диктора несся над пустынными равнинами Патагонии, над заснеженными склонами гор:

– В Лондоне четыре часа утра. Для тех, кто поднимается с постели, или еще не ложился, в жаркую ночь середины лета, час классической музыки. Последняя запись трагически погибшего, в расцвете творческих сил, лауреата конкурса Шопена, мистера Самуила Авербаха. Гендель, соната для двух скрипок и фортепьяно, соль минор… – Максимилиан узнал музыку:

– В Будапеште я пригласил оркестрантов, из оперы. Цецилия сидела за пианино, они играли эту сонату… – он оглянулся на приоткрытую дверь. Старший племянник мирно спал. Максимилиан был уверен, что мальчика не разбудит шум автомобильных моторов и лай собак.

Длинные пальцы постучали сигарой по краю пепельницы:

– Вальтер справится, у него большой опыт таких акций. Нельзя его винить, он оперативный работник, он никогда не видел фото мерзавцев. Мы не рассылали снимки в местные отделения гестапо, он не мог узнать герра Питера и так называемого мистера О’Малли… – Макс покривился. Судя по сведениям от Вальтера, бывший чикагский журналист переродился в аргентинского дельца, сеньора Герреру. Максу не нравилось, что Геррера болтался в Швейцарии:

– Банкиры сохранят тайну, они получают хорошие деньги, но люди, все равно, сплетничают. Не зря так называемый герр Франц изображает из себя ценителя искусств, коллекционера… – Максимилиан продавал картины дегенеративных художников через доверенных дилеров, но понимал, что среди завсегдатаев галерей и аукционов могут пойти слухи. Он взглянул на прочный, серый футляр, на отполированном орехе радиоприемника:

– С Ван Эйком я никогда не расстанусь, как не расстанусь с моей драгоценностью. И я сохраню кольцо, оно предназначается моей невесте, Цецилии… – теперь Макс не сомневался в том, кто такой танкист Нойман. Фон Рабе почувствовал смутную тревогу:

– Он тоже где-то здесь, но, как я сказал Вальтеру, незачем пороть горячку, и эвакуировать комплекс. Перед нами вовсе не операция союзников, то есть бывших союзников, а инициатива одиночек. У нас здесь сидит полк СС. Ребята отыщут трех товарищей по оружию… – его светлость, Вальтеру на глаза не показывался. Приглушив звук в приемнике, Макс рассматривал карту окрестностей озера Фаньяно:

– Он, наверняка, тоже сюда прилетел. Эти двое собирались сесть на коммерческий рейс, однако они могли навести тень на плетень, как говорится… – первый отряд отправился в окрестности «Горного приюта». Второй группе Макс поручил обследовать заброшенный аэродром аргентинских ВВС, на северном берегу озера. Он прислушался к рычанию грузовиков:

– Туда нет никакой дороги, ребята возьмут катера. В общем, я не успокоюсь, пока не увижу три трупа. Но вообще, их лучше взять живыми, и поговорить с ними, начистоту. Неужели, Холланд, действительно, рискнул жизнью, записался в отряд к Барбье, чтобы найти Эмму? На базу их могла навести проклятая Монахиня, если она выжила и добралась до Лондона. Она знает и о Валгалле, и о последнем плацдарме. Она тоже может быть здесь … – Максимилиан пыхнул сигаретой. Его не оставляло странное, беспокойное чувство:

– Что они намереваются сделать, втроем? Похитить Эмму, отомстить мне? Или их больше, а герр Питер с мистером Горовицем только скауты… – в окне виднелись крупные звезды, над озером. Макс почти ожидал услышать рокот авиационных моторов:

– Союзники могут высадить десант… – он дернул губами, – правильно я сделал, что связался с югом… – поговорив, по рации, с последним плацдармом, Макс приказал перевести тамошний гарнизон в боевую готовность. Он отдал распоряжение летчикам:

– Может случиться так, что нам придется оставить «Орлиное гнездо», – понял он, – но проект «Феникс» не доведен до конца… – он прижался лбом к холодному стеклу:

– Муха мог и не врать. Он дурак, но он преданный дурак. Я избавлюсь от него, и все объясню Эмме. Она меня поймет, она и сама не захочет заботиться об Отто, после такого. Нам нужен наследник фюрера, нужен новый вождь. Мы вырастим мальчика. Эмма пусть выходит замуж за Вальтера и живет спокойно. Отто мы скажем, что его мать умерла, родами… – Максимилиан вздрогнул. Запищал внутренний телефон, на столе. Подняв трубку, он опять ощутил какую-то тревогу. Во дворе метался белый свет фар, он уловил лязг железных, внутренних ворот. До него донесся низкий звук:

– Это помехи, на линии… – он услышал голос начальника особого отделения:

– Я буду через десять минут, – наконец, сказал Макс, – и отдам вам еще кое-какие распоряжения… – он подавил желание, от души, швырнуть трубку на рычаг. Прошагав к креслу, допив залпом коньяк, он взял куртку и шарф. Четверть часа назад, в госпитале, зять стрелял в Эмму:

– Она ранена, но малыш в безопасности… – Макс положив в карман куртки пистолет, – хватит, мерзавец мне больше не нужен…

Нажав на кнопку звонка, ведущего на пост охраны причала, он хлопнул дверью библиотеки.


Маленькие ноги, в подбитых гвоздями ботинках, легко, уверенно, ступали по заледенелым камням. Марта надвинула вязаную шапку почти на глаза, замотав рот и нос кашемировым шарфом. Уходя в разведку, она не взяла ничего, кроме стального термоса с кофе и фонарика:

– Карту я помню, – успокоила Марта отца, – следуйте за мной, держите расстояние метров в пятьсот… – она помигала лампочкой:

– Даже в метели вы увидите мою морзянку… – поднявшаяся пурга несла в лицо мокрый снег, но температура была выше гималайской:

– Это и не мороз вовсе, – усмехнулась Марта, – примерно минус десять градусов… – оставив самолет на заброшенной, растрескавшейся взлетной полосе, они обогнули озеро Фаньяно с востока, следуя почти незаметной, горной тропе. Марта помнила, что на Огненной Земле живут индейцы. Сидя в расселине, у разожженного костра, она ждала, пока Джон зальет в ее флягу кофе:

– Однако индейцев очень мало, – заметила Марта, – колонизируя Патагонию, конкистадоры истребили почти все местное население. Я не думаю, что на пути нам встретится какое-то племя… – пока что они не увидели ни следов индейцев, ни признаков поселений:

– Но на военной карте отметили гостиницу, на восточном берегу озера, – Марта огляделась, – мне кажется, что фон Рабе, если он здесь, мог обосноваться именно в отеле. В Швейцарии заказывали горнолыжное снаряжение для патагонской гостиницы. Контора сеньора Джулио постоянно гнала контейнеры на юг… – тропа проходила метрах в ста от скрытой метелью, темной воды озера Фаньяно.

Сунув фонарик в карман подбитой овчиной куртки, Марта щелкнула зажигалкой, прикрыв ладонями огонек. Стояла глубокая ночь, она не могла ничего разглядеть вдали:

– Никакого света. До полуночи виднелись звезды, но потом погода испортилась, пошел снег… – она ощутила странное, тоскливое чувство. Вокруг завывал ветер, шумела вода озера. Марта отерла рукой в перчатке обледенелые ресницы:

– Как в той песне поется. Мой любимый на той стороне океана, верни мне его… – она вздохнула:

– Никто не вернет. Волк лежит на дне морском, и никто его не оживит, как никто не вернет Кларе Адель. Бедная девочка. Рауфф ее, наверняка, убил и зарыл в безымянной могиле… – прошлым Рождеством Адель нашла в лавке букиниста, на Чаринг-Кросс, потрепанные ноты прошлого века. Марта помнила восторженный голос:

– Смотрите, тетя, здесь экслибрис Кроу… – ноты пометили печатью, силуэтом летящего ворона, – а на полях, наверное, рука бабушки Марты, которая в Японии жила… – Адель кивнула на гравюру. Марта улыбнулась:

– Этого мы знать не можем, но почерк похож на ее пометки… – Марта часто натыкалась в библиотеке на книги, прочитанные прабабушкой. Выкинув окурок, она двинулась дальше:

– Адель выучила песни, из того сборника. О зеленоглазой девушке, погибшей за любовь, покоящейся на океанском дне, о Вороне и его возлюбленной… – Марта услышала в метели странный, низкий звук:

– Ветер, просто ветер. Но вообще удивительно, даже птиц нет. Днем они летали над озером, я помню. Хотя сейчас глубокая ночь. Но если Питер и Меир нарвались на нацистов, если им не удалось добраться до точки рандеву… – по карте, Марте оставался какой-то километр:

– Впрочем, я еще часа два проковыляю, с такой дорогой, вернее, тропой. Но что, если Питера больше нет… – слезы покатились по лицу, обжигая щеки. Марту затошнило, она остановилась:

– Хватит ныть. Делай свое дело, иди в точку встречи, смотри по сторонам… – она глубоко подышала, – Питер жив и вы сейчас увидитесь. Мы заберем Эмму и Теодора-Генриха, улетим домой… – кузен ничего не говорил об Эмме, но в светло-голубых глазах Марта видела хорошо ей знакомое, упорное выражение:

– Он не отступится, пока не найдет ее. Он прошел долиной смертной тени… – Марта понимала, что делал кузен в отряде Барбье, – он совершил сделку с совестью, ради любви. Но ведь он никогда этого не забудет, как Степан не забудет, что он убил родного брата… – Марта искренне надеялась, что до такого дело не дойдет:

– Лучше пусть Джон пристрелит Воронова. Или папа, или я, или Питер с Меиром. В общем, кто-нибудь. Вряд ли Степан сможет это сделать… – она замечала тоску, на лице полковника:

– Он думает только о Констанце, это понятно. Главное нам, незамеченными подобраться к логову фон Рабе, не дать утащить Констанцу куда-нибудь еще. И не только ее, но и моего мальчика, и Эмму… – ночами Марте снился старший сын:

– Он обрадуется, узнав, что у него младший брат, и еще один младший брат, и старшая сестра… – Марта ворочалась в спальном мешке, – мама по телефону сказала, что с детьми все в порядке… – у Марты не было времени лететь на острова, однако она поговорила с Максимом:

– Он совсем хорошо стал болтать, больше не мешает слова. Они там на четырех языках объясняются, мама его учит русскому… – сын рассказывал о рыбках, ракушках, о большой собаке, Пирате:

– Они жарят рыбу на костре, шлепают в прибое. Мама занимается с Густи языками и математикой… – Марта подумала:

– Пусть мы к осени все окажемся дома, пожалуйста. Папа вернется на острова, мы полетим с ним, а Джон и Эмма пусть едут в Банбери. Мы отметим Рождество в замке… – обогнув очередную скалу, Марта застыла. На черной воде озера она увидела отражение света:

– Это не автомобильные фары, машина здесь не проедет, и не катер, я бы его услышала. Это фонарик, как у меня… – быстро нажав на кнопку фонарика, она выключила лампочку. Лучи метались, приближаясь. Сомкнув пальцы на рукоятке пистолета, в кармане, Марта ощутила края золотой таблички:

– Кто бы это ни был, надо осторожно к ним подобраться. Пока никакие голоса сюда не доносятся. Главное, не наткнуться на десант нацистов… – осторожно удерживаясь на тропе, она пошла вперед.


Звенела старинная, темного дерева гитара, с перламутровыми накладками, трещали дрова в камине:

– Are you going to Scarborough fair, parsley, sage, rosemary and thyme…

В центре высокого зала, серого камня, с галереей для менестрелей, поднималась к старинной люстре, пышная елка. На ветвях покачивались игрушки, тонкой работы, викторианских времен, солдатики и пушки, из папье-маше, стеклянные, ярко раскрашенные шары, фарфоровые фигурки пастушек и пастушков. Елку венчала тускло блестящая звезда. На атласных лентах висели имбирные человечки, расписанные глазурью, бело-красные, мятные леденцы, конфеты в золотистой фольге. В окошках пряничного домика, на мозаичном столике для подарков, трепетали огоньки свечей. Вокруг громоздились заманчивые пакеты и свертки, коробки и ящики, упакованные в разноцветную бумагу.

Пахло мандаринами, Эмма облизала длинные пальцы:

– Давай сюда чулок, милый… – она хихикнула, – какой это по счету… – отложив гитару, Джон сверился со списком:

– Восьмой. Старшие дети Клары уже не дети… – оглянувшись на дверь, он быстро поцеловал Эмму в теплый нос, – но я помню, что папа и тетя Юджиния оставляли для меня чулок, даже когда я учился в университете и приезжал на каникулы…

В голубых, миндалевидных глазах отражались огоньки гирлянды, на елке. Эмма кивнула:

– И мой папа так делал. То есть в Германии чулки не вешают. В день святого Николая, в начале декабря, надо выставить за порог туфельку. Если ребенок хорошо себя вел, то святой положит туда конфеты и подарки… – передав ей чулок, Джон не мог оторваться от ласковой, родной ладони:

– Девочка Эмма хорошо себя вела, – смешливо сказал герцог, – под бельгийским шоколадом она нашла кое-что еще… – розовые, красивые губы улыбнулись:

– Только куда мне это носить, милый… – Эмма скосила глаза на слегка выдающийся под кашемировым платьем живот, – маленькому Джону едва три года исполнилось, а весной родится новый лорд или леди… – схватив Эмму в охапку, Джон усадил ее себе на колени, вместе с чулком: – Леди, – уверенно сказал он, – леди Полина. Потом будет Ирма… – он задумался, – потом, в общем, еще кто-нибудь. Мальчик, или девочка… – он шепнул в маленькое ухо:

– Браслет, например, можно носить вечером, в постель. И кроме него, больше ничего не надевать… – за дверями завыл гонг. Дворецкий, появившись в проеме, предупредительно кашлянул:

– Обед подан, ваша светлость… – Джон вдохнул запах гари:

– Странно, камин никогда не дымил. Впрочем, ему триста лет. Когда-нибудь даже самые надежные вещи ломаются… – он поворочался:

– Огонь не в камине, это костер горит. Мне жарко от костра… – глаза заслезились, по лбу потек пот. Ломались ветки, под ногами, влажно хлюпала трава джунглей. Наверху, в непроницаемой толще деревьев, тревожно хлопала крыльями птица:

– Барбье послал меня к передовому отряду, разузнать, как у них дела. Мы шли по следу левых партизан… – Джон услышал высокий, отчаянный женский крик:

– No me dejen… – на прогалине расхохотались:

– Соблюдайте очередь, ребята. И вообще, заткните ее, она слишком громко орет. Не забудьте, где-то здесь ее дружки… – он остановился. Сердце тоскливо заболело, рука потянулась к американскому автомату, на плече:

– Я не могу, не могу. Я сейчас перестреляю этих тварей… – он вытер лицо пропотевшим рукавом тропикаля:

– Я найду Эмму и забуду обо всем… – до него донеслись звуки ударов, отвратительный хруст:

– Хорошенький носик ей больше не понадобится… – сказал кто-то, с берлинским акцентом, – здесь неподалеку подходящее болото… – Джон заставил себя пойти дальше:

– Это ради Эммы, ради нашего малыша, только ради них. Я никогда, никому о таком не расскажу… – ему хотелось достать пистолет, из кобуры на поясе, хотелось сунуть в рот дуло, прижав его зубами, нажать курок:

– Авербах был готов на что угодно ради Генрика… – одернул себя Джон, – ты не имеешь права умирать, тебе надо спасти семью. Марта спасла Уильяма, а он ей даже не сын… – завидев его среди деревьев, эсэсовцы крикнули:

– Нойман, ты вовремя! Одна коммунистическая цыпочка подвернула ногу, при отступлении бандитов, весьма кстати… – слезы катились по лицу, он хватал ртом дымный воздух:

– Та девушка была ненамного старше бедной Адели. Лет шестнадцать, семнадцать… Но я ничего не делал, ни тогда, ни потом… Всем заправляли эсэсовцы, – он старался отогнать от себя тяжелый запах горящей плоти:

– Ее вздернули на дереве и подожгли, заживо. Когда мы уходили, она еще дергалась. Она кричала, так кричала… – сцепив зубы, он сдержал одинокий, унылый вой:

– Я только хочу, чтобы Эмма и наш малыш были рядом со мной. Господи, пожалуйста, дай мне их увидеть… – на Джона, неожиданно, повеяло холодом. Он услышал шуршание, запахло шоколадом. Нежный голос сказал:

– Es tu papa, Juan… – рядом зашевелилось небольшое, сопящее. Джон подумал:

– Это сон, как и Эмма, всего лишь сон… – нашарив фонарик, он, все равно, щелкнул кнопкой. Поморгав светло-голубыми глазками, ребенок склонил белокурую голову набок. Пальчики протянулись к его лицу:

– Papa, mi papa… – на него надели индейскую накидку, из шкуры гуанако. На шейке блестела медная цепочка от медвежьего клыка. Малыш, неуверенно, пролепетал:

– Yo Juan… – Джон не мог двинуться с места. Мальчик гладил его небритую щеку:

– Papa… – протянув руки, Джон прижал к себе сына. Он слушал стук маленького сердечка, всхлипывая, сглатывая слезы, шепча что-то ласковое, неразборчивое:

– Bebe, mi bebe. Наш сын, наш сыночек, наш маленький Джон. Господи, спасибо, спасибо тебе… – он целовал теплые щечки, нечесаные пряди волос, мягкие ладошки сына: «Теперь все, все будет хорошо».


Степан почти никогда не открывал медальон старого золота, висевший у него на шее, на одной цепочке с простым, стальным крестом. Касаясь теплого металла, он вспоминал тихую воду озера Мьесен, тонкую фигурку женщины, в темном платье. Он осторожно трогал изящную щиколотку, с выступающей косточкой, надевал ей потрепанные туфли. Глаза, цвета жженого сахара, смотрели вдаль, в свете заката играл медью рыжий локон, над высоким лбом:

– У нее тогда отросли волосы. Покойная Кристина поделилась с ней лентами. Я заплетал ей косы, в лесу, в сторожке. Я пек ей картошку, в золе… – над ними играло звездами летнее, высокое небо. Констанца перебрасывала картошку в узких ладонях:

– Мы так детьми делали, милый. Дядя Джон вывозил нас на пикник, катал на барже, мальчики ночевали в палатке… – она мимолетно улыбалась:

– Девочкам такое не разрешали, для юных леди это считалось неприличным… – она грызла запеченную шкурку:

– Самое вкусное. Знаешь, проводились исследования, доказывающие, что именно в оболочке клубней находятся полезные для человека вещества… – Констанца подперла кулаком острый подбородок:

– Дядя Джон рассказывал, что моя мама, леди Джоанна, росла сорванцом. Она лазила по деревьям, научилась от дяди стрелять и управлять баржей, и еще до первой войны села за руль… – в семейных альбомах Констанца видела старые фотографии матери:

– Костюмированный бал в Банбери, 1910 год… – леди Джоанне исполнилось двадцать четыре года. Мать, в мужском наряде, при кепке и тросточке, держала под руку молодую леди Юджинию, в смелом, выше щиколотки, платье:

– Тетя Юджиния еще не вышла замуж, еще была жива бабушка Марта… – Констанца помнила тихий голос дяди:

– Мы рано потеряли отца, подростками. Джоанне было пятнадцать лет, когда он погиб, на бурской войне. И до этого папа… – герцог повел рукой, – в общем, он много путешествовал, сама понимаешь. Мама работала, в лаборатории, мы иногда ее неделями не видели. Нас бабушка Марта вырастила… – на снимке мать широко улыбалась:

– Ее статьи пользовались успехом, – заметил дядя, – она хотела отправиться корреспондентом за границу. В Россию, в Южную Америку, в США… Но потом она встретила твоего отца… – Констанца понимала, что, несмотря на профессию, мать, в ее возрасте, в те времена считалась старой девой. Дядя Джон кивнул:

– Старой девой, синим чулком. Твою бабушку, кстати, тоже так называли, хотя она замуж вышла чуть ли не со школьной скамьи. Твоей мамой многие увлекались… – дядя помолчал, – она ездила в Австрию, для совершенствования языка, познакомилась с молодым писателем, Цвейгом… – перед свадьбой сэр Николас настоял на том, чтобы Джоанна сожгла свою переписку и большой архив:

– Но кое-какие фотографии остались… – Констанца, весело, посмотрела на Степана, – я тогда не знала, кто изображен на снимке. Дядя Джон, видимо, решил, что мне не стоит о таком слышать. Он только потом мне рассказал, с кем мама играла в шахматы… – белое платье, развевалось на ветру, леди Джоанну сняли на каменной террасе. Над плечом матери склонился красивый мужчина, в элегантном, летнем костюме, при канотье. Констанца помнила решительный подбородок, четкий очерк лица незнакомца:

– Отдых на Капри, 1908 год. Вилла «Блезиус» … – леди Джоанна сидела напротив русского писателя, Горького:

– Цвейг предлагал маме поселиться вместе в Париже, но она отказалась. Он не хотел свадьбы, а мама не решилась пойти против общественного мнения, несмотря на новое время… – над плечом матери склонился Александр Данилович Горский. Взяв у Степана кружку с крепко заваренным кофе, Констанца чиркнула спичкой:

– Мама знала не только Горского, но и Ленина. Она даже взяла у него интервью, в Париже, только текст, конечно, было нигде не напечатать. Потом мама сожгла все дневники и заметки… – Констанца задумалась:

– Она поэтому хотела поехать в Россию, летом семнадцатого года. Она бы воспользовалась знакомством с видными революционерами… – темные глаза ласково посмотрели на Степана:

– Стивен мог попасть в Россию гораздо раньше. Но потом мой отец вернулся из Тибета, и запретил маме путешествие. Впрочем, Стивен, все равно, оказался в СССР… – медальон Степана нагрелся, от костра.

В расселине было тихо, перед рассветом ветер улегся. Низкий свод защищал их от холодной ночи. Он бросил взгляд на спальные мешки:

– Еще никто не проснулся. Все устали, после ночного рандеву… – индианка, сеньора Лола, от мешка отказалась. У женщины за спиной колыхался сверток из шкур гуанако и толстого одеяла. Степан подбросил немного дров в костер:

– Мы снег расчистили, но все равно, она прямо на камнях спит… – Джон устроил свой мешок немного поодаль:

– Кто бы мог подумать, – вздохнул Степан, – что сын его найдется. Значит, миссис Лаура, может быть, жива… – по словам Марты, переводившей сеньору Лолу, индианка понятия не имела о судьбе женщины. Костер весело затрещал, Степан насыпал молотого кофе, в котелок:

– Сейчас себе сварю, а потом все поднимутся, и надо сделать завтрак. Надо накормить малыша… – запах кофе напомнил ему о раннем утре, в хижине, у озера Мьесен. Коричневая пена закипела, Степан взялся за кружку:

– Я всегда варил Констанце кофе, на рассвете. Она еще не ложилась, к тому времени… – он, украдкой, оставлял рядом с чашкой простое печенье, от Кристины, кусочек ржаной коврижки или россыпь клюквы. Он послушал ровное дыхание товарищей:

– И Питер спит, с Мартой, и Меир. Правильно Федор Петрович сказал, нам надо отлежаться и отдохнуть. Марта с мальчиком и сеньорой Лолой останутся здесь, а мы пойдем дальше, искать логово проклятого Максимилиана. Искать его… – Степан не хотел думать о брате:

– Потом, когда я его встречу, когда посмотрю ему в глаза, когда спрошу… – он пока не придумал, что спросит. О ранее заброшенной гостинице, на восточном берегу озера, им рассказала сеньора Лола:

– Лаура ей ничего не говорила, но индейцы видели здание, машины, людей в форме. То есть нелюдей… – поправил себя Степан, вставая. По словам Лолы, в той части озера лежал небольшой остров:

– Фон Рабе может держать Констанцу именно там… – он наклонился над костром:

– Горит хорошо, не потухнет. Здесь, хотя бы, какие-то деревья есть, не пустыня, как вокруг Мьесена… – Степан закрыл глаза:

– Там я сказал Констанце, что Ворон погиб. И сейчас мне опять это предстоит, только теперь его, действительно, нет в живых. Его и Лизу расстреляло МГБ, в спину. Миссис Мозес потеряла мужа, ее дочка осиротела, осиротели Густи, с маленьким Вороном. Товарищ Котов ничуть не лучше проклятого фон Рабе. Надеюсь, с ним тоже рассчитаются, рано или поздно… – Степан тихо вылез из расселины.

Ночь клонилась к концу, ветер нес над озером Фаньяно клочья облаков. Вглядевшись в мрачное небо, он почувствовал странную, тревожную тоску:

– Я плакал, думая о Констанце… – горло заходило ходуном, он сжал кулак, в кармане куртки, – я и сейчас, кажется, плачу… – угрюмая вода озера словно застыла. Степану послышался низкий, долгий звук:

– Будто кто-то зовет… – вода, под обрывом, манила его к себе, – ерунда, никакой голос сюда не донесется… – ему, внвнезапно, захотелось шагнуть вниз:

– Я бы добрался до нее даже вплавь. До гостиницы еще километров десять, если судить по карте… – из соображений безопасности, Питер с Меиром не стали показываться в окрестностях отеля:

– Они шли с ребенком, с пожилой женщиной. Надо застать нацистов врасплох, не дать им сбежать, не дать опять спрятать Констанцу… – небо над горами слегка посветлело:

– Она сейчас ложится спать, – понял Степан, – она любила спать у стены, как в той песне. Она жива, и ждет меня. Пока мы вместе, смерти нет… – над остроконечными пиками появилась черная точка. Степан нахмурился: «Самолет, что ли?». Опустив кружку на покрытые инеем камни, он вытащил из кармана портативный, цейсовский бинокль:

– Первая птица за два дня. Вообще странно, я пытался рыбу половить, но и вся рыба исчезла. Но ворон, это хороший знак… – покружившись, на месте, ворон исчез из вида:

– Хороший знак, – уверенно повторил Степан, – мы найдем и Констанцу, и сына Марты, и невесту Джона, то есть его жену. Осталось немного потерпеть… – на востоке, среди серых скал, яснел, разгорался еще слабый рассвет.


Завтрак Максимилиану накрыли в пустой госпитальной палате, по соседству с апартаментами Эммы, и комнатой, куда перенесли колыбельку племянника.

Позвонив в комплекс, обергруппенфюрер объяснил Адольфу, что ненадолго задерживается на острове:

– С тетей Эммой и малышом все в порядке, – успокоил он мальчика, – у меня есть кое-какие дела… – держа трубку, Макс прислонился к беленой стене. День обещал стать ясным, тучи над озером Фаньяно рассеивались:

– Герр Вальтер побудет с тобой сегодня, – обещал он мальчику, – выгуляете Аттилу. Герр Вальтер расскажет об Италии, о Северной Африке… – фила гулял и с племянником, но обычно Макс не отпускал пятилетнего ребенка одного, с собакой:

– Хотя сейчас в комплексе безопасно, – сказал он себе, – неоткуда появиться нежданным гостям… – отряд Вальтера вернулся из «Горного приюта» с неутешительными новостями. У ограды гостиницы занесло снегом прокатный виллис. Машину разгрузили, не оставив в ней никаких следов. Максимилиан был больше, чем уверен, что за рулем виллиса сидел кто-то из старых знакомцев.

Эсэсовцы всю ночь провели на ногах, прочесывая местность вокруг пустого отеля:

– Однако они никого не нашли. Но в тех горах пещера на пещере. Ребята не могли заглянуть в каждую расселину… – северная группа, по рации, сообщила, что встретилась с завалом, на тропе. Десант пока не мог двинуться дальше, к заброшенному аэродрому. Максимилиан не верил в случайные завалы:

– У мерзавцев припасена взрывчатка. Они вспомнили партизанские времена и подорвали скалы. Так делали бандиты, в Центральном Массиве… – по спине пробежал неприятный холодок, Максимилиан положил руку на расстегнутый, накрахмаленный воротничок рубашки:

– Месье Корнель их родственник. После войны я не видел его имени в газетах. Но если и он сюда явился, в составе частной миссии? Герр Питер и мистер Горовиц прилетели на коммерческом рейсе, но они скауты, разведчики… – Максимилиан повертел кольцо, с синим алмазом:

– Правильно я сделал, что отправил ребят к старой взлетной полосе. По крайней мере, если там стоит самолет, то мы его уничтожим, отрезав им пути к отступлению… – обыскать все берега озера Фаньяно возможным не представлялось. Макс велел себе не волноваться:

– Трое, четверо, пусть они даже десяток родственников сюда приволокли, они ничего не сделают. В комплексе тысяча человек… – внутри поселилось странное, болезненное чувство тоски:

– Я такое испытывал, когда оправлялся после будапештского ранения, когда думал о Цецилии. Все потому, что я думаю об Эмме… – выкинув окурок в форточку, Макс уселся за яйца-пашот, с голландским соусом, и соленую форель, с кухни «Орлиного гнезда». Наливая себе кофе, он вспомнил:

– Кто-то говорил, при мне, что рыбы в озере нет, второй день… – в свободное время товарищи часто брали катера, для рыбалки. Максимилиан прислушался:

– Нет рыбы, нет птиц. Обычно они стаями летают. Так случается, перед землетрясениями… – намазывая свежее масло на тост, он обругал себя:

– Какие землетрясения? Здесь сейсмически безопасный участок, геологи давно все проверили… – кофе он выпил залпом, как лекарство, и сразу налил себе вторую чашку.

Дел у обергруппенфюрера хватало. Он не сомневался, что Муха стрелял в Эмму спьяну:

– Дураку померещилось, что Эмма хочет сбежать. Он вернулся в палату и застал ее, якобы, прячущей ребенка под халат. Ерунда, она просто хотела покормить мальчика… – Петр Арсеньевич плакал, прося у Макса прощения, жалко всхлипывая. От зятя пахло кислым шампанским, гноем и рвотой. Мешочек давно переполнился, по щеке стекала густая, зеленовато-белая жидкость. Максимилиан не хотел тратить драгоценное время на разговоры с плохо стоящим на ногах человеком. Он велел препроводить зятя в палату с решетками на окнах и лично запер его:

– После побега Монахини здесь устроили такие палаты… – Макс опустил ключ в карман джинсов, – пусть проспится, а потом я решу, что с ним делать… – расстрелять русскую свинью было проще всего, но Макс не хотел торопиться:

– Вообще незачем пороть горячку… – напомнил он себе, – Эмма вне опасности… – пуля Мухи прошла по касательной, только слегка зацепив плечо сестры. Эмма спала, получив успокоительные средства. Максимилиан распорядился перевести племянника в отдельную палату, и выделить для Отто надежного врача:

– Эмма, все равно, сейчас на морфии. Она не захочет кормить мальчика, после таких новостей… – он считал, что Мухе все привиделось:

– Эмма не собиралась никуда бежать, зачем ей? Она придет в себя, и я поговорю с ней, все объясню… – кормящая женщина, со своим уродом, пребывала тоже в запертой палате. Макс не собирался отдавать Отто в руки уголовницы:

– Молоко у нее забирают, а больше мальчику ничего не надо… – он сам покормил ребенка, из бутылочки. Отто, покойно, сопел у него на руках. Наклонившись, Макс прикоснулся губами к нежному лбу мальчика:

– Ты испугался, мой милый, плакал. Но все закончилось, теперь я о тебе позабочусь. Я никогда тебя не оставлю. Мы вырастим тебя новым фюрером, наследником великого дела… – он поиграл серебряной вилкой:

– Муха может, например, оступиться и упасть в озеро. Мы устроим торжественный вечер, я выступлю с хорошими новостями, Муха все подтвердит. Сделаем вид, что Эмма была согласна, на манипуляции… – еврейская кровь в новом племяннике Макса не волновала:

– Дед Гейдриха был еврей, – усмехнулся он, – по совершенно точным сведениям. Не так важна кровь, как воспитание… – на вечере, по случаю появления на свет долгожданного результата программы «Феникс», подали бы вина и шампанское:

– И русскую водку, лично для Мухи… – Макс налил себе третью чашку кофе, – он захочет освежиться, я провожу его к озеру… – дальнейшее затруднений не представляло:

– На юг, буде настанет нужда, я его не возьму. Я избавлю Эмму от обузы, она будет счастлива… – Макс ожидал, что сестра с готовностью откажется от ребенка:

– Муха ее обманул. Ради высоких целей, из преданности фюреру, но обманул. Я не хочу навязывать Эмме заботу о малыше, которого она никогда не полюбит… – Макс уже любил младшего племянника:

– Ему и пары дней не исполнилось, – ласково подумал обергруппенфюрер, – он сирота, посмертное дитя. У него нет никого, кроме меня и братства СС… – он предполагал объяснить мальчику, что его мать умерла родами:

– Адольф считает, что Марта отравилась. Пусть считает, для него мать арийская героиня, а отец и дед, верные слуги рейха. Пусть так и остается… – в окно палаты виднелась охраняемая пристройка, с черепичной крышей. Вызвав перед завтраком начальника госпиталя, Макс распорядился:

– Ваши подчиненные должны подготовиться к массовой акции… – он повел рукой, – на расстрел у нас может не хватить времени, а инъекции фенола, дело быстрое… – технику давно опробовали в лагерях. Откинувшись на спинку венского стула, с чашкой кофе, Макс покуривал:

– В случае нужды мы освободим загоны. На юге есть свои кадры, незачем везти туда лишние рты… – он щелкнул резинкой черного блокнота:

– Ладно, подождем новостей с заброшенной военной базы. Охрана комплекса начеку, приметы бандитов у них имеются… – Макс, все равно, хотел позвонить в физическую лабораторию:

– Надо погрузить в самолеты тяжелую воду и ценное оборудование, на всякий случай. Надо узнать, как дела у 1103, я ей обещал ужин… – Максимилиан, намеревался сдержать обещание:

– В таких вещах важна размеренность. Покойный Отто говорил, что супружеская жизнь должна быть регулярной, тогда мужчина не стареет… – Макс пока чувствовал себя восемнадцатилетним:

– Когда я хотел пригласить на танец Дитрих и побоялся… – все еще улыбаясь, он снял трубку зазвеневшего телефона:

– Может быть, нашли мерзавцев. Хочется услышать хорошие новости… – Макс услышал. Звонил глава физической лаборатории. Закончив систему радиоуправления ракетами, 1103 собиралась провести испытания прибора.


Пристроив над костром стальной котелок, Степан высыпал в кипящую воду суповой концентрат:

– Последите здесь, – хмуро попросил полковник, – мы с Федором Петровичем и Меиром укладываем взрывчатку. Джон пошел на берег, с мальчиком… – после подрыва тропы в скалах, ведущей к заброшенной взлетной полосе, надо было посчитать оставшиеся пакеты. Марта, устало, отозвалась:

– Мы с Питером у огня посидим, кофе попьем… – она незаметно, под полой куртки, пожала руку мужа. На хронометре Марты время подходило к восьми утра. Озеро Фаньяно золотилось под ясным, прохладным рассветом. В точке рандеву и в расселине они с Питером почти не поговорили:

– Он и Меир, что называется, где стояли, там и упали. У них был тяжелый переход, по горам… – едва открыв глаза, Марта почувствовала странную тоску. Она лежала в большом спальном мешке, прижавшись щекой к знакомому, уютному плечу мужа, в шерстяном свитере. Каштановые ресницы дрожали, он спокойно, размеренно дышал:

– Я волнуюсь, потому, что Теодор-Генрих рядом, – вздохнула Марта, – меня даже подташнивает. Господи, Джон не мог поверить, что его сынишка нашелся. Эмма скоро увидит малыша… – за полуночным кофе, держа на коленях спящего мальчика, герцог заметил:

– Значит, сеньора Лола и маленький Хуан… – он ласково улыбался, – останутся здесь и подождут нас. И ты, Марта, тоже… – она поняла, что еще никогда не видела кузена таким:

– Он счастлив, наконец-то, по-настоящему счастлив… – прозрачные глаза герцога потеплели, – как он был счастлив с Эммой, во Франкфурте. Теперь все сложится хорошо, – сказала себе Марта, – мы пристрелим Воронова, Джон с Эммой обо всем забудут… – сначала требовалось добраться до логова нацистов. Марта считала, что муж с Меиром сделали правильный выбор, не показавшись в окрестностях бывшей гостиницы:

– Рауфф мог давно прилететь сюда, рассказать обо всем сеньору Ланге, то есть Максу. Он сразу все поймет. Он пошлет СС, разыскивать якобы швейцарца и аргентинца… – Марта не сомневалась, что старший деверь обретается в Патагонии, окружив себя бывшими членами СС:

– Они разыгрывают новый рейх, Макс изображает нового фюрера… – она поморщилась, помешав суп, – но, когда операция завершится, все равно, нельзя оставлять без внимания сведения об оазисе, в Антарктиде. Судя по карте, там есть пресные озера. Тем путем хотел пойти Ворон, если верить его книге… – услышав Марту, герцог хмыкнул:

– Операция «Высокий прыжок», которую мы проводили, совместно с американцами, никаких следов нацистов не обнаружила… – отхлебнув кофе, Меир, сочно, заметил:

– Насколько я помню, корабли флотилии не подходили к берегам Антарктиды… – полковник затянулся сигаретой, – они что, хотели найти нацистов в открытом море… – Джон решил не спрашивать, откуда кузен взял строго засекреченные сведения о маневрах союзников:

– Он в те времена, после Нюрнбергского процесса, ушел на серую сторону. Дебора трудится в штабе военно-морского флота, она могла снабдить Меира нужными сведениями… – Джон не очень верил информации из зашифрованных папок, якобы семнадцатого века, и рассказам кузена, о десанте СС, на остров Эллсмир:

– Десант был, с этим я не спорю, – думал Джон, – нацисты в Арктике тревожили даже русских, далеко при этом забираясь. Но Меир лично, своими глазами, не видел никаких ракет, как не видела их и Марта… – кузина рассказала о флотилии дальних подводных лодок. Герцог пожал плечами:

– Понятно, что СС готовило пути отступления. Они посылали деньги, в Южную Америку, содержали крысиные ходы, для бегства из рейха, строили лодки… – Джон решил, что флотилия стоит где-то у берегов Патагонии:

– Одна такая лодка ходила в Татарский пролив, – подумал он, – Питер настаивает, что в тех краях появились не только русские. Воронов не зря притворялся своим братом… – думая о власовце, Джон, невольно, тянулся за оружием:

– Он и минуты не проживет, мразь, – яростно говорил себе герцог, – его бы я вздернул и поджег заживо. Пусть сдохнет в мучениях… – в разговоре с Мартой он подытожил:

– В общем, у страха глаза велики. До войны нацисты куда только не посылали экспедиции. В Тибет, в том числе… – кузина поджала тонкие губы:

– В Тибет подводные лодки не отправишь, Джон, и ракеты в горах не разместишь… – с берега озера доносился блаженный, детский смех. Питер не отпускал теплую ладонь Марты:

– Джон от мальчика не отходит. Но сеньора Лола настаивает, что ребенка надо взять к гостинице… – индианка отправилась собирать птичьи яйца, для завтрака. Раскрасневшись от костра, Марта сняла серую, вязаную шапку. Крашеные, льняные волосы упали на стройные плечи. Она кивнула:

– Я говорила с сеньорой Лолой… – крепкие пальцы индианки погладили Марту по щеке:

– Хуан должен увидеть мать… – они с женщиной отошли в дальний угол расселины, – так лучше, для мальчика… – Лола взглянула на белокурую голову ребенка:

– Мы его помыли, по дороге, воды на костре вскипятили… – Марта помялась:

– Сеньора Лола, но вы можете вернуться к своему племени… – темные, раскосые глаза были бесстрастны:

– Я нужнее здесь, – пожилая женщина покачала головой, – сейчас… – порывшись за пазухой, Лола вытащила на свет прокуренную трубку. Положив ее на ладонь, она посмотрела поверх головы Марты:

– Сейчас так… – коротко сказала Лола, – все на краю. Даже один человек важен… – она подняла палец:

– Я сильный шаман, но есть те, кто сильнее меня. Со мной вам будет спокойнее… – Марта щелкнула зажигалкой:

– Сеньора Лола, а что случилось с Лаурой… – индианка раскурила трубку:

– Муж ее под землей и она рядом, недалеко. Только она под водой… – сомнений в смерти Лауры почти не оставалось:

– Она, должно быть, утонула… – Марта сунула в суп ложку:

– Почти готов. Сейчас еще яйца сварим… – Питер привлек ее к себе:

– В любом случае, ты с Лолой и мальчиком останешься в арьергарде, как в армии говорят… – он даже не пытался попросить жену не ходить к гостинице. Зеленые глаза горели опасным холодом:

– Марта за сыном поползет, не то, что пройдет, – подумал Питер, – она три года не видела Теодора-Генриха… – в глаза ударило яркое солнце конца зимы. Закутанный в пальтишко и шарф мальчик, пыхтя, собирал щепки:

– Марта тогда нам бульон сварила, мы из одной миски ели… – Теодор-Генрих, зачарованно, ахал:

– Мама, огонь! Огонь до неба… – Питер ощутил горькую тоску:

– Я думал, что они оба мертвы. Но сейчас все будет хорошо, обязательно… – пламя костра, затрещав, рванулось вверх. Марта ловко сняла с огня котелок:

– Сеньора Лола, вы и дров принесли… – сказала она, по-испански. Индианка стояла с вязанкой и шерстяным платком, полным яиц. Питер, немедленно, поднялся:

– Садитесь, я вам супу налью… – Марта подхватила пустой котелок:

– Я спущусь за водой и позову всех, к завтраку… – льняные волосы, блеснув на утреннем солнце, исчезли в узком лазе, ведущем из расселины наружу. Забрав у индианки ее ношу, Питер взялся за миску:

– На улице распогодилось. Все еще холодно, но, хотя бы солнце появилось. Надо посмотреть на карте, какие еще тропы ведут на север, кроме той, что мы подорвали и завалили. Хотя сеньора Лола знает округу, она может нас проводить… – большая рука, с дымящейся трубкой, коснулась его плеча. Он взглянул в смуглое, испещренное морщинами лицо. Питер почти не знал испанского языка, но разобрал неслышный голос индианки:

– Ты в такое не веришь, но можешь попросить, одну вещь. Solo una cosa… – повторила Лола. Питер, широко улыбнулся:

– Здесь даже думать нечего, сеньора. Чтобы моя жена была счастлива… – Лола не ответила на улыбку. Темные глаза внимательно, немного грустно взглянули на Питера: «Будет». Замолчав, опустив почти седую голову, индианка принялась за суп.


Лазурная вода озера сверкала в ярком солнце позднего утра.

Прежде чем идти в физическую лабораторию, Максимилиан связался с «Орлиным гнездом». Рауффа он застал за завтраком:

– Ни о чем не беспокойся, занимайся делами, – уверил его приятель, – мы с Адольфом проведем отличный день, сходим на берег, разожжем костер… – в трубке послышался лай филы. Макс насторожился:

– Аттила, кажется, беспокоится. Он обычно не подает голос, без дела… – обергруппенфюрер отогнал от себя эти мысли:

– Лает и лает, ничего особенного. Он, в конце концов, собака… – овчарки охранников, в госпитале и физической лаборатории, тоже завывали и скулили. Псы рвались с поводков, солдаты еле их удерживали. Провожая Максимилиана, начальник особого отделения больницы заметил:

– Резко изменилась погода. Тучи рассеялись, вышло солнце, после долгой метели. Животные на такое всегда реагируют, впрочем, как и люди… – и Эмма и Муха еще спали. Макс решил вернуться в больницу после испытания системы радиоуправления. Он одевался в пустой палате:

– Хорошо, что мне привезли мундир. Муха всегда боялся эсэсовских рун, хотя сам их носил… – Макс, впрочем, не собирался пугать зятя. Обергруппенфюрер взглянул в прорезь, в железной двери палаты,

– Он и так, достаточно, напуган. Он мне еще понадобится, для торжественного выступления… – зять громко храпел. Максимилиан, с отвращением, вдохнул застоявшийся запах гноя, перегара и мочи:

– Муха под себя сходил, во сне. Ладно, пара дней, и он станет кормом для рыб, на дне озера… – перегнувшись через борт катера, обергруппенфюрер взглянул на прозрачную воду:

– Рыб, кстати, не видно, хотя они обычно ходят стайками. 1103 молодец, за одну ночь все сделала… – он и не сомневался в способностях подопечной.

1103 сидела на корме катера, зажатая двумя охранниками. Ветер шевелил коротко стриженые, рыжие волосы. Женщина не надела сиротской, серой ушанки, в которой ее привезли с берега Татарского пролива. Макс, краем глаза, скользнул по синему, приютскому пальтишку, по тонким щиколоткам, в хлопковых чулках, в потрепанных туфлях, на плоской подошве:

– Я ей сказал, что у нас годовщина, десять лет знакомства… – он скрыл улыбку, – но это если считать близкое знакомство. Увидел я ее раньше… – как и в тридцать шестом году, в Кембридже, 1103 больше напоминала воробья. Хрупкие пальцы, в пятнах от чернил, уверенно держали плоскую, черную коробку, с рычажками и антенной. Максимилиан покуривал, опираясь на штурвал:

– Я хотел на ней жениться, предлагал ей виллу, прислугу, личный самолет, полную свободу, в исследованиях… – 1103 и на озере Фаньяно продолжала носить простые чулки, детское белье и лабораторные халаты.

Халаты, вкупе с полотенцем и постельным бельем, меняли каждую неделю. Стирала женщина сама, под краном. Максимилиан выбросил окурок:

– Волосы ей подстригает врач, из госпиталя, при осмотре. Ей ничего не надо, кроме дешевого мыла и зубного порошка. Истинно, создание не из этого мира. Но у нее есть чувства, и не только ненависть. Она совестливый человек, она помнит о невинных людях, погибших от ее рук… – Максу пришло в голову, что 1103 убила больше жертв, чем средний концлагерь:

– Надо подсчитать, на досуге, – развеселился он, – хотя американцы не сообщали точных цифр потерь, от ядерных бомбардировок. Мы потом заявим, устами доверенных политиков, что евреи сами придумали всю историю с их уничтожением. В концлагерях занимались трудом, и никого не убивали. Печи стояли для отопления, а в душевых проводили дезинфекцию прибывших… – второй катер отогнали на расстояние полукилометра.

Макс полюбовался изящными очертаниями маленького фау, на корме:

– Я помню, что Вернер сам делал копии большой системы. Хорошо, что он понятия не имеет, куда ушла «Валькирия», с ракетами на борту. Вернер продался американцам, за паспорт и гарантию безопасности, а сеньор Геррера, то есть мистер Горовиц, хоть и был на Эллсмире, но никаких ракет не видел. Даже если он и сообщил о нашем десанте начальству, никто ему не поверил. Я бы и сам не поверил, – усмехнулся Макс. Он ожидал сообщения от северной группы, с заброшенной взлетной полосы, или от патрулей, разосланных по берегам озера:

– Мы расстреляем мерзавцев и сбросим трупы на дно. Пусть гниют на глубине, в компании с Мухой… – маленькая фау, разумеется, была совершенно безопасна:

– Ракета полетает над озером и опустится, механизм не несет боевого заряда… – 1103 смотрела на корму второго катера, – нам важно проверить принцип управления… – по словам начальника лаборатории, устройство 1103 было экспериментальным, маломощным:

– Радиус действия не больше километра, – объяснил физик, – потом надо создать полноценную систему… – кроме охранников, Макса и 1103 в катерах больше никого не было. Физики ждали на берегу:

– Она все создаст, – сладко подумал Макс, – она гений, достояние нового рейха. Мы начнем управлять ракетами, у нас появится бомба… – заметив на корме темный ящик, Макс поинтересовался:

Что это, рядом с фау… – 1103, холодно, отозвалась: «Усилитель».

– Усилитель, так усилитель…. – Максимилиан взглянул на часы. Стрелка подходила к полудню:

– Она лучше знает, зачем это нужно. Я не лезу в дела ученых… – Констанца, на мгновение, опустила веки. «Сирена» работала восемь часов, с того момента, как ей доставили нужные материалы:

– Но конструкция стояла в комнате, а здесь открытое место… – восемь часов Констанца ощущала глухую, горькую тоску, – никто, никогда не изучал возможности боевого применения инфразвука. Я не знаю, что сейчас случится… – «Сирена» производила звуки гораздо ниже предела, слышимого человеческим ухом:

– Именно такой диапазон волны чувствуют животные, перед природными катаклизмами. Чувствуют и бегут, чтобы спастись. Человек остается, и погибает. На таких частотах переговариваются, например, киты… – Констанца вспомнила о мальчике, сыне Марты:

– Он защищен, он внутри здания. Но если он отправится на прогулку? Могу ли я так поступать… – рука сжала коробочку. Устройство, одновременно, подавало сигналы и фау и «Сирене». Констанца снабдила конструкцию автономным генератором питания:

– Он рассчитан на час работы, хотя все закончится быстрее… – она уперлась глазами в спину обергруппенфюрера:

– Понятно, что он пришел с оружием. И здесь пятеро солдат СС. Они могут меня расстрелять, прямо в катере… – Констанца напомнила себе:

– Делай, что должно и будь, что будет. Я рискую, но другого выхода нет… – фон Рабе кивнул:

– Полдень. Начинаем, уважаемая фрау… – он никогда не называл Констанцу по имени, даже наедине, – я уверен, что нас ждет успех…

Вздернув острый подбородок, Констанца щелкнула рычажком пульта.


Вчерашним утром, приехавший из госпиталя врач, осмотрев Теодора-Генриха, потрепал его по каштановой голове:

– Ангина прошла, горло в порядке. Температура у тебя упала, можно гулять… – доктор взглянул на сырую метель, за тяжелыми портьерами детской, – правда, погода не располагает к прогулкам… – сегодня, открыв глаза, мальчик обнаружил в окне голубое небо. Лазоревая вода озера блестела под солнечными лучами. Теодор-Генрих, фыркая, чистил зубы. Аттила раскинулся на муранской плитке ванной комнаты:

– Когда он сюда приходит, больше никому в ванную не поместиться… – смешливо подумал мальчик. Прополоскав рот, отплевываясь, он сообщил собаке:

– Горло больше мазать не надо, очень хорошо. Только тетя Эмма еще в госпитале, придется нам с тобой по двору побегать… – даже в сопровождении собаки, Теодора-Генриха не отпускали в одиночку на берег озера.

– Из соображений безопасности… – вспомнил он мягкий голос дяди Макса, – рядом вода, могут случиться инциденты… – мальчик выпятил губу:

– Ин-ци-ден-ты. Надо запомнить, как слово пишется… – тетя Эмма занималась с ним по немецким и испанским прописям. Дядя настаивал на знании испанского языка:

– Мы немцы, но живем в Аргентине, – говорил он Теодору-Генриху, – в школе, в военной академии, ты будешь учиться на испанском языке. Английский тоже надо знать… – дядя намеревался послать его в дорогую, закрытую школу, в Буэнос-Айресе. Сидя за завтраком, Теодор-Генрих подумал:

– В следующем году. Никуда я не поеду, я хочу к маме… – он был уверен, что мать жива. Ночами мальчик вдыхал сладкий запах цветов, слышал ее ласковый, щекочущий ухо голос. Он помнил мамину колыбельную, о снах, падающих с дерева, помнил ее волосы, бронзовые, с золотистыми искорками. Мальчик сопел, уткнувшись в подушку. Аттила поднимался с персидского ковра детской. Собака клала голову на кашемировое одеяло, Теодор-Генрих гладил мягкие уши:

– Мама приедет, и заберет нас, Аттила. Тебя, меня и тетю Эмму… – позвонив вчера с острова, дядя сказал мальчику, что у того появился кузен, Отто. Теодор-Генрих возил ложкой по остаткам овсянки, в тарелке мейсенского фарфора:

– Опять Отто, как три года назад. Тот малыш умер, как мне дядя объяснил… – с тетей Эммой мальчик о таком не заговаривал:

– Он все-таки был ей сын, хотя тетя Эмма ненавидит урода, то есть герра Петра… – Теодор-Генрих наотрез отказывался называть русского мужа тети дядей. Он вообще избегал подходить близко к родственнику. Мальчика начинало мутить, от неуловимого, постоянного запашка гноя:

– У него дыра в шее, оттуда гной течет… – Теодор-Генрих, скривившись, отодвинул миску, – он, все равно, что труп… – холодные, голубые глаза дяди Максимилиана тоже иногда напоминали мальчику о мертвецах. У него на книжной полке стоял томик южноамериканских сказок, присланный из книжного магазина в столстолице. Налив себе какао, Теодор-Генрих вспомнил:

– Нагваль, то есть оборотень. Это мексиканская сказка, и у братьев Гримм есть легенда об оборотне… – братьев Гримм ему читала тетя Эмма.

Завтракал мальчик в детской, еду приносил солдат СС, убиравший комнаты. Стрелка на больших, шварцвальдских часах, с кукушкой, подходила к одиннадцати утра. Теодор-Генрих был соня, и любил поваляться в постели. За какао он листал свои любимые «Рассказы для мальчиков»:

– Я помню, что мама со мной спала. Тетя Эмма говорила, что мы тогда жили во Франкфурте… – еще Теодор-Генрих помнил виллу, на горном озере и старинную церковь, серого камня:

– Там был мужчина, – думал он, – мама называла его дядя Питер. Мы жгли костер, я носил щепки. Потом началась бомбежка, он пропал… – тете Эмме мальчик о таком не рассказывал:

– Может быть, ничего и не случилось. Я тогда был маленький, как в Берлине… – Берлина он не помнил совсем:

– Только мамин голос… – в носу, немного защипало, – она кричала, звала меня… – мальчик, иногда просыпался в глубокой ночи, слыша отчаянный плач:

– Сыночек, мой сыночек! Жди меня, я обязательно тебя найду… – несмотря на теплое, яркое солнце за окном, Теодору-Генриху стало грустно:

– Потому что я о маме думаю… – он шмыгнул носом, – и потому, что придется сидеть дома, раз некому со мной погулять… – по двору, с голыми, зимними клумбами и вымощенными камнем дорожками, ходить было неинтересно. Шведская стенка, горка и карусель еще не просохли, после недавней, мокрой метели:

– Но можно, хотя бы, по стенке полазить, – решил Теодор-Генрих, – тетя Эмма разрешает… – книгу он открыл на рассказе о маленьком Стефане. Откусывая от свежей булочки, с корицей, мальчик рассматривал гравюру, с парусником:

– Сейчас таких кораблей не осталось. Сейчас подводные лодки, или ледоколы. У дяди Макса есть ледокол, в Ушуайе… – Теодора-Генриха в город не возили, однако мальчик слышал о судне, от дяди. На второй чашке какао в дверях детской появился дядя Вальтер, как его называл Теодор-Генрих, с широкой улыбкой:

– Собирайся, – велел он мальчику, – твой дядя разрешил прогулку, на берегу. Мы разожжем костер, закинем удочки… – Теодор-Генрих соскочил со стула:

– Здорово! Я сейчас, дядя Вальтер… – мальчик любил поспать, но копушей не был. Он всегда быстро одевался и убирал свои игрушки.

На серой гальке берега трещал небольшой костерок. Бросая плоские камни в воду, Теодор-Генрих прищурился:

– Какие-то катера, рядом с островом. Может быть, там дядя Макс… – по дороге к озеру дядя Вальтер рассказывал мальчику о Северной Африке. Рауфф нес дрова, с гостиничного склада. Теодор-Генрих размахивал холщовой сумкой, с картошкой и солью. У него была своя, детская удочка:

– Дядя Вальтер обещал мне пожарить рыбу, на костре… – Теодор-Генрих поинтересовался:

– Вы и арабский язык знаете, дядя Вальтер… – Рауфф кивнул:

– Объясняюсь. Я живу в тех краях, надо говорить с подчиненными, с моими партнерами… – партнерами Рауффа были лидеры мусульманских радикалов. Он вспомнил о ночном рейде, к «Горному приюту»:

– На Ближнем Востоке мы тоже устраивали такие акции. Но мерзавцы исчезли, словно провалились сквозь землю… – Рауфф, с ребятами, служившими на войне в горных егерях СС, лично обыскал близлежащие пещеры. Они нашли следы костров, стоянку индейского племени, но сами индейцы тоже бесследно пропали. Рауфф предполагал, что они могли приютить бандитов:

– Однако я не зря отправился на акцию, – довольно подумал он, – теперь можно не ездить в Ушуайю, на рынок… – в пещере Вальтер подобрал индейский серебряный браслет, грубой работы, но довольно необычный:

– Арабы таких вещей не делают, малышке пойдет… – он усмехнулся, – вообще надо поговорить с Максом. Пусть он посоветует адвоката, для покупки недвижимости… – Рауфф хотел обосноваться в чилийском Пунта-Аренасе. Городок ему понравился, со времен первого визита в Патагонию:

– Тихо, спокойно, хорошо растить детей. Документы у меня безукоризненные, аргентинец и аргентинец. Надо сделать малышке паспорт, легально на ней жениться… – зевнув, он услышал бойкий голос мальчишки:

– Есть рыба, дядя Вальтер… – Рауфф устроился с удочками на прибрежном камне. Паренек сунул нос ему через плечо. Рауфф покачал головой:

– Пока нет, но скоро клюнет. Видишь, там катера, они рыбу распугали… – мирно пригревало солнце. Фила, в отдалении, шлепал по мелкой воде:

– Я тоже заведу собаку, для детей, – решил Рауфф, – малышка родит мне сына, такого, как Адольф. Сына и дочку… – мальчик склонил набок голову, в вязаной шапке:

– Дядя Вальтер, а почему дядю Макса называют… – он зашевелил губами, – то группенфюрер, то обергруппенфюрер… – эсэсовские звания парень произносил по складам. Рауфф, добродушно, отозвался:

– Покойный рейхсфюрер СС Гиммлер, мученик нашей борьбы, подписал указ о присвоении твоему дяде очередного звания, однако фюрер не успел завизировать докуме… – Рауфф оборвал себя. Над озером что-то оглушительно прогремело, над крышей физической лаборатории поднялся столб черного дыма:

– Что за черт, какие опыты они устраивают? Максимилиан сейчас на острове… – от «Орлиного гнезда» донеслись автоматные очереди. Рауфф велел мальчику:

– Никуда не отходи. Сейчас все выяснится… – ребенок рванулся вперед

– Аттила! Не волнуйся, все в порядке, я здесь… – Рауфф не успел подняться. Запахло мокрой псиной, он услышал сдавленное рычание филы:

– Пес решил, что я угрожаю Адольфу. Черт, он мне горло перервет… – сбив его на гальку, фила вцепился зубами в толстую куртку Рауффа. Мальчик что-то пронзительно кричал, Рауфф почувствовал острые клыки, у себя на шее. Кое-как, извернувшись, одной рукой вытащив пистолет, он разрядил браунинг прямо в голову собаки.


На Эмму повеяло ароматом ванили.

Ловкие, обнаженные по локоть руки, месили тесто в старинном тазу, бело-голубого фаянса. Пожилой голос, с сильным акцентом, велел:

– Минутку, ваша светлость. Сейчас добавим изюма… – пышное тесто, казалось, поднималось на глазах. Газовые плиты, белой эмали, расставленные вдоль кухонной стены, грубого камня, дышали жаром:

– Для дрожжей нужно тепло… – замоченный в роме изюм посыпался в тесто, – рецепт русский, от леди Юджинии, покойницы… – низенькая женщина перекрестилась, свободной рукой, – вернее, от мужа ее… – в старинном, высоком очаге, на медных крючьях покачивались кастрюли и сковороды. Кухарка перехватила взгляд Эммы:

– В нем со времен королевы Анны не готовят, – весело сказала она, – но, как покойная леди Элизабет с отцом его светлости повенчалась и меня сюда привезла, здесь еще угольные плиты стояли. Электричество провели тем годом, как его светлость родился… – из духовки покойно, уютно пахло ростбифом:

– Графу Хантингтону понравится, – заметила женщина, – его светлость, малышом, тоже такие булочки любил. Русские их сайками называют. Вернутся они с конюшни и можно чай подавать… – Эмма поворочалась:

– Джон рассказывал, во Франкфурте, что в Банбери не повар, а кухарка. Я боялась, что меня не пустят на кухню, готовить ему завтрак… – крепкие руки обняли ее, придвинув к себе. Белокурые волосы рассыпались по его плечу, Джон поцеловал ее в ухо:

– Миссис Мак-Дугал. Мама ее из горной Шотландии привезла, с тартановыми пледами, овсяными лепешками и волынкой… – он рассмеялся:

– Няня у меня и Тони тоже была шотландка. Она считала, что незачем разжигать камин в детской, если можно налить грелку и надеть три пары шерстяных носков… – он повел рукой у себя над головой:

– Здесь потолки низкие, а в Банбери они метров в пять, даже в обыкновенных комнатах. Как говорил мой папа, ни одному Экзетеру еще не удавалось протопить замок, как следует… – Эмма блаженно закрыла глаза:

– Но в спальне, наверное, тепло… – Джон провел губами по ее виску, спускаясь ниже, к стройной шее:

– Я обещаю, что в спальне будет жарко… – она поморщилась, откидывая одеяло:

– Здесь тоже жарко. Макс приказал протопить мою комнату… – под шелковой ночной сорочкой, грудь стягивала тугая повязка. Эмма потребовала сделать ей укол, едва вынырнув из тяжелого, на морфии, сна. Она скосила глаза на забинтованную, левую руку:

– Я ранена, я на обезболивающих средствах. Я не собираюсь кормить… – она помнила, что такой же укол ей делали, когда Лаура похитила Маленького Джона:

– Она была не в себе, – поняла Эмма, – она, наверное, вспомнила случившееся в Нойенгамме. Нельзя ее винить. Если она жива, я попрошу у нее прощения. Я сказала Максу, что она солгала. Впрочем, Макса скоро убьют, я знаю. Вся банда понесет наказание, и мокрица, в первую очередь… – рука побаливала, но несильно. Судьбой этого ребенка Эмма не интересовалась:

– Я не спрашивала, а врач мне ничего не говорил… – после выстрела мужа, едва державшегося на ногах, Эмма потеряла сознание. Присев в кровати, она оглядела палату:

– Колыбельки нет, ребенка не слышно. То есть отродья дьявола. Понятно, что Макс его забрал… – Эмма сжала зубы:

– Джон и Марта прилетят за мной. Наш сыночек жив, Лаура его спрятала, где-нибудь у индейцев. Мы заберем мальчика и вернемся домой, в Банбери. Джон мне обещал подарить белую лошадь, говорил, что у них такая традиция… – Эмма широко открыла рот, лицо исказилось. Крупные слезы потекли по щекам:

– Он говорил, что покатает нас на барже, на «Чайке». В замке живут спаниели, со времен Кромвеля, в парке кормят оленей… – нежные губы коснулись ее ладони. Эмма услышала детский голосок:

– Мама, дай! Дай олешка… – мальчик протянул руки вверх. Эмма улыбнулась:

– Конечно, мой милый… – у сына были светло-голубые, прозрачные, отцовские глаза. Олень, ласково, боднул маленькие пальцы, ребенок ахнул:

– Олешек, мамочка… – она вытерла глаза рукавом рубашки. Тонкий шелк промок, от слез:

– Все так и будет, обязательно. Надо немного потерпеть… – стрелка на часах, у кровати, подходила к полудню:

– Мокрица вернулась в палату после полуночи, – вспомнила Эмма, – я почти двенадцать часов проспала, на морфии. Хоть бы быстрее все это ушло… – она, с отвращением, посмотрела на грудь. Внутри поднялась тяжелая, смутная тоска:

– Я не хочу думать об исчадии дьявола, – твердо сказала себе Эмма, – даже если русский соврал, то такие, как он, тоже не должны иметь детей. Лаура правильно сделала, что избавилась от ребенка Макса. Отто погиб бездетным, и с Максом так же случится. Марта выжила, она никогда не бросит Теодора-Генриха. Она прилетит сюда, мальчику больше не будут врать, о его отце и деде. Слава Богу, что я ему рассказала правду, о его родителях… – Эмма предупредила племянника, что тому надо молчать. Теодор-Генрих, серьезно, кивнул:

– Я понимаю, тетя. Дядя Макс не должен знать, что мама выжила. Она приедет, и заберет нас отсюда… – выбравшись из постели, Эмма подошла к окну. Несколько докторов, с чемоданчиками, торопились к госпитальному флигелю, милому домику, с черепичной крышей, за охраняемой стеной:

– Я даже не знаю, что там… – скривилась Эмма, – но скорее всего, внутри держат бедных женщин, которых они сюда притащили, как лабораторных животных. Они взяли ариек, из Равенсбрюка. Уголовниц, религиозниц… – Эмма поежилась:

Конец ознакомительного фрагмента.