Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том третий. Часть седьмая (Нелли Шульман)

Часть седьмая

Над голыми камнями гулял резкий ветер. Свинцовая вода озера топорщилась, буревестники, черными точками, парили в небе. Колония птиц, на склоне холма, снималась с места. Родившиеся в январе птенцы встали на крыло. Начиналась осень, пора было откочевывать на север, к побережью океана, в семидесяти километрах отсюда. Путь лежал через бесплодное пространство вечного льда.

В оазисе рос мох и лишайники, в теплых озерах водилась рыба. На горизонте, в чистом небе, виднелись белые вершины гор. Редкие буревестники летали дальше, на юг. Тем более, туда не забредали пингвины, нечасто появлявшиеся и в оазисе. Птицы жили на побережье, у богатых добычей океанских вод.

Пингвины не интересовались постройками, серого металла, разбросанными на склонах холмов. Изредка одинокая птица кружилась рядом с полосатыми, бело-красными лентами, трепещущими на ветру. Столбы отмечали расчищенное, залитое бетоном, пространство взлетно-посадочной полосы.

Постройки надежно защитили от ветра и холода. Тяжелые, железные двери вели внутрь, однако их почти не распахивали. Только в одном строении, с вышкой, поблескивало маленькое, с толстым стеклом окно. Недавно закончившимся летом температура в оазисе поднималась до пятнадцати градусов тепла. Озера питались подземной, термальной водой. На одном устроили деревянные, сейчас обледеневшие мостки. Термометр, приспособленный к двери здания с вышкой, показывал минус семь градусов по Цельсию.

Внутри было тепло, пахло крепким, недавно заваренным кофе. Под портретом фюрера, обрамленным дубовыми листьями и траурной, черной лентой, повесили карту оазиса. На портативном проигрывателе крутилась пластинка Марики Рёкк. Электричество вырабатывал автономный генератор, подключенный к естественным источникам.

– Хайнц говорит, что за такими конструкциями будущее… – один из дежурных пролистывал «Майн Кампф», с карандашом в руке, – он до войны навещал Исландию, изучал тамошние гейзеры. Здесь температура воды похожа, больше сорока градусов в озерах, и восемьдесят, под землей… – в поселении работали отличные инженеры и геологи. Запас воды, по их словам, был неиссякаем. В жилых отсеках, из душей хлестал, под большим напором, почти кипяток.

Второй дежурный кивнул:

– Когда я служил в Италии, в миланском гестапо, мы ездили на выходные в Табиано, или в Абано Терме. Отличные курорты, с целебной водой, но, конечно, их не сравнить с Баден-Баденом. Мы еще увидим курорт в Новой Швабии… – он подмигнул приятелю. Между собой поселок называл оазис именно так, пользуясь именем, данным экспедицией капитана Ричера, открывшей озера и горную цепь.

Летом, на Рождество, офицеры купались в озере. На берегу возвели временный ларек, где жарили местную рыбу и разливали домашний лимонад. В припасах они недостатка не испытывали. Подземные, холодные склады наполняли ящики с консервами и замороженным мясом, мукой, фруктами и овощами. При столовой работала пекарня, в паек входил бразильский кофе и французские вина:

– Летом я вспомнил покойного партайгеноссе фон Рабе, – вздохнул первый дежурный, – у нас в Аушвице, у бассейна, тоже такой ларек стоял: «Лучшая свежая рыба на побережье». Словно дома, в Ростоке… – он помрачнел. Второй эсэсовец ничего не сказал:

– Я холостой, а у него жена и два мальчика в Ростоке остались. Росток в зоне советской оккупации. Понятно, что ему тяжело о рейхе думать… – семейные офицеры надеялись, что товарищи, тайно работающие в Германии, найдут их близких:

– Обергруппенфюрер Каммлер обещал, что года через два сюда привезут наши семьи, и девушек, арийского происхождения… – они собирались основать настоящую колонию. Вслух, дежурный заметил:

– Хайнц утверждает, что дальше, на юге… – он махнул в сторону гор, – погода стоит еще более мягкая. Экспедиция завтра выходит. Они хотят успеть до настоящих холодов… – шел только первый месяц зимы. По данным ученых, их ожидала температура в минус тридцать градусов.

Диспетчерская хорошо отапливалась, но оба дежурных сидели в толстых свитерах, норвежской вязки. Форму в поселении носили только на партийные собрания, и торжественные церемонии. В день рождения фюрера они хотели устроить факельное шествие, к монументу, в память героев рейха, на вершине одного из холмов. Флагов, впрочем, на поверхности не держали, памятуя о правилах безопасности.

– Тебе понравится русский, – заметил второй дежурный, – мы с ним охотились на партизан, навещали санаторий общества «Лебенсборн», чтобы отдохнуть, расслабиться. На курорте мы откроем такое заведение. Семья семьей, но арийские мужчины обязаны иметь много детей. Десять, двадцать потомков… – его приятель согласился:

– Отто тоже так говорил… – он вгляделся в двигающийся огонек, на экране радара:

– Они даже раньше прибыли, опередили расписание. Но ветер сейчас попутный… – динамик ожил. В диспетчерской раздался веселый голос, с берлинским акцентом:

– Новая Швабия, прошу посадки. Говорит Ласточка, как меня слышите… – дежурный велел приятелю:

– Звони обергруппенфюреру, пусть поднимается. Он хотел лично встретить партайгеноссе фон Рабе… – эсэсовец наклонился к микрофону:

– Ласточка, даю посадку. Путь свободен… – дальний морской разведчик, Ju 290, летающий на шесть тысяч километров, коснулся выпущенным шасси бетона полосы. Самолет не нес опознавательных знаков. Пробежав вперед, машина остановилась. Из двери фюзеляжа сбросили легкую, алюминиевую лесенку.

Высокий человек, в подбитой овчиной, авиационной куртке, и летном шлеме, показался на верхней ступени. Лицо щекотал морозец, Макс улыбнулся:

– Словно в Бертехсгадене или под Мюнхеном. В Дахау мы с Отто на лыжах катались. Хорошо, что я сюда лыжи взял… – потрепав за ушами выскочившую наружу овчарку, он крикнул: «Петр Арсеньевич, выходите! Добро пожаловать в новый рейх!».

Драгоценный, тридцатилетней выдержки французский коньяк плескался на донышке тяжелых бокалов, богемского хрусталя. В свете белых ламп, под потолком, играли синие, малиновые, темно-зеленые искры.

Обергруппенфюрер Ганс Каммлер, начальник последнего плацдарма, развел руками:

– Каминов, к сожалению, здесь не завести. Придется собакам свернуться на ковре… – рисунок средневекового, персидского ковра показался Максу знакомым:

– Я помню вещь, по описи имущества, на флотилии. Ковер из коллекции Лувра… – помещения на базе обставили антикварной мебелью. Везде красовались портреты фюрера, работы партийных художников. На холсте в апартаментах Каммлера фюрера изобразили в Альпах, рядом с Берхтесгаденом. Максимилиан понял:

– В Гамбурге, в Кунстхалле, висит похожая картина. Странник над морем тумана, Каспара Давида Фридриха… – за широкими плечами фюрера развевался кожаный, черный плащ. Серебряные руны украшали фуражку, он пристально разглядывал горный пейзаж:

– Фюрер в раздумьях о будущем Германии… – прочел Максимилиан на табличке, – февраль 1943 года… – в феврале сорок третьего года разгромленные остатки армии Паулюса доедали под Сталинградом палых лошадей.

Мягко звякнули бокалы, сверкнул перстень, с мертвой головой, на длинном пальце Макса:

– За фюрера, Ганс! За новый рейх… – пес прянула ушами. Макс рассмеялся:

– Нас ждет свежая рыба, дружище, а вы получите консервы… – обергруппенфюрер привез полсотни немецких овчарок, на разведение. На базе оборудовали хорошую псарню. Осматривая с Каммлером помещение, Максимилиан заметил:

– Словно в Аушвице или Дахау. Мы откроем и филиал общества «Лебенсборн», так сказать… – он подмигнул приятелю. В закрытом отсеке самолета на последний плацдарм доставили десяток прооперированных женщин, из «Орлиного Гнезда». Максимилиан и Каммлер согласились, до возвращения экспедиции с юга, не говорить персоналу, о неожиданном подарке:

– Врачи их обустроят, – заметил Макс, – мой зять за всем присмотрит, и мы организуем приватную вечеринку… – тонкие губы улыбнулись. Фон Рабе не стал тащить зятя на юг. Услышав, что он должен остаться на базе, Петр Арсеньевич едва скрыл облегченный вздох:

– Он трус и растяпа… – Максимилиан потягивал коньяк, – он испугался предполагаемых холодов… – как следует, изучив папку леди Констанцы, сверившись с картой экспедиции Ричера, Максимилиан примерно знал, куда надо направиться:

– Всего лишь пятьдесят километров отсюда. Правда, путь ведет через хребет… – горную цепь было отлично видно с плацдарма, – но горы не выше Альп, а гораздо ниже. Навыки таких походов у нас имеются… – кроме Макса и Каммлера, на юг отправлялись тщательно отобранные ребята, из отрядов горных егерей СС, с опытом боев в Италии и Норвегии.

Максимилиан, внимательно, прочел книгу Ворона, сэра Николаса Кроу. Он сидел, с карандашом в руке, над главой о плане его антарктического путешествия:

– Он собирался пойти той же дорогой, что и мы. Он был уверен, что его предок, в семнадцатом веке, бесследно пропал именно здесь… – гораздо больше пропавшего, первого Ворона, Макса интересовал рисунок оазиса, в папке леди Констанцы:

– Она была женой первого Ворона, исчезла вместе с ним. И сэр Николас Кроу тоже с женой исчез. Не зря леди Констанца поместила эскиз в рукопись. Но если она нарисовала местность, значит, она здесь бывала… – округлые крючки и причудливые завитушки, никто, кроме 1103, расшифровать бы не смог. Местопребывание женщины пока оставалось загадкой. Петр Арсеньевич получил, на свой женевский адрес, открытку от брата, из Стокгольма. Полковник Воронов ехал в СССР, искать возлюбленную.

– В СССР я его не пошлю, – кисло подумал Макс о зяте, – он от страха на месте скончается, едва я намекну, что ему надо побывать в Москве. Он бежал из Палестины, ничего перед собой не видя, в панике… – Максимилиан не сомневался, что бывший наставник Мухи появился в Иерусалиме ради других дел:

– Но моя девочка жива, она любит и ждет меня. Она хотела уехать, с Мухой… – Максимилиан был немного разочарован, что Цецилия не родила, но успокоил себя:

– Когда мы окажемся рядом, все получится. Она еще совсем молода. Когда я закончу с делами в Патагонии и здесь, я сам за ней съезжу… – Максимилиан вытащил из кармана твидового пиджака портмоне, крокодиловой кожи:

– Смотри, мы на Рождество семью снимали… – на Рождество в Патагонию вернулся партайгеноссе Рауфф, отвечавший за налаживание связей с арабским миром. Максу было что предложить новым клиентам, как он, смешливо, называл мусульманских радикалов, в будущей Индии. Страна пока не обрела независимости, но, судя по газетам, британцы создавали отдельное государство, для мусульман, на северо-западе:

– Отлично, это нам на руку, – напутствовал Максимилиан Рауффа, на аэродроме Буэнос-Айреса, – мусульмане немедленно начнут убивать индийцев. Им понадобятся инструкторы, оружие… – Рауфф навестил и Амман. В конце месяца Трансиордания освобождалась от британской опеки. Приятель встретился с тамошними подпольщиками, устраивавшими нападения на евреев, на территории пока мандатной Палестины.

Рассказывая Каммлеру о вояже партайгеноссе Рауффа, Макс добавил:

– Ракеты, они, разумеется, не получат. Тем более, у нас не так много оружия возмездия… – ракеты разместили только на острове Эллсмир:

– Фон Браун сделал бы нам радиоуправление, – недовольно, сказал Макс, – однако он лижет задницу американцам. Инженеры работают, но пока, как и с бомбой, результата не видно… – ему нужна была 1103 и Максимилиан собирался ее заполучить:

– Я ее из любого русского лагеря выну, – пообещал он себе, – главное, чтобы с Мухой связался его близнец… – он показал Каммлеру фото рождественской елки, в «Орлином Гнезде», снимок застолья эсэсовцев и семейную карточку.

Эмма держала на коленях племянника, Аттила лежал у ее ног. Петр Арсеньевич орудовал фотоаппаратом. Макс, со вздохом, сменил его, когда пришла пора снимать супругов:

– Но Эмма оправилась, с его приездом. Хорошо, что она не вспоминает о ребенке… – Макс надеялся, что и бывшая Монахиня, и сын Холланда, умерли, где-нибудь в горах. Трупов они, правда, не нашли, но местность вокруг озера кишела пещерами и уединенными ущельями. Мадам Маляр и новорожденный могли давно превратиться в скелеты.

– Эмма скоро забеременеет, и все забудет. Муха от нее не отходит, он соскучился… – щенок филы подрос, и стал настоящим охранником. Собака была предана Адольфу, и ночевала в его детской:

– Эмму, он, впрочем, тоже защищает, – Макс вдохнул аромат коньяка, – а Муху не любит. Аттила тоже Отто не любил… – на третий день рождения, Адольф получил искусно сделанную, железную дорогу, и маленький, эсэсовский кинжал. Эмма начала учить племянника чтению. Максимилиан составил для него азбуку:

– А – Адольф Гитлер, мой фюрер, вождь Германии, Б – Берлин, столица вечного рейха… – Адольф бойко справлялся с буквами. Мальчик весело подтягивал «Хорсту Весселю», за семейным, рождественским столом:

– У него хороший слух, – подумал Макс, – в родителей. Марта сдохла, из-за своей глупости и упрямства. Но Адольф умный мальчик, он пошел в Генриха. Он не станет предателем, как его отец… – Эмма занималась с малышом и музыкой.

Каммлер полюбовался фото:

– Сестра у тебя красавицей стала, расцвела. Я ее помню подростком, на теннисном корте… – Каммлер часто гостил на вилле фон Рабе. Максимилиан кивнул:

– У нас здоровый климат, отличное питание. Она готовит, хлопочет по дому, присматривает за Адольфом. Тем более, муж при ней… – Муха ушел встречаться со знакомцами по СС:

– Водки здесь не держат, он не напьется, – хмыкнул Макс, – да и при мне он не посмеет… – он взял холеными пальцами карточку с меню:

– На десерт баварский крем, мой любимый… – Макс допил коньяк, – а после десерта и кофе, я навещу музей и его куратора… – щелкнув зажигалкой, он раскурил доминиканскую сигару.

Сухо стучала пишущая машинка, в привинченной к столу пепельнице дымилась сигарета. Сигареты, десяток в день, выдавали россыпью. Мишель помнил вкус табака, с партизанских времен. База курила запасы из пайков СС. Пайковым было и питание, но, судя по горячим блюдам, здесь завели кухню:

– Разумеется, завели… – оторвавшись от листа, он глубоко затянулся, – вокруг обретается несколько тысяч человек… – из нескольких тысяч он видел двадцать охранников, меняющихся четыре раза в сутки.

Огромный, подземный ангар, и его камеру, как мрачно думал о помещении Мишель, патрулировало пять человек, с немецкими автоматами, офицерскими пистолетами и ножами СС. Он предполагал, что еду доставляют на особом лифте.

Мишелю, впрочем, не было хода в часть ангара, отделенную железной стеной, с круглосуточно охраняемой, надежно запертой дверью. Именно оттуда появлялись эсэсовцы.

Зная, что его немногие вещи обыскивают, он не рисковал переносить на бумагу планы помещений, но хорошо представлял себе чертежи. Кроме его комнатки, в шесть квадратных метров, с койкой, столом и тесной умывальной, остальное пространство занимали картины и архивы. Холсты не развешивали, однако по приезду на базу солдаты СС вскрыли ящики и достали грузы:

– Они всю войну плацдарм строили, – Мишель оглядывал голые, железные стены, – на подводных лодках даже грузовики привезли… – его доставили к месту назначения в наручниках, в кабине грузовика, в компании молчаливых охранников.

Кроме солдат СС, он увидел только одного, незнакомого человека, в штатском, с грубоватым, упрямым лицом:

– Я получил четкие распоряжения… – по повадке мужчины Мишель понял, что перед ним начальник базы, – в случае попытки побега, вас расстреляют на месте. Занимайтесь работой, и ничего не случится… – о судьбе Лауры ему ничего не говорили. За время плавания он больше не встречался с фон Рабе:

– Лаура жива, жива… – Мишель ворочался на узкой койке, – фон Рабе сказал, что ее жизнь зависит от моего поведения… – свет в камере не выключали, решетчатое окошечко в двери не закрывали. Вход в умывальную расположили напротив. Охранники, меняясь, постоянно следили за Мишелем.

В камере сверкала мощная лампа, но в ангаре всегда царил полумрак. Картины стояли вдоль стен, укутанные холстами. Акварели и графика хранились в больших, картонных папках, переложенные листами папиросной бумаги. Он шел мимо ящиков с бережно укрытыми панелями Янтарной Комнаты, фарфором и хрусталем, безделушками работы Бенвенуто Челлини, и скрипками старых мастеров. Манускрипты и первопечатные издания тоже не разворачивали, только открыв ящики. Мишель не знал, кто следит за приборами, обеспечивающими нужную температуру и влажность:

– Но, наверняка есть какие-то инженеры, техники… – привыкнув к музейным помещениям, Мишель мог определить установленный режим хранения:

– Фон Рабе, мерзавец, поднаторел в нашем деле. Плюс пятнадцать и пятьдесят процентов влажности.

В средних широтах, в старых зданиях, таких, как Лувр, добиться подобного режима было почти невозможно. Мишель знал, что он в Антарктиде:

– При высадке с лодок мне надели на голову мешок, но я почувствовал влажный, сырой ветер. Стоял сильный мороз, мы здешней зимой сюда добрались… – календаря ему не выдали. Мишель вел счет дням, записывая наблюдения за коллекциями. Если его дневник и читали, то ему ничего не говорили. Сегодня, по его заметкам, наступило пятое марта:

– Начинается осень, – понял он, – наверняка, температуру немного поднимут… – в камере держали такой же режим, как и в ангаре. Эсэсовцы приходили вниз в толстых, норвежской вязки, свитерах. Мишелю выдали зимнюю, полосатую, лагерную робу, правда, без номера:

– Но никакой разницы с заключением нет… – он сидел на вертящемся, прикрепленном к полу камеры табурете, – посуда и приборы картонные… – нож гнулся, размазывая масло по куску свежего хлеба:

– Они пекут хлеб, – хмыкнул Мишель, – а из крана льется почти кипяток. Должно быть, они пользуются подземными источниками тепла… – в камере никаких приборов, даже выключателя, он не нашел:

– Стены не простучать, не понять, что вокруг… – недовольно подумал Мишель, – за мной, все время наблюдают… – солдаты неотступно следовали за ним, даже когда он, согласно правилам хранения картин маслом и темперы, снимал с полотен холщовые чехлы. Без доступа к свету, материалы могли потемнеть.

Под высоким потолком ангара вспыхивали белые лампы, на мгновение освещая Мишеля, заставляя его жмуриться:

– Эсэсовцы тоже ослеплены. Можно броситься на охранника, выхватить у него оружие… – он напоминал себе о Лауре:

– Нельзя рисковать ее жизнью. Я ее муж, я обязан ее защитить. Она мать, она должна встретиться с Йошикуни… – кроме большого ангара, в боковом помещении, хранилась коллекция фон Рабе. Мишель не знал, где находятся картины из его собрания, или холсты, принадлежавшие кузену:

– Но не здесь, в ангарах собрали только старых мастеров. Здесь иконы, декоративное искусство, средневековая скульптура… – Гентского алтаря или Мадонны из Брюгге, Мишель не нашел. Он надеялся, что союзники, воспользовавшись его данными, о соляных копях в Альтаусзее, спасли шедевры:

– Но нацисты украли еще и Джорджоне, Веласкеса, Кранаха, Рубенса, Рафаэля, Тициана… – каталог ворованных ценностей занимал полтысячи страниц, и еще не был закончен, – не говоря о Янтарной комнате… – на столе, у пишущей машинки, лежала папка с архивной копией описания панелей.

Дотошный канцелярист, при дворе Фридриха Вильгельма Первого, посылая подарок императора царю Петру, точно, в мельчайших подробностях, перечислил убранство комнаты:

– Надо Теодору рассказать, – пришло в голову Мишелю, – ему понравится. Здесь говорится о его предке. В Италии он закупал статуи, для Летнего Сада… – внизу листа, чиновник добавил, что за перевозку панелей отвечает:

– Князь Воронцов-Вельяминов, доверенное лицо русского царя… – Воронцовы-Вельяминовы никогда не носили титула. Мишель подозревал, что фюрстом русского назвали из уважения.

– Если я увижу Теодора, – хмуро поправил он себя, – учитывая, что я сижу в глубине ледяного континента. Пропавший Ворон в здешних местах обретался, с леди Джоанной. Из этой экспедиции они не вернулись… – Мишель ткнул окурком в пепельницу:

– А я вернусь. Это мой долг, перед Лаурой, перед искусством. Вернусь, и сберегу картины… – он сверял описание панелей с их нынешним состоянием. При перевозе из России в Восточную Пруссию, вещи повредились:

– Но больше их не тронут. Здесь нет пыли, нет механических влияний, нет посетителей… – дверь грохнула, Мишель вздрогнул:

– Внеурочное время, после завтрака. Или врач пришел… – врач навещал его раз в неделю:

– Фон Рабе заботится о моем здоровье, – горько понял Мишель, – другого куратора, на мою должность, непросто найти… – он, нарочито спокойно, обернулся. В камере повеяло теплым сандалом.

– Рад видеть вас в добром здравии, товарищ барон, – прислонившись к косяку, Максимилиан фон Рабе пристально его разглядывал, – пойдемте… – щелкнули длинные пальцы, – я приглашаю вас на прогулку.

Максимилиан наткнулся на гравюру, приписываемую Дюреру, исключительно по случайности. Встречая партайгеноссе Рауффа, в Буэнос-Айресе, после его поездки на восток, Макс прошелся по магазинам. Муху он в столицу не взял, сухо заметив зятю:

– Вы долго не виделись с Эммой, не знаете «Орлиного гнезда». Оставайтесь на базе, познакомьтесь с размахом стройки… – в ноябре, к началу лета, установилась отличная погода. Списанные армейские грузовики, украшенные эмблемой будущего горнолыжного курорта, без труда привозили из Ушуайи все необходимое.

Через посредника, в Буэнос-Айресе, Максимилиан приобрел гидропланы. На них предполагалось катать туристов. Муха хорошо управлялся со штурвалом. Обергруппенфюрер поручил зятю обучить и других офицеров. На базе служили товарищи, трудившиеся инженерами, в Люфтваффе. Принимая гидропланы, один из них присвистнул:

– Редкая машина, партайгеноссе фон Рабе. Должно быть, американцы взяли гидроплан, как трофей, после разгрома Японии… – Максимилиан в самолетах не разбирался. Он подписал договор, вскользь пробежав глазами технические характеристики машин.

Они получили Aichi M6A Seiran, новейший гидросамолет императорской авиации, предназначенный для старта с подводных лодок. Инженеры уверили Макса, что машина поместится на одной из лодок флотилии:

– Для него нужен ангар диаметром всего лишь в три с половиной метра… – инженер, ласково, погладил самолет по крылу, – шасси машины складывается, оперение убирается… – Айчи брал на борт двоих человек, и был вооружен бомбами с пулеметом. Заново оснастить самолет не представляло никакого труда. Айчи мог сесть и на землю. Дальность полета машины колебалась у отметки в две тысячи километров.

Обергруппенфюрер велел зятю, как следует, изучить новинку:

– Если 1103 оказалась в руках ваших бывших соотечественников, – Макс поднял бровь, – то вряд ли МГБ поселит ее в Москве. Сибирь, Дальний Восток… – Макс загибал пальцы, – эти отдаленные места теперь нам доступны… – оставалось ждать весточки от полковника Воронова, на женевский почтамт. Макс еще не знал, как обставит обмен близнецов. Все зависело от того, где будет пребывать полковник:

– Но вряд ли русские ему обрадуются… – усмехнулся Макс, за отменным завтраком, в столичной гостинице, – может быть, они решат, что Петр Арсеньевич, рискуя жизнью, явился в СССР, за сыном… – Макс, изящным жестом, добавил в кофе сливок:

– Русские не подозревают о трагической истории покойной Далилы и ее возлюбленного… – на абонентский ящик Макса, на почтамте в Буэнос-Айресе, приходили письма от его швейцарского адвоката, отчеты из банка, и весточки от товарищей, разыскивающих нужных ему людей, в оккупированной Германии.

На окраине города, у порта, сеньор Массимо Ланге снял крепкое здание склада. Внутри стояли плотно заколоченные ящики. Грузы, то и дело, отправляли на корабли, идущие в Северную Америку или Испанию. Максимилиан предпочитал держать под рукой дегенеративное искусство, приносящее в «Орлиное гнездо» отличные барыши.

– О своей коллекции или о собрании месье Драматурга он не спрашивает… – обергруппенфюрер изучал бледное лицо Маляра, – он понимает, что все равно, я ему ничего не скажу… – оба собрания успешно распродавались:

– У них отличный вкус… – Макс, незаметно, коснулся синего алмаза, – вещи подобраны на совесть… – ему хотелось отвезти в «Орлиное гнездо» несколько холстов Моне. Обергруппенфюрер вздохнул:

– Не стоит. Мой кабинет украсят другими полотнами… – кабинет владельца так называемого курорта занимал верхний этаж бывшей гостиницы. От огромного стола, темного дуба, открывался отличный вид, на озерную гладь, ледники, на вершинах гор, и покрытый зеленью островок, с причалом для катеров.

Научные лаборатории строили полным ходом. Макс велел пока не начинать программу с отобранными женщинами. Он хотел дождаться появления в «Орлином гнезде» коллег Отто по Аушвицу:

– Подопытный материал отлично кормят, содержат в полном порядке… – группе не делали лоботомию, – пробирка лежит в особом сейфе, с правильным температурным режимом. Торопиться нам некуда… – остальные обитательницы острова, и те, кого Макс привез на последний плацдарм, прошли через хирургическое вмешательство. Они жили на особом, охраняемом участке:

– Но Муха туда не поедет, – напомнил себе Макс, в Буэнос-Айресе, – он трус, но верный муж, этого у него не отнимешь. И я буду верен, моей девочке… – Макс брезговал женщинами на острове, да и времени на такое у него не оставалось:

– Сюда тоже овощей доставили, – недовольно подумал он, – но такие развлечения не по мне… – для кабинета Макс заказал в Буэнос-Айресе копии немецких картин, прошлого века. Портретов фюрера, в «Орлином гнезде», хватало в изобилии.

– Или завести кого-то в столице… – хмыкнул он, выбирая в дорогих универсальных магазинах рождественские подарки Эмме и Адольфу, – пока мы с Цецилией в разлуке, пока я не женат… – дамы, в летних, шелковых платьях, на высоких каблуках, бросали на Макса долгие взгляды.

В Патагонии он загорел, голубые глаза сверкали, волосы золотились, под летним солнцем. Любая дама могла оказаться агентом союзников, или, того хуже, еврейского подполья:

– Жиды меня, наверняка, внесли в список приговоренных к казни, – решил Максимилиан, – а в Аргентине издавна живет большая еврейская община. Придется потерпеть, не надо лишнего риска… – зятю он купил дешевую туалетную воду. Макс поморщился, от резкого запаха:

– Он хотя бы не будет так вонять. Адольф никогда к нему на руки не идет, убегает… – Петр Арсеньевич, аккуратно, опорожнял мешочек, но Максу казалось, что вокруг зятя всегда витает запах гниения:

– Но Эмма, кажется, привыкла к мужу, – успокоил себя Макс, – по крайней мере, она начала улыбаться. Иногда, когда с Адольфом возится… – он зашел и в знакомую букинистическую лавку.

Рассеянно перелистывая растрепанное издание гравюр Дюрера, Макс едва не выронил толстый том:

– Не может быть такого… – с пожелтевшей страницы на него смотрела 1103, постаревшая на полсотни лет. На худом плече модели сидела сова, символ мудрости. Рассчитавшись с хозяином, дотащив Дюрера до ближайшего кафе, Максимилиан сверился с эскизом. Он никогда не расставался с Ван Эйком, хранившимся в надежном, прочном футляре, из особого сплава металлов:

– Здесь нет и следов шифра… – Макс рассматривал лицо пожилой женщины, – но это она, она… – в книге сообщалось, что гравюра хранится в фондах галереи Уффици:

– Происхождение рисунка сомнительно, – читал Макс, – у нас нет сведений о пребывании Дюрера во Флоренции, в его итальянском путешествии, но манера автора схожа с рисунками мастера… – гравюру мог сделать один из учеников художника.

Галерея Уффици сейчас была Максу недоступна:

– Но мне доступен месье Маляр… – Макс привез на последний плацдарм лист из книги, – пусть он разберется в рисунках. Под моим наблюдением, разумеется… – он не хотел настраивать против себя товарища барона.

Охрана открыла дверь в железной стене. Макс повернулся к заключенному:

– Он плохо выглядит, бледный. Он почти год сидит под землей, на поверхность его не выпускают. Распогодилось, даже солнце выглянуло. Пусть он увидит небо, подышит воздухом… – Маляр ничего не спросил о жене. Сомкнув упрямые губы, он смотрел вперед, даже не поинтересовавшись, куда они идут:

– Он думает, что мадам Маляр жива. Пусть думает… – усмехнулся Макс, – от него не стоит ждать никаких фокусов. Рядом охрана, опасности побега нет… – он открыл золотой портсигар:

– Угощайтесь. Прогуляемся на свежем ветерке… – ловкие пальцы, в пятнах от чернил, взяли сигарету:

– Американские, – любезно добавил Макс, нажимая кнопку, – настоящий виргинский табак. Он пахнет солнцем, которое вы сейчас увидите… – в шахте раздался шум:

– Прошу вас, – отступил Макс, – наверху найдут какую-нибудь куртку… – пыхнув сигаретой, Маляр невозмутимо прошел в лифт.

Тщательно спрятанную вещицу Мишель нашел в глубине одного из ящиков.

Торопливая рука, вперемешку, побросала внутрь драгоценные безделушки, времен Ренессанса. Ящик заколотили, но содержимое не завернули. Обрамленное в золото, украшенное жемчугом яйцо страуса разбилось:

– В те времена такие подарки купцы преподносили вельможам… – Мишель шарил по дну, в поисках крупных осколков скорлупы, – только торговцы навещали Африку, Индию… – на него пахнуло жарким ветром пустыни. Яйцо бережно везли, в тюке, из местных, ярких тканей. На спинах верблюдов покачивались погонщики, безжалостно сияло солнце:

– Шестнадцатый век… – Мишель, с лупой, изучал оправу, – добравшись до мыса Доброй Надежды, Васко да Гама увидел Индийский океан. Конкистадоры шли на запад, к океану Тихому. В Европе появились диковинки, из Нового Света, из южных морей… – пальцы натолкнулись на что-то острое. От выцветшего, желтовато-розового коралла, осталось только золотое основание, и несколько обломанных веточек.

Мишель разобрал почти стершиеся, чеканные буквы, на латыни:

– Дар синьора Пьетро Корвино великому герцогу тосканскому, Франческо Медичи… – Мишель подумал, что коралл, вероятно, находился в коллекции Студиоло, личного научного кабинета герцога:

– Он тоже интересовался алхимией, как император Рудольф, в Праге. Где же манускрипт, за который император золотом заплатил… – Мишель хорошо помнил причудливые узоры, на раме зеркала, на эскизе Ван Эйка:

– Пражского манускрипта я не видел, – строго напомнил он себе, – и неизвестно, какой в нем шифр. Никто не знает, где находится рукопись… – Мишель повертел коралл:

– Ящик паковали во Флоренции. Немцы из города бежали в спешке. Хорошо, что они из Уффици ничего не вывезли… – Мишель решил, что безделушки побросали в ящик, не разбираясь в их происхождении:

– Они интересовались только золотом и серебром, мерзавцы… – окаймленная серебром, выложенная гагатом и перламутром шахматная доска треснула. Фигурки, в беспорядке, тоже валялись в ящике. Мишель поднес к лупе черного короля:

– Франческо Медичи, – он даже улыбнулся, – черты лица похожи. Доску хороший мастер делал… – ему стало интересно, кем был сеньор Корвино, преподнесший герцогу коралл:

– Корвино, значит, ворон… – Мишель сидел с блокнотом на прохладном, металлическом полу ангара, – может быть, это первый муж миссис де ла Марк, основатель «Клюге и Кроу». По легендам, он много путешествовал, а миссис де ла Марк якобы в гареме жила… – семейная хроника могла подождать.

Занеся в список остатки коралла, Мишель почесал ручкой, в белокурой голове. Метрах в трех от него болтали охранники:

– Во Флоренции Волк меня через линию фронта перевел. Где он сейчас, где Меир, где Авербах? Где Россо и его Лючия Катарина… – родственники и товарищи по оружию могли быть давно мертвы.

Мишель, все равно, возвращался мыслями к погибшему в наводнении рисунку Дюрера:

– Или не Дюрера. На нем изобразили женщину, позировавшую Ван Эйку… – он быстро написал в блокноте:

– Дюрер ездил в Италию в 1494 году. Ван Эйк умер в 1441 году. Россо Фьорентино родился тоже в 1494 году. Его отца звали Якобом, по прозвищу Тедеско. Павел настаивал, что семья Фьорентино из России, отсюда и Россо. Они могли приехать из Нижних Земель… – предполагаемый рисунок Дюрера делал не Россо Фьорентино:

– Он тем годом младенцем был. Интересно, когда и где появился на свет его отец? – Мишель напомнил себе, что его раздумья бессмысленны:

– Но женщина, женщина… – он вернулся к ящику, – почему Дюрер или кто-то еще нарисовал сову, на ее плече? Сова, символ мудрости… – вытаскивая и описывая шахматные фигурки, он, для удобства, опустился на колени. Мишель сначала, не понял, что оказалось у него в руках. Охранники продолжали переговариваться. Он, едва дыша, вытянул вещь наверх. Мишель работал, как шахтер, с лампой, закрепленной на голове. Он вспомнил много раз прочитанные строки:

– В эту пору мне попалось несколько небольших турецких кинжалов. Рукоять кинжала, как и клинок, были железные; также и ножны были железными. На вещицах высекли множество красивейших листьев на турецкий лад, очень тонко выложенных золотом. Это возбудило во мне великое желание попытаться потрудиться также и в таком художестве, столь непохожем на остальные. Видя, что оно мне отлично дается, я выполнил несколько работ… – на изящных, под женскую руку, ножнах, стояло клеймо Бенвенуто Челлини.

Мишель провел пальцем по золоченым лилиям:

– Действительно, ему все отлично далось. Интересно, почему лилии? Может быть, кинжал предназначался для кого-то из Франции. Для Екатерины Медичи, она к той поре регентом стала, или для Маргариты Валуа… – лилии могли быть и любимым цветком неизвестной заказчицы мастера. Мишель никогда не видел семейный кинжал, до войны принадлежавший Эстер, но кузен Теодор описал ему оружие:

– Он более раннего происхождения, середины шестнадцатого века. Но клинки одинаковые, дамасской стали… – Мишель вытянул со дна ящика потрепанный кусок шелка, где, видимо, и покоился кинжал:

– Жаль кромсать вышивку времен Медичи, но что делать… – лезвие нисколько не затупилось. Остальное, как любил выражаться Теодор, стало делом техники.

– Я сам сломал пишущую машинку, и сам же ее исправил… – Мишель спокойно покуривал, прислонившись к стенке лифта, – сделал тайник, на всякий случай… – личные обыски ему не устраивали. Мишель ухитрялся держать кинжал при себе:

– Он мне обещал куртку… – Мишель, незаметно, рассматривал загорелое лицо фон Рабе, – очень хорошо. Правда, у меня нет никакой провизии. Вернее, есть, но совсем немного… – в подкладке зимней робы Мишель тоже устроил тайник, для сахара:

– Зато воды вокруг хватает. Спичек нет… – он скрыл вздох, – огонь не развести… – охранники приносили ему зажигалку:

– Они боятся, что я подожгу ангар. Дураки, я лучше умру, чем уничтожу Янтарную комнату… – Мишель пожалел, что не шарит, как Волк, по карманам:

– У фон Рабе зажигалка точно есть. Монах в него стрелял, в Мон-Сен-Мартене, и он выжил. И в Будапеште выжил, где его тоже ножом ударили. Но сейчас не выживет… – Мишель еще не знал, как сбежит, но другого пути у него не оставалось. Лифт, вздрогнув, замер. Заныл старый шрам, от пули фон Рабе, на груди:

– Тогда он у меня украл Ван Эйка… – выходя из лифта, Мишель ткнул окурком в медную пепельницу, – то есть не у меня, а у человечества… – вскинув голову, он пошел вслед за фон Рабе и охранниками по гулкому, пустынному коридору.

Максимилиан не собирался вести товарища барона дальше каменистых осыпей, на склонах холмов.

Обергруппенфюрер не солгал. С утра, действительно, выглянуло солнце, редкий гость в начале здешней осени. После баварского крема, Макс зевнул:

– Ладно, навещу картины и куратора завтра, а пока займемся делами… – имея в своем распоряжении японский гидроплан, Максимилиан хотел переместить одну из лодок флотилии на восточное побережье Патагонии:

– Пусть корабль стоит в бухте, где нас высаживали, – сказал он Каммлеру, – место уединенное, никто туда не заглянет… – Максимилиан помолчал, – на случай новостей, об 1103, мы должны быть готовы выйти в море, в любой момент… – партайгеноссе Каммлер был одним из немногих, доверенных офицеров Гиммлера, знавших об 1103. Ганс кивнул:

– Мы все сделаем, когда вернемся из экспедиции. Вы спокойно улетите, а я отправлю моряков на побережье… – офицеры флотилии работали вахтовым методом, сменяя друг друга. Планом экспедиции Макс тоже остался доволен:

– Пятьдесят километров, ерунда, – сказал он Каммлеру, – по данным Ричера самая высокая гора не достигает и трех километров. Мы пройдем через хребет, как нож сквозь масло… – Макс не знал, что они увидят на юге, но сказал Каммлеру:

– Ты помнишь папку. Я показывал тебе рисунки, по дороге в Патагонию. Я уверен, что карта местности правильна. Набросок не случайно появился в заметках леди Констанцы… – Макс надеялся на еще один термальный оазис. Геологи на базе утверждали, что вода в подземных источниках греется из-за активности вулкана.

– В Антарктиде есть вулканы… – хрустел гравий, под ботинками товарища барона, – однако это может быть и другая активность, тоже имеющая отношение к геологии… – некоторое суеверие Макса не позволяло ему сказать нужное слово вслух, даже в одиночестве:

– Уран, – подумал он, – мы можем иметь дело с месторождением урана… – запасы тяжелой воды хранились во вновь отстроенных лабораториях, на острове, в «Орлином гнезде». Тяжелая вода, уран, и 1103 означали достроенную бомбу:

– У русских, наверняка, есть бомба… – полуденное, яркое солнце, светило в глаза, – а теперь появится и у нас. Не одним американцам бряцать оружием. 1103 сделает радиоуправление, для ракет нацеленных на Нью-Йорк… – перед ними расстилалась темно-синяя гладь озер.

Буревестники парили в чистом, холодном небе. Со склонов южного хребта срывались все новые птицы. Макс, искоса, посмотрел на заключенного:

– Молчит, словно воды в рот набрал. Даже за куртку не поблагодарил… – месье Маляру выдали теплую, летчицкую куртку, на овчине и снабдили его вязаной, серой шапкой:

– Он меня на два года младше, – вспомнил Макс, – но я лучше выгляжу. Конечно, он под землей сидит, где он и останется, до конца дней своих. Он не покончит с собой, за ним постоянно наблюдают. Да и не такой он человек… – резкий профиль заключенного освещало солнце. Лучи играли в белокурой пряди, выбившейся из-под шапки:

– Он ничего не спрашивает о мадам Маляр, о его семье… – Максимилиан следил за давними знакомцами, по газетам. Герр Питер погрузился в предпринимательскую деятельность, а о герре Холланде и полковнике Горовице ничего не сообщали. Макс не отыскал и сведений о бывшем хозяине синего алмаза:

– Впрочем, какая разница, где сейчас родственник Мухи? Камень он, все равно, не получит, пока я жив. Кольцо перейдет Цецилии и нашей девочке… – Муха тоже не интересовался тем, где обретается месье Корнель:

– Архитектор его на месте убьет, если встретит, – хмыкнул Макс, – нет, хватит Мухе вояжей. Мы привезем в «Орлиное гнездо» 1103, и пусть он больше никуда не ездит. Я сам найду Цецилию, и доставлю ее домой… – они стояли на склоне холма, обращенном к северу, к строениям последнего плацдарма. За спиной, в каких-то ста метрах, начинался ледник. Белоснежное сияние окутывало горы. Максимилиан, повернувшись, вгляделся в хребет:

– Там должен быть перевал. Ворон тоже думал, что там есть проход. Товарищ барон сзади меня, а охрана еле плетется, они еще у озера… – Макс успокоил себя:

– Под ногами нет ни одного камня крупнее грецкого ореха. Да и не нападет на меня месье Маляр… – обергруппенфюрер почувствовал резкий толчок, в поясницу. Мгновенно стало тепло, даже жарко, тело охватила тупая, непрекращающаяся боль:

– У него кинжал, как у Цецилии был, на Балатоне… – покачнувшись, взмахнув руками, Максимилиан упал лицом вперед, на острые камни.

Сначала он услышал крики птиц, над головой.

Голоса приближались, удалялись, сливаясь в высокий, пронзительный стон. Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он побежал по склону ледника, оскальзываясь грубыми ботинками, бросаясь вниз, избегая выстрелов охраны:

– Они медленно шли. Они были далеко от нас, на берегу озера… – сердце, отчаянно, стучало, – они за мной не угонятся. Мне надо добраться до вершины, скрыться из виду… – он успел выдернуть кинжал из спины фон Рабе:

– Монах тоже ему в спину стрелял, в Мон-Сен-Мартене. В форте де Жу, он жалел, что не взял на акцию очки. Он обещал в следующий раз не промахнуться, но в Альпах фон Рабе спас власовец… – Мишель не знал, убил ли он эсэсовца. Он не мог позволить себе задерживаться на склоне:

– Иначе меня расстреляют, на месте. Никто, никогда сюда не доберется, никто не найдет шедевры. Я обязан выжить, и все рассказать, обязан отыскать Лауру… – пуля охраны чиркнула по плечу, пробив и толстую куртку, и робу. На холоде кровь задымилась.

Мишель вспомнил:

– В Центральном Массиве так случалось, зимой. В тех местах температура тоже ниже ноля падала… – они с фон Рабе стояли на солнце, эсэсовец расстегнул летную куртку:

– Летом здесь и пятнадцать градусов тепла бывает, – подумал Мишель, – но лето закончилось. Первый месяц осени на дворе. Теперь только холоднее станет… – ему нельзя было идти на север. Каменистая равнина, в прогалине между холмами, где стояли редкие постройки базы, преграждала дорогу. Прошлым летом, по пути, Мишель постарался, на глаз, определить расстояние от побережья до оазиса:

– То есть не на глаз… – он полз по обледенелым камням, – я ничего не видел, мне голову мешком закрыли. Но я помню, с какой скоростью шел грузовик, помню, сколько времени заняла дорога… – до побережья, по расчетам Мишеля, лежало не больше ста километров бесплодной, ледяной пустыни:

– Дорогу они сделали, когда война шла, но шоссе, наверняка, охраняется. И на побережье стоят подводные лодки… – ему хотелось пить.

За два дня блужданий по горам, он не встретил ни озерца, ни родника. Он пытался отколоть кинжалом куски льда, но лезвие срывалось. Его ранили в левую руку. Мишель видел, что получил не больше, чем царапину, однако локоть, отчаянно, ныл. Отрезав кинжалом рукав от робы, он, кое-как перевязал себя:

– В Антарктиде, хотя бы, нет опасности гангрены. Зато я могу замерзнуть… – он стучал зубами, скорчившись между скал. В небе играл яркий, Южный Крест. В горах было значительно холоднее:

– Ночью минус пятнадцать, минус двадцать… – он дышал на камни, собрав их в горсть, – и нет пещер, чтобы спрятаться… – камни приятно холодили язык, он сосал гальку, перекатывая ее во рту, – нет дров, нет кресала и кремня. Первый Ворон, наверное, именно так огонь разводил… – Мишель понимал, что идет в самое сердце холода:

– Здесь сэр Николас Кроу пропал, по пути на юг… – ночью он поднимал голову, стараясь уловить клики птиц, – может быть, мне экспедиция попадется… – ожидать экспедиции, через год после конца войны, было бессмысленно.

Мишель напоминал себе, что еще бессмысленней бежать на север:

– Туда СС в первую очередь отправилось. Но на севере живут птицы, пингвины… – поиски мха, или лишайников, остались тщетными. Мишеля окружали только голые камни. Он не нашел никаких гнезд. Днем птицы парили высоко в небе, оставаясь недосягаемыми.

Он шел, обессиленно дыша, иногда опускаясь на мерзлые камни, чтобы передохнуть. Ночами он тоже старался двигаться, только иногда устраиваясь в расселине, дрожа от холода. Дорог или тропинок здесь не существовало, и не могло существовать. Мишель осторожно, превозмогая голод и жажду, пробирался вверх:

– Если я упаду и что-то сломаю, на здешнем холоде, я не протяну и дня. Хорошо, что я шапку сохранил… – пропотевшая шапка, вкупе с изорванной курткой, грели неплохо. Мишель не слышал сзади звуков погони. Ночами он шептал:

– Они потеряли меня. Фон Рабе мертв, они решили, что я тоже погиб, что меня застрелили. Я не должен сдаваться, мне надо идти дальше… – к концу третьего дня Мишель совсем обессилел.

В голове гудело. Рана, на локте левой руки, болезненно, стреляла. Кинжал он потерял именно из-за раны. Устав колоть тяжелый лед правой рукой, Мишель, на мгновение, переложил оружие в левую:

– Кто знал, что рядом расселина… – он лежал, с закрытыми глазами, слушая крики птиц, – хорошо, что я всего лишь кинжал уронил, а не сам туда упал… – пальцы, из-за боли, не могли, как следует, стиснуть оружие. Рука разжалась, кинжал Челлини выскользнул на лед. Потянувшись за оружием, Мишель едва удержался на кромке, казалось, бездонной, не заметной в темноте, расселины в камнях.

Кинжала было жалко, но еще больше ему было жалко себя:

– Я не нашел Лауру, не сказал ей, что люблю ее. То есть не повторил… – поправил он себя, – я всегда буду ее любить, пока я жив. А я еще жив… – он подумал, что у него не останется детей:

– Я не знаю, что с Теодором случилось. Хотя, если он выжил, он женится, после войны… – голоса птиц Мишель посчитал галлюцинацией:

– Стаи давно пропали. Что им делать, в сердце льда… – ему показалось, что стало теплее:

– Я шел, потом упал, полз… – голову, под вязаной шапкой, словно пригревало солнце, – не может быть такого. Я на юге, по пути к полюсу. Здесь все сковал мороз… – последнее, что помнил Мишель, была какая-то гора:

– Я тащился вверх по склону, карабкался, из последних сил. Что за аромат… – пахло сладко, какими-то цветами, – у меня не в голову ранение. Я помню, что при контузии случаются такие галлюцинации… – он, почти робко, приоткрыл глаза.

– Все от голода, – твердо сказал себе Мишель, – от голода и жажды. В Антарктиде тоже случаются миражи. Я читал, в книге Ворона… – стаи птиц кружились над дальними, поблескивающими озерами.

В голубое небо поднимался легкий дымок, от безукоризненного конуса заснеженной горы. Вокруг воды что-то зеленело, Мишель заметил низкие, искривленные ветром стволы деревьев.

– Галлюцинация… – уронив голову на неожиданно теплые камни, он потерял сознание.

Грубые, потемневшие от табака, пальцы ловко сорвали мелкий, желтый цветочек:

– Разницы с флорой Грютвикена почти никакой нет, – сварливо сказал высокий, крепкий старик, – такие цветы и в Патагонии растут. Ты их помнить должна… – Лаура кивнула:

– Колобант, смешное название. Происходит из семейства гвоздичных… – колобант, мягкой подушкой заполнял расселину в камнях. Вокруг цветка, несмотря на начинающуюся осень, зеленел ковер луговика. Индейское племя, подобравшее ее, плело из сухой травы циновки, и даже юбки, для женщин:

– Впрочем, здесь такого не надо… – Лаура носила просто скроенное платье, из тюленьей кожи, и мокасины, – он каждое лето ходит к берегу, охотится… – пингвины в оазис не забредали. Кроме рыбы, в озерах, и бесчисленных стай птиц, животных здесь больше не водилось:

– Вы могли бы поехать в Грютвикен, лодка у вас есть… – однажды, робко, сказала Лаура старику, – если не хотите говорить своего имени, то и не надо… – на ее вопросы старик отвечал уклончивым молчанием, – но я слышу, по вашей речи, что вы англичанин. Вам помогут. Например, дадут свиней, на разведение… – голос женщины угасал. Лазоревые глаза старика, в глубоких морщинах, смотрели вдаль. Обычно, все разговоры, заканчивались тем, что он поднимался, и уходил.

Он жил в небольшом доме, срубленном из местного дерева. Лауре он раскинул хорошую, палатку, тоже из тюленьих шкур. Появившись в оазисе, отлежавшись, она стала хозяйничать на кухне. Готовил он на дровах, дерева на равнине хватало:

– Должно быть, когда-то саженцы привезли… – пожал плечами старик, в ответ на ее вопрос о деревьях, – я не первым здесь оказался… – на кухне Лаура нашла оловянную посуду, с клеймами британских фабрик, времен первой войны. Ни фотографий, ни книг, кроме подробного, тоже изданного до первой войны атласа, у старика не было:

– Но и не нужны снимки, все и так понятно… – Лаура боялась, даже в одиночестве, произнести имя, выученное в детстве. Она помнила пожелтевшие фотографии, в альбомах на Ганновер-сквер:

– Они с леди Джоанной обвенчались перед Рождеством одиннадцатого года. Стивен родился в марте двенадцатого. Она ждала ребенка, когда шла к алтарю… – по снимку было заметно, что Ворон предпочитал праздничному костюму матросскую куртку:

– Он даже волосы не постриг, – Лаура слышала сухой голос покойного дяди Джона, – стоял у алтаря, словно туземец. Впрочем, ему такая прическа шла… – по томным взглядам подружек невесты Лаура поняла, что сэр Николас успел понравиться девушкам:

– Кому он бы не понравился… – Лаура исподтишка разглядывала чеканный, смуглый профиль, – он и сейчас, на восьмом десятке, красавец… – Ворон был выше шести футов ростом:

– И отец его покойный, и бабушка Мирьям высокие были… – на свадебной фотографии бабушка Мирьям, судя по всему, носила каблуки:

– Она сыну почти вровень, и еще эта шляпа… – шляпа, по моде тогдашних времен, больше напоминала корзину с диковинными цветами. Бабушка Марта, из-за роста, надела элегантную, маленькую шляпку. Женщины выпрямились по обеим сторонам пары, словно королевские гвардейцы, глядя вперед:

– Бабушка Марта, наверное, боялась, что Ворон из-под венца сбежит… – леди Джоанна смотрела на мужа с таким нескрываемым восхищением, что становилось неловко.

Дядя Джон, шафер, не отличался приятным выражением лица:

– Он, кажется, Ворону пистолетом грозил, только тогда он на свадьбу согласился… – в альбоме лежало несколько фотографий леди Джоанны и малыша Стивена, среди эскимосов. Последним шел снимок из Плимута, с борта корабля. Леди Джоанна держала на руках годовалую Констанцу. Ворон что-то показывал сыну, крутя в руках канат:

– Фото в девятнадцатом году сделали… – за домом старика Лаура обнаружила аккуратные делянки овощей и табака, – когда они отплывали в Грютвикен. Ворон хотел найти следы легендарной экспедиции своего предка… – чилийская шхуна, куда нанялась Лаура, до Грютвикена не дошла. Жестокий шторм унес корабль на юг:

– Ворон спас меня, вытащил из моря… – шхуна наскочила на камни, у северо-западного побережья Антарктиды, – он пришел охотиться на тюленей… – у старика жила отличная стая ездовых собак. Лаура предполагала, что и собаки, и овощи попали сюда с ее хозяином, Вороном:

– Только он ничего не говорит… – быстро орудуя ножом, старик резал траву, – не говорит, кто он такой, не упоминает о леди Джоанне… – несмотря на первый месяц осени, солнце еще пригревало.

– Не нужны мне никакие свиньи… – Лаура привыкла к манере старика возвращаться к давним разговорам, – птицы и рыбы мне хватает… – разогнувшись, он набил травой кожаный мешок:

– На циновки пойдет. Я тебя до Грютвикена отвезу… – Лауре показалось, что лазоревые глаза, немного, потеплели, – только не в поселение. Высажу тебя в бухте, вдалеке от… – старик оборвал себя:

– Собаки что-то заливаются… – Лаура рассказала ему о начале войны, о ходе сражений, и победе, – как бы твои немцы не появились… – хмыкнул старик.

Кроме старого, но исправного, английского охотничьего ружья, и древней модели кольта, оружия здесь больше не водилось. Патроны старик берег:

– Чтобы охотиться на тюленей, патроны мне не нужны, – смешливо сказал он Лауре, – я в шестнадцать лет в первый раз на лед вышел. Не здесь, правда, в Арктике… – он приставил ладонь к глазам:

– Смотри, на склоне темное что-то… – на севере блистал белыми вершинами горный хребет. Еще одна цепь, с двумя вулканами, шла по южному краю долины:

– Вроде человек ползет… – сверкнуло солнце, Лаура заметила белокурые волосы незнакомца. Если он и полз, то больше не двигался. Собаки, возбужденно, рычали. Лаура велела:

– Стойте здесь, дайте мне ружье… – старик покачал седой, косматой головой:

– Еще чего не хватало, женщины не умеют… – Лаура сорвала с его плеча оружие:

– Ваша собственная мать сражалась на баррикадах Коммуны… – он открыл рот, – и пешком прошла половину Арктики! Я капитан армии его величества… – о вспомогательных войсках Лаура промолчала, – дайте мне ружье, дядя Николас… – следуя лаю собак, она осторожно пошла по незаметной тропинке, среди желтых пятен цветов, на поросших лишайником скалах.

Больше всего сэр Николас Кроу скучал по кофе.

Семена табака и овощей, привезенные в оазис, отлично прижились, но не было никакой надежды, что здесь созреет тропический кустарник. Летом температура вокруг горячих озер поднималась до двадцати пяти градусов, но зимы в оазисе, с ветрами и сыростью, для кофе не подходили:

– Она говорит, что я мог бы поехать в Грютвикен. Через мой труп, что называется. Хватит с меня таких мест… – вместо кофе Ворон заваривал цикорий.

В девятнадцатом году сэр Николас взял семена растения, как он выражался, на всякий случай. Случай наступил через два года после прибытия на юг. Людей в экспедицию Ворон отбирал придирчиво, пользуясь арктическими знакомствами:

– Что, все равно, не помогло… – сняв с костра медный кофейник, он залил кипятком растолченные семена, – впрочем, я уверен, что первый Ворон поступил бы так же… – Джоанна была против смертной казни, для участников бунта:

– Ее мягкость все портила, – нагнувшись, он прикурил от огня, в каменном ложе, – и вообще, женщина не должна лезть в мужские дела. Мама врач, это совсем другое… – он не хотел думать о случившемся дальше:

– Ничего не случилось, – угрюмо сказал себе Ворон, – собакам, собачья смерть, а остальных я достойно похоронил, и Джоанну тоже… – племянница, как он думал о Лауре, не знала о маленьком кладбище, в уединенной, стылой бухте, о вмерзшем в лед барке, семнадцатого века:

– Они собрались уходить, но грянул мороз… – он покуривал, прислонившись к бревенчатой стене кухоньки, – в дневнике леди Констанцы говорится, что они провели два года, не в силах двинуться с места… – Ворон не намеревался показывать Лауре бухту и кладбище:

– Это мое личное дело, и вообще, ей никто не поверит, и ему тоже. Тем более, он без сознания пока лежит… – племянник сильно простыл, переходя северный хребет:

– Он шел налегке, а мы везли тысячи тонн припасов… – сказал себе сэр Николас, – правда, нарты собаки тянули, но все равно, молодое поколении слабее нас… – он предполагал, что его собственные дети, не получившие должного воспитания, тоже слабее:

– Мы договорились с Джоанной, – старик отхлебывал цикорий, – договорились, что заберем сюда детей, когда обустроимся… – он считал, что малышам лучше расти в чистом воздухе высоких широт:

– Как в племени медных эскимосов, на острове Эллсмир. Я думал остаться с ними, говорил Кайе, что люблю ее, а она велела мне возвращаться к жене… – Ворону тогда отчаянно хотелось разыграть исчезновение в арктических льдах:

– Впрочем, зная Джоанну, она бы превратилась в новую леди Франклин… – в прошлом веке жена пропавшего исследователя, снаряжала бесконечные экспедиции, в поисках «Эребуса» и «Террора», кораблей Франклина и Крозье.

– Крозье никто из стойбища не выгонял… – с давней завистью подумал Ворон, – наоборот, его спасли, выходили… – о судьбе Крозье ему рассказала мать. Потом сэр Николас и сам побывал в племени:

– Но Крозье я не увидел, он до меня скончался. Он человек, в отличие от Кайи, от ее матери… – приехав из Тибета, сэр Николас сказал жене, что увезет детей в Арктику или Антарктику:

– Только там можно стать настоящим человеком, Джоанна… – пыхнул он трубкой, – а не в Лондоне, в окружении избалованных итонских школяров и дамских тряпок… – он повертел розовый, шелковый чепчик, с рабочего стола жены:

– Зачем ребенку такая ерунда… – он смерил взглядом скрытый просторным платьем живот, – во-первых, ты не знаешь, мальчик родится, или девочка… – леди Джоанна, смутившись, что-то пробормотала, – а во-вторых, в Тибете младенцев купают в ледяных реках… – на бледной щеке женщины появились красные пятна:

– Я тоже растапливала снег, для ванны Стивена, когда жила в иглу… – сэр Николас бросил чепчик на персидский ковер:

– Ты в Арктике одну зиму провела, а успела настрочить с десяток книжек. Лавры тети Вероники тебе покоя не дают… – он усмехнулся, – в общем, я в шестнадцать лет сбежал из Итона на север и ни разу не пожалел о своем поступке. Наши дети скажут мне спасибо, Джоанна. В конце концов, несмотря на отсутствие образования, я получил почетный докторат Кембриджа… – к негодованию сэра Николаса, Нобелевской премии за географические открытия не присуждали.

К диплому почетного доктора деньги не прилагались, а будущая экспедиция стоила дорого. Шурин, несмотря на титул и богатство, обладал прижимистой, шотландской кровью. Просить Джона о деньгах было бесполезно. Содержание жены, доставшееся ей от убитого на бурской войне тестя, от погибшей на «Титанике» бабушки Марты, и наследство собственной матери, сэр Николас давно потратил:

– Интересно, сколько лет Джон мои долги оплачивал, – он прислушался к легким шагам, за стеной, – Лаура сказала, что он тоже умер, в начале войны. У его сына пока детей нет… – сэр Николас затянулся старой, арктических времен трубкой:

– Я дедушкой стал, но Густи девочка. Девочки майората не получают… – о деньгах он думал больше по привычке. Ворон не собирался возвращаться на север, к людям:

– Я больше двадцати лет один живу, один и умру, – сварливо сказал он себе, – а дети… – он вздохнул:

– Не уверен, что они вышли такими, как я хотел. Не такими, конечно. Их родня воспитывала, мягкие люди. Хотя Стивен молодец, не сдался. Несмотря на ранения, на уродства, женился во второй раз. Теперь пусть сына родит. Если Маленький Джон погибнет, без наследников, то майорат моему внуку может отойти… – подняв голову, он посмотрел в испещренное шрамами лицо племянницы. Николас помнил ее шестилетней, хорошенькой, серьезной девочкой:

– Она с Констанцей и Тони возилась, любила помогать, с детьми… – темные, раскосые глаза женщины покраснели и припухли. Она держала легкую, теплую, подбитую овчиной куртку:

– Я его одежду в порядок привела, дядя Николас. Но провизии Мишель не нес, только в кармане я нашла следы сахара… – Ворон буркнул:

– Могла и бы со мной поделиться, следами. Он пока в себя не пришел, в забытье лежит. Очнется, все ему и отдашь… – куртка, роба и ботинки с грохотом свалились на пол кухоньки:

– Я не могу, не могу… – помотав темноволосой, немного поседевшей головой, Лаура выскочила во двор дома:

– Никогда не смогу, дядя Николас… – донеслось до него. Ворон выбил из трубки табак, в почти потухший костер:

– Капитан, – сочно сказал он, – офицер. Женщина, она и есть женщина, то есть дура, как Джоанна покойная. Она тоже в мужские дела полезла, и поплатилась… – чертыхнувшись, Ворон поднял с каменного пола вещи племянника.

Лаура нашла уединенное место, в рощице искривленных, чахлых берез, спускающейся к поросшим влажным мхом камням, на берегу озера. Многие источники в долине были такими горячими, что от воды поднимался пар:

– Зимой в них купаться хорошо, – сказал ей Ворон, – словно на курорте в Спа, или в Баден-Бадене… – Лаура предполагала, что дядя Николас, подростком, успел пожить во всех дорогих отелях Европы:

– И не только в отелях… – устроившись на скале, она обхватила колени руками, – у бабушки Мирьям были квартиры в Париже и Лондоне, вилла в Остенде, вилла в Ницце… – отец подмигивал Лауре:

– Я помню барона Гинцбурга. Я тогда мальчишкой был, восемнадцатилетним, учился на втором курсе Кембриджа. Бабушка Мирьям благотворительный бал устроила, по случаю Пурима. Ее, так сказать, сердечный друг… – Джованни перешел на французский язык, – еле на ногах стоял, ему восьмой десяток шел. Она была свежа, словно тридцатилетняя женщина, хотя ей год оставался, до семидесяти лет. Танцевала, пила шампанское. Она и со мной, кстати, вальсировала… – отец усмехнулся:

– Ты ее не знала, она в год начала первой войны скончалась. Дождалась внука, проводила сына в очередную экспедицию, на поминальной службе по бабушке Марте посидела, слезы не проронив… – отец смотрел вдаль:

– Бабушка Мирьям в Ницце умерла, летом четырнадцатого года. Над морем сияли звезды, а она в кресле раскинулась. Патефон играл, «Лунный свет», Дебюсси. Она успела шампанское допить, и ушла, мгновенно. Смерть праведника, как евреи говорят… – босые ноги Лауры стыли в мелкой, прозрачной воде:

– Это озеро с простой водой, не целебной… – вдали плескала рыба, – зачем я сейчас о таком думаю, зачем бабушку Мирьям вспоминаю… – Лаура знала, зачем:

– Она в семьдесят выглядела тридцатилетней, а я… – превозмогая отвращение, Лаура наклонилась. Она привыкла к своему отражению, но, все равно, избегала зеркал. На лице, казалось, жили только темные, наполненные печалью глаза. Остальное слилось в массу шрамов, начиная с самого первого:

– Фон Рабе мне в Лионе кислоту на щеку вылил… – Лаура сжала руку в кулак, – потом шрам иссекали, щеку резали, зашивали. Резали опять, потом взялись за губы… – ей не хотелось больше смотреть на воду.

Легкий ветерок гнал от дымящейся вершины вулкана белые облачка:

– Дядя Николас не говорит, поднимался ли он на южный хребет, – пришло в голове Лауре, – хотя поднимался, конечно. Он исследователь, а за хребтом полюс лежит… – она подумала, что в горах могут найтись пещеры:

– Надо бежать, спрятаться. Мишель не знает, что я выдала рандеву, в форте де Жу. Он понятия не имеет, что со мной делал фон Рабе… – Лаура испугалась:

– Фон Рабе, наверняка, ему все рассказал, просто, чтобы Мишелю стало больнее. Мишель не поверил, но ведь это правда… – правдой был и лагерный бордель, в Нойенгамме, и сверток, вынесенный Эммой из барака.

– Ребенок жил, пусть и немного… – Лаура слышала тонкий, слабый крик, – я его убила, задушила, собственными руками. И потом, тоже руками… – она едва сдержала тошноту, – а это мог быть сын Мишеля. Мы говорили, что после войны у нас появится много детей… – Лауре хотелось завыть. Сглотнув, найдя в кармане платья кисет, она оторвала кусок сухого табачного листа. Ворон снабдил ее кремнем и кресалом:

– Так удобнее, – хмыкнул старик, – зажигалки со спичками не всегда надежны… – Лаура вспомнила:

– Папа рассказывал, что на первой войне зажигалки из стреляных гильз делали… – она курила, подрагивающей рукой:

– Я не имею права бежать, исчезать. Я должна вернуться к папе, он совсем один. Я должна найти Йошикуни, пусть он меня и испугается… – в лагерном госпитале, у Лауры невыносимо чесалось лицо. Доктора следили за процессом лечения. Иногда Лауре разрешали раздирать щеки ногтями. Врачи педантично заносили в тетради результаты:

– Но иногда мне сковывали руки за спиной… – Лаура помотала головой:

– Я просила врачей снять наручники, просила почесать мне лицо, а они отказывали… – в сердце поселилась похожая, раздирающая боль:

– Я не имею права скрываться… – Лаура выбросила обжигающий пальцы окурок, – Мишель, наверняка, бежал от нацистов. Он все мне расскажет, и надо уходить отсюда. Погоня может быть рядом. Уходить поодиночке. После такого, он не захочет со мной жить… – Лаура дернула искалеченной щекой:

– Я ничего не скрою от Мишеля. Как тогда, перед венчанием. Пусть он решает, как быть дальше… – выпрямив спину, Лаура пошла к дому Ворона, на невысоком, зеленеющем пригорке.

Вокруг него витал тонкий аромат сухой травы.

Мишель, осторожно, пошевелил пальцами:

– Я упал, на горном склоне. Вдали росла зелень, я слышал крики птиц, было тепло… – сейчас ему тоже было тепло. Подвигав левой рукой, он поморщился:

– Еще болит. Но меня вымыли, перевязали… – он изучил бинты:

– Это вовсе не бинты, а грубый холст. Лежу я на циновке… – высушенную траву сплели в прочную подстилку. Он провел ладонью по теплой поверхности:

– Лежанку сделали. Меня нашли, какие-то люди… – он аккуратно открыл глаза. Потолок в хижине оказался низким, бревенчатым. Стены тоже срубили из дерева:

– Пол здесь тоже настелили… – Мишель присмотрелся, – что за чушь, в Антарктиде не растут деревья. Вряд ли подобравшая меня экспедиция успела вернуться в Патагонию… – Мишель понимал, что экспедиция не построила бы хижину из несуществующих в Антарктиде бревен:

– Но это не могут быть немцы, – успокоил он себя, – немцы бы возвели такие конструкции, как на севере, в Новой Швабии… – Мишель много раз слышал название оазиса от охранников:

– Мне ничего не говорили, но понятно, что, для отопления базы, они использовали подземные источники горячей воды… – поискав глазами, он не обнаружил в небольшой комнатке очага:

– Но очаг и не нужен, здесь тепло, как летом. Тем более, это не единственная комната… – крепко сколоченная, закрытая дверь вела куда-то еще.

В ногах лежанки он обнаружил лагерную робу, и немецкую куртку с шапкой. На полу стояли ботинки. Потянувшись за одеждой, Мишель хмыкнул:

– Все привели в порядок. По циновке я бы сказал, что здесь индейцы живут, но какие индейцы, в Антарктиде… – на лежанку бросили несколько тюленьих шкур и легкое, прочное одеяло:

– Новая Швабия находится в семидесяти километрах от океанского берега, – вспомнил Мишель, – здешние жители, кем бы они ни были, явно бьют тюленей.

У предполагаемых индейцев, тем не менее, нашлась и дорогая шерсть. Мишель потрогал выцветшую, потрепанную эмблему, на ярлычке, в углу пледа: «Pringle of Scotland». До войны он тоже носил такие кашемировые свитера. Мишель узнал рисунок тартана:

– В тринадцатом году дядя Джон женился на леди Элизабет, дочери герцога Девонширского. По материнской линии у нее шотландская кровь, Гамильтонов и Дугласов… – Мишель, с его профессией, помнил наизусть справочники аристократических родов континента и Британии. Тартан был клана Дугласов, темно-серый с черным. Все это могло ничего не значить:

– Плед сюда попал случайно, как и кружка… – кружка с прохладной, чистой водой тоже стояла на полу. Мишель поискал фабричное клеймо. Лупы у него при себе не имелось, но он и так прочел английские буквы:

– Viners, Шеффилд… – пальцы коснулись олова:

– Кружка старая, сейчас такие не используют. Сейчас вся посуда стальная, а до первой войны кухонную утварь делали из олова и меди… – на стенах Мишель не заметил карт, или фотографий. Окна в комнате закрывали прочные, деревянные ставни:

– Стекла здесь нет, окно шкурами задергивают. И это в Антарктиде, в сердце вечного холода… – прислушавшись, он уловил из-за двери шум. Трещали дрова, приглушенно гремела посуда. Ставни почти не пропускали света, в комнате царил полумрак.

Мишель подумал, что сейчас утро:

– Утро, или день. Я отлично выспался, – он пощупал лоб, – жара нет, и голова не болит… – он не знал, кто нашел его на склоне горы и принес сюда:

– Собаки лаяли, – вздохнул Мишель, – я думал, что у меня бред. Может быть, я вообще еще сплю… – он поморгал глазами, – и вижу во сне плед клана Дугласов, шеффилдскую кружку… – Мишель напомнил себе, что с девятнадцатого года прошло немногим меньше тридцати лет:

– Экспедиция сэра Николаса пропала, замерзла в снегах. Даже если кто-то выжил, он бы добрался до побережья, в поисках кораблей, а не сидел здесь… – выпив воду, Мишель понял, что очень голоден:

– Сахар из куртки я съел, – он обследовал карманы, – там ничего не оставалось, одна пыль… – натянув лагерные штаны и робу, он немного постоял на месте. Голова слегка кружилась:

– В партизанские времена я всегда голодным с акций возвращался, – вспомнил он, – сначала ел, а потом спал. Лаура смеялась, что я мог один котелок супа съесть, и просить добавки… – на него повеяло давним, почти забытым ароматом ландыша.

Темные волосы падали ему на плечо, он сонно целовал седую прядь, на ее виске. Лаура шептала:

– Спи, пожалуйста. В лагере все тихо. Я просто так пришла, с тобой полежать… – он улыбался, сквозь дрему:

– Ты знаешь, что просто так у меня никогда не выходит… – Мишель, нарочно, чтобы было больнее, стиснул пальцы на левой руке:

– Фон Рабе мог убить Лауру еще в Германии. В Равенсбрюке она бросилась на стекло, кричала, что любит меня, всегда будет любить… – толкнув дверь, он замер на пороге. На костре, в каменном ложе, кипел медный котелок.

Сначала Мишель увидел волосы. Темные, распущенные, они покрывали стройные плечи, падая вниз, к талии. В открытом окне теплый ветер шевелил тюленью шкуру, поблескивало утреннее солнце. Седая прядь на виске играла чистым серебром. Не думая ни о чем, не видя ее лица, Мишель шагнул вперед, обняв ее, прижимая к себе:

– Лаура, Господи, ты жива. Я не верю, не верю… – под рукой часто, прерывисто, билось ее сердце.

Врач, навещавший Мишеля на базе, говорил, что колено, простреленное фон Рабе, будет ныть, отвечая на изменения в погоде. Тогда его слова казались издевкой. Погода в подземных ангарах всегда стояла одинаковая:

– Внизу не было солнца… – Мишель чувствовал на лице почти жаркие лучи, – я боялся, что больше никогда не увижу неба… – небо на юге оказалось летним, пронзительно-синим.

Шелестела, гнулась под ветром трава. Шуршала прозрачная вода озера, отражая стайку легких облаков, оторвавшихся от северного хребта. Над берегом, россыпью серого камня, парили буревестники. Он потер колено, в холщовых, лагерных штанах:

– Теперь ранение ноет, как и обещал врач… – пробираясь через горы, Мишель не обращал внимания на хромоту, но в тепле нога заболела сильнее. В пальцах у него дымился окурок самокрутки. Потрепанный, белый пес, с голубыми глазами, лежал поодаль, уткнув нос в лапы:

– Внуки собак, что мы сюда привезли, в двадцатом году… – сильные с обломанными ногтями, руки быстро строгали дерево, – или правнуки. В общем, потомки… – старик усмехнулся, в седую, прокуренную бороду. Мишель затягивался горьким дымом. Табак здесь рос крепкий:

– Я тебе дам бритву, – продолжил Ворон, – к тебе, видимо, немцы парикмахера посылали… – на базе Мишелю не позволяли бриться самому. Парикмахер, из солдат СС, приходил каждую неделю:

– У меня хорошая бритва, золингеновская… – Ворон будто говорил сам с собой, – и ножницы я в порядке содержу. Не смотри, что волосы у меня длинные… – копну тоже седых волос он завязывал в подобие индейской косы, – я такую прическу с шестнадцати лет ношу, как из школы сбежал… – несмотря на восьмой десяток, голос у него оставался красивым, сильным, глубоким.

– Бороду я стригу, – подытожил Ворон, – и ты побрейся, все-таки жену встретил… – из палатки, стоящей поодаль, не доносилось ни звука. Сэр Николас протянул ему палку:

– Между прочим, ради тебя, племянник, я доску с корабля взял. Здешнее дерево на такие работы не годится… – Мишель заметил корабельную мебель, во второй комнате хижины. На стене висели старомодные часы, на гирьках:

– Часы мы с собой притащили, – хмыкнул сэр Николас, – я, видишь ли, был уверен, что мы оазис найдем. Так и оказалось… – по дороге экспедиция Ворона миновала место, где обосновались немцы:

– Мы видели тамошние озера… – старик водил его по дому, – но я считал, что надо двигаться дальше, и не ошибся… – кроме дома, с двумя комнатками и кухней, сэр Николас показал делянки с овощами и табаком:

– Семена мы привезли, а деревья здесь росли… – он пожал плечами, – должно быть, мой предок о них позаботился, первый Ворон… – на кладбище, если оно имелось в долине, сэр Николас его не повел:

– Но его жена должна быть где-то похоронена. Жена, другие члены экспедиции… – Мишель взглянул на горные хребты, на конусы двух вулканов:

– Может быть, он решил не устраивать кладбище рядом с домом… – о судьбе своего корабля сэр Николас тоже не упоминал.

Плед леди Джоанне подарила золовка, жена покойного дяди Джона, герцогиня Экзетер:

– Элизабет и Джон уверили нас, что позаботятся о детях… – заметил сэр Николас, – я не хотел брать малышей в опасную экспедицию… – лазоревые глаза были спокойны.

Мишель не стал спрашивать, почему сэр Николас не вернулся в Британию:

– Понятно, что он собирался остаться во льдах. Он опытный моряк. Если бы с кораблем что-то случилось, он дошел бы до Грютвикена даже на шлюпке. Он исполнил свою мечту, ценой несчастья других людей, ценой сиротства Стивена и Констанцы… – Мишель прикусил язык. Ворону шел восьмой десяток:

– Не мне его учить, я для него мальчишка. Неизвестно, где сейчас Стивен, и Констанца. Они привыкли считать отца мертвым. Он, конечно, отпетый эгоист… – получив палку, Мишель прошелся туда-сюда:

– Спасибо, дядя Николас… – шкура, загораживающая вход в палатку, колыхалась под легким ветром:

– Она сказала, что не может быть со мной, но ничего не объяснила, и ушла. Я видел, что она плакала… – Мишель не думал о шрамах, на лице жены:

– Если она беспокоится, о том, как она выглядит, то это чушь. Хорош я был бы муж, обращающий внимание на такие вещи. Я обещал, у алтаря, всегда о ней заботиться, всегда оберегать. Ради меня она прошла долиной смертной тени. Она добралась до Антарктиды, хотела меня спасти… – Мишель опять посмотрел на палатку:

– Лаура никогда не поступила бы так, как дядя Николас. Она мать, у нее ребенок. Она сильный человек, и не спрячется от собственного сына. Но от меня она убежала… – Мишель напомнил себе, что жене сейчас тяжелее:

– Надо ей цветов сорвать. Желтеньких… – он, невольно, улыбнулся, – других здесь все равно нет. Сейчас и сорву… – опираясь на палку, наклонившись, он подхватил старый пузырек, аптечного стекла. Собака, разнежившись на солнце, улеглась на бок:

– Значит, собаки источник стороной обходят… – Мишель поболтал пузырьком, – вы правильно делали, что не купались в нем, дядя Николас… – Ворон показал горячий родник, где, как он выражался, грелись кости:

– Твое колено в порядок придет, – пообещал ему дядя, – но от шрамов Лауры такая вода не помогает… – Мишель знал, что поможет жене:

– Сейчас я этим займусь, – он поймал себя на улыбке, – но сначала цветы… – маслянистая вода оставляла след на стенках пузырька:

– Источник, где я собираюсь колено лечить, тоже минеральный, но безопасный… – от воды в роднике пахло сероводородом, – но это, совсем другое… – Мишель узнал оттенок желтого цвета:

– Раньше смолку использовали для приготовления красок. В восемнадцатом веке ей расписывали фарфор, фаянс. В Лувре хранились такие сервизы. Смолку добывали в Судетских горах… – Мишель, аккуратно, потушил окурок о камень:

– Ваша покойная теща, сэр Николас, герцогиня Экзетер, много занималась этим минералом. Поэтому она и умерла. Впрочем, в те времена еще не знали причин ее болезни… – Мишель бросил пузырек в догорающий костер.

Над южным хребтом, между вершинами двух вулканов, поднималась бледная луна:

– В роднике вода с продуктами распада урана, дядя Николас… – затрещав, пламя окрасилось в изумрудный цвет, – вы здесь, кажется, сидите, на доброй части мировых запасов этого элемента… – дождавшись, пока пузырек, почернев, треснет, Мишель похромал к зарослям мелких, желтых цветов.

В бретонских лесах, ночуя на базе партизанского отряда, Лаура часто просыпалась ранним утром. Они с Мишелем уходили ночевать в лес, расстилая одеяло в укромном месте, на берегу ручья. Неспешно журчала вода, пахло сосновой смолой, на траве блестели капельки росы. Наверху, глубоко в ветвях деревьев, перекликались голуби.

Приподнимаясь на локте, Лаура осторожно целовала белокурый висок: «Я сейчас, милый». Он сонно, спокойно улыбался:

– Я люблю тебя… – не просыпаясь, шептал Мишель, – так люблю… – Лаура доставала из немецкой, трофейной сумки стальную кружку, со штампованной свастикой. Она собирала чернику, щурясь от рассветного солнца. Над поросшими мхом полянами, висела белая, легкая дымка тумана. Лаура шла к ручью, облизывая покрытые пурпурным соком пальцы:

– Губы у меня тоже все в пятнах были… – она лежала, завернувшись в тюленью шкуру, – Мишель смеялся, что я на вкус тоже, как черника. Он не придет, не придет. Он видел мое лицо… – Лаура затолкала в рот угол шкуры. Не сдержавшись, женщина тихо завыла: «Он не придет».

Иногда они с Мишелем встречались в маленьких городках, снимая комнаты в пансионах. Лаура появлялась первой, сходя с деревенского автобуса, со скромным чемоданом, и футляром для пишущей машинки. Она старалась выбрать комнату с кухонным углом. Мишель, с документами фермера, делал вид, что приехал на рынок. Лаура помнила холщовую куртку и кепи мужа, веселый голос:

– Держи. Яйца, салат, лук с грядки, и твоя черника… – он привозил плетеную корзину ягод, или лисички. Лаура покупала в лавке свежие сливки:

– Теодор научил меня по-русски лисички готовить. Только они со сметаной грибы делают. С черникой я пирог пекла, по рецепту бабушки Марты… – Лаура не застала бабушку в живых, но у тети Юджинии хранилась рукописная тетрадь, с пожелтевшими страницами.

Девочкой, Лаура любила читать четкий почерк бабушки:

– Пирог с тыквой, пирог с черникой. Запеченная индейка к Дню Благодарения или Рождеству, соленые огурцы, на русский манер… – бабушка занесла в тетрадь даже рецепты щей и квашеной капусты:

– Мишель любил шукрут, – Лаура всхлипнула, – он рассказывал, как до войны ездил в замок де ла Марков. Покойная Элиза с матерью готовили ему шукрут с можжевеловыми ягодами. Я обещала, что после войны сделаю ему и шукрут, и говядину по-бургундски, и петуха в вине… – ночами они часто говорили о послевоенном времени:

– Я уйду из Секретной Службы… – смеялась Лаура, – начну преподавать языки, в университете, а ты вернешься в музей. Станем, как добропорядочные буржуа, гулять с детьми в Люксембургском саду… – Мишель обнимал ее:

– Будем ходить к мессе, обедать у Теодора и Тео, приглашать их к себе… – Лаура поджала колени к животу:

– Ничего не случится. Мишель ко мне не вернется, я ему не нужна. Я урод, мне надо спрятаться, в глуши, в деревне… – Лаура вытерла слезы с лица: «Думай о деле».

Прежде всего им требовалось добраться до Грютвикена, миновав северный хребет и сто километров пути, по вечному льду. Вчера Лаура не успела, как следует, поговорить с Мишелем:

– Он бежал от немцев, убил фон Рабе… – женщина передернулась, – надо уходить, как можно быстрее… – нацисты могли отправить за Мишелем погоню:

– Сэр Николас потом может сюда вернуться, если захочет… – Лаура прислушалась, но за шкурами царила тишина, – захочет, конечно. Понятно, что семья его не интересует. Да и живы ли Стивен с Констанцей… – Лаура подумала:

– Мишель тоже ничего о семье не знает. Он сказал, что его Волк через линию фронта перевел, осенью сорок четвертого года, в Италии. В январе сорок пятого фон Рабе арестовал Мишеля, в Будапеште, и с тех пор он больше никого не видел… – и Волк, и кузен Меир, помогший мужу добраться до Италии, тоже могли не дожить до конца войны.

– И Монах мог погибнуть… – Лаура поняла, что почти хочет смерти Гольдберга, – он, наверняка, догадался, кто выдал рандеву, в форте де Жу. Я должна все рассказать Мишелю… – снаружи послышалось шуршание. Испугавшись, Лаура укрылась с головой. Уверенная рука, с длинными пальцами, с выцветшими пятнами краски, отдернула шкуру:

– Лаура… – услышала она ласковый голос, – Лаура, посмотри, что я тебе принес. Пожалуйста, милая… – на нее повеяло сладким, едва уловимым ароматом цветов:

– После венчания мы ночевали на ферме. Мишель проснулся, и собрал мне ландышей. Он говорил, что я сама, как цветок… – Лаура дрогнула ресницами. Покрытая шрамами щека касалась ковра мелких, желтых лепестков:

– Другие здесь не растут… – опустившись на колени, Мишель наклонился над ней, – я тебе говорил, что ты сама, как цветок. Но ты лучше, Лаура… – закрыв лицо ладонью, она пробормотала:

– Подожди. Ты ничего не знаешь, нам надо поговорить… – у него были знакомые, крепкие, надежные руки:

– Надо. Но сначала иди, иди ко мне… – голос Мишеля прервался, – я тебя так давно не видел, Лаура. Я люблю тебя, люблю… – цветы рассыпались по тюленьей шкуре. Он целовал шрамы на щеках, стройную, смуглую шею, пряди темных волос:

– Люблю и всегда буду любить, пока мы живы, Лаура…

Палку Мишель прислонил к углу крепкого, корабельного дерева, кухонного стола Ворона. За раскрытыми ставнями, горный хребет освещало медное, огромное солнце. Птицы, затмевая небо, кружились над тихой гладью озер, лениво лаяла собака.

Крышка медного котелка подрагивала, пахло наваристым, рыбным супом. Ловкие пальцы Мишеля орудовали острым ножом, с рукояткой, старого янтаря, и вделанным компасом. Ворон собрал с доски укроп:

– Нож мне Амундсен подарил, там гравировка сделана… – на рукоятке блестела серебряная пластина: «Бороться и искать, найти и не сдаваться. Ворону, брату по северу». Сэр Николас вздохнул:

– Он мне вручил клинок, когда мы первыми Северо-Западный проход миновали. То есть первым был мой тезка, в семнадцатом веке… – Мишель пожал плечами:

– Легенда, дядя Николас. Ваш отец, якобы, видел могилу предка, читал записку Ворона, говорил с капитаном Крозье… – старик покраснел:

– С капитаном Крозье и моя мать говорила. Ты историк, – он помешал суп, – тебе по должности положено сомневаться. А я сам… – сэр Николас оборвал себя.

Джоанна была давно мертва. Жена покоилась на маленьком кладбище, в бухте, где стоял вмерзший в лед, первый «Ворон». Тем не менее, сэр Николас решил, что о подробностях его пребывания у медных эскимосов знать никому не стоит:

– Я нашел могилу отца и привез его тело домой… – упрямо сказал Ворон, – и я уверен, что моя мать ничего не придумала, о капитане Крозье. Правда, когда я навестил племя, он уже умер… – Мишель закатил глаза:

– Разумеется. Амундсен, между прочим, пропал, как и вы… – он не смог удержаться от колкости, – в двадцать восьмом году, его самолет исчез, над Баренцевым морем. Может быть, он тоже… – старик смотрел вдаль, на вулканы:

– Может быть, – сварливо сказал Ворон, – Амундсен был мой ровесник, одногодок. Ты мальчишка, ты в первый раз на севере, то есть на юге. Тебе такого никогда не понять… – он попробовал суп:

– Почти готов. Соль в горах нашлась, очень удачно. Насчет Амундсена мне твоя жена сказала, – он подмигнул Мишелю, – видишь, я не зря тебе бритву отдал. Хорошая бритва, между прочим. У меня другой нет, будь с лезвием осторожнее… – Мишель напомнил себе, что Ворон тридцать лет жил один:

– У него других вещей не появится. Понятно, что он скуповат, даже слишком… – старик не предложил им с Лаурой переехать в дом:

– Ничего страшного… – Мишель слышал тихий, счастливый шепот жены, – мне и здесь хорошо, милый. Ты знаешь, что мне с тобой везде хорошо… – Мишель не мог согнать с лица улыбку:

– Теперь все правильно, все, как надо. Господи, спасибо Тебе, спасибо… – он оставил Лауру дремлющей, в гнездышке из шкур. Растрепавшиеся, спутанные волосы, закрывали лицо жены. Мишель не думал о ее шрамах:

– Фон Рабе, мерзавец, мертв, и больше нечего о нем вспоминать. Бедная моя девочка, ребенок мертвым родился… – Лаура сказала, что малыш, мальчик, не дожил до срока:

– Я никому не говорила, что беременна, а на осмотре они больше моим шрамом интересовались. Я сама рожала, в комнате, в бараке… – по словам Лауры, ее держали в отделении для подпольщиц, из Западной Европы:

– Мы не знали, с кем рядом сидим, перестукиваться было опасно… – Лаура смотрела в голубые глаза мужа:

– Я вижу, что Мишель мне верит, но я не могу, не могу признаваться во всем… – она, правда, не скрыла, случившегося в Лионе. Мишель целовал ее:

– Это было насилие, и больше ничего. Фон Рабе поплатился за преступления. Когда мы доберемся до союзников, поплатятся и остальные нацисты, засевшие под землей… – Мишель помнил наизусть каталог картин, хранящихся в ангарах:

– Рисунок Ван Эйка, фон Рабе, наверняка, тоже сюда привез… – Лаура кивнула:

– Я расскажу о базе, в Патагонии. Надо устроить совместный рейд, одновременный, чтобы никто из них не скрылся… – Мишель погладил ее по голове:

– Судя по тому, что ты мне рассказала, Джон первым в Патагонию отправится. Можно сказать, побежит… – Лаура объяснила, что унесла новорожденного сына Джона и Эммы по просьбе девушки:

– Эмма не хотела, чтобы малыш оставался среди нацистов… – она прижалась к мужу, – я передала мальчика индейцам, он в безопасности… – пока они со стариком ловили рыбу и готовили суп, Мишель думал о предстоящей операции:

– Нужны корабли, поддержка с воздуха. Но, прежде всего, нужна карта. Ворон здесь все знает, он снабдит нас картой… – Мишель вздрогнул. Старик сунул ему миску с супом:

– Вообще это не дело, – сварливо сказал Ворон, – чего ради она у тебя спит, среди белого дня. Тебе отдыхать надо, – он усмехнулся, – а не с рыбой возиться… – ничего не ответив, Мишель поднялся:

– Спасибо. Миску я вымою, принесу вам… – у сэра Николаса на делянке вызревала полоска ржи. Он пек старомодные, матросские галеты. Мишель ссыпал их с Лаурой долю в карман куртки:

– Надо готовиться к отъезду, сэр Николас. Не сегодня-завтра здесь могут немцы появиться. Если они узнают об уране, вас не пощадят… – лазоревые глаза старика были спокойны:

– Я здесь останусь… – он поднял сильную, смуглую руку, – но не беспокойся, до побережья вам надо пройти всего пятьдесят миль. Карту я вам выдам, собак и нарты тоже. Лодка в бухте стоит, океан там не замерзает. Вы оба капитаны, офицеры… – он улыбался, – доберетесь до Грютвикена. Осень только начинается… – сэр Николас проводил глазами прямую спину, в немецкой куртке:

– Он аристократ, он не подумает, что я на такое способен. Но, как говорится, каждый за себя, а один Бог за всех. Я не хочу, чтобы здесь семья появлялась. Начнутся вопросы, насчет Джоанны, дети будут меня обвинять. С немцами я договорюсь. Тем более, если здесь урановые месторождения находятся… – племянник рассказал ему о попытках создания бомбы:

– Констанца физикой занималась… – Ворон не мог представить годовалую, рыженькую малышку взрослой женщиной, – она, конечно, в бабушку пошла… – когда Ворон познакомился с будущей женой, герцогиня Люси медленно умирала в Банбери:

– Констанцу сначала похитили немцы, потом русские… – дверь хлопнула, Ворон зажег самокрутку, – правильно сказано, нечего женщинам лезть в мужские дела. Карту я нарисую, хорошую карту… – он пыхнул горьким табаком, – до берега они не доберутся… – накрыв на стол, он принялся за обед.

Лежа головой на теплом плече Лауры, Мишель рассматривал вычерченную от руки карту. У сэра Николаса нашлись большие запасы бумаги:

– Моя покойная жена сюда тетради взяла, – коротко объяснил старик, – она вела дневник, заметки составляла, о местности… – после смерти Джоанны Ворон сжег и неожиданно откровенный дневник, и заметки. Он не собирался перечитывать писания жены. Остальным, тем более, не стоило знать о случившемся в поселении:

– Для красного словца, она кое-что прибавила, – недовольно думал Ворон, – она, как и все женщины, склонна преувеличивать. И вообще, она литератор, фантазер… – сэр Николас с большой иронией относился к детским книгам жены, хотя издания приносили немалые деньги. Джоанна беспрекословно согласилась с тем, что прибыль от книг пойдет на финансирование экспедиций Ворона:

– Тебе зачем нужны выплаты? – удивился сэр Николас:

– Твой брат богатый человек. Ты всегда можешь жить с детьми на Ганновер-сквер, или в замке… – продав недвижимость матери, сэр Николас оказался без крыши над головой.

Ворона такие мелочи не волновали:

– Среди друзей по северу нет места низменным расчетам по оплате газа или прислуги… – наставительно сказал он жене, – любой из моих товарищей по экспедициям рад предоставить мне кров… – оказываясь в Лондоне, Ворон так и делал. Он мог обосноваться и в клубных комнатах. Сэр Николас состоял членом Клуба Путешественников, куда родне, не выбиравшейся дальше Шотландии, ходу не было.

Сэр Николас не любил останавливаться в замке или городском особняке шурина. Джон, с его безукоризненным воспитанием, никогда не позволил бы себе попрекнуть зятя куском хлеба:

– То есть куском куропатки с каштанами и бокалом бордо, – смешливо думал Ворон, – но все равно, он может допытываться, как идет подготовка к экспедиции, и какое у меня финансовое положение. Проклятый шотландский скупец, он не понимает, что речь идет о престиже Британии. Я был единственным англичанином в экспедиции Амундсена. Теперь везде написано, что в открытии Северо-Западного прохода участвовали британцы. Мой отец гордился бы мной… – так сэру Николасу всегда говорила мать.

Живя у товарищей, он навещал Джоанну и сына по выходным.

К удовольствию Ворона, мальчик рос похожим на него, как две капли воды:

– Джоанна невзрачная, как и ее брат. Внешность важна, для фотографий в газетах, для лекций… – Ворон любил позировать. Он, с большим тщанием, отбирал снимок автора, для книги. Его изобразили в меховой куртке инуитов, опирающимся на костяной гарпун. Сэр Николас красиво откинул назад гордую голову, с длинными, ухоженными волосами, темного каштана:

– Мама всегда меня элегантно одевала, даже ребенком. Джоанна на наряды внимания не обращает. Сама ходит в затрапезных платьях, и Стивен в обносках бегает… – жена шурина, леди Элизабет, тоже была дочерью герцога, но росла в горной, шотландской глуши:

– Она стригла овец, лосося рыбачила и блины пекла. Ходит, за всеми газовые светильники прикручивает, чулки свои штопает… – сэр Николас привык к роскоши, окружавшей мать. Когда сын был еще подростком, Мирьям открыла ему банковский счет. Деньги у Ворона, казалось, никогда не заканчивались. Он шил городские костюмы у отличных портных и вообще, не считал средства. Шурин, в Банбери, носил на охоту сапоги деда, погибшего от бомбы ирландских террористов:

– И вообще, он больше на мастерового похож, чем на герцога… – шурин водил детей на деревенские ярмарки, и не гнушался посидеть за пивом, в деревенском пабе. Николас и сам пил с матросами, в Ист-Энде:

– Но я не герцог, – усмехался он, – по сравнению с Джоном, у меня новый титул. Джоанна дочь своей матери. Судя по фотографиям, герцогиня тоже плохо одевалась. У нее только наука в голове была… – Ворон оставил дочь в Англии младенцем. По описанию Лауры, Констанца и внешностью, и характером, пошла в мать.

– Такая же упрямица… – покуривая трубку, Ворон внимательно, аккуратно, наносил на карту очертания горного хребта, на севере, – Джоанна, дурочка, думала, что сбежит от меня. Нарты украла, собак увела. Конечно, до берега она не добралась… – Ворон нашел жену при смерти, почти не дышащей. Нарты занес снег:

– Она ползла куда-то, еле двигалась… – он не стал помогать жене, устроив себе уютное убежище, из шкур. В поднявшейся метели, слушая лай разбежавшихся собак, он следил за темными очертаниями ее фигуры. Ему было интересно, сколько времени займет смерть женщины. Мужчин, умирающих от мороза, Ворон видел много раз:

– Она не поняла, что я рядом, не открыла глаз… – через час она замерла, вытянувшись на вечном льде. На нартах он нашел кожаный мешок, с ее дневником и заметками:

– Я все сжег, и карту я тоже сожгу, когда их найдут… – Мишель провел пальцем по маршруту:

– Правильно он говорил, всего пятьдесят миль, то есть сто километров. Если не начнется метель, то мы за пару дней доберемся до побережья… – по словам сэра Николаса, в первый месяц осени погода оставалась мягкой. Мишель привлек к себе Лауру:

– Жаль, что Ворон нам никакого оружия не дает, но мы справимся. Хищников здесь нет, а с лодкой мы разберемся… – в палатке стояло сладкое, блаженное тепло. Мишель зевнул:

– В общем, в конце месяца окажемся в Грютвикене, сразу вызовем Лондон… – Лаура, боязливо, подумала:

– В конце месяца. Может быть, что-то получилось. Мы который день друг от друга не отходим… – отложив карту, Мишель приник губами к ее плечу:

– Пока мы не сели в нарты, давай не терять времени… – Лаура, внезапно, замерла: «Мишель, что это?». Прислушавшись, он спокойно отозвался: «Выстрелы. И, кажется, из немецких автоматов».

До неожиданного появления племянника сэр Николас хотел оставить женщину себе:

– Так будет безопасней… – он покуривал у раскрытых ставень дома, глядя, как Лаура возится на грядках с овощами, – так она ничего, никому не скажет. Семья ее давно считает мертвой… – племянница оказалась ловкой, работящей, одинаково хорошо управляющейся с кухонной утварью и оружием:

– Фигура у нее отменная… – Лаура, наклонившись, выдергивала с грядок морковь, – а с лица, как русские говорят, не воду пить. Ей четвертый десяток, она еще родить может… – Ворону было за семьдесят, но в себе он не сомневался:

– Тридцать лет без женщины, слишком долго, – недовольно думал он, – Джоанна мне никогда не отказывала, не смела. Она просто взяла и сбежала… – в дневнике жены Ворон прочел о ее тоске по детям. Все пять лет, проведенные в оазисе, она аккуратно отмечала дни рождения сына и дочери:

– Констанце сейчас три года… – он смотрел на мелкий, четкий почерк жены, – она, наверное, начинает учиться чтению. Стивен не любил читать, в ее возрасте. Он больше интересовался машинами и самолетами… – сын, к удовольствию Ворона, стал летчиком и успел повоевать в Арктике:

– Первая жена у него с титулом была, хоть и немецким, – размышлял старик, – у внучки хорошая кровь. Вторую он из России привез. Русские смелые люди, у них в крови дух победы. Хорошо, что так вышло. Пусть она Стивену сына родит… – Констанца, до войны, замужем не побывала:

– Она синий чулок, как мать ее, как бабушка… – решил Ворон, – но тетя Марта не растерялась, подсунула дочь герцогу… – по мнению сэра Николаса, юноша, потерявший отца при взрыве бомбы, нуждался в женском тепле:

– Они детьми обвенчались, обоим едва двадцать лет миновало. Тетя Марта всегда свою выгоду знала… – вспоминая историю с соблазнением Джоанны, Ворон корил себя за мягкость:

– Я должен был стоять на своем. Мало ли откуда у нее ребенок появился. Джоанна изображала из себя журналистку, болталась по публичным лекциям, с фотоаппаратом научилась управляться… – жена брала интервью у знаменитостей, посещавших Лондон:

– Весной семнадцатого ей предлагали в Россию поехать, – хмыкнул Ворон, – когда царь Николай от престола отрекся. Но я вернулся из Тибета, и запретил ей всякие ненужные вояжи… – жена намеревалась пробыть в России до осени, и взять с собой пятилетнего Стивена.

– Тем летом она забеременела и разговор был закончен… – Ворон выбил трубку, – впрочем, Стивен в России и так побывал… – он не собирался везти племянницу в Грютвикен:

– Пусть ко мне привыкнет, обживется. Я пока ей скажу, что мы отправимся на побережье, чтобы она не волновалась. Когда она окажется у меня в постели, она сама отсюда уходить не захочет. Ее муж погиб, да он бы ее и не взял такой. И никто не возьмет, только я… – Ворон рассчитывал еще на два десятка лет спокойной жизни:

– Не один ребенок, а двое, трое… – темные, с легкой проседью волосы Лауры, поблескивали на солнце, – ей и тридцати пяти не исполнилось… – появление племянника спутало все планы. Убивать барона де Лу, в присутствии его собственной жены, было опасно:

– Она не простушка, вроде Джоанны, – напомнил себе Ворон, – она умеет управляться с оружием. Лаура офицер, ее хорошо подготовили… – он всегда не доверял японской крови, в ди Амальфи:

– Люди тихие, но себе на уме. До прихода Кромвеля к власти, Пьетро подвизался в типографии, печатал памфлеты круглоголовых, а потом начал резать головы, налево и направо. Прабабушка Лауры дочь самурая, и она сама в Японии долго болталась… – Ворону не нравились спокойные, слегка раскосые глаза женщины:

– До шрамов она красивой была, а сейчас у нее только глаза и остались. Под таким взглядом себя неловко чувствуешь… – Ворон не сомневался, что у Лауры не дрогнет рука: «Она мне нож в спину воткнет, глазом не моргнув. Она может и сама отсюда выбраться».

Ворон решил поменять планы:

– Надо найти немцев. Сначала выдам парочке карту, для отвода глаз, а сам доберусь до того оазиса, и пусть они посылают отряд, навстречу нашим голубкам… – сэра Николаса не интересовала судьба племянника:

– Немцы его убьют, но это их дело. Лауру я заберу себе, утешу ее. Она никогда, ни о чем не догадается… – шкура, закрывавшая вход в палатку, не колыхалась:

– Четвертый день он ее из постели не выпускает, – сэр Николас усмехнулся, – соскучился, за столько лет. Еду ей приносит, балует ее. Видно, что они любят друг друга… – он подумал, что племянник может оставить после себя ребенка:

– Но это не страшно. Мальчик или девочка меня отцом посчитают… – оружия у супружеской четы не имелось:

– Немцы их сразу скрутят. Главное, мне до их базы добраться. Впрочем, здесь недалеко. Джоанна тем путем на север шла… – сэр Николас уловил далекий лай собак. Сухо треснули выстрелы. Прищурившись, он разглядел на покрытом лишайником склоне холма спускающиеся по камням фигуры:

– Они сами сюда пришли. Нагнали племянника, туда ему и дорога… – сорвав со стола парусиновую скатерть, сэр Николас заторопился навстречу немцам.

Оказавшись на вершине горы, обергруппенфюрер Ганс Каммлер сначала не поверил своим глазам.

По дороге в Патагонию, на «Валькирии», Максимилиан показывал ему аккуратный рисунок, из старинной, растрепанной папки, в растрескавшейся обложке, темной кожи. Папку стягивала тоже древняя, корабельная бечевка. Хранились документы в сером, невидном ящике.

Максимилиан любовно перелистывал пожелтевшие страницы:

– Рисунки в стиле Леонардо, но папка более позднего происхождения, начала семнадцатого века… – автор рукописи набрасывал очертания крылатых ракет, парашютов и подводных лодок. Максимилиан рассказал легенду, о дочери Джордано Бруно, леди Констанце Холланд:

– Она не печаталась под своим именем, в те времена женщины так не делали. Но в Ватикане мне показали книги ее авторства… – по словам Макса, леди Холланд надежно зашифровала манускрипт.

Они разглядывали бережно хранимый Максимилианом эскиз Ван Эйка:

– Рисунок попал ко мне в руки до войны… – Макс подмигнул Каммлеру, – я его реквизировал, если можно так выразиться, у куратора нашего будущего музея… – куратор сбежал, всадив Максимилиану нож в поясницу. По словам врачей, холод замедлил кровотечение:

– Клинок короткий, средневековый… – Каммлер стоял, не в силах двинуться с места, – доктора обещают Максу полное выздоровление… – едва придя в себя, после операции, Макс потребовал от Каммлера немедленной отправки миссии на юг:

– Мерзавец побежит именно туда… – побледневшие, тонкие губы искривились, – путь к побережью преграждает база. Он знает, что дорога под надежной охраной… – на проложенном по леднику шоссе, через каждые пять километров, торчали серые, металлические конструкции. Ожидать появления союзников, в здешней глуши, было смешно, но Каммлер не хотел рисковать. Дежурные в будках следили за воздухом. Война закончилась, в скором времени могли возобновиться антарктические экспедиции. «Валькирия», с другими лодками, стояла в укромном месте, в незамерзающей бухте. Один из кораблей скоро отправлялся на север, в Патагонию.

Максимилиан повел рукой, с серебряным перстнем СС:

– В общем, не волнуйся, я в сознании. И мой зять остается здесь, на подхвате… – по мнению Каммлера, русский, как и все славяне, был хорошим исполнителем, но ему недоставало арийской свободы духа и дерзости познания:

– Наследие веков рабства… – заметил обергруппенфюрер Максу, за обедом, – удивительно, что ты позволил его брак с Эммой. У вас чистая, арийская кровь… – Максимилиан вздохнул:

– Покойный фюрер считал, что таким образом, русские получат стимул к служению рейху. Лучшим из лучших он собирался позволить браки с арийками. В любом случае… – он отпил французского вина, – детей Эммы воспитаю я, и наше братство СС… – по возвращению Макса в Патагонию, он хотел начать особую, медицинскую программу:

– Пробирка в порядке, товарищи ищут наших врачей, и найдут их. Что касается Петра Арсеньевича… – он, незаметно, взглянул на Каммлера, – то Муха может и погибнуть… – Макс отлично знал, что для Каммлера, как и многих коллег, поражение рейха стало предлогом для тихого исчезновения из семьи:

– Очень удобно, – про себя усмехнулся Макс, – Мюллер, тоже, наверняка, не потащил жену с детьми в Колумбию, или куда он там собирался. Он скорей бы взял Марту, но Марта, дура, гниет в берлинском метро… – о Мюллере ничего слышно не было. Макс подозревал, что бывший глава гестапо сидит где-нибудь на кокаиновой плантации, в джунглях, в окружении молоденьких красоток:

– Индианки и метиски вообще ничего не стоят. Мюллер, наверняка, завел себе гарем. Он попивает кашасу, в гамаке, и считает барыши, от продажи наркотиков. Он всегда был торговцем, а не воином арийского духа… – Максимилиан видел интерес, в глазах Каммлера, когда речь заходила об Эмме:

– Он ее на двадцать лет старше, но такое хорошо. Ей нужен надежный мужчина, а не тряпка, вроде Мухи. Посмотрим, как в будущем дело обернется… – пока Каммлеру и его отряду требовалось найти мальчишку, товарища барона.

– Никаких эксцессов, Ганс, – твердо велел Максимилиан, – никакой зряшной пальбы. Можете его ранить, но убивать его нельзя. Другого куратора для музея мы сюда не привезем. Карта у вас есть. Оазис, если верить рисунку, находится всего в полусотне километров… – чертеж в папке был четким и подробным:

– Она навещала здешние места, – уверенно сказал Макс, – видишь, наши озера, горный хребет, на юге, и путь к двум вулканам… – безукоризненные, заснеженные конусы двух вулканов возвышались на горизонте.

Отряд Каммлера, состоящий из горных егерей СС, потратил всего лишь сутки на пятьдесят километров, проделанных по скалам, в непрекращающейся метели. Еще два часа назад, один из ребят заметил:

– Становится теплее, партайгеноссе Каммлер… – в полночь походный термометр показывал минус двадцать два градуса по Цельсию. На рассвете температура поднялась до плюс пяти, тающий снег скользил под ногами:

– Сейчас плюс двенадцать… – над синей гладью озер парили птицы, Каммлер разглядел свежий ковер травы, далекую рощицу деревьев:

– Не может быть такого, откуда в Антарктиде деревья? Максимилиан оказался прав… – до них донесся лай собак. Кто-то выпустил очередь из автомата:

– Тихо, – гневно велел Каммлер, – я не давал команды стрелять… – сначала он увидел светлую тряпку, над скалами, преграждающими вход в долину. Каммлер взял офицерский, цейсовский бинокль:

– Максимилиан мне давал книгу, о путешествиях Ворона, его авторства. Он собирался пройти путем покойного предка. Он тоже был уверен, что найдет здесь оазис. Но это не может быть Ворон. Он погиб, замерз в снегах… – сорвавшись с места, не обращая внимания на крики ребят, обергруппенфюрер побежал вниз. Крепкий, высокий старик, размахивал давешней тряпкой. Седые, длинные волосы блестели в свете утреннего солнца. Завидев Каммлера, бросив холст на траву, старик поднял руки:

– Я безоружен, уважаемый господин… – сказал он, на отличном немецком языке, – меня зовут сэр Николас Кроу… – он склонил голову: «Если вы ищете барона де Лу, то он здесь».

В приоткрытую щель, между шкурами, Мишель отлично видел отряд, спускающийся по склону холма, среди покрытых лишайниками камней. У него не было при себе бинокля, он не мог разглядеть лиц неожиданных визитеров, но узнал очертания немецкого оружия:

– Два десятка человек… – он присмотрелся, – командир, впереди, фигурой Каммлера напоминает… – у них с Лаурой не имелось при себе даже ножа:

– У сэра Николаса только старинная винтовка и почти музейный кольт… – он повернулся к жене:

– Немцы здесь. Надо немедленно уходить… – Мишель подумал, что к отъезду ничего не готово:

– Нарты не собраны, собаки по долине бегают. У нас только и есть, что карта… – быстро сложив бумагу, он сунул чертеж Лауре:

– Спрячь куда-нибудь. Надо незаметно пробраться к дому, взять сэра Николаса. Немцы его не пощадят… – Мишель чуть не добавил: «И нас тоже». Натянув платье, Лаура сунула карту за пазуху:

– Мишель, вся теплая одежда у Ворона. Мы не перейдем горы в мокасинах и твоих лагерных ботинках… – голубые глаза мужа были спокойны:

– Я сюда пришел в лагерных ботинках. Не волнуйся… – он мимолетно, нежно, коснулся месива шрамов, на ее щеке, – если понадобится, я тебя всю дорогу на руках пронесу, Лаура. До побережья, и еще дальше… – Мишелю сейчас надо было думать, как дойти до хижины Ворона, не привлекая внимания немцев. Вместо этого, он думал о любви.

В ее темных волосах застряли мелкие, желтые цветы. Лаура взволнованно дышала, укрывшись в его руках:

– Милый, милый, как хорошо… – он целовал сладкое местечко, за смуглым ухом, мелкие веснушки, на плечах. Лаура хихикнула:

– Я купалась, в здешних озерах. Купалась, загорала, отсюда и веснушки… – Мишель шептал:

– Летом в Бретани у тебя тоже веснушки высыпали. Помнишь, как мы в лесном озере купались? Ты сплела венок из кувшинок… – не считая себя хорошим рисовальщиком, Мишель, обычно, усмехался:

– Для реставрации моих способностей хватает, но я не художник… – в лесу, не удержавшись, он посадил Лауру, в венке, на прибрежный песок:

– Ты словно нимфа… – он быстро набрасывал очертания ее фигуры, – или фея озера, из сказаний о рыцаре Ланселоте. Это я… – отложив карандаш, он приник губами к прохладному колену, – я твой рыцарь, Лаура. Я всегда останусь рядом… – Мишель не мог оторваться от руки жены:

– Не думай сейчас о таком. Тебе надо спасти тех, кто слабее, Лауру, и сэра Николаса, он пожилой человек. Но если сюда явился Каммлер, значит, фон Рабе, действительно, мертв. Максимилиан не преминул бы погнаться за мной лично. Я, правда, мог его только ранить… – Мишель напомнил себе, что судьба фон Рабе сейчас его занимать не должна. Ему требовалось позаботиться о жене и сэре Николасе:

– Беги, – он, с сожалением, выпустил руку Лауры, – забирай Ворона, постарайтесь исчезнуть отсюда… – Лаура, упрямо, помотала головой:

– Я тебя никогда не брошу. Я добралась до Антарктиды, чтобы тебя найти, Мишель… – наклонившись, он вдохнул цветочный запах ее волос. Крепкие руки легли ей на плечи:

– Милая, любовь моя, – тихо сказал Мишель, – тебе нельзя здесь оставаться. Ты сказала фон Рабе, что мальчик, якобы, выжил, что ты отдала его надежным людям. Если фон Рабе не погиб, он тебя не пощадит, Лаура… – Мишель не мог позволить жене опять оказаться в руках немцев. Третьего дня, услышав, что Лаура выдала рандеву, в форте де Жу, он вздохнул:

– Милая, никто не имеет права тебя судить. Ни я, ни Монах не были в тюрьме… – Мишель прервался, – то есть я был, но меня не пытали. Никто не собирается устраивать трибунал, или мстить тебе. Совершенно точно, не Монах, если он вообще жив… – Мишель подтолкнул Лауру к задней части палатки:

– Беги, немцы тебя не заметят. До дома здесь недалеко… – взглянув в щель, он замер:

– Глазам своим не верю. Но это белый флаг, то есть парусиновая тряпка… – Ворон говорил с командиром немцев, указывая на палатку:

– У него при себе нет оружия. Мерзавец, какой мерзавец. Зачем я сказал ему об уране? Хотя немцы и так поняли бы, что в долине есть уран… – Мишель пообещал себе позднее расквитаться с дядей Николасом:

– Я его пристрелю, неважно, что ему восьмой десяток идет. У предателей нет возраста. Решил перед немцами выслужиться, понятно, зачем… – Мишель похолодел:

– Он никогда не получит Лауру… – он велел жене:

– Слушай меня. Нет… – твердо прервал он Лауру, подавшуюся вперед, – слушай и делай то, что я скажу… – она не стала спорить. Лаура, всхлипнув, прижала его руку к губам:

– Мишель, у нас было всего четыре дня… – немцы шли к палатке. Теперь Мишель отчетливо видел знакомое лицо Каммлера:

– Потом у нас будет больше… – пообещал он Лауре, – будет вся жизнь, обязательно. Бери оружие, зимнюю парку, сапоги, провизию, и беги. Как видишь… – он показал жене Ворона, – дядя Николас успел спеться с немцами… – Лаура кивнула, прикусив губу:

– Мишель, но что с тобой случится?

Он позволил себе, на мгновение, обнять жену:

– Я тебя люблю. Я тебя найду. Беги, пожалуйста. Меня они не тронут, я слишком ценен для них… – Лаура выскользнула наружу, скрывшись среди завала серых камней, на узкой тропинке. Палатка загораживала немцам обзор:

– Они ее не заметят. Занявшись мной, немцы не пошлют за ней погоню. Мерзавец тоже за ней не отправится. Он побоится один, без оружия, идти в горы. Немцы ему автомат не отдадут, несмотря на его предательство… – Каммлер и Ворон были в какой-то сотне метров от палатки:

– Есть время покурить, напоследок… – чиркнув кресалом, глубоко затянувшись, Мишель выпустил клуб дыма:

– Подонок, наверняка, выдал нам неправильную карту. Лаура разберется, она сюда верной дорогой шла, вместе с ним… – опустившись на шкуры, Мишель стал ждать гостей.

Обергруппенфюрер Каммлер, с интересом, осматривал хижину старика.

Сэр Николас, с готовностью, показал документы, свидетельствующие о вояже его корабля, в девятнадцатом году:

– Судно стоит в бухте, на побережье… – лазоревые, обрамленные глубокими морщинами глаза, взглянули на Каммлера, – пришвартовавшись, мы двинулись на юг, прошли через ваш оазис, и добрались до места, где бывал мой предок… – о местоположении бухты, англичанин, правда, не упомянул, но Каммлера не волновал старинный, тридцатилетней давности, барк:

– Старик никуда не двинется, мальчишка сидит под надежной охраной, а его жена сдохнет, на леднике… – англичанка, ускользнувшая от обергруппенфюрера фон Рабе в Патагонии, сбежала и отсюда. Женщина прихватила меховую парку, сапоги, и оружие Ворона:

– Пистолет и винтовку мы вам дадим, – уверил Каммлер старика, – но мы не можем послать за ней погоню. Мне требуется оставить людей, для осмотра оазиса, отправить арестованного, с охраной, в Новую Швабию… – он рассказал сэру Николасу о довоенной экспедиции Ричера.

– Германия всегда славилась учеными… – у старика оказался безукоризненный немецкий язык, – я состоял в переписке с вашими географами, приезжал до первой войны в Берлин, с публичными лекциями… – по выражению лица Ворона Каммлер понял, что тот недоволен исчезновением женщины:

– Но одного в горы его отпускать нельзя, а люди мне нужны… – вслух, он заметил:

– Сэр Николас, вы говорили, что выдали им неверную карту. Не волнуйтесь, беглянка собьется с пути, замерзнет… – Каммлер записал себе, что надо отправить в горы и на ледник патрули:

– Максимилиан, наверняка, настоит на погоне, хотя она не доберется до океана, не минует хребет. Но ее хорошо подготовили. Она явилась сюда в поисках мужа… – муж, с вооруженным конвоем СС, сидел в наглухо закрытой комнате. Каммлер хотел лично, сопроводить товарища барона, как его называл Макс, в Новую Швабию:

– Оставлю в долине десяток человек. Старик им все покажет, пусть сделают карту оазиса. Мы пришлем сюда ученых… – Каммлер сходил со стариком к горячему источнику. По словам сэра Николаса, в воде находились продукты распада урана. Группа Каммлера не несла приборов, но обергруппенфюрер взял пробы, для геологов и химиков. В Новой Швабии устроили отлично оборудованные лаборатории.

Старик обрадовался и кофе, из фляги Каммлера, и французскому коньяку:

– У нас кофе закончился на пятый год жизни в оазисе, – он курил немецкую сигарету, – с тех пор я цикорий пью… – Ворон сказал, что и его жена, и остальные члены экспедиции умерли:

– Кладбище у меня не здесь… – он махнул рукой на север, – ближе к океану… – Каммлера совершенно не интересовала судьба товарищей Ворона:

– Может быть, они хотели сбежать, или подняли бунт, и получили от него пулю. Какая разница, что с ними случилось? Тридцать лет назад было дело… – Каммлер понимал, почему старик волнуется об участи беглянки:

– Он не хочет, чтобы семья знала о нем. Англичанка, его дальняя родственница… – обергруппенфюрер считал, что женщина не доберется до побережья. Шел первый месяц осени, погода ухудшалась. Старик сказал, что даже зимой, в оазисе, температура не опускается ниже плюс пяти градусов по Цельсию:

– Птицы отсюда не улетают, гнездятся в горах… – склоны южного хребта кишели птичьими базарами. В озерах водилось много рыбы, на делянках старика вызревали овощи и рожь. Каммлер смотрел на легкий, белый дымок, над вершинами безукоризненных конусов:

– Геологи здесь все обследуют, но, кажется, перед нами не просто вулканы… – обергруппенфюреру стало немного неуютно. Под ногами у них мог работать природный ядерный реактор, как называли конструкцию физики:

– Надо замерить уровень радиации в долине. Впрочем, старик здесь тридцать лет живет, а он здоров, как бык… – Каммлер разлил по стаканам остатки коньяка:

– Кофе и сигареты мы привезем. Попробуете отличное, коллекционное бордо, из наших запасов… – Ворон, недовольно, почесал короткую, седую бороду:

– Это все хорошо, но я рассчитывал оставить здесь мадам де Лу. Она бы мне пригодилась, по хозяйству… – Каммлер усмехнулся:

– Вот почему он волновался. Ладно, о его нуждах мы позаботимся… – он поднял грубый стакан:

– Думаю, герр Клаус, затруднений вы не испытаете. Мы все организуем… – Максимилиан доставил в Новую Швабию два десятка прооперированных женщин:

– Они тихие создания, словно скотина. Старик останется доволен… – они чокнулись:

– Ваше здоровье, дорогой хозяин… – радушно сказал Каммлер. Ворон осушил свой стакан: «Прозит, как говорят у вас в Германии. Отличный коньяк».

Ранение в поясницу не мешало Максимилиану заниматься делами. На базе оборудовали хороший госпиталь, хотя персонал почти не болел:

– Здесь здоровый климат, а холод арийцам только полезен… – он внимательно рассматривал наброски карты оазиса, – не зря покойный Отто считал, что наши предки жили в высоких широтах. Он даже нашел какое-то племя, но смешанной крови… – племя уничтожили, чтобы освободить плацдарм для ракет фон Брауна:

– Все равно, пока у нас нет удаленного управления, Нью-Йорк находится в полной безопасности… – кисло подумал Макс. Мягко светила домашняя, настольная лампа, под зеленым абажуром. В бокале переливалось рубиновыми искрами довоенное бордо. Врачи прописали Максу вино, для восстановления сил:

– Но я не так много крови потерял, как на Балатоне. Переливания делать не пришлось… – на кашемировом одеяле, кроме карты оазиса, лежал серый футляр, прочного металла. Выслушав доклад коллеги Каммлера, Максимилиан хмыкнул:

– Мерзавка, в поисках мужа, добралась до Антарктиды. Проклятая лгунья… – он оборвал себя. Даже Каммлеру, другу, не стоило знать историю с так называемым ребенком. Максимилиан с нетерпением ожидал встречи с мадам Монахиней:

– Старику я бы, все равно, ее не отдал… – усмехнулся обергруппенфюрер, – мы ему пошлем женщину из нашего загона… – так, между собой, они называли помещения, где содержали привезенных из Патагонии девушек. Максимилиан распорядился отправить на ледник и в горы хорошо вооруженные патрули егерей:

– Надо взять ее живой, как вы взяли мальчишку, – заметил он Каммлеру, – но месье Маляр решил поиграть в благородство, спасти жену. Поэтому при аресте он и не сопротивлялся… – Максимилиан решил, что мадам Монахиня зажилась на этом свете:

– Обратно в Патагонию я ее не потащу, а в здешнем загоне такая уродина не пригодится. Разыграем сцену, со средневековой картины. Устроим ей пытки, на глазах у мужа… – мужа Максимилиан еще не видел, и не хотел.

На юг, в оазис, отправлялась экспедиция ученых, вооруженных сведениями об анализе воды, из горячего источника. В ней, действительно, нашли продукты распада урана:

– Старик молодец, – весело сказал Макс Каммлеру, – знает свою выгоду, что называется. Отвезете ему женщину, кофе, сигареты, и пусть живет спокойно. Долина нам очень пригодится… – Максимилиан, четким почерком, написал на карте: «Валгалла».

Требовалось пробить дорогу от Новой Швабии к оазису, начать разработку месторождения, развести на юге, в более теплом климате, плантации овощей:

– Я бы и коров со свиньями сюда отправил, из Патагонии, – сказал Максимилиан Каммлеру, – но они не выдержат семидесяти километров пути, в таком холоде. Подождем, пока в Валгалле появится настоящий аэродром… – по данным разведки, долина занимала примерно двадцать квадратных километров. Самолеты, как в Патагонии, могли опуститься и на озерную гладь. Каммлер ушел проводить совещание со строителями. Макс велел ординарцу, солдату СС, принести из его личных апартаментов саквояж. Обергруппенфюрер никогда не расставался с рисунком Ван Эйка. Щелкнули замки футляра, однако он не стал подвигать эскиз ближе.

Допив вино, Макс потянулся за ронсоновской зажигалкой. Он курил, разглядывая знакомое, упрямое лицо женщины:

– Видишь, – тихо сказал Макс, – леди Холланд во всем оказалась права. Она писала твоим шифром… – на раме зеркала переплетались причудливые, округлые очертания неизвестных Максу букв. Он был больше, чем уверен, что 1103 разобралась в шифре:

– Я ей показывал рисунок, говорил, что женщина на нее похожа… – модель Ван Эйка стояла, откинув голову, с разметанными по худым плечам, охряными волосами, – моя драгоценность все поняла… – оставленные 1103 в коттедже, в Пенемюнде, заметки, заключенная писала тем же шифром. Максимилиану, страстно, хотелось узнать имя женщины, на рисунке:

– Даже больше, чем увидеть Цецилию… – он опустил веки, – я должен понять, кто она такая, найти ее имя. Дюрер ее рисовал в Италии, постаревшей… – товарищ барон мог бы разобраться в рисунке и гравюре, но Макс не хотел отдавать Ван Эйка в его руки:

– Мерзавец вообще больше белого света не увидит… – фон Рабе приказал держать барона под круглосуточным наблюдением, – я сам всем займусь, узнаю, кого рисовал мастер… – длинные, слегка подрагивающие пальцы стряхнули пепел.

Максимилиан подумал о хрупкой, белой, нежной шее, о коротких, мягких волосах, цвета охры:

– Моя драгоценность, – протянул он, не отводя глаз от рисунка, – обещаю, я отыщу тебя. Я подарю тебе уран, моя драгоценность, а ты подаришь нам бомбу… – осторожно наклонившись, Макс коснулся губами старинной бумаги, уверенного очерка серебряного карандаша: «Ты скоро будешь со мной, навсегда».

Подъемник, дернувшись, остановился.

В темной, едва освещенной шахте, уходящей вниз, что-то гудело. Петр Арсеньевич, с опаской, ступал на открытую платформу. Он предпочитал закрытые со всех сторон, защищенные лифты, стоявшие в «Орлином гнезде». Здесь тоже были такие, но сейчас требовалось доставить из хранилища ящики с грузом. Воронцову-Вельяминову не нравился черный провал шахты, тусклое мерцание ламп, сырой дух могилы, поднимающийся из недр земли. Он был рад, что не отправляется со второй экспедицией в Валгаллу, как, с легкой руки его светлости, стали называть новое приобретение возрожденного рейха:

– Геологи собираются искать месторождение урана… – платформа шла медленно, металл, под ногами, заметно вибрировал, – рыть шахты, спускаться туда… – поежившись, Петр вспомнил, как в Москве, летом сорок первого года, сорвал с шеи галстук:

– Узел мне удавкой казался. Я боялся, что немцы возьмут столицу, повесят меня, с другими работниками НКВД… – в Патагонию приходили газеты из Америки и Европы. Журналисты утверждали, что бонз рейха, находящихся под судом в Нюрнберге, ожидает смертная казнь на эшафоте:

– Вашего бывшего патрона не минует похожая судьба… – зевнув, Максимилиан отбросил New York Times, – впрочем, ваши бывшие соотечественники не склонны устраивать открытые суды… – он подмигнул Петру, – время больших процессов прошло… – советскую прессу они не читали, но Петр был больше, чем уверен, что об аресте и казни Власова граждане СССР не узнают.

– Большевики лишат народ правды, о нашей борьбе против коммунизма, как они лишили нас правды, о нашем происхождении… – Петр, внимательно, просматривал газеты, в поисках сведений о кузене, архитекторе. О месье Корнеле ничего не сообщали:

Оказавшись на последнем ярусе, Петр заколебался:

– Мерзавец Маляр может что-нибудь знать, в долине он встречался с женой. Сбежав из «Орлиного гнезда», она могла связаться с семьей… – правый коридор упирался в массивные, индустриального железа ворота, с круглосуточным постом охраны. Петр не видел ангаров, где хранилась Янтарная Комната, и тысячи картин, где сидел заключенный, месье Маляр, как его называл граф Максимилиан:

– Он коммунист, – напомнил себе Петр, – он ничего не скажет, упрямая сволочь. Пытать его нельзя, и вообще, обергруппенфюрер мне не разрешал сюда заходить… – Петра и не пустили бы в хранилища. Вокруг царили вечная полутьма и прохлада, но Воронцов-Вельяминов стер пот со лба:

– Икона пропала, а синий алмаз у его светлости. Кольцо он бережет для графини Цецилии… – в «Орлином гнезде», в семейных апартаментах, Петр, иногда, просыпался ночью, от бешеного стука сердца. Неприятно скользила резиновая наволочка, отчетливо пахло гноем, из непромокаемого мешочка. По словам врачей, выделения, при волнении, становились более обильными. Петр и сам это заметил:

– Особенно, когда я с Эммой… – он стоял на развилке, слушая тишину лифтовой шахты, – но, кажется, она привыкла… – жена только отворачивала голову, стараясь, чтобы капли гноя не попали ей на лицо:

– Она всегда потом в ванную идет, – недовольно подумал Петр, – могла бы и полежать со мной. И все время молчит, а мужчине надо слышать похвалу… – он, впрочем, в себе не сомневался:

– Я приеду, и Эмма мне скажет, что ждет ребенка, – уверенно улыбнулся он, – если бы мы еще спали в одной постели… – ссылаясь на то, что племянник еще малыш, Эмма надежно обосновалась в детской Адольфа. Ночью Петру туда хода не было. Из неуклюжего щенка, фила бразильеро вырос в спокойного зверя, размером со среднего теленка:

– Это он с его светлостью, Эммой и Адольфом спокойный, – напомнил себе Петр, – у него клыки величиной в мою ладонь… – днем Аттила не обращал внимания на Петра Арсеньевича. Собака не отходила от малыша. Фила позволял мальчику кататься на себе верхом, Адольф засовывал ему ручку в пасть. Ребенок засыпал, удобно устроившись в лапах собаки. Пес и мальчик дремали на персидском ковре, у камина, серого, озерного гранита.

Ночью Аттила ложился в коридоре, у двери детской.

Один раз Петр попытался миновать собаку. Воронцов-Вельяминов передернулся, вспомнив белый блеск клыков, нехороший огонек в янтарных глазах пса. Аттила только приподнялся, вздыбив короткую шерсть на загривке. Собака рыкнула, Петр быстро отступил в конец коридора:

– Ладно, пусть Эмма остается с малышом. В конце концов, я ее каждый вечер в наши комнаты увожу… – жена не целовала его и не желала спокойной ночи:

– Она только иногда губу закусывает, но видно, что ей приятно… – довольно сказал себе Петр, – она сдержанная девушка, хорошего воспитания. Холланд ее соблазнил, обманул… – он, с облегчением, думал, что ребенок Холланда давно мертв. Эмма о пропавшем, новорожденном сыне не говорила.

Пощупав полупустой мешочек, под воротником рубашки, Петр закурил:

– И хорошо, что так. Она родит мне сына, и все забудет. Она станет отличной матерью… – Эмма возилась с племянником, обучая Адольфа чтению и музыке, и хлопотала по хозяйству.

Петр, все равно, предпочел бы спать не один. Он видел темные, пристальные глаза бывшего начальника, Кукушка, наклонившись, приставляла к его виску ствол вальтера. Кузен, месье Драматург, усмехался:

– Собаке, собачья смерть, мерзавец… – Петр просыпался от грохота выстрела. В темном углу спальни ему мерещился отсвет бронзовых волос:

– Графиня Марта мертва, – успокаивал он себя, – она не придет мне мстить, за мужа. И вообще, я действовал по приказу его светлости. Кукушка сдохла, в Татарском проливе, а Эйтингона, жида, рано или поздно расстреляют… – Петр утешал себя тем, что кузен никак не сможет найти его в Патагонии. Шурин обещал, что Петру предстоит еще одна поездка:

– После возвращения обоснуетесь здесь, займетесь хозяйством… – весело сказал Максимилиан, – когда мы дождемся весточки от вашего брата, то отправимся в путь, за достоянием рейха… – Петру совсем не хотелось появляться в СССР, но с приказами обергруппенфюрера, главы новой Германии, не спорили:

– Мальчишка, отродье шлюхи, давно сдох, – успокоил себя Петр, – и мадам Маляр замерзнет, на леднике. Никто не узнает, где я. Степана я лично застрелю… – в шахте завыла платформа. Ощутив мертвенный холод ножа гильотины, у шеи, Петр нырнул в коридор, ведущий на продовольственные склады.

В сырой, мерзлой темноте завывал ветер. Приподняв голову, Лаура пошевелила застывшими пальцами:

– Еще немного, давай, давай… – она давно использовала бесполезную карту, чтобы разжечь, в расселине скал, маленький, слабый костерок. Пламя, едва вспыхнув, сразу опало. Лаура помнила быстрое, мимолетное, прикосновение огня к ладоням:

– Мне было так тепло, так хорошо… – она пробиралась через горы, стараясь держаться дороги, которой она шла в долину, с Вороном:

– Я обращала внимание на естественные приметы, и не зря. Все пригодилось… – на офицерских курсах, в горной Шотландии, Лауру обучали ориентироваться на местности. Девушек выбрасывали с парашютом, над отдаленными районами, снабжая компасом и рационом провизии, на два дня:

– Нам даже карты не давали… – женщина, тяжело дышала, – предполагалось, что мы сами найдем дорогу к контрольной точке… – в Шотландии за ней по пятам не следовали беглые нацисты, с собаками. В Шотландии ночью температура не опускалась ниже минус двадцати градусов по Цельсию:

– Зимой там было максимум минус десять, – Лаура заставила себя подняться, сначала на четвереньки, – и нам выдавали теплое белье, комбинезоны… – под платье из тюленьей кожи, в сапоги и меховую парку, заползал мороз. Ресницы обледенели, Лаура не чувствовала лица:

– Все из-за шрамов… – наклонившись, выругав себя за слабость, она лизнула снег, – врачи СС говорили, что я теперь плохо ощущаю холод и жару. Но поцелуи Мишеля я помню… – ей надо было осмотреться вокруг.

Кроме ружья и пистолета, Лаура прихватила в хижине Ворона нож, с янтарной рукояткой, со вделанным компасом:

– Океан где-то рядом… – ветер из безжалостно колючего, стал сыроватым, – я правильно иду, на северо-запад… – Лаура помнила бухту, где Ворон держал старинную, но крепкую шлюпку. Сэр Николас уклончиво сказал, что его корабль стоит в другом месте:

– Должно быть, он нашел барк первого Ворона, просто не хотел говорить о таком. И рядом, наверняка, он кладбище устроил… – Лаура не сомневалась, что старик овдовел не случайно:

– Леди Джоанна, скорее всего, хотела бежать. Мерзавец мог ее нагнать и убить. Он с немцами быстро спелся… – кроме оружия, Лаура взяла в доме горсточку галет и сушеной рыбы:

– Нельзя лизать снег, – напомнила она себе, – от этого еще больше пить хочется. Инструктор так объяснял, а он знал север… – один из офицеров, на курсе, до войны ходил с экспедициями в высокие широты. Майор с большим уважением отзывался о Вороне, но, когда девушки стали восхищаться судьбой сэра Николаса и сэра Роберта Скотта, он махнул рукой:

– Нет никакой доблести в бессмысленной гибели людей. Престиж Британии не стоит человеческих жизней… – прислушавшись, Лаура уловила впереди шум:

– Надо быть осторожней, – напомнила она себе, – немцы могут оказаться здесь первыми, ждать меня. Сэр Николас, подонок, просто коллаборационист. Мы таких казнили, на войне. Мишель и казнил… – Лаура, все время, думала о муже.

Белокурые волосы щекотали ей губы, он устраивал ее голову на плече:

Конец ознакомительного фрагмента.