Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том пятый. Часть тринадцатая (Нелли Шульман)

Поселок Де-Кастри

В мраморном камине гудел огонь, уютно пахло кедровыми дровами. В зашторенные серебристой парчой окна билась метель. Две темноволосые девочки, в платьях итальянского кашемира, цвета спелого граната, возились на персидском ковре с искусно выточенными чурочками. Вокруг были разбросаны испачканные краской и карандашами листы, ярко раскрашенные, деревянные буквы французского алфавита. Игрушечные кролик и медведь привалились к стопке детских книг, британского и американского издания.

Одна из девочек, пыхтя, аккуратно выкладывала забор, из лакированных кирпичиков:

– Que tu as construit, Annette… – красивые губы, не тронутые помадой, улыбнулись. Девочка бойко пролепетала:

– Зону, maman… – высокий лоб, пересекла легкая морщинка. Дернув щекой, Роза вздохнула:

– Ты сама слышишь. Я их ограждаю от всего такого… – она повела рукой, – но они растут, и понимают все больше. Товарищ Соболев… – фамилию она сказала с французским прононсом, – предлагал мне щенка… – Роза скривилась:

– Собачки проверенные, товарищ Котова, за ваших девочек хоть кому горло перегрызут…

По ночам, из-за мощной ограды виллы, доносился лай немецких овчарок. Территорию патрулировали вооруженные наряды охранников.

В пяти километрах от стоявшей на утесе, над Татарским проливом, виллы, располагался поселок Де-Кастри, база для строительства будущего, Сахалинского тоннеля, гордости советской инженерии и техники:

– Страна голодает, а они тратят деньги на никому не нужные забавы. Отрапортовали в газетах, что товарищ Сталин, к годовщине революции, получит подарок от советских ученых, лучший в мире телевизор…

Телевизор, с гравировкой: «Товарищу Сталину от работников МГБ СССР», прошлой неделей отправился на транспортном самолете в Москву. Доктор Кроу презрительно подняла узкие ладони, в пятнах чертежной туши:

– Я умываю руки, как говорится. Вся техническая документация ушла с изделием. Если разобьется экран, или вообще что-то расстроится… – Констанца усмехнулась, – это не моя вина. В серийное производство они модель не пустят, слишком большая диагональ экрана. Для массовой реализации это дорого… – диагональ превышала метр.

Из гостиной слышалось шуршание. Доктор Кроу подключала второй из двух экземпляров телевизора. Позвонив в Москву, Роза, небрежно, сказала, что ей бы хотелось смотреть телепередачи. Сидя в обитом бархатом кресле, она покачивала носком туфли, бордового лака,

– В «Правде» сообщили, что в Москве открылось регулярное вещание. Товарищ Соболев мне перевел. Для изучения языка такое полезно, и мне, и девочкам…

Чекистская тварь, как Роза называла Эйтингона, согласился и с телевизором, и с уроками рисования, для малышек:

– Важно, чтобы они всесторонне развивались, – заметила Роза, – с ранних лет. Я уверена, что в Де-Кастри можно найти преподавательницу рисования…

Преподавательница рисования, в просторном, вольном, как говорили на зонах, платье, в шерстяной шали, устроившись на диване рядом с Розой, быстро набрасывала очертания ее лица.

Женщины говорили по-французски. Роза не беспокоилась о жучках:

– Можно не проверять помещения, – сказала она доктору Кроу, – мерзавец не осмеливается рисковать моим недовольством. Он знает, что я провела войну в подполье и разбираюсь в таких вещах… – строить передатчик, тем не менее, было рискованно.

Посещая комнату безопасной связи, владения полковника МГБ Соболева, начальника закрытого комплекса, Роза замечала несколько наглухо запертых дверей. Видела она и антенны, над крышей особняка. Доктору Кроу достаточно было один раз взглянуть на устройства:

– Здесь глушат посторонние радиоволны, – мрачно объяснила Констанца, – недаром твой радиоприемник ловит только советские передачи. Машина мощная, трофейная, она бы и Америку поймала. Я могу сделать передатчик, у меня есть доступ к деталям, но связисты сразу, все услышат… – пока им не стоило торопиться.

При визитах Розы к связистам товарищ Соболев, деликатно, покидал комнату, однако она не сомневалась, что Эйтингон, на Лубянке, записывает их разговоры. Роза сжала длинные пальцы:

– Он обещал прилететь к новому году, с хорошими новостями. Ответа на письмо мы не получили, но какой здесь может быть ответ… – покосившись через плечо Лючии, она услышала неожиданно страстный голос старшей дочери:

– Хочу, мама… – уцепившись за диван, Аннет потянула к себе карандаш Лючии:

– Обычно она спокойная, но с рисованием и кубиками всегда лезет вперед…

Надин, безмятежно, гладила игрушечного кролика. Роза водила девочек на ферму, тоже находящуюся в ведении полковника Соболева. Малышки восторгались козочками и кроликами, кормили цыплят, играли с полосатой, холеной кошкой. Роза старалась не смотреть в глаза заключенным женщинам, литовкам и украинкам:

– Они понятия не имеют о судьбе мужей, их оторвали от семей, детей отправили в спецприемники. Я знаю, что они обо мне думают… – Роза кривила губы, – они считают меня подстилкой, такой, как мадам полковник… – Соболева в Де-Кастри перевели летом, с Колымы. Новый начальник привез жену, ухоженную блондинку, возраста Розы.

Фрау Луиза, горничная, немедленно все вызнала:

– Никакая она ему не жена, фрау Роза, – сказала немка, за вечерним массажем, – его жена в Москве живет. На континенте, как здесь говорят. Эта… – наклонившись, она зашептала в ухо Розы:

– Жена авиационного генерала… – удивилась женщина. Фрау Луиза закивала:

– То есть вдова. Его расстреляли осенью сорок первого, за трусость, а ей вмазали десятку, с поражением… – бывшая рижанка плохо знала русский язык, но отлично выучила лагерные выражения, – только она не растерялась. Соболев у нее не первый. За шесть лет она под многими начальниками повалялась… – мадам полковник, правда, на вилле не появлялась.

Лючия отдала девочке карандаш и листок:

– Мама… – восхищенно сказала Аннет, – Надин, мама… – девочки занялись чирканьем по бумаге. Потянувшись, Роза взяла бледную руку Лючии:

– Пожалуйста, потерпи… – она привлекла итальянку к себе, – осталось немного. Профессор говорит, что все идет хорошо… – Роза приложила ладонь к высокому животу женщины, – через месяц ты увидишь мальчика, или девочку. И Россо увидит… – Лючия покачала коротко стриженой головой:

– Нет. Мне во сне явилась бабушка, с картины, во Флоренции… – на большие глаза женщины навернулись слезы, – она сказала, что Россо больше нет. Он меня звал, перед смертью, тосковал по мне… – Роза сжала зубы:

– Увидишь. И сестра его увидит брата. Натали нужна всего неделя, чтобы разобраться в порядке охраны аэродрома… – аэродром находился на полпути между поселком и виллой. Лючия подняла заплаканное лицо:

– Мадонна нам помогла, Роза. Кто бы мог подумать, что сюда переведут сестру Россо… – Роза покачала ее:

– Улетим отсюда, вчетвером, то есть пока еще вшестером, – она улыбнулась, – Натали обещает, что до Хоккайдо мы дотянем, а дальше нам никуда и не надо… – из гостиной раздался голос Констанцы:

– Все готово! Сейчас увидим первую телепередачу… – поднявшись, Роза подхватила дочерей на руки: «Надеюсь, хотя бы в ваш день рождения мы обойдемся без товарища Сталина, теперь и на экране».

В окнах крепкого, каменного дома, помещавшегося в отдалении от лагерных бараков, за надежной оградой, штор не задергивали. Кроме первого этажа, защищенного железными ставнями, остальные окна были открыты ноябрьской метели. Первый день месяца начался похолоданием, термометр опустился ниже двадцати градусов.

С третьего этажа, в стылой, мглистой тьме, едва виднелись огоньки большого лагеря. Работа на подготовительном этапе строительства тоннеля шла круглосуточно, в три смены. Мороз не служил препятствием для выхода зэка на работу.

Вчера начальник конструкторского бюро, полковник МГБ Гаврилов, познакомил 1891, как в папках именовалась Констанца, с распорядком дня, в случае экстремальных погодных условий. Гаврилов, имевший кандидатскую степень по математике, до Сахалинского тоннеля работал в шарашке, обеспечивающей строительство московского метро. Полковник носил профессорское пенсне, разговаривал мягко, и хорошо знал немецкий язык. Констанца объяснялась с ним без затребованного ей, при переводе на Татарский пролив, переводчика-секретаря:

– Здесь по-русски, фрау 1891… – чекист всегда произносил ее номер неловко, запинаясь, – я переведу…

Констанца рассеянно слушала, покуривая «Герцеговину Флор», глядя на сумрачную метель, в окне. Прервав Гаврилова, она заметила:

– Я не понимаю, зачем вы это читаете. Наша работа подразумевает помощь стройке. Если стройка останавливается, в связи с низкими температурами окружающей среды… – Констанце доставляло удовольствие говорить с чекистом длинными, малопонятными немецкими фразами, – то у нас есть много дел внутри конструкторского бюро. Чертежи, сверка данных, оптическая лаборатория, отдел новых разработок…

Так изящно называлось подразделение, занимающееся заказами от МГБ. Оптическая лаборатория тоже должна была сидеть на проектах Лубянки. Однако с лета, с основания конструкторского бюро, тамошние инженеры, под руководством Констанцы, занимались пресловутым телевизором. Доктор Кроу подозревала, что вскоре лабораторию переведут на обслуживание нужд Лубянки:

– Телевизор готов, мы отправили рекомендации по массовому выпуску изделия в Москву. Теперь отдел обяжут создать какие-нибудь жучки, фотографирующие помещения, в темноте. Или они займутся совершенствованием наблюдательной оптики… – Констанце было противно даже думать о таком. Гаврилов явственно покраснел, пытаясь угнаться за ее витиеватыми оборотами:

– Продолжая мою мысль, ваш приказ… – Констанца бесцеремонно ткнула хрупким пальцем в машинописную бумагу, – не имеет никакого смысла, товарищ начальник… – при слове «партайгеноссе» чекист передернулся, но ничего не сказал:

– Товарищ начальник, – мстительно повторила Констанца, – если от нас требуется посещение стройки, значит, мы так и сделаем. Это наша обязанность, и мороз здесь не при чем… – бумага предписывала конструкторскому бюро прекращение наружных работ при температуре ниже минус двадцати градусов:

– Насколько я помню, стройка останавливается только при температуре ниже минус сорока… – Гаврилов кивнул: «Именно так». Констанца оправила синий, лабораторный халат, с нашитым номером:

– Значит, и разговаривать не о чем. У меня есть личный шофер, есть переводчик. Если на стройке необходима моя консультация, то я отправлюсь на участок, вне зависимости от погоды. Как поеду на комплекс… – Констанца махнула рукой за окно, – где меня используют, как сантехника…

В глазах цвета жженого сахара явственно читалось презрение. Она ушла, не дожидаясь позволения. Оглянувшись на дверь, Гаврилов стер пот со лба:

– Как сантехника. Но что мне было делать? Соболев орал в трубку, что у меня под началом сотня баб с дипломами лучших инженерных вузов страны:

– Неужели ни одна из них не сможет разобраться в устройстве заграничной системы водоснабжения…

Летом на комплексе забарахлил автономный водопровод, питающийся от артезианской скважины. Система оказалась американского производства, технические работники комплекса не решились к ней подступаться.

Гаврилов понятия не имел, что за хозяйством заведует его коллега Соболев. Он никогда не навещал комплекс, как называли в Де-Кастри величественное здание с колоннами, и регулярным парком, обнесенное мощной оградой:

– Какая-то закрытая дача. Но кому нужна дача, в нашей глуши?

Заключенную 1891 полагалось выпускать, под конвоем, только на стройку, но Гаврилов решил пренебречь распоряжениями Москвы, и лично генерала-майора МГБ, Наума Исааковича Эйтингона. От криков полковника Соболева у него разболелась голова:

– Соболев так надрывается, потому, что у него в апартаментах тоже вода из крана не идет. Как говорится, если в кране нет воды… – усмехнувшись, Гаврилов велел доставить к себе в кабинет 1891. Он, впрочем, никогда бы не произнес стишок вслух:

– Будущий Израиль станет оплотом социализма, на Ближнем Востоке. И вообще, антисемитизм, это пережитки прошлого. Отец всегда называл евреев жидами… – Гаврилов родился в семье спеца, как говорили после революции, инженера, и сам получил хорошее образование:

– Не то, что Соболев. Двадцать лет назад он пас коров у себя в смоленской глуши. Если бы ни тридцать седьмой год, он бы никогда не поднялся дальше уполномоченного НКВД… – полковник хмыкнул:

– Называл, но в кругу семьи. В министерстве много евреев, хотя бы Эйтингон, правая рука Берии. Надо быть осторожным, все вокруг только и делают, что пишут доносы…

Он вежливо поинтересовался у 1891, имеет ли она опыт работы с сантехническим оборудованием. Голос женщины дышал холодом:

– У меня два доктората, по математике и физике… – в папке 1891 не говорилось, какое образование она получила, и даже где родилась, – я сумею справиться с трубами канализации или водопровода… – Гаврилов подозревал, что 1891 привезли в СССР после разгрома нацистской Германии:

– В качестве репараций. В Москве у меня тоже такие инженеры работали. Немецких физиков собрали рядом с Сочи, химиков отправили в Среднюю Азию, а ее загнали в глушь. И не просто загнали, а собрали вокруг нее целый женский монастырь… – по строгому распоряжению Москвы в бюро трудились только женщины.

Затребовав личного секретаря, переводчика, 1891 указала, что женщина, кроме владения европейскими языками, должна иметь чертежные навыки:

– Мне в голову приходят идеи… – глава бюро повертела худой рукой, – я не могу тратить драгоценное время на их визуализацию… – Гаврилов не понял и переспросил:

– На чертежи, товарищ начальник… – чуть ли не по складам повторила 1891. Глава бюро упорно обращалась к Гаврилову с фашистским приветствием. Полковник ее не поправлял:

– Черт с ней, пусть называет меня, как хочет. Главное, чтобы она работала… – чертежницу, знающую четыре языка, в том числе русский, искали месяц:

– И нашли только беременную, – недовольно подумал Гаврилов, – у нас нет отделения для мамок, а заводить его никто не позволит, лишние расходы. Отправим щенка в Дом Малютки, на большую землю. Сдохнет, так сдохнет, туда ему и дорога… – переводчица оказалась женой получившего двадцать пять лет лагерей иностранного шпиона:

– Якобы он партизанил, в Европе, оттуда и привез жену. Такая же продажная тварь, как и он сам… – не желая вступать в лишнюю переписку с Москвой, Гаврилов не сообщал Науму Исааковичу ни о переводчице, ни о приданном 1891 шофере.

Дорога из Де-Кастри на тоннельные участки оставляла желать лучшего. Требовался водитель с опытом работы за рулем грузового автомобиля, на севере. Полковнику не очень нравилось, что шофером оказалась бывшая летчица. Путь из Де-Кастри на комплекс шел мимо аэродрома, врезанного в распадок между сопками:

– Ничего она не сделает, – успокоил себя Гаврилов, – 1891 не ездит без охраны…

Охрана помещалась в кузове американского доджа, приданного главе конструкторского бюро. В кабине, женщины оставались одни, однако додж, в Хабаровске, оборудовали жучками:

– Бойцы их, все время, держат на прицеле. Они часто стали ездить в комплекс, с этим телевизором…

Гостям, или жителям дачи, кем бы они не были, понадобилось новое достижение советской техники. Гаврилов только вскользь просматривал папки незначащих работников, как он называл обслугу конструкторского бюро. Полковник не запомнил фамилию водителя:

– Какая разница, зэка и зэка. Десять лет без права переписки, ее арестовали осенью сорок первого. Неверие в силу советского оружия, пораженческие разговоры. Еще бы к немцам перелетела. Здесь она никуда не улетит. Она все навыки растеряла, сидя за баранкой…

Последние пять лет зэка водила лесовозы, на отдаленном женском лагпункте, на реке Бира, в Еврейской Автономной Области:

– В тайге не держали самолетов, – смешливо подумал Гаврилов, – а здесь она не видит машин, аэродром строго охраняется…

Из окна трехкомнатных апартаментов Констанца не могла разглядеть пристройку, где размещался технический персонал. Присев на подоконник, она закурила:

– В нашем здании живут только инженеры. Жаль, что мне вечером никак не увидеть ни Лючию, ни Натали. Они, хотя бы, могут побыть вместе, поговорить… – девушки говорили о Россо, как называла Лючия мужа. Констанца отхлебнула остывший кофе:

– Натали верит, что Павел жив, и Лючию в этом убеждает. Никогда нельзя терять надежду. Роза вернется к мужу, а я увижу Степана… – она взглянула в затянутое тучами, ночное небо:

– Наше письмо дошло в Лондон… – твердо сказала себе Констанца, – мы его отправили летом, а сейчас ноябрь. У девочек сегодня был день рождения… – в кармане халата лежал испачканный красками листок, подарок от малышек. Констанца, мимолетно, улыбнулась:

– После обеда они меня рисовали. Посадили на ковер, сунули мне кролика… – по телевизору они посмотрели короткий видовой фильм, о Москве. Констанца подумала:

– Я два года в СССР, а Москвы я так и не видела. И не увижу… – она ткнула окурком в пепельницу, – чем быстрее мы отсюда выберемся, тем лучше. Степан прилетит за мной…

Ей, почему-то, казалось, что все произойдет именно так. Констанца даже прищурилась, пытаясь разглядеть в ночи слабые огоньки бортовых огней:

– Сегодня, впрочем, нелетная погода. Натали не встречала Степана до войны, но помнит его фотографии…

Соскочив с подоконника, Констанца подняла трубку внутреннего телефона. Говорить ей ничего не требовалось. Кухню обслуживали молчаливые женщины, хорошо выучившие ее привычки.

Ожидая ночного кофе и яблок, Констанца забрала тетрадь, с рабочего стола. Зная, что ее вещи обыскивают, она писала шифром:

– Даже талантливым математикам потребуется много времени, чтобы его взломать. Партайгеноссе Гаврилов точно с ним не справится… – Констанца внимательно рассмотрела изящный набросок:

– У Лючии отлично получилось. Фотографий было никак не сделать, но я все запомнила…

Взяв паркер, Констанца быстро начала писать, под рисунком семи скал, торчащих из плоской горы. Дверь открылась, на дубовый столик водрузили кофейник, и блюдо с яблоками:

– Послать бы туда большую экспедицию, – вздохнула Констанца, – как в Антарктиду. Хотя в Антарктиде, с месторождением урана, все и так понятно. Но здесь надо еще разбираться… – почуяв запах свежего кофе, налив себе чашку, она вернулась к работе.

В пристройке для технического персонала вечернюю пайку раздавали надзирательницы. В шарашке, как, между собой, заключенные называли конструкторское бюро, никто не носил лагерную форму или кители МГБ. Полковник Гаврилов приходил в бюро в хороших, штатских костюмах, инженерам и чертежницам позволяли вольные платья. Одежду женщины получали со склада. Надзирательницы тоже одевались в гражданские наряды:

– Все равно, по их глазам видно, кто они такие, – мрачно сказала, однажды, Наташа Юдина, – к нам на зону после войны привезли девочек, из Равенсбрюка. Они говорили, что эсэсовки, в лагере, похоже смотрели…

Ужин, как называли пайку в расписании, возили по коридорам пристройки на гремящих, тюремных телегах. В восемь часов вечера ворота шарашки наглухо запирались.

При бюро работала собственная кухня. Из большого лагеря, по утрам, доставляли свежевыпеченный хлеб. Белые буханки и сливочное масло полагались только инженерам. Остальным зэка приносили сыроватые куски темного, ржаного хлеба и маргарин. Маргарин клали и в картофельное пюре, политое соусом от мяса. Само мясо тоже уходило на ужин инженерам.

В восьмую комнату, как здесь назывались камеры, согласно раскладке, мясо, как и дополнительный сахар, все-таки, попадало. Сидя с ногами на нижней койке, Лючия поломала ложкой котлету:

– В ней больше хлеба, но хоть немного пахнет мясом… – она перевалила кусок на тарелку золовки:

– Ешь, пожалуйста. И я тебе отдам половину сахара… – девушка открыла рот, Лючия подняла руку: «Тебе сейчас это нужнее». Даже если их и слушали, то по одной фразе никто, ни о чем бы не догадался.

Начальница, как они, весело, называли Констанцу, не могла проверить их камеру, не вызывая подозрений, однако в додже они разговаривали спокойно. Со школьных времен Наталья хорошо помнила немецкий язык:

– На лесоповале тоже было с кем практиковаться, – хмуро заметила девушка, – у нас на лагпункте даже американки сидели. Заодно я английский язык выучила…

На Бире валили лес жены американских коммунистов, приехавших на великие стройки СССР, левые из Германии, бежавшие от Гитлера и китаянки, арестованные, за якобы шпионаж, в пользу Гоминьдана:

– У нас в бараке были польки, женщины из Прибалтики, украинки… – Наташа загибала пальцы, – в общем, всякой твари по паре, как говорили наши религиозницы…

При первом осмотре нового, укрепленного броней грузовика доктор Кроу вытащила жучки из доджа. В кабине, как и в комплексе, они говорили спокойно. Охранники не понимали немецкого или английского, а резиденция Розы не прослушивалась. На русский они не переходили. Доктор Кроу тщательно скрывала от чекистов знание языка:

– Учитывая наши планы, – заметила женщина, – нам надо вести себя очень осторожно…

На тоннельных участках работали вольнонаемные. Летом, через долгую цепь знакомств, пользуясь помощью начальника медицинской части, харьковского профессора, Розе и Констанце удалось передать письмо, одному из врачей. Весточку должны были отправить по безопасному адресу, в захолустный поселок Краскино, рядом с корейской границей. Услышав о письме, Наташа кивнула:

– Контрабандисты. У нас сидели уголовницы, местные китаянки, из Благовещенска, из Владивостока… – они понятия не имели, дошло ли письмо в Лондон:

– В любом случае, – вздохнула Лючия, – ждать нельзя, роды через месяц. У нас и так две девочки на руках…

Наташе еще требовалось, тоже через вольнонаемных, узнать распорядок охраны аэродрома:

– Неизвестно, какие у них машины, – сказала девушка, – но нам надо только дотянуть до Хоккайдо. Надеюсь, что в суматохе, с диверсией, не обратят внимания на нашу пропажу…

Диверсию, на участке, где тоннель уходил под берег Татарского пролива, готовила Констанца. Начальник конструкторского бюро каждый день посещала участок, объясняя Гаврилову, что сама хочет проследить за ходом первого этапа строительства:

– У нее есть доступ к взрывчатке. Она бежала от нацистов, тоже заминировав инженерные сооружения…

Доктор Кроу не говорила о том, где провела войну. Они только знали, что Констанца приехала в СССР в поисках любимого человека:

В разговоре с золовкой, Лючия вздохнула:

Я бы тоже так сделала, если бы знала, что Россо здесь… – она вытерла глаза тыльной стороной руки:

– Только его больше нет, нет… – Наташа утешала ее, приводя примеры удачных побегов. Золовка шептала:

– Одна женщина на Колыме перешла Берингов пролив, по льду, и оказалась в Америке. Павел выживет, мы встретимся с ним, в Италии… – Лючия брала загрубевшую руку девушки:

– Ей всего двадцать четыре, а она выглядит моей ровесницей. Словно ей идет четвертый десяток, как мне и Констанце. Ничего, главное, достичь свободы. Натали оправится, выйдет замуж в Италии. Может быть, Россо, действительно жив… – Лючия замирала:

– Роза верит, что вырвется отсюда, что вернется к мужу. Мы все верим, иначе зачем жить…

Она жалела, что не успела рассказать Павлу о находке, сделанной ей в эрмитажных архивах:

– Россо с Мишелем спорили, кто изображен на гравюре Дюрера, то есть школы Дюрера, и на рисунке Ван Эйка. Теперь я, кажется, знаю, кто. Россо был прав, насчет русских в Европе Ренессанса. Понятно, почему отца Россо Фиорентино звали Тедески. Он, действительно, родился в Нижних Землях…

Лючия записала все, своим четким почерком, в тетрадь, выданную ей, как переводчику. Листы положено было сдавать в отдел внутренней безопасности шарашки. Лючия, реставратор, искусно вырвала их из переплета. Никто, ничего не обнаружил. Бумагу она хранила в камере, в тайнике, устроенном в матраце, по указаниям Наташи:

– Сразу видно, что у тебя первая зона, – невесело заметила золовка, – что ты сидела в одиночке… – Лючия кивнула:

– В Большом Доме. Я просила увидеть Россо, но мне, конечно, ничего не позволили. Из Ленинграда меня привезли сюда… – Наташа помолчала:

– Меня держали на Лубянке, а потом… – она махнула рукой, – в общем, я отказалась пойти путем мадам полковник. Меня сунули кормить гнус, в непролазную тайгу… – Лючия прижалась щекой к ее щеке: «Скоро все закончится, обещаю».

Сжевав половину своей половины, Наташа, все-таки, заставила золовку доесть котлету. Наташу не пускали на виллу, шофер ожидал Констанцу, с конвоем, в додже. О разговорах в комплексе и о том, как, по словам профессора, проходила беременность золовки, она узнавала только в кабине американского грузовика.

Наташа все не могла поверить, что Павел выжил и женился на графине:

– Ты не понимаешь, – призналась она Лючии, – мы с мамой получили извещение, что он пропал без вести, в сентябре сорок первого. То есть получила мама, в Ленинграде. Она написала мне в Энгельс, в летную школу. Тогда в Ленинград еще ходила почта… – Лючия аккуратно размешала сахар в чае. Наташа свою пайку грызла:

– Его взяли в плен в июле, в Белоруссии. Впрочем, тогда у вас на фронте царила неразбериха. Ясно, почему извещение долго шло из действующей армии… – взяв кружку, Наташа пошла к форточке. Закуривая «Беломор», девушка понизила голос:

– Из бездействующей армии, и не неразбериха, а бегство… – она почувствовала на плече ласковую руку Лючии:

– Мы с ней похожи, – поняла Наташа, – только она темноволосая, а я блондинка. Мальчик или девочка может родиться рыженьким, как Павел. То есть Россо… – слезы потекли по щекам, Наташа шмыгнула носом:

– Я думала, что Павел мертв, и что я сама умру, сгнию в тайге. И вообще, я графинь видела только на портретах, в Эрмитаже… – она замерла:

– Лючия, он опять толкается… – ребенок двигался, невестка улыбнулась:

– Он получил сахар и мясо, пайку для беременных… – Наташа помотала головой:

– Не надо о таком. Лучше расскажи мне еще об Италии… – она ткнулась мокрым лицом в плечо Лючии, – расскажи, как мы поедем в Венецию, на остров Капри. Спой свою песню…

В лицо дул свежий, соленый ветер, сияло весеннее солнце.

Брызги воды плеснули в лодку, Лючия прикрыла рыжеватую голову ребенка, в одеяльце:

– Не надо простужать юного графа д’Эсте, то есть Юдина… – Павел весело отозвался:

– Ничего, он у нас парень крепкий… – обернувшись, Наташа увидела разноцветные дома Неаполя, дальний силуэт Везувия, на горизонте.

Выла метель, бросая хлопья снега, на запертые, железные ставни, по участку метались лучи прожекторов, лаяли собаки. Высокий голос Лючии взлетел к сводам камеры, к забранной проволочной сеткой лампе:

Татарский пролив

Стальной пол грузового отсека подрагивал под ногами. В полутьме, размеренно, успокаивающе гудела система вентиляции. Белый, яркий луч офицерского фонарика заметался по темно-зеленому крылу гидросамолета, осветил алую, пятиконечную звезду. Обергруппенфюрер фон Рабе, в штатском, кашемировом свитере, в американских джинсах, прислонился к косяку двери:

– Японцы удивительные люди. Вы знаете, Петр Арсеньевич, наша боевая техника, использовала воинственную лексику, а их самолеты и подводные лодки несли имена, взятые из древней поэзии… – Максимилиан, ласковым движением, погладил крыло Айчи:

– Его называли туманной дымкой, в ясный день… – он задумался:

Максимилиан смотрел поверх головы зятя:

– Только не риса, а пшеницы. До войны, возвращаясь из Парижа, на машине, я остановил опель за Франкфуртом, среди полей…

Максимилиан услышал звонкую песню малиновки:

– Едва всходило солнце, колосья были влажными, от ночной росы. Пахло свежей землей, порхали птицы… – лазоревые глаза зятя затуманились, он кивнул:

– Мы еще вернемся в рейх, ваша светлость. Новый фюрер встанет во главе нашей партии, вооруженной оружием возмездия… – Максу не хотелось говорить об оружии возмездия, фюрере и даже 1103. Зять преданно смотрел на него:

– Он не понимает, о чем я. Он бездарный болван, для чего я с ним говорю о таких вещах? Меня понимают только Эмма и Цецилия… – Максу хотелось рассказать кому-то, что тогда, на поле, он сорвал пшеничный колос, и долго возил его в машине:

– Чтобы чувствовать запах родины. Мы с папой ездили в наши края, в горы Гарца. В лесах по утрам лежала дымка… – он помнил аромат лесных трав, дальний стук дятла по стволу сосны, восторженный крик малышки Эммы:

– Макс, земляника! Много земляники… – Эмма и Генрих перепачкались ягодным соком:

– Мы нашли гриб, видели белку и зайца, принесли в гостиницу шишек… – Максимилиан вздохнул:

– Не стоит ему читать стихотворение до конца.

– А вот любовь моя, куда она исчезнет? Никуда, конечно…

Он пообещал себе, непременно, найти Цецилию:

– Она меня любит и ждет. Мне три года до сорока, я успею вырастить своих детей. Успею воспитать Адольфа, и будущего ребенка Эммы… – Максимилиан подозревал, что зять не знает о беременности жены:

– Эмма только один раз навестила врачей, но врачи подчиняются мне… – срок был ранним. Обергруппенфюрера уверили, что сестра будет находиться под неустанным присмотром. Максу не очень хотелось уезжать из Патагонии, с такими новостями, однако он успокаивал себя тем, что сестра не предпримет безрассудных поступков:

– Она презирает Муху, и правильно делает, но Эмма потеряла первого ребенка. Для нее важно это дитя, несмотря на так называемого отца… – втайне, Макс надеялся, что родится девочка:

– И у меня с Цецилией появится девочка. Малышки вырастут вместе… – зять хотел отправиться на последний плацдарм:

– Пожалуйста, я не против, – усмехнулся Макс, – пусть едет, но один. Эмма родит следующим летом, то есть зимой. Незачем тащить младенца в Антарктиду, пока он не окрепнет. За год Мухе устроят несчастный случай. Я обо всем позабочусь… – через своего столичного адвоката, Максимилиан начал подыскивать будущую резиденцию, для сеньора Ланге:

– После успеха нашей программы, «Орлиное гнездо» закроется. То есть мы избавимся от всего подозрительного. У сеньора Ланге появится две гостиницы, но сам он переедет в еще более уединенное место… – кое-какой персонал «Гнезда» оставался на участке, для работы в отеле. Остальные товарищи должны были либо обосноваться в провинциальных городках, на севере, либо присоединиться к силам на последнем плацдарме. Макс хотел поселиться один:

– То есть не один, а с Цецилией и детьми. С Эммой, и ее будущим мужем… – он любил сестру, искренне желая ей счастья:

– Надо составить короткий список подходящих кандидатур, – решил Макс, – Эмма молода, красавица, ее ребенок не станет помехой. Надо найти ей хорошего человека, из братства СС… – Макс не собирался обрекать сестру на долгое вдовство или расставаться с ней:

– Нас всего двое из семьи. Нам надо помогать друг другу, поддерживать детей. Живя рядом, такое легче… – выключив фонарик, он запер дверь:

– Звезды, отличная идея… – покровительственно сказал он семенившему вслед Мухе, – но, мы, все равно, проскользнем под радарами. Нас никто не заметит. Хотя, на всякий случай, пригодятся и советские опознавательные знаки… – Айчи поднимался на три тысячи метров за пять секунд. В случае необходимости, машина могла лететь и очень низко.

Пользуясь хорошей картой, Максимилиан пристально изучил окрестности поселка Де-Кастри. Он выбрал подходящую бухту, для посадки:

– Ваши бывшие соотечественники затеяли очередную стройку века, – весело сказал он зятю, – в тех краях все кишит вашими бывшими коллегами…

Муха заметно побледнел. Поиграв серебряным карандашиком, Макс поставил точку на карте:

– Бухта словно для нас сделана. Десять километров к югу от Де-Кастри. Обоснуемся в заливе и начнем второй этап миссии… – зять откашлялся:

– В Айчи всего два места, ваша светлость. Мне кажется нецелесообразным… – Макс смерил его долгим взглядом:

– Как старший по званию и руководитель операции целесообразность тех или иных действий определяю я. Айчи поднимет и троих. Одного вас я туда не отпущу, мне хватило и Палестины… – Муха, трясущимися пальцами, щелкнул зажигалкой:

– Но вы не знаете русского языка и такое опасно… – Макс убрал карандашик:

– Еще более опасно поручать вам ответственные задания, Петр Арсеньевич, то есть оставлять вас без надзора. С вами полечу я, вопрос обсуждению не подлежит…

Через товарищей, работающих в Германии, Макс получил два комплекта советской авиационной формы. С каким-то удовольствием отдав Мухе мундир лейтенанта, Максимилиан стал майором:

– Не ваш размер, – коротко сказал он зятю, – плохо пригнанный мундир вызывает подозрения… – им еще требовалось найти пристанище 1103. Макс не сомневался, что физика держат в шарашке, как называл такие места Муха:

– Зимнее обмундирование у нас есть, на месте найдем машину. Оружия у нас хватит на целый отряд СС. Скорцени хвалился направо и налево, тем, что он выкрал дуче Муссолини. У Скорцени была под началом сотня ребят. Попробовал бы он один похитить 1103, из советской глуши…

Макс даже сожалел, что никто не узнает, о будущей операции:

– 1103 я посажу под замок, как товарища барона, на последнем плацдарме. Но я буду ее навещать, разумеется… – он скучал по мягким волосам, цвета осенней листвы, по хрупким, узким плечам. Они с Мухой поднимались наверх, на освещенную, рабочую палубу лодки:

– Она давно одна, а я у нее был первым. Впрочем, я не собираюсь ничего у нее спрашивать. Она принадлежит мне, как мой алмаз, как рисунок Ван Эйка. Она догадалась, что в Антарктиде есть уран, она прочла папку леди Констанцы. Она гений, но она сделает все, что я ей прикажу. Она создаст нам бомбу и удаленное управление, для ракет… – Макс вдохнул ее запах, кофе и табака, горького цитрона. Вчера лодка, незамеченной, миновала границы СССР. Обернувшись, Максимилиан заметил зятю:

– Я вас приветствовал на вашей бывшей родине. До нашей точки остался всего день хода, не больше…

В рубке тоже приятно пахло кофе и кельнской водой офицеров. Приняв от вестового чашку, бросив в рот швейцарский леденец, из жестяной коробочки, Макс подмигнул зятю:

– Скоро мы с вами покурим настоящие сигареты, а не шведскую гнусь… – Максимилиан ненавидел жевательный табак:

– Вообще надо меньше курить, это плохой пример для Адольфа… – капитан позвал:

– Партайгеноссе фон Рабе, мы вошли в Татарский пролив. Однако есть одно обстоятельство… – обстоятельство горело тусклым огоньком, на экране радара:

– Они крадутся впереди нас… – заметил моряк, – русские себя бы так не повели, в собственных территориальных водах… – длинный палец коснулся мигающей, зеленой точки:

– Явились старые знакомцы. Я не сомневался, что британцы постараются оказаться здесь первыми. Пусть они прикроют нас, от русских… – Максимилиан разгрыз леденец:

– Положительно, в Татарском проливе становится тесно. Убавить ход, – велел он, – мы никуда не торопимся.

Под зарешеченным, крохотным окном, на ржавой батарее аккуратно развесили младенческие ползунки и кофточки, серой шерсти, с остатками лиловых штампов. В жестяном тазике, на табуретке, кисли замоченные, холщовые пеленки, тоже отмеченные печатями «МГБ СССР». Под стылым потолком горела одинокая, забранная проволочной сеткой лампочка. Вокруг умывальника, на облупленной стене расцвели темные пятна плесени.

Пахло мочой, влажными тряпками, застоявшимся молоком, вареной капустой. В железной двери проделали забранное решеткой окошечко. Саму дверь немного приоткрыли. Из мерзлого коридора по ногам ударял злой, пронзительный ветерок.

Секретная база Тихоокеанского флота не существовала ни на одной карте. Немногие командиры, во Владивостоке и Москве, знали о патрулируемой акватории, где испытывались новые мины и торпеды, о затопленных кораблях, полигонах для водолазов-диверсантов, о сухих доках, где ремонтировали не существующие в списках флота подводные лодки. Гауптвахты на базе не предусмотрели. Генерал-майор МГБ Наум Исаакович Эйтингон распорядился поселить номерную заключенную в заброшенном, недостроенном бараке, предназначавшемся для внутренней тюрьмы. В разговоре с капитаном первого ранга, командующим комплексом, Эйтингон, наставительно, сказал:

– Министерство считает, что тюрьма вам ни к чему. Лиц, представляющих интерес для дальнейшей работы мы отправим отсюда в Москву, а моряков, совершивших дисциплинарные проступки… – Эйтингон не закончил:

– В общем, вы меня поняли…

Для номерной заключенной пришлось настилать крышу, проводить канализацию, и кое-как, но подключать отопление. За борщом и пельменями, Эйтингон заметил:

– В столицу ее везти незачем. Она должна быть всегда под рукой, на случай выхода вверенных вам экипажей на боевое задание…

Капитан первого ранга понятия не имел, откуда доставили уродливую, тихую женщину, с грудным младенцем. Он вообще не вникал в занятия заключенной:

– Начальство велело не выделять отдельную охрану, для барака. Ей разрешили гулять, внутри ограды, выдают паек, по нормам для мамок, как это называют в МГБ. Ее даже посещает врач…

Белокурый, толстенький мальчик, протянув ручку, попытался схватить стетоскоп.

Доктор мягко отвел пальчики:

– Подожди, милый. Сейчас послушаю тебя, и дам шпатель. Поиграешь немного, пока я осмотрю маму…

На застеленной серым одеялом кровати валялись самодельные погремушки, пустые картонные упаковки от лекарств, наполненные горохом и крупой. Лаура слабо улыбнулась:

– Боец с кухни снабжает меня материалами, а доктор приносит коробки…

Она сидела, закутавшись в лагерный, полосатый бушлат. Лето и начало осени выдались теплыми, но в октябре мальчик стал покашливать:

– Если он заболеет, никто о нем не позаботится… – испуганно думала Лаура, – никто не отправит его в местный госпиталь. Им нужна я, а не мой ребенок…

Поселившись в бараке, она тщательно проверила все отдушины. Жучков сюда никаких не всадили, они с доктором могли говорить спокойно. Доставив Лауру в СССР, К-57 встала на текущий ремонт. Врач шутил, что на осмотрах практикует испанский язык. Барак не прослушивали, однако они, все равно, соблюдали осторожность, не переходя на английский.

Лаура смотрела на милое личико сына:

– Он наедается, у меня много молока. В пайке выдают дополнительный сахар и мясо…

Кроме сахара и мяса, каждую неделю, доктор приносил ей пакет от подводников К-57. Лауре передавали московскую, копченую колбасу, сыр и фрукты. Врач прятал в карман шинели флягу с хорошо заваренным кофе и несколько американских сигарет. Спички Лауре не полагались, курила она только на встречах с врачом. Доктор ловко застегнул кофточку на Пьере: «Сами шили». Лаура кивнула:

– Объяснилась с кухонным бойцом на пальцах, он мне сунул ножницы. Кроила на его глазах, сшивала рыбьей костью и нитками из простыни, а пуговицы картонные…

Пьер, заинтересованно, вертел шпатель, улыбаясь четырьмя белыми зубками. Лаура погладила голову мальчика, в шерстяном чепчике:

– Бежать нельзя, да и не убежать отсюда. Русский язык я не знаю, здешняя местность мне незнакома. Надо ждать, пока К-57 опять пошлют на юг…

Она не могла сделать никаких заметок, но в голове Лауры хранилась подробная карта дороги до оазиса и расположения пристанища фон Рабе, в Патагонии. Она повторяла себе, что Мишель жив:

– Фон Рабе его не убьет. Ему требуется человек, разбирающийся в искусстве. Мне надо вернуться в Антарктиду, отомстить предателю, сэру Николасу, найти Мишеля…

На базе, Лаура больше не слышала далекого, затихающего голоса ребенка, не терла друг о друга ладони. Она почти забыла о той ночи, в Нойенгамме:

– Дитя родилось мертвым, я так и сказала Мишелю. Больше ничего не случилось. Я должна увидеть Йошикуни, у него нет никого, кроме меня. Надо сказать Джону, что Эмма жива и ждет его, что их мальчик у индейцев, в безопасности… – накрыв Пьера одеялом, Лаура подождала, пока доктор чиркнет спичкой. Врач отдал ей флягу с кофе:

– Малыш немного простыл, но ничего страшного нет. У него заложен носик, капайте ваше молоко. Мне не разрешают выносить с лодки инструменты, кроме стетоскопа и шпателей, но капать можно из соска, вы наловчитесь… – у входа в барак врача ждал вооруженный конвой. Лаура вздохнула:

– Впереди зима, доктор. И сейчас в камере стыло, а что начнется потом… – он понизил голос:

– Будем надеяться, что до зимы придут хорошие новости. Вы опять ляжете ко мне в лазарет, на К-57. В южном полушарии в это время будет лето. Докуривайте, – распорядился врач, – я и вас послушаю, на всякий случай…

Залепленное метелью стекло в окошечке, казалось, задрожало. Выронив шпатель, мальчик, испуганно, заревел. Низкая сирена неслась над сумрачной территорией. Прижав к себе сына, Лаура услышала грохот сапог, в коридоре. Доктор быстро сунул под матрац флягу и сигареты со спичками:

– Это за мной, конвой бежит…

Заметив, как изменилось испещренное шрамами лицо женщины, врач успокоил ее:

– Не арестовывать. Я, как вы знаете, вообще не значусь в списках флота. Нет, на базе объявили боевую тревогу… – лязгнула дверь, Лаура, мышкой, забилась в угол койки. Конвой в камеру не заглянул. Она проводила взглядом спину врача, в черной флотской шинели,

– Вряд ли война. Скорее всего, общие учения, для базы… – Пьер, всхлипывая, сосал грудь. Наклонившись над сыном, словно желая защитить его своим телом, Лаура велела себе:

– Не торопись. Не вызывай подозрений, это опасно. К-57, рано или поздно, пойдет на юг… – сирена не замолкала. Укрывшись одеялом с головой, свернувшись в клубочек, Лаура шепнула мальчику:

– Мы найдем нашего папу, маленький Пьер. Найдем, и больше никогда не расстанемся.

В тесной каюте Питера, рядом с подробной картой Японского и Охотского морей, выпущенной Адмиралтейством, висел бархатный вымпел, с корабельной эмблемой, огнедышащим драконом. HMS Scorcher не исполнилось и трех лет. Лодку построили в декабре сорок четвертого, воевала она всего полгода. Питер хорошо знал субмарины S-класса. Именно на таких лодках он ходил в рейды к атлантическому побережью Франции. Scorcher оказался последней модификацией в своем классе, более быстрой и лучше вооруженной. Субмарина брала на борт полсотни человек экипажа, но в рейде количество моряков пришлось уменьшить.

Засунув руки в карманы джинсов, пережевывая толику табака, Питер изучал карту:

– Но ненамного. Десантников всего десять человек, включая меня… – ни Мензес, ни Адмиралтейство, ни кабинет министров не возражали против его желания возглавить десант:

– В конце концов, у вас большой боевой опыт, майор… – сказал глава секретной службы, – и там… – он неопределенно махнул рукой в сторону собора Святого Павла, – тоже считают, что вы справитесь…

Питер подозревал, что речь идет о главе англиканской церкви. Его величество ему не звонил, но Питер получил приглашение на чай, на Даунинг-стрит.

Шведский табак отдавал ванилью:

– Словно курить в кондитерской, – усмехнулся он, – впрочем, мы не так долго были в походе. Обратный путь тоже окажется недалеким…

Scorcher вышел с военной базы в Гонконге. Проскользнув мимо Владивостока и Советской Гавани, они сейчас, по расчетам, находились в дне пути от поселка Де-Кастри:

– Дальше пролив резко сужается… – Питер склонил голову, – дальше они начали строить тоннель на Сахалин… – сведения о работах они получили от Журавля. У агента, впрочем, не интересовались режимом охраны лагеря, находящегося в поселке:

– Мы решили, что такое покажется подозрительным… – сухо сказал мистер Мензес, – более того, в Британии о рейде знают только те, кому об этом положено знать по должности. Тренироваться будете в Шотландии, на известной вам базе…

Питер жил со своими десантниками, но навещал Теодора и миссис Анну. За семейными обедами Анна рассказывала о местности, вокруг поселка, и о побеге, с советского корабля. Питер провел рукой по карте.

– Она примерно здесь прыгала в море, но тогда южный Сахалин еще принадлежал Японии. Сейчас у нас ничего, ближе Хоккайдо, не осталось, в смысле безопасных убежищ… – Питер, в очередной раз, сказал себе, что все сложится хорошо:

– Они патрулируют район стройки, но туда мы соваться не собираемся… – к северу пролив напоминал, как выразились в Адмиралтействе, горлышко бутылки:

– Даже если русские запрут выход, – заметил один из моряков, – ничего страшного. Разворачивайтесь, идите на юг. Там пролив такой ширины, что вас никто не заметит… – в случае погони, лодке разрешили всплыть в нейтральных территориальных водах. Мензес расхаживал у карты:

– За вами пришлют самолеты из Гонконга, для эвакуации, но, учитывая некоторые, ставшие нам известными, данные… – он покашлял, – с вашим грузом на борту не стоит появляться у берегов Японии… – Питер понимал, о чем идет речь:

– В Японии стоит американский оккупационный корпус. Констанца была в Америке, миссис Анна ее вытащила из Лос-Аламоса. Понятно, что мы осторожны, после известий об американском рейде, в Норвегию. Они тогда, непонятным образом, узнали, где находится Констанца и послали миссию к озеру Мьесен, ничего нам не сообщив. Неясно, чья это была инициатива. Но сейчас нацисты нас не опередят… – Мензес, правда, не хотел ничего слушать о нацистах:

– Полная чушь, – отрубил он, – я так и сказал нашей с вами общей знакомой. Сбежавшие от правосудия нацисты прячутся по крысиным норам, а не посылают десанты в СССР. Близнец полковника Воронова приезжал сюда от русских… – полковник начал оправляться.

Кузена, со всеми предосторожностями, перевезли в закрытый авиационный госпиталь, в сонной деревеньке Ноктон, в глубинах отдаленного Линкольншира. Степан пока не поднимался на ноги, и не говорил. Доктора не знали, слышит он что-то, или нет:

– Однако он избежал паралича. Врачи утверждают, что его состояние улучшается. Надо дать его мозгу восстановиться… – заехав навестить кузена, перед отлетом в Гонконг, Питер обнаружил в палате осенние цветы, от миссис Клары, и самодельные открытки, от детей:

– Он молчит, не улыбается, отворачивается, но все пройдет. Я ему сказал о нашей миссии. По его глазам было видно, что он тоскует…

Питер, в сердцах, выплюнул кусок коричневого, изжеванного табака, в корзину для бумаг:

– У меня тоже, должно быть, все видно. Недаром миссис Анна всегда звала меня к телефону, когда Марта звонила, в Шотландию… – с кузиной он виделся один раз, за обедом в ресторане Скиннера:

– Я тогда напился чая, с премьер-министром, набрался смелости и позвонил на Ганновер-сквер… – не желая стеснять миссис Клару и дядю, Питер провел ночь в офисных апартаментах.

Эттли спрашивал у него об управлении заводами «К и К». Напрямую премьер ничего не говорил, но Питер предполагал, что кабинет озабочен его наследником:

– На случай, если я не вернусь из миссии, – вздохнул он, – однако все будет хорошо. Я его уверил, что мое завещание остается в силе, Виллем унаследует заводы… – Питер, неожиданно смешливо подумал:

– Если такое произойдет, кабинет вынесет постановление найти Виллему английскую жену, чтобы капиталы остались в стране. Хотя тогда у нас появится, действительно, международное производство… – он одернул себя:

– Ничего не случится, не думай о таком…

Позвонив утром в особняк, он застал кузину за завтраком. Питер слышал в трубке звон ложки, высокий голос сказал:

– Доедай, милый. Оденемся и я отвезу тебя к миссис Кларе… – за обедом Марта рассказала, что водит выделенный ей правительственный остин:

Она выжала лимон на устрицы:

– Очень удобно, что у тебя есть подземный гараж, не надо искать место для парковки. Максиму хорошо у Клары, Пауль с ним возится, он играет с Лаурой… – судя по всему, кузина и миссис Клара сошлись:

– Вечером я его забираю, по пути с работы… – о работе Марта не говорила:

– Нетрудно догадаться, чье место она заняла. От него, как и от Меира, вестей нет…

Ворон с семьей возвращался домой перед Рождеством. Из телеграммы Стивена выходило, что его куда-то переводят:

– Но он не пишет, куда, а спрашивать неудобно. Но хорошо, что так. Лиза, наконец, встретится с сестрой, с племянниками… – услышав, что тетя окажется в Лондоне, Марта обрадовалась:

– Очень вовремя, – заметила женщина, – мне надо с ней поговорить… – Питер коснулся крестика, под майкой и форменным, флотским свитером:

– Она не сказала, о чем. Она только пожелала мне удачи, и все. Не думай сейчас о ней, думай о деле…

Питер вздрогнул. Мигнула лампочка, он уловил звук корабельной сирены. Быстро распахнув дверь, он едва не наткнулся на капитана Сандерса. Субмариной командовал его старый знакомец. С Сандерсом Джон и Питер, в сорок втором году, ходили в Балтийское море, на несостоявшееся рандеву с Констанцей:

– Тогда Марта и покойный Генрих помогли ей бежать из Пенемюнде. И сейчас Марта ей помогает… – Питер пожалел, что рядом с ним нет кузины:

– С ума сошел, – одернул он себя, – она женщина, у нее дети. Она смеялась, что превратилась в офисного клерка…

Бронзовые волосы блеснули в осеннем солнце, игравшем искорками в бокале белого бордо. На десерт Скиннер принес яблочный пудинг, с лимонами.

Рядом с Мартой тоже лежали полосатые ренеты, в веревочной авоське. Чулок кузина не носила, твидовая юбка приподнялась, обнажая загорелое колено:

– Отвезу яблоки детям, – объяснила она, – наш персонал в обеденный перерыв бегает к лоткам. У собора торгуют хорошие зеленщики… – Марта усмехнулась:

– У меня очень скучная работа, кузен Питер. Бумаги, расчеты, графики, таблицы. Но мне нравится… – зеленые глаза блеснули, – а вскоре я отправлюсь на континент… – о том, куда она поедет, Марта тоже не распространялась. В знакомом, металлическом запахе лодки Питеру почудилось веяние жасмина:

– Словно она здесь, со мной. Но так и есть, она всегда со мной… – серые глаза Сандерса были спокойны: «Русские лодки, майор Кроу, – сказал капитан, – милях в десяти от нас, прямо по курсу».

Дверь торпедного отсека, казалось, заклинило наглухо. Низкий коридор заволокло дымом, на металлическом полу виднелись свежие пятна крови. За дальней переборкой слышалось клокотание воды. Питер матерился сквозь зубы, по-русски:

– Давай же, давай… – крутящаяся ручка все не двигалась с места. Перевалившись через низкий порог коридора, он успел захлопнуть за собой дверь, ведущую на развороченный русскими выстрелами нос лодки, в больше не существующую командную рубку.

В залитой ледяной водой каюте Питера остались тщательно подобранные советские документы, с его подлинными фотографиями, военный билет, и удостоверение командировочного, товарища Пайде, механика на таллиннском судостроительном заводе. Акцент Питера и Джона, смахивал на прибалтийский. Кусая губы, чувствуя вкус крови, он боролся с ручкой,

– Но я лучше говорю, преподаватели меня хвалили за бойкость. Зачем я сейчас об этом думаю… – несмотря на промокшую одежду, руки словно горели огнем. Ладони покрывали свежие ссадины:

– Одежда у меня, как и у всего десанта, приготовлена штатская. Я в военно-морском свитере, в джинсах. Надо все снять с себя, вплоть до белья. Начало ноября на дворе, я и десяти минут не протяну в воде… – Питер приказал себе:

– Протянешь, и даже больше. На тренировках тебя готовили к такому. Ты должен делать свое дело…

В отсеке, куда он не мог пока попасть, хранились подготовленные для десанта пять управляемых торпед класса «Колесница» и две малые подводные лодки. Каждая брала на борт пять человек. «Колесницы» несли по паре водолазов-диверсантов. Такую технику коммандо использовали для атак на немецкие порты, в оккупированной Франции и на тихоокеанском театре сражений:

– В тропиках, мне было бы легче. В теплой воде можно дольше продержаться…

Питер почти не чувствовал ног, по лбу тек пот. Он хорошо разбирался в устройстве субмарин:

– Поврежденный отсек герметизируется, в нетронутые части лодки вода не поступит, но, кажется, и не осталось нетронутых частей…

Советские торпеды разворотили не только рубку, но и машинное отделение. Субмарина не успела ответить на атаку. Питер помнил мигающие, зеленые огоньки на экране радара, невозмутимый голос капитана Сандерса:

– Три впереди и одна идет за нами. Мы попали в ловушку. Забирайте десантников, майор Кроу, и немедленно отправляйтесь в торпедный отсек…

Питер не спорил. Согласно полученным распоряжениям, задача десанта была важнее сохранения подводной лодки и экипажа. Он все еще боролся с заклинившей ручкой:

– Я бы не смог так. Я не смог бы жить, зная, что из-за меня погибли родители Инге, и сейчас гибнет полсотни человек, в лодке. То есть не из-за Констанцы, а из-за того, что она может сделать. Но я уверен, что она не стала работать на русских. Констанцу никому, никогда не сломать…

Питер увидел беленые домики шотландской деревни, аккуратные розы, в палисадниках, чаек, над серым морем:

– Пусть они со Степаном уезжают в глушь. Правительство сменит им имена, поставит поселок под негласную охрану. Степан продолжить летать, она будет работать над вычислениями. Я должен вывезти ее отсюда, только для того, чтобы они, наконец-то, были счастливы…

Питер почти успел выполнить приказ капитана Сандерса. В ушах зазвучал озабоченный голос моряка:

– Лодка сзади странно себя ведет, разворачи…

Заскрежетало железо обшивки, раздался оглушающий грохот, в рубку хлынула темная, смертная вода. Времени искать десантников не оставалось. Питера вынесла в коридор непроницаемая, яростная волна. Тело болело, однако он сумел, удержавшись на плаву, добраться до двери, ведущей к торпедному отсеку. Вода следовала за ним по пятам. Ручка, наконец, заскрежетала:

– Мне надо раздеться, надо открыть люк, ведущий наружу. Они поймут, что я с лодки, откуда здесь взяться кому-то другому? Они не должны догадаться, кто я такой. Почему Сандерс нахмурился, когда говорил о субмарине южнее нас…

В сердцах рванув на себя дверь, Питер оказался в полутемном, низком помещении. Чернели силуэты «Колесниц», в особых пеналах стояли малые подводные лодки:

– Технику я брать не могу. Если меня найдут вооруженным, меня расстреляют, после пыток. Я знаю, на что способна Лубянка. Нет, надо навести тень на плетень, сделать вид, что я не имею отношения к рейду… – он быстро сорвал промокшую одежду. Коснувшись крестика, Питер замер:

– Словно в Праге. Только у меня сейчас нет оружия. Я сказал Марте, чтобы она оставила себе пистолет…

Он орудовал рычагами люка для выпуска торпед:

– Максимилиан тогда пришел в крипту, отыскал мой Энфилд. За нами могла следовать лодка нацистов…

Ему надо было протиснуться по узкому, отдающему машинным маслом, ходу. Снаружи ревело ноябрьское море, Питер услышал отдаленные выстрелы из пулеметов:

– Русские всплыли на поверхность, добивают раненых. Как мы в коммандо говорили? Не сдаваться, пока мы вооружены. И вообще не сдаваться… – он почувствовал сильный толчок в плечо, ему почудилось, что в темноте мерцают бронзовые волосы:

– Как тогда, в Праге. Давай, Питер Кроу, выполняй свой долг. Я вернусь домой, я верю. Вернусь, и все скажу Марте, как обещал… – закрыв глаза, задержав дыхание, он нырнул в обжигающий холод пролива.

На выложенной белым кафелем стене изолятора, в деревянной рамке, висела вырезанная из «Огонька» репродукция. Ленин, стоя рядом со Сталиным, под алыми знаменами, простирал руку вперед. Революционные солдаты и матросы толпились вокруг, женщина в красной косынке зачарованно смотрела на Владимира Ильича.

Зашелестела фольга шоколадной плитки. В маленькой комнатке запахло хорошо заваренным кофе. Покачивая носком начищенного, штатского ботинка, куратор К-57 изучал последнюю страницу старого, летнего «Огонька». На обложке улыбающаяся работница, в белом халате, протягивала раскрытую коробку конфет:

– Кондитерская фабрика «Красный Октябрь» выпускает большой ассортимент сладостей… – надорвав фольгу, он бросил в рот еще кусок. Кроссворд, на предыдущей странице, был почти разгадан:

– Восемьдесят семь, по горизонтали. Город в Италии, из пяти букв, последняя «н» … – пробормотал куратор себе под нос, взглянув на спину врача, в белом халате. Доктор склонился над койкой. В лазарете жарко натопили. К вечеру разыгралась метель, подул резкий, пронизывающий, северный ветер. Куратор поежился:

– Не хотел бы я сейчас в море оказаться, даже на подводной лодке…

Через закрытые, железные ставни медицинского блока, до него доносился рев прибоя. Серые волны бросались на каменные молы, отгораживающие акваторию базы от пролива. Все три лодки благополучно вернулись к причалу, не понеся никаких потерь:

– Но мы не знаем, кого мы атаковали, – хмыкнул куратор, – в такую погоду никаких обломков от вражеской субмарины не отыскать, не говоря о выживших людях. Да и не выжил никто, кроме… – приподнявшись, он повторил:

– Город в Италии, из пяти букв, последняя… – врач бросил через плечо «Милан». Куратор навострил карандашик:

– Нет, не подходит». Вторая буква «у» … – разогнувшись, врач стянул резиновые перчатки: «Тогда Турин». Аккуратно вписав буквы, куратор полюбовался законченным кроссвордом.

В запертом на ключ медицинском шкафчике красовались стройные ряды флаконов и баночек, с эмблемами западных фармацевтических компаний. На пенициллине простирал крылья черный ворон:

– Производство компании К и К, Ньюкасл… – единственному подобранному в море человеку тоже ввели пенициллин. Вынимая шприц из немецкого, трофейного стерилизатора, врач, сухо, заметил:

– У него жар, температура подбирается к сорока градусам. Я больше чем уверен, что все закончится воспалением легких. Он полчаса проболтался в море, без одежды… – кроме золотого крестика с зелеными камнями, как упоминалось в рапорте куратора, при неизвестном больше ничего не отыскали. Они понятия не имели, чья субмарина забрела в Татарский пролив:

– Скорее всего, американская, – решил куратор, – они отираются рядом, в Японии. Наверное, они наблюдали за базой или хотели высадить шпионов… – от лодки, разнесенной вдребезги советскими торпедами, ничего не осталось.

Еще с борта К-57 куратор позвонил в предпраздничную Москву. В пятницу отмечали тридцатую годовщину великой революции. За седьмым ноября шли два выходных дня. Многие работники отбыли в Сочи или Абхазию, где заканчивался бархатный сезон. Охотники и рыболовы разъехались по закрытым дачам МГБ, вокруг Москвы. Начиналась пора подледного лова, шла охота на лосей, оленей и кабана:

– Я бы сейчас мог отправиться за тигром, на юг… – с сожалением подумал куратор, – здесь охота не чета московской… – зная, что К-57 в ближайшее время не получит заданий, он задумался об отпуске:

– То есть это я раньше о нем думал, – вздохнул куратор, – но придется отложить, в связи с инцидентом…

По заверениям операторов радарных установок, на базе, западная лодка в проливе была одиночкой. Тем не менее, начальник комплекса распорядился послать на юг разведывательное судно:

– Они могли готовить диверсию, на строительстве тоннеля, – наставительно сказал моряку работник МГБ, – надо тщательно проверить все углы и закоулки, под водой. Вдруг на север шел целый конвой…

Куратор хотел поговорить с генерал-майором Эйтингоном. Дежурный по министерству сообщил, что Наум Исаакович пребывает на специальной операции. Связь с ним была невозможной. Просить соединить его с министром куратор не решился:

– В пятницу демонстрация трудящихся, Иосиф Виссарионович поднимется на мавзолей. Министерство занято обеспечением его безопасности. Не след отвлекать товарища Берию мелочами… – куратор успокоил себя тем, что его рапорт ушел в Москву:

– После праздничной недели сюда кто-нибудь прилетит. К тому времени и шпион оправится… – куратор не сомневался, что человек имеет отношение к подводной лодке:

– Кто еще будет болтаться в ноябре, в Татарском проливе, без одежды. По его шрамам видно, что он воевал… – шрамов у мужчины насчитали много:

– Ему лет сорок, – подумал чекист, – он маленького роста, но крепкий. Седина на висках, хорошие мышцы. По словам доктора, зубы ему лечили западные дантисты… – в лазоревых глазах незнакомца, подернутых сильным жаром, ничего осмысленного было не разглядеть:

– Пульс у него не сбоит, сердце справляется… – врач вытер руки, – но я все равно ввел камфару… – считая пульс, доктор попытался, незаметно, написать на ладони незнакомца: «Кто вы?», на английском языке:

– Однако он мне ничего не ответил. Может быть, потом, когда он начнет оправляться… – доктор бросил взгляд на смуглые, немного впалые щеки, с лихорадочным румянцем:

– У него с десяток ранений, есть и тяжелые… – косой шрам уходил от мускулистого живота вверх, на ребра, – скорее всего он бывший военный, разведчик…

Куратор кивнул:

– Хорошо. Не забывайте вести отчетность потраченных лекарств. С ним останется фельдшер… – врача нельзя было показывать местному персоналу, – напишите указания, по необходимым… – неизвестный слабо застонал, куратор прервал себя:

– Послышалось? Нет, нет, я разобрал его просьбу. Он русский, это точно… – мужчина облизывал сухие, обметанные жаром губы:

– Пить, пожалуйста, пить, – доктор сделал движение к столу, куратор приказал:

– Немедленно вернитесь на место… – звякнула пробка графина, доктор наполнил стакан:

– Больной просит пить, вы сами слышали… – от человека несло теплом, словно от печки:

– Его вымыли, но, все равно, он солью пахнет… – принюхался куратор. Наклонившись над разгоряченным лицом, он громко, раздельно, сказал:

– Ты у меня еще попляшешь, власовская тварь, перебежчик…

На одно, мимолетное мгновение, ему показалось, что человек улыбается. Выпив воды, облегченно выдохнув, Питер позволил себе погрузиться в забытье.

Поселок Де-Кастри

В мощный, цейсовский бинокль Максимилиан отлично видел трехметровой высоты ограду, с железными воротами, утыканную вышками охраны. В неожиданно ясном ноябрьском утре посверкивал иней, на темно-красной черепице крыши особняка. Портик белого мрамора, с широкими ступенями и дорическими колоннами, пустовал. Он перевел бинокль вправо:

– Здесь целый парк разбили, с розарием, с прудом. Вот еще одна ограда, и опять ворота… – на заснеженных дорожках парка он тоже никого не заметил.

Они с Петром Арсеньевичем обосновались на склоне сопки, отделяющей долину, с аэродромом русских и дальними крышами поселка Де-Кастри, от берега пролива. Айчи покачивался на тихих волнах, в уединенной бухте. С моря самолет было никак не увидеть. Несмотря на алые звезды, на крыльях Айчи, Максимилиан, заранее, позаботился о камуфляжном чехле, в цвет серых скал. Даже если бы кто-то и подошел к обрыву скалы, ему потребовалось бы спуститься вниз, по скользкой, опасной тропинке, чтобы разглядеть закрытую от посторонних глаз машину.

Максимилиан хвалил себя за предусмотрительность. Едва впереди, по курсу британцев, на радаре, появились три зеленых огонька, он отдал приказание поворачивать на юг. Максимилиан отдал вестовому пустую чашку из-под кофе:

– Русские сейчас перехватят их субмарину. Нам не стоит болтаться в непосредственной близости от поля сражения, то есть расстрела… – он не сомневался, что военно-морской флот СССР расправится с нарушителями государственной границы:

– Они даже не поинтересуются, что за лодка перед ними, – хмыкнул Макс, – от британцев и обломка не останется. Как учат нас древние, festina lente, поспешай, не торопясь…

Немецкая лодка провела три дня, прячась в глухом заливе, на западном побережье Сахалина. Макс отдал приказ возвращаться на прежний курс, только когда стало ясно, что русские больше не рыщут по проливу. Длинные пальцы размяли сигарету:

– Они могли решить, что идет миссия, с диверсионными целями. Лучше нам себя обезопасить. Но сейчас море, если можно так выразиться, чистое, нам никто не помешает…

Лодка ждала Айчи и его драгоценный груз в часе полета от побережья. Максимилиан и Петр Арсеньевич взяли отличную, американскую рацию, из арсенала десантников, сражавшихся на тихоокеанском театре войны.

Одеваясь в форму авиационного майора, Макс, весело, заметил:

– С американцами деньги решают все. Я уверен, что они продали бы и бомбу, предложи я сходную цену. Впрочем, еще продадут, в будущем. Но мы летим за своей бомбой, то есть за ее творцом… – он поправил шитый золотом погон:

– Мне идет этот цвет. Впрочем, черный смотрится еще лучше… – в «Орлином гнезде» старые мундиры СС носили только на торжественных церемониях. Они оба вооружились бельгийскими браунингами. Максимилиан проверил свой револьвер:

– Документов у нас все равно нет. Вот лучшее удостоверение личности… – прямо под склоном сопки проходило хорошее шоссе. Для начала ноября день выдался даже теплым. Передав зятю бинокль, Макс, с наслаждением, закурил:

– Хорошо, что мы переждали непогоду под водой. Сейчас солнце сияет вовсю… – сизый дымок поднимался над светловолосой головой, в фуражке с эмблемой ВВС. Сапоги у них тоже были советскими, однако Максимилиан усмехнулся:

– Портянки я заказывать не стал. В обувь к нам никто не полезет… – он прошелся по каюте:

– До миланских мастеров вашим далеко. Впрочем, не жмет, не болтается, а больше нам ничего не надо… – зять изучал расположение зданий комплекса. Максимилиан прищурился:

– Отсюда до виллы километра три, и еще километров десять или двенадцать до Де-Кастри, где начинается тоннель. Русские подобрали достойную оправу, для моей драгоценности…

Макс был уверен, что они наткнулись на пристанище 1103. Он тронул зятя за плечо:

– Похож этот особняк на шарашку, как вы называете такие места…

Муха кивнул:

– Вполне возможно, ваша светлость. Только, я думаю, что доктор Кроу живет не одна. После войны большевики привезли в СССР немецких ученых, в качестве репараций… – ученые Макса нисколько не интересовали:

– Такие же продажные твари, как фон Браун. Он купил себе свободу ценой сдачи на милость американцев. Теперь он делает ракеты для Трумэна. Он работал бы и на Сталина, наткнись на него первыми советские войска. Но я уверен, что 1103 отказалась делать бомбу для русских. Однако, для нас она сделает все, что потребуется… – он отхлебнул крепкого кофе, в стальной фляге:

– Надо подумать, как пробраться на территорию, или найти кого-то, имеющего доступ в комплекс. Вообще нужна машина… – Максимилиан почесал лоб, под фуражкой, – на случай, если 1103 держат не здесь, а в Де-Кастри…

Он поздравил себя за удачный выбор времени операции. В пятницу СССР отмечал тридцатилетнюю годовщину большевистского переворота, как говорил Петр Арсеньевич. Страна, по его словам, готовилась к большому празднику:

– Сегодня среда, у нас достаточно времени, чтобы спланировать похищение. Получив записку, от возлюбленного, доктор Кроу босиком по снегу побежит, чтобы встретиться с ним. На прощанье, она подорвет весь комплекс, как она сделала в Пенемюнде… – спина зятя, в зимней шинели, напряглась:

– Ворота открываются… – пробормотал он, – грузовик, кажется, додж. Выезжает на шоссе, направляется к Де-Кастри… – Максимилиан покачал головой:

– Грузовик нам не нужен. Надо ждать легковой машины, с одним водителем… – додж промчался мимо, Макс присвистнул:

– Сто километров в час делает, не меньше. Что там за точка, Петр Арсеньевич… – провожая взглядом додж, он заметил движение, на повороте шоссе, ведущем к аэродрому. Макс, нетерпеливо, забрал у Мухи бинокль:

– Дайте мне… – он заставил свои пальцы не подрагивать:

– Удача, огромная удача. Муха почистил мешочек, от него не пахнет ничем подозрительным. Пусть он первым выйдет на дорогу, проголосует. Потом в дело вступлю я… – сердце весело забилось, Максимилиан вскочил на ноги:

– Пошевеливайтесь. Быстро на шоссе, останавливайте опель. Врите все, что хотите, но нельзя упускать такой шанс…

За рулем машины сидела женщина, блондинка, в шубке темного меха. Оскальзываясь на прибитой морозом траве, Муха, послушно, побежал вниз.

Лючии снился родной город.

В отполированном, мраморном полу базилики Сан-Лоренцо эхом отражался стук ее каблуков. В руке девушки трепетал огонек свечи. Вскинув голову, вздернув подбородок, она независимо прошла мимо немецких офицеров, рассматривающих, в сакристии, надгробия семьи Медичи, работы Микеланджело. Пахло воском и ладаном. На потрепанных скамейках перед алтарем застыло несколько флорентийских старух, в черных, вдовьих платьях. Женщины шевелили губами, склонившись над молитвенниками. Опустив пальцы в чашу со святой водой, Лючия быстро преклонила колени перед статуей Мадонны.

Она всегда назначала явки в церквях:

– Это безопасней, чем встречаться на улице или на рынке, – объясняла девушка, – немцы, посещающие церкви, заняты фотографиями, а итальянская полиция туда не заглядывает… – она издали увидела рыжеватую голову высокого парня, застрявшего перед «Обручением Мадонны», Россо Фиорентино. Лючия удивилась:

– Он рисует. Впрочем, он должен прийти на явку с альбомом… – сама Лючия несла свечу, – наверное, он притворяется…

Не замечая ее шагов, не слыша шороха платья, связник искусно набрасывал фигуры Иосифа и девы Марии. Лючия полюбовалась игрой полутонов, в лазоревом платье Марии, в рубашке Иосифа. Бабушка, как звала ее Лючия, стояла за Богоматерью, в гранатовом платье, с распущенными по плечам темными волосами, в пышном венке. Лючия вспомнила:

– Россо Фиорентино был в нее влюблен, но ее выдали замуж за другого. Она родила мальчика, и умерла. И мальчик тоже умер. Россо уехал в Рим, а потом во Францию, и больше никогда не возвращался домой. Когда он написал картину, ему и тридцати не исполнилось. Как странно, я тоже сегодня выбрала красное платье, и распустила волосы. Только у меня нет венка… – пламя свечи зашипело, Лючия сглотнула:

– Связник рыжий, как Россо… – девушка не знала имени партизана. Они узнавали друг друга по паролю и отзыву:

– Вы очень хорошо рисуете, – искренне сказала Лючия, – вы, наверное, художник…

В больших, серых глазах парня отражался огонек свечи. Он был чисто выбрит, но Лючия заметила, какое усталое у него лицо:

– Он сюда приехал с гор. Такое очень опасно, даже с помощью священников… – связники, переправлявшие на север евреев, ночевали в монастырях и домах святых отцов:

– Он моего возраста, – поняла Лючия, – он просто выглядит старше, из-за войны. Он отлично рисует. Наверное, и вправду, художник… – по первым словам парня она поняла, что перед ней не итальянец:

– У него славянский акцент, но он не хорват. Хорваты говорят по-другому… – в северной Италии, среди партизан, воевало много хорватских коммунистов, из присоединенной дуче Далмации. Лючия решила, что связник поляк или русский:

– Наверное, он бежал из немецкого плена…

Голос у парня, несмотря на хмурые глаза, оказался веселый:

– Я только учусь, синьора. Но я прилежный ученик… – он подмигнул Лючии:

– Меня зовут Россо, я его тезка… – парень указал на медную табличку, под картиной, – а вы похожи на эту девушку… – бабушка смотрела серьезно, но Лючии показалось, что она улыбается. Сама не ожидая от себя такой смелости, она подхватила Россо под руку. Девушка кивнула на золотые лучи солнца, лежащие на мраморе пола

– Согласно легенде, она мой предок. Я Лючия Катарина, пойдемте. Вы выглядите замученным… – парень сунул блокнот в карман пиджака, – вам надо отоспаться и поесть, дела потом… – он тихонько спросил:

– У вас безопасная комната… – Лючия кивнула:

– Все двенадцать. То есть двенадцать комнат и три ванные… – они вышли на паперть, – вы сейчас все увидите. Я рядом живу, город у нас маленький… – по пути она услышала, что Россо первый раз навещает Флоренцию:

– Но вы знаете, мимо каких зданий мы проходим, – изумилась Лючия, – и вообще, вы уверенно идете… – Россо замедлил шаг:

– Извините. Я всегда быстро хожу. В родном городе я помню все закоулки, но здесь… – он, на мгновение, остановился, – здесь я тоже чувствую себя, как дома. Я изучал Флоренцию по картам и фотографиям. До войны я преподавал историю искусства… – объяснил он, – в Ленинграде… – Лючия кивнула:

– По акценту я поняла, что вы русский. И вас зовут Россо… – он коснулся рыжеватого завитка, на виске:

– Еще и потому, что я рыжий. Как Россо Фиорентино был рыжий, но я уверен, что прозвище появилось не только из-за этого… – к утру в камере становилось стыло. Поворочавшись, Лючия натянула на себя тонкое, почти не греющее одеяло:

– Маленький затих, – озабоченно подумала она, – не двигается с вечера. Но профессор говорит, что все идет хорошо. Он думает, что это девочка, вес небольшой. Я назову ее Паолой, в честь Россо… – Лючия прикусила зубами край плоской подушки:

– Нельзя терять надежду. Натали верит, что Россо жив. Мы вырвемся отсюда, Роза увидит мужа, Констанца вернется к любимому человеку. Мы с Россо и маленьким выпьем кофе, на балконе двенадцати комнат, с видом на базилику Санта-Мария-Новелла…

Оставив его в огромной, пыльной, с мраморным камином спальне, Лючия извинилась:

– Я живу в двух комнатах, здесь везде чехлы. Я сейчас вернусь, уберу. Ваша ванная, рядом…

Она пришла с тряпкой и ведром, переодевшись в холщовые, крестьянские брюки, подпоясавшись фартуком. Россо спал, не сняв ботинок, рухнув на покрытый чехлом диван. Послушав сбивчивое дыхание, Лючия стащила с него обувь и пиджак. Она принесла гобеленовое покрывало, прошлого века. Россо вздрагивал, что-то бормотал, Лючия замерла:

– Русский язык. Бедный, ему снятся кошмары…

По дороге мужчина коротко сказал, что бежал из лагеря Маутхаузен. Миновав Альпы, он оказался в Италии. Оглянувшись на дверь, Лючия осторожно взяла его большую, сильную руку, с ловкими пальцами художника:

– Спите, пожалуйста, – неловко сказала девушка, – вам надо отдохнуть. Я сделаю флорентийский бифштекс, пасту с порчини, схожу за десертом. Спите, Россо…

Повесив пиджак на стул, Лючия достала из внутреннего кармана немецкий, трофейный вальтер:

– Он сказал, что у него местные документы, – вспомнила девушка, – но не надо ему разгуливать по улице. Немцы не поймут, что он не итальянец, но полиция сразу к нему придерется…

Купив панеттоне, Лючия заглянула в аптеку Санта Мария Новелла, набитую немецкими офицерами. Избегая заинтересованных взглядов, она рассчиталась за сандаловое мыло и эссенцию, после бритья:

– Бритва у меня есть, папина, довоенных времен. Папа купил несессер до первой войны … – аккуратно расставив все в ванной, Лючия принесла пахнущие лавандовым саше полотенца и старый халат, шотландского тартана, тоже отцовский:

Вынимая из плетеной корзинки кусок говядины, замачивая белые грибы, она вздохнула:

– Не квартира, а музей. Впрочем, Россо занимается искусством, ему будет интересно. Наверное… – Лючия поняла, что краснеет. Он проспал почти восемь часов:

– Ничего страшного, – успокоила его девушка, за обедом, – говядина стала только нежнее… – Россо съел и бифштекс, и пасту, и тарелку флорентийской салями, с ломтиками сыра и оливками. Лючия ловко подсунула ему тарелку, с нарезанным панеттоне:

– Пекла не я… – она смутилась, – у нас хорошая кондитерская. Я вам сделаю печенье, миндальное… – она захлопотала:

– Пейте кофе, покурим на балконе. Квартира тоже выходит на церковь, во Флоренции всегда так… – над крышами рыжей охры, в закатном, лиловом небе, кружились голуби. Ветер развевал высохшее белье. Пахло свежим хлебом, на площади звенели велосипеды мальчишек. Россо не отрывал от нее взгляда:

– Вы и правда очень похожи на девушку с картины, Лючия Катарина. У нас в России есть песня, с вашим именем… – она кивнула:

– Только в Италии партизаны ее переделали… – он попросил:

– Если бы у вас нашлась гитара, я бы спел. Меня научил играть наш командир, Люпо. Он тоже русский, как и я… – о Люпо Лючия знала от связников. Гестаповские плакаты обещали большие деньги, за его голову:

– У них даже описания Люпо нет, – усмехнулась девушка, – ловят его, ловят, и не поймают… – она поняла, что беспокоится за Россо:

– Я волнуюсь за всех связников, – сердито сказала себе девушка, – не придумывай себе того, чего нет… – грубая ткань подушки промокла от слез. Лючия сдерживала рыдания:

– Россо читал мне, из дневника стольника Толстого, о его путешествии в Италию, в конце семнадцатого века…

В темной спальне Лючии вспыхивали огоньки сигарет. Привалившись растрепанной головой к надежному плечу, она чувствовала его теплое дыхание:

– Я дневник прочел мальчишкой, на первом курсе Академии Художеств. Моя мама работала смотрителем в Эрмитаже, в зале итальянского ренессанса. Мы с сестрой бегали туда, после школы… – отец Павла преподавал рисование и черчение:

– Он умер от туберкулеза, когда Наташе исполнился год. Но я его хорошо помню, мне тогда было десять лет… – до революции, студентом, отец Павла ездил на лето в Италию:

– От Академии Художеств, – коротко усмехнулся Россо, – но, когда я туда поступил, за границу давно никого не посылали. Мне оставалось читать книги и рассматривать карты… – он привлек Лючию к себе:

– Я прочел, и сразу пообещал, что я когда-нибудь окажусь в этой церкви. И оказался… – он закрыл глаза:

– Изнутри та церковь вся зделана из розных мраморов такою преславною работою, какой работы на всем свете нигде лутче не обретается. И в те мраморы врезываны каменья цветные, индейские и персицкие, и раковины, и карольки, и ентари, и туниасы, и хрустали такою преудивителною работою, котораго мастерства подлинно описать невозможно… – она слышала знакомый, ласковый голос:

– Оказался, но не думал, что я встречу девушку, которую полюблю, раз и навсегда… – Лючия помолчала: «Война идет, Россо». Он поцеловал ее в ухо, в темные, мягкие волосы, в холодный нос:

– Дай я тебя обниму, ты замерзла. Идет… – согласился Павел, – но это ничего не значит. То есть значит, для нашего дела. Остальное… – Лючия услышала, что он улыбается, – остальное от войны не зависит. Как говорит Люпо, смерть везде, но нельзя ее бояться. Любовь побеждает и войну и смерть, Лючия. Любовь сильнее всего, как сказано в Библии… – в коридоре послышались шаги, Лючия насторожилась. Барак технического персонала вставал в шесть утра, на поверку в мерзлом коридоре и скудный завтрак,

– Остался час до подъема. Натали говорила, что надзирательницы могут устроить шмон, из-за праздника… – к завтрашней годовщине революции вход в барак украсили лозунгами, алого кумача. Лючии, с другими чертежницами, пришлось с отвращением выписывать имя товарища Сталина:

– Хотя бы портрет не заставили нас рисовать, взяли готовый… – проходя мимо картины, увитой золотыми листьями лавра, золовка, всякий раз, неслышно материлась, себе под нос. Лючия спохватилась:

– Но если они найдут бумагу, в матраце? Надо было сказать доктору Кроу, или Розе. Или Павлу, может быть, он жив. Даже Натали я ничего не говорила, только объяснила, что это мои заметки… – разбирая папки с материалами по картинам итальянского Ренессанса, в Эрмитаже, Лючия обнаружила ветхую, пожелтевшую бумагу, на родном языке.

Письмо пометили 1723 годом:

– Посылаю тебе экземпляр моего перевода «Принципов философии» Декарта. Книга вышла в прошлом году. Смею сказать, издание пользуется большим успехом… – Лючия замерла:

– Джузеппа Элеонора Барбапиккола, первая переводчица Декарта. Она была членом Аркадской Академии философов и литераторов, одной из немногих женщин, удостоившихся избрания… – она, действительно, подписалась в конце:

– Твоя Джузеппа.

– Теодор, помнишь, как во Флоренции нам показали задние комнаты галереи Уффици? Ты объяснил, что выбираешь картины для императора Петра… – отложив письмо, Лючия справилась в картотеке архива:

– Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, родился в Москве, ровесник императора, вырос вместе с ним, вместе ездил в первое зарубежное путешествие. Любитель искусства, патрон художников, собрал хорошую коллекцию западных картин. Сослан в Сибирь, с женой и сыном, во время правления Бирона. Он скончался в ссылке, а коллекция пропала. Его сын получил прощение, при Елизавете, воевал… – судя по письму, синьора Джузеппа была не просто знакомой Федора Петровича. Лючии стало немного неловко:

– Вряд ли это кто-то еще читал, кроме меня… – она вздохнула: «Все давно мертвы»:

– Ты сказал, что я похожа на женщину, с гравюры Дюрера. То есть я стану такой в старости… – перо остановилось, – но до этого времени еще долго… – Лючия вспомнила:

– Джузеппе тогда было едва за двадцать. Она считалась юным гением… – мелким почерком Джузеппа сообщала, что отыскала имя модели Дюрера:

– Тебе будет интересно узнать, что ходили слухи о ее русском происхождении, хотя она приехала в Италию из Нижних Земель. Ее сына все звали Тедески. Он стал известным купцом, торговал с Германией и Новгородом. Еще у нее была дочь, но о той мне выяснить ничего не удалось. Женщину звали… – Лючия пробормотала:

– Марта, синьора Марта… – дверь камеры, с грохотом, распахнулась. Надзирательница холодно сказала:

– Зэка, подъем. Становимся к стене, руки за голову, с койки ничего не брать… – Лючия, внезапно, почувствовала тепло между ногами. Поясницу разломила резкая боль, надзирательница рванула ее руку:

– Не слышала! В БУРе тебе слух вылечат, отправишься туда на неделю… – соскочив вниз, бесцеремонно оттолкнув женщину, Наташа наклонилась над Лючией:

– Что такое, милая, что случилось… – Лючия кусала губы:

– Воды, воды отошли. И, кажется, схватки начинаются… – Наташа потребовала у надзирательницы: «Немедленно вызывайте врача».

В жарко натопленной спальне, под бархатным пологом кровати, среди шелковых, сбитых простыней, пахло «Шалимаром» и молоком. Девочки сопели под боком у Розы. Обычно они спали в кроватке, беленого дуба, убранной кружевами, обнимая друг друга. Под утро Роза слышала шевеление, шуршание, деловитое пыхтение. Надин вылезала из кроватки первой. Аннет, осторожно следовала за младшей сестрой. Близняшки подбирались к Розе, лепеча, позевывая, ныряя под меховую полость. Она пока так и не отлучила девочек:

– Днем они о груди почти не вспоминают… – Роза лежала с закрытыми глазами, – только когда ушибаются, или расстраиваются. Но на рассвете малышки всегда приходят ко мне… – она, невольно, пошарила рукой среди простыней:

– Мы могли бы сейчас спать с Эмилем, в Мон-Сен-Мартене. Он любит уткнуться мне в плечо, и дремать. Или он обнимает подушку… – Роза улыбнулась, – натягивает на себя одеяло, и что-то бормочет, если пошевелиться… – Гольдберг шутил, что профессия врача хорошо подготовила его к партизанской жизни:

– До войны, на дежурствах, я привык к ночным бдениям… – Розе всегда казалось, что муж рядом. Надин, задремав, бросила грудь, но Аннет, сквозь сон, еще чмокала:

– Я бы оставила с ним девочек, встала, и приготовила ему бекон с яйцами, блины, с фруктовым сиропом. Он любит малиновый сироп, и вообще любит ягоды… – Роза подышала, – летом он обещал сводить меня на место, где стоял охотничий дом де ла Марков. Развалины заросли малиной… – каждый день она говорила себе, что скоро увидит мужа:

– Почти все готово. Зэка на строительстве получили два выходных, в честь праздника… – обычно работы на тоннеле велись и в субботу, – но Констанцу это не касается. Она настоит на личном визите, на участок… – диверсию доктор Кроу наметила на воскресный вечер:

Констанца потушила в пепельнице уотерфордского хрусталя американскую сигарету:

– Бюро тоже гуляет, если можно так выразиться. По слухам, Гаврилов в четверг улетает в Хабаровск, к семье, что нам очень на руку…

На стройке посещениям Констанцы никто не удивлялся. Тамошние инженеры, заключенные, знали, что перед ними начальник конструкторского бюро тоннеля, однако зэка не задавали лишних вопросов:

– Взрывчатку я заложила… – Констанца покачала на коленях Аннет, – подготовка мероприятия не займет и четверти часа…

Склонив темноволосую голову, девочка, заинтересованно, изучала скомканную бумажку, с грубо начерченным планом. Через вольняшек Наташа получила план аэродрома и список самолетов, стоящих на поле:

– Гаврилов полетит в Хабаровск на дугласенке… – задумчиво сказала Роза, – большой самолет ему ни к чему. Машина вернется в Де-Кастри. Из Хабаровска его забирают после праздников… – темно-красные губы усмехнулись:

– Придется полковнику ждать другой оказии… – в лабораториях, из подручных материалов, Констанца соорудила несколько зажигательных бомб:

– Мы спрячем амуницию в кабине доджа, – спокойно сказала Констанца, – и после посещения тоннеля вернемся сюда, за тобой и девочками. Я все рассчитала. Взрыв произойдет, когда мы будем подъезжать к аэродрому…

Бомбы требовались, чтобы миновать охрану взлетного поля. Полковник Соболев, с мадам, оставался в Де-Кастри, но Роза, через фрау Луизу, вызнала, что начальника и его так называемую жену пригласил на обед глава строительства. Роза гладила всклокоченные, теплые кудри малышек:

– Они уедут на опеле. Фрау Луиза говорила с маникюршей, в Де-Кастри. Та делала маникюр жене начальника строительства… – мадам полковник тоже ездила в поселок, за маникюром и массажем. Роза не собиралась делиться своей горничной:

– Фрау Луиза сказала, что Соболев из Москвы получил коньяк и шампанское, а остального и здесь хватает… – по распоряжению Эйтингона комплекс отлично снабжали:

– Мадам полковник встречала самолет. Наверное, ей доставили какие-то подарки… – Роза слышала от горничной, что Соболев сактировал любовницу, по состоянию здоровья:

– В лагерях зэка с чахоткой на лесоповал гоняют, – презрительно сказала фрау Луиза, – а сучка кое-чем заработала себе досрочное освобождение… – мадам полковник осталась при штампе о судимости и поражении в правах, но могла спокойно ездить куда хотела, без конвоя.

Бросив грудь, Аннет затихла, обнимая сестру. Подперев голову рукой, Роза смотрела на предрассветную тьму, в щели плотно задернутых штор:

– Скоро я увижу Эмиля, скоро у малышек будет отец… – она улыбнулась, – девочки пока не говорят это слово, и правильно делают. Они вообще знают всего несколько русских слов… – первыми русскими словами для дочерей стали зона, конвой и зэка.

Выбравшись из постели, набросив халат на соболях, Роза прошла в гостиную. Эйтингон распорядился оборудовать в отдельной комнатке, холостяцкую, как он выражался, кухоньку:

– Я встаю рано, сам варю себе кофе, – объяснил он Розе, – незачем тревожить тебя и девочек телефонными звонками повару… – на кухне варила себе кофе и Констанца, когда ее вызвали в комплекс для починки водопровода. Роза смолола кофе, затягиваясь папиросой:

– Я сразу поняла, кто передо мной, я много раз слышала ее описание. Я тогда вернулась с прогулки, с девочками. Они лезли ко мне на руки… – Роза помнила странное выражение, в глазах цвета жженого сахара:

– У нее так бывает, когда она смотрит на малышек. Она ничего не говорит, но я слышала, что немцы, в концлагерях, стерилизовали заключенных. Максимилиан мог отдать такой приказ, о Констанце… – Роза передернулась.

Она успела выпить глоток несладкого кофе. Резко затрещал внутренний телефон, на стене. Стрелка часов не миновала половины шестого утра. Роза, решительно, сняла трубку. Звонили из конструкторского бюро, она услышала спокойный голос Констанцы:

– Гаврилов велел вызвать врача из лагерного лазарета… – Роза прервала ее:

– Я сейчас подниму профессора и заодно Соболева. Пусть готовят додж, Лючию надо перевезти сюда… – залпом допив чашку, она сжала руку в кулак:

– Воскресенье, а сегодня среда. Может быть, все обойдется, у меня тоже была угроза преждевременных родов. Профессор велел мне лежать, два последних месяца. Но нельзя бросать Лючию, ни в коем случае. Марта меня уговаривала бежать с дачи, а я отказывалась. Я не хотела потерять ребенка… – ткнув сигаретой в пепельницу, Роза набрала номер медицинского флигеля, где жил профессор: «Мы что-нибудь придумаем, обязательно».

Роза плохо помнила свои роды:

– Но я лежала в этой спальне, два года назад. Фрау Луиза останется с малышками, накормит их завтраком, погуляет с ними…

Роза перенесла девочек в детскую, где тоже стояли две кроватки, с балдахинами. На персидском ковре аккуратно сложили игрушки. У Аннет и Надин были свои мольберты, сделанные зэка в столярной мастерской лагпункта, в поселке Де-Кастри. Оттуда привозили пирамидки и деревянные кубики, для конструктора, поезда и куклы для девочек:

– Люди лишились семей, не знают, что случилось с их детьми, – Роза скривила губы, – и все из-за этого мерзавца…

Эйтингон снабдил спальню девочек большой картиной, в тяжелой, бронзовой раме. Товарищ Сталин, в белом френче, на ступенях помпезной колоннады, принимал цветы от советских пионеров. На холсте изобразили и узбекскую девочку, в цветастом платье и тюбетейке, и мальчика в малице оленеводов. Роза выразительно закатила глаза:

– Летом в шубе. Гестаповцы, в Брюсселе, тоже любили такие картины, с фюрером. Чтобы ты сдох… – пожелала она, осторожно закрывая дверь детской, – впрочем, нам недолго осталось терпеть… – из спальни доносились слабые стоны Лючии.

С начальником комплекса, полковником Соболевым, Роза не церемонилась. Они с чекистом разговаривали на немецком языке. В конце войны Соболев служил в СМЕРШе Первого Белорусского Фронта. Язык у него был бойкий, но корявый. Роза, каждый раз, морщилась от его акцента. Весь персонал комплекса, считал Розу немкой. Женщина их не разубеждала:

– Пусть думают, что Эйтингон привез меня из Германии, что я его любовница, а малышки, его дети. Не надо никому знать об Эмиле, о моей работе в Сопротивлении…

О муже она рассказала только девочкам, как Роза называла Констанцу, Лючию и Натали. Проходя по отделанному мрамором коридору, она вдохнула запах горячей воды:

– Фрау Луиза позаботилась. Когда я рожала, она тоже бегала с тазами… – в разговоре с Соболевым, Роза, холодно, заметила:

– Я могу позвонить товарищу Котову, товарищ полковник. Однако я не думаю, что стоит беспокоить его, или, например, Лаврентия Павловича… – имя министра Роза произнесла небрежно, скучающе, – из-за такой мелочи, как оказание помощи роженице… – Соболев заблеял что-то о полковнике Гаврилове. Роза прервала чекиста:

– Вот и договоритесь с ним. Вы коллеги, вы в одном звании…

Набрав номер апартаментов Констанцы, она велела доктору Кроу нажать, как выразилась Роза, на полковника Гаврилова, со своей стороны:

– Напирай на то, что у вас нет санчасти. Лючию придется везти в Де-Кастри… – объяснила Роза, – где лагерные медики больше привыкли к обморожениям, чем к родам…

На лагпункте не устроили отделения для мамок. За исключением конструкторского бюро, женщины на строительстве тоннеля не работали. К инженерам, находящимся в ведении Констанцы, мужчин не подпускали. Закурив папиросу, Роза прислонилась к стене

– Эйтингон надеялся, что Констанца заведет задушевную подружку, признается, как она бежала из Америки и оказалась в СССР. Может быть, он думал, что Констанца не только для разговоров себе женщину выберет. Эйтингон дурак… – усмехнулась женщина, – Констанца даже нам ничего не сказала… – услышав от доктора Кроу, что два года назад Марта была жива, Роза обрадовалась:

– Значит, ей удалось бежать с дачи. Она нашла Уильяма, уехала с ним из СССР. Когда я вырвусь отсюда, мы с ней встретимся. Она погостит у нас в Мон-Сен-Мартене, повозится с девчонками. Она, непременно, отыщет своего мальчика… – с кухоньки доносился запах кофе:

– Когда я пришла в себя, после родов, я тоже попросила кофе со сливками, – Роза улыбнулась, – профессор мне разрешил и даже позволил рюмку коньяка. Я потеряла много крови, но обошлось без переливания…

Роза помнила трогательные, кружевные чепчики дочерей, завернутых в меховую полость. Профессор подал ей девочек. Она, зачарованно, еще не веря случившемуся, выдохнула:

– Одинаковые, доктор, они одинаковые… – гинеколог кивнул:

– Здоровые, крепкие малышки, фрау Роза. Неделя значения не имеет. Они немного поторопились, не дождались годовщины революции… – Роза тогда подумала:

– И очень хорошо, что так… – первый месяц после родов она провела, почти не вставая с кровати. Фрау Луиза ночевала в соседней комнате:

– Но я с ними и одна справлялась. Мы спали в одной постели, девочки мало капризничали… – днем Роза читала иллюстрированные журналы и романы прошлого века, из библиотеки особняка. Каждый день ей звонил Эйтингон:

– На новый год он приехал, привез коляску для двойни, сам с ними гулял. Я сидела в шубе под меховой полостью, на террасе. Повар пожарил каштаны, в карамели, сварил глинтвейн… – Роза помотала головой:

– Но у Лючии еще месяц до срока. Ребенок родится недоношенным, слабеньким. Или подождать нового года, когда все опять разъедутся? Но на новый год может пожаловать чекистская тварь. И даже наверняка, пожалует, с подарками. Но как везти младенца на самолете… – Роза разозлилась:

– До Хоккайдо всего час полета. Устроим малыша на груди Лючии, нарядим ее в шубу, замотаем платком. Ничего страшного, рядом с матерью он и не почувствует, что мы куда-то летим…

Стоны смолкли. До Розы донесся мягкий, успокаивающий немецкий язык профессора, с напевным, украинским акцентом:

– Он хороший врач, очень хороший. Он говорил, что вырос в крестьянской семье, в деревне. Его мать умерла родами, когда он был подростком, в начале века. Он пообещал себе стать врачом, и выполнил обещание…

Роза пошла на запах. Доктор Кроу, в неизменном, лабораторном халате, курила, прислонившись к итальянской машинке. За раздернутыми шторами кухоньки, в сумрачном свете раннего утра, под мерцающими фонарями, виднелся черный силуэт доджа. Констанца дернула коротко стриженой, рыжей головой в сторону двора:

– Натали, разумеется, сюда не пустили. Она гнала, как сумасшедшая, уговаривала Лючию потерпеть… – Констанца вспомнила задыхающийся голос итальянки:

– Я должна тебе что-то рассказать. Мои заметки могли забрать, при обыске. Ты говорила, о рисунке Ван Эйка… – Констанца все внимательно выслушала:

– Ей так легче. Я запомню, про эту синьору Марту, и запишу, когда мы окажемся на вилле. Все случилось пятьсот лет назад, и непонятно, кем была Марта, но она могла создать шифр, на раме зеркала, в папке леди Констанцы… – доктор Кроу внесла сведения в личную тетрадь, на чистые листы:

– Я привыкла собирать информацию… – она рассматривала рисунок семи скал, – и потом, мне все равно нечего делать. Профессор и Розе велел чем-нибудь заняться… – Роза ушла к девочкам. Констанца курила, попивая кофе:

– Скалы якобы не подпустили близко самолет Степана, но это суеверие. Через неделю началась война, но это совпадение. Однако я собственными глазами видела показания приборов. Там очень сильное, аномальное магнитное поле. Откуда? И эти странные световые эффекты… – по расчетам Констанцы, дача на Урале, где ее держали до тоннеля, находилась километрах в ста от скал:

– Это могло быть северное сияние, – она задумалась, – но летом его не увидишь. Но я видела, в стороне скал. Кроме того, магнитная стрелка там пляшет, как сумасшедшая… – пользуясь правом заказывать любые книги, Констанца потребовала себе отчеты ученых, изучавших, до революции, верования и обряды местных жителей:

– Место считалось священным, запрещенным для посещения, как Айерс-рок, в Австралии. Такое отношение к природным феноменам очень распространено среди примитивных племен. Но туда надо отправить большую экспедицию… – Констанца напомнила себе, что сначала надо вырваться из СССР и найти Степана. Она налила Розе кофе:

– Я потом сбегаю в додж, успокою Натали. Нельзя рисковать, здесь никто не знает, что они с Лючией родственницы. Гаврилов не обременяет себя чтением папок технического персонала… – полутьму прорезал свет фар, Роза подняла бровь:

– Еще семи не пробило, а мадам Соболева куда-то собралась. Наверное, опять встречать самолет. Полковника я сегодня рано разбудила, он в канцелярии сидит… – через мерзлые разводы на стекле, Роза рассмотрела светлые волосы женщины, прикрытые собольей шапочкой. Она взяла руку Констанцы:

– Наш план, все равно, отменять нельзя… – доктор Кроу подняла глаза цвета патоки:

– У нее морщины, – поняла Роза, – а ей год до тридцати. У Марты тоже так было. Пусть прекратятся страдания, пожалуйста… – попросила Роза, – мы так ждали мира, на войне, а вышло по-другому… – Констанца прикурила свежую сигарету, от окурка:

– Никто и не… – тишину виллы прорезал низкий, звериный крик. Роза услышала плач дочерей, из детской:

– Фрау Луиза с ними, она успокоит девочек. Господи, пусть с Лючией и малышом ничего не случится… – дверь спальни распахнулась, властный голос профессора приказал:

– Фрау Роза, немедленно сюда… – выронив чашку на выложенный муранской плиткой пол, Роза побежала в спальню.

Устроив Лючию в спальне, Роза попросила горничную перевезти в комнату прибор, сделанный Констанцей, как она говорила, ради отдыха от работы:

– Технология известна с довоенных времен, – рассеянно сказала доктор Кроу, – в тридцать третьем году в Германии выдали патент на инфракрасный обогреватель. Вообще за такими приборами будущее… – Констанца помолчала, – впрочем, армия их тоже использует. Но, хотя бы, не в боевых целях… – перед обогревателем фрау Луиза развесила наскоро нарезанные куски ткани. Горничная принесла и чепчики девочек:

– Хорошо, что я ничего не выбрасываю, фрау Роза, – заметила немка, – малышки растут. Я думала, что… – смешавшись, она не закончила: «Простите». Роза понимала, о чем говорит горничная:

– Она считает, что у меня появятся еще дети, от чекистской твари. Как говорится, только через мой труп… – у камина стояли тазы и кувшины, с горячей водой.

Гудело пламя, к запаху кедра примешивался острый аромат свежей крови. Роза не видела кровать, где лежала Лючия. Медики из Де-Кастри, присланные сюда по распоряжению Гаврилова, столпились у балдахина. Она слышала резкие, четкие приказы профессора, на русском языке. Роза разобрала слово «кровь»:

– У Лючии сильное кровотечение. Они привезли запасы, поставили капельницу, но крови может не хватит… – кто-то сказал: «Экзитус». Роза закусила губу. Профессор выматерился, прибавив еще что-то, по-русски. Мат Роза узнавала хорошо:

– Лючия не умрет, она не может умереть. Она без сознания, она не видела, кто родился… – родился изящный, крохотный мальчик, с рыжеватыми, испачканными кровью волосами. Глазки запухли, он обиженно скулил, словно раненый зверек. Завернув мальчика в нагретую пеленку, Роза сунула его под бархатный халат. Потыкавшись в грудь, жалобно застонав, новорожденный нашел сосок:

– Малыш такой легкий… – Роза осторожно покачала мальчика, – профессор сказал, что он весит ровно два килограмма… – передавая ей ребенка, врач добавил, по-немецки:

– Коллеги из Де-Кастри привезли детскую смесь, мадам Роза… – она забрала малыша:

– Ни о какой смеси и речи быть не может, профессор. Я кормлю, у меня есть молоко…

Сначала мальчик сосал вяло, но, согревшись, оживился:

– Он здоров, просто очень маленький. Но как с ним лететь, в мороз, через море… – у кровати засуетились, – Лючия может долго не встать с постели… – профессор наклонился к изголовью:

– Лючия пришла в себя. Сейчас она узнает, что родился мальчик. Она назовет сына Паоло, в честь отца… – Роза, упорно, повторяла себе, что все будет хорошо:

– Ребенок родился, мы выберемся отсюда. Пусть придется отложить побег, неважно. До полугода детей не отправляют в Дом Малютки, на материк, а оставляют с матерями. Лючии положено освобождение от работы, дополнительный паек…

Роза, сначала, не поняла, зачем уходят медики, зачем из спальни вывезли стол на колесиках, с разложенными инструментами.

Тяжелые капли крови медленно падали в прозрачную трубку, иголку воткнули в худую, бледную руку Лючии. Она лежала, с закрытыми глазами, раздвинутые ноги с подсунутым под них тазом, скрывала грубая простыня, со штампами: «МГБ СССР»:

– Казенная, из Де-Кастри привезли, – поняла Роза, – фрау Луиза перестелила постель… – выпустив сосок, забеспокоившись, мальчик тоненько закричал:

– Фрау Роза, – услышала она тихий голос профессора, – принесите дитя. Фрау Лючия пришла в себя, ненадолго… – Роза поднялась:

– Надо отправить додж в медицинскую часть, доставить еще запасы. Возьмите кровь у меня, у… – она осеклась:

– Натали конвой не пустит в особняк. Надо просить Констанцу, она даст кровь Лючии… – врач покачал головой:

– Мы не можем остановить кровотечение. Плацента приросла, что бы мы ни делали, фрау Лючия умрет даже в стационаре. Покажите ей малыша, она сейчас впадет в забытье… – не стирая слез со щек, Роза присела на кровать.

Взяв левую, свободную от капельницы руку Лючии, она сунула пальцы женщины за пазуху халата. Роза почувствовала смертельный холод, узкой ладони Лючии, тонкого запястья,

– Вот он, моя милая. Он здоровый мальчик, только маленький, и он рыжий, как Россо… – мать гладила сына по голове. Посиневшие губы Лючии задвигались, она попыталась приподняться:

– Я его никогда не брошу, – шепнула Роза подруге, – и у него есть тетя. У него есть отец. Мы найдем Россо, если он жив… – Лючия, одним дыханием, велела:

– Окрести… – Роза едва улавливала почти неслышные слова, – окрести сейчас, при мне. Чтобы я видела. Его зовут Паоло, Паоло… – Роза сглотнула:

– Конечно, милая… – Лючия потребовала:

– Позови восприемницу. Тебе нельзя, ты… – она сползла на подушки. Роза едва успела удержать ее за руку:

– Доктор, на нижней кухне… – она замялась, – в общем, обычная наша гостья. Приведите ее, пожалуйста… – длинные ресницы Лючии дрогнули:

– Она говорила, что ее крестили…

Врач принес медный таз, с теплой водой. Со времен работы в Бельгии Роза хорошо знала католические молитвы. Заказчицы приглашали мадемуазель Савиньи на церемонии крещения детей. Роза быстро распеленала мальчика, Констанца попятилась:

– Он такой маленький…

Паоло морщил высокий лоб, кривил красивые, материнского рисунка губы, собираясь заплакать. Рыжеватые волосы завивались над нежными ушками. Роза попробовала локтем воду:

– Тебе ничего делать не надо, примешь его на руки и передашь Лючии… – на голову ребенка полилась вода, но Паоло не заревел. Лежа в пеленке, он, недоуменно, водил кукольной, немного порозовевшей ручкой:

– Ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… – из темных, больших глаз Лючии, хлынули слезы:

– Паоло, Паоло… Роза, Констанца, расскажите мальчику о его отце, обо мне… – хрупкие пальцы обирали простыню, она свесила голову набок:

– Холодно, так холодно. Дайте мне маленького. Я ему спою песенку… – Констанца, едва дыша, устроила мальчика в руках Лючии:

– Ее надо поддержать, иначе она выронит ребенка…

Роза и Констанца сели по обе стороны умирающей. Роза набросила на Лючию и мальчика меховое покрывало:

– Он поел, милая. Закрой глаза, пусть он слышит твой голос… – Лючия вытянулась под одеялом, прижимая к себе сына, неразборчиво бормоча. Роза приникла щекой к ее щеке:

– Мы никогда не оставим Паоло, обещаю.

За деревянными, крепкими ставнями сторожки выла метель.

Снег пошел незадолго до семи утра, накрыв белой пеленой припаркованный у крыльца опель. Сюда вела асфальтированная дорога, проложенная зэка при строительстве аэродрома. Взлетное поле находилось километрах в пяти от лесистого распадка, с небольшим, таежным озером. Во льду вырубили черный прямоугольник проруби. В домике поставили русскую печь, с лежанкой, оборудовали маленькую кухоньку, с керосинкой и жестяным, дачным рукомойником. Набрав в ладони воды, плеснув себе в лицо, Максимилиан усмехнулся:

– Напоминает студенческие времена, когда мы с ребятами ездили по билетам со скидкой и жили в дешевых пансионах…

Обергруппенфюрер говорил на изысканном английском языке, с оксфордским придыханием. Дверь в соседнюю комнату была плотно прикрыта, но Макс не хотел никакого риска:

– Если я английский летчик, товарищ по оружию героического полковника Воронова, и сам герой, то никаких упоминаний о Германии и никакого немецкого языка…

С женщиной он, впрочем, говорил по-немецки. Английского языка она не знала, да и немецкий у нее был школьным, скованным. Максимилиан, аккуратно, взбил помазком пахнущую сандалом пену:

– В долгие разговоры мне с ней вступать незачем. Вообще она, как говорится, расходный материал. Но хорошо, что мы нарвались на содержанку высокопоставленного чекиста. Я сюда ничего такого не взял, а она, в ее положении, следит за здоровьем… – Максимилиан был брезглив, но славянское происхождение женщины сейчас волновало его меньше всего:

– Она нужна, чтобы передать записку доктору Кроу, – сказал Максимилиан зятю, – потом мы от нее избавимся… – он кивнул на приоткрытую дверь, на смятое, стеганое одеяло, спустившееся с лавки:

– Оборотистая дама… – весело добавил обергруппенфюрер, – она понимает свою выгоду. Сама привезла нас в сторожку, снабдила провизией и сигаретами, да еще и бросилась мне на шею, едва я намекнул, что она мне по душе…

В годы войны, в кругу товарищей, Максимилиан, смешливо, называл такие вещи приятным бонусом после тяжелой работы. Покуривая «Герцеговину Флор» полковника Соболева, он протянул длинные ноги к теплой печи

– Женщина есть женщина, Петр Арсеньевич. Даже умнейшие из них, как доктор Кроу, подчиняются мужчине. Это у них в крови, ничего не поделаешь. Но такое нам только на руку, и сейчас, и вообще… – Максимилиан помнил, как невестка хлопотала над Генрихом:

– Предназначение женщины, удовлетворять нужды мужчины, вести себя тихо, и служить украшением дома. Цецилия не должна обременять себя хозяйством. В Южной Америке не протолкнуться от индейцев и метисов, готовых трудиться за гроши. На нашей вилле будет работать вышколенный персонал. Эмма и Цецилия пусть занимаются детьми, музицируют, гуляют… – Максимилиан пригляделся к тому, как зять управляет Айчи:

– Ничего сложного нет. Если такие дураки, как Муха и покойная Марта, сидят за штурвалом, то я, тем более, научусь ремеслу пилота… – он хотел завести легкий самолет, чтобы навещать столицу:

– Путь на машине долгий, Цецилия устанет, да и с детьми такое сложно. Будем летать в оперу, останавливаться в хороших отелях, ходить по магазинам…

Максимилиан брился, насвистывая «Землю надежды и славы» Элгара:

Устроившись на лавке, Петр Арсеньевич склонился над русским, офицерским планшетом. Зять писал химическим карандашом, шевеля губами:

– Почерка у них совершенно одинаковые, ошибок он не насажает. У Мухи бойкое перо. 1103 сразу поверит, что за ней прилетел возлюбленный…

Сполоснув лицо, натянув советскую гимнастерку, Максимилиан взялся за потрепанную кастрюльку. Сторожку построили ради рыбалки, на озере. В Татарский пролив, даже летом бурный и непредсказуемый, выходить было опасно:

– По ее словам, рыбы здесь столько, что хоть руками ее лови. Но нам рыба не нужна. Мы, если можно так выразиться, встали на довольствие бывшего ведомства Мухи…

На столе лежали банки и свертки. Женщина привезла икры, буженины, крабов, кофе и даже сыр. Попробовав кусок, Максимилиан скривился:

– Как хотите, Петр Арсеньевич, но ваши бывшие соотечественники, понятия не имеют, о настоящем сыре… – сыр, разумеется, назывался «Советским». Шоколад обергруппенфюреру тоже не понравился:

– Икра и водка у вас отменные… – они с Мухой устроили настоящее застолье, – а остальным пусть занимаются французы и бельгийцы… – женщина успокоила Макса, объяснив, что из-за праздников, в сторожке никто не появится:

– Но вообще она молодец, не растерялась, – хмыкнул обергруппенфюрер, – не испугалась пистолета. Она узнала Муху, то есть полковника Воронова… – женщина, оказавшаяся арестованной женой расстрелянного авиационного генерала, до войны, писала о сталинских соколах. В машине зять был очень убедителен. Все еще насвистывая, Макс занялся кофе:

– У меня самого навернулись слезы на глаза, а эта Ольга расплакалась. Ольга или Тамара? Я ее называю милая, так проще. Все славянские имена звучат на один манер… – ожидая, пока вскипит кастрюлька, он перегнулся через плечо зятя. Муха писал на английском языке:

– Отлично, просто отлично… – одобрительно пробормотал Макс, – я люблю тебя, я сделаю все, ради тебя, вечно твой и другая подобная ерунда… – Ольга или Тамара рассказала, что женщина, похожая по описанию на доктора Кроу, часто навещает комплекс:

– Я не знаю, кто она такая… – теплое дыхание щекотало Максу шею, – она работает на строительстве, в Де-Кастри. Она дружит с любовницей товарища Котова… – бывший начальник Мухи выстроил виллу для содержанки, немки, родившей ему двоих девочек:

– Ваш жидовский руководитель не промах, – рассмеялся Макс, в разговоре с зятем, – он уложил на спину арийку… – женщина не знала имени любовницы Котова и вообще не посещала большой особняк:

– Но записку 1103 она передаст, – уверенно заметил Макс, – она, мой дорогой Петр Арсеньевич, тоже хочет покинуть вашу советскую родину…

Разыгрывая любовь с первого взгляда, Макс не забыл упомянуть о своем аристократическом происхождении. Он был уверен, что женщина не читала книги:

– В СССР такое не переводили, Муха впервые услышал о романе от меня… – Максимилиан представился русской своим именем, присовокупив к нему фамилию героя «Ребекки»:

– Полковник Максимилиан де Уинтер, герой войны, сражался в королевских ВВС, решил помочь другу выкрасть из СССР его возлюбленную… – упоминать о брате доктора Кроу было опасно:

– Я видел его фото, я на него совершенно не похож. 1103 может насторожиться…

Подумав о «Ребекке», Максимилиан вспомнил сестру:

– Эмма словно эта миссис Данверс. Она одевается всегда в темное, занимается хозяйством, молчит… – Макс отогнал от себя неизвестно откуда взявшуюся тревогу:

– Ерунда, Эмма не подожжет «Орлиное гнездо», не рискнет жизнью Адольфа… – сестра не отходила от племянника. За ними по пятам всегда следовала огромная, угрожающая тень филы. Аттила предупредительно скалил желтые, мощные клыки, когда кто-то, по мнению собаки, слишком близко подходил к Эмме или Адольфу:

– Он слушается только меня и Эмму… – Максимилиан разлил кофе, – так и надо… – подхватив две чашки, он подмигнул Мухе:

– Запечатывайте ваше трогательное творение, и накрывайте на стол… – женщина появилась в сторожке задолго до рассвета, – у них суматоха, личный секретарь вашей возлюбленной вздумала рожать. Для наших целей, это очень удобно… – любовница Соболева уверила Макса, что ей не составит никакого труда передать записку:

– Она спит и видит себя в Британии, в моем замке, с титулом и парой очаровательных крошек. Женщины все же удивительные дуры… – толкнув ногой дверь, Макс добавил:

– Мы к вам скоро присоединимся. Или попозже… – на красивых губах заиграла улыбка, – смею сказать, я лучше ее чекиста…

Ольга или Тамара дремала, натянув на обнаженное плечо ватное одеяло. От бревенчатой стены шел жар натопленной печки. Захлопнув дверь, Макс, ласково, позвал: «Кофе в постель, моя милая».

Пухлая ручка, неуверенно, потянулась к вороху кружев, в плетеной корзинке. Надин, зачарованно, пролепетала:

– Poupée… – старшая сестра, важно покачала темноволосой головой:

– Garçon… – обе девочки картавили. Повеяло сладкими пряностями, Роза присела, обнимая дочерей:

– C’est un petit garçon. Son nom est Paul… – Аннет тоже потрогала корзинку :

– Paul frère… – Роза улыбнулась, сквозь невысохшие слезы :

– Presque, ma chérie… – после завтрака рассвело. Во дворе особняка, на гранитных плитах, искрилась изморозь. В морозном небе мерцал маленький, яркий солнечный диск. Додж стоял у заднего, служебного подъезда особняка, отсюда грузовика видно не было.

Перенеся мальчика в детскую дочерей, Роза сказала горничной:

– Ненадолго. Когда в спальне все… – она повела рукой, – все закончится, мы с Полем и девочками туда вернемся…

В спальне хлопотали литовские женщины, с фермы, занимавшиеся уборкой комплекса. Тело Лючии перенесли в одну из пустынных комнат, с помпезной мебелью, в золотой парче, с потолком, расписанным фресками:

– Крепостные художники, – с отвращением вспомнила Роза, – крепостные театральные труппы. Натали рассказывала, что в Магадане держат целую оперетту, то есть бордель, для начальников… – она прикрыла Лючию простыней. Мертвые глаза смотрели на хоровод женщин, в национальных костюмах, у очередной пышной колоннады. Роза погладила темные волосы Лючии:

– Мы все сделаем, как обещали. Паоло никогда не останется один, милая. И, может быть, мы найдем твоего Россо… – сначала Роза хотела положить новорожденного в кроватку. Паоло выглядел в ней таким маленьким и брошенным, что Роза, немедленно, подхватила малыша на руки:

– Прости, мой хороший мальчик. Мы найдем тебе корзинку… – глазки новорожденного, открывшись, оказались серыми, с туманной, младенческой голубизной. Привыкнув к крепким малышкам, Роза, сначала, с опасением брала ребенка:

– Он и вправду, словно кукла… – осмотрев Паоло, профессор вздохнул:

– Для него главное сейчас, покой, тепло и молоко матери, то есть ваше молоко…

Проводив врача, Роза велела Констанце позвонить в конструкторское бюро, полковнику Гаврилову:

– Надо задержать додж, – объяснила она доктору Кроу, – через час придет транспорт из Де-Кастри, за… – Роза сглотнула, – за телом Лючии. Натали должна посмотреть на мальчика, должна проститься с Лючией… – накинув школьное пальтишко, с кроличьим воротником, Констанца успела прошмыгнуть к доджу. Посмотрев на дремлющего мальчика, Роза взяла дочерей за руки

– Натали сейчас с Лючией. Ей осталось полчаса, не больше… – Гаврилов, нехотя, выслушал объяснения Констанцы о поломке в грузовике:

– Он не поверит, если я скажу, что не смогу работать, из-за смерти Лючии, – мрачно сказала Констанца, – Натали вынула свечу из двигателя, но сюда едет механик, вместе с… – Констанца помолчала, – со специальным транспортом… – Лючию везли в морг, при лагерной санитарной части. Роза знала, что случится дальше:

– Оформят справку о смерти, прицепят на ногу клеенчатую бирку, и сбросят тело в ров, как делали немцы… – рвы для трупов зэка рыли заранее, на исходе лета. Поговорив с Гавриловым, Констанца заметила:

– Я объяснила, что ребенок пока останется здесь. На строительстве нет детского дома… – полковник, недовольно, отозвался:

– Я слышал, от медиков. Но это не по инструкции… – Роза вздернула бровь:

– Плевать я хотела на инструкции. Я так бы ему и заявила, при личной встрече… – она понизила голос:

– Но у нас осталось два месяца, не больше. К новому году сюда, наверняка, явится так называемый товарищ Котов…

Роза не сомневалась, что Эйтингон не потерпит на вилле чужого ребенка, тем более, сына осужденных шпионов:

– Мерзавец способен не то, что отправить Поля в дом малютки, но и просто выбросить его на мороз… – в коридоре Роза велела девочкам:

– Бегите в игровую, сейчас к вам придет фрау Луиза…

Доктор Кроу пила кофе на нижней кухне, следя за воротами, ведущими к шоссе на Де-Кастри. К моменту появления спецтранспорта и Констанца, и ее шофер должны были сидеть в кабине доджа. Роза вспомнила трогательные, немного вьющиеся, рыжеватые волосы мальчика:

– Лючия говорила, что у Россо были серые глаза. И у Натали серые. Все будет хорошо, через месяц мальчик окрепнет. Мы улетим отсюда, не дожидаясь Эйтингона. Натали тетя Поля, она его вырастит. Она оправится, расцветет, выйдет замуж. Она еще девочка, двадцать четыре года. Пусть сначала поживет у нас, в Мон-Сен-Мартене… – Роза вздрогнула.

Зашуршал синий, лабораторный халат, повеяло крепким табаком и кофе. Лицо Констанцы, в полутьме коридора, было неожиданно бледным, она кусала тонкие губы:

– Я никогда ее такой не видела, – поняла Роза, – что-то случилось… – оглянувшись, доктор Кроу вложила в ее руку свернутый на советский манер треугольник записки:

– Роза, Степан здесь. Она прилетел за мной, Роза, то есть за нами… – тонкие пальцы Констанцы подрагивали:

– Я знала, что он жив. Он говорил, что пока мы вместе, смерти нет… – она сцепила руки:

– Эмоции. Успокойся, и все расскажи Розе… – прислушавшись к тишине в детской, она кивнула в сторону нижней кухни:

– Крестник мой спит, можно выпить кофе. Роза, все закончилось, все… – сунув треугольник в карман бархатного халата, Роза пошла за ней.

Татарский пролив

Белая лампа, вспыхнув, резанула по глазам холодным светом. Питер, невольно, поморщился.

Попав раненым в руки немецких танкистов, в Рётгене, он пришел в себя в военном госпитале, в отдельной, охраняемой палате. Тамошняя служба безопасности, не обременяя себя расследованием дела, быстро выписала дезертировавшему из рейха, наемному рабочему, срок в концлагере. Питера отправили в Дору-Миттельбау, на восток, даже не долечив, как следует.

Крепкие, бесцеремонные пальцы, повернули его голову в профиль. Сержант, в знакомой Питеру форме внутренних войск МГБ, принес в палату фотоаппарат, со штативом. Фотограф появился в сопровождении человека средних лет, в хорошем штатском костюме. Непроницаемые, внимательные глаза, напомнили Питеру о следователе из гестапо, в госпитале:

– Тогда меня тоже фотографировали. Должно быть, моя папка до сих пор лежит в архивах службы безопасности. Или документы сожгли, в Доре-Миттельбау, перед наступлением союзников, или в барак, где они хранились, попала бомба. Но в Москве ничего такого ждать не стоит…

Питер понимал, что у него осталось отчаянно мало времени.

В палате не повесили календаря, железные ставни закрыли наглухо, однако он чувствовал, что недолго пролежал в забытье. Он не мог потрогать лоб, запястья охватывали наручники, но Питер ощутил, что температура спала:

– Жара больше нет. Я простужен, однако, вроде бы, обошлось без воспаления легких. Мне, скорее всего, вводили пенициллин. Может быть, даже с моих заводов…

Он кашлял, из носа текло, но тело не разламывало болью. Украдкой осмотрев себя, Питер не обнаружил никаких ранений:

– Только ссадины и царапины, и кандалы на меня пока не надели. Впрочем, еще все впереди… – по его расчетам, шло шестое ноября:

– Завтра праздник, потом выходные. Путь отсюда в Москву долгий, даже по воздуху. Может установиться нелетная погода. Но нельзя на такое рассчитывать, как нельзя ожидать, что рапорт этого чекиста о инциденте, попадет в руки Журавлеву… – крестик с Питера не сняли, фотографировали его тоже с распятием:

– Стоит Кепке увидеть мои снимки, как он, немедленно, примчится сюда. Я сгину на Лубянке, на что я не имею права. Я должен вернуться, я обещал Марте… – Питер не хотел заниматься самообманом:

– Один я Констанцу никак не выручу. Глупо думать, что отсюда меня отправят в Де-Кастри. Ясно, что здешняя база находится недалеко от строительства тоннеля, но чекист меня никуда не пошлет, до прибытия вышестоящего начальства, из Москвы… – сержант, фотограф, отдавал приказания на русском языке, Питер подчинялся:

– Это безопасней. Пусть они считают, что я власовец, или белоэмигрант. В таком случае мой акцент объясним, а у Власова, как и в СС, служили коллаборационисты, из Прибалтики… – с него сняли отпечатки пальцев, испачкав руки черной, липкой краской.

Чекист принес папку, серого картона, с веревочными завязками. Именем папку не отметили. Питер не представился и в ответ на прямой вопрос. Он сжал губы, упрямо глядя в стену. Пробормотав что-то себе под нос, чекист поставил прочерк, в соответствующей графе, на грубо отпечатанном протоколе допроса. Фотограф суетился, собирая штатив. Питер вспомнил движение пальцев, по запястью:

– Это был врач, я хорошо расслышал разговор. Кажется, заключенный врач, а не местный офицер… – местный офицер МГБ, пусть и в белом халате, вряд ли знал бы английский язык:

– Но писал он точно по-английски. Он спрашивал, кто я такой… – не обращая внимания на настойчивый голос чекиста, он закрыл глаза:

– Верно. Я был почти в бреду, но я все помню. Я попросил воды, чтобы выиграть время, заставить их поверить, что я русский… – Питер, в который раз, сказал себе, что нельзя ждать следующей недели:

– У меня в запасе три дня, не больше. Эйтингон может явиться сюда, не дожидаясь конца праздников… – он хорошо изучил карту Дальнего Востока. Питер запомнил безопасный адрес, переданный покойным Волком Марте:

– Судя по тому, что письмо от Констанцы дошло до Лондона, летом адрес еще действовал… – с тех пор могло случиться все, что угодно, однако другого выхода у Питера не оставалось:

– Поселок Краскино, на корейской границе. Рубеж СССР проходит по реке Туманная. В Корее неразбериха, начинается гражданская война. Русский язык я знаю, пусть и с акцентом. Я доберусь на юг, главное, вырваться отсюда. Но получится, что я не выполню задания, не вывезу Констанцу и Розу… – Питер скрыл вздох:

– Если меня расстреляют на Лубянке, после пыток, я, тем более, ничего не сумею сделать. Теодор рассказывал, как они бежали из Москвы. Авраам выжил, вернулся к семье, а я обещал Марте, что мы скоро увидимся. Мне надо достать оружие и документы… – он подумал о движении пальцев врача, по его руке:

– Это мог быть провокатор, такое в привычках Лубянки. Я очень рискую, но делать больше нечего… – чекист жужжал о добровольном признании вины, о смягчении наказания:

– Для чего вы тайно перешли границу Советского Союза? Назовите имя, возраст, место рождения… – наручники с Питера не сняли:

– Руки никак не поднять, да у меня и нет бритвы. Парень, в Доре-Миттельбау, кажется, француз, из Сопротивления, говорил, что можно обойтись и без бритвы. Он так обманул гестаповцев. Его отправили в госпиталь, и он попытался бежать оттуда. Я в госпитале, но мне не поможет здешний фельдшер, прикрепленный к палате. Надо, чтобы пришел врач… – Питер, размеренно, отсчитал в уме до десяти:

– Черт, как больно. Терпи, не двигайся, не подавай виду. Должна пойти кровь…

Он, изо всех сил, прикусил зубами щеку, с внутренней стороны. Рот, наконец, наполнился горячим, соленым. Судорожно, надрывно закашлявшись, дергаясь на кровати, Питер выплюнул алые сгустки:

– Врача, – прохрипел он, – позовите врача…

Сладкий сок потек по смуглым пальцам Лауры.

Принюхавшись, Пьер потащил в рот руку матери:

– Я пока не даю ему фрукты, – улыбнулась женщина, – мальчику только десять месяцев. Но пальцы пусть облизывает…

Врач всегда старался принести ей яблоки, виноград, или спелые мандарины, из пайка подводников. Пьер давно уверенно сидел, и ползал по койке. Ребенок рвался вниз, на стылый, каменный пол камеры. В начале осени врач вынул из кармана флотской шинели вязаные, шерстяные носки:

– Держите. Они мужского размера, – мальчик потянулся к носкам, – но это лучше, чем ничего… —

Зачмокав, Пьер взялся за картонную коробочку с горохом. Лаура водила ребенка по полу за руки, стараясь, чтобы мальчик не замерз. В октябре, с началом холодов, она заметила пар, вырывающийся изо рта, при дыхании. Горячей воды в камере было взять неоткуда. Доктор тайно передал ей резиновую грелку. Лаура клала ее в койку, согревая, во время сна, ледяную воду из умывальника. Пьера она купала над раковиной:

– Он, кажется, привык к такой воде, бедное дитя, – подумала Лаура, – я сама в душе с лета не мылась…

Летом ее водили в деревянную душевую, установленную на участке, где возвышался барак. Вода в жестяной бочке, на крыше маленького сарайчика, нагревалась от солнечных лучей. Последний раз Лаура стояла под слабеньким душем в сентябре:

– Еще было тепло. Я и Пьера вымыла, ему понравилось… – Лаура, аккуратно, собрала шкурки от мандарин. Доктор кивнул:

– Правильно. Там полезные вещества, они обеззараживают воздух. В следующий раз я принесу чеснок. Вряд ли ваше молоко потом понравится малышу, – он вздохнул, – но впереди зима, вам нельзя болеть… – Лаура, одними губами, спросила:

– О походе на юг пока ничего не известно?

Зажав в руке коробочку, Пьер позевал. Голубые, яркие глаза мальчика закрывались. Лаура, осторожно, укутала его одеялом.

Доктор передал ей стальную, флотскую флягу и зажег спичку, для папиросы:

– Наш куратор, – он коротко усмехнулся, – сейчас занят другим… – вернувшись из госпиталя на лодку, врач рассказал капитану Фисановичу о неизвестном мужчине, говорящем на русском языке. Капитан затянулся прокуренной, вересковой трубкой. К-57 стояла в сухом доке, курить на борту никто не запрещал. Проследив за колечками дыма, Фисанович, иронично, заметил:

– Тебя, я смотрю, жизнь ничему не научила. Это оттуда человек… – он дернул головой в сторону комплекса базы, – то есть чекист…

Они стояли на продуваемой злым, ноябрьским ветром, промороженной площадке, на верху лодки. Услышать их никто бы не смог. Инженеры не сомневались, что плановый ремонт и техническое обслуживание лодки подразумевает установку очередных жучков:

– В походе мы избавимся от всей мерзости, – капитан повел трубкой, – но сейчас надо соблюдать осторожность… – доктор размял папиросу:

– Он носит крестик… – Фисанович закатил глаза:

– Он может хоть весь крестами увешаться. Он работал в Британии или Америке и возвращался сюда. Может быть, его мы и ждали в заливе Пьюджет-Саунд, когда подобрали ту женщину. Мы даже не знаем, что за лодку расстреляли… – К-57 в бое участия не принимала. Экипаж специального средства берегли, не поручая им опасных заданий:

– И ты пытался выяснить, кто он такой, – недовольно продолжил Фисанович, – более того, показал, что ты знаешь английский язык… – доктор щелкнул зажигалкой.

Над базой висела непроницаемая пелена серых, набухших снегом облаков. Ревела темная полоса Татарского пролива, на востоке, в сумраке виднелись очертания судов, в сухих доках. Врач нашел глазами крышу огороженного барака:

– У нее, хотя бы, есть электричество, но слабое. Все равно, ребенку нельзя расти в таких условиях. Он может не пережить зиму. Но нас, пока, никуда не посылают… – он выпустил дым:

– Этого человека держат в наручниках, и, судя по всему, собираются допрашивать… – Фисанович помотал поседевшей головой, во флотской фуражке, без знаков различия:

– Хоть в кандалах. Хорошо, что он бредил. Даже если он что-то понял и тебя подозревает, всегда можно списать его донос на галлюцинации, из-за высокой температуры. Но, в случае, если тебя опять позовут к нему, я запрещаю тебе рисковать… – врач буркнул:

– Не позовут. Жар у него прекратится, он здоровый парень. С его царапинами справится и фельдшер… – врач взглянул на испещренную шрамами щеку женщины:

– Я к ней собирался заглянуть, сложил пакет с провизией, но меня, все-таки, позвали в госпиталь… – он не хотел медлить, не хотел советоваться с командиром:

– Фисанович мне опять скажет, что все провокация. Она разведчик, она может знать этого человека…

Врач верил тому, что написал на его ладони неизвестный мужчина, с лазоревыми глазами:

– Это может быть шанс, для нее, для малыша. Он не врет, он не чекист. Они должны уйти отсюда, вместе с ним… – отхлебнув кофе из фляги, врач помялся:

– Мне надо с вами посоветоваться, миссис Лаура.

Ранний завтрак, с икрой и крабами, куратору К-57 принесли в жарко натопленный кабинет, обставленный мебелью темного дуба. За тяжелыми гардинами, в хмуром, рассветном небе, ветер с пролива трепал кумачовые лозунги. Торжественное заседание назначили на одиннадцать утра. В Москве еще шел предпраздничный день. Поздним вечером персонал базы опять собирали, для трансляции из столицы, с Красной площади. Закрытый круг офицеров ждал банкет. На кухне готовили запеченного изюбря, с пролива привезли свежую рыбу.

Попивая кофе, куратор шуршал почти пустыми протоколами допросов, в папке неизвестного власовца или белоэмигранта. Мужчина так и не назвал своего имени, не признался, что за подводная лодка везла его на территорию СССР. Куратор склонялся к версии десанта, на строительство сахалинского тоннеля:

– Может быть, он работает на американцев. Они после войны подобрали много швали, в оккупированной Германии. Граждан СССР возвращали нам, но неохотно. Тысячи власовцев ушли от заслуженного наказания. Западные страны сейчас сделают из них шпионов, как из этого мерзавца. Или он вообще из семьи белоэмигрантов, вырос в ненависти к советскому строю. По шрамам видно, что он прошел войну, но с какой стороны…

Куратор бросил взгляд на черный, массивный телефон. В Москве был поздний вечер. В обычный день в министерстве царила бы суета. Столица жила по расписанию товарища Сталина, принимавшегося за работу, когда остальные садились ужинать:

– Но сейчас звонить бесполезно… – со вздохом напомнил себе куратор, – все заняты подготовкой к завтрашнему мероприятию, то есть к сегодняшнему… – он пока даже не отправил фото неизвестного на Лубянку. Чекист вспомнил:

– На лодке один из инженеров говорил, что скоро появится техника, способная передавать изображения на расстоянии. Он во время войны работал с американскими конвоями, слышал от тамошних технических специалистов о таких устройствах… – инженера тоже арестовали за шпионаж в пользу США:

– На допросах он признал, что передавал американцам чертежи наших подводных лодок… – куратор взялся за бутерброд с алой, свежей икрой, – и сейчас он не скрывает восхищения перед достижениями запада… – сведения о низкопоклонстве инженера, как это называл куратор, легли в его досье.

Экипаж К-57 не мог показываться на основной базе. Работники, обслуживающие лодку во время ремонта, не видели моряков, и понятия не имели, кто служит на субмарине. Куратор велел капитану собрать экипаж к трем часам дня. Чекист выступал с докладом о тридцатилетии великой революции:

– Вас ждет праздничный обед, – улыбнулся он, в разговоре с Фисановичем, – вообще, эта зима выдастся тихой. Думаю, большой поход начнется в марте, в апреле… – дожевав бутерброд, он поколебался, изучая снимки неизвестного. Мужчина хмуро смотрел в объектив. Куратору не нравилось угрюмое выражение, в усталых глазах,

– Сейчас у него появилась щетина, а подобрали его гладко выбритым. В русском языке у него акцент. Может быть, он из Прибалтики. В тех краях все кишело коллаборационистами… – из европейской части России на восток шли набитые под завязку эшелоны с арестованными националистами и бандитами, из Украины и Прибалтики:

– Если он есть на Лубянке, в картотеке, то станет легче работать. Но я не мог отправить только фото, без каких-нибудь сведений. Получилось бы, словно я расписался в своем бессилии провести обыкновенный допрос… – куратору не хотелось краснеть перед начальством:

– Его палата не оборудована жучками, в лазарете вообще нет такой техники. Фельдшер сообщает, что ничего подозрительного он не делает, но сегодня к нему опять придет врач…

По соображениям безопасности обычных докторов с базы к больному не подпускали. Фельдшер был сотрудником министерства, со званием, а врач К-57 вообще не значился в списках офицеров военного-морского флота. Куратор хмыкнул:

– Как и вся лодка. Непонятно, зачем собирать на них досье, они и так мертвецы. Впрочем, из фальшивых мертвецов они всегда могут превратиться в настоящих. Они знают, что мы можем их расстрелять, можем арестовать их семьи…

На материке следили за женами, детьми и родителями экипажа. Некоторые женщины, получив извещения о смерти мужей, вышли замуж во второй раз. Куратору нравилось сообщать такие новости подопечным:

– Они ничего не говорят, но по глазам все видно. Ничего, пусть пострадают, они враги советского строя, продавшиеся западу. Даже Фисанович, Герой Советского Союза, снюхался с британцами. Хотя его не арестовывали. Ему объяснили, что он выполняет специальное задание. Потом ему сообщили, что его, заочно, осудил трибунал… – жена врача замуж пока не вышла:

– У него две девочки, пять лет, и три года. Младшая была новорожденной, когда его забрали… – по словам доктора, у неизвестного, подобранного в Татарском проливе, могло случиться легочное кровотечение:

– Он харкает кровью, – хмуро сказал врач, куратору, – снимите с него наручники. В следующем таком случае, он может не дотянуться до кнопки вызова фельдшера и умереть… – куратор позволил расковать пациента:

– Он нужен министерству живым. Если он погибнет, так и не признавшись, зачем он сюда явился, с меня голову снимут… – куратор велел фельдшеру внимательно следить за врачебными визитами. Он не доверял экипажу К-57:

– Следующей весной, когда лодка пойдет на юг, мне, все равно, придется остаться с ними наедине… – налив себе кофе, из массивного термоса, он закурил, – то есть не наедине, с охраной, но все равно… – ему не нравилось, как на него смотрели моряки:

– И баба, чилийка, похоже смотрит… – недовольно подумал чекист, – вообще непонятно, что у нее в голове. Эйтингон, правда, называл ее придурком… – осенью чекист отправил в Москву рапорт о необходимости перевести младенца чилийки в дом малютки, на континенте:

– Нечего держать на базе посторонних. В конце концов, он гражданин СССР, он родился на советской территории. Пусть растет среди советских детей, получит русское имя и фамилию… – начальство с его доводами не согласилось. Генерал-майор Эйтингон, наставительно, сказал:

– Не стоит торопиться, коллега…

Куратор, всего лишь майор, поймал себя на довольной улыбке. Наум Исаакович продолжил:

– Мы всегда успеем расстрелять ее и послать ребенка в детский дом. Она из примитивных племен, дикари устроены по-другому. Если у нее заберут ребенка, она может отказаться нам помогать… – чилийка должна была показать, где она видела флотилию военных кораблей. Бывшие союзники вполне могли устроить базу, в Антарктиде, или на близких к ней островах. Куратор подозревал, что в будущем походе К-57 отправится именно на юг:

– Наверное, получены какие-то сведения, с запада. Ладно, сначала надо разобраться с этим власовцем…

Внутренний телефон, стоявший рядом с московским, затрещал. Куратор велел фельдшеру звонить в любое время дня и ночи, если неизвестный, своим поведением, вызовет подозрения:

– И я приказал сообщать о визитах доктора… – швейцарский хронометр чекиста показывал почти семь утра:

– На лодке подъем в шесть. Они здесь вообще живут, словно в раю. Зэка в пять утра с нар вытряхивают, ведут на поверку, а потом на лесоповал или еще куда-нибудь. В лагерях никто не получает подводный паек. Мерзавцам, на К-57, подают узбекский виноград и армянский коньяк… – выслушав фельдшера, он распорядился:

– Ведите себя, как ни в чем не бывало. Я появлюсь с конвоем, через пять минут… – проверив офицерский ТТ, взяв со спинки кресла шинель, он сунул палец в плошку с икрой:

– От завтрака оторвали. Недаром мне никогда не нравилась эта сволочь, доктор. Я оказался прав… – облизав палец, майор вышел в приемную Особого Отдела.

Свитер был колючей, грубой шерсти, валенки немного болтались, но Питер отмахнулся, быстро оглянувшись на дверь:

– Не беспокойтесь. Хорошо, что вас не обыскали…

Доктор подал ему короткий, обрезанный по колено тулуп и потрепанную заячью ушанку. Вещи напомнили Питеру наряды, в которых они с Джоном выбирались из России, осенью сорок пятого. Незаметным движением, он опустил в карман тулупа финский нож, с вделанным в рукоятку компасом, и флягу с крепко заваренным кофе. Доктор принес «Беломор» и спички. Ни советских документов, ни пистолета, в потертом саквояже черной кожи не оказалось. Врач развел руками:

– Гражданская одежда на лодке имеется, на всякий случай, но всего остального не достать… – лазоревые глаза незнакомца заблестели веселыми искорками:

– Ничего страшного. Я доберусь до первого поселка и постараюсь украсть все нужное…

Они говорили на английском языке, почти шепотом. Фельдшера доктор отослал в процедурную комнату, под предлогом подготовки капельницы, для пациента:

– Я покажу, куда надо бить, – неслышно сказал врач, – так, чтобы я потерял сознание. Окна не зарешечены, вы спокойно выберетесь наружу. Возьмите с собой саквояж, я туда положил провизии… – высокий первый этаж лазарета выходил на асфальтированный, задний двор. Врачу предстояло снабдить незнакомца вычерченной от руки схемой базы.

Вернувшись из барака, он рассказал капитану о встрече с миссис Лаурой, как они называли женщину. Темные глаза Фисановича, немного, смягчились:

– То есть она его знает… – доктор кивнул:

– Разумеется, он мне не представлялся по имени, но едва я его описал, как у нее изменилось лицо… – врач задумался:

– Я на мгновение увидел, какой она была… – доктор повел рукой, – до случившегося… – между собой, экипаж К-57 называл маленького Пьера сыном лодки:

– Мы обязаны позаботиться о ребенке, – говорил капитан, – обязаны вывезти его с матерью на свободу. Они не могут сгинуть без следа. У миссис Лауры, наверняка, есть семья…

Доктору, впервые, пришло в голову, что неизвестный британец может оказаться родственником женщины:

– Она ничего не говорила о муже, не упоминала об отце Пьера, но если это он? Если в Лондоне, каким-то образом, узнали, что миссис Лаура здесь? Он рискует жизнью, чтобы ее спасти, но я бы тоже так поступил. Так поступил бы любой мужчина…

Он должен был объяснить британцу, как добраться до барака миссис Лауры:

– Пусть спрячется где-нибудь на территории… – велел Фисанович, – здесь столько закоулков, что никто его не найдет. Ближе к обеду начнется торжественное собрание, база почти опустеет… – капитан усмехнулся:

– Наша тварь велела собрать экипаж в час дня. В два часа подадут обед, для моряков. Значит, остальных, не мертвецов, – губы капитана искривились, – ждут на заседание раньше… – схему базы начертили инженеры, на лодке. Из сухого дока были хорошо видны корпуса и бараки:

– По территории нас водят с конвоем, и только ночью, чтобы нас не заметили, но с мостика К-57 можно рассмотреть все, что надо… – на схеме отметили барак миссис Лауры и посты охраны:

– Он выведет миссис Лауру и ребенка с базы, пока на постах останется всего по одному человеку, а не по трое, как обычно… – Фисанович поскреб гладко выбритую щеку:

– Думаешь, он справится… – доктор отозвался:

– По нему видно, что он давно занимается такими делами. Несколько дней назад его выловили из ледяного моря, а он поднялся на ноги. Тем более, если он ее родственник… – в ушах зазвучал тихий, но твердый голос англичанки:

– Я знаю этого человека, доктор. Он не может здесь оставаться, такое опасно. Надо его вытащить отсюда… – потрепав дремлющего Пьера по мягкой щечке, врач поднялся:

– Мы сделаем все, что в наших силах, миссис Лаура. Он заберет вас, с мальчиком, готовьте вещи… – ему показалось, что в немного раскосых глазах женщины промелькнул страх. Она помолчала:

– Скажите ему, что здесь Монахиня. Он все поймет. Не надо… – смуглые пальцы заколебались у изуродованного шрамами рта, – не надо упоминать о моем… – доктор и не собирался:

– Даже если он не муж и не родственник, он позаботится о женщине с ребенком… – врач помнил уверенное движение крепких пальцев, по своей ладони:

– Я офицер британской армии, я воевал в Африке и Нормандии. Русский язык я знаю с детства. Помогите мне выбраться отсюда… – британец застегнул пуговицы тулупа:

– Большое спасибо. Давайте инструмент… – доктор, невольно, улыбнулся:

– Называется, хирургический молоток. При известной сноровке им даже можно убить. Но подождите, мне надо вам что-то сказать…

Выкрашенная белой краской дверь в коридор затрещала, медная ручка хрустнула. Знакомый врачу голос, грубо, распорядился:

– Стоять! Стреляем без предупреждения, не двигаться…

Доктор не успел понять, как все случилось. Со свистом пролетев по комнате, финка вонзилась в лицо куратора, пониже глаза. Захлестали выстрелы, англичанин, с размаха ударил врача молотком в висок:

– Вы ничего не знаете, и ничего мне не приносили…

Он вскочил на подоконник, маленький, легкий, лазоревые глаза блеснули яростным холодом. Зазвенело стекло, он выпрыгнул во двор:

– Я не сказал ему о миссис Лауре… – голову врача наполнила тупая боль. Он медленно осел на половицы палаты, под ноги конвоя внутренних войск.

Лаура выучила наизусть трещины и разводы на грубо оштукатуренной стене камеры.

Она свернулась клубочком, натянув на себя и мальчика лагерный, толстый бушлат и плохо греющее, серое одеяло. Изо рта вырывался пар, за маленьким, залепленным хлопьями снега окном, бушевала метель. Пьер спал, прижавшись к груди, спрятавшись среди вороха тряпок. Пошевелив рукой, Лаура, в который раз, посчитала на пальцах:

– Четверг, пятница, суббота, воскресенье… – доктор приходил в четверг, перед советским праздником. Тогда она впервые услышала, что Питер на базе. У Лауры не оставалось сомнений:

– По описанию ясно, что это он. Он носит семейный крестик… – врач сказал, что у неизвестного британца есть золотое, по виду старинное распятие. Лаура понятия не имела, как в Лондоне узнали о ее пристанище. Она подышала на сложенные в кулак пальцы:

– То есть не пристанище, а тюрьма. Или у них сидит крот, на Лубянке? Он наткнулся на мою папку, передал в Лондон сведения о том, что я в России. Только сведения, без фотографии. Отправлять снимок сложнее… – Лаура не сомневалась, что ее досье ушло в Москву. Она узнала человека, допрашивавшего ее после возвращения К-57 на базу:

– До войны у нас имелись его снимки, из Испании. Американцы поделились материалами. Но имени мы не знали, его звали Кепкой… – с довоенных времен Кепка почти не изменился. Лаура помнила старый шрам, на лбу, черные, густые, поседевшие волосы. От него пахло сандалом, говорил он на хорошем, изысканном испанском языке:

– Он поверил, что я просто неграмотная индианка, – успокоила себя Лаура, – кто я такая, на самом деле, знают только моряки К-57. Они меня не выдадут… – с Кепкой она разыгрывала испуг и невежество, едва выдавливая из себя ломаные, испанские слова.

Сквозь завывание ветра Лаура разобрала далекий перестук сапог охранников:

– Но с четверга прошло три дня. Сегодня воскресенье, а Питера все нет… – она не хотела думать о самом плохом, но Лауре больше ничего не оставалось:

– Доктор тоже не появляется, хотя обычно он приходит каждые два дня… – в четверг, при визите, врач предупредил ее, что постарается помочь Питеру бежать. Лаура крепче прижала к себе сына:

– Питер с детства знает русский язык. Он, наверняка, выдал себя за коллаборациониста или белоэмигранта. Он бы никогда не признался, кто он такой, на самом деле. Точно так же, как не признаюсь я… – Лаура понимала, что будет означать такое признание и для нее и для кузена. Пьер мирно посапывал еще немного заложенным носом. Она сдержала рыдание, горло перехватило:

– Мы сгинем в лагерях. У меня отнимут Пьера, отправят его в детский дом. Мой ребенок может умереть, от голода и холода, или он вырастет под чужим именем, и никогда не узнает, кто он такой… – Лаура поцеловала мягкие, белокурые волосы. Пьер улыбнулся, нежные губки мальчика задвигались:

– Никогда такого не случится, – пообещала себе Лаура, – теперь в Лондоне знают, что я жива. Мне надо увидеть папу, он совсем один. Надо отыскать Йошикуни, надо вырвать Мишеля из нацистского гнезда, и рассказать, чем они занимаются, в Патагонии и Антарктиде. Надо послать туда объединенный, союзный десант… – Лаура успокаивала себя тем, что Питер никогда бы ее не выдал:

– Даже если его арестовали, при побеге, если арестовали и доктора, то они будут молчать, как буду молчать я…

В пятницу вечером, несмотря на праздник, охрану барака усилили. Лаура повторяла себе, что Питеру, скорее всего, удалось спастись:

– Он вернется за мной, не может не вернуться. Семья не бросит меня в беде… – шаги приближались, дверь камеры заскрежетала, загремели ключи. Пьер захныкал, Лаура почувствовала рядом знакомое веяние сандала:

– Он прилетел из Москвы. Не ради меня, ради Питера. Неужели Питера арестовали, и он заговорил… – выпустив дым кубинской сигары, Наум Исаакович Эйтингон вежливо сказал «Здравствуйте».

– Английский язык, – Лаура, незаметно сжала зубы, – они арестовали Питера и доктора, им все стало известно. Молчи, молчи, играй…

Растерянно пробормотав что-то, она, недоуменно, повела рукой в воздухе. Пьер, проснувшись, заплакал, Лаура быстро сунула ему грудь:

– Очень удачно, есть время подумать…

Пыхнув сигарой, не сводя глаз с Лауры, Эйтингон прислонился к косяку железной двери: «Пусть кормит, я подожду. Впереди у нас долгий разговор».

Наум Исаакович Эйтингон появился в Москве за день до тридцатой годовщины великой революции, с отличным средиземноморским загаром и чемоданами подарков для Розы и девочек.

В Риме он придирчиво выбирал обувь и шелковые шарфы, кашемировые, трогательные свитера для малышек, чулки американского нейлона и французское белье. Позвонив во Флоренцию, в аптеку Санта Мария Новелла, он заказал на адрес римского отеля ящик миндального мыла, ручной работы, ароматическую эссенцию и лечебные настойки, на травах, которыми славились монахи, содержавшие магазин.

При первой необходимости, на виллу доставили бы какие угодно лекарства, из любой точки мира, но Наум Исаакович помнил давний разговор с профессором Кардозо, на острове Возрождения:

– Он объяснил, что фармакологи только начинают изучать возможности растений. Не зря викинги, по преданию, перед боем ели мухоморы… – аспирантка, выбранная Кардозо, занималась народной фармакопеей:

– Он дальновидный человек, – хмыкнул Наум Исаакович, – надо слетать к нему весной, погреться на среднеазиатском солнце. Посмотрю, зачем он заказал мексиканские кактусы и велел выстроить теплицу, для грибов. Он говорил, что галлюциногенные свойства растений можно использовать в военных целях… – до весны Эйтингону предстояло, еще раз, навестить Рим. Операцию он подготовил отменно.

Устроившись в покойном кресле, в салоне особого самолета, следующего из Берлина в Москву, он шелестел свежими газетами:

– В этот раз мне никто не помешает. Товарищи по оружию, что один, что другой, залегли на дно… – Стэнли, из Лондона, сообщил, что герцог взял длительный отпуск, по семейным обстоятельствам. Эйтингону немного не нравилось, что он не знает, куда отправился его светлость:

– Весной он должен оказаться в Палестине, то есть в будущем Израиле. Саломея получила четкое задание. Я обещал Лаврентию Павловичу, что привезу ее в СССР… – Наум Исаакович не сомневался в исходе голосования в ООН, намеченного на конец ноября:

– Англичане сбегут из страны, поджав хвост. Арабские страны, по объявлении независимости Израиля, немедленно начнут войну. На войне, как известно, всякое случается. Например, гибнут люди…

Они предполагали избавиться не только от его светлости, но и от Музыканта. Музыкант работал из страха за жизнь ребенка, а таким агентам Эйтингон никогда не доверял. Наум Исаакович почесал поседевший висок:

– Тем более, Лаврентий Павлович хочет забрать себе Саломею. Она поедет на гастроли, в Будапешт, или Прагу. В общем, мы все организуем. Несчастный случай, большая потеря юного, многообещающего таланта. Пусть приватно играет Лаврентию Павловичу. Когда она ему надоест, Берия устроит ей хорошую партию… – Эйтингон усмехнулся:

– Матвея не оторвать от Деборы, а то вышел бы удачный брак… – посоветовавшись на закрытом совещании, Рыжего они решили не трогать:

– Товарищ Яша сообщает, что наш план сработал, – заметил Эйтингон, – за спиной Рыжего весь Израиль шепчется, что он советский агент. Получится, как с Ягненком… – Берия хмыкнул:

– Которого пока не может найти ни наше родственное ведомство, в Америке… – министр тонко улыбнулся, – ни мы сами… – свернув газету, Эйтингон покачал носком начищенного ботинка:

– Найдем, никуда он не денется. За квартирой Деборы следит не только ФБР, но и наши нью-йоркские резиденты…

Матвею пока приказали остаться в США.

Доктор Кроу, прохлаждающаяся, как выражался Берия, на берегу Татарского пролива, строила телевизоры и проектировала тоннели. Физики работали над бомбой, но воз, по словам министра, пока оставался там, где застряли ученые два года назад:

– Без данных от Матвея мы, как без рук, но еще больше нам мешает бездеятельность Вороны… – Эйтингон, недовольно, подумал:

– Бесполезно применять к ней силу. И близнецы пропали, словно растворились в воздухе. Ее теперь вообще никак не склонить на нашу сторону… – сначала ему надо было заняться рождественским подарком Розе, как весело думал Наум Исаакович.

Приехав в Рим из союзной зоны оккупации, в Германии, с безукоризненными документами испанского дельца, он встретился с местными резидентами. В декабре итальянское правительство вручало проклятому Гольдбергу очередную побрякушку. У инвалида было больше наград, чем у многих боевых генералов. Месье Монах не стал отказываться от почестей. В декабре он появлялся в Риме. Покуривая сигару, Эйтингон рассматривал побитую сединой голову чилийки:

– Где мы и встретимся, в очередной раз, только теперь он уедет домой в гробу, а Роза, наконец-то, станет моей женой… – от базы до Де-Кастри было не больше получаса лета, но Наум Исаакович не хотел связываться с Розой:

– Пока я не разберусь с бардаком, который здесь развели, я не могу ни на что отвлекаться. Даже на Розу… – он прилетел на восток по личному приказу министра Берия. Лаврентий Павлович хлопнул ладонью по радиограмме:

– Черт знает, что. Они уничтожают подводную лодку, нарушившую государственную границу, подбирают в проливе какого-то власовца, или белоэмигранта. Потом он ранит нашего работника и бежит из лазарета… – Берия выматерился:

– Испортили праздник и мне, и вам. Они не соизволили прислать фотографии мерзавца… – Наум Исаакович прилетел на базу с багажом, рассчитывая позже оказаться на севере, в Де-Кастри:

– Девочки отметили день рождения, а я не позвонил Розе. Ничего, устроим праздник еще раз, с тортом, с подарками… – закончив кормить, чилийка переодевала ребенка:

– Не знает она никакого английского языка, – хмуро сказал себе Эйтингон, – наш старый знакомец появился здесь не ради нее. И доктор не при чем, его самого молотком в висок ударили. Однако, все равно, врач к ней ходил. Мистера Питера Кроу он тоже навещал…

Едва увидев снимки предполагаемого власовца, Эйтингон распорядился перекрыть все дороги в округе и перебросить на базу наряды внутренних войск:

– Здесь не Прибалтика, никаких бандитов не водится. Никто ему не поможет, далеко ему не уйти. Он скоро окажется у нас в руках… – за три дня мистера Кроу, военного разведчика и кавалера Креста Виктории, пока не нашли:

– Он сюда явился ради Вороны, к гадалке не ходи. Где-то в нашем министерстве сидит крот, от западной разведки… – чилийка, накрыв себя и ребенка бушлатом, испуганно забилась в угол койки. Эйтингон помнил свои так называемые беседы с дурочкой, весной этого года:

– Сейчас мне придется долго ей объяснять, чего я, собственно, хочу, а она будет мотать головой, и мычать. С ней вообще все надо повторять на пальцах… – присев на край койки, он медленно, раздельно, сказал по-испански:

– Не бойтесь, вы меня помните. Ваш мальчик вырос… – парнишка совсем не напоминал индейца:

– Отец у него был белый… – Эйтингон вытащил из кармана пиджака кусок рафинада. Мальчик протянул ручку:

– Словно в зоопарке. Если не покормишь, она тебе не будет доверять… – он вложил сахар в ладонь чилийки:

– Просто расскажите мне кое-что… – Наум Исаакович считал, что доктор к побегу мистера Кроу отношения не имеет, но для очистки совести, решил навестить чилийку:

– Покушайте, милая, я подожду… – ласково добавил он. Захрустев рафинадом, дикарка, боязливо, неловко, улыбнулась.

Поселок Тумнин, Хабаровский край

На промороженной стене чайной, в клубах папиросного дыма, виднелся яркий плакат. Хорошенькая дама, в меховом пальто и шапочке, при ридикюле, улыбаясь, опускала бюллетень в обтянутую кумачом урну для голосования. Представительный молодой человек, в пальто с каракулевым воротником, тоже с бюллетенем, ласково следил за ней: «Женщина в СССР имеет равные права с мужчиной», – сообщал плакат. Рядом, рассерженный гвоздь выцарапал короткую надпись, из нескольких слов:

– Валька, кем бы она ни была, сильно насолила автору… – два года назад, пробираясь из Москвы в Прибалтику, Питер стал хорошо разбирать русский мат. Он устроился в темном углу, вдалеке от прилавка:

– Мы с Джоном в похожие заведения заходили, но зима тогда не была такой холодной. Впрочем, в этих краях всегда морозы… – чайную отапливало несколько чугунных буржуек. У посетителей, все равно, вырывался пар изо рта. Буфетчица, в натянутом поверх меховой безрукавки, засаленном халате, кричала через низкий, пропахший «Беломором» зал:

– Дверь закрывайте, кому сказала…

Скрипящая дверь впускала в чайную порывы метели. Непогода продержалась все выходные, что Питеру было только на руку. Седьмого ноября он успел оказаться за оградой базы до объявления общей тревоги. У него при себе была провизия, заправленная бензином зажигалка и даже фляга с кофе:

– Более того, я шел по компасу. Я хорошо помню карту, со времен подготовки десанта… – в первый день он не останавливался, пока не сделал почти десять миль, на северо-запад. Питер рассудил, что, в первую очередь, его начнут искать на востоке, у пролива:

– Они решат, что меня либо подберет еще одна лодка, либо я пойду к рыбакам… – он не стал отклоняться слишком далеко на север, где лежал военный порт, Советская Гавань, и новый морской порт, Ванино.

В тех краях властвовало МГБ. Из Ванина на Колыму отправляли тюремные рейсы, с новыми заключенными. На недавно выстроенную зэка железнодорожную станцию, из Хабаровска, беспрерывно гнали эшелоны, набитые осужденными людьми. В Шотландии, на полигоне, Питер читал сведения о лагерях, полученные из Москвы, от Журавля:

– Ванино, вотчина МГБ, а в Советской Гавани стоит тихоокеанский флот русских. Но место, где я был, совсем секретное, его нет ни на одной карте. До Советской Гавани здесь миль тридцать. Русские держат на базе подводные лодки, особого назначения…

До Де-Кастри оставалось примерно сто миль, но Питер понимал, что с одной финкой, и без лыж, он туда не дойдет. Он надеялся отыскать в тайге заброшенную охотничью сторожку, и найти лыжи, но все три дня ему пришлось ночевать в лесу, под наломанными ветвями елей:

– Хотя костер я разводил, и даже воду кое-как кипятил, во фляге…

Он взял стопку водки, уху, со ржаным хлебом и горячий чай, с блинами. Сахар подавали серый, кусковой, чай пах соломой, но уха оказалась отменной, наваристой:

– Здесь рыбу хоть руками можно ловить, я миновал несколько речек… – усмехнулся Питер, – впрочем, у меня хватило провизии от доктора. Он даже яблоки сунул в саквояж… – последнее, мерзлое яблоко Питер съел утром, подходя к окраине поселка, в непроницаемой метели. Сквозь свист ветра он услышал тоненький, далекий звук паровозного гудка, повеяло гарью:

– Тумнин, станция на линии из Ванино в Комсомольск-на Амуре. По этим путям везут зэка…

Судя по лицам посетителей чайной, Питер оказался именно в такой компании. Хмурые, заросшие бородами мужики, в ватниках, тулупах и валенках, молча, тянули чай или разливали водку. Уху подавали в щербатых тарелках, блины пекли из дешевой муки, скудно смазывая маргарином:

– И хлеб отдает лебедой, несмотря на то, что место коммерческое и карточки не принимает… – на это указывало рукописное, с ошибками, объявление над стойкой, рядом с вазочкой, куда насыпали простую карамель. Питер искоса взглянул на календарь:

– Одиннадцатое ноября, вторник. Вообще надо убираться восвояси, пока сюда не заявилось МГБ, в поисках меня… – он опасался идти на станцию в Тумнине, не желая нарваться на проверку документов, но ничего другого не оставалось. Питеру нужны были деньги.

Милиционер, дежуривший в заплеванном зале, смерил его скучающим взглядом. На окраине поселка Питер избавился от саквояжа, рассовав по карманам флягу, нож и папиросы с зажигалкой. С деньгами ему повезло. Толкаясь у крохотного окошечка кассы, осажденного народом, Питер ловко вытащил из кармана высокого мужика, загораживающего от него расписание, несколько мятых купюр. Денег оказалось немного, но на обед и пачку «Беломора» хватило:

– Надо придумать что-то с документами, – напомнил себе Питер, – дизель идет в Комсомольск-на-Амуре, большой город. Оттуда поезда отправляются в Хабаровск, где, тем более, нельзя показываться без паспорта. Без бумажки, ты букашка, как говорят русские. Надо найти какого-нибудь шофера, попроситься в кабину. Здесь есть автомобильная дорога, хоть и разбитая вдребезги. Но сейчас зима. Мы, хотя бы, не завязнем в грязи… – шоссе тоже вело в Комсомольск-на-Амуре:

– Я не покойный Волк. Он бы нашел знакомцев, или подельников, о нем бы позаботились. Я говорю с акцентом. Уголовники могут подумать, что я из Прибалтики, что я бежал из лагерей. Какой им резон мне помогать… – на него повеяло свежим, таежным запахом хвои и снега.

Подняв глаза, Питер встретился взглядом с заросшим до глаз, полуседой бородой, пожилым мужиком, в старом тулупе:

– Свободно здесь… – посетитель держал деревянный, плохо оструганный поднос, с алюминиевым чайником и пустым стаканом:

– Даже сахар не взял, – подумал Питер, – кажется, у него с деньгами еще хуже, чем у меня… – он вежливо поднялся:

– Пожалуйста… – Питер постарался произнести слово без акцента. Недоверчиво посмотрев на него, мужик опустился на лавку. Расстегнув тулуп, налив чаю, он что-то пробормотал, себе под нос. Питер заметил у него на шее, под ватником, бечевку:

– Крест он, что ли, носит? Ерунда, здесь не Украина, не Прибалтика, здесь нет верующих… – он подвинул соседу грубое блюдце, с кусками сахара:

– Приятного аппетита, угощайтесь, пожалуйста… – мужик, шумно, хлебал из блюдечка чай:

– Оттаяло нутро, – наконец, сказал он, – сахар казенный ты сам ешь, мил человек… – пошарив за пазухой, мужик извлек сверток, в холщовом платке:

– Соты не замерзли, – он развернул тряпицу, – домашний мед, таежный. Пирогами угощайся, хозяйка моя вчерашним днем пекла. С рыбой, с капустой, с черемухой… – серые глаза, внимательно, оглядели Питера: «Звать-то тебя, как?».

– Петр Михайлович… – в пироге оказался соленый, вкусный лосось. Питер протянул соседу руку:

– Будем знакомы. Может быть, взять еще… – он кивнул на стопку, – ради встречи… – мужик покачал головой:

– Не пью я, мил человек. Иваном Григорьевичем меня зовут, Князев по фамилии… – он поскреб в бороде, – давай-ка мы еще чайничек закажем, с медком и пирогами. Там, глядишь, и метель стихнет, к вечеру… – дожевав ржаной пирог, Питер кивнул: «Хорошо».

Деревня Гроссевичи, Хабаровский край

На бревенчатой стене баньки, среди янтарных капель смолы, Иван Григорьевич развесил сухие, пахучие березовые веники. Избушка, срубленная по-черному, стояла у ограды крепкого дома Князевых, на расчищенном пятачке, у быстрой, бурлящей по камням реки. Подъезжая к участку, по прорубленному в тайге зимнику, Князев указал на поросшие соснами склоны, обступившие узкую долину:

– Сихотэ-Алинь, Петр Михайлович. Здесь у нас и тигры еще водятся, и волки… – оказалось, что в Тумнин Князев приехал за мукой. Он махнул на восток, в сторону Татарского пролива:

– В Гроссевичах магазина нет. Раньше был, и мельница работала, а потом… – Князев не закончил:

– В общем, я сдаю мед, в здешнюю потребкооперацию, привожу меха, мясо… – сани мягко тронулись с места, – называюсь, охотник-промысловик…

Под ватником и рубашкой, деревенского холста, Иван Григорьевич, действительно, носил деревянный крестик, на бечевке, которую Князев, на старинный манер, называл снурком.

Князев не интересовался у Питера, кто он такой и как попал в тайгу. Они вместе грузили в сани дерюжные мешки с мукой:

– Потом мне все расскажешь, у нас впереди дня два дороги. Переночуем под санями, я тебя научу разводить сибирский костер… – сибирский костер Питера учила разводить миссис Анна, в Шотландии. Увидев его флягу и нож, Князев упер в стрелку крепкий палец, с каемкой муки, под ногтем:

– Вещи хорошие, матка в тайге всегда пригождается. Был у нас такой офицер… – Князев смешался, – то есть ученый, Арсеньев. Я у него служил в проводниках, мальчишкой, мы весь край исходили. Он удивился, что я матку знаю, а я ему сказал, что знание это от отцов и дедов наших. В школу я не бегал, не завели у нас школ… – Питер повторял себе, что наткнулся на однофамильца миссис Лизы:

– Это распространенная фамилия. Всю семью Лизы вырезал Горский, в Зерентуе. Иван Григорьевич с Дальнего Востока, он не имеет никакого отношения к Лизе… – налив Питеру таежного чая, на травах, Князев закинул сильные руки за голову:

– Попарились мы с тобой хорошо, но в снег я тебя правильно не пустил. После болезни надо себя поберечь. Лучше после баньки чайку выпить, с медом… – на чистом столе предбанника стояло лукошко с сотами. Иван Григорьевич и его жена, пожилая, седая женщина, держали пасеку, в курятнике квохтала птица. По участку бегала пара отличных, охотничьих лаек. Князев бросил собакам освежеванные тушки убитых по дороге белок:

– Зверь к нам не подойдет. Он знают, что здесь испокон веков люди живут… – заметив удивление в глазах Питера. Иван Григорьевич, коротко, добавил:

– Займище Князевых на всех картах было указано. Земля… – он помолчал, – земля государственная, то есть колхозная, а нам выделили приусадебный участок… – в сарае Князевых стоял ткацкий стан, прошлого века, и ручная маслобойка. Иван Григорьевич взял бутылку кедрового масла в баню:

– Первое средство от всяких недугов… – растирая Питера, он ничего не сказал о его шрамах:

– Но он все видел, как видел мой крестик… – Питер покосился на хозяина, – он в красном углу, как это русские называют, держит иконы. Он слышит мой акцент, но тоже ничего не спрашивает… – Иван Григорьевич не только не пил, но и не курил:

– Предки мои староверами были, – объяснил Князев, – такое от них пошло. Они в здешних краях обретаются со времен атамана Хабарова… – за чаем с медом Князев немного рассказал Питеру об истории семьи:

– Ты кури, если хочешь, – разрешил он, – молодежь сейчас без табака не может. Как шла война, я часто ездил в Хабаровск, обучать снайперов…

Ивана Григорьевича не взяли в армию по возрасту, детей у Князевых не было, но опытного охотника попросили заниматься с новобранцами. Питер помотал еще влажной головой:

– Не буду, Иван Григорьевич, потерплю… – пахло травами и смолой, гудели дрова в старинной, сложенной из речного камня печи:

– Дело хорошее, Петр Михайлович… – смешливо сказал Князев, – а парни, солдаты, все бегали с папиросами. На японскую я не попал, подростком был, а первую войну всю прошел, пока меня подчистую не списали, по ранению… – он показал Питеру старый шрам, на пояснице:

– Но я и в окопах не курил, и потом, как вернулся, как с хозяйкой своей… – он опять оборвал себя. Питер вздохнул:

– Он хотел сказать, что венчался. Он осторожный человек, привык, у себя в тайге. Ясно, что он не слишком-то любит советскую власть, однако он не ушел в Китай, как многие делали. Хотя он, наверное, не воевал на гражданской, сидел в лесах…

Отломав кусок теплой, сладкой соты, Питер, решительно, сказал: «Иван Григорьевич, я не русский. То есть не из СССР».

Хозяин поднял седую бровь:

– Я слышал, как ты говоришь, но подумал, может быть, ты оттуда… – он указал в сторону запада, – после войны много людей на Дальний Восток подалось… – налив еще чаю, он добавил:

– Когда я твой крестик увидел, все на места встало. Ты благодетельницы потомок, Марфы Федоровны. Она выстроила церковь в Зерентуе, сейчас разоренную… – Питер понял, что, действительно, наткнулся на очень дальнего родственника нынешней леди Кроу. Князев рассказал ему о ветви семьи, поселившейся в Зерентуе:

– В старое время кое-кто из наших предков подался на юг, в Китай, и на запад. Но кто в Забайкалье жил, те все погибли… – Иван Григорьевич вздохнул, – и даже могил не от них осталось. Впрочем, красного дьявола… – хозяин помолчал, – тоже пеплом развеяло, по ветру. Слышал ты про Горского… – он, испытующе взглянул на Питера. Тот кивнул: «Да».

Иван Григорьевич помешал остатки влажного чая:

– Я сам там не был. Я после первой войны, в тайге обосновался, но говорили, что перед смертью он мучился. Туда ему и дорога… – подытожил хозяин:

– Тебе на юг надо, к границе… – утвердительно заметил он, – путь известный. Ты без документов, – он смерил Питера долгим взглядом, – но не в первый раз нам с хозяйкой такие люди встречаются. Ты здесь спи… – Князев одевался, – баня добротная, тепло хранит. Я принесу тюфяк, подушку, одеяло… – он накинул тулуп:

– Завтра и выйдем, с рассветом, на лыжах. Собак возьмем, я по дороге тебя стрелять научу, по нашему, на таежный манер… – он задержался на пороге:

– Ты в каком звании, – поинтересовался Князев, – по тебе видно, что ты войну прошел… – Питер улыбнулся:

– Майор, но в отставке. Стрелять я умею, Иван Григорьевич… – хозяин хмыкнул:

– Но белку в глаз не бьешь. Хотя будешь, я тебя просто так в твои края не отпущу. И награды у тебя имеются?

У Князева, за иконами, лежало два потускневших, георгиевских креста. Питер отозвался:

– Есть и ордена. Иван Григорьевич… – он запнулся, – спасибо вам большое… – Князев усмехнулся:

– Спасибо скажешь, как с того берега реки Туманной мне помашешь. Надо еще песок захватить, на всякий случай… – в таежных реках, до революции, старатели мыли золото.

Хлопнула дверь, встрепенулись лайки, во дворе. Питер кинул в печь сосновую чурочку. Пламя взвилось, гудя за чугунной заслонкой. Присев на корточки, он пошевелил угли кочергой:

– Мучился. Белогвардейцы сожгли Горского в паровозной топке. Даже если Иван Григорьевич там был, он ничего не скажет, он скрытный человек. Впрочем, какая разница? Мне надо выбраться отсюда, вернуться в Лондон, к Марте… – огонь опалил лицо, Питер поднялся: «И вернусь, чего бы это ни стоило».

Поселок Де-Кастри

Архитекторам, готовившим проект виллы, Эйтингон приказал пристроить к зданию выходящий на газон зимний сад:

– Мы будем сидеть за стеклом, любоваться заснеженными лужайками, – весело сказал он Розе, – я велел сделать японский уголок, с прудом и тамошними деревьями…

Миниатюрные деревья привезли с южного Сахалина, осенью сорок пятого года. Над темной водой пруда перебросили изящный мостик, серого камня. Из бывших японских владений доставили садовника. Рядом с прудом возвели террасу, из выдержанной сосны, с шелковыми подушками, со старинной печкой, камельком. На отполированном подносе стоял нарочито грубый, черного фаянса чайник.

Рукав платья, темно-зеленого бархата, отделанного мехом леопарда, откинулся, обнажив тонкое запястье. Отпив чая, Роза помахала девочкам. В пруду поселили золотых рыбок, из Китая, приученных разбирать звон колокольчика. Аннет и Надин, с плетеной корзинкой, обосновались на кромке воды. Рыбки толкались рядом с девочками, близняшки хихикали.

Платье, сшитое в закрытом, специальном ателье в Москве, Розе доставили прошлым месяцем. Снимок наряда напечатали во французском Vogue:

– Зимняя коллекция ателье Диора, – усмехнулась Роза, – Лубянка, кажется, посадила кротов к парижским кутюрье… – в разговоре с Констанцей она презрительно отозвалась о платье, как о реплике:

– Месье Диор не станет шить на неизвестную клиентку, – объяснила Роза, – в Москве не гнушаются воровством чужих моделей… – на низком столике лежал тот самый Vogue.

Роза бросила взгляд на белое, свадебное платье модели, со шлейфом. Изгибалась длинная, узкая, полуобнаженная спина, девушка отвернулась от фотографа:

– Меня тоже так снимали, в особняке Тетанже, перед войной… – Паоло спокойно спал, среди шелковых пеленок, в плетеной корзинке. Утром, взвешивая мальчика, профессор довольно заметил:

– Еще неделя, и нашего парнишку можно переселить в кроватку. Отличный результат, фрау Роза… – за пять дней Паоло набрал килограмм веса. Малыш больше не напоминал куклу:

– Теперь он стал похож на ребенка… – Роза откинулась в кресле, – я все эти дни в кровати провела, вместе с ним… – фрау Луиза приносила завтраки и обеды в постель. Девочки прибегали, устраиваясь по обе стороны от Розы. Близняшки, едва дыша, осторожно, трогали мальчика:

– Они называют его братом, выучили новое слово… – не отнимая ребенка от груди, Роза занималась с дочерями по французской и немецкой азбукам. Аннет и Надин приносили игрушки и альбомы. Девочки часто задремывали рядом с Розой, уютно забившись под норковое одеяло.

Взяв бело-зеленую пачку американских сигарет, Роза щелкнула выложенной перламутром зажигалкой. Запахло ментолом, она нахмурилась:

– До войны кто-то курил похожие сигареты. В день, когда меня снимали в особняке, Тетанже устроил прием. Коктейль, как мы говорили… – Роза хорошо помнила свое платье, от Скиапарелли:

– Весенняя коллекция тридцать восьмого года. Мы с Тетанже отмечали годовщину свадьбы. Прием был в июне, все правильно. Потом мы уехали на Лазурный берег… – Роза увидела гардеробную, в апартаментах, где она жила с мужем:

– Тетанже заказал отдельный шкаф, для моей обуви. На прием я надела туалет из коллекции «Цирк». Серый шифон, то есть не серый, а переливающийся… – мадам Эльза отделала платье аппликациями, лепестками и бутонами экзотических цветов:

– Шпильки у меня были с каблуком в десять сантиметров, серые, из змеиной кожи… – Розу, неуловимо, что-то беспокоило:

– Аннет и Теодор отправлялись на море, в Канны. Мы говорили о летнем сезоне, о миссис Уоллис Симпсон, но тогда о ней все говорили. Тетанже пригласил британского издателя, предупредил меня, что он левый. Он расхваливал новую книгу, утверждал, что публика ждет именно такого романа… – Роза вспомнила мягкий голос, с английским акцентом:

– Я сразу приобрел рукопись, мадам Тетанже. Потрясающий текст, сплав мистики и психологии. Автор женщина, она разбирается в таких вещах… – издатель повел рукой. Затянувшись сигаретой, Роза побарабанила длинными пальцами по доскам террасы. Она сидела, обложившись подушками, поджав под себя ноги, сбросив туфли:

– Он обещал, что Хичкок, непременно, купит права на экранизацию. Речь зашла об испанской войне, подали аперитив, мы пошли к столу…

В парадной столовой апартаментов, за летним, холодным супом из щавеля, за норвежским лососем и спаржей, войну больше не обсуждали.

Роза разозлилась на себя:

– Я помню модель платья, но забыла, как звали издателя, и о какой книге он говорил… – Розе, смутно, казалось, что она читала книгу, во французском переводе:

– Нет, не помню. Прошло почти десять лет, случилась война… – она покуривала, глядя на темные кудри девочек:

– Почему я так волнуюсь? Констанца уверена, что это почерк Степана. Он прилетел сюда с другом, британцем, тоже авиатором, аристократом… – мадам Соболева, которую, втайне от ее чекиста, Роза протащила в особняк, описала и полковника Воронова и его друга, высокого, голубоглазого блондина:

– Проклятый Максимилиан был блондин… – забытая сигарета дымилась в пальцах Розы, – но что здесь делать Максимилиану, или брату Воронова… – рассказав Констанце о Петре Арсеньевиче, Роза натолкнулась на хмурый взгляд:

– Степан говорил, – отрезала Констанца, – что его брат, хоть и советский разведчик, но честный человек. Он обещал помочь Степану, вытащить нас из СССР. Он не имеет никакого отношения к Власову, он играл роль, работал в подполье… – Роза промолчала:

– Во-первых, только Степан умеет водить самолеты, а во-вторых, Максимилиан давно сдох… – при упоминании фон Рабе в глазах доктора Кроу появлялся холодный, ненавидящий огонек:

– Максимилиан похитил ее, убил на ее глазах любимого человека, Максимилиан держал ее в заключении, в Дахау и Пенемюнде…

Роза, несколько раз, внимательно рассматривала записку. Бумага была самая обыкновенная, писал полковник Воронов химическим карандашом:

– Они прилетели сюда на самолете. В проливе их, то есть нас, ждет подводная лодка. Мадам Соболева, Ольга, сказала, что фамилия второго британца де Уинтер. Где-то я слышала такую фамилию… – Роза решила, что до войны встречала упоминание де Уинтеров в светской хронике:

– Ольга молчит, но по ее глазам понятно, что она здесь не останется. Нельзя ее винить, она выживала, как могла… – Роза потушила сигарету, – я не знаю, что сделала бы я, на ее месте… – по словам Ольги, британцы обосновались в сторожке на озере:

– Надо улетать, пока Соболев не вздумал отправиться на рыбалку, пока Гаврилов не вернулся из Хабаровска. Надо продумать, как все правильно устроить, с диверсией и побегом. Эмиль бы пригодился, он отлично планирует операции… – Роза поняла, что скоро увидит мужа. Она взглянула на заснеженные, ровно подстриженные деревья, за окном:

– Я хочу домой. Хочу проснуться рядом с Эмилем, тихо его поцеловать, спуститься на кухню. Хочу печь блины, заваривать кофе, заплетать малышкам косички и провожать Эмиля в госпиталь… – она услышала стрекот швейных машинок, в школьной мастерской, уважительные голоса женщин, в коридоре амбулатории:

– Доброго вам дня, мадам доктор… – Роза приносила мужу обед, в трофейном, немецком термосе:

– Хочу шить наряды для первого причастия, а вечером пойти с Эмилем на каток… – она счастливо закрыла глаза:

– Он смеялся, что на коньках и лыжах не хромает. Девчонкам тоже надо купить лыжи… – достав блокнот и карандаш, покачав корзинку, Роза принялась чертить план комплекса:

– Четверо взрослых, и трое детей, считая Паоло. Мы все поместимся в опель Соболева, но надо понять, что делать с доджем… – запахло сладостями, уверенная ручка схватила карандаш:

– Annette dessiner, maman… – Надин, восторженно, взялась за журнал:

– Maman… – Роза поцеловала мягкую щечку:

– J’ai aussi filmé, ma chérie… – Надин широко раскрыла глаза:

– Et je vais… – Паоло захныкал, Роза отдала старшей дочери блокнот:

– Поиграйте, милые, и пойдем обедать… – она устроила мальчика у груди:

– После обеда девчонки, и Паоло заснут. Посижу, начерчу расписание операции, со схемой, как мы делали в Сопротивлении. Кроме зажигательных бомб, от Констанцы, у нас нет оружия. Но ничего, мы справимся… – погладив теплую, уютную спинку мальчика, Роза забыла о неизвестном ей де Уинтере.

Дворники доджа размеренно двигались, стирая с лобового стекла крупные хлопья мокрого снега. К вечеру потеплело, над шоссе с северного тоннельного участка в Де-Кастри повисли тяжелые, набухшие метелью тучи. В натопленной кабине грузовика пахло крепким табаком, хорошо заваренным, свежим кофе. Держа левой рукой термос, Констанца просматривала свою тетрадь. Сзади, из окошечка, ведущего в кузов, доносились голоса охранников МГБ:

– Они ругают погоду… – одними губами сказала Натали, – рейсы из Хабаровска отменили. Гаврилов застрял в городе… – глаза, цвета жженого сахара, усмехнулись.

Наташа Юдина всегда забывала, что Констанца понимает русский язык. Начальник северного тоннельного участка, майор МГБ, объяснялся с Констанцей на ломаном немецком. Наташу и конвой на стройку не пускали. Грузовик ожидал начальство, как Наташа весело звала доктора Кроу, на заднем дворе временных, хозяйственных построек, у мощных, железных ворот. В шесть утра сюда приводили колонны зэка, из большого лагеря:

Наташа помнила бесконечную зиму сорок первого года:

– На Бире нас тоже так гоняли. Вохра орала, что мы лентяйки, что стране нужен лес, что идет схватка с фашизмом, не на жизнь, а на смерть. Вечером девочки падали в сугробы и не могли подняться. Мы их тащили волоком, иначе охранники пристрелили бы отстающих. Пять километров на лесной участок, и пять километров обратно, каждый день…

Весной сорок второго на Биру поступили новые, американские грузовики, присланные по ленд-лизу. В бараке Наташа делила нары с коммунисткой из США, приехавшей в СССР в начале тридцатых годов, с мужем:

– Ее мужа расстреляли, в тридцать седьмом, а она получила десять лет. Сейчас она должна освобождаться, если она жива. Хотя мы все в сорок пятом подписали продление срока… – на грубой бумажке слепым шрифтом отпечатали:

– В связи с требованиями военного времени… – женщины, не глядя, ставили закорючку:

– Она меня научила английскому, надоумила сказать, что я до ареста водила грузовики… – у Наташи имелись водительские права, однако до войны она сидела только за рулем эмки. Покуривая американскую сигарету доктора Кроу, Наташа следила за забором, отгораживающим вход в тоннель от хозяйственного участка

– Но ничего, я справилась. Мне даже какую-то грамоту дали, на очередное седьмое ноября… – Констанца ушла вниз в сопровождении чекиста. Наташа знала, что на стройке доктор Кроу легко отрывается от конвоя МГБ.

Констанца усмехалась:

– Я, как начальник проектного бюро, считаю своим долгом посетить самые отдаленные закоулки и технические ходы. Товарищ сотрудник министерства за мной следовать не может, фигура не позволяет… – поведя хрупкой рукой в воздухе, Констанца сочно добавила:

– Он здесь брюхо наел…

Третью неделю подряд, Констанца проносила в тоннель спрятанные в подкладке рабочей, брезентовой сумки, пакеты с взрывчаткой. Она монтировала устройства на месте, лежа на спине, зажав зубами мощный фонарик. В отличие от местных зэка, доктора Кроу не обыскивали:

– Кабину доджа тоже не проверяют, – Наташа покосилась вниз, – что нам только на руку… – по мнению Розы, им не следовало отказываться от приготовленных Констанцей зажигательных бомб. Вооружение хранилось в тайнике, под полом кабины грузовика:

– Надо перенести бомбы в опель, пока охранники будут ужинать… – в случае вечернего вызова Констанцы на объект, как чекисты именовали виллу, конвой кормили в столовой для персонала. Роза обещала, как выразилась женщина, поработать с системой канализации, в особняке:

– Когда у товарища Соболева потечет дерьмо из унитаза, – мстительно заметила Роза, – он забудет о бдительности. Мы так делали в Сопротивлении, с бошами. Он вызовет Констанцу на виллу, благо Гаврилов застрял в Хабаровске, а дальше все просто… – Наташа покосилась на тонкий профиль Констанцы:

– Завтра в пять вечера сработают часовые механизмы в тоннеле. К тому времени мы должны оказаться в бухте, о которой говорится в записке. Погода нелетная, но Ольга сказала, что у них гидросамолет. Машина стоит в заливе. Нам надо протянуть всего пару десятков километров, дальше нас заберет подводная лодка. Наконец-то я увижу полковника Воронова, не на фото в газете… – Наташа подумала о новорожденном племяннике:

– Бедная Лючия, ее сбросили в ров, как маму, в блокаду. Но если Павел жив, то я его найду. У него есть сын, тоже маленький Павел. А если нет… – словно услышав Наташу, Констанца коснулась худыми, холодными пальцами ее руки:

– У меня тоже есть племянница… – тихо сказала доктор Кроу, – Августа. Она потеряла мать, в бомбежке, потом мой брат пропал, в СССР. Я хотела с ней поселиться, с ней и… – Констанца махнула в сторону серой полосы Татарского пролива:

– Но мой брат выжил, женился… – она улыбалась, – я стану приходящей тетей… – Наташа хотела что-то сказать, но прикусила язык:

– Констанца всегда хлопотала вокруг Лючии. Она любит возиться с девочками Розы. Может быть, она знает, что у нее никогда не появится детей… – доктор Кроу была всего лишь на пять лет старше Наташи, но девушка всегда думала о начальнице, как о взрослой женщине:

– Она и выглядит старше, после всего, что она пережила… – тонкие пальцы, с коротко остриженными ногтями, пожали руку Наташи:

– У тебя мальчик, – одними губами сказала доктор Кроу, – тебе надо о нем заботиться. Ты встретишь любимого человека, и выйдешь замуж. Вы приедете навестить нас, в Шотландии… – девушка приняла от Констанцы термос:

– Или вы приезжайте, в Италию. Я видела альбомы, там очень красиво… – Констанца вспомнила сухие веточки римской мимозы, в письмах Этторе, желтую, пачкающую руки, пыльцу. В кабину доносился рев штормящего пролива,

– Этторе не вернуть, но Степан рядом. Он всем рискнул, ради меня. Завтра мы встретимся и больше никогда не расстанемся… – захлопнув тетрадь, Констанца чиркнула спичкой:

– Очень красиво. Я была в Италии, только недолго. Но скоро мы собираемся надоесть и тебе и моему крестнику… – подпрыгивая на ямах, додж скрылся в белой, слепящей метели.

Школьное, синего драпа пальтишко, с кроличьим воротником, перекинули через ручку кресла. На потрепанной ушанке таял снег. Констанца второй год ходила в вещах, полученных на Дальнем Востоке. Она рассеянно огладила воротник кардигана, серого кашемира:

– Свитер с лодки. Чекист меня спросил, какую шубу мне привезти… – Констанца помнила свой недоуменный голос:

– Бывают разные шубы… – работник МГБ запинался, вспоминая названия мехов, на английском языке. Констанца отмахнулась:

– Мне нужно только пальто, шапка и ботинки… – ботинки были мальчиковые, как звала обувь Наташа Юдина.

В апартаментах хорошо топили. Констанца сидела в кресле, подвернув под себя ноги, грызя спелое, крымское яблоко. По возвращении с тоннельного участка она, с привычной аккуратностью, написала отчет для полковника Гаврилова и обошла конструкторское бюро, с лабораториями. Домашние, войлочные тапки мягко ступали по полу:

– Побег побегом, но у меня есть рабочие обязанности. Проекты останутся без присмотра, но я, хотя бы, удостоверюсь, что все в порядке… – многие арестованные инженеры, в бюро, говорили на немецком языке. Впрочем, иностранок, кроме покойной Лючии, сюда не посылали. Никто не подозревал, что Констанца хорошо объясняется по-русски. Констанца доела огрызок:

– МГБ боится, что я с кем-нибудь снюхаюсь, как они выражаются. В Германии была хорошая инженерная школа. Наверняка, ученых из бывшего рейха привезли в СССР, собрали в отдельной шарашке… – она вспомнила о Марте:

– Безопасный адрес сработал. В Лондоне получили письмо, Степан прилетел за мной… – страницу тетради покрывали бесконечные крючки шифра. Констанца покусала карандаш:

– Марта занималась вычислительными машинами, за ними будущее. СССР очень сильно отстает в этой области… – в конструкторское бюро исправно доставляли западные технические и научные журналы. Констанца понимала, зачем Гаврилов, невзначай, подсовывает ей статьи по теоретической физике:

– Русские надеются, что я заинтересуюсь работами коллег. Они буксуют, с военным применением энергии распада ядра… – Констанца не открывала издания:

– Я больше никогда пальцем не притронусь к этим вещам. Бесполезно приносить мне расчеты от русских физиков… – обнаруживая в стопках документов, от Гаврилова, такие листы, Констанца откладывала их в сторону. Летом, увидев знакомые формулы, она коротко сказала Гаврилову:

– Произошла ошибка. Задания не имеют ничего общего с нашей работой… – доктор Кроу помахала бумагами, – это теоретическая физика, а не оптика, акустика, или гражданское строительство… – покраснев, полковник ничего не ответил.

Поднявшись, Констанца налила себе кофе. За окнами апартаментов чернела непроницаемая, ноябрьская ночь. Поставив чашку на подоконник, она достала сигареты, из кармана кофты:

– На Северном Урале я тоже часто стояла у окна…

На Северном Урале Констанцу держали в отчаянной глуши, в нескольких часах езды от одного из больших лагерей, в особняке на берегу лесного озера. Доктор Кроу предполагала, что дачу выстроили для местных начальников, по ведомству МГБ. Пустынные, позолоченные, отделанные парчой апартаменты пропахли табаком, Констанца жила в большой, гулкой спальне, напоминавшей музейный зал.

Она повертела на пальце кольцо, тусклого металла:

– Окна выходили на северо-запад. Там я впервые увидела свечение, на горизонте, где, судя по всему, находятся семь скал… – Констанца, мимолетно, пожалела, что уезжает из СССР. Взобравшись на подоконник, покуривая, она приникла щекой к стеклу,

– Сочетание аномалий магнитного поля и оптических эффектов очень интересно, но не писать же мне в местную Академию Наук с предложением организовать экспедицию… – Констанца вспомнила обещание так называемого товарища Котова присвоить ей звание академика:

– Пошел он к черту, – разозлилась женщина, – ученого не покупают званиями и почестями, личными самолетами и дачами… – ей, все равно, было обидно, что природный феномен останется неизученным:

– В те края никто не ступает, кроме зэка и конвоев внутренних войск. Натали рассказывала, что уголовники, при побеге из лагерей, берут с собой человека, для пропитания… – Констанца закрыла глаза:

– Не думай об этом. Завтра все закончится, завтра я увижу Степана… – утром, в тоннелях северного участка, она привела в действие часовые механизмы бомб:

– Словно в Пенемюнде, когда меня спасли Марта и покойный Генрих. Но сейчас никто не пострадает. В пять вечера зэка поднимутся на поверхность, а новая смена только зайдет в ворота участка… – Констанца не хотела гибели невинных людей:

– Завтра утром Роза испортит канализацию в особняке. Соболев позвонит в бюро, вызовет меня, додж поедет на объект. К пяти вечера мы должны оказаться в бухте, где стоит самолет… – Констанца была уверена, что на подводной лодке их ждет кузен Джон. Она поняла, что улыбается:

– Меня и Степана отправят в Шотландию, поселят на закрытой базе, в маленьком коттедже, словно на озере Мьесен. По ночам я буду работать, а на рассвете запахнет кофе, он меня поцелует… – Констанца почувствовала прикосновение теплых губ, к виску:

– Спи, спи. То есть досыпай. Я сам все сделаю, тетради твои на столе, карандаш я очиню…

Она сворачивалась в клубочек на его нагретом, уютном месте, натягивая на себя одеяло. Рука задрожала, пепел упал на синюю, плиссированную юбку Констанцы:

– Мы скоро увидимся, – напомнила она себе, – завтра, то есть почти сегодня… – доктор Кроу огладила ладонью коротко стриженые волосы, цвета палой листвы:

– Два года прошло, но это неважно. Правильно говорил Степан, пока мы вместе, смерти нет. Я сохранила кольцо, а он, наверняка, прилетел с медальоном…

Констанца не собирала вещи. Кроме одинаковых юбок, блузок и кардиганов, школьного белья и простых чулок, у нее были только тетради. Она, заблаговременно, сожгла все выкладки третьей работы, об общей теории поля и пространственно-временном континууме:

– Это путь к звездам, – Констанца вернулась за стол, – не в стратосферу, куда человечество вырвется на конструкциях, подобных моей, но действительно, за пределы Солнечной системы. Это дорога к другим мирам и другим галактикам…

Все расчеты она помнила наизусть. В Шотландии она намеревалась восстановить две законченные работы и продолжить новую книгу. С собой она брала только личную, зашифрованную тетрадь, со сведениями о семи скалах, с рассказом покойной Лючии об итальянской синьоре Марте. Констанца подперла кулаком острый подбородок:

– Надо понять, кто она была такая. Лючия говорила, что Дюрер, на погибшей гравюре, изобразил ее с совой, символом мудрости. В молодости ее рисовал Ван Эйк. Она создала шифр, которым потом пользовалась леди Констанца… – доктор Кроу внесла в тетрадь информацию из папки, об оазисе:

– Туда надо отправить десант, не дать нацистам добраться до урана… – рядом с блокнотом лежали две потрепанные книги, в серых обложках: «Занимательная физика» и «Занимательная математика». Констанца полистала страницы:

– Группа авторов. Впрочем, какая разница? Надо будет издать их и на английском языке… – она подумала:

– Густи сейчас шесть лет, ей понравится. Инге тринадцать, он такое перерос. У него были хорошие способности. Надеюсь, он не бросил математику, и нам разрешат заниматься… – иллюстратор нарисовал мальчика, странным образом, немного похожего на Инге:

– Густи я никогда не видела, но настояла, чтобы девочка тоже появилась на рисунках… – аккуратная школьница, с косичками, и в нарукавниках, напомнила Констанце ее саму:

– Словно мне лет восемь. Дядя Джон повез меня в Кембридж, показал лабораторию бабушки Люси… – взяв еще одно яблоко, Констанца зашевелила губами:

– В погоне за временем. Можно ли в 8 часов утра вылететь из Владивостока и в 8 часов утра того же дня прилететь в Москву…

На деревянном столе, среди оплывающих свечей, громоздились открытые банки, скомканная, в жирных пятнах, пергаментная бумага. Ставни в сторожке закрыли. На керосинке пыхтела белая, облупившаяся, эмалированная кастрюлька. Пахло свежей, едва выловленной рыбой. Отрезав финским ножом, с янтарной ручкой, хороший кусок русского, ржаного хлеба, Максимилиан примерился к строганине:

– Покойный Отто рассказывал, как в Норвегии они солили лосося, на берегу горных ручьев. Он рыбу не ел, но обучил меня правильно ее разделывать…

Строганина таяла на языке. Не желая рисковать, Максимилиан велел зятю не болтаться долго у проруби. Пробыв на льду четверть часа, Муха принес целую охапку рыбы. Луком и даже тепличными помидорами, их снабдила мадам чекист, как весело звал ее Макс, оказавшаяся все-таки Ольгой. Острые зубы, Максимилиана, легко рвали мягкую горбушку:

– Уха, Петр Арсеньевич, это хорошо. Ржаная буханка с кухни МГБ тоже выше всяких похвал… – обергруппенфюрер ценил русский хлеб, с черной икрой, – однако венгерский рыбный суп, это нечто особенное… – он плеснул себе в стаканчик водки, из запотевшей бутылки:

– Но нужен острый перец. Ваш бывший ментор, судя по всему, не выращивает его в теплицах… – Макс потянулся:

– По возвращении мы отпразднуем удачное завершение операции. Перец у нас есть, в нашем озере отличная рыбалка. Мы устроим пикник с костром, на берегу… – Максимилиан надеялся на теплое лето:

– Мы окажемся дома в конце весны, застанем сезон цветов… – в ноябре и начале декабря патагонские степи и склоны гор покрывались разноцветным ковром. Он подумал о будущем племяннике или племяннице:

– Мухе я пока ничего не скажу. Он может разволноваться, он эмоционален, как все славяне. Ольга тоже едва не рыдает от счастья. Красавец, аристократ, увозит ее из дебрей гулага в родовой замок. Отличный сюжет для романа… – мадам чекист осыпала Макса комплиментами и поцелуями. Ольга смотрела на него влажными, томными глазами и без труда передала записку в большой особняк. Повертев пистолет, Максимилиан усмехнулся:

– Завтра в пять часов вечера Муха должен поднять Айчи в воздух. До места рандеву с нашей лодкой здесь полчаса лета, не больше… – по словам мадам чекист, на берегу залива появлялась целая компания женщин, да еще и с детьми.

Склонившись над кастрюлькой, зять помешал жирную, наваристую уху:

– Готово, ваша светлость. Отлично вышло, я всегда любил… – Муха, испуганно оборвал себя. Приняв дымящуюся тарелку, Максимилиан зевнул:

– Не стесняйтесь. Всегда любили русскую стряпню вашего заживо похороненного брата. Это у вас вышло удачно, должен признать… – он отхлебнул ароматного супа:

– Погребение, я имею в виду… – Муха покраснел от удовольствия:

– Берите рыбу и слушайте меня, – распорядился Макс, – от вас завтра зависит очень многое, если не все, доблестный летчик Степан Воронов… – обергруппенфюрер не собирался показываться на глаза 1103:

– Я спрячусь в кабине Айчи, она меня увидит позже. Она должна поверить, что перед ней Степан… – Муха покашлял:

– А содержанка жида, Эйтингона, и остальные женщины, ваша светлость? Что мы с ними будем делать? Немка тащит детей на берег, так она хочет сбежать…

О девочках, двойняшках, и новорожденном мальчике покойной секретарши доктора Кроу, рассказала мадам чекист. Не отрываясь от супа, Макс повел глазами в сторону бельгийского браунинга:

– У вас при себе имеется оружие. В кабине Айчи, как вам известно, лежит снайперская винтовка. Я вам помогу, в случае нужды. И вообще, Татарский пролив все скроет. У нас на все не больше четверти часа, поэтому не перебивайте меня. Вот что вы должны сказать 1103 и остальным женщинам… – Максимилиан внимательно взглянул в лазоревые глаза зятя:

– Он трус, но он справится. В конце концов, я буду рядом, а эти бабы не вооружены… – наклонив кастрюльку над тарелкой, он, наставительно, добавил:

– Беспокоиться незачем. Все пройдет, как вы выражаетесь, без сучка, без задоринки… – широко улыбнувшись, Макс потрепал зятя по плечу:

– Завтра в это время мы окажемся на дороге домой, Петр Арсеньевич.

Полдник девочкам накрывали в детской, за низким столом, отполированного ореха. Фрау Луиза расставляла трофейные тарелки, мейсенского фарфора, раскладывала по накрахмаленным салфеткам серебряные ложки и вилки. Аннет и Надин хорошо управлялись с приборами. Горничная принесла молочник, с домашними сливками, запахло теплым какао. Девочки получили булочки с корицей, сваренный на кухне лагпункта черничный джем, сбитое на ферме сливочное масло.

После обеда, вызвав горничную, Роза закатила глаза:

– Невозможно здесь оставаться, пока дом набит солдатами… – во дворе особняка стоял додж, – надеюсь, апартаменты не пропахнут канализацией. После дневного сна я поведу девочек в парк… – утро началось с неприятного аромата, в отделанных муранской плиткой ванных комнатах. Фрау Луиза услышала гневный голос Розы, стоявшей в передней, у внутреннего телефона. Женщина говорила на изысканном, немецком языке:

– Полковник, меня не интересуют нужды стройки. Вы получили четкое распоряжение товарища Котова. В случае подобных инцидентов, вам необходимо вызывать в комплекс инженеров… – фрау Роза повысила голос:

– Если мои дочери заболеют, из-за антисанитарных условий, вы будете виноваты. В ванные невозможно зайти… – судя по всему, апартаменты полковника не миновали похожей участи:

– В вашей квартире тоже произошла авария… – ядовито продолжила женщина, – вы, тем более, должны быть заинтересованы в ее устранении… – кинув трубку на рычаг, она повернулась к фрау Луизе:

– Наша обычная гостья приедет к обеду. По крайней мере, полковник, – Роза указала на телефон, – так обещал. Поставьте еще один прибор, предупредите кухню, что сегодня они кормят шесть человек… – Констанца ездила с конвоем из пяти солдат. Шофера доджа в столовую для персонала не пускали. Зэка, обслуживающие комплекс, ели отдельно, после обеда для охранников. Фрау Луиза кивнула.

Розе не надо было смотреть на часы, чтобы рассчитать время. Она прошла в просторную гардеробную:

– Словно на акциях Сопротивления, я чувствую, как движется стрелка… – Роза все аккуратно спланировала. Додж появился перед воротами комплекса ровно без четверти час дня. Услышав звук мотора, Роза бросила взгляд в окно детской. Поставив плетеную корзинку с мальчиком на персидский ковер, она занималась с близняшками по азбуке:

– Брум-брум… – весело сказала Аннет, – une voiture, maman…

Надин уперла пальчик в картинку на странице растрепанного Vogue. Высокая, тонкая девушка, в вечернем платье и меховом палантине опиралась на дверцу длинного, черного лимузина: «Aussi voiture. Je veux voiture!». Рассмеявшись, Роза поцеловала девочек:

– Будут у вас машины, не сомневайтесь… – опель полковника Соболева спокойно стоял у ограды:

– Он встретит Констанцу, проведет ее в подвал комплекса, к трубам. Ольга и Натали перегрузят зажигательные бомбы из кабины доджа в опель… – конвой внутренних войск покидал грузовик и следовал за Констанцей. Такое Розе было только на руку.

Болтая с девочками, она поглядывала в окно детской. Опель завелся, чихнув, два раза моргнув фарами. За стеклом, на месте водителя, Роза увидела светлые волосы Ольги, прикрытые собольей шапочкой. Роза заказала к обеду стейки:

– Жаль, что у нас нет оружия. Нож я из столовой вынесу, но одного ножа мало… – Ольга не могла выкрасть у Соболева пистолет. Обедала Роза с Констанцей, в гулкой, отделанной мрамором, расписанной фресками столовой. Трещал огонь в камине, пахло кедром. Они ели японский салат, с водорослями и трепангами, бульон с профитролями, мягкую, ароматную говядину. На десерт повар сделал сырный торт, с шоколадом и орехами. Налив себе кофе, Констанца коротко заметила:

– Неисправность довольно сложная, но, думаю, к четырем часам дня я закончу работу… – доктор Кроу появилась в комплексе с обычной, брезентовой сумкой, в школьном пальто:

– У нее там личный блокнот и зубная щетка… – подумала Роза, – впрочем, я тоже с собой ничего не беру… – Ольга предупредила полковника, что в четыре часа дня поедет в Де-Кастри, на маникюр и массаж. Роза открыла дверцу шкафа, в гардеробной:

– Мы все ляжем на пол опеля. Машину Соболева охрана не проверяет… – от комплекса до бухты было не больше двадцати минут. По словам Ольги, дорога оказалась в неплохом состоянии:

– Это на развилке, – вспомнила Роза тихий голос, – налево идет шоссе к аэродрому, а направо поворот к морю. Там обрыв, но есть тропинка… – достав с полки кашемировую, итальянскую шаль, Роза нахмурилась:

– Де Уинтер. Фамилия очень знакомая. Или он приходил на приемы Тетанже, до войны? Ольга не говорит, как его зовут. Я его увижу и вспомню, кто он такой… – девочкам подавали полдник в четверть четвертого. Харьковский профессор настаивал на строгом распорядке дня, объясняя, что дети, при хорошей организации досуга, меньше устают:

– У тебя тоже появится распорядок, когда ты подрастешь, милый… – смешливо сказала Роза, вынув Паоло из корзинки, – но вообще, твоя тетя Натали тебя избалует, обещаю. Может быть, она отыщет твоего отца… – Роза прикоснулась губами к рыжеватой прядке, над нежным ушком мальчика. Ей никак было не обойтись без сумки:

– Пеленки для Паоло, запасной чепчик, запасная кофточка, еще одно одеяльце. Нож, в конце концов… – она выбрала синюю, парусиновую торбочку, отделанную бежевой кожей:

– Вещь чем-то напоминает довоенные аксессуары, работы Аннет… – увидев торбочку в одном из летних номеров Vogue, Роза заказала сумку из Москвы. Она, аккуратно, складывала пеленки:

– Сюда тоже реплику привезли. Оригинальную модель делают испанцы. Фирма Loewe, до войны я носила их сумки… – Роза надела американские джинсы, изящные сапожки, сделанные обувщиками в мастерских большого лагеря. Тюленью кожу расшили бисером, обувь подбили овчиной. Она натянула кашемировый свитер:

– Обувь без каблука, так удобнее для прогулок с детьми. Впрочем я и без каблука выше всех на голову. Удобнее для прогулок и побегов… – устроив спокойно спящего Паоло в шали, Роза взяла короткую, тоже вышитую куртку, дубленой овчины, похожую на те, что носили авиаторы. Темные, скрученные в узел волосы она покрыла большой шапкой, нарочито грубой вязки.

Девочки допивали какао, фрау Луиза убирала со стола. Роза остановилась на пороге детской:

– Без двадцати четыре. Через десять минут мы должны сидеть в опеле, то есть лежать. Главное, чтобы девчонки молчали, пока мы не выедем на шоссе… – дочери, немедленно, бросили чашки:

– Мама, гулять! Гулять с Полем… – Роза улыбнулась:

– Сходим в парк, милые, возьмем санки… – у девочек были тоже сделанные зэка, деревянные финские саночки, – вы подышите свежим воздухом… – со значением добавила Роза:

– Одевайте их, фрау Луиза… – из коридора донеслась трель телефонного звонка:

– Это не внутренний аппарат, а внешняя линия. Черт его принес, в Москву… – Роза велела себе собраться:

– Ничего страшного. Он пропустил день рождения близняшек, он чувствует себя виноватым. Я объясню, что собираюсь на прогулку, попрошу перезвонить вечером. Вечером мы будем обедать на подводной лодке, в компании мистера Джона… – Роза усмехнулась. Длинные пальцы подняли отделанную балтийским янтарем трубку. Роза поставила торбочку на мраморный столик. Рука, невольно, нащупала нож, среди пеленок: «Слушаю».

– Я на аэродроме Де-Кастри, милая… – ласково сказал Эйтингон, – через полчаса встречайте меня, с подарками…

Темный силуэт опеля скрылся в поднявшейся, сырой метели.

Наташа Юдина, негромко, сказала Розе:

– Давайте мы с Ольгой понесем малышек. У вас Паоло, а фрау Констанца пусть идет первой… – Роза покачала головой:

– Пусть идет, но девочки вряд ли согласятся… – пост охраны комплекса они миновали без труда. Опель завернул за поворот шоссе, Роза расстегнула дубленую куртку:

– Натали, возьми племянника. Ольга и Констанца, присмотрите за близняшками… – она тронула Ольгу за плечо:

– За руль сяду я. Товарищ Котов через четверть часа появится в комплексе… – увидев, как расширились глаза Констанцы, Роза, спокойно, добавила:

– Держите детей, крепко. Дорога плохая, но машина вытянет… – опель, взревев, рванулся с места. Стрелка на приборной доске миновала отметку в сто двадцать километров, неумолимо, двигаясь дальше. Роза не думала о снеге, бьющем в лобовое стекло, о ямах и рытвинах, на узкой, едва расчищенной дороге, ведущей к бухте.

Красивые руки, с маникюром цвета темной крови, уверенно сжимали руль:

– Меня ждет Эмиль. Наши девочки не вырастут сиротами, мы не сгинем в Советском Союзе. Я зубами прогрызу путь к самолету, если понадобится, я пойду босиком по снегу. Я должна держаться, чего бы это ни стоило… – Роза посмотрела вниз, на скользкую, вьющуюся среди камней тропинку. В завывании ветра, она услышала лепет кого-то из дочерей:

– Maman, maman… – в машине Паоло проснулся, но, снова оказавшись под курткой Розы, почувствовав знакомое тепло, и запах молока, мальчик успокоился:

– Я хочу к маме… – запротестовал кто-то из близняшек. Роза вздохнула:

– Ладно. Натали, помоги Констанце, а ты, Ольга, иди рядом со мной… – она не видела очертаний самолета:

– Ольга сказала, что это гидроплан. Де Уинтер объяснил, что они замаскировали самолет. Конечно, гидроплан, они стартовали с подводной лодки. Де Уинтер, какая знакомая фамилия… – близняшки оттягивали руки, Паоло возился в шали.

Прищурившись, Роза заметила слабый свет, в ноябрьских сумерках, почти у кромки моря. Шумели волны, она услышала впереди голос Констанцы:

– У меня в сумке фонарик. Надо мигнуть Степану. Он мог не разобрать звука опеля, из-за ветра… – Роза, мимолетно, бросила взгляд на швейцарские часики:

– Без двадцати минут пять. Эйтингон добрался до комплекса, обнаружил пустой додж, понял, что меня нет ни в особняке, ни в парке… – Ольга отговорилась поездкой в Де-Кастри:

– Это хорошо, – облегченно поняла Роза, – Эйтингон, сначала, отправит людей именно туда. В пять часов взорвутся бомбы, в северном тоннеле. Нам наше вооружение не понадобилось… – удерживая детей, Роза обернулась к опелю:

– В пять часов мы окажемся в воздухе. Они, наверное, прилетели на Каталине… – Роза знала о гидроплане из иллюстрированных, западных журналов. Каждую неделю из Москвы в Де-Кастри присылали ящик со свежей прессой, с французскими сырами и винами, с заказами Розы:

– Мы все туда поместимся, это большой самолет… – девочки обнимали Розу, она вдыхала нежный аромат сладостей:

– Булочки мои, скоро вы увидите нашего папу. У нас самый лучший папа… – Роза вспомнила скрипучий голос Гольдберга:

– В мешке для картошки разгуливать не надо, это будет еще более волнующе… – она сглотнула:

– Самый лучший, самый смелый, самый умный. Он вас любит, всегда будет любить. Он никогда вас не оставит, мои красавицы… – в ушах застрекотал пулемет. Сквозь порывы ветра, Розе почудился голос мужа:

– То есть он еще был просто Монах, а я Портниха. Он велел мне убираться со стены форта де Жу, куда подальше, а я ему пожелала пойти к черту, со своими приказаниями, противоречащими друг другу… – Роза, невольно улыбнулась:

– Тогда Надин, бедняжка, у меня на руках умерла. Власовец сбил ее машиной, увозя раненого Максимилиана… – впереди отчаянно, пронзительно, закричала Констанца:

– Степан, Степан, мы здесь. Иди на фонарик, Степан…

Доктор Кроу, не разбирая дороги, спотыкаясь, ринулась на берег. Роза остановилась, чуть не сбив с ног идущую впереди Ольгу. Девочки испуганно захныкали, Паоло тоже забеспокоился.

Роза схватила женщину за рукав короткой шубки, темного соболя:

– Ольга, как зовут этого англичанина, де Уинтера… – та пожала плечами:

– Максимилиан. Макс. Красивое имя… – у Розы захолодели кончики пальцев:

– Конечно. Это Макс де Уинтер. Владелец Мэндерли… – бесцеремонно оттолкнув Ольгу, удерживая дочерей, она спрыгнула на влажную гальку:

– Констанца, нет, нет… – в белом, стылом тумане, Роза едва разглядела невысокую фигурку доктора Кроу:

– Надо ее догнать, это ловушка. Сюда прилетел вовсе не Степан… – оскальзываясь на камнях, Роза побежала на шум прибоя.

Констанца не могла оторваться от его теплых, надежных рук.

Большие ладони гладили ее впалые щеки. Он целовал высокий лоб, упрямую складку, между бровями, прядку волос, цвета палой листвы, выбившуюся из-под потрепанной ушанки. Констанца запрокинула голову, шапка упала на блестящую, мокрую гальку.

Шумел прибой, он шептал:

– Наконец-то, любовь моя, наконец-то. Мы полетим в Шотландию, и больше никогда не расстанемся. Я люблю тебя, так люблю… – все было так, как думала Констанца, задремывая на исходе ночи, в неуютной, остывшей постели:

– Мы поселимся в маленьком домике, на берегу моря. Степан посадит розы, в палисаднике. Мы заведем лабрадора, они очень добрые. Степан будет летать, как он хотел, в местной авиации, а я вернусь к работе. Стивен с семьей приедет к нам, Густи поиграет с собакой… – Констанца хотела спросить о брате, но только вложила хрупкие пальцы в его руку:

– Кольцо я сохранила, мой милый. Пока мы вместе, смерти нет… – от нее пахло табаком, кофе и горьким, неуловимым ароматом цитрона. Констанца нырнула под распахнутую, авиационную шинель:

– Он сбрил бороду, как в Норвегии, когда мы ездили в Осло. Ему идет, без бороды. Ему все идет… – она, мимолетно, коснулась круглого шрама, на его щеке:

– Максимилиан, мерзавец, ранил его в Дании. Забудь, забудь, все прошло, все позади… – она вдыхала уютный запах пряностей и соли:

– Он все такой же, мой Степан. Только появилось немного больше седины… – туман на берегу был таким густым, что Констанца не видела самолета:

– Наверняка, это летающая лодка, Каталина. Они замаскировали машину, чехлом. Сейчас мы окажемся на борту, через час гидроплан сядет на воду, рядом с британской субмариной… – она услышала негромкий стук серебряной ложечки, о фарфоровую чашку:

– Почти пять вечера. Дядя Джон или тетя Юджиния всегда старались выпить с нами чаю, если они были в городе… – детский чай накрывали в игровой комнате, в особняке Экзетеров:

– Когда Питер с Маленьким Джоном и Стивеном приезжал из Итона, он всегда у нас оставался. У нас было много детей, а тетя Юджиния работала, в парламенте, и возвращалась только поздно вечером… – Тони и Констанца ходили в Королевский Колледж, на Харли-стрит, который заканчивала и леди Юджиния. Девочек забирала из школы шотландская гувернантка:

– Дядя Джон шутил, что это семейная традиция, с шестнадцатого века. Миссис Макдонелл родилась на островах… – шотландка поднимала подопечных в шесть утра, отказываясь разжигать камин в спальне, даже зимой. Констанца помнила строгий голос, с сильным акцентом:

– Ничего, здоровей будете. Холод еще никому не вредил… – к детскому чаю подавали овсяные лепешки, сконы, мед и джемы из ягод:

– Степан нам будет варить джемы, как он делал в Норвегии. Сегодня я увижу Джона, не могу поверить. На лодке нам нальют чаю. Малышки Розы замерзли, и у нее Паоло на руках…

Не отрываясь от его губ, Констанца пошарила за воротником советской шинели. Пальцы натолкнулись на цепочку:

– Не такая, как у медальона, тоньше. Он, наверное, носит медальон на цепочке от крестика… – приподнявшись на цыпочках, Констанца шепнула:

– Ты тоже не снимал медальон, как я не снимала кольцо. Милый мой, милый… – Констанца, с тоской, поняла:

– Пять лет прошло, с последнего раза. Тогда, в Москве, за нами следили. На лодке трудно остаться одним, но в Шотландии мы проснемся вместе. То есть я буду засыпать, а Степан, просыпаться. Нас больше никто, никогда не разлучит… – пальцы Констанцы натолкнулись на что-то странное, незнакомое.

В дымке она почти не видела его лица, не понимала, где находится самолет:

– Но где-то рядом. Приятель Степана, де Уинтер, наверное, за штурвалом. Что это, у Степана на шее… – сквозь аромат соли до Констанцы донесся неприятный запах.

Петр испугался.

Проклятый Степан, заживо погребенный в Лондоне, не упоминал ни о каком медальоне:

– Что она бормочет, эта жидовка… – шепча ей о любви, он едва преодолевал брезгливость, – она нащупала мешочек. Сейчас она поинтересуется, что это такое. Мне надо пристрелить остальных, и сгрузить ее в Айчи. Незачем здесь зря болтаться… – Петр услышал скрип гальки, тяжелое дыхание. Странно знакомый женский голос позвал:

– Констанца, стой, это ловушка! Он не Степан, он только притворяется. Здесь фон Рабе, Констанца… – заплакали дети, она выскочила из тумана прямо на Петра. Он узнал тяжелые, темные кудри, развевающиеся по ветру:

– Сучка, мерзавка, она меня в Бельгии ударила каблуком по лицу. Партизанская шлюха, вот кого Эйтингон привез из Германии. Он ее приставил куратором к 1103… – жидовка держала в охапке рыдающих, тоже темноволосых малышей, в маленьких шубках. Петр бросил взгляд на расстегнутую куртку:

– Она еще и младенца сюда притащила. Сейчас она получит пулю в лоб, как и остальные… – Петр не успел вырвать пистолет из кобуры. Он почувствовал резкий удар, в шею, пронзительную, острую боль. Воротник шинели мгновенно намок кровью, запах гноя усилился:

– Мерзавка метнула в меня нож… – лезвие прошло по касательной, но Петр, невольно схватившись за шею, сдавленно застонал. Жидовка рванула за руку доктора Кроу:

– Констанца, бежим! Надо вернуться к опелю, уехать отсюда… – из тумана появились очертания двух фигур. У Петра затряслись колени:

– Их четверо, а я один. Его светлость может ничего не разглядеть, не услышать голосов, за шумом прибоя. Жидовка работала с партизанами, то есть с бандитами. Ей ничего не стоит меня обезоружить, пристрелить, и сбросить труп в море…

Зажимая рукой царапину, забыв о пистолете, он попятился назад, к кромке прибоя. Неловко ступив на мокрый камень, взмахнув руками, Петр шлепнулся в ледяную воду. Жидовка подтолкнула доктора Кроу:

– Бежим! Натали, Ольга, это ловушка… – на обрыве скалы, в морозной мгле, заметались огни фар. Заставив себя нащупать пистолет, с трудом поднявшись, Петр услышал сзади сухой щелчок снайперской винтовки.

Дети орали, он ощутил сильный толчок, пониже спины:

– Вам ничего нельзя поручить… – брезгливо сказал Максимилиан, – идите в Айчи, ждите меня… – фон Рабе без интереса посмотрел на светлые, испачканные кровью волосы русской. Пуля Макса попала ей в глаз, она рухнула лицом вперед:

– Сначала блондинки… – весело подумал обергруппенфюрер, – это, кажется, шофер моей драгоценности… – он почти не целился. Бежавшие женщины были в каких-то пятидесяти метрах. Высокая девушка, в лагерном бушлате, зашатавшись, упала на камни,

– Пора заканчивать практику в тире. Она получила пулю в спину, и с темноволосой так же случится. Вообще надо улетать, пока сюда не спустились гости. Бывший ментор Мухи нам ни к чему… – зять что-то мямлил о жидах. Максимилиан вспомнил давний расстрел в Белоруссии, осенью сорок первого года:

– Я приехал навестить айнзацкоманду. Они поставили пулеметы, но какая-то жидовка, с ребенком, раненая, вылезла из рва, попыталась бежать. Она споткнулась, ей пулеметом прострелили ноги, но она еще ползла. Я разрядил в ее голову обойму пистолета. Ребенка я убил ударом ноги, ему и года не было… – темноволосая женщина обернулась. Максимилиан замер:

– Мадам Клод Тетанже. Неожиданная встреча, нечего сказать… – вскинув винтовку, он спокойно выстрелил.

Когда американский, с усиленным мотором, виллис Эйтингона, вырвался на шоссе, ведущее в Де-Кастри, Наум Исаакович увидел свежие следы, на снеге, занесшем гравийную дорогу

Ему хватило ровно десяти минут в комплексе, чтобы объявить полковнику Соболеву об аресте:

– Сдайте оружие, растяпа… – Эйтингон выматерился, – вы, наверняка, замешаны в побеге номерной заключенной. Где ее шофер, где… – он оборвал себя. Горничная клялась, что фрау Роза взяла девочек и новорожденного на прогулку в парк. Наум Исаакович заставил себя не орать на бывшую рижанку и харьковского профессора, спешно вызванного в большой особняк:

– Они ни в чем не виноваты. Роза добрая душа, она позаботилась о младенце, потерявшем мать, пусть и шпионку… – позвонив в Де-Кастри, Эйтингон выяснил, что начальник конструкторского бюро, полковник Гаврилов, прохлаждается в Хабаровске. Наум Исаакович не дослушал объяснения его заместителя, майора:

– Мне плевать на плохую погоду, – взорвался Эйтингон, – я сам сегодня прилетел с юга. Пошлите наряды внутренних войск на все участки, которые посещала номерная заключенная за последний месяц… – у Наума Исааковича было плохое предчувствие.

Мерзавца, кавалера креста Виктории, мистера Кроу, так и не нашли. Эйтингон не хотел думать, что в проливе болтается еще одна подводная лодка:

– Есть гидропланы, помещающиеся в субмарины. У японцев была такая техника… – ожидая прибытия дополнительных сил, из Де-Кастри, для обыска местности, он, с каким-то удовольствием, пообещал разоруженному полковнику Соболеву арест и трибунал, для него и Гаврилова.

Эйтингон стоял посреди пахнущей сладкими пряностями и молоком, роскошной спальни Розы, рассматривая нетронутую одежду, в кедровых шкафах:

– Впрочем, они оба слишком опытные работники. Они пару лет посидят в уютных шарашках, и Лаврентий Павлович их простит, как он простил товарища Яшу. Ценными кадрами у нас не разбрасываются… – Эйтингон был уверен, что тихоня, доктор Кроу, в очередной раз обвела всех вокруг пальца:

– Она подговорила Розу ей помочь, как это сделала мерзавка Марта. Розу просто использовали… – за штурвалом гидроплана мог сидеть бесследно пропавший полковник Воронов или брат доктора Кроу:

– Или они оба сюда прилетели. Его светлость вовсе не взял отпуск, а ждет их в проливе, на основной субмарине. Лодка, откуда спасся мистер Кроу, была не единственной. Пока он морочил нам голову, на базе, здесь готовили побег… – заметив у края обрыва занесенный снегом, черный опель, виллис Эйтингона и грузовик с бойцами еле успели притормозить.

Татарский пролив ревел, серые, мощные волны обрушивались на скалы. Резкий ветер ударил Науму Исааковичу в лицо, запахло солью и гниющими водорослями. Опель был пуст, в открытые дверцы задувала поземка. Внутри пахло крепким табаком доктора Кроу и знакомыми духами Розы. Шумели рассыпавшиеся по дороге бойцы, мигали включенные фонарики, Эйтингон насторожился: «Тише!». Сквозь туман, затянувший бухту, до него донесся треск выстрелов:

– Это винтовка, не пистолет. Они сюда явились с целым арсеналом…

Он несся вниз, не разбирая дороги, забыв о соскочившей генеральской фуражке. Полы шинели развевались, черноволосую, в седине голову, присыпал снег. Он не смотрел на трупы, валявшиеся на мокрой, блестящей гальке. Эйтингон рванулся вперед:

– Роза, милая, прости меня, прости… – краем уха он услышал звук мотора самолета. В белом тумане смутно виднелась удаляющаяся тень.

Он рухнул на колени, рядом с окровавленными, спутавшимися в колтун, тяжелыми волосами. Она лежала, раскинув красивые руки, словно защищая кого-то. Дубленая, вышитая куртка, промокла от крови:

– Maman, maman… – маленькая ладошка, высунувшись из-под тела Розы, скребла гальку, кто-то слабо постанывал:

– Словно щенок или котенок… – Наум Исаакович мог думать только о ней:

– Они стреляли в спину женщине с детьми. Они мне за все ответят, мерзавцы… – сорвав перчатки, пачкая руки и шинель, он, бережно, перевернул Розу.

Выстрел разорвал ей горло, но не тронул лица.

Снежинки падали на мертвые, темные глаза, таяли на длинных ресницах:

– Она умерла стоя, прикрывая собой дочерей. Роза, моя Роза…

Наум Исаакович плакал, не стирая слез со щек. В шали, на груди Розы, что-то копошилось, жалобно пищало:

– Надо его в пролив швырнуть, девочки о нем и не вспомнят. Для чего мне вражеское отродье… – Наум Исаакович не успел прикоснулся к шали. Измазанные кровью ручки, неожиданно крепко, вцепились в отвороты его шинели. Они рыдали, икали, лезли к нему в объятья. Обе малышки картавили:

– Non, non! Paul frère! Non, papa…

Аккуратно сняв шаль с мертвого тела, распахнув шинель, Эйтингон устроил детей в тепле. Девочки плакали, прижавшись к нему, мальчик попискивал. Звук мотора почти пропал в тумане. Издалека, с севера, донесся мощный гул:

Конец ознакомительного фрагмента.