Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой. Пролог (Нелли Шульман)

Остров Возрождения, Аральское море

Пустынный, жаркий ветер реял над голым, усеянным камнями распадком, над холмами, покрытыми белым песком. Вдалеке, на горизонте, поблескивала синяя полоска моря.

Взгляд в бинокле, обежав площадку, остановился на трехметровой ограде, колючей проволоки, с пропущенным по верху электрическим кабелем. Зашелестел мягкий голос:

– Разумеется, по забору идет ток. Животные не рискуют к нему приближаться, они быстро все поняли. И другие… – он помолчал, – другие тоже… – профессор Кардозо говорил по-русски почти без акцента.

На площадке деревянной вышки, стоящей за ограждением, вихрь трепетал накрахмаленную скатерть. К хорошо заваренному, турецкому кофе и зеленому чаю, принесли сушеные абрикосы, изюм, блюдо с россыпью орехов и сочные мандарины. Пахло виргинским табаком. Опустив бинокль, Лаврентий Павлович Берия постучал американским Camel о крышку золотого портсигара:

– И где они, профессор? Мы здесь торчим полчаса, а на площадке, – он указал вниз, – пока никто не появлялся… – от ухоженной, короткой профессорской бороды веяло сандалом. Он достал доминиканскую сигару из шкатулки, антикварного серебра. Профессор носил легкий, льняной пиджак цвета сливок и итальянские мокасины, на босу ногу:

– Животные пустыни… – наставительно сказал Кардозо, – предпочитают ночной образ жизни. Остальные обитатели полигона тоже, зачастую, появляются наверху только с наступлением темноты. В конце концов, они выросли с прайдом, если можно так выразиться, и приобрели его привычки… – кроме Берия и профессора на площадку поднялся еще один человек. Кардозо бросил косой взгляд в его сторону:

– Давно его не было видно, почти полтора года. Наверное, выполнял какое-то особое задание. Он немного похудел, но выглядит хорошо… – куратор, Наум Исаакович Эйтингон, пока молчал, тоже рассматривая полигон в бинокль. Кардозо налил себе кофе:

– Я вас познакомил с папкой, Лаврентий Павлович. Эксперимент начался четыре года назад, следуя заданию, полученному от Академии Наук СССР… – Кардозо, тонко улыбнулся. Академия Наук понятия не имела о происходящем на острове Возрождения:

– Однако аспирантка пусть считает, что опыт согласован с Академией, – заметил он, весной сорок девятого года, в разговоре с Эйтингоном, – в конце концов, такие… – Кардозо поискал слово, – мероприятия, противоречат научной этике… – Наум Исаакович хмыкнул:

– Думаете, американцы этим не занимаются… – после гибели Матвея у них не осталось доступа к научным программам армии США. Кардозо почесал бровь:

– Откровенно говоря, я не психолог, не специалист, однако у американцев гораздо шире доступ к примитивным культурам. В СССР они тоже имелись, но вы перетащили людей из первобытнообщинного строя в коммунизм… – он усмехнулся:

– В результате, теорию Марра… – профессор, откровенно, скривился, – вам никак не проверить. Не то, чтобы надо было проверять эту антинаучную чушь. Впрочем… – Кардозо полистал папку, – девушка хороша собой, а остальное неважно… – бывшая аспирантка профессора, защитив диссертацию по лекарственным травам, трагически погибла. Кардозо выбрал новую девушку, психолога, специалиста по развитию детей. Эйтингон не отводил бинокля от площадки:

– Никто не ожидал, что Берия так заинтересуется экспериментом. В конце концов, все начиналось с единственного подопытного экземпляра… – теория Марра, за четыре года, оказалась разгромленной. Гвоздь в крышку ее гроба вбил лично товарищ Сталин, выпустивший работу по языкознанию:

– Но теория Марра больше не важна… – Эйтингону почудилось движение в распадке, – перед нами другой проект, иного масштаба… – Марр настаивал на происхождении языка от, как выражался исследователь, «трудовых выкриков».

– Сал, бер, йон и рош… – Наум Исаакович, незаметно, поморщился, – правильно говорил Кардозо, редкостная ересь… – перед началом эксперимента профессор подал ему справку. Выходило, что официально, подобные исследования проводили только в средние века:

– Что тоже ничем не подтверждено, – сказал Кардозо, – и вообще, нельзя считать такое исследованиями. Но тогдашних правителей интересовало, на каком языке заговорит ребенок, искусственно оторванный от человеческого общества. Они передавали младенцев глухонемым нянькам, например, или лишали их какого бы то ни было ухода. То же самое сделаем и мы, но в нашем случае, мы убьем двух птиц одним камнем, – заметил Кардозо, – изучим процесс появления языка и выживания человека, в экстремальных условиях. Это полезно, для военных целей… – Эйтингон не отводил бинокля от распадка:

– Лаврентий Павлович, – негромко, сказал он, – посмотрите. У них, кажется, есть норы… – Кардозо покашлял:

– Мы не посещаем полигон, это поставило бы под угрозу чистоту эксперимента. Я понятия не имею, что происходит под землей. К сожалению, мы пока не обладаем техническими приспособлениями, для слежки за внутренней жизнью группы. Время от времени мы забираем… – он помялся, – участников в лаборатории, используя для обездвиживания выстрелы, со снотворным… – Берия поднял бинокль:

– Над техникой мы работаем. Она пригодится и для других целей. В общем, все, как в зоопарке. Впрочем, вашим подопечным и место в зоопарке… – Кардозо, неожиданно, весело, отозвался:

– Вы удивитесь, насколько сильна человеческая личность, даже в таких условиях обитания, даже в раннем возрасте. Но, разумеется, не у всех участников… – Берия поинтересовался: «Сколько их там?». Кардозо задумался:

– Все отправки на площадку документируются. Тридцать человек, за четыре года. Однако видим мы не всех… – он развел руками, – у нас нет возможности проверить судьбу членов группы. Спросить мы у них тоже ничего не можем… – он рассмеялся, – то есть можем, но они ничего не поймут. Не забывайте, они живут бок о бок с хищниками… – волки, населявшие полигон, днем спали. Эйтингон вгляделся в распадок:

– Там совершенно точно кто-то копошится… – в ярком солнечном луче блеснули спутанные волосы, золотистого, пшеничного цвета. Кардозо кивнул:

– Нам повезло. Мы ее называем Принцессой. С нее начался эксперимент, четыре года назад… – Берия ответил:

– Я помню. Отличное физическое развитие. Я бы сказал, что ей все восемь лет, а вовсе не пять… – он повернулся к Кардозо:

– Вы мне давали читать перевод статьи, французского аналитика, Лакана, довоенных времен… – профессор кивнул:

– Да, из материалов к диссертации аспирантки. Впрочем, по понятным причинам, на такие статьи она ссылаться не будет… – кампания, осуждающая так называемое низкопоклонство ученых перед западом, до сих пор гремела во всех газетах:

– Лакан аналитик, – добавил Кардозо, – а психоанализ считается… – он повел рукой:

– В общем, у нас есть генетическая лаборатория, в составе биологической шарашки, а на материке и генетика, и кибернетика, и анализ не в чести… – Берия хмыкнул:

– С вашими успехами, вам пора завести шарашку для психологов. Работниками мы вас снабдим… – он щелкнул пальцами:

– Наум Исаакович, запишите себе. Пациентка Лакана, насколько я помню, вернулась в человеческое общество примерно в возрасте двух лет… – Кардозо подтвердил:

– Именно так. Но до шести лет она не произнесла ни слова. Тем не менее, потом она заговорила. Однако, она подверглась насилию, а у них… – он махнул на площадку, – судя по данным осмотров, ничего такого не происходит. То есть пока не происходит. Самым старшим в группе всего лет семь… – Берия ткнул окурком в хрустальную пепельницу:

– Забирайте ее в комплекс… – распорядился министр, – пришло время познакомиться поближе с нашей Принцессой… – подняв трубку полевого телефона, Кардозо велел охранникам:

– Несите на вышку снотворное, я встречу вас внизу.

В последний раз Эйтингон видел Принцессу, как называли девочку во внутренних папках шарашки профессора Кардозо, два года назад. Покуривая сигару, он разглядывал голую комнату, за особым, односторонним, пуленепробиваемым стеклом:

– Правильно, тоже в марте. Я летел с Дальнего Востока на китайскую границу. По дороге я заглянул сюда, проверить, как обустраивается аспирантка, как дела у наших подопечных. Но тогда никого из группы не забирали в комплекс, я наблюдал за ними издали, с вышки… – в апреле пятьдесят первого, следуя сведениям от китайских коллег, Наум Исаакович, наконец-то, нашел и расстрелял Осман-батыра:

– Мерзавец ничего не сказал… – он сжал зубами окурок, – мы понятия не имеем, куда делась проклятая Марта. Сколько я с ним ни бился, он молчал. Стэнли, в Лондоне, тоже ничего не сообщает… – вынырнув на поверхность весной сорок восьмого года, в Берлине, дочь Кукушки опять исчезла из вида:

– Саломея не нашла ее в Израиле. Сука, она еще отплатит, за предательство. И Ягненок тоже, все равно, что мертв. Именно он навел американцев на Матвея… – расстрел Осман-батыра не помог.

Осенью пятьдесят первого года Наума Исааковича, прямо из министерского кабинета, препроводили в подвальный этаж, во внутреннюю тюрьму Лубянки. По рассказам Серебрянского, он знал, чего ему ожидать:

– Меня не расстреляют, я слишком ценный работник. Яшу тоже не тронут, он все свалит на меня… – очных ставок им не давали, однако, покинув камеру на прошлой неделе, Эйтингон обнаружил товарища Яшу в его кабинете:

– Кажется, он вообще миновал отсидку. Впрочем, о таких вещах мы не говорим… – Яша даже глазом не моргнул, увидев товарища Котова, в неизменной, твидовой кепке:

– Он заметил, что я лучше выгляжу, – коротко усмехнулся Эйтингон, – что отдых пошел мне на пользу… – Наум Исаакович не сомневался, что его семья в порядке:

– Так и оказалось. Им оставили квартиру и дачу, старших не сняли с министерских должностей… – жена, вытирая слезы, принесла Эйтингону пачку аккуратных конвертов, подписанных его почерком:

– Комар носа не подточит, – он читал знакомые обороты, – у министра Берия хватает заключенных филологов… – судя по письмам, последние полтора года Наум Исаакович пребывал в длительной, служебной командировке. Семья, впрочем, его интересовала мало:

– Меня интересует только одно, вернее, одни… – на допросах он видел фотографии девочек и мальчика. Эйтингон напоминал себе, что, с техническими возможностями министерства, ему могли подсунуть безукоризненную фальшивку. В телефонном разговоре ему отказали, как не сообщили и место, где находятся дети:

– Им могли поменять имена и фамилии, могли разделить, сунуть в захолустный детдом, или в лабораторию, вроде этой… – Эйтингон едва сдержал дрожь. Третьего дня, в самолете, идущем на Аральское море, сидя напротив министра, он решил прекратить игры:

– Пошло оно все к черту. Я должен знать, что случилось с Анютой, Наденькой и Павлом… – услышав вопрос, Берия удивился:

– Вам показывали фото, Наум Исаакович… – Эйтингон видел свое отражение в стеклах золотого пенсне министра, – что вам еще надо? Дети здоровы. Они, как и Саша, растут на попечении нашей советской родины… – осиротевшего сына Героя Советского Союза Гурвича, по особому распоряжению министра, досрочно приняли в суворовское училище, находящееся под патронажем НКВД.

Наум Исаакович не успел навестить мальчика, по выходу из тюрьмы, но по телефону голос Саши звучал весело:

– Товарищ Котов, рапортует суворовец Гурвич… – отчеканил мальчишка, – поздравляю вас с успешным выполнением задания партии и правительства… – Эйтингон понял, что парня тоже кормили фальшивками:

– Но сказать правды я ему не могу, даже когда мы встретимся… – он подавил желание закрыть глаза, – я не хочу рисковать детьми… – министр, раздраженно, повторил:

– Что вам еще надо? Занимайтесь служебными обязанностями, вы долго отсутствовали на рабочем месте… – Эйтингон сам удивился своей настойчивости:

– Мне нужен звонок… – упрямо сказал он. Берия повертел серебряную гильотинку, для сигар:

– Мне, то есть Советскому Союзу, нужна Ворона… – отрезал министр, – quid pro quo, как говорится. Когда доктор Кроу окажется в СССР, мы подумаем о звонке, и, может быть, даже о личной встрече вас и детей… – на Эйтингона повеяло запахом дорогого коньяка, английского лосьона, для бритья. Берия перегнулся через самолетный столик, полированного ореха:

– Помните, их жизнь зависит от вашего поведения… – Наум Исаакович помнил.

Загорелая до черноты, высокая, крепкая девчонка слонялась по комнате. Грязные, сбившиеся в колтун, золотистые волосы падали ниже талии. Изредка останавливаясь, Принцесса почесывалась. Склонив голову, девочка разглядывала темное стекло:

– Глаза у нее материнские. Она вообще, похожа на мать… – профессор Кардозо, разумеется, понятия не имел, кого ему привезли на полигон, для эксперимента по развитию языка, у детей:

– Тогда это был язык… – Эйтингон отпил кофе, – потом Берия велел перевести мероприятие на военные рельсы. Проверка возможностей организма, в экстремальных условиях… – за два года девочка еще больше вытянулась:

– Отец у нее, наверное, был высокий. Впрочем, и мать не маленькая. Пойди еще, пойми, кто ее отец…

Отцом Принцессы мог быть один из десятка литовских бандитов, застреленных на глухом хуторе, весной сорок девятого года. Годовалую девочку, не тронутую пулями, нашли под изрешеченным автоматными очередями трупом матери. Эйтингон сразу понял, кто перед ним:

– Мы искали ее, после побега мерзавцев, с Каунасского аэродрома, но она как сквозь землю провалилась. Теперь ясно, что она ушла в леса, к дружкам, присоединилась к банде… – выстрел матери Принцессы оставил Науму Исааковичу шрам, на левом боку.

Дочь фальшивой Ядвиги Алехнович, вернее, Калиновской, уставилась на стекло в стене. Девочка никак не могла его видеть, но Наум Исаакович чувствовал себя неуютно:

– Мы не знаем, как ее зовут, и никогда не узнаем. В год она еще не говорила, а теперь и не заговорит… – группа пользовалась звуками и знаками, но никто не мог в них разобраться:

– Мы не отправляем на полигон детей старше двух лет, – пожал плечами профессор, – к этому времени, они еще не владеют фразовой речью… – в динамике, над стеклом, раздалось щелканье. Принцесса цокала языком:

– Они никогда не видели огня, они живут на сырой рыбе… – часть площадки граничила с морем, – на клубнях и яйцах птиц. Вообще, обнародуй мы исследование, научный мир пришел бы, что называется, в экстаз. Настоящие Маугли, как у Киплинга… – по словам Кардозо, многих детей подкармливали самки, из волчьей стаи:

– Они даже охотятся вместе, на газелей… – дверь распахнулась, профессор, весело сказал:

– Все готово. Я водил Лаврентия Павловича в экспериментальное крыло, знакомил его с работой фармакологов… – на острове Возрождения доводили до ума, как выражался Кардозо, немецкий первитин и американские препараты метамфетаминов.

– Очень впечатляюще… – Берия шагнул в комнату, – значит, вы считаете, что контингент экспериментальных палат заинтересуется Принцессой… – он повернулся к Эйтингону:

– Я хочу посмотреть на ее реакцию, при виде других людей. Все исследования проводят, пока члены группы находятся под наркозом. Однако надо проверить, как она ответит на ситуацию возможного насилия… – профессор кивнул:

– Они подростки. Кроме того, на их гормональный фон влияют лекарственные препараты. Вы сами их видели… – фармакологи работали с осиротевшими немецкими детьми, доставленными из бывшей Восточной Пруссии:

– Они выживали в лесах, – смешливо сказал Берия, – у них нет никаких тормозов. Вы еще и пичкаете их таблетками маршала Геринга, как говорили нацисты. Мне надо увидеть, как поведет себя Принцесса… – девочка поскребла одной босой ножкой другую, провела пальчиком по стене. Наум Исаакович велел себе молчать:

– На ее месте, завтра, могут оказаться Анюта и Наденька. Я буду стоять за стеклом, и ничего не смогу сделать. Я не имею права подвергать девочек опасности… – Берия оглянулся:

– Вам здесь надо поставить кресла, как в театральной ложе… – профессор кивнул: «Непременно». Принцесса все бродила по комнате, разглядывая наглухо запертую, внутреннюю дверь. Кардозо наклонился к динамику: «Запускайте стаю».

Ко второй перемене, запеченному на углях мясу газели, подали соус, из кислых слив и хорошее, французское бордо. В хрустальных бокалах золотилось шампанское. Молчаливая обслуга, в форме МГБ, унесла пустое блюдо, с устричными раковинами, тарелки с остатками холодного супа, с водяным крессом:

– По-грузински, называется цицмати… – Берия щедро помазал мясо соусом, – а это ткемали. Марр, хоть и был шарлатаном, но зерно правды в его теории есть. Он считал, что все мировые языки происходят от кавказских. Кавказ, действительно, колыбель цивилизации, такого соуса больше нигде не найдешь…

Обед накрыли на мраморной террасе личных апартаментов профессора Кардозо. За пальмами лежал пляж, золотистого песка, с причалом для яхты. На темной глади моря перемигивались огоньки патрульных катеров. У бассейна расставили глиняные светильники. Огоньки свечей мерцали в теплом ветре, на небо высыпали крупные звезды.

Лаврентий Павлович постучал вилкой, по резному бокалу, богемского хрусталя:

– Предлагаю тост! За успехи советской науки, за неутомимое движение мысли, к высотам коммунизма, под мудрым руководством нашего вождя, товарища Сталина… – профессор зааплодировал первым. Наум Исаакович усмехнулся:

– Такие, как он, всегда выживут. Он лизал задницу нацистам, болтался в лагере у параши, а теперь получил советское гражданство, партийный билет и орден Трудового Красного Знамени… – университетский пост или избрание в Академию Наук, Кардозо, впрочем, ждать не стоило:

– Он известный человек, – заметил Берия, в самолете, – до войны его фотографии печатали и светские журналы. Все считают, что он скончался, после освобождения из Аушвица. Пусть считают и дальше… – профессор, судя по всему, в Академию и не рвался:

– Он выступил на здешнем партийном собрании… – кисло подумал Эйтингон, – осуждал коллег, арестованных в Москве… – газеты, который месяц, сообщали о подлом предательстве врачей, травивших, по заданию западных разведок и буржуазных сионистов, высшее руководство страны. Эйтингон ни в грош не ставил наскоро сляпанное дело:

– Все шито белыми нитками. Иосиф Виссарионович отыгрывается на евреях, за неудачу с Израилем. Вряд ли нам удастся вернуть страну на социалистический путь развития… – Наум Исаакович не боялся высылки евреев куда-нибудь в в Казахстан или Сибирь:

– Чушь, такого никогда не случится. Бедняг докторов расстреляют, по радио выступит еще пара мамзеров, вроде Кардозо, и на этом все стихнет. Кардозо такие речи произносил еще в Голландии, по заданию СС, в бытность свою председателем юденрата…

За обедом профессор развлекал министра рассказами о большой охоте, в Африке:

– Здесь, к сожалению, кроме баранов и газелей, стрелять некого… – развел руками Кардозо, – на экваторе я охотился на львов, в Манчжурии, на тигров… – Берия заметил:

– Товарищ Котов у нас тоже ходил на тигров, на Дальнем Востоке. У нас большая страна, Давид Самойлович. Может быть, мы организуем экскурсию. Елена Сергеевна познакомится с просторами СССР… – он подмигнул девушке, – до здешней должности, вы, наверняка, дальше Химок не выезжали… – аспирантка, москвичка, нежно покраснела. Девушка носила комсомольский значок и смотрела Кардозо в рот:

– Ей двадцать четыре года, – вспомнил Наум Исаакович, – сюда ее прислали в двадцать два. Еще пара лет, и для профессора придется готовить новое досье. Очередная трагическая смерть молодого ученого. Впрочем, в СССР нет недостатка в юных аспирантках… – ветер играл белокурыми прядями, на стройной шее девушки. Елена Сергеевна, восторженно, сказала:

– Результаты сегодняшнего опыта, товарищи, превзошли все наши ожидания! Стало понятно, что пассивное владение языком мобилизуется, в случае ситуации опасности, стресса… – она добавила:

– Жаль, что на записи, из-за криков, ничего не разобрать. Но ясно, что подопытный экземпляр владеет несколькими словами. Должно быть, она переняла речь у более старших членов группы… – Принцесса отделалась несколькими синяками и царапинами. Стаю, как называл подростков Кардозо, пришлось разгонять с оружием. Охрана стреляла холостыми залпами:

– Но Принцесса основательно покусала кое-кого из парней, – вспомнил Наум Исаакович, – паре человек пришлось зашивать раны. Она пыталась выдавить глаза нападавшим, и вообще, ее было не удержать. Она чуть ли не по потолку бегала… – девочка спала, получив укол успокоительного средства:

– Нам предстоит большая работа, – деловито сказала Елена Сергеевна, – надо пока оставить экземпляр в комплексе. Надо записать речь, вернее, фрагменты речи, разобраться в звуках и знаках. Более того, мне показалось, что объект писал, на стене, вернее, водил пальцем. Это может быть рефлекторное движение, но на площадке встречаются выступы мела. В группе могли появиться подобия рисунков, как в первобытных культурах… – на стол поставили чеканный кофейник, черненого серебра, фаянсовое блюдо с мандаринами и орехами. На тарелках поблескивал сливочный, пахнущий розами рахат-лукум:

– Я всегда считал, что надо ограничивать сахар, в ежедневной диете… – профессор раскурил сигару, – берите лучше орехи, товарищи. Это эликсир здоровья. Вообще, надо придерживаться природной, я бы сказал, примитивной, схемы питания. Посмотрите, хотя бы, на Принцессу, – добавил Кардозо, – обычно, в условиях стресса, дети страдают так называемой психогенной карликовостью. В экспериментальных палатах есть такие экземпляры… – он поклонился в сторону министра, – я вам показывал… – Берия здесь называли по имени и отчеству, а Эйтингона именовали товарищем Котовым:

– Мы оба в штатском, разумеется, но здесь знают, кто такой Берия. Его портреты, в конце концов, печатают в газетах… – Эйтингон, медленно, чистил мандарин. Над столом витал запах крепкого кофе, американского табака:

– В общем, стоило ожидать, что Принцесса, учитывая условия ее обитания, тоже начнет отставать в развитии… – подытожил Кардозо, – однако вы видели данные ее осмотра. Отличные параметры, ростом она даже с десятилетнюю. Полового созревания пока нет, но я не удивлюсь, если и оно скоро настанет. Южный климат… – Кардозо повел рукой, – стимулирует развитие желез внутренней секреции, как у женщин, так и у мужчин… – аспирантка еще больше зарделась. Берия, с хрустом, разгрыз орех:

– Должен вас разочаровать, но Принцесса скоро отсюда уедет… – Елена Сергеевна, было, открыла рот:

– Уедет, – повторил Берия, – мы переводим ее в другую лабораторию, по соображениям научной необходимости… – Наум Исаакович, искоса, взглянул на министра:

– Она зачем-то ему понадобилась. Зачем? Ребенку пять лет, она явно не в себе и никогда не оправится. Она не сын Авербаха, не сын Поэта или мистера Майера… – Наум Исаакович давно составил аккуратные досье, на детей, могущих потом оказаться полезными:

– Но ведь он мне ничего не скажет, как не скажет, куда ее отвезут… – Берия щелкнул зажигалкой у сигареты Елены Сергеевны:

– Тем не менее, я бы хотел, чтобы вы меня познакомили с вашими заключениями, касательно Принцессы… – министр улыбался, – это поможет исследователям, которые займутся ей в будущем. Скажем, сегодня вечером, Елена Сергеевна, после обеда, у меня в апартаментах… – аспирантка смутилась:

– Если я не нужна Давиду Самойловичу, в лаборатории… – Кардозо, благодушно, ответил:

– Я сегодня работаю с фармакологами. Товарищи привезли очередной заказ, от министерства… – на острове Возрождения делали особые партии лекарств:

– После ареста врачей Иосифа Виссарионовича, именно Кардозо занимается его медицинскими нуждами… – вспомнил Эйтингон:

– То есть удаленно, ему не говорят, чьи это анализы… – профессор кивнул:

– Идите, Елена Сергеевна, расскажите Лаврентию Павловичу о ваших выводах… – Эйтингон был уверен, что Берия, под столом, давно положил руку на колено аспирантки:

– По его глазам видно, что просто так он ее не отпустит. Говорят, он вообще предпочитает несовершеннолетних… – Наум Исаакович напомнил себе о девочках и Павле:

– Молчи, нельзя рисковать их судьбой. Не интересуйся, что случится с Принцессой. Да и какая разница? Берия, наверняка, запрет ее в психиатрическую лечебницу…

По мраморному полу прошуршали осторожные шаги. Охранник в штатском наклонился к министру: «Лаврентий Павлович, срочный вызов. Москва на проводе».

Взлетно-посадочную полосу построили в отдаленном конце острова, огородив бетон колючей проволокой. Аэродром круглосуточно охранялся, патрули обходили периметр с овчарками. Отсюда не были видны унылые бараки, среди песков, владения эпидемиологов и химиков. Эйтингон поморщился от белого, беспощадного света прожекторов:

– Там все наглухо запечатано. К бревнам, как их называет Кардозо, пускают только в защитных костюмах… – опасности побега зэка, со здешнего лагпункта, не существовало:

– Здоровыми подопытные образцы можно назвать только в день оформления их в госпиталь… – заметил профессор, – потом коллеги приступают к экспериментам… – он вытер губы салфеткой:

– Должен сказать, что я весьма доволен качеством материала. Видно, что люди не голодали. Истощение, часто встречающееся среди переведенных сюда экземпляров, путает клиническую картину испытаний… – ученые, на острове, работали с арестованными бандитами, из Прибалтики и Западной Украины. Ожидая машины из комплекса, Эйтингон вспомнил:

– Между прочим, Принцесса кричала не на русском языке. Среди подростков, были не только немцы, но и литовцы, из малолетних пособников бандитов. Она слышала литовский язык, в раннем детстве… – Наум Исаакович выбросил сигарету:

– Чушь. Подростки, действительно, что-то орали, но Принцессу нашли на хуторе годовалым ребенком. Она ничего не помнит, и не может вспомнить… – Эйтингон держал пухлую, наскоро собранную папку, с отпечатанным на машинке ярлычком: «Принцесса». Он понятия не имел, куда переводят девочку:

– Берия торопится, ему надо возвращаться в Москву… – Лаврентий Павлович поделился новостями из столицы только с Эйтингоном. Наум Исаакович слушал шум моторов дугласов:

– Профессор ничего не знает. Вообще, никто, ничего не знает, пока известили только ближний круг… – Иосиф Виссарионович, судя по всему, перенес очередной удар:

– Но у него уже случались удары, – подумал Эйтингон, – правда, тогда рядом находились настоящие врачи, а не коновалы, с партийными значками. Если судить по показаниям из Нюрнберга, Гитлер, в последний год, разогнал специалистов, и сидел на уколах первитина. Но, может быть, с Иосифом Виссарионовичем, все обойдется. По их, кавказским меркам, он еще не старый человек… – Эйтингон тоже не чувствовал себя стариком:

– Шестой десяток, ерунда. Девочкам, осенью, всего восемь лет, а Павлу шесть. Пока у мужчины маленькие дети, он обязан быть молодым… – железные ворота распахнулись. На острове Берия ездил на бронированном, трофейном опеле:

– Автомобиль из гаража рейхсканцелярии… – вспомнил Эйтингон, – зачем здесь нужна бронированная машина? Бревна подыхают от сибирской язвы и химических ожогов, они не бросятся на кортеж министра. Тем более, никто не выпустит их из бараков…

За опелем шел закрытый, тоже трофейный санитарный грузовик. Наум Исаакович понял, что в кузов поставили носилки с Принцессой:

– Ее транспортируют привязанной. Наверняка, ей вкатили еще дозу лекарства, на всякий случай. Не надо, чтобы она устраивала цирк, и лазила по стенам самолета, на высоте пяти километров… – лицо Берия было недовольным. Наум Исаакович шагнул вперед:

– Самолеты готовы… – было ясно, что Принцессу везут не в Москву, – профессор собрал папку. Лаврентий Павлович… – Эйтингон замялся, – может быть, вам стоит взять Кардозо с собой? Он делал лекарства, для… – Наум Исаакович покашлял. Охранники стояли поодаль, однако он не хотел называть Иосифа Виссарионовича по имени:

– Кардозо отличный врач, он может… – Берия прервал его:

– В нынешней ситуации… – он смерил Эйтингона пристальным взглядом, – такой поступок вряд ли можно назвать обдуманным, Наум Исаакович… – чуть ли ни по слогам произнес министр:

– Вы понимаете, о чем я говорю… – Эйтингон понимал.

Берия забрал папку:

– В Москве хватает квалифицированного медицинского персонала, – ледяным голосом добавил министр, – занимайтесь своими обязанностями… – из фургона выгружали носилки. Эйтингон наклонился над Принцессой. Царапины замазали йодом, подбитый глаз заплыл. Длинные ресницы девочки дрожали:

– Ее постригли, вымыли голову, пока она спала… – короткие, золотистые волосы немного завивались, на висках девочки. Принцессе надели госпитальную косынку и маленькую, смирительную рубашку. Эйтингону она показалась просто выздоравливающей:

– Словно у нее было воспаление легких, или коклюш. Если бы ни царапины, ее даже можно было бы назвать миленькой. То есть нет, – решил он, – все равно, у нее материнское лицо, хмурое. Яблочко от яблоньки недалеко падает, она исчадье бандитов, врагов Советской власти… – исчадье бандитов мирно сопело носом.

Носилки загрохотали по бетону, Эйтингон сделал шаг ко второму дугласу:

– Вы куда, Наум Исаакович, – удивился Берия, – разве я велел вам покидать полигон? Вы курируете работу данной шарашки, вы должны оставаться на рабочем месте… – Эйтингон остановился:

– Я думал, что… – Берия передал папку офицеру, в форме МГБ:

– Зря думали. Это больше не ваша забота… – техники задраивали люк второго дугласа. Берия вспомнил отправленную им из комплекса радиограмму:

– Не след его туда пускать, не след, чтобы он вообще знал об учреждении. Принцессе пойдет на пользу общество других детей. Там работают отличные специалисты, они обо всем позаботятся. Девочка оправится, подрастет, мы начнем ее использовать, для наших целей. Как и его потомство, кстати. Надеюсь, они подружатся… – Берия добавил:

– Я с вами свяжусь, из Москвы. Всего хорошего… – министр легко взбежал по трапу своего дугласа. Разогнавшись, оторвавшись от полосы, самолеты ушли на север.

2 марта

Петродворец

Воспитанникам Ленинградского Суворовского Пограничного Училища НКВД СССР, каждый месяц, выдавали небольшое содержание. Многим мальчикам, потерявшим отцов на войне, или круглым сиротам, деньги присылали и родственники.

На окраине Суворовского Городка, как называли в Петродворце унылые, дореволюционной постройки, казармы красного кирпича, располагался небольшой магазин. Официально гастроном находился в городском районе, за проходной училища, но старших ребят отпускали в увольнительные.

В большой спальне мальчиков пахло отутюженной формой, дешевым мылом, канцелярским клеем. Узнав, что в магазине есть писчебумажный отдел, Саша Гурвич попросил старших купить ему картон, клей и цветную бумагу. Все это можно было взять в классе, где суворовцы занимались рисованием, но Саша отличался щепетильностью.

Над всегда ровно застеленной кроватью мальчика висели выписанные от руки, каллиграфическим почерком, заветы юного пионера. Рядом ласково улыбался товарищ Сталин, в партийном френче. Другие ребята вешали на стены сохранившиеся у них фотографии погибших отцов. Саша никому не говорил о своей семье:

– Я круглый сирота, – коротко замечал мальчик, – мои родители отдали жизни за нашу советскую родину, как и миллионы других бойцов, солдат и офицеров… – воспитанников водили на экскурсию в восстанавливаемый, Большой Дворец, и возили в сам Ленинград. На уроках им говорили о мужестве и стойкости жителей города, о едином, героическом порыве, сплотившем ленинградцев:

– Жители колыбели революции выстояли перед натиском нацистских орд… – звенел голос Саши, у доски, – мудрое руководство товарища Сталина стало путеводной звездой, для защитников города на Неве… – воспитанник Гурвич получал исключительно пятерки.

В личном деле Саши, в канцелярии, родители тоже не указывались. Генерал-майор, начальник училища, хорошо помнил звонок из Москвы. С ним говорил глава министерства государственной безопасности, товарищ Берия:

– Вас познакомят с анкетой будущего воспитанника, – наставительно сказал Лаврентий Павлович, – министерство обороны предложило ему поступить в любое суворовское училище страны. Как потомственный чекист, Александр выбрал вверенное вам учебное заведение… – отец Саши, разведчик, Герой Советского Союза, погиб, выполняя задания партии и правительства. Воспитанник Гурвич не взял с собой семейный альбом, как делали многие мальчики:

– Понятно, почему, – думал начальник, – его отец был засекречен. Может быть, и мать тоже… – Саша иногда напоминал генерал-майору разоблаченного предателя и шпиона Горского:

– Но только внешне. Саша настоящий советский ребенок, плоть от плоти нашей страны. Он отличник, преуспевает по всем предметам… – преподаватели хореографии и верховой езды, тоже хвалили мальчика. На тумбочке, у кровати, Саша держал яркую грамоту: «За успехи в стрельбе». Рядом, в самодельной рамочке, стояло единственное фото, привезенное Сашей в Петродворец. Начальник видел снимок, проверяя спальни воспитанников:

– Дочь коллеги его покойного отца, дети дружат… – коллега, генерал-лейтенант Журавлев, крупный чин МГБ, писал мальчику. Начальнику училища фото напомнило снимки, виденные им ребенком, до революции, в растрепанных, пожелтевших «Нивах»:

– Тогда в журналах печатали фотографии аристократов, кровопийц, паразитирующих на трудовом народе…

Мальчик и девочка, на черном и белом пони, улыбались фотографу. Детей сняли на засыпанной песком площадке для верховой езды, рядом с барьерами препятствий. Воспитанник Гурвич, с гражданской, как говорили в училище, стрижкой, носил элегантную курточку и бриджи. Светлые волосы мальчика золотились в летнем солнце. Он ловко, непринужденно сидел в седле. Разметав по плечам белокурые локоны, девочка кокетливо сдвинула на бок черный, детский шлем всадника. Маленькая ручка уверенно держала поводья, она засунула за голенище высокого сапожка стек:

– Словно королева, – усмехнулся, про себя, начальник, – ее отец, кажется, заведовал строительством Волгодона… – он видел фамилию Журавлева, в указе о награждении, в «Правде». Генерал получил орден Ленина.

Прошлой осенью Саша поздравил Михаила Ивановича с новым орденом. Незаметно подперев языком щеку, он вырезал из алой бумаги гвоздику:

– Но теперь надо отправить открытку Машеньке и тете Наташе. Скоро восьмое марта…

Младших воспитанников отпускали по домам только на летние каникулы. К празднику великой революции и Новому Году Саша получил из Москвы, от Журавлевых, фанерные ящики, с россыпью конфет и мандаринов, с новыми книгами: «Суворов, великий русский полководец», «Детство и юность товарища Сталина». Сладостями он поделился с товарищами по спальне, устроив общее чаепитие. Прочитав книги, Саша принес их в библиотеку. В тумбочке воспитанника Гурвича лежал его единственный, личный томик: «Герои революций и войн».

Засыпая, он любил думать о будущем издании книги:

– Там обязательно появится глава о папе. Папа настоящий герой, о нем снимут фильм, или даже напишут роман… – альбом Саши остался в сейфе, в квартире Журавлевых, на Фрунзенской. Товарищ Котов и Михаил Иванович утешали мальчика, говоря, что его отец отдал жизнь за советскую родину:

– Твой папа молчал, до конца… – Саше показалось, что глаза товарища Котова заблестели, – я навещал его, на задании, милый. Я был рядом, когда вы говорили по телефону. Твой папа очень тебя любил… – товарищ Котов привлек его к себе. Большая, добрая рука погладила мальчика по голове. Заканчивая гвоздику, Саша сглотнул:

– Я тогда так плакал, что пришел врач, из министерства. И сейчас я тоже плачу, когда вспоминаю папу… – товарищ Котов сказал, что отца казнили капиталисты, враги Советского Союза:

– Папа работал в Америке, поэтому он говорил со мной по-английски… – Саша сжимал кулаки, – я ненавижу американцев, ненавижу. Но врага надо знать в лицо, как говорит товарищ Сталин. Когда я вырасту, я стану разведчиком, как папа. Для этого мне надо учить языки… – суворовцам преподавали немецкий. Взяв в библиотеке руководства по английскому и французскому, Саша, вечерами, сидел над грамматикой и текстами:

– Борьба пролетариата Британии против капиталистов. Забастовки трудящихся Франции в девятнадцатом веке… – в учебнике, он, неожиданно, нашел имя знаменитого революционера, Волка:

– Волк был сподвижником Гарибальди. Он руководил сопротивлением шахтеров, на предприятиях «Угольной компании де ла Марков… – Саша шевелил губами, – отец Волка, товарищ Мишель, погиб на баррикадах Парижа, а сам Волк стал героем Коммуны… – мальчик завел аккуратные тетрадки, со словариками, со спряжениями французских глаголов и английскими временами. Летом Михаил Иванович отправлял Сашу в крымский санаторий, с тетей Наташей и Машенькой:

– Маша тоже учит языки. Мы решили, что каждый день будем говорить на английском, французском и немецком… – ровно вырезанная гвоздика легла на картон. Взявшись за вставочку, Саша подвинул к себе чернильницу. Мальчику поручали оформлять стенгазеты, Саша отличался безукоризненным почерком. Суворовцы занимались за большим, общим столом. Саша взглянул на календарь, тоже украшенный алой гвоздикой:

– Восьмого марта старшие классы везут на праздник, в женскую школу. Мы не поедем… – мальчик вздохнул, – не удастся потанцевать. Маша пишет, что тоже занимается хореографией. Может быть, в санатории будут устраивать праздничные вечера… – у Саши отлично выходил венский вальс. Перед поездкой в Крым его обещал навестить товарищ Котов:

– Покажу тебе ленинградские музеи, – обещал ему наставник отца, по телефону, – вас водили на экскурсии, но у меня есть доступ в хранилища Эрмитажа. Посмотрим на средневековое оружие, на рыцарские доспехи… – Саша надеялся, что товарищ Котов приедет на машине:

– Хотя мне еще рано учиться водить, мне нет одиннадцати лет. Маша меня на полгода старше… – он выписывал:

– Дорогие тетя Наташа и Маша, поздравляю вас… – сзади раздался издевательский голос:

– Посмотрите на него. Сидит, как ни в чем не бывало, открытки рисует… – Саша поднялся:

– Рисую, а дальше что… – один из старших парней, хмуро, взглянул на него:

– Радио надо слушать, Гурвич… – он отчеканил Сашину фамилию, – врачи, поднявшие руку на товарища Жданова, замышлявшие подлое убийство товарища Сталина, действовали по заданию буржуазной, сионистской организации «Джойнт» … – Саша покраснел. Насколько он знал, других евреев в училище не было:

– Но я выступил на пионерском собрании, осудил врагов советской власти. Евреи, патриоты СССР, мы не виноваты, что врачи оказались предателями… – Саша сглотнул:

– Я здесь при чем? Я суворовец, сын погибшего офицера… – парень расхохотался:

– В Ташкенте погибшего? Евреи не воевали, они прятались за чужими спинами. Евреям не место среди пионеров. Ты врешь, Гурвич, никакой твой отец не офицер… – раздув ноздри, закусив губу, Саша нашарил на столе ножницы.

Зарешеченное окошко маленькой комнатки выходило на задний двор, покрытый растоптанным, тающим снегом. Над оградой училища повисли серые сумерки, в низком небе кружили чайки.

Саша, уныло, водил пальцем по стеклу. Гауптвахта училища помещалась в пристройке. На другом конце двора стояло такое же, одноэтажное, здание кухни. Часами комнатку не снабдили, но Саша знал, что скоро принесут ужин. Мальчику было стыдно:

– То есть не стыдно за то, что я с ним повздорил, – напомнил он себе, – я был прав. Пионеры, комсомольцы, коммунисты, обязаны быть интернационалистами. Товарищ Котов рассказывал мне, о героизме евреев, во время войны. И вообще, антисемитизм, наследие проклятого царского режима. Среди арестованных врачей есть не только евреи… – Саше было стыдно за свою несдержанность:

– Надо было спокойно ему все объяснить, а не лезть в драку… – он потрогал языком вспухшую губу, – надо было, в конце концов, позвать дневальных или дежурного офицера… – то же самое ему сказал и начальник училища:

– Посидите оба на гауптвахте, остынете… – хмуро заметил генерал-майор, – потом вами займется пионерская организация… – обидчику Саши оставался один год в пионерах:

– Я бы не принял его в комсомол, – гневно подумал мальчик, – он недостоин высокого звания. Такие вещи встречались в царские времена, а он советский человек, будущий офицер… – Саша потрогал крепкую, кованую решетку. Он смутно помнил, что до революции, в нынешнем Суворовском Городке тоже распоряжались военные:

– Здесь размещались казармы какого-то полка. Кажется, гауптвахту с той поры не перестраивали… – под откидной, деревянной койкой громоздились кипы старых газет и журналов. Помогая в библиотеке, Саша уже видел стопки, у стен:

– Библиотекарь сказал, что это макулатура, что они пойдут на растопку. Это дореволюционные издания, со старой орфографией… – Саша пару раз встречал на полках библиотеки книги, русской классики, с густо замазанными чернилами штампами.

Ему впервые пришло в голову, что у полка, стоявшего в Суворовском Городке, могла быть своя библиотека:

– Наверное, только для офицеров, аристократов. Солдаты не умели читать, в царской России простой народ был неграмотен. Рабочих и крестьян одурманивали попы. Только революция принесла свободу народам царской империи. Они получили доступ к всеобщему среднему образованию… – оглянувшись на железную дверь, с прорезанным окошечком, Саша опустился на койку. На гауптвахте это разрешали.

Рука потянулась к ветхим журналам:

– Их сюда принесли, потому что в пристройке нет батарей, как в главном здании. Здесь еще топят буржуйками… – в комнате было сыро и прохладно. У Саши, как положено, отобрали ремень. Чихнув, он накинул поверх серого, обыденного кителя, шерстяное одеяло:

– Посмотрю журналы, пока ужин не принесли… – первое издание в стопке оказалось «Нивой», пятнадцатого года. Саша листал хрупкие страницы:

– Царский режим развязал никому не нужную войну. Капиталисты посылали на смерть миллионы простых людей, ради собственной прибыли… – так им говорили на занятиях, в пионерском отряде. История в училище начиналась только в следующем году. Саша пробегал глазами непривычный, дореволюционный шрифт. Взгляд мальчика скользил по фотографиям:

– Государыня Императрица Александра Федоровна, Великие Княжны Ольга и Татьяна посещают госпиталь 148 пехотного Ея Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии Николаевны, Каспийского полка, Петергоф… – Саша узнал большой зал училища:

– Мы там занимаемся хореографией, там устраивают праздничные вечера… – зал заставили аккуратными койками. В углу возвышался иконостас, на кроватях лежали книги:

– Раздача подарков пострадавшим героям. Каждый солдат получил Евангелие, денежное пособие и продуктовую посылку, для семьи. Великие Княжны на занятии по уходу за ранеными, под руководством начальницы полевого санитарного поезда, ее превосходительства Жанны Генриховны Воронцовой-Вельяминовой… – маленькая, изящная дама, в сером платье, с наколкой Красного Креста бинтовала голову солдата. Перевернув страницу, Саша наткнулся на фото той же дамы, на перроне вокзала:

– Санитарный поезд увозит на Юго-Западный фронт подарки британских союзников. Слева направо, госпожа Воронцова-Вельяминова, начальница поезда, его превосходительство полковник инженерных войск Петр Степанович Воронцов-Вельяминов, со своим сыном, ординарцем саперного батальона, Федором, его превосходительство капитан 10-го гусарского Ингерманландского Его Королевского Высочества Великого Герцога Саксен-Веймарского полка, Михаил Николаевич Воронцов-Вельяминов…

Парень в форме выглядел взрослым, но Саша понял, что перед ним подросток:

– Он служил с отцом. Ребята говорили, что на войне тоже были сыновья полков. Интересно, что стало с этой семьей, после революции… – Саша напомнил себе, что перед ним дворяне, эксплуататоры трудового народа:

– Должно быть, их расстреляли, или они сбежали за границу… – дальше шел репортаж из Англии, с военного полигона. Саша рассматривал снимок неуклюжего, огромного танка:

– Испытание новой наземной машины, для Западного фронта. В центре, американский военный инженер, полковник Авраам Горовиц… – Саша, мимолетно, подумал:

– Папу звали Матвей Абрамович. Товарищ Котов сказал, что мой дед происходил из черты оседлости. Он воевал солдатом, на первой войне. Он был большевиком, а после революции стал офицером. Он погиб на фронтах гражданской. Папу, как и меня, вырастила наша советская родина… – зевнув, Саша выпустил из рук журнал:

– Я подремлю, до ужина… – завернувшись плотнее в одеяло, мальчик сомкнул веки. Гудел огонь, трещало раскаленное железо, в голове загремел сильный голос:

– Проклинаю! Проклинаю потомство твое, сыновей сынов твоих, до скончания веков, покуда стоит небо и земля. Да примут они смерть в огне и пламени… – встрепенувшись, почуяв запах дыма, Саша взглянул на пол. Уголек, выпавший из буржуйки, прожег дыру в журнале. Фотографии рассыпались серым пеплом. Затоптав огонек, он кинул бумажные лохмотья в печку:

– Туда им и дорога. Это сон, просто сон… – пламя весело рванулось вверх, дверь лязгнула: «Гурвич, принимай ужин».

4 марта

Москва

Над бывшей улицей Новая Заря, ныне Рощинским проездом, висел стойкий, приторный запах духов. Прохожие торопились по тротуару, ежась под мокрым снегом, поднимая воротники зимних пальто. Краснокирпичные здания бывшей фабрики Брокара уходили вдаль, в туманную дымку. На больших часах, над проходной фабрики, стрелка едва миновала десять утра.

Отполированный, блестящий, опель, разбрызгивая воду из луж, свернул к серому забору фабрики. У двери в магазин стояла терпеливая очередь:

– Здесь одни мужчины… – Наташа Журавлева внимательно, осмотрела толпу, – хотя нет, есть и несколько женщин. Скажу, что я встречаюсь с подругой, ничего подозрительного. Попрошу шофера забрать меня с Шаболовки, от кондитерского магазина… – Наташа напомнила себе, что ей надо обойтись без покупки торта или пирожных:

– В магазине есть кафетерий. Сделаю вид, что пила кофе, с приятельницей. Какие пирожные, во мне почти восемьдесят килограмм веса… – большую грудь облегало дневное платье, итальянского кашемира. Наташа носила норку, глубокого, шоколадного цвета. Подол шубы касался мягких сапожек, сшитых на заказ:

– Икры такие толстые, что в ни в одни сапоги не залезают… – она взяла замшевый, заграничный ридикюль, – ничего, летом, в Крыму, я похудею. Буду есть одни фрукты и пить кефир, плавать, играть в волейбол… – в последний раз на волейбольную площадку Наташа ступала больше десяти лет назад, в Куйбышеве:

– В сентябре сорок первого. Мы жили на обкомовских дачах, еще стояла жара. Антонина Ивановна отлично играла. Она была высокой, для волейбола это хорошо…

Белокурые, короткие волосы соседки взмокли от пота. Длинные, безукоризненные, загорелые ноги, испачкал волжский песок. Площадку разбили прямо на пляже. Маленький Володя копошился в мелкой воде реки, хлопоча над оплывающим замком. Антонина Ивановна забирала из ведра со льдом запотевшую бутылку «Боржоми»:

– Еще партию, товарищи… – весело кричала она соперникам, – на вашем месте я бы попробовала взять реванш… – выпрыгнув над сеткой, соседка, сильным ударом посылала мяч вниз. Она стягивала динамовскую майку, обнажая небольшую, точеную грудь, в спортивном бюстгальтере:

– Реванш не удался… – смеялась женщина, – купаться всем! Устроим заплыв на скорость, товарищи… – Наташа поняла:

– Она тогда ждала ребенка, но, все равно, играла в волейбол, скакала на лошади… – вытащив записную книжку, Наташа, незаметно, взглянула в зеркальце, над местом шофера:

– Вроде бы, он ничего не видит. Надо быть очень осторожной. Говорят, что все водители работают в отделе внутренней безопасности… – после триумфального завершения Волгодона, в прошлом году, муж получил должность заместителя начальника Главгидробалтстроя. Михаил Иванович отвечал за новое строительство, на Беломорско-Балтийском канале. Как и на Волгодоне, на севере работали почти одни зэка:

– Сто тысяч заключенных, – восхищенно подумала Наташа, – и еще сто тысяч пленных немцев… – муж вернулся в Москву прошлым месяцем, с новостями о будущем, более высоком назначении. Довольный его работой, министр Берия, переводил Михаила Ивановича в начальники всего хозяйственного управления МВД. Прошлым летом, пока Наташа с дочерью отдыхали в санатории, на их этаже, в ведомственном доме на Фрунзенской, шел большой ремонт. Теперь генеральша Журавлева распоряжалась десятью комнатами. Она рассматривала заложенную в блокнот афишку:

– Бывшую квартиру Антонины Ивановны слили с нашей. Для кого бы ни готовили апартаменты, этот человек в Москву не приехал… – у Наташи появилась собственная горничная, жившая в квартире. Праздничные обеды готовил приглашенный повар, из ведомственного комбината питания:

– Пятнадцатого марта, – читала Наташа, – показательные выступления школы юного наездника, при Московском ипподроме… – Машенька участвовала в программе выездки и брала препятствия. На соседней странице Наташа записала меню праздничного обеда, на восьмое марта:

– Завтра привозят заказ из распределителя, утром праздника приходит повар. Уха с расстегаями, жареный поросенок, с гречневой кашей, сибирские пельмени, киевский торт. Все наше, исконно русское. «Цимлянское» и кавказские вина. Интересно, что нам подарит Михаил Иванович… – утром, провожая дочь в школу, Наташа забрала у консьержа подъезда аккуратную, самодельную открытку, с военным штампом:

– Машенька обрадовалась поздравлению, – ласково подумала женщина, – они с Сашей подружились. Бедный мальчик, круглый сирота. Тогда, матушка обещала мне мальчика, он и появился. Но ведь она говорила и о девочке, и прошлой весной это повторила… – осторожно подняв афишку, женщина вгляделась в небольшой рисунок:

– Все понятно, я быстро найду могилу. Тридцать пять лет… – она прикусила губу, – мне тридцать пять, осталось совсем немного. Я хочу ребенка, еще одного. И Михаил Иванович хочет, я по глазам его вижу… – Наташа откашлялась:

– Остановите здесь, Павел Сергеевич. Меня ждет подруга, мы выберем духи… – Наташа могла получить любые духи в закрытом распределителе. Приказав голосу звучать спокойно, Журавлева добавила:

– «Красная Москва», лучшие духи в Советском Союзе. Партия и правительство заботятся о нуждах женщины, труженицы… – она щелкнула застежкой ридикюля:

– Мы выпьем кофе, в кондитерском магазине, на Шаболовке. Заберите меня оттуда, через два часа… – шофер, весело, отозвался:

– Будет сделано, не волнуйтесь. Покупайте подарки… – он подмигнул Наташе, – скоро ваш праздник… – выбираясь на тротуар, она вспомнила:

– Михаил Иванович хмурый ходит, в последние несколько дней. Он сказал, что Иосиф Виссарионович заболел. Наверное, простуда, очень сырая погода… – опель исчез в конце улицы. Наташа, облегченно, выдохнула:

– За два часа я успею и на кладбище, и на Шаболовку. В конце концов, доктор велел мне больше двигаться… – она заметила на углу старика, по виду, колхозника, в косматом тулупе, при шапке-ушанке:

– Тоже, что ли, духи собрался покупать, своей старухе… – лицо старика показалось Наташе странно знакомым. Поглаживая седоватую бороду, он изучал наклеенную на щит, «Вечернюю Москву»:

– Соревнование каменщиков… – прочла Наташа:

– Неподалеку от станции метро «Аэропорт», напротив лесного массива Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, раскинулся Истоминский поселок Управления жилищного строительства Московского Совета…

– Нет, мне почудилось, старик и старик… – решила она. Хлюпая сапожками по лужам, поддернув подол шубы, Наташа пошла к Даниловскому кладбищу.

Рисунок в записной книжке Наташи появился прошлым июнем.

Приехав в деревянный домик, в Сходне, где, покинув Москву, обреталась матушка Матрона, она нашла в скромной комнатке, увешанной иконами, только пожилую женщину, ухаживавшую за матушкой:

– Схоронили ее, – грустно сказала та, – в начале мая. Отошла праведница, в мир иной, иже нет в нем ни болезней, ни печалей. Матушка пребывает у престола Иисуса, молится за нас, грешных… – начертив Наташе грубую схему могил, на Даниловском кладбище, женщина протянула ей блокнот:

– И ты помолись. Молитва на могиле праведника до Бога доходна… – Наташа остановилась на дорожке, засыпанной влажным гравием. На обочине оплывали серые сугробы. У потемневшего креста лежали растрепанные бумажные цветы. Сырой ветер холодил щеки Наташи:

– Я к ней приезжала в апреле, – вспомнила женщина, – получается, что перед самой ее смертью… – она, сначала, думала, взять с собой Машеньку. Собираясь, Наташа покачала головой:

– Нельзя, слишком большой риск, Маша еще ребенок. Михаил Иванович на Волгодоне, но Маша может проговориться в школе, на ипподроме, рассказать что-то преподавательнице музыки… – как бы ни хотела Наташа получить благословение Матроны для дочери, она повторила себе: «Нельзя». Женщина застыла перед роскошным, карельской березы, трюмо, в пышной спальне:

– Тогда, на Арбате, она сказала, что Маша не моя дочь. Ерунда, она бывает не в себе, вот и все… – услышав шепот матушки:

– Кольцо ей отдай… – Наташа оторвалась от трюмо. Змейку она надежно прятала среди просторных, сшитых на заказ, атласных бюстгальтеров и шелковых панталон, с кружевом. Достав коробочку, Наташа коснулась изящной, золотой головы. Блеснула алмазная насечка, крохотные сапфиры в глазах:

– Антонина Ивановна осталась с Машенькой, а я пошла на кухню. Она привела к нам Володю, она уезжала на аэродром. Она летела в Калинин, в действующую армию… – Наташа помнила перетянутый ремнем полушубок соседки, офицерский планшет, мягкой кожи, ушанку из темного соболя. Вернув коробочку в белье, Наташа вдохнула аромат «Красной Москвы»:

– От нее пахло духами, лавандой. Потом я нашла змейку, в кроватке Машеньки. Я решила, что Антонина Ивановна обронила кольцо. Она пропала без вести, муж ее перебежал к Власову. Я решила, что не стоит никому говорить о драгоценности… – задвинув ящик комода, Наташа распрямилась:

– Не стоит. Но Машенька получит кольцо, когда подрастет. Это наш секрет, матери и дочери… – в Сходню она отправилась, услышав в старинной квартире, на Арбате, о переезде матушки. Наташа выбрала выходной день своего шофера:

– Вообще в таком случае положено вызвать разгонную машину, но мы с Машей проедемся на такси… – дочь даже не обратила внимание на городской автомобиль. Машенька болтала о рысаках, участвующих в ежегодном дерби. Девочка наизусть знала родословные лошадей. Высадив Машу во дворе ипподрома, Наташа пообещала вернуться за ней после тренировки. Девочка, счастливо, поскакала к большим воротам конюшен. Наташа оглянулась:

– И в кого она такая растет? Тренер говорит, что у нее отличные задатки, она сможет стать профессиональной спортсменкой, участвовать в чемпионатах… – дочь, круглую отличницу, хвалили и преподаватели языков, и учительница музыки:

– Спорт, это опасно, – озабоченно подумала Наташа, – у наездников много травм. Пусть лучше играет на фортепьяно, пусть выйдет замуж, за работника министерства… – она успокоено улыбнулась: «Все будет хорошо».

Наклонившись, сама не зная зачем, Наташа поправила размокший цветок.

В Сходню она приехала в неприметном, бежевом плаще, в простых туфлях, со скромной сумочкой. Наташа даже не накрасила губы. Она давно забыла, как выглядят обыкновенные магазины. Пробившись сквозь гудящую толпу, в местном гастрономе, Наташа поняла, что люди ожидают мяса:

– По килограмму в одни руки… – уловила она шепоток женщин, – суповая говядина… – в кондитерском отделе скучающая продавщица вздернула бровь:

– Подушечек нет, с утра разбирают. Халва и пряники тоже закончились… – дорогие конфеты в Сходне никто не покупал. Наташа взяла для матушки мягкой пастилы и развесного мармелада:

– Она обрадовалась, угостила женщин… – Журавлева смутно помнила, что на кухне тесной квартирки она слышала и мужской голос, – она опять сказала мне, что Маша не моя дочь… – женщина шмыгнула носом:

– Чушь. Но ведь она обещала, что у меня будет еще девочка… – в ушах зазвучал ласковый голос:

– Мальчик есть, а девочка появится… – Наташа вздохнула:

– Она, должно быть, говорила о Саше. Но Саша с нами не живет. Он закончит училище, военную академию, станет офицером, как его отец… – Наташа только знала, что родители мальчика погибли, выполняя задания партии и правительства:

– Его отец Герой Советского Союза, Саша им гордится… – Наташа прикоснулась к холодному дереву креста:

– Мне бы только ребеночка, еще одного, матушка… – в туманном небе кричали птицы. Наташа оглянулась:

– Кладбищенская церковь работает. Здесь безопасно, меня никто не увидит. Зайду, поставлю свечу Богородице… – не зная никаких молитв, в церквях Наташа только неловко крестилась. Она поправила зимнюю, норковую шляпку:

– Голова у меня покрыта, и серьги я сегодня не надела. Хотя, все равно, видно, что я не из богомолок… – иногда, в московских церквях, Наташа встречала и молодых женщин:

– Должно быть, военные вдовы, – думала она, – они бедно одеты. Из нашего круга в такие места никто не ходит… – из черного провала двери на нее пахнуло знакомым, пряным ароматом ладана, свечным воском. Рядом с низкой притолокой поблескивала табличка:

– Церковь Сошествия Святого Духа, памятник архитектуры, завершена в 1838 году… – в темноте Наташа едва разбирала лики икон. Оставив копейку на закапанной воском конторке, она взяла тонкую свечку. Пламя вспыхнуло, Наташа, невольно, подалась назад:

– Я видела этого старика, у фабрики… – пожилой мужчина, стоявший у иконостаса, обернулся. Сильная рука коснулась ее пальцев, огонь свечи затрещал, горячий воск упал Наташе на ладонь:

– Кольцо ей отдай… – Наташа не знала, слышит ли она шепот, наяву, – отдай, это ее, по праву. Семья о ней позаботится, вырвет ее из-под земли сырой. Кольцо от ее отца, они увидятся, но не скоро. Отдай, слышишь… – не глядя ткнув свечку под первую попавшуюся икону, Наташа выскочила наружу:

– Ерунда, не почудилось. Он ничего не сказал. Я волнуюсь, не хочу, чтобы меня заметили. Откуда ему знать, о Машеньке… – над колокольней, белого камня, кружили вороны. Сквозь карканье птиц Наташа разобрала размеренный, суровый голос диктора, из громкоговорителя, на углу:

– Прослушайте важное правительственное сообщение. Бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина…

Преподавательница русского языка и литературы покачала указкой:

– Запишите. Этим стихотворением великий русский поэт Лермонтов выражает поддержку идеям революции. Он становится на сторону борьбы с самодержавием…

Над черной доской, с каллиграфической датой: «Четвертое марта», с портретов смотрели Пушкин, Некрасов, Ленин и Сталин. Пятый класс сто семьдесят пятой женской школы, в Старопименовском переулке, послушно скрипел вставочками.

Белокурая девочка, перебросив косы на черный фартук, склонилась над аккуратной тетрадью:

– … борьбы с самодержавием… – на поля упала свернутая записочка. Покосившись на учительницу, Маша развернула листочек:

– Мне нравится Лермонтов по внешности!!! А тебе? – она прошептала, углом рта:

– Мне тоже… – соседка, незаметно, толкнула ее локтем в бок:

– Но Саша больше… – Маша закатила яркие, голубые глаза:

– Он меня на полгода младше… – у двери класса висела стенгазета:

– Пионерки пятого «А» встречают Международный Женский День… – в вестибюле школы красовалось объявление о скором торжественном вечере. После официальной части и чаепития, по классам, обещали танцы. К девочкам привозили гостей, из соседних, мужских школ. Маша промокнула свежую запись в тетради:

– Нас туда не пустят, вечер для старшеклассников. Жалко, хотелось бы потанцевать. В прошлом году в Крыму, в санатории, устраивали танцы, но я тогда была еще маленькой… – Саша писал, что в суворовском училище тоже преподают хореографию:

– Правда, мы танцуем друг с другом, или со стульями… – Маша, невольно, улыбнулась:

– Я вообще танцую с палкой, то есть стою у станка… – кроме школьных занятий, два раза в неделю она ходила в ближний театр Станиславского и Немировича-Данченко, на Пушкинскую улицу. Маша брала частные уроки музыки и балета.

В ее просторной детской, среди трофейной мебели, красного дерева и картин маслом, с пионерами и товарищем Сталиным, висело рукописное расписание занятий:

– Два раза в неделю ипподром, фортепьяно, танцы и языки. У всех девочек то же самое… – она оглядела класс, – то есть, кроме конного спорта… – Маша преуспевала на физкультуре, отлично играя в волейбол. Она давно научилась плавать, и даже нырять с вышки:

– Но больше всего я люблю лошадей… – учительница бубнила о декабристах, – если бы можно было стать наездницей, например, в цирке… – Маша встрепенулась:

– Я видела вывеску, по дороге в театр. Рядом со школой, на улице Чехова, есть здание, где репетируют цирковые программы… – здание, белого камня, выглядело старинным, на крыше поднимались башенки. За ограду Маша не заглядывала, но у ворот висела надпись: «Репетиционная база Госцирка». Девочка выпятила губу:

– Спрошу, что надо сделать, чтобы меня приняли в цирк. Не сейчас, а когда я вырасту. Удобно, что в театр мне разрешают ходить одной… – от школы до Пушкинской улицы было не больше десяти минут пути. С занятий Машу забирал шофер, Павел Сергеевич, иногда на заднем сиденье семейного опеля устраивалась мать. Маша бросила взгляд на ранец:

– Подарок маме я сделала. Восьмого марта я ей отдам прихватку… – на уроке домоводства девочки сшили прихватки, для кухни. Готовил в семье Журавлевых приглашенный повар, завтрак сервировала горничная, но Маша пожала плечами:

– Что мне было еще дарить? У мамы все есть. Интересно, что я получу от папы… – девочка была рада, что отец вернулся в Москву:

– Папа обещал прийти пятнадцатого марта на ипподром, – вспомнила Маша, – хорошо, что он работает в министерстве. Я по нему скучала… – приезжая в столицу сначала с Волгодона, а потом с севера, отец всегда водил Машу в кафе-мороженое, на улице Горького:

– Можно купить эскимо по дороге… – Маша, мысленно, пересчитала карманные деньги, – или лучше пирожное, в буфете. Очень хочется есть… – врач, в кремлевской поликлинике, смеялся:

– Называется, скачок роста. Ты обещаешь стать высокой. Ешь на здоровье… – в одиннадцать лет Маша догнала по росту семиклассниц:

– И нога у меня большая… – недовольно подумала девочка, – я ношу взрослую обувь… – в гардеробе школы висел замшевый мешочек, с ее уличными сапожками. Пуанты, для занятий балетом, Маша держала в ранце. Она скосила глаза на обыденный, черный фартук:

– Но грудь пока не растет, как у старших девочек. На вечер надо прийти в шелковом фартуке, с белыми лентами, в косах… – горничная ухаживала за гардеробом матери и дочери. Маша носила сшитую на заказ, в кремлевском ателье, форму:

– Самодержавие, казнившее, рукой наймита западных разведок, великого поэта Пушкина, поставило своей задачей убить и Лермонтова… – гнусавила учительница, – для этой цели царь Николай выбрал предателя, Николая Соломоновича Мартынова… – отчество убийцы поэта она произнесла чуть ли не по складам. Девочки зашушукались, переглядываясь, указывая глазами на пустое место, в третьем ряду парт:

– Ира неделю в школе не появляется… – вспомнила Маша, – ее отец профессор, в медицинском институте, он консультирует в кремлевской больнице. То есть консультировал… – отца одноклассницы арестовали в прошлом месяце:

– Теперь и ее самой нет… – Маша очнулась от шепота соседки:

– Говорят, они хотели отравить товарища Сталина и продавали в аптеках таблетки, с высушенными вшами. Их сошлют на Дальний Восток, в Биробиджан… – дома ни отец, ни мать о таком не говорили. Маша сделала вид, что занята записью домашнего задания:

– У папы бесполезно спрашивать, он никогда не обсуждает служебные дела. Мама, тем более, ничего не знает. Но это ошибка, евреи не могут быть все виноваты. Саша тоже еврей, а он патриот Родины. Его отец Герой, он отдал жизнь за партию и правительство… – пронзительно затрещал школьный звонок. Маша взглянула на швейцарские, золотые часики:

– Еще сорок минут до урока музыки. Я успею и в буфет, и в цирковой зал… – вскинув на спины ранцы, топая ногами, пятый «А» понесся по широкой лестнице вниз.

В середине занятия концертмейстера вызвали в отдел кадров.

Пожилая женщина ушла, оставив Машу наедине с большим, черного лака роялем и растрепанным сборником нот: «Романсы русских композиторов».

– Соберись, – недовольно сказала преподаватель, – что с тобой сегодня? Ты словно саму себя не слышишь… – с беленой стены маленькой комнаты на Машу, строго, смотрел Петр Ильич Чайковский. Девочка и сама чувствовала, что пальцы ее не слушаются, но ничего не могла сделать.

Она едва не опоздала на занятие, пронесшись вихрем от улицы Чехова до Пушкинской улицы, не обращая внимания на прохожих, зачем-то столпившихся под репродукторами. В кармане кашемирового пальто Маши, с аккуратным воротником, рыжей лисы, болтался забытый бумажный пакет, из школьного буфета. Песочное пирожное с глазурью она хотела съесть по дороге в театр. Мимолетно вспомнив о сладости, она покачала белокурой головой:

– Мне сейчас кусок в горло не полезет. Зачем я об этом думаю? Старик был не в себе, не надо обращать на него внимания… – подойдя к запертой, железной калитке с вывеской «Репетиционная база Госцирка», Маша наткнулась на пожилого человека, в треухе и косматом тулупе. Седоватая борода обрамляла морщинистое лицо. Он рассматривал виднеющиеся поверх ограды, башенки, на крыше здания:

– Интересно, зачем их туда поставили… – впервые задумалась Маша, – товарищ, должно быть, заблудился, он гость столицы… – старик не напоминал человека, работающего в цирке. На заборе висел щит, со вчерашней «Вечерней Москвой»:

– С каждым днем расширяется и растет городок строителей. Все квартиры газифицированы. Выстроена школа-десятилетка… – краем глаза прочла Маша. Вскинув голову, девочка, вежливо поинтересовалась:

– Товарищ, вам помочь? Вы, наверное, сбились с дороги. Здесь репетиционный зал Госцирка… – на нее взглянули серые, спокойные глаза. Старик покачал головой:

– Здесь храм Божий, милая. Церковь Рождества Пресвятой Богородицы, что в Путинках… – он сделал странное, незнакомое Маше движение правой рукой, – а ты, кажется, действительно сбилась с пути… – пожилой человек наклонился к ней.

Пальцы, на клавишах рояля, задрожали, Маша услышала шепот:

– Но ты вернешься в семью. Молись заступнице, пресвятой Богородице, проси небесную покровительницу свою, Марию Египетскую, пусть они помогут тебе, Мария Максимовна. Ищи своего отца, Волка, тебе еще о нем расскажут… – девочка нахмурилась:

– Волк. Я видела рисунок, совсем маленькой. Дядя мне дал конфету, а мама ее отобрала. У него был такой рисунок, на руке, под часами… – потянувшись за карандашом, лежащим на рояле, Маша начертила голову волка на полях нот:

– Ерунда, – покачала головой девочка, – он был больной человек, сумасшедший. Я должна была позвать милиционера, но не хотела терять время. Он и сам не знал, что болтал. Из-за него я не сходила в цирк. Но почему он назвал меня по имени, только отчество перепутал… – Маша, бездумно, перелистнула страницы:

– Стихотворение Лермонтова, в школьном сборнике такого нет: «Когда волнуется желтеющая нива…» … – зашелестела бумага, Маша замерла:

– И этого я не читала. Его тоже написал Лермонтов… – губы девочки зашевелились:

Дверь скрипнула. Маша, вздрогнув, захлопнула обложку.

Поправив серую кофту, концертмейстер села на свой табурет:

– Продолжаем занятие… – Маша, впервые, заметила тусклую, золотую цепочку, вьющуюся по шее женщины, уходящую за воротник белой, консерваторской, как думала о такой одежде Маша, блузы:

– Евгении Алексеевне пятьдесят лет… – Маша знала о возрасте преподавателя, в начале года лично вручив ей подарок на юбилей, – она родилась до революции. То есть во время революции ей было четырнадцать, – быстро посчитала девочка, – она может знать, что раньше находилось в том здании. Старик все перепутал. Он вообще не москвич, по виду… – Маша откашлялась:

– Евгения Алексеевна, я хотела спросить. Вы в столице родились… – преподавательница кивнула:

– Здесь, на Малой Дмитровке… – девочка, непонимающе, взглянула на нее:

– На улице Чехова, – концертмейстер, отчего-то, вздохнула, – а почему ты интересуешься?

Маша пробормотала:

– Там есть здание, с башенками. Что в нем раньше было… – женщина поджала губы:

– Храм Рождества Пресвятой Богородицы, что в Путинках. Меня там… – она оборвала себя:

– Не болтай, а играй. Мы и так много времени потеряли… – Маша поняла, что краснеет: «А кто такая богородица?». Евгения Алексеевна, коротко, ответила:

– Матерь божья. Играй, Мария… – девочка опять не слышала себя:

– Матерь божья. Лермонтов о ней писал. Теплая заступница мира холодного. И старик говорил о заступнице… – Маша велела себе собраться:

– Здесь просто романс, Лермонтова… – она зашуршала страницами:

– А кто такая невинная дева… – Евгения Алексеевна вздернула бровь:

– Например ты, Мария. Хочешь сыграть… – она указала на ноты. Маша кивнула:

– Да, очень… – она едва успела начать вступление. Репродуктор, в углу, под потолком, захрипел:

– Сообщение по театру! Прервать репетиции! Прослушайте бюллетень о состоянии здоровья товарища Сталина… – в тишине комнаты гремел голос диктора:

– В ночь на 2 марта 1953 года у Иосифа Виссарионовича Сталина произошло внезапное кровоизлияние в мозг, захватившее жизненно-важные области, в результате чего наступил паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания и речи. Второго и третьего марта были проведены соответствующие лечебные мероприятия, направленные на улучшение нарушенных функций дыхания и кровообращения, которые пока не дали существенного перелома в течении болезни. К двум часам ночи четвертого марта состояние здоровья товарища Сталина продолжает оставаться тяжелым… – на тонких губах преподавателя мелькнула тень улыбки. Диктор закончил, Евгения Алексеевна помолчала:

– Будем надеяться на хороший исход событий… – она велела:

– Вернемся к музыке. Итак, «Молитва», Лермонтова… – Маша не думала о болезни товарища Сталина:

– Заступница, богородица, – повторяла себе девочка, – старик не солгал. Я никогда не была в церкви, я не знаю, что там происходит. В школе говорят, что до революции попы одурманивали простой народ… – ее взгляд скользил по нотам:

Услышав ласковый голос преподавательницы: «Молодец. Теперь у тебя все отлично вышло», Маша, облегченно, продолжила играть.

9 марта

Молотов

Тяжелые хлопья мокрого снега ползли по стеклу. Даже утром в репетиционном зале хореографического училища, на улице Коммунистической, горели белые, яркие светильники. Начало марта выдалось ненастным, город погрузился в сырую тьму. На рассвете по углам расклеили свежие выпуски «Правды». Черный шрифт расплывался под влажными следами метели:

– Бюллетень о состоянии здоровья товарища Иосифа Виссарионовича Сталина… Коммунисты и комсомольцы страны, в едином порыве, вышли на трудовую вахту, желая скорейшего выздоровления товарищу Сталину… – под ногами прохожих, на обледенелых тротуарах, валялись излохмаченные лепестки красных гвоздик. Перед праздником цветы продавали втридорога:

– Скоро понадобится еще больше букетов… – шептались люди, останавливаясь перед газетными щитами, – букетов и венков… – в областной газете напечатали стихи коммуниста, воспитателя детского дома Молотовского района, товарища Королёва:

Рядом поместили короткое сообщении об аресте группы врачей, орудовавших в городских поликлиниках и больницах:

– Находясь на содержании западных разведок и буржуазной, сионистской организации «Джойнт», предатели имели целью отравление руководителей области и города Молотова. Только благодаря бдительности советских граждан, шпионская сеть была вовремя разоблачена… – букет алых гвоздик, в вазе на рояле, ронял лепестки на самодельную открытку:

– Дорогая Екатерина Никодимовна, желаем вам трудовых успехов на ниве воспитания артистов советского балета! Ваши благодарные ученицы, в Международный Женский День… – неприметный человек, в сером костюме, устроившись на венском стуле, у запертой двери репетиционного зала, шуршал областной «Звездой».

По распоряжению, полученному художественным руководителем училища, гражданкой Гейденрейх, ежедневные уроки с этой ученицей, проходили без аккомпаниатора. Екатерина Никодимовна сама садилась к роялю, или отбивала такт ладонью.

Гейденрейх, осужденную за измену родине, выразившуюся в жизни в блокадном Ленинграде, сактировали, как инвалида в сорок втором году. Женщине влепили в паспорт штамп, запрещающий возвращение в столицы. Гейденрейх, с ее десяткой и поражением, как говорили в Усольском лагере, где сидела бывшая балерина, предпочла не интересоваться, откуда, каждое утро, появляется Наденька, как звали девочку.

Ученица стояла в красивом плие:

– Понятно, откуда. Ее привозят на трофейном опеле, с сопровождающим, при оружии. Она дочка кого-то из лагерных начальников, к гадалке не ходи…

Темные, тяжелые косы, девочка укладывала на затылке. Наденька носила аккуратные, атласные пуанты, пышную юбочку, дорогого тюля, явно заграничный, танцевальный купальник. Большие, карие глаза спокойно оглядывали репетиционный зал. За два часа экзерсиса и упражнений на полу, девочка едва ли говорила с десяток слов:

– Я даже не знаю, сколько ей лет, – задумалась Гейденрейх, – то есть на вид, восемь, или девять. Для классического танца она высокая. Она хорошо будет смотреться в народных композициях. Задатки у нее отличные, видно, что спортивная девочка… – Наденька легко садилась на шпагат и не просила перерыва, в занятиях.

Екатерина Никодимовна стучала ладонью по крышке рояля:

– Деми-плие, гран-плие, пор-де-бра… Следи за руками, Надя… – второй час занятий проходил не у станка, а в центре зала. Кинув взгляд на ученицу, Гейденрейх удивилась:

– Она знает, как делать это движение. Она второй раз ошибается, что с ней такое… – сопровождающий, позевывая, закрылся газетой. Девочка, безмятежно, не меняя позиции, взглянула на преподавательницу. Подойдя к ученице, поправляя ей руки, Екатерина Никодимовна не услышала, а уловила шепот:

– Avez-vouz ete a Paris, madame Catherine? – она похлопала длинными ресницами. Екатерина Никодимовна шевельнула губами:

– Oui.

– Dites-moi… – потребовала Надя. Произношение у девочки было безукоризненное.

– Plus tard, Nadine… – Гейденрейх, со значением, скосила глаза на двери:

– Merci… – Надя, немедленно, вернула руки на положенное место. На пухлых губах девочки, цвета спелой малины, промелькнула легкая улыбка. Старые часы с кукушкой пробили одиннадцать утра, Гейденрейх вернулась к роялю:

– Занятие закончено. До завтра, Надя, иди переодеваться… – сопровождающий, поднявшись, распахнул перед малышкой дверь. Екатерина Никодимовна полюбовалась прямой спиной:

– Осанка королевская, словно она аристократка, а не дочь гэбиста. Она, скорее всего, учит французский. В лагерях можно отыскать каких угодно преподавателей. Мне надо быть осторожной, и не болтать при ней лишнего… – репродуктор, в углу зала, пока молчал:

– Скорей бы он сдох… – пожелала Гейденрейх, – все только одного и ждут…

Приоткрыв форточку, затянувшись «Беломором», она проводила глазами скрывшийся в поземке, черный опель.

На заднем сиденье машины, среди кашемировых пледов, валялись цветные карандаши. Нырнув в машину, расстегивая каракулевую шубку, Надя закатила глаза:

– Даже здесь рисуете… – старшая сестра и младший брат склонились над альбомами. Аня, наотрез, отказалась заниматься балетом. Девочка, холодно, сказала их воспитателю, как себя называл обходительный человек, средних лет:

– Мне это неинтересно. Я не против уроков музыки, но на балет пусть ездит Надя… – они подозревали, что МГБ могло отыскать и заключенную преподавательницу балета, но решило воспользоваться находящимся под рукой хореографическим училищем.

Интернат, как называли пышное, ампирное здание, стоял на большом, огороженном участке, на берегу лесного озера. От проходной, с воротами мощного железа, до окраины города было всего полчаса на машине.

Покосившись на переднее сиденье, на шофера и шелестящего газетой сопровождающего, Надя нашла в складках пледа простой карандаш. Аня ездила с братом на занятия академическим рисунком, в художественный музей:

– Там тоже думают, что мы дети лагерных начальников, – криво усмехнулась Надя, – я по лицу Екатерины Никодимовны все понимаю. Но, может быть, она мне расскажет о Париже, хотя бы немного… – перегнувшись через плечо брата, она поинтересовалась: «Что это?». Павел поднял серые глаза:

– Мост Понте-Веккьо, во Флоренции. Нам сегодня рассказывали о рисунках Леонардо. Ты знаешь, что он придумал вертолет и водолазный костюм… – когда брат начинал говорить об искусстве, его было не остановить:

– Едва он начал ползать, он потянулся за карандашами и бумагой, – вспомнила Надя, – Аня тоже такая была… – машина шла мягко. Сестра, зажав зубами ластик, растушевывала купол какой-то церкви.

Они давно поняли, что ни в опеле, ни в апартаментах, в интернате, нельзя говорить ни о чем серьезном. Надя услышала слово еще на Дальнем Востоке:

– Жучки. Приспособления для прослушки называются жучками. Они записывают наши разговоры, снимают нас и показывают папе… – им объяснили, что отец выполняет важное задание партии и правительства. Воспитатель, прилетевший в Де-Кастри, улыбался:

– Советская страна заботится о детях героев, вы поселитесь в особом интернате. У нас есть лес, озеро с лодками, вы можете забрать туда собак… – он потрепал одного из мопсов по мягким ушам. Песик, мотнув головой, недовольно заворчал:

– Даже собаки их не любят, – мстительно подумала Надя, – хотя у них есть своя свора…

По ночам территорию интерната обходили патрули, в сопровождении немецких овчарок. Дети, жившие в комплексе, считали, что их родители находятся в секретных командировках. Левины, как значилось в их папках, ни в грош ни ставили эту чушь, по выражению Нади, но вели себя тихо. Выгуливая собак, в розарии интерната, старшая сестра, мрачно, сказала:

– Папу арестовали, а нас держат в заложниках, так это называется… – Аня махнула в сторону ампирных колонн:

– Они пусть что хотят, то и думают, но нас не обмануть. Но нельзя говорить, что мы обо всем догадались. Иначе нас могут разделить, или увезти от нас Павла… – девочки чувствовали себя ответственными за брата:

– Мы, хотя бы, немного помним мамочку, а он был совсем малышом… – по словам отца, их мать, товарищ Роза, коммунист и герой Сопротивления, погибла от рук беглых нацистов:

– Мы встретились на задании, – вздохнул отец, – ваша мама была замечательным человеком. До войны она вращалась в светских кругах, но оставила буржуазную жизнь, ради идеалов коммунизма и борьбы с оккупантами… – им разрешили взять на Урал альбом вырезок из журналов, со старыми фотографиями матери. Были там и снимки с Дальнего Востока. Сидя на диване в гостиной, мать держала два кружевных свертка. Отец, наклонившись, обнимал ее за плечи:

– Когда вы родились, – вспомнила Надя ласковый голос, – я сразу прилетел в Де-Кастри… – Левиной звали их мать. Настоящей фамилии отца они не знали, и не предполагали, что узнают. Воспитатель называл его товарищем Котовым:

– Папу зовут Наум Исаакович, – Надя задумалась, – он еврей, как и мама. Но вряд ли нам скажут его фамилию, такого ожидать не стоит… – дети в интернате вообще редко обсуждали родителей. В комплексе жило едва ли двадцать человек:

– Интересно, что старших нет, – поняла Надя, – самые старшие нашего возраста. Семь, восемь лет. Старшим не навешаешь лапши на уши… – в интернате собрали детей со всех концов Советского Союза. Надя с Аней слышали о Ташкенте, Риге и Тбилиси, о Каспийском море и Ленинграде:

– Павел хочет поехать в Ленинград… – она потянула к себе альбом брата, – он мечтает увидеть Эрмитаж… – мальчик, что-то, недовольно проворчал. Надя прошипела: «Потерпи минуту!»

В интернате устроили начальную школу, с небольшими классами. У них был закрытый бассейн, и даже вышка, для прыжков в воду. В зимнем саду стояла клетка с попугаями, детям разрешали держать в комнатах домашних собак и кошек:

– Кстати, давно никого не привозили, с января, – хмыкнула Надя, – давно никого не сажали, что ли… – вчера, в общей столовой, за праздничным чаепитием, им сказали о болезни товарища Сталина:

– Вы знаете, что вождь СССР заботится о каждом советском ребенке… – звенел голос воспитателя, – тем более, о детях героев страны, таких, как вы. Врачи делают все возможное, чтобы товарищ Сталин, как можно быстрее, вернулся к работе. Вам, октябрятам, тоже надо пожелать товарищу Сталину скорейшего выздоровления… – по мнению Левиных, все было просто:

– Папу арестовали по приказу Сталина, – Надя взяла карандаш, – если Сталин умрет, папу выпустят. Пусть он умрет, пожалуйста… – грифель забегал по бумаге:

– Elle a visite Paris. Elle a promis de me dire a ce.

Она показала строчку сестре и брату. Аня дрогнула ресницами, Павел оживился:

– Je veux savoir a propos de Italy… – забрав у него карандаш, Аня исправила ошибку в названии страны. Помотав головой, сестра написала только одно слово: «Attention!». Надя подумала:

– Она права. Какая Италия, вряд ли даже удастся узнать о Париже. Аня всегда очень осторожна… – сестра, аккуратно, замазала карандашом все французские фразы на листе. Обняв брата, Надя шепнула в теплое ухо:

– Ты еще поедешь в Италию, обещаю… – вывернувшись из ее рук, Павел, одними губами, буркнул: – Как обычно, мне даже спросить не разрешают…

По обе стороны пустынной дороги поднималась заснеженная тайга. Надя взглянула в затемненное окно опеля:

– Невозможно представить, что где-то есть Италия и Париж. Или Пекин, китайские ребята о нем говорили… – в интернате жили несколько детей китайских коммунистов. Им отдельно преподавали родной язык:

– Но и европейские языки они учат, со всеми, – Надя задумалась, – интересно, в настоящих школах, тоже обязательны три языка… – о настоящих школах дети в интернате понятия не имели:

– Никто из нас не успел поучиться на большой земле, – поняла Надя, – а с нами занимаются зэка, по глазам видно. Я сразу сказала Ане, что Екатерина Никодимовна тоже сидела… – опель подъезжал к главным воротам комплекса, сопровождающий обернулся. Надя обаятельно улыбнулась:

– Я тоже немного порисовала… – мужчина кивнул:

– Молодец. Сегодня к нам присоединится новая воспитанница. Мы надеемся, что вы подружитесь, милые… – замигала красная лампочка, заскрежетало железо. Въехав под табличку: «Стой! Запретная зона!», машина пошла к озеру, по дороге, вьющейся среди высоких, величественных сосен.

В библиотеке интерната, кроме советских детских книг, стояли и европейские издания.

Павел бродил между полками, рассматривая знакомые названия. Здесь держали Дюма и Жюль Верна, Карла Мая и Сетон-Томпсона. Сестры читали «Тома Сойера». Павел, в неполные шесть лет, пока предпочитал детские сказки. Рука заколебалась у сборника братьев Гримм. Он услышал из-за соседнего стеллажа щелканье камешков. Мальчик обрадовался:

– У них нет занятия, после обеда… – днем школьники уходили обратно на уроки. Ребят помладше распускали по спальням. Многие отправлялись в библиотеку или бассейн. Павел был уверен, за стеллажами уселся его тезка:

– Тезка и ровесник. Он после обеда, с другими китайцами, учит родной язык. Либо их раньше отпустили, либо вообще отменили занятия… – по приезду в интернат, китайцам дали русские имена, но Павел знал, что приятеля зовут Пенг:

– Это значит, спокойный, добродушный. Он именно такой и есть… – вывернув из-за стеллажа, Павел увидел коротко стриженую, черноволосую голову. Китайские ребята привезли в интернат набор для игры в крестики-нолики:

– Только на их манер, – смешливо подумал Павел, – но Пенг и на бумаге хорошо играет. В крестики-нолики, в морской бой… – за полгода жизни в интернате китайцы стали довольно бойко объясняться по-русски. Павел подхватил от тезки несколько китайских слов:

– Вообще я бы хотел с ними учиться, – понял мальчик, – в художественном музее нас водили в запасники, показывали китайские вещи. Они очень красивые. Было бы интересно туда поехать… – устроившись на полу, кусая от плитки шоколада, Пенг играл сам с собой. Опустившись рядом, смешав черные и белые камни, Павел улыбнулся:

– Давай я тебе пару составлю… – в его руке оказалась половина плитки. Мальчик вернул приятелю шоколад:

– Лучше ты поешь… – медленно сказал Павел, – ты только здесь сладости увидел… – в библиотеке было тихо. За стойкой шуршал газетами очередной воспитатель:

– Гэбисты, – подумал Павел, – Аня и Надя их так называют. У них не такие глаза, как у преподавателей. Здесь учителями работают одни зэка… – Павел хорошо знал, что такое зона, барак усиленного режима, и вольняшка:

– Даже в Де-Кастри вокруг нас были только заключенные, – понял мальчик, – папа нам ничего не говорил, но и так было понятно, кто они такие… – матери Павел не помнил совсем. Расставляя черные камешки на доске, он вскинул глаза на приятеля:

– Я, хотя бы, помню папу, а Пенг вообще ничего не знает, только свое имя и фамилию. И то, ему сказали, как его зовут. Его родители партизанили, он родился в землянке, на войне. В учебнике, у Ани и Нади, есть рассказы о таких детях… – сестры, на занятиях, читали о пионерах, героях. Пенг взялся за белые камушки:

– В Китае шоколада нет… – сказал мальчик, с сильным акцентом, – но я откуда-то знаю его вкус. Наверное, мне кажется… – на руке приятеля темнело родимое пятно, всегда напоминавшее Павлу очертания Италии:

– Сапожок, – весело подумал мальчик, – преподаватель, в музее, показывал нам карту. Флоренция и Венеция находятся на севере, а Рим, в центре. Папа навещал Рим, он рассказывал о Колизее и Ватикане… – Павел хотел выучить и итальянский язык:

– Преподаватель говорил, что в Эрмитаже, в Ленинграде, есть единственная в СССР картина Леонардо. Папа обещал отвезти нас в Ленинград… – в последний раз они видели отца полтора года назад. Павел напомнил себе, что их семью, хотя бы, не разделили. Аня и Надя были уверены, что у многих детей в интернате есть старшие братья и сестры:

– Только их сюда не привозили, – угрюмо, говорили девочки, – старшим ребятам не соврешь… – думая над ходом, Павел почесал густые, рыжеватые кудри:

– Ты на сестер не похож… – Пенг, неловко, выговаривал слова, – у них волосы, как у меня… – китаец положил ладонь себе на голову. Павел пожал плечами:

– Так случается. Я пошел в бабушку, или в дедушку… – хрипло забили библиотечные часы, с кукушкой. Пенг шевелил губами:

– И, ар, шен, шы… – Павел выучил от приятеля счет до десяти и умел рисовать эти иероглифы:

– То есть один, два, три, четыре… – спохватился Пенг, – мне надо идти. Урок перенесли, он сейчас начинается. Играй, у тебя хорошо выходит… – он подтолкнул Павла в плечо. Мальчик убежал, Павел склонился над доской:

– Он друг, поэтому так говорит. Мне плохо дается математика, как Наде. Но Аня с такими играми отлично справляется… – из-за стеллажа высунулась темноволосая голова именно Ани. Павел, единственный, различал сестер:

– То есть когда они молчат… – хихикнул мальчик, – если они рот раскрывают, все становится понятно… – увидев доску для китайской игры, Аня, деловито, спросила: «Где Пенг?».

– У него сейчас занятия… – недоуменно отозвался Павел, – а что случилось… – сестра вздохнула:

– Ты знаешь что-то по-китайски, пару слов… – мальчик кивнул: «Да». Аня скомандовала: «Собирай камни, и пошли. Нужна твоя помощь».

– Ни хао! – для верности, Павел, еще раз, повторил: «Ни хао!».

На него, из-за сомкнутых пальчиков, настороженно взглянул один блестящий, голубой глаз. Девчонка, в синем платье, без чулок, забилась в угол спальни, закрыв лицо руками. Они видели только коротко стриженые, золотистые, немного вьющиеся волосы.

Чулки и туфли валялись на текинском ковре, рядом с кроватями сестер. Павел спал в отдельной, маленькой комнате, но часто, по утрам, прибегал к Ане или Наде. Сестры и сами, нередко, дремали в обнимку. Собаки устраивались где-то в ногах, уютно сопя.

Подъем в интернате начинался в семь утра. Аня к этому времени успевала выгулять мопсов и умыться:

– Она всегда рано встает, а Надя любит поспать, как я… – Павел поднял глаза на сестер:

– Почему вы решили, что она знает китайский… – мальчик кивнул на упорно молчащую гостью, – она нисколько не похожа на китаянку… – Надя выпятила губу:

– Мы пробовали все языки. Она только мотает головой… – Павел решил рискнуть:

– Может быть, она стесняется. Она, кажется, даже старше Ани и Нади. Странно, что она такая дикая… – девчонка напоминала ему зверька, в клетке:

– В Де-Кастри так держали кроликов, – он, осторожно, коснулся ее руки, – но они привыкли к человеку. Она дрожит, у нее зубы стучат… – Павел едва успел отдернуть пальцы. Ее голова метнулась в сторону. Мопсы, с недоверием рассматривавшие девочку, визгливо залаяли. Аня взяла его за плечо:

– Ты осторожней. Нас она уже пыталась укусить. Когда ее привели, она тоже лицо закрывала, а потом стянула чулки с туфлями, – Аня указала на вещи, – и на четвереньках поскакала в угол. Она хотела залезть под кровать, но там низко… – от девчонки пахло земляничным мылом и мятным зубным порошком:

– Воспитатель объяснил, что она будет жить с нами, – невесело заметила Надя, – она круглая сирота. Только он, почему-то, не сказал, как ее зовут. Мы здесь битый час торчим, а воз и ныне там… – присев на кровать, девочка подозвала к себе мопсов:

– Надеюсь, она хотя бы вас не будет кусать… – Павел услышал, из угла, явственное тявканье:

– Она лает, как собака… – удивился мальчик. Аня закатила глаза:

– Она лаяла, выла, мычала и чирикала. Она здесь цирк устраивает. Я уверена, что она умеет говорить, просто придуривается… – сестры, как думал иногда Павел, строгостью пошли в их мать:

– Папа очень добрый, у него совсем другой характер. Я тоже такой. У Ани с Надей языки, словно бритва, они за словом в карман не лезут. Аня еще и не терпит беспорядка. Надя, хотя бы, иногда разбрасывает вещи, а не раскладывает все по ранжиру… – сестра поправляла даже мебель, стоявшую, на первый взгляд, прямо:

– Девчонка, кем бы она ни была, еще от них натерпится, – весело подумал Павел, – она старше, но Аня с Надей на такое внимания не обращают… – он махнул на черную тарелку радио, в смежной комнате, где они играли и занимались:

– Музыку вы пробовали… – Надя фыркнула:

– Я перед ней даже танцевала. По радио передают «Лебединое озеро»… – из приемника лилась хорошо знакомая Павлу мелодия:

– Между прочим, ее кровать поставили к тебе в комнату… – сообщила Аня, – и ее чемодан тоже там… – мальчик забеспокоился:

– Надо ее разговорить. Я не хочу, чтобы она все время сидела в углу. Мне с ней в одной детской ночевать, нам надо подружиться… – он поскреб голову. На кровати Нади, под самодельной открыткой, подарком Павла на восьмое марта, лежала нотная тетрадка:

– Дай сюда, – бесцеремонно велел мальчик, – там ваша песня, для праздника… – к будущему дню рождения Ленина в интернате готовили музыкальную композицию. Дети Советского Союза благодарили партию и правительство за свою счастливую жизнь. Надя и Аня, в венках из бумажных васильков, изображали белорусских девочек:

– В конце концов, папа из Могилева, – вспомнил Павел, – а мама родилась в Германии, и бежала от нацистов в Париж. Она тоже была еврейкой, как папа… – зашелестев страницами, он велел: «Пойте». Аня хмыкнула:

– Это почти русский язык, а по-русски она ни слова ни знает. То есть, может быть, и знает, но не говорит… – девчонка, так и не открывая лица, что-то проворчала. Павлу показалось, что она оскалила зубы:

– Пойте, надо попробовать… – мальчик распрямился, Надя вздохнула:

– Что нам еще остается делать? Аня, ты вступаешь после меня… – у сестер были красивые, высокие голоса:

– Спі, мая кветачка, любая дзетачка…

Зубы застучали сильнее, девчонка беззвучно заплакала. Музыка в динамике стихла. Павел уловил суровый, торжественный голос диктора:

– Совет Министров и Президиум Верховного Совета РСФСР вместе со всем советским народом глубоко переживают постигшую нашу партию и страну тягчайшую утрату…

Девчонка медленно качалась из стороны в сторону, засунув в рот большой палец:

– Люльку пад грушаю ветрык пагушкае…

Ее губы разомкнулись, она с трудом шевелила языком: «София… – провыла девочка, – София».