Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой. Часть двадцать первая (Нелли Шульман)

База королевской авиации Карлайл, Камбрия

Перед большим окном вышки диспетчеров простиралась освещенная яркими прожекторами взлетно-посадочная полоса. Апрель на шотландской границе, выдался прохладным. В начале месяца, перед Пасхой, зарядили дожди. Сегодня, правда, тучи рассеялись. Транспортный дуглас, вылетевший на базу из Лондона, сразу получил погоду.

Резкий ветерок, из приоткрытой форточки, шевелил страницы календаря, на стене:

– Год коронации Ее Величества Королевы Елизаветы Второй… – в календаре собрали официальные и семейные фотографии нового монарха. Дежурный диспетчер, с чашкой крепкого чая, покуривал в окно, разглядывая военный конвой, на полосе:

– Словно сюда прилетает сама Ее Величество, в сопровождении принца Филипа… – он подозревал, что грузовики, выехавшие из брюха дугласа, скоро направятся на запад, к побережью Ирландского моря:

– Наверняка, они едут на оборонный завод, в Селлафилд. Но кого они ждут, и кто такой этот мистер Джон… – мистер Джон, как представился диспетчеру невысокий, коренастый мужчина, с неприметным лицом, носил потрепанный, серый костюм. Осанка у него была военная:

Пристально оглядывая диспетчерскую, он предупредил:

– Будет второй рейс. Пилот выйдет на связь, когда окажется в зоне вашей ответственности… – кроме двух грузовиков, набитых ребятами, в пехотной форме, из дугласа выехало два остина, с правительственными номерами. Последним транспортный самолет покинул низкий, черный Bentley Continental. Диспетчер узнал очертания автомобиля по фотографиям в журналах:

– Самая быстрая машина в Британии, скорость до ста двадцати миль в час. Таких построили всего две сотни… – насколько он мог разглядеть, мистер Джон тоже курил, облокотившись на капот Bentley:

– Они привезли даже авиационных техников, – хмыкнул диспетчер, – начальник базы отменил на сегодня все ночные тренировочные полеты. Интересно, кто, все-таки, здесь приземлится… – рядом с мистером Джоном, на капоте, громоздились пакеты:

– Подарки на Пасху, что ли. Он заметил открытку, от моего сынишки… – усмехнулся диспетчер. Увидев самодельную аппликацию, с желтым цыпленком, мистер Джон пробормотал:

– Об этом я позаботился, не забыл. Цветы мы не взяли, но цветы пока и не нужны… – рация, в диспетчерской, захрипела. Военный услышал позывные рейса, переданные мистером Джоном:

– Карлайл, говорит борт 1803. Я в двадцати милях от базы, прошу разрешения на посадку… – авиатор понятия не имел, откуда идет рейс. Он прислушался к голосу пилота:

– У него шотландский акцент. Наверное, машина с севера. Кого они, все-таки, сюда везут… – поговорив с летчиком, он переключился на канал переносной рации мистера Джона. Визитер держал аппарат в кармане пиджака. Диспетчер, вежливо, предупредил:

– Посадка через десять минут. Погода в округе хорошая, ветер умеренный, видимость отличная… – на взлетной полосе засуетились. Грузовики и остины выстраивались в колонну, окружив лимузин:

– Словно они будут охранять пассажира, – понял диспетчер, – но ведь так и есть, наверное. Я увижу, кто спустится по трапу… – лондонские техники хлопотали вокруг переносной, алюминиевой лесенки. Диспетчер издалека услышал знакомый гул моторов. На северо-востоке повисла темная тень, самолет снижался. Он присмотрелся:

– Борт идет не один, его сопровождают истребители. Неужели прилетает Ее Величество? Но тогда бы начальник базы знал, кого нам ожидать, на поле выстроили бы караул… – самолет оказался новым, винтовым De Havilland Heron. Такие машины выполняли рейсы малой протяженности, по Британии:

– Правильно я подумал, что они из Шотландии летят, здесь недалеко. Но Ее Величество, кажется, в Лондоне, а не в Балморале… – диспетчер оценил навыки пилота:

– Молодец, отличная посадка. Такому асу можно доверить штурвал королевского борта… – никаких опознавательных знаков на самолете он не заметил. Пробежавшись по полосе, Heron остановился. К машине приставили трап, дверь, в фюзеляже, отъехала в сторону. В белом свете прожекторов блеснули бронзовые волосы. Маленькая девочка, в сером пальтишке, высунулась наружу:

– Здравствуйте, дядя Джон… – донесся до диспетчера звонкий, детский голос.

Селлафилд, Камбрия

На заднем сиденье Bentley зашуршали оберточной бумагой. Запахло шоколадом.

Джон скосил глаза в чертежи на острых коленях кузины. Констанца рассматривала схему подключения реакторов будущей гражданской атомной станции:

– Папа, съешь это яйцо, – потребовал мальчишка, – оно с марципаном. Марта не любит марципан, и я тоже… – Степан, добродушно, усмехнулся:

– Зато я люблю. В Дании он вкусный. Спасибо, Николас…

Джон, мимолетно, вспомнил, как привозил ребенку Моллер сладости из Копенгагена:

– Девочку звали Магдаленой, а сын у нее Иоганн. Ровесник Питера Кроу, ему тоже прошлым Рождеством исполнилось четыре года…

Бывшая Моллер, потом Вернер, а теперь фрау Брунс спокойно проживала на хуторе, рядом с датской границей. Свернув работу в Западной Германии, британская оккупационная администрации не стала передавать данные о женщине немецким коллегам, как о них думал Джон:

– Во-первых, все быльем поросло, – заметил он Марте, – а во-вторых, в ведомстве генерала Гелена, как бы это сказать… – миссис М отрезала:

– Работают бывшие нацисты. Хорошо, что Шелленберг умер прошлым годом. Гелен не преминул бы нанять на службу соратника по Принц-Альбрехтштрассе… – М скривила губы:

– Между прочим, после освобождения из тюрьмы, Шелленберг уехал на итальянские озера, в Альпы, где и скончался… – Джон вздохнул:

– Я знаю, к чему ты клонишь. Но у нас нет ни одного рычага воздействия на банковскую систему суверенной страны. Тем более, речь идет о Швейцарии. Мы не можем послать коммандо в Цюрих и приставить пистолет к затылкам управляющих вкладами частных клиентов… – по зеленым, холодным глазам М Джон понял, что коллега первой бы прыгнула с парашютом на улицы Цюриха:

– Она заботится о Теодоре-Генрихе, – подумал Джон, – мальчик, наследник богатства фон Рабе… – словно услышав его, кузина заметила:

– У нас пятеро детей на руках. Я не оставлю Волка вдовцом, а ребятишек сиротами. Я уверена, что Макс написал завещание. Он передал средства, например, Рауффу, который, как сквозь землю провалился. Но, появись я в банке, ему, немедленно, все сообщат. В тот же день мой труп найдут где-нибудь на окраине сельской дороги. Ничего… – подытожила Марта, – я достаточно зарабатываю, чтобы обеспечить моих детей. Будущий адвокат тоже получает кое-какие деньги у Бромли, пусть и по ставке практиканта… – Марта добавила:

– Хорошо, что вы помирились… – Джон признавал, что был неправ:

– Я извинился перед Максимом, и он все понял. Я тогда еще переживал, из-за Тони… – благополучно получив степень бакалавра юриспруденции, кузен дорабатывал, как весело говорил Волк, год бесплатных обедов под крылом мистера Бромли:

– Скоро у него адвокатский экзамен, – вспомнил Джон, – он, наверняка, сразу въедет в помещения в Линкольнс-Инн. Ему осталось два года до сорока, надо делать карьеру… – не отрывая рук от руля, он откашлялся:

– Через четверть часа будем на месте, до Селлафилда всего тридцать пять миль… – лимузин шел за грузовиком с военными и остином с охранниками. В заднее стекло тоже светили фары машин сопровождения. Визит миссис Смит не афишировали. На станции ее встречал тщательно отобранный и проверенный персонал:

– Русские открывают свою станцию в следующем году… – Джон вспомнил название закрытого города, – в Обнинске… – Журавля они законсервировали, однако кое-какие сведения из Москвы все же поступали:

– Марта тоже считает, что его нельзя трогать. Не стоит рисковать, он может понадобиться для более серьезных дел. Он фаворит Берия, если судить по данным из открытых источников… – после смерти Сталина все ставили именно на Берия, как на будущего главу СССР:

– Лаврентий Павлович заигрывает с общественным мнением, – невесело сказала Марта, – он прекратил дело врачей, велел арестовать мелкую сошку, из министерства. Он хочет предстать либералом, в глазах запада, но, поверь, оказавшись на посту главы страны, он сильнее закрутит гайки, как говорят в России… – о судьбе Кепки они ничего не знали. Эйтингон, как и товарищ Яша, Серебрянский, по выражению Марты, исчез с радаров:

– Но Циону я все равно не могу выпускать из-под присмотра, – напомнил себе Джон, – впрочем, она и не рвется в Лондон. Как я и говорил, материнство ее изменило… – к нему протянулась детская ручка:

– Дядя Джон, мы с Мартой еще марципан нашли. Теперь вы съешьте… – герцог, послушно, открыл рот:

– Спасибо, Николас… – кивнул он крестнику. Лазоревыми глазами мальчик напоминал отца:

– Волосы у него более светлые, чем у маленькой Марты и вьются. Он больше похож на Степана… – крестница М, болтая ногами, в аккуратных, черных туфельках, с перепонкой, увлеченно разворачивала шоколадные яйца. На шее девочки поблескивало старинное, золотое распятие, с изумрудами. Джон со старшей Мартой летал на крещение, в деревенскую церковь, на островах:

– Чуть ли ни все местные жители пришли, даже на моторках люди приезжали. Супругов Смит там любят… – Джон, осторожно, сказал:

– Констанца, ее величество намекнула, что хотела бы видеть тебя в орденском списке, к дате коронации… – кузина не отрывалась от инженерных синек: «Что?».

– В орденском списке, – терпеливо повторил Джон, – ты леди, а теперь ее величество предлагает тебе звание Дамы Большого Креста Ордена Британской Империи… – он кивнул на поднимающиеся впереди, в свете прожекторов, величественные очертания заводов Селлафилда:

– За создание станции, за твою работу с учеными… – прибавил Джон. В последние два года Нобелевские премии по физике получили подряд трое британцев. Джон был уверен, что, стоило бы кузине только захотеть, как и она полетела бы в Стокгольм, за медалью:

– Но профессор Борн говорил, что она, наотрез, отказывается от номинаций. Все научное сообщество об этом знает… – Борн, которому все пророчили премию в ближайшее время, занимался квантовой механикой:

– Он взял Инге в аспиранты. Парню всего девятнадцать лет, а он аспирант… – Инге получил степень по физике досрочно, за два года. Он делил время между лабораторией Кавендиша, в Кембридже, и Эдинбургским университетом, где преподавал бывший беженец от нацизма, Борн.

Большие глаза цвета патоки, спокойно, взглянули на него:

– Станция еще не закончена, и как ты меня собираешься вносить в орденский список? Как миссис Смит, что ли… – она слегка повела бровью:

– Марта, насколько я помню, тоже отказалась от звания дамы… – Джон пробурчал:

– Я ей говорил, что она может воспользоваться фамилией Кроу, которой она и пользуется, в обычной жизни… – Марта только хмыкнула:

– Почести мне ни к чему, я выполняю свою работу… – Констанца сплела тонкие пальцы, на синьках:

– Я и моя семья никуда не двигаемся без вооруженного конвоя… – она указала на военный грузовик, – а теперь ты мне предлагаешь прийти на торжественную церемонию в Букингемский дворец… – Джон заметил:

– Охраны там будет достаточно. Мы, в конце концов, обеспечиваем безопасность коронации. И не надо никуда ходить, орден тебе бы привезли на дом. Но не хочешь, как хочешь… – ему в рот сунули еще одно яйцо. Маленькая Марта склонила голову:

– Папа обещал подарить нам кроликов, на Пасху. Корсар их не тронет, он у нас добрый. Дядя Джон, а у Полины, в Банбери, есть кролики… – Джон, невольно, улыбнулся:

– Кота у нас забрали, так что у нее остались спаниели и белый пони. Но кролики, это хорошая мысль, Марта… – в зеркало он увидел, что Степан обнимает наевшихся шоколада, прикорнувших детей:

– Пусть поспят, – рассеянно сказала Констанца, вернувшись к чертежам, – я хочу, чтобы они пошли со мной на станцию. И ты тоже, милый… – ласково добавила она, обернувшись к мужу. Степан коснулся ее руки:

– Малышам понравится, они всю дорогу сюда только и говорили, о реакторах… – Джон повернул рычажок радио, на приборной доске, орехового дерева:

– Час классической музыки… – мягко сказал диктор, – Вилла-Лобос, Бразильская Бахиана Номер Пять. Поет молодая солистка Королевской Оперы, мисс Адель Майер… – Джон приглушил звук, но голос Адели все равно был сильным, страстным:

– Хватит, – решил герцог, – вернусь в Лондон за мальчиком, и все ей скажу. Я, действительно, не живу с Ционой, не надо мне еще осложнений. То есть пока живу… – он скрыл вздох:

– Ладно, об этом Адели знать не обязательно. Посмотрим, как все сложится, в будущем…

Перед конвоем распахнулись высокие, бронированные ворота главного въезда в оборонный комплекс Селлафилд.

Восьмиметровые башни реакторов поднимались в усеянное крупными звездами небо. Сильный, соленый ветер, гнал с ближнего, Ирландского моря, обрывки туч. Наверху мигали красные огоньки сигнальных лампочек:

– Это больше для порядка… – Констанца наклонилась к детям, – самолеты так низко не летают. Но, когда-нибудь, реакторы достигнут стометровой высоты… – в инженерных расчетах она, по привычке, пользовалась метрической системой:

– Но в деревенской лавке миссис Смит переходит на фунты и унции… – Констанца, мимолетно, улыбнулась, – вернее, лавку чаще навещает мистер Смит… – Степан готовил, убирал коттедж, вместе с детьми ухаживал за грядками с овощами и курятником. У них появилась своя птица:

– Яйца, источник белка, – подумала Констанца, – для правильного развития детей важна сбалансированная диета. Хотя немного шоколада тоже не помешает… – шоколад продавали только на материке. Степан всегда привозил из Инвернесса сладости, для малышей. Констанце полагались хорошие блокноты и карандаши.

Даже когда двойняшки были совсем маленькими, она не оставила работы по ночам:

– Марта и Николас тоже оказались полуночниками, как я… – Констанца помнила спокойное дыхание ребятишек. До года сестра и брат спали в одной кроватке, трогательно обнимая друг друга. Даже сейчас, заходя с утра в детскую, Степан обнаруживал сына и дочь дремлющими под одним одеялом.

Констанца работала в гостиной, поставив колыбель подле стола. Корсар устраивался рядом, уткнув нос в лапы, деликатно стараясь дышать, как можно тише. Ньюфаундленд, казалось, чувствовал, что дети собираются заплакать. Чуть слышно ворча, он тянул Констанцу зубами за подол юбки:

– Он сразу принял малышей. Они за ним ползали, потом ковыляли, потом пошли. Они катаются на Корсаре, купаются, все вместе… – Степан запрягал пса в тележку для велосипеда, привезенную с материка. Внутрь, с Мартой и Николасом, набивались деревенские дети. Ньюфаундленд важно вышагивал вдоль тротуара их единственной улицы:

– Теперь у нас еще и кролики появятся… – дочка и сын ждали визита в зоомагазин, в Инвернессе, – для детей полезно ухаживать за животными… – Констанца и сама ждала возвращения в Шотландию. По ее расчетам, после Пасхи, она должна была получить ответ на свое письмо. По ее просьбе, муж отвез в Инвернесс запечатанный пакет:

– Я дала им школьный адрес, – подумала доктор Кроу, – мисс Маккензи обещала обо всем позаботиться. То есть теперь она миссис Холидей… – учительница в деревенской школе, после Рождества обвенчавшись в Инвернессе, летом переезжала на материк. Констанца пока не посвящала ни мужа, ни кузена в свои планы:

– Может быть, мне еще откажут, – озабоченно подумала она, – у меня нет диплома педагога. Я преподавала Инге, но частным образом… – она не хотела брать ученика в аспирантуру. В его последний визит на острова, Констанца, весело, сказала:

– Милый мой, я не занимаю университетского поста. Мы продолжим приватные консультации, а ты иди к профессору Борну. Квантовая механика, интересная область, где твои математические склонности получат должное развитие… – одновременно с подготовкой магистерской диссертации по физике, Инге получал такую же степень, по математике:

– Совсем, как я, – поняла Констанца, – только я осталась в лаборатории Крокодила, а Инге намеревается податься в сельские учителя… – Борн был против плана юноши. Слетав в Эдинбург, Констанца, примирительно сказала:

– Два года покоя и тишины еще никому не помешали, профессор. Я навещала родные края Инге, там подходящая обстановка для работы. Он теоретик, ему не нужна экспериментальная база. Пусть преподает детям, как он хочет, и пишет докторат. Или доктораты, – добавила Констанца. Борн вздохнул:

– Он еще совсем юноша, он может поддаться природным инстинктам, доктор Кроу… – Констанца усмехнулась:

– Значит, он привезет себе жену с родины, вот и все… – научный руководитель Инге, недовольно, ответил:

– Мало ли, какая там попадется жена, доктор Кроу. Не всем удается найти такого супруга, как у вас… – Констанца бросила взгляд на мужа. Степан подмигнул ей:

– Пока мама занимается последними приготовлениями, идите на руки… – он присел, – я вас подниму высоко-высоко. Не так высоко, как эти башни, конечно… – реакторы охлаждал воздух, в них загрузили две тысячи тонн графита:

– Диаметр основания пятнадцать метров… – Джон, предупредительно, распахнул перед ней дверь, – в каждом реакторе находятся урановые стержни, в алюминиевой оболочке… – в прошлом году военные возвели завод, по отделению урана и плутония, от отработанного топлива. Констанца оглядела будущий, главный зал станции:

– Надо продумать систему очистки топлива, позаботиться о механизмах эвакуации, в случае неполадок в системе. Надо поставить сюда машинные вычислители… – пока ее ждало всего несколько инженеров и техников. Бетонные своды уходили вверх, в огромной комнате было полутемно. Реакторы работали вторую неделю, но схема подачи электроэнергии замыкалась только сегодня:

– Пробный запуск… – Констанца сглотнула, – всего на несколько минут… – на пульте чернела одинокая, электрическая лампочка. Пока питание стройки обеспечивалось генератором, подключенным к общей сети заводов Селлафилда:

– Берите халаты, – услышала она ласковый голос мужа, – здесь, как в больнице, положено надевать белое… – Констанца пробежалась пальцами по пуговицам потрепанного пальто, старого драпа. Главный инженер подал ей белый, накрахмаленный халат. Джон подхватил ее одежду:

– Пора, – кивнула Констанца, – звоните энергетикам, на центральный пульт управления… – в ее руках оказались теплые ладошки дочери и сына. Марта засопела:

– Будет темно, мама… – Констанца вспомнила далекий голос, неизвестной женщины:

– Я так и не знаю, кто она была такая. Но я всегда останусь ей благодарна… – последний раз она слышала голос три года назад, придя в себя после операции, в закрытой, охраняемой палате госпиталя в Инвернессе:

Не открывая глаз, Констанца, слабо, спросила:

– Кто… Кто родился, милый… – непривычно, уютно, запахло чем-то сладким, она услышала шуршание. Степан присел на кровать:

– Не бойся, любовь моя, посмотри на них. У нас Марта и Николас. Спасибо тебе… – он осторожно, вложил свертки в руки Констанцы, – спасибо…

Констанца вспомнила:

– Она обещала, что с ребенком все будет хорошо. Но ведь родилась двойня… – малыши отличались отменным здоровьем, рано пошли и заговорили. Марта и Николас научились читать перед этим Рождеством. Констанца стала заниматься с ними арифметикой. Сын, бойко, встрял:

– Не бойся! Мама сделает так, что будет светло… – Марта выпятила губу:

– Вовсе я не боюсь. Мама, – девочка потянула Констанцу за ладонь, – можно нажать на кнопку… – под лампочкой поместили красный рубильник. Главный инженер положил трубку внутреннего телефона:

– Нас выключают из системы, миссис Смит… – Констанцу и здесь не называли по имени. Прожекторы, наверху, мигнув, потухли:

– Мама, надо запустить реактор… – в один голос сказали Марта с Николасом. При свете фонарика Степан увидел, как блестят глаза жены:

– Пусть, – тихо сказала Констанца, – пусть, милый. Это все ради них. Им жить в новом мире, с новой энергией… – на ее хрупком пальце мерцало кольцо, серого металла. Степан, незаметно, положил руку на свой медальон, под воротником рыбацкого свитера:

– В новом мире. Она права, это все ради детей… – забрав у Джона фонарик, он осветил сыну и дочке путь:

– Теперь дело за вами… – смешливо сказал Степан, – мама построила реакторы, а вы дайте нам свет… – дети, пыхтя, вскарабкались на кресло. Маленькая ручка Марты протянулась к рубильнику:

– Она всегда первая… – Констанца смотрела на бронзовые волосы дочери, – она и родилась первой, на четверть часа раньше Николаса… – сын положил ладонь поверх пальцев сестры:

– Будет свет, – уверенно, заявил мальчик, – да, мама… – Констанца кивнула:

– Будет, милые. Нажимайте кнопку… – рубильник щелкнул, лампочка налилась теплым, желтым сиянием:

– Свет, – ахнула Марта, – все работает, мама! Реактор работает… – шагнув к креслу, Констанца обняла детей:

– Иначе и быть не могло. Но мы не остановимся на этом, мы пойдем дальше… – она постояла, прижимая к себе малышей, глядя на спокойный, яркий свет лампы.

Гитары в отведенном им коттедже, рядом со строительной площадкой будущей станции, не было, однако дети, все равно, попросили Джона спеть. Николас широко зевнул:

– Папа нам всегда поет вечером, по-английски, или по-русски… – устроившись на кровати, он держал сестру за руку. Марта подняла бронзовую, растрепанную голову:

– По-русски мы говорим, но только дома. Дядя Джон, а Полина знает русский? Маленький Джон знает… – сын подхватил язык от детей Марты:

– Они тоже дома по-русски говорят, – подумал герцог, – Максим не позволит сыну забыть язык. Он мальчика водит в церковь, соблюдает посты, Марта для всех варит щи… – герцог улыбнулся:

– Надо спросить у них, насчет учителя языка, для мальчика. Нам преподавал мистер Энтони, белоэмигрант, но и сейчас в Лондоне хватает эмигрантов… – старшие дети ходили в школу Вестминстер. Юный Ворон и Питер Кроу посещали детскую группу, при церкви:

– Густи собирается в Кембридж, учить языки, – вспомнил Джон, – совсем большая девочка, двенадцать лет. Давно ли я ездил за пенициллином, для нее? Тогда, в бомбежке, погибла ее мать, тетя Юджиния, мистер Майер… – он решил, что, кроме русского, сыну будет полезно выучить арабский:

– Китайцы на стороне СССР, а вот арабскую карту дядюшка Джо разыграть не успел. С еврейской у него ничего не вышло, слава Богу. Однако русские не преминут влезть в драку за нефть, они попытаются склонить арабов на свою сторону. Значит, мы должны противопоставить им свое влияние, в том регионе… – он покачал головой:

– Нет, не знает. Она скоро вас навестит, и вы у нее все сами спросите… – детей отправляли на острова после коронации:

– Не только детей, Инге и Сабина тоже с ними едут. У Адели премьера осенью, она остается в Лондоне, репетировать… – Сабина ждала письма из Парижа, от Мишеля. Барон де Лу организовывал для девушки стажировку в Лувре:

– Она год проведет в Сорбонне, собирается специализироваться на импрессионистах. Хотя коллекций Мишеля и Теодора теперь не найти, все бессмысленно… – в календаре Джон обвел красной ручкой дату, на следующей неделе. Адель пела в «Глориане» Бриттена, в Ковент-Гарден. Официальную премьеру оперы, написанной по случаю коронации, назначили в начале июня:

– На гала-представление дядя Джованни возьмет ложу, а сейчас никого из родни не ожидается. Сяду в партере, потом пройду за кулисы. Меня пропустят, я семья. Надо заказать столик, в хорошем ресторане, с танцами… – он поймал себя на том, что думает о больших, карих глазах Адели:

– Объясню, что Циона страдает нервной болезнью. После рождения Полины, ее депрессия усилилась. Семья не ездит в Банбери, правды им знать неоткуда. Пообещаю, что разведусь с Ционой. Я, действительно, хочу развестись, я устал… – он знал, чего ищет:

– Любви, – понял Джон, – такой, какой меня любила Эмма. Дети, это другое. Я хочу, чтобы дома мне были рады, чтобы меня встречали с улыбкой. Я, в конце концов, хочу доверять женщине, с которой делю постель… – два года назад, после исчезновения дипломатов Маклэйна и Берджеса, Джон сказал Марте:

– Насчет них ты была права. Слава Богу, прокол не наш, а министерства иностранных дел. Они наняли на службу людей с левыми симпатиями, продавшихся коммунистам… – зеленые глаза смерили его долгим взглядом. Марта отчеканила:

– Проверяло их вовсе не министерство, а мы. То есть мы с тобой тогда еще здесь не сидели, – она обвела рукой кабинет, – но это и наш прокол тоже… – она постучала линейкой по столу:

– Филби знаком с ними по Кембриджу… – Джон фыркнул:

– Я тоже учился в Кембридже. Кстати, вместе с Наримуне. Моя сестра была замужем за чекистом, я женат на разоблаченном агенте русских. Ты сейчас на меня наденешь наручники, или разрешишь мне звонок домой, перед арестом… – М поджала и без того тонкие губы:

– Речь не об этом. Не давай Филби доступа к материалам, за которыми гоняются русские. Ты понимаешь, о чем я говорю. Маклэйн и Берджесс дипломаты, им не показывали нашей закулисной кухни… – Джон, коротко, отозвался:

– О тебе Филби не знает и не узнает, но я не хочу оскорблять джентльмена беспочвенными подозрениями… – герцог не успел отступить. Перегнувшись через стол, Марта, ловко, подцепила линейкой его итонский галстук:

– Не веришь, что человек твоего круга может стать шпионом русских? Или пример Паука тебя ничему не научил… – герцог поправил бриллиантовую булавку:

– Филби учился в школе Вестминстер.

– Один хрен, – сочно, по-русски, отозвалась кузина:

– Только она сказала не о хрене, – усмехнулся Джон, – впрочем, при детях она не матерится. Но Циона вела себя тихо, после побега Берджеса и Маклэйна. Она к этому отношения не имела. Но русские говорят, что в тихом омуте черти водятся… – Циона ухаживала за дочерью, играла на фортепьяно и разводила розы. Джон с мальчиком приезжал в Банбери почти каждые выходные:

– Малыш любит сестру, – ласково подумал он, – всегда с ней возится. На Пасху прокачу детей на барже, в наших краях тепло. И надо зайти в зоомагазин, насчет кролика, для Полины… – дети спали, не разняв рук. Он вспомнил теплые ладошки дочери, быстрый шепот:

– Папочка, приезжай скоро! Я скучаю, так скучаю… – Джон всегда купал и укладывал детей сам:

– Я тоже им песни пою, только с гитарой… – он перекрестил малышей:

– Спите спокойно, мои хорошие. Летом вы познакомитесь с Полиной… – Марта с Кларой везли в Инвернесс, как они говорили, целый самолет:

– Инге и Сабина взрослые, но там Пауль и еще девять человек. Младшие Клары, моих двое и пятеро Марты. Дети пробудут в Шотландии два месяца, загорят, накупаются… – в августе Марта с Волком собирались на континент. Джон тоже вез малышей в Париж:

– Циона пусть сидит в Банбери… – он тихо вышел из спальни, – если с Аделью все сложится, мы с ней встретимся во Франции. Оставлю детей Мишелю с Лаурой, возьму напрокат машину и повожу Адель по стране. Она была только в столице. Поселимся в хороших отелях, навестим Лион, Лазурный берег…

На крыльце коттеджа вспыхивали огоньки папирос. Приоткрыв дверь, Джон, сварливо сказал:

– Они угомонились, спят. Смотрите, не простудитесь… – мистер Смит рассмеялся:

– Мы северяне, не забывай… – Констанца и Степан накрылись одним пледом. Джон заметил на ступенях трофейную флягу и термос. В небе сверкали звезды, на краях реакторов перемигивались алые огоньки лампочек. Степан поболтал флягой:

– Отмечаем пробный пуск. Не желаешь, на посошок, перед сном… – он перешел на русский язык. Джон вздохнул:

– Мне завтра рано вставать. Лимузин, вместе со мной, возвращается в Лондон. Вам пригонят виллис. Охранники остаются здесь, карта у тебя есть, и я все объяснил. До озера отсюда миль пятьдесят, на юг. Завтра к обеду окажетесь на месте… – Констанца и Степан проводили Пасху в охотничьем доме Экзетеров, в Озерном Краю:

– Церковь в деревне, в десяти милях от поместья, – добавил Джон, – а если что-то срочное, то у вас рядом охранники, с рацией… – мистер Смит кивнул:

– Ждите в Лондоне посылок, я вам рыбы закопчу… – кузина с мужем тоже держались за руки. Констанца улыбалась, затягиваясь папиросой:

– На официальное открытие пусть приезжает ее величество, – весело сказала доктор Кроу, – перерезать ленточку. Я свое дело сделала, теперь надо идти дальше… – Джон, невольно, поинтересовался: «Куда?». Хрупкий палец указал на яркий, блистающий Млечный Путь.

Констанца вскинула голову: «Туда, к звездам».

Кембридж

Недорогой, но приличный пансион помещался на тихой Сильвер-стрит, неподалеку от деревянного, пешеходного Математического моста, соединяющего здания Квинс-колледжа. Зеленеющие ивы купали ветви в реке Кам. Из окон вестибюля и столовой пансиона, на первом этаже, виднелись торопящиеся через мост студенты. Юноши зажимали под мышкой портфели, разматывали шарфы и расстегивали плащи. Днем шел мелкий, неприятный дождь, но к закату распогодилось. Бронзовое солнце играло на черепичных крышах колледжей, освещало плавно скользящие по реке лодке.

– Вы, значит, тоже у нас студент… – добродушно сказал хозяин пансиона, склонившись над паспортом постояльца. За вырез вязаного жилета пожилой мужчина заткнул пенсне:

– Что изучаете, уважаемый… – юноша, в замшевой куртке и американских джинсах, с военного образца рюкзаком, покраснел:

– Юриспруденцию, господин. В следующем году я получаю диплом. Я решил провести пасхальные каникулы в Британии, ради практики в языке… – английский у немца оказался почти безукоризненным:

– Гамбург попал в нашу зону оккупации, – вспомнил хозяин, – мальчик погиб как раз над Гамбургом… – единственный сын владельца пансиона, пилот королевской авиации, не вернулся с боевого задания, за два месяца до победы:

– Юноша ни в чем не виноват, – напомнил себе владелец, – ему всего двадцать лет. Он был ребенком, когда закончилась война. Откуда я знаю, может быть, его родители погибли от бомбы, сброшенной моим мальчиком… – немец, аккуратно, расписался на карточке: «Фридрих Краузе». Хозяин протянул ключ, с тяжелой бляхой:

– Завтрак с восьми до десяти утра, газеты для постояльцев в столовой. Приятного вам визита… – юноша взглянул в сторону книжной полки. Владелец улыбнулся:

– Берите, пожалуйста. Библиотечка открытая, при отъезде вернете книги на место. Опять же, вы хотите совершенствоваться в языке… – мистер Краузе унес в свою комнату, на втором этаже, томик американского писателя Брэдбери:

– Роман, как у мистера Оруэлла, о будущем, – вспомнил хозяин, – там жгут книги, словно в Германии, во времена нацистов… – он подумал о голубых, спокойных глазах немецкого юноши:

– Ерунда, мистер Краузе совсем молод. Он не имеет никакого отношения к нацизму… – наверху, пролистав книгу, Фридрих кинул томик на постель:

– Ладно, это потом. Сперва надо пройтись по городу… – в Кембридж он приехал, следуя заданию, полученному от Садовника, в родном Гамбурге:

– Вернее, не в Кембридж, а в Лондон, – поправил себя юноша, – но сначала мне надо осмотреться и понять, как найти эту Адель Майер… – Фридрих, разумеется, ничего не сказал Садовнику, дисциплина оставалась дисциплиной, однако, услышав о поручении, юноша, скептически хмыкнул:

– С тем же успехом, можно искать иголку в стоге сена. Имя, фамилия, описание и возраст. Она вообще могла все придумать, эта Майер… – Садовник сообщил, что задание исходит от вышестоящих руководителей. Фридриху всегда казалось, что дома у Садовника пахнет плесенью:

– Это от его оранжереи, где он разводит орхидеи. Словно лежишь в гробу, и как они здесь детей растят… – на батареях сохли влажные пеленки, с кухни слышалось громыхание кастрюль и визгливый плач. Женившись четыре года назад, Садовник успел стать отцом троих детей:

– Арийцы обязаны заботиться о том, чтобы Германию населяли немцы, а не всякие черномазые или славяне… – заявлял на собраниях ячейки Садовник. Фридрих не любил бывать у него дома:

– Там нечем дышать, не то, что у меня… – поступив по стипендии в университет, юноша съехал из каморки, при пансионе «Талия». Он устроился практикантом, в уважаемую юридическую фирму. Фридриху хватало средств на съем просторной комнаты, с окнами на гамбургскую гавань:

– Руки у меня из нужного места растут, – юноша огляделся, – я побелил потолок и стены, переложил половицы. Здесь тоже чисто, место хорошее. Даже река видна… – он не хотел зря болтаться в Лондоне:

– Я здесь по настоящему паспорту, никто, ничего не подозревает, и у меня нет при себе оружия, только нож. Но все равно, не стоит рисковать… – каждое лето, перед каникулами, Фридрих делал вид, что едет в деревню, к дальней родне:

– С землей всегда нужна помощь, – объяснял он университетским приятелям, – тем более, там чистый воздух, солнце… – в сентябре все считали его загар именно деревенским.

Четвертое лето подряд Фридрих, с приятелями по движению, отправлялся в Дамаск. В Сирии, в тренировочных, полувоенных лагерях, его звали Фаридом.

Юноша рассматривал толпу студентов, галдящую на мосту:

– Вахид тоже взял местное имя, но понятно, что он из братства СС, я видел у него татуировку. Может быть, задание именно от него, или даже от Феникса… – о Фениксе, главе движения, они только слышали:

– Но это не сам фюрер, фюрер погипогиб, как герой, не желая попасть в руки варварских орд. Феникс воспитывает наследника фюрера. Придет время и сын вождя, станет нашим вождем… – после первого лета в Сирии юноша больше не видел Вахида:

– Скорее всего, он выполняет другое задание, – решил Фридрих, – но наши арабские друзья о нас заботятся… – немецких парней учили стрельбе, обращению с минами и взрывчаткой, водили их на показательные допросы:

– Ее допрашивать не надо, – ухмыльнулся Фридрих, – но можно заняться чем-то другим. Судя по описанию, эта фрейлейн Майер миленькая. Она арийка, пусть и наполовину. По крайней мере, так сказал Садовник… – фрейлейн Майер еще требовалось найти:

– Может быть, она здесь учится, – пришло в голову Фридриху, – но не бывает таких совпадений. В Британии сотни университетов, она могла давно уехать из страны… – он взглянул на часы:

– Пора перекусить. Заодно подумаю, где лучше искать эту Адель… – внизу хозяин указал налево:

– Перейдете Математический мост, прямо по Сильвер-стрит, и выйдете на Трампингдон-стрит. Бойкое место, там закусочные, кондитерские… – сунув в карман куртки портмоне, Фридрих остановился у перил:

– Похоже на наши университетские города, Гейдельберг, Геттинген. В Гамбурге все новое, а в Кембридже вокруг одна старина… – ближние часы гулко пробили шесть раз. Голубое, ясное небо, пронзали шпили церквей:

– Здесь Люфтваффе ничего не трогало, – понял Фридрих, – Кембридж не бомбили. От Гамбурга, как и от всей Германии, почти ничего не осталось. Но мы скоро возродимся, восстанем из пепла… – оторвавшись от перил, он услышал звонок велосипеда. Сердитый, девичий голос сказал:

– Хоть иногда смотрите по сторонам, мистер… – хорошенькая, кудрявая девушка, в пурпурном свитере и юбке бежевого твида, резко затормозила велосипед. Плетеная корзина, впереди, накренилась, под ноги Фридриху посыпались книги. Он едва успел подхватить тяжелый том: «Джон Рёскин. Современные художники».

Ветер зашелестел страницами, на первом листе Фридрих увидел росчерк: «Сабина Майер».

Под низким потолком разносился хрипловатый, сильный голос. В американской, музыкальной машине, вертелась пластинка:

Пахло дешевыми папиросами, женскими духами, на деревянных столах виднелись влажные следы от бокалов с вином. Губы цвета спелой малины выпустили колечко серебристого дыма. Покачав туфелькой, она хихикнула:

– Это единственное такое заведение в Кембридже. В остальных местах либо играют в дротики и пьют пиво, либо там очень чопорно. Цейлонский чай, девонширские сливки и бутерброды с огурцом, на белом хлебе… – тонкая бровь взлетела вверх. Она стукнула папиросой о край жестяной пепельницы:

– Но здесь мы делаем вид, что мы в Париже… – услышав его английский язык, фрейлейн Сабина, сразу заявила:

– Не затрудняйтесь. Я родилась в Судетах. Говорите со мной по-немецки… – она знала и французский язык:

– Еще я учу итальянский… – призналась девушка, – я специализируюсь по французскому искусству, но нельзя не говорить на языке Ренессанса… – Фридрих, все время, повторял себе, что ему надо уходить:

– Не рискуй, ты выяснил все, что хотел. Это счастливая случайность, такое нельзя было предугадать… – на Математическом мосту он едва не сбил с велосипеда сестру фрейлейн Адели Майер. Девушка изучала историю искусств в Ньюхем-колледже:

– Это второй женский колледж в Кембридже, после Гиртона, – объяснила она, – здесь только пять лет назад предоставили женщинам полные права на обучение. Теперь мы официально получаем дипломы бакалавров, а не так, как раньше… – девушка скривилась, – когда текст диплома был не таким, как у мужчин… – из соображений осторожности, Фридрих не упомянул о Гамбурге:

– Однако она слышит мой говор. Она поймет, что я с севера Германии… – он сделал вид, что учится в Киле. Услышав историю о пасхальных каникулах и совершенствовании языка, фрейлейн Сабина улыбнулась:

– У вас очень хороший английский, бойкий. Даже акцент его не портит… – поступив в университет, Фридрих бросил делишки с проститутками на Реепербан, однако английского языка юноша не оставил:

– Британской оккупационной администрации в городе больше нет, но у нас порт, – подумал он, – английский постоянно нужен. И для карьеры язык пригодится…

Юридическая практика, где работал Фридрих, занималась сопровождением корпоративных сделок. Он помнил недавний визит партнера, адвоката из Мюнхена. Герр Герберт Штрайбль водил британский лимузин, носил сшитые на заказ в Италии костюмы и сверкал бриллиантами, в запонках накрахмаленной рубашки:

– Он близкий знакомый канцлера Аденауэра, активист Христианского Социального Союза, его фотографии печатают в газетах… – Фридрих тоже намеревался сделать блестящую карьеру. Юноша изучал фотографии новых квартир, в витринах агентств по продаже недвижимости:

– У меня будут апартаменты в пять, шесть комнат, с высокими потолками, с видом на море. Свой лимузин, загородный дом, на побережье… – у адвоката Штрайбля имелось шале, в Баварских Альпах:

– Я купил развалины по дешевке, – вспомнил он небрежный голос, – раньше дом принадлежал семье промышленников фон Рабе. У них не осталось наследников, на месте их берлинской виллы выстроили новые жилые кварталы. Их шале, в конце войны, расстреляли американские артиллеристы, прямой наводкой. Тамошний район сильно пострадал… – Штрайбль покашлял:

– Это темная тень нашей истории, так сказать. Чем скорее мы забудем о случившемся, тем лучше. Мы теперь новая страна, Западная Германия… – Фридрих понял, что шале находится рядом с разгромленной виллой покойного фюрера, в Бертехсгадене:

– Наследник нашего вождя восстановит былое величие Германии… – сказал себе юноша, – мы ничего не забудем… – он не собирался забывать и сведения, полученные от фрейлейн Сабины. Девушка, с удовольствием, болтала с ним. Они заказали бутылку вина, испанские оливки и сырную тарелку:

– Дома мы говорим на английском языке… – заметила фрейлейн, – наш отчим, англичанин… – Фридрих узнал, что фрейлейн Адель Майер, весной стала солисткой оперы, в Ковент-Гардене. Он услышал о будущем представлении «Глорианы», запомнил название улицы, в Хэмпстеде, где помещался семейный особняк:

– Наш отец родился в Судетах, – сказала девушка, – он бежал в Лондон, от нацизма и погиб при бомбежке… – Фридрих не сомневался, что покойный герр Майер был левым:

– Социалист, или вообще коммунист. Сабина не носит крестик. Впрочем, какая разница? Главное, что он был немцем. Она темноволосая, но на юге много таких. У фюрера тоже были темные волосы, да и я не блондин… – на ее висках курчавились трогательные завитки. Глаза Сабины напомнили Фридриху спелые, летние вишни.

Они потанцевали, под пение Пиаф. Сабина переводила ему слова:

– Il dit: «Rappelle-toi tes amours», помни о своих любовях, не забывай их… – у девушки была маленькая, почти незаметная грудь. Она ловко двигалась, увлекая за собой Фридриха:

– Я редко танцую, – вздохнул он, – я много работаю, у меня нет времени на развлечения… – на собраниях ячейки Садовник предостерегал молодежь от разнузданного, американского джаза, курения и алкоголя:

– Это все развращает немцев, – партайгеноссе поднимал вверх палец с обгрызенным ногтем, с черной каемкой земли, – надо петь наши народные, исконные песни… – Фридрих, впрочем, не видел ничего плохого в французском вине:

– В Германии тоже пьют вино. Герр Герберт говорил, что у него есть свой виноградник, на Рейне… – он напоминал себе, что должен подняться и уйти, сославшись на усталость:

– Нет смысла здесь оставаться. Я узнал все, что мне было нужно, незачем маячить в Кембридже. Надо ехать в Лондон, встречаться, так сказать, с мисс Аделью… – Фридриху поручили передать девушке привет. Садовник ощерил мелкие, кривоватые зубы:

– С востока. Она поймет, о чем речь. Скажи, что друзья не выпустят ее из поля зрения… – вместе с кофе принесли счет, фрейлейн Сабина извинилась:

– Я сейчас, герр Фридрих… – невозможно было и думать о том, чтобы протащить ее в комнату, в пансионе:

– Мимо хозяина не пройдешь, а у нее женский колледж… – Фридрих помотал головой:

– Оставь, это опасно. Правда, я ей сказал вымышленную фамилию, не упоминал о Гамбурге, но все равно… – он ничего не мог с собой сделать:

– У меня ничего не случалось с достойными девушками. Только со шлюхами, на Реепербан… – он понял, что покраснел:

– Я просто ее поцелую. Шлюхи никогда не целуют клиентов. Она очень красивая, фрейлейн Сабина… – оставив на столике деньги, он быстро спустился по крутой лесенке. В свете тусклой лампочки, у телефонного аппарата, фрейлейн подмазывала перед зеркалом губы:

– Она курит, пьет, пользуется косметикой. Садовник предостерегает нас, от таких знакомств… – стройные ноги, в нейлоновых чулках уходили под едва прикрывающую колени юбку. Она наклонилась к зеркалу. Фридриху стало жарко, вино зашумело в голове:

– Один поцелуй, и все… – он был выше девушки почти на две головы. Фрейлейн Сабина не успела ничего сказать. Помада полетела под столик, она сдавленно крикнула:

– Оставьте меня, вы не смеете… – Фридрих прижал ее спиной к стене, не давая вырваться. Он что-то бормотал, ладонь поползла под сбившуюся юбку. Пальцы обожгло горячее, гладкое. Девушка, извернувшись, попыталась выскользнуть из его рук:

– Помогите, кто-нибудь… – Фридрих путался в застежке своих джинсов:

– Я не могу больше терпеть. Здесь такой шум, что ее никто не услышит… – сильная рука схватила его за плечо:

– Убери свои грязные руки, подонок… – Фридриха отбросили в сторону, девушка разрыдалась:

– Инге, Инге, надо позвать полицию… – мощный, рыжий парень, раздув ноздри, двинулся на Фридриха:

– Обойдемся без полиции… – хмуро бросил он, – я сам с ним разберусь… – прикрывая руками окровавленный нос, Фридрих ринулся вверх по лестнице.

Серебряный браслет, на тонком запястье Сабины, поблескивал в огоньках фонарей, освещающих вход в Квинс-колледж. Велосипед прислонили к скамейке, Инге укрыл девушку курткой:

– Я так и подумал, что ты пойдешь в это кафе, – тихо сказал он, – ты всегда пьешь там кофе, после библиотеки… – обхватив острые колени руками, Сабина всхлипнула:

– Ты должен был только на следующей неделе вернуться из Эдинбурга… – Инге отозвался:

– Позвонили из лаборатории Кавендиша. Заболел штатный преподаватель, мне надо взять его семинары, с первокурсниками… – Сабина подумала:

– Инге девятнадцать, а он преподает. Когда мы гостили на островах, я случайно услышала разговор взрослых… – так Сабина, по привычке, называла мать, отчима и всю родню:

– Тетя Констанца сказала, что Инге очень талантлив. Он, попросту, гений… – подув на свежие ссадины, на костяшках пальцев, гений похлопал себя по карманам джинсов:

– Когда я ему нос разбил, я, кажется, обронил сигареты. Дай мне одну… – щелкнула зажигалка, Инге хмыкнул:

– Немец. Сабина сказала, что ему двадцать лет. Он не может иметь отношения к беглым нацистам. Он просто пьяная бошевская свинья, не стоит беспокоить дядю Джона из-за такой ерунды. Тем более, он сейчас с тетей, в Селлафилде… – Инге даже не заехал в Лондон. Два раза поменяв поезда, он добрался до Кембриджа пару часов назад.

Позвонив в общежитие Сабины, в Ньюхем-колледже, он услышал от ее соседок, что девушка пошла в библиотеку. Инге поправил куртку на ее стройном плече:

– Так я тебя и отыскал. Пожалуйста, не думай больше об этом подонке. Ты ни в чем не виновата… – он бросил взгляд на браслет:

– Сабина его носит, не снимает. Четыре года прошло, а она каждый день надевает мой подарок. Скажи ей все, скажи… – Инге вернулся из Эдинбурга с обтянутой бархатом, изящной коробочкой, с клеймом дорогого ювелирного магазина, на Королевской Миле. Забежав в свои комнаты, в общежитии колледжа Корпус Кристи, поменяв рубашку, он повертел футляр:

– Профессор Борн специалист в квантовой механике, а не в других вещах… – юноша покраснел, – к тому же, он никогда не встречал Сабину, не говорил с ней… – Борн предостерегал Инге от ранней женитьбы:

– Природные инстинкты надо смирять работой, – скрипуче замечал профессор, – я женился на четвертом десятке, защитив докторат и опубликовав тридцать статей… – первая статья Инге, в соавторстве с другим аспирантом, выходила следующим месяцем. Он собирался взять оттиск с собой, на острова:

– Тетя обрадуется. Она, кстати, летала к Борну. Наверняка, они меня обсуждали… – Борн напоминал Инге о многообещающих, молодых ученых, после женитьбы погрязших, как выражался профессор, в бытовых заботах:

– Конечно, глава семьи не взваливает на себя уход за младенцами, для этого и нужна жена… – добавлял Борн, – но в браке расходы всегда увеличиваются. Жен и детей надо кормить и одевать… – в магазине, на Королевской Миле, рассматривая кольца, Инге разозлился:

– Наплевать. Я всегда езжу третьим классом, сам стираю и убираю, и даю частные уроки. Сабина достойна самого лучшего кольца… – топазы, обрамлявшие небольшой бриллиант, напомнили ему о глазах девушки.

Теплый, весенний ветер шевелил темные, кудрявые волосы. Вспыхивал и тух огонек ее сигареты. Сабина шмыгнула носом:

– Я тебе не сказала, со всей суматохой. Мама звонила, тетя Цила с дочкой и Тупица прилетают в Лондон, в конце недели. Тетя Цила приезжает с миссией, от Еврейского Агентства, а Тупицу пригласил на мастер-класс Иегуди Менухин… – Инге присвистнул:

– Даже я о нем слышал. Тупице всего пятнадцать лет. Впрочем, он гений… – Сабина едва не сказала:

– Как и ты. А я просто изучаю импрессионистов. Потом я поступлю в Королевскую Академию Искусств, открою галерею, или стану куратором… – она, незаметно, прикусила губу:

– Инге и не думает обо мне. Мы выросли вместе, я для него, как сестра. Но тем Рождеством, когда он подарил мне браслет, он меня поцеловал, пусть и в щеку… – пальцы девушки задрожали, пепел упал на скамейку:

– Если он сейчас возьмет меня за руку, все будет хорошо… – загадала Сабина, – он говорил, что профессор Борн почти сорок лет женат. И у нас так же случится… – его ладонь была теплой, уютной, надежной:

– Жаль, что с этими семинарами в Лондон никак не выбраться, – вздохнул Инге, – не посидеть с Тупицей за чашкой кофе… – юноша добавил:

– Но ты можешь поехать, на день… – он все держал ее за руку. Сабина помотала головой:

– У меня доклад на коллоквиуме, на следующей неделе. И я не хочу пропустить письмо, от дяди Мишеля… – Инге вспомнил:

– Год в Сорбонне. Но я не могу больше ждать, не могу и не хочу. Пошло оно все к черту… – Сабина ахнула:

– Инге, что ты… – не отпуская ее руки, он оказался на коленях. Юноша вскинул голубые глаза:

– Сабина, я давно хотел сказать… – ее длинные ресницы затрепетали. Она легко, сбивчиво дышала, не сводя с него взгляда:

– Сабина, я тебя люблю… – Инге понял, что больше ничего не боится, – я всегда буду любить тебя, сколь я жив. Пожалуйста, окажи мне честь, стань моей женой… – он не хотел отрываться от ее знакомых, хрупких пальцев. Ему пришлось неловко, одной рукой, шарить в кармане джинсов:

– Сабина, если ты только согласишься, я всегда останусь рядом с тобой… – бриллиант сверкал в свете звезд. Сабина заметила, как блестят его глаза:

– Инге, Инге… – она потянулась вперед, – Инге, я не могу поверить… – она поверила, когда ощутила на губах его слезы:

– Я тоже плачу, – поняла Сабина, – я еще никогда не целовалась, по-настоящему. Это в первый раз, и у Инге, кажется, тоже… – она услышала шепот:

– Тоже. Я так люблю тебя, так люблю… – кольцо скользнуло ей на палец, куртка Инге полетела на землю. Звякнул звонок велосипеда, Сабина выдохнула:

– Я тоже, тоже. Инге, мой Инге. Иди ко мне, пожалуйста… – ивы шелестели листьями, в реке плеснула полуночная рыба. Инге закрыл глаза: «Вот и все. Теперь мы вместе, навсегда».

Лондон

Держа за руку Лауру, Пауль подошел к краю просцениума. Бархатная занавесь заколыхалась, мальчишеский голос сказал:

– Джейн выросла и тоже вышла замуж. И у нее появилась дочка Маргарет. Питер Пэн теперь прилетает за Маргарет, и они вместе улетают на остров Нетинебудет, и Маргарет там рассказывает ему сказки о нем самом…

Маленький, на пару десятков кресел, зал домашнего театра в Хэмпстеде, взорвался аплодисментами. Аарон Майер высунулся из-за кулис:

– Представление, наш подарок семье, на Пасху и Песах. Прошу вас поблагодарить актеров. Питер Пэн, Пауль… – юноша довольно поклонился, – мистер и миссис Дарлинг… – Густи и Теодор-Генрих поднялись на сцену, – их дочка Венди, а потом Джейн… – Лаура широко улыбалась, – их сыновья Джон и Майкл… – Маленький Джон и Максим вышли вперед, – Капитан Крюк… – Стивен Кроу потряс железным крюком, – и фея Динь-Динь… – Тиква Бен-Самеах носила такое же зеленое платьице, как в недавнем диснеевском фильме. Клара шепотом сказала Циле:

– У вас его тоже, получается, показывали. Здесь все малыши… – она указала на сцену, – по несколько раз бегали в кино. Только у Диснея фея блондинка, но Аарон настаивает, что надо уходить от стереотипов… – женщина хихикнула:

– Тиква молодец, за день разучила роль. Она хорошо знает английский язык… – Цила кивнула:

– Я с ней занимаюсь, каждый день. Она и по-французски говорит, и по-немецки. Но нам сейчас больше нужен арабский… – миссия Еврейского Агентства приехала в Британию собирать деньги для абсорбции новых иммигрантов:

– Страна приняла полмиллиона человек из Марокко, Туниса, Ливии, Египта, Ирана, Ирака… – невесело заметила Цила, пока они пили кофе, перед спектаклем, – тетя Эстер и остальные врачи сбиваются с ног. Люди по нескольку лет живут в палатках, в лагерях нет проточной воды и канализации, дети никогда не видели доктора, взрослые не умеют писать и читать… – закончив университет, Цила вернулась на привычную работу в Еврейское Агентство. Она преподавала новым репатриантам иврит:

– Но не только, – добавила женщина, – мы вообще помогаем им обустроиться на новом месте. Приезжают дети, сироты, мы с ними занимаемся, как во время послевоенной алии… – Цила привезла письма от Эстер и Авраама:

– Близнецы в мае идут в армию, как время летит… – вздохнула Клара, – а у Анны второй ребенок родился, то есть третий, если считать Эмиля… – Михаэль Леви недавно получил звание капитана:

– Они четыре года назад поставили хупу, – Цила показала Кларе альбом, – маленькому Яакову три года. Так звали отца Михаэля. У них теперь Яаков и Яакова, то есть Джеки… – аплодисменты стихли. Густи спустилась в зал:

– Дорогая семья, дорогие гости, милости просим к чайному столу. Мы рады предложить вам сладости для Пасхи и Песаха… – Клара усмехнулась:

– В этом году все праздники совпадают. Девочки испекли постные кексы и печенье, из-за русской Пасхи… – Цила оглянулась:

– Питер не играл в спектакле… – Клара хмыкнула:

– У него другая роль, моя дорогая… – мальчик, в безукоризненном костюме, при детском галстуке, сидел рядом с аккуратной копилкой. Ребенок поднялся:

– Дамы и господа… – Цила удивилась:

– Тетя Клара, ему пять лет, а он говорит, как взрослый… – Клара тихо отозвалась:

– Марта водит его на заседания совета директоров «К и К», возила его в Ньюкасл, на заводы… – Питер продолжил:

– Дамы и господа, согласно завещанию мистера Барри, создателя Питера Пэна, все доходы от постановок его пьесы или издания книг, передаются педиатрическому госпиталю, на Грейт-Ормонд Стрит… – мальчик потряс копилкой, – туда же мы отправим и сборы от нашего благотворительного чаепития… – Марта, обернувшись, шепнула сыну: «Молодец».

Соседи ди Амальфи окружили вынесенные на лужайку сада столы со сладостями. Клара и Цила хлопотали рядом с урнами, с горячей водой, разливая кофе и чай. Марта услышала ласковый голос мужа:

– Все прошло отлично. Оказывается, Аарон сам ставил спектакль, делал декорации, репетировал с малышами… – Марта кивнула:

– Клара говорила, что он хочет стать режиссером. Он сам пишет пьесы, для школьного театра… – она смотрела на рыжие, аккуратно уложенные волосы Цилы. Тиква, все еще в платьице феи, с блестящей тиарой на голове, устроилась с детьми у японского пруда. Над темной водой жужжали ранние пчелы, на клумбах Клары распустились лиловые соцветия гиацинтов.

Усевшись на мраморную скамейку, Марта приняла от Волка кофе:

– Весна теплая в этом году. Джон сказал, что пробный запуск удался. Семейство Смит поехало в Озерный Край, а мы отправимся в Мейденхед, после Пасхи… – она, краем глаза, взглянула на часы:

– Тебе пора, милый… – Волк, блаженно вытянув ноги, покуривал сигарету:

– Я знаю, – отозвался он, – мистер Бромли отпустил меня только потому, что и он сам поехал на пасхальный спектакль, в школу Луизы… – он подмигнул Марте, – но сейчас мне надо возвращаться к очередной папке корпоративных документов… – они не стали покупать вторую машину:

– Лимузин нужен, чтобы развозить детей по школам, или когда мы едем, куда-нибудь, семьей, – заметил Волк, – а я один прекрасно дойду пешком до метро. Тем более, контора Бромли в пяти минутах от станции Банк… – по дороге он обычно отводил младших в детскую группу, при церкви святого Георга:

– Скоро там останутся только Питер и Стивен, – поняла Марта, – Максиму шесть лет, он осенью идет в школу… – в школу пошли и Лаура с Маленьким Джоном. Подумав о наследном герцоге, Марта нашла глазами его отца. Джон о чем-то говорил с дядей Джованни:

– Он сегодня едет в Банбери, с мальчиком, на машине… – Марта поднялась:

– Пойдем, я тебя провожу. Значит, тебе предстоит последний профессиональный обед… – Волк подхватил портфель, из потрепанной, но дорогой итальянской кожи:

– После пасхальных каникул. Потом экзамен, в адвокатской ассоциации, и все… – он вскинул белокурую голову, – можно искать помещение для конторы, в Линкольнc-Инн, и заказывать новые визитные карточки… – в палисаднике никого не было. Марта помахала машине охранников, стоящей на углу:

– Они бы тебя до метро подбросили, – смешливо сказала она мужу, – но нам с Джоном тоже надо возвращаться на работу. То есть мне, Джон едет в деревню. Клара отвезет детей домой… – Волк вздернул бровь:

– Погода хорошая, я пешком пройдусь. Сегодня постные щи на обед, с гречневой кашей… – Марта фыркнула:

– Это ризотто, как в Италии, ты сам его так назвал… – Волк быстро поцеловал ее в губы:

– Люблю тебя… – проводив его взглядом, Марта услышала сзади скрип половиц. Клара, неуверенно, подергала жемчужное ожерелье, на шелке блузки: «Марта, нам надо поговорить, насчет Цилы».

Бронзовая птица раскидывала крылья над сплетенными буквами «К и К». Перемигивались зеленые огоньки на шкале приемника. Под складывающейся крышкой, вертелась черная пластинка. Разложив на коленях карту Корейского полуострова, Марта слушала «Лунную сонату»:

– Исполняет Генрик Авербах… – вспомнила она обложку пластинки, – с Израильcким Филармоническим Оркестром, под управлением маэстро Бернстайна… – с оркестром, на оборотной стороне, Тупица играл Седьмую симфонию Бетховена. Пластинку Марте передала Цила:

– Генрик извиняется, – улыбнулась женщина, – его сразу из Хитроу повезли в Ковент-Гарден. У него репетиции, для концерта с маэстро Менухиным, мистер Бриттен хочет, чтобы он играл на представлении «Глорианы» … – когда Марта уезжала из Хэмпстеда, ни Тупица, ни Адель еще не вернулись в особняк:

– Они звонили, – развела руками Клара, – мистер Бриттен только начал репетицию оперы. Они пробудут в театре до полуночи, а то и позже… – обычно Клара забирала дочь после представлений на машине:

– Они возьмут такси, – добавила миссис Майер, – а я всех отвезу на Ганновер-сквер, не беспокойся… – Марта успела домой к обеду:

– К постным щам и гречневому ризотто, с порчини, – она коротко улыбнулась, – потом мы занялись детскими ванными, уложили всех спать… – Густи и Теодор-Генрих, обитавшие в соседних комнатах, обычно сами управлялись с тремя младшими детьми, но Марта и Волк старались побыть с семьей, перед сном:

– Максим рассказывает русские сказки, а я европейские, – весело подумала Марта, – сегодня они опять потребовали истории Питера Пэна. Спектакля им не хватило… – мальчишки делили большую спальню и игровую комнату, с гимнастическим комплексом, и новинкой, телевизором. Марта подняла голову от карты:

– Видишь, на пластинки стали записывать и оперы, и симфонии. Скоро начнут выпускать наборы, из нескольких штук. Я поговорю с нашими инженерами, – она кивнула на радиолу, отполированного ореха, – надо подумать над новой моделью, с механической заменой пластинок, как в американских музыкальных автоматах. Эта разработка оказалась очень прибыльной, – добавила Марта, – но нельзя останавливаться на достигнутом. Радиолы и проигрыватели сейчас приносят даже больше денег, чем телевизоры, по крайней мере, в Британии… – отложив папку с юридическими бумагами, Волк перегнулся через ее плечо:

– Где этот госпиталь, которым капитан Мозес командует… – Марта уткнула палец, с аккуратным маникюром, почти в тридцать восьмую параллель:

– На реке Кимсон. Госпиталь третьей пехотной дивизии, «Скалы Марны». На первой войне они прославились тем, что не отступили со своих позиций на Марне, удерживая линию обороны. У них и девиз такой, – Марта помолчала, – Nous Resterons La… – Волк кивнул:

– Мы останемся здесь. Но река совсем рядом с Пхеньяном, где сидят коммунисты… – свернув карту, Марту щелкнула зажигалкой:

– Там безопасно. В последние два года война приняла позиционный характер. Я имею в виду, на земле. Конечно, остаются еще атаки с воздуха… – все аналитики считали, что мирные переговоры между севером и югом, тянущиеся два года, закончатся летом. Марта вспомнила о письме, в тайном ящике китайского комода:

– Мама тоже так считает. Непонятно, зачем было воевать, если все свелось к первоначальному плану раздела страны. Хотя Америка надеялась выиграть территории, у русских. Учитывая Китай по соседству, США сейчас дорог каждый метр земли, в тех местах…

Прошлым месяцем, из Пьюджет-Саунд пришел конверт, с яркими, цветными снимками. Петенька и Сара Мозес, сидя в лодке, по обе стороны от Пирата, обнимали ньюфаундленда:

– Секретная служба разрешила Мирьям погостить у нас, по дороге в Корею. Мы предложили ей оставить Сару на острове. Дети сдружились, школа у нас в четверти часа на моторке. Мирьям отказалась. Девочка будет с ней, при госпитале. Но, судя по всему, война скоро закончится… – Марта вздохнула: «Скорей бы». Поднявшись, она махнула мужу: «Не вставай». Марта налила себе кофе, из серебряного, антикварного чайника, пыхтящего на спиртовке. На веджвудском блюдце лежала ржаная, постная коврижка, с изюмом и финиками:

– По еврейскому рецепту, от Клары, – смешливо подумала Марфа, – у нее евреи и католики, а у нас евреев нет, но есть православные… – в воскресенье Марта вела старшего и младшего сыновей, вместе с юным Вороном, в церковь святого Георга. Волк ехал с Максимом в русскую часовню, по дороге оставляя Густи в Бромптонской Оратории:

– Там ее встречает дядя Джованни, с Лаурой. Потом все разговеются, как говорит Волк, и мы отправляемся в Мейденхед… – ремонт в усадьбе закончили прошлым месяцем. Словно поняв, о чем думает жена, Волк, затянувшись сигаретой, хмыкнул:

– Не волнуйся. Цила всего на два дня поехала в Банбери, и там рядом Джон. Он за всем присмотрит. В конце концов, они с Ционой подруги, с довоенных времен. Нельзя было отказать им во встрече… – Марта отпила кофе:

– Насчет меня Цила ничего не скажет, разумеется, но вообще я удивлена, что Джон согласился. Обычно он очень осторожен, когда дело касается Ционы. Однако она теперь мать, у нее есть Полина. Должно быть, она изменилась… – то же самое говорил и герцог:

– Ничего не случится. Волк прав, беспокоиться незачем… – перевернув пластинку, Марта вернулась на диван. Отложив папку, Волк привлек ее к себе:

– Теперь все изменится, – он гладил теплые, бронзовые волосы, вдыхал запах жасмина, – Сталин сдох, наконец-то. Берия тоже недолго жить осталось, уверяю тебя. Жаль только, что этого не увидели мученики, как Рауль, или пани Ядвига…

На Рождество они получили письмо из Стокгольма. Пани Аудра, в хорошеньком костюме, в шубке, стояла на ступенях католического собора, держа за руку сына:

– Рядом мой муж, пан Юзек… – написала девушка, – мы повенчались перед Рождеством. Он выбрался из СССР летом, нас познакомила пани Грета… – перо девушки дрогнуло:

– Юзек был мужем Ядвиги, пан Максим. Они обвенчались тайно, у надежного ксендза, летом сорок седьмого года, после нашего побега. Весной сорок восьмого у них родилась доченька, София. Ядвига с девочкой жила в лесах, на дальнем хуторе… – весной сорок девятого, вернувшись после встречи со связником, Юзек обнаружил хутор разгромленным:

– Оказавшись в Швеции, он написал в Ватикан. Ему разрешили вступить в новый брак. Как и во времена войны, церковь позволяет выжившему супругу венчание, даже если судьба первого мужа или жены осталась неизвестной… – Марта вздохнула:

– Очень даже известной. МГБ всех расстреляло на месте. Ребенка либо убили, либо сунули в детдом, и он умер, как умерли девочки Эмиля и сын Павла и Лючии… – Марта тоже связалась с Ватиканом, однако о сестре Каритас там ничего не знали:

– Она вернулась в обитель, в Восточном Берлине, а что дальше случилось, непонятно. У Волка есть адрес монастыря, но коммунисты могли его закрыть, отправить сестер в тюрьму, как при Гитлере… – Волк обнимал ее за плечи, Марта прижалась щекой к его большой руке:

– Генрих покойный очень любил эту часть симфонии, – тихо сказала она, – аллегретто… – Волк помолчал:

– Словно Бетховен разговаривал с Богом, вернее, слушал Его… – он поцеловал тонкие пальцы:

– Господь позаботится обо всем, милая. Смерти не будет, останется одна жизнь… – они еще посидели, держась за руки, слушая музыку.

Банбери

Весеннее солнце играло в синей эмали венка васильков, на белом мраморе строгого монумента. Золотились глубоко высеченные буквы:

– Эмма, возлюбленная жена Джона Холланда, мать Джона. 1924—1948. The poetry of earth is never dead.

Светловолосый мальчик, в шотландском свитере, вздохнул:

– Моя мамочка. Я ее помню, немножко. Она погибла, когда мне было три года. Ты помнишь своего папу… – Тиква кивнула:

– Его застрелили арабы. Мне тогда исполнилось четыре года… – именно так ей говорила мать. Здешнее кладбище, прохладное тенистое, совсем не напоминало выжженную, рыжую землю в Петах-Тикве. Над памятниками склонялись деревья, листья падали на серый гранит и темный мрамор надгробий. Маленький Джон повел ее дальше:

– Дедушка Джон и бабушка Элизабет, я их не знал. Бабушка Джоанна, ее могилу нашли в Антарктиде, бабушка Люси… – мальчик добавил:

– Еще есть могила дяди Стивена и тети Лизы, родителей Густи и Ворона, но их похоронили в Мейденхеде, на большом кладбище. Они разбились на самолете, пять лет назад… – всякий раз, когда заходила речь о смерти родителей, кузина Густи мрачнела. Голубые глаза девочки подергивались холодком:

– Она ничего не говорит, однако она переживает, – напоминал себе Маленький Джон, – она была взрослой, когда все случилось… – Тиква замерла:

– Это что за памятник… – камень, черного гранита, обвивали полосы, тонкой стали, напоминавшие облако дыма. Стальной оказалась и отполированная табличка:

– В память леди Антонии Холланд, погибшей от рук нацистов, в концентрационном лагере Аушвиц. 1918—1943, и миллионов других невинных жертв… – наследный герцог помолчал:

– Тетя Тони, мать кузена Виллема. Она работала в подполье, нацисты отправили ее в концлагерь… – Тиква кивнула:

– Как Анну Франк, в книге… – книгу ей дал Аарон Майер:

– С возвратом, – предупредил мальчик, – она мне еще понадобится. Я хочу написать пьесу, для школьного театра, то есть для себя… – Тиква, недоуменно, спросила:

– Ты думаешь, что в театре ее не поставят… – Аарон помотал темноволосой головой:

– Решат, что война, слишком печальная тема, не для детских ушей и глаз. Но у нас дома все читали книгу, даже Пауль и Лаура… – он погладил Томаса Второго, как звали нового кота семейства:

– То есть я читал, Паулю. Дядя Джованни и мама решили, что мы должны знать о таких вещах… – Тиква, в Израиле, никогда даже не слышала о дневнике Анны Франк. Читать его в лимузине дяди Джона девочка не хотела:

– Мама может увидеть и расстроиться. Она тоже из Европы, ей такое тяжело. Она приехала в Израиль до войны, но все равно… – в школе, в Петах-Тикве, учились старшие подростки, выжившие в гетто и партизанских отрядах:

– Их до сих пор называют мылом, – гневно подумала Тиква, – как у людей язык поворачивается такое сказать… – в ее классе историю еще не преподавали, но девочка слышала о программе, от близнецов и Тупицы:

– То есть Тупица почти не учится, – она хихикнула, – ему оценки заочно ставят. Близнецам в школе ничего не рассказывают, о войне. Хотя Иосиф и Шмуэль и сами все хорошо помнят… – она успела прочитать несколько страниц дневника, устроившись в укромном углу, на втором этаже особняка в Хэмпстеде. Томас Второй, улегшись рядом, уютно мурлыкал. Тиква почесала кота за ушами:

– Я бы хотела сыграть эту девочку… – задумчиво сказала она, – Аарон меня хвалил. Я хорошо держусь на сцене… – Томас, подняв голову, ласково пободал ее пальцы:

– У меня была собачка, – грустно сказала ему Тиква, – но он погиб, попал под машину… – в вестибюле замка Тикву окружили черные, рыжие, пятнистые спаниели. Оглядываясь, девочка ахнула:

– Дядя Джон, здесь все, как в фильмах Диснея… – Тиква привыкла к простому, беленому израильскому дому, по соседству с полями и апельсиновыми рощами:

– В замке тоже есть фруктовый сад, – она все рассматривала памятник, – и розарий, и конюшня, а теперь еще и кролик… – белого кролика они привезли из Лондона, в клетке, на заднем сиденье лимузина. Маленькая сестра Джона, рыжая, кудрявая, напомнила Тикве Фриду Судакову:

– У них даже глаза одинаковые, голубые… – Полина прижимала к себе клетку с кроликом:

– Папочка, спасибо… – присев, дядя Джон обнял дочь, – можно, он будет жить у меня в детской… – герцог кивнул:

– Можно, конечно. Пойдем, устроим его, пока твоя мама и тетя Цила поболтают… – Тиква хорошо помнила тетю Циону, по Израилю:

– Она совсем не изменилась. Только здесь она гораздо лучше одевается… – герцогиня встретила их в шелковом, дневном платье, в изящных туфлях на каблуке. Полина носила аккуратную, тартановую юбочку, кашемировый кардиган, белые чулки с лаковыми туфельками:

– В Европе все не такое, как в Израиле, – подумала Тиква, – мама не рассказывает о довоенной жизни, но ведь у нее тоже был титул… – о титуле матери она узнала, отыскав в какой-то шкатулке старый, просроченный венгерский паспорт:

– Графиня Цецилия Сечени… – шевелила губами Тиква, – хорошо, что здесь написано по-французски. Венгерского я совсем не знаю… – мать отмахнулась:

– Я в Израиль приехала девчонкой. Я совсем недолго побыла графиней… – по словам матери, паспорт ей вернули британцы, после войны:

– Видишь, фотографию переклеивали, – показала она Тикве, – тетя Циона с этим документом устраивалась в секретную службу. Она героиня, она прыгала с парашютом, сражалась с нацистами… – собираясь в поездку, мать сунула паспорт в саквояж:

– В Израиле венгерского консульства нет, – Цила усмехнулась, – Венгрия теперь социалистическая страна. Поменяю паспорт в Лондоне, пусть лежит. Никому он не понадобится, но порядок есть порядок…

За вчерашним обедом, с рыбным супом, олениной и шоколадным муссом тоже никто не говорил о войне. Взрослые обсуждали будущие концерты Тупицы и положение дел в Израиле:

– Они хотят все забыть, – поняла Тиква, – Маленький Джон говорил, что его отец начал воевать еще в Испании, много лет назад… – она вспомнила, что мать мальчика тоже была графиней:

– Фон Рабе. Он кузен Теодора-Генриха. Тот тоже потерял отца, даже могилы не осталось… – Тиква, внезапно, поинтересовалась: «Ты быстро читаешь?». Наследный герцог кивнул:

– Очень. Я вообще способный… – он шишироко улыбнулся, – папа мне со следующего года нанимает преподавателя арабского, а русский я просто так выучил, от кузенов… – Тиква, таинственно, сказала:

– Я тебе дам одну книгу, про войну. Ее написала девочка, погибшая, как твоя тетя, в концлагере… – она указала на памятник:

– Можем вместе прочитать, сегодня вечером, она короткая… – Маленький Джон обрадовался:

– Отлично. Полина с петухами спать ложится, она нам не помешает, а взрослые, тем более… – он вежливо пропустил Тикву в кованую калитку кладбища. Шелестели старые дубы, за стволами Тиква увидела пару оленей:

– Потом их покормим, – пообещал наследный герцог, – у нас ручное стадо… – он приподнялся на цыпочках:

– Папа вывел баржу на Чаруэлл. Он обещал прокатить нас до Темзы и обратно, сводить в кондитерскую, в Банбери, в честь праздника. Полина и твоя мама уже на палубе… – Тиква удивилась:

– А тетя Циона… – мальчик хмыкнул:

– Она никогда из замка не выезжает. Она не любит шума, ей лучше жить в тишине. Давай, побежали наперегонки… – дети помчались к узкой, зеленой реке.

– На другой день Братец Кролик и Матушка Крольчиха встали рано, до света, и пошли в огород; набрали капусты, моркови и спаржи, состряпали знатный обед…

Среди рыжих кудряшек дочки, рассыпавшихся по наволочке ирландского льна, пряталась игрушка, серого твида, с темными пуговицами глаз. Полина прижимала зверька к немного загорелой щечке:

– Мой кроличек, папа… – девочка еще картавила, – кроличек хороший… – малышка приподнялась:

– Он тоже морковку ест. Да, папа… – Джон обернулся на антикварную, круглую клетку. Кролик дремал, устроившись среди свежих, пахнущих кедром опилок. Он мягко уложил дочь обратно:

– И морковку, и капусту. Когда созреют овощи, пойдете с мамой в кухонный огород, принесете ему обед… – Полина, сонно, улыбалась:

– Я его назову Братец, как в сказке. Джон разрешил… – дочка хихикнула, – он не обидится… – герцог сидел в своей старой детской, с камином серого мрамора, с большим, прошлого века, глобусом, в углу просторной комнаты:

– Тони и Констанца жили по соседству. Там сейчас Маленький Джон останавливается, когда в замке ночует… – герцог прислушался. Сквозь сопение дочери до него донеслись голоса сына и Тиквы:

– Они книгу какую-то читают. Пусть, еще и восьми вечера не пробило… – они поужинали из корзины для пикника, расстелив плед на склоне, спускавшемся к реке Чаруэлл. Дети болтали о лавках в Банбери, Полина, упоенно, вертела новой трещоткой. Над «Чайкой», пришвартованной к берегу, парил разноцветный, воздушный змей.

Миссис Бен-Самеах, как, церемонно, называл гостью Джон, сбросила простые туфли, на плоской подошве. Он смотрел на тонкие щиколотки, в холщовых брюках, на большую грудь, под хлопковой блузкой и кардиганом. Теплый ветер трепал рыжие пряди, выбившиеся из узла волос. Она ловко делала бутерброды, вытирала Полине рот, передавала детям бутылки лимонада:

– Циона, разумеется, ей ничего не сказала, – холодно подумал герцог, – она знает, что с ней случится, если она, хотя бы, заикнется об истинном положении дел… – для всех, даже для семьи, Циона предпочитала тихий, деревенский образ жизни:

– Я не хочу рисковать ее здоровьем, – обычно, говорил Джон, – она мать, Полина совсем малышка. Циона не любит шумного общества… – то же самое считали и охранники, и слуги:

– Правду знают те, кому положено ее знать… – Джону хотелось коснуться нежной шеи женщины, – в Марте, ее матери и Волке я уверен, как в самих себе… – он понимал, почему разрешил визит Цилы в замок:

– Клара ни о чем не подозревает. Она сказала, что у Цилы есть свободные от выступлений дни, до конца Песаха, и подругам было бы хорошо увидеться. О Марте Цила тоже ничего не знает, здесь опасности нет. То есть она не знает, чем занимается Марта, и не станет обсуждать ее с Ционой… – тем не менее, из соображений безопасности, Джон запретил жене вообще говорить о родне:

– Помни, если ты хоть словом о ком-то обмолвишься, я обо всем узнаю. Тогда тебе не поздоровится, Циона… – она сглотнула: «Да».

– Цилу я привез сюда не только для болтовни подружек… – он покуривал, отхлебывая кофе из термоса, – но надо было сразу понять, что ничего не выйдет… – миссис Бен-Самеах, с Полиной на плечах, изображала на лужайке боевого слона Александра Македонского:

– Маленький Джон сейчас о нем читает, – вспомнил герцог, – поэтому они затеяли игру… – Полина, увлеченно, трубила. Сын и Тиква защищали свои позиции. Он полюбовался стройной спиной Цилы:

– Она ниже Ционы, но у нее тоже отличная фигура. Округлая, – Джон поймал себя на улыбке, – давно я таких женщин не видел. Марта, все равно, слишком худая, а Циона высокая, словно гренадер… – от Цилы веяло уютом и спокойствием.

По дороге в Банбери они не говорили об Израиле. Цила рассказывала о довоенном Будапеште, они обсуждали будущие концерты Тупицы Авербаха, в Лондоне:

– Она не знает, что ее мужа застрелили по моему приказу, – понял Джон, – то есть по приказу Старика, который я выполнял. Два раза, кстати. В первый раз Итамар спасся с подорванной нами «Ханы», но не избежал нашей пули, так или иначе… – сидя на лужайке, рядом с баржой, Джон понял, что у него ничего не получится:

– Я не смогу ей лгать, не смогу и не захочу. Она не согласится уехать из Израиля ради сомнительной доли любовницы женатого человека. Хотя я бы снял ей хорошую квартиру, позаботился бы о школе, для девочки… – Джон вздохнул:

– Женатого на ее подруге. Цила не Циона, она так никогда не поступит… – он, осторожно, вынул кролика из рук дочки. Полина спала, причмокивая пухлыми губками:

– Она родилась в спальне Ционы, – вспомнил герцог, – я первым взял ее на руки. Она меня схватила за палец, когда ее начали мыть. Схватила, и не отпускала… – поворочавшись, дочь нашла его ладонь. Джон пока не хотел забирать девочку из Банбери:

– Она малышка, ей нужна мать. Циона ничего с ней не сделает, за ней присматривают. Да и она, кажется, успокоилась… – жена учила Полину чтению, играла с ней на фортепьяно, гуляла в парке, с пони и спаниелями, возилась с цветами и пчелами, на маленькой пасеке:

– Года через три Полина переедет в Лондон, – подумал Джон, – когда придет время для школы. Тогда я что-то решу, насчет Ционы. К тому времени, может быть, у меня и Адели все сложится. Мне еще нет сорока. Я не хочу всю жизнь провести рядом с женщиной, которая словно тот волк, в русской пословице, смотрит в лес. Я хочу настоящую семью, как у дяди Джованни, как у Марты… – аккуратно укрыв дочь шотландским пледом, он постучал в детскую сына: «Долго не засиживайтесь».

– Скоро ложимся, папа… – донесся до него мальчишеский голос, – нам с кухни какао принесли, с печеньем… – забрав с маленького столика пустой стакан, из-под молока с медом, Джон, напоследок, перекрестил девочку:

– Спи спокойно, милая… – оставив стакан у двери, для лакея, он остановился у большого, полукруглого окна. Детские помещались в одной из башен замка.

Мрамор фонтана блестел под низким солнцем. Цила, в свитере и джинсах, бросала палочку черному спаниелю. Собака ластилась к женщине, Цила гладила длинные, шелковистые уши:

– У нее тоже есть титул, – отчего-то, подумал Джон, – Циона воспользовалась ее паспортом, чтобы проникнуть в Венгрию, войти в доверие к покойному фон Рабе… – он вспомнил улыбку Цилы:

– Ваша Полина очень похожа на Фриду, дочку тети Эстер. Да вы и сами видите, наверное… – Джон кивнул:

– Они родственницы, понятно, почему они похожи… – герцог постучал пальцами по стеклу:

– Ерунда. Даже если что-то такое и случилось, Циона избавилась бы от ребенка. Она еврейка, зачем ей отродье отъявленного нациста? Циона ненавидела фон Рабе… – в рыжих волосах Цилы играл закат:

– Она, наверное, обручена с кем-то в Израиле, – решил Джон, – просто не говорит. Там не принято долго вдоветь… – задернув гардины, на окне, герцог пошел в апартаменты жены.

В антикварном, венецианском зеркале, отражались распущенные по плечам рыжие волосы, черный шелк отделанного брюссельским кружевом пеньюара.

Ухоженная рука протянулась к мрамору раковины, повертела флакон: «Penhaligon’s Blenheim Bouquet. Парфюмеры, поставщики Ее Величества Королевы Елизаветы Второй». Мыло, в фарфоровой шкатулке, тоже пахло сандалом:

– Бритву он здесь не держит, – хмыкнула Циона, – он бреется в своих апартаментах… – муж обычно уходил к себе рано утром, когда Циона еще спала:

– Даже когда мы завтракаем в постели, он, все равно, потом идет в свою спальню… – пока Полина была маленькой, ее колыбель стояла в апартаментах Ционы. Она не могла пожаловаться на мужа:

– Джон менял ей пеленки, мыл, приносил мне для кормления. Всего лишь две ночи в неделю, правда… – Циона взяла свой лосьон, от Элизабет Арден, – но теперь его все считают прекрасным отцом. Он вообще очень убедителен, во всем. Все поверили, что у меня расстроены нервы, и мне противопоказан шум… – она прислушалась. В спальне включили радио:

– Шопен, – поняла Циона, – я играла этот ноктюрн. Волчонок сейчас в Лондоне, у него концерты с маэстро Менухиным, а ему всего пятнадцать лет… – девушка едва подавила желание швырнуть флакон прямо в зеркало:

– Проклятый мерзавец запер меня здесь, заставил отказаться от карьеры музыканта. Я разыгрываю гаммы с девчонкой, обрезаю розы и учу ее читать… – Циона не испытывала никаких чувств к дочери:

– Она мне не нужна, мне нужна только Фрида. Фрида мое настоящее дитя, от любимого человека, а девчонка пусть остается с отцом. Она, все равно, больше любит Джона… – дочь ждала выходных, не отходила от Джона и потом, всю неделю, говорила о его подарках:

– Он ее балует, – Циона, медленно, протирала лицо лосьоном, – ни в чем не отказывает. Кролика притащил, словно ей мало здешнего зверинца. Впрочем, он и мне ни в чем не отказывает… – в замок, с курьерами, доставляли пакеты из дорогих лондонских магазинов. Муж никогда не интересовался предпочтениями Ционы:

– Он знает мои размеры и заказывает все по своему выбору. Мне даже рта раскрыть нельзя… – она получала шелковое белье, американские чулки, французские духи. В пакетах лежали кашемировые свитера, на Рождество из Лондона привезли изящную, шубку, темной норки. После рождения Полины герцог подарил Ционе жемчужное ожерелье:

– Я ношу драгоценности в постель и на семейные обеды… – девушка скривила губы, – моя гардеробная забита вещами, которые мне некуда надеть. Макс возил меня в оперу, он обещал мне балы и званые приемы… – Циона не могла выехать даже в деревенское Банбери.

Миссис Мод, надзирательница, как о ней думала Циона, приставленная к ней мужем, во время беременности, изображала личную горничную ее светлости. Миссис Мод, женщина средних лет, с повадками работницы тюрьмы, неожиданно ловко ухаживала за ногтями Ционы, делала ей массаж и подстригала волосы:

– У нее на лице написана преданность Британской империи и лично его светлости герцогу Экзетеру, – кисло подумала Циона, – она мне не поможет… – к городскому телефону Циону не подпускали, муж читал ее переписку. Она говорила только со слугами или Полиной:

– Когда девчонка была младенцем, я за весь день ограничивалась десятком слов, – поняла Циона, – с кем мне здесь разговаривать… – она даже не интересовалась меню, аккуратно появляющимся, каждое утро, на секретере в ее кабинете:

Циона взялась за серебряный гребень:

– Зачем читать, и так все понятно. Сегодня все поехали на пикник, а ее светлость поужинала в одиночестве. Суп биск и куриные котлеты, с ранним шпинатом, из Франции. Вчера был шоколадный мусс, сегодня, крем-карамель, завтра, наверное, подадут пирог с ревенем. Завтра вечером Цила уезжает. Джон расщедрился, отправляет ее в город на лимузине… – Ционе предстояло терпеть мужа и пасынка еще неделю пасхальных каникул:

– В воскресенье он идет с детьми в церковь, потом они навестят ярмарку… – о крещении дочери Циона узнала из объявления в The Times:

– Его светлость герцог Экзетер с супругой… – она едва ни выругалась вслух, – он меня даже имени лишил… – из газеты она поняла, что Полину крестили в Банбери. Девочке тогда исполнился год:

– Он мне ничего не сказал. Я думала, что он просто гуляет с детьми… – Ционе было все равно, кем вырастет дочь:

– Хоть огнепоклонницей, ее судьба меня совершенно не волнует… – в разговоре с Цилой, она, тем не менее, заметила:

– Полину представят ко двору, она леди. В аристократических кругах положено крестить детей. Да и меня растили атеисткой… – Цила кивнула:

– Меня и саму крестили. В любом случае, для нас девочка остается еврейкой… – Полина раздражала Циону тем, что была похожа на Фриду:

– Если бы она напоминала Джона, мне было бы легче, – вздохнула девушка, – а так я словно каждый день вижу мою девочку. Тетя Эстер украла ее у меня, воспользовалась моим отчаянным положением. Но Фрида еще узнает, кто ее настоящие родители… – Циона, регулярно, получала от тети Эстер семейные фотографии:

– Фрида ровесница Маленького Джона, ей тоже восемь. Она учится в школе, вступила в Бейтар… – Циона смотрела на длинноногую, худенькую, рыжеволосую девочку:

– Словно это я, в тридцать шестом году… – девушка захлопывала альбом:

– О Максимилиане тетя не пишет, и не напишет, даже если что-то и узнает. Газеты мне приносят без первых страниц. Я читаю только светские колонки, обзоры показов мод и рецензии на спектакли… – из соображений осторожности Циона не стала расспрашивать о новостях и Цилу. Она подняла глаза к светильникам, муранского стекла:

– Джон мог оборудовать мои апартаменты жучками и фотокамерами. Однако я была очень аккуратна, когда вернулась из комнат Цилы… – дождавшись, пока все отправятся в Банбери, Циона, внимательно, обследовала багаж подруги:

– Цила такая растяпа, что ничего не заметит… – она, победно, улыбнулась, – паспорт мне пригодится и во второй раз. Я ее заговорила, она не вспомнит о пропаже документа… – Циона не преминула похвастаться перед подругой домом на побережье и особняком в Озерном Краю:

– Я в тех местах не бываю, но ей не обязательно все знать. У меня одна гардеробная больше, чем ее домишко, в Петах-Тикве. У Цилы одно дешевое кольцо, от покойного Итамара, а у меня бриллианты, от Картье. В сейф Джона мне никак не пробраться, однако кое-какие драгоценности он мне оставляет, скряга. Очень хорошо, для побега мне понадобятся деньги… – встряхнув волосами, Циона оскалила белые зубы. Раз в месяц в замок, из Лондона, приезжал молчаливый врач. В случае нужды охранники были готовы отвезти ее с Полиной в госпиталь, в Банбери.

Циона задумалась:

– Полина любит возиться с цветами. Есть много ядовитых растений. Надо справиться, в энциклопедии, найти в парке подходящее. Но если она умрет, Джон меня из-под земли достанет. Ладно, я еще решу, как сбежать отсюда… – заставив себя успокоиться, она прошла в спальню. Муж курил, лежа в постели, просматривая газету. Шопен закончился, диктор сказал:

– Третье апреля, пятница. Прослушайте вечерние новости… – щелкнул рычажок радио, The Times, шурша, полетела на ковер. Скользнув в кровать, Циона обняла его:

– Паспорт под матрацем, потом я его спрячу в гардеробной. Джон туда не заглядывает. Скоро все закончится, какое счастье… – пеньюар распахнулся, Циона раздвинула ноги. Вдохнув запах сандала, девушка закрыла глаза: «Я найду Макса. Еще не знаю, как, но найду».

Лондон

На дубовом столе мистера Бромли поселился неуклюже сшитый из желтого фетра цыпленок. Рядом стояло цветное фото: «Милому дедушке от любящей внучки Леоны!». Адвокат взглянул на пышное, отделанное кружевами платьице, на серебристую корону, в светлых волосах девочки:

– Словно она фея из фильма, о Питере Пэне. Луизу пришлось три раза водить в кино… – он улыбнулся, – только Леона изображает не фею, а королеву… – дочь написала:

– Леона играла царицу Эстер, в спектакле, на Пурим. Ей нравится в воскресных классах, в синагоге, а следующим годом она пойдет в школу Общества Друзей… – школа помещалась рядом с особняком Зильберов, на Перл-стрит:

– У квакеров хорошее образование… – Бромли хмыкнул: «Это верно», – школа основана в прошлом веке, у нее отличная репутация. Марк весной покидает бизнес, – дочь нарисовала смешную рожицу, – практика останется под именем Зильбера, но управлять делами начну я… – Бромли гордился дочерью:

– В тридцать лет. Кэтрин молодец, ничего не скажешь. Там полсотни работников. Конечно, это потогонное предприятие, но нельзя не признать, что мой зять, не только успешный адвокат, но и отличный делец… – он вернулся к письму:

– Марк будет водить Леону в школу, здесь всего четверть часа пешком. Он собирается делать с ней уроки, и заседать в благотворительных комитетах. Миссис Блюма уговаривает его написать книгу, о старом Нью-Йорке, о эмигрантской жизни… – вот уже пару лет зять печатал колонку с юридическими советами, в New York Post:

– Желтая газета, – вспомнил Бромли, – но у публики колонка имеет большой успех. У него бойкое перо… – дочь приписала:

– В общем, как говорит Марк, он хочет насладиться законным отдыхом. Мы с нетерпением ожидаем скорой встречи, милый папа. Леона передает привет бабушке, дедушке и кузине… – дочь прислала фото, сделанные в саду особняка. Внучка пыталась удержать сразу двух котов, у ее ног лежала собака:

– Видно, что они счастливы, – тихо сказала Бромли жена, разглядывая альбом, – дожить бы до свадеб девочек, милый… – он поцеловал седой ввисок:

– Еще двадцать лет. Доживем. В любом случае, мы увидимся летом… – в июле дочь с семьей прилетала в Англию. Бромли отметил себе в записной книжке:

– Поговорить с его светлостью насчет сдачи дома в Саутенде.

– Он будет распродавать недвижимость, – решил адвокат, – у него теперь двое детей. Леди Полине потребуется приданое. Все имущество перейдет ее старшему брату, по майорату. Нет, надо выбрать небольшой домик на побережье. Луизе нужен морской воздух… – он кинул взгляд на светлые волосы внучки. Устроившись в большом кресле, у книжных полок, Луиза углубилась в иллюстрированное издание «Винни Пуха»:

– Они похожи, с Леоной, – понял Бромли, – только Леона мне напоминает еще кого-то… – вторая внучка, странным образом, смахивала на миссис Марту Кроу:

– Очерк лица у нее такой же, смелый… – подумав о миссис Марте, адвокат поднял трубку внутреннего телефона:

– Мистер Волков приехал? Пусть зайдет ко мне… – Бромли явился на работу, во второй день пасхальных каникул, из-за нелюбви к пустому времяпровождению. Через час его и Луизу ждал профессор, окулист, в педиатрическом госпитале на Грейт-Ормонд-стрит:

– Видимо, без очков ей не обойтись, – он поправил пенсне, – я тоже в ее возрасте первые очки надел. Наследственность, ничего не поделаешь… – после визита к врачу дед обещал Луизе зоопарк и пятичасовой чай, в Fortnum and Mason. Бромли повертел конверт, на столе:

– Заодно отдам ему билеты. Еще чего не хватало, ходить на всякую новомодную ересь, где королева Елизавета появится в бикини, или того хуже… – Бромли, патрону оперы в Ковент-Гарден присылали билеты на новые постановки. Он не доверял мистеру Бриттену:

– После Бетховена, и композиторов достойных не было. Вагнер слишком шумный. Хотя Чайковский неплох, надо признать… – он вызвал мистера Волкова из Мейденхеда, следуя письму, полученному конторой за два дня до Пасхи.

Прочитав послание, Бромли решил, что мистер Визенталь, из Австрии, видимо, разослал текст во все юридические фирмы в бывших союзных державах:

– Бедняга ничего не добьется, – подумал Бромли, – никому не интересны беглые нацисты… – мистер Визенталь, выживший в гетто и четырех концлагерях, освобожденный американцами из Маутхаузена, настаивал, что у него есть сведения о местонахождении бывшего эсэсовца, палача еврейского народа, как выражался автор, Адольфа Эйхмана. Бромли едва не отправил конверт в корзину, однако зацепился за название одного из лагерей:

– Плашов, под Краковом. Мистер Волков тоже там сидел, оттуда его отправили в Аушвиц… – для приема в коллегию адвокатов требовалось написать автобиографию. Мистер Волков, чрезвычайно скупо, перечислил свои занятия военных лет:

– Я выполнял свой долг, – сухо сказал он, – я не претендую ни на какие награды или звания… – Бромли только от мистера ди Амальфи услышал, что его подчиненный встречался с папой римским и вывозил евреев из Венгрии:

– Он мог знать этого Визенталя, по лагерю, – решил юрист, – и вообще… – Бромли посмотрел на фото покойного сына, сделанное еще в Германии, – как в Библии говорится, не стой над кровью брата своего… – Луиза подняла голову из кресла:

– Мистер Волков… – внучка слезла на пол, – рада вас видеть… – Волк пожал детскую ручку:

– Нравится это Бромли, или нет, – весело подумал он, – но вот она, будущая глава конторы. По ее лицу видно, что она обоснуется в этом кабинете… – подмигнув Луизе, он вытащил из кармана пиджака бумажный пакет:

– Случайно завалялось, – Максим улыбнулся, – даже не знаю, откуда это у меня… – Луиза сунула нос внутрь:

– От миссис Марты, – довольно сказала девочка, – моя любимая нуга… – пакетик нуги жена вручила Волку в Мейденхеде:

– Погрызешь, в поезде. Что он от тебя хочет, на каникулах… – Максим отозвался:

– Наверняка, ему просто не сидится дома. Ты тоже работаешь, даже здесь… – при ремонте в Мейденхед провели защищенную телефонную линию.

Бромли передал ему письмо:

– Я подумал о вас. Автор, так сказать, разделяет ваш военный опыт… – Волк пробежал машинописные строки:

– Он… – Максим замялся, – в общем, в этом месте он оказался позже меня. Но я возьмусь за дело, напишу ему… – Бромли покашлял:

– Должен предупредить, что гонорара не ожидается. Это работа… – от книжных полок донесся звонкий голос Луизы:

– Pro bono, дедушка. То есть ради общественного блага… – под раскрытой детской книгой Волк заметил переплет «Юридического словаря». Бромли покрутил седоватой головой:

– Верно. В общем, экзамен вы еще не сдали, но можете приступать к первому делу… – он поднял со стола конверт:

– Мне прислали билеты, на сегодняшнее представление, в Ковент-Гардене. Не желаете сходить, с миссис Мартой… – Волк сунул письмо Визенталя в портфель:

– Я лучше вернусь в усадьбу, поговорю с женой, насчет послания. У нее, как вы знаете, тоже есть соответствующий опыт… – Бромли знал.

Связавшись с юристами в Бонне, он получил однозначный ответ:

– Заводы фон Рабе были превращены в народные предприятия, при Гитлере. Соответственно, они перешли под управление сначала союзной оккупационной администрации, а теперь их разделили между новыми промышленными компаниями. Недвижимость семьи конфискована, как и у всех пособников нацистов. Там и недвижимости не осталось, все распахали бомбами, от острова Пёль до Баварии. Что касается вкладов, то швейцарцы потребуют официального документа, о первом браке миссис Марты. У нее не сохранилось ни одной бумаги. У Теодора-Генриха новое свидетельство о рождении, выписанное в Лондоне. В общем, никаких шансов на возвращение вкладов нет… – он кивнул:

– Хорошо. Не забудьте, на следующей неделе последний обед в Линкольнс-Инн, а потом у вас экзамен… – мистер Волков уверил его: «Все записано в календаре». Дверь закрылась, Бромли кинул билеты в портфель: «Окулисту отдам». Взглянув на часы, он велел Луизе:

– Доедай нугу, навести одно местечко и поехали к доктору. Он проверит, как ты знаешь буквы… – внучка вздернула нос:

– Лучше Леоны, я ее на два года старше… – аккуратно вернув «Юридический словарь» на полку, девочка, независимо, прошла в личную умывальную Бромли.

Справившись у хозяина лондонского пансиона, Фридрих выяснил, что для его кресла, во втором ярусе оперы, смокинг ни к чему.

Смокинги он видел один раз, на главе своей юридической конторы, и его госте, адвокате Штрайбле. Мужчины собирались на светский прием. Пройдясь по Сэвиль-роу, Фридрих заметил несколько манекенов в смокингах, в витринах дорогих портных:

– Можно, наверное, взять костюм напрокат, – неуверенно, подумал юноша, – эти вещи очень дорогие… – он решил, вместе с лимузином и просторной квартирой, непременно, завести себе и смокинг. Адвокат Штрайбль рассказывал о премьерах, в мюнхенской опере:

– Я тоже буду ходить в оперу, – подумал Фридрих, – фюрер любил Вагнера… – едва увидев его билет, из Ковент-Гарден, хозяин пансиона успокоил юношу:

– Просто наденьте костюм и галстук. Во втором ярусе не требуется вечерний наряд… – костюм и галстук у Фридриха имелись. По возвращении из Кембриджа он отыскал неприметный пансион, по соседству с вокзалом Кингс-Кросс. Постояльцев здесь снабжали ключом от входной двери. В десять вечера стойка портье закрывалась:

– Как раз то, что мне надо, – усмехнулся Фридрих, – учитывая мои планы, на фрейлейн Майер…

Он съездил на метро в Хэмпстед. Улица, где стоял семейный особняк фрейлейн, располагалась в получасе ходьбы от станции. Фридрих, внимательно осматривал лавки, по дороге, запоминал повороты и автобусные остановки. Большой дом, красного кирпича, со старомодными башенками, он нашел напротив парка. На кованой ограде виднелось изящное объявление: «Ателье Майер. Ремонт мебели, дизайн интерьеров». Фридрих вспомнил:

– Фрау Майер этим занимается. Сабина говорила, что ее мать, в прошлом, театральный художник… – разбитый нос Фридриха зажил. Он подумал, что рыжий парень, должно быть, ухаживает за Сабиной:

– В общем, он был прав, – признал юноша, – я бы тоже защитил свою девушку. Однако с этой Аделью никакой опасности нет. Она шлюха, она весело проводила время в Сирии, а потом сбежала… – по словам Садовника, фрейлейн Адель могла представлять опасность:

– Товарищи ей не говорили настоящих имен, – партайгеноссе цыкнул зубом, – однако она могла их описать, рассказать о месте, где жила. В общем, – подытожил Садовник, – найди ее, и, как следует, припугни, любыми способами… – сидя в кресле второго яруса, рассматривая программу представления, Фридрих улыбнулся: «Любыми способами». Обосновавшись в парке, с хорошим, цейсовским биноклем, он увидел всю семью фрейлейн:

– Пасхальные каникулы, дети в школу не ходят. Это ее младшие брат и сестра, Сабина о них рассказывала… – высокий, темноволосый парнишка отъехал от дома на велосипеде. Девочка возилась в палисаднике с двумя черными котами:

– И старший брат, мебельщик. Он идиот, оказывается, – Фридрих поморщился, – таких людей надо уничтожать, как делали при фюрере… – невысокий, светловолосый юноша, больше напоминавший подростка, развесив в саду белье, уселся на ступенях крыльца, с детской книжкой. Фридрих увидел и фрау Майер, хорошенькую женщину лет сорока, за рулем семейной машины. Отчим, англичанин, действительно был инвалидом. Фридрих рассмотрел костыль пожилого человека, побитую сединой голову:

– Он лет на двадцать старше жены. Теперь я знаю, чем пригрозить фрейлейн Майер… – зал наполнялся. Фридрих разглядывал фото фрейлейн, в программке. Девушка едва заметно улыбалась, опустив большие, темные глаза:

– Новая солистка оперы, выпускница Королевской Академии Музыки, мисс Адель Майер. Дебют в сольной партии: Пенелопа, леди Рич… – из программки Фридрих узнал, что опера посвящена царствованию королевы Елизаветы:

– Шестнадцатый век, – смешливо подумал юноша, – евреев среди героев ждать не стоит. Герр Бриттен, автор, тоже не еврей… – он наткнулся на еврейское имя на оборотной стороне глянцевого листа:

– За фортепьяно, приглашенный солист оркестра оперы, мистер Генрик Авербах, Израиль… – оркестр настраивался. Вынув бинокль, Фридрих нашел пианиста:

– Дегенеративное лицо, как говорит Садовник. Еще и волосы длинные отрастил. Во времена фюрера, его бы выкинули на улицу, из любого оркестра. Евреи, вроде Мендельсона, только портили арийскую музыку… – переведя бинокль на партер, Фридрих замер:

– Быть того не может. Или ему тоже поручили это задание? Я еще молод, его могли послать сюда, присматривать за мной… – в партере спокойно усаживался в кресло посланец нового рейха, якобы швейцарский делец, выступавший пять лет назад в гостиной Садовника:

– Он остановился в «Талии», я проверил его вещи. Садовник сказал, что ему можно полностью доверять. Я подумал, что он, наверное, служил в танковых частях СС. Он небольшого роста… – светловолосый, с военной осанкой мужчина, носил безукоризненный смокинг. Фридрих, краем уха, услышал начало увертюры:

– Я к нему не подойду… – он направил бинокль на сцену, – это против правил, но проследить за ним надо. На всякий случай, для безопасности движения… – бархатный, тяжелый занавес медленно раздвинулся. Фридрих решил спуститься в антракте в фойе партера:

– Я не стану ему попадаться на глаза, но вдруг он здесь с кем-то встречается. Надо понять, с кем… – его кресло стояло в первом ряду яруса, у барьера:

Конец ознакомительного фрагмента.