Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий. Пролог (Нелли Шульман)

Брюссель

Желтый трамвай, украшенный плакатами нового фильма, L’Assassin habite au 21, остановился на углу авеню Луиза. Ночью прошел дождь. В лужах, на брусчатке, плавал липовый цвет. Вдоль улицы развевались черно-красные флаги, со свастиками. Особенно большое знамя осеняло вход в модернистские, многоэтажные здания, довоенной постройки. Окна забрали решетками, у подъездов комплекса дежурили солдаты, в серо-зеленой форме СС. Рядом, на щитах, брюссельское гестапо вывешивало распоряжения оккупационной администрации.

Высокая девушка, в хорошо сшитом летнем костюме, цвета спелых ягод, сошла с трамвая. Стройные ноги уверенно ступили на мостовую. Черная машина с нацистским флажком на капоте, любезно остановилась. Поправив темные, красиво уложенные волосы, девушка одарила шофера лукавой улыбкой. Немец, немного покраснев, следил за изящной походкой, покачивающимися бедрами. Сзади раздался раздраженный гудок следующей машины.

Остановившись, девушка пробежала глазами сегодняшний выпуск Le Soir. В Атлантическом океане люфтваффе и немецкий военный флот, совместными действиями, рассеяли британский конвой, направлявшийся в СССР. Погибло двадцать четыре корабля. В Северной Африке войска Роммеля сражались в ста километрах от Александрии. На восточном фронте вермахт рвался к Волге, захлопнув котел под Харьковом. Танковая армия Гота вышла к реке Дон:

– Осенью доблестные войска рейха попробуют воды из Волги… – на севере, под Ленинградом, попытка прорыва блокады не удалась. Двести тысяч русских солдат и офицеров оказались окруженными, в лесах и болотах:

– Силы Сталина бегут, бросая оружие. Недалек час, когда немцы пройдут торжественным маршем по Красной Площади… – на лацкане жакета девушки блестел значок с короной и крестом, символами коллаборационистской партии рексистов. Летний ветер играл локоном на виске.

По соседству с газетой висели два красочных плаката. Юноши в касках, с железными челюстями, похожие друг на друга, как две капли воды, призывали записываться в добровольческие дивизии СС, «Лангемарк», для фламандцев, и «Валлонию», для тех, кто говорил на французском языке. Заметив восхищенный взгляд солдата СС, охранявшего двери брюссельского гестапо, смутившись, девушка поправила скромный, католический крестик, в воротнике шелковой блузки. Она просмотрела майское распоряжение службы безопасности рейха. Все евреи Бельгии обязаны были носить желтую звезду на одежде:

– Нарушение приказа карается заключением в тюрьме… – евреев увозили в перевалочный лагерь, в Мехелене. Участники Сопротивления, в администрациях Брюсселя и Антверпена, всячески оттягивали выдачу желтых звезд. Каждую неделю из городов выводили несколько десятков человек. Взрослых отправляли на провинциальные фермы и в монастыри, детей прятали в католических приютах.

Темные, большие глаза девушки рассматривали фото стойкого борца, истинного арийца, верного сына рейха, обергруппенфюрера Рейнхардта Гейдриха, убитого из-за угла, подлой пулей, оплаченной грязными деньгами британцев. Газета утверждала, что все диверсанты найдены и уничтожены.

Вскинув на плечо хорошенькую сумочку, мягкой, пурпурной кожи, девушка миновала парадный подъезд гестапо, еще раз улыбнувшись эсэсовцу. Проводив тоскливым взглядом узкие бедра, тонкую талию, юноша вдохнул аромат цветущих лип:

– Красавица. Здесь девушки строгие, католического воспитания. Можно и жениться. Скоро мы разгромим русских, война закончится… – он посмотрел вслед хорошенькой мадемуазель, однако девушка скрылась за углом.

На тихой улице, застроенной, в начале века, особняками в стиле ар нуво, стоял дом серого кирпича, с витыми окнами и причудливыми решетками. Отдельный вход, с лестницей, вел в бельэтаж. Над окнами помещалась вывеска:

– Ателье мадам Мадлен, моды Парижа. Прием по записи… – дальше шел номер телефона. На подоконнике, в горшке, цвели розы.

Мягко открыв дверь, мадемуазель Савиньи прислушалась. Большая, нижняя комната ателье была пуста. Вдоль стены, на манекенах и вешалках, струился шелк платьев и жакетов. На полках аккуратно сложили отрезы тканей. В углу, в старинном, аптекарском шкафчике, хранились запасы пуговиц, ниток и тесьмы. Подойдя к столу для раскроя, девушка повертела мелок. Клиенток мадемуазель записывала в конторскую книгу, рядом с ножной швейной машинкой, «Зингер». Пахло сладкими, кружащими голову пряностями, кофе и табаком.

Утром, уходя из ателье, мадемуазель Савиньи, не стала выключать радио. Скинув жакет, она уловила низкий голос Пиаф, из Парижа:

– Tu m’as dit, voulez-vous danser?

J’ai dit «Oui» presque sans y penser

Je sentais contre moi ton bras souple et fort

Et j’ai tourné longtemps, tout contre ton corps…

Выход из комнаты отгораживала японская, деревянная ширма, расписанная летящими журавлями и цветами вишни.

Оставив жакет на спинке стула, засучив рукава блузки, Роза прошла на кухню.

Окно смотрело на заброшенный двор. До войны в доме помещалась автомастерская, с гаражом и просторным подвалом. Разделял дома невысокий забор. В случае необходимости можно было быстро оказаться в соседнем, проходном дворе. В подвале автомеханик устроил отдельный выход, на зады особняка. Все это было чрезвычайно на руку мадемуазель Савиньи и некоторым посетителям ателье.

Роза вернулась с Южного вокзала, проводив Виктора Мартена в Мехелен. В следующем году он ехал в Германию, якобы для встреч с учеными, социологами. По заданию Сопротивления, Виктор собирался выяснить, что происходит в польских лагерях. В Мехелен он отправлялся за тем же самым. Перевалочный лагерь для бельгийских евреев немцы открыли в конце весны. Сопротивлению требовалось узнать условия содержания, режим охраны, и постараться устроить побеги.

Роза и Виктор сидели в неприметном, привокзальном кафе. Мартен, тихо, сказал:

– Может быть, в Польше я что-то выясню, о судьбе отца Виллема и детей… – отец Яннсенс, глава иезуитов Бельгии, после расстрела в Мон-Сен-Мартене написал в Ватикан. Канцелярия его святейшества обещала связаться с папским нунцием, в Германии, и настоять на отправке детей в приют.

– Хотя бы детей… – Роза зажгла газовую горелку, – ребята из Льежа сообщили, что группу хотели в Аушвиц послать… – больше о ребятишках и священнике никто, ничего не знал, как никто понятия не имел, что случилось с маленькой Маргаритой Кардозо.

Кроме шахт и концентрационного лагеря, куда заключили выживших рабочих, от Мон-Сен-Мартена ничего не осталось. Церковь и поселок сгорели, замок давно разрушили. Семьи шахтеров ютились во временных, деревянных бараках, перебиваясь случайными заработками. Доступ на производство для посторонних закрыли. Железнодорожная станция больше не обслуживала пассажирские поезда. Мартен пожал плечами:

– В Арденнах, в наших отрядах мало кто выжил. Люди рассеялись, где их теперь искать… – Розе показалось, что Виктор избегает ее настойчивого взгляда. Роза вздохнула:

– Я здесь с Пасхи, а они мне еще полностью не доверяют. Не Сопротивление, а слоеный пирог. Католики, коммунисты, дворяне, сторонники правительства в изгнании… – Сопротивление не пыталось объединить разные группы:

– И во Франции то же самое… – Роза вспомнила рассказы Драматурга, – они, хотя бы, все согласны, что надо спасать евреев… – отряд Маляра и Драматурга считался составной частью Свободных Французских Сил, подчиняясь генералу де Голлю. Роза работала на Armée secrète, силы бельгийского правительства в изгнании. Виктор входил во «Фронт независимости», коммунистическую группу.

– Что не мешает нам сотрудничать… – она насыпала молотого кофе в медный, старомодный кувшинчик. На кухонном столе, придавленная пепельницей, лежала открытка с видом Карлова моста. Роза получила весточку в начале июня. Немецкое радио, три дня подряд, передавало траурные марши, и речи Геббельса, оплакивавшие безвременно павшего героя рейха. Роза читала мелкий, изящный почерк:

– Если наш общий друг решит пройти курс лечения в Бельгии, на водах, сообщи новости о его здоровье, мы волнуемся… – Роза знала, что капитан Кроу, из Лондона, отправился в Прагу. Из Блетчли-парка сообщили, об убийстве Мадемуазель, в Касабланке. Оставалось непонятным, выдала ли девушка какие-то сведения о французских партизанах, или о ней, Портнихе. Элен, правда, не знала, куда направляется Роза, но Портниха, все равно, вела себя осторожно. Цветок в окне оставался на месте. Горшок означал, что посторонние в ателье могут появляться только в случае крайней необходимости.

– Как, например, сейчас… – сварив кофе, она быстро переоделась в простое, хлопковое платье. Девушка взяла из кладовой плетеную корзину. Закурив папиросу, Роза подсвистела Пиаф:

– Sans y penser… Я сказала «Да», почти не думая. Прямо как я и Тетанже… – она горько усмехнулась: «Сейчас подобной роскоши себе не позволишь».

Розу ждали сегодня на полуденной мессе, в соборе Святых Михаила и Гудулы:

– Человек, что туда придет… – Мартен замялся, – организует операцию. Опыт у него большой, твой гость окажется в надежных руках. Все будет хорошо, не волнуйся… – пароль и отзыв поменяли. Роза садилась на пятую скамью слева, держа католический молитвенник.

Мартен велел:

– Запомни. Мадемуазель, пожертвуйте на нужды сирот, и да благословит вас Бог. Ты ему дашь монету в пять франков, и перекрестишься: «Благотворящий бедному дает взаймы Богу»… Копилка у него будет… – добавил Виктор. Роза кивнула: «Я все запомнила».

Покуривая папиросу, она быстро выпила свою чашку:

– Виктор не говорил, кто придет на явку. Наверное, Блетчли-парк сюда человека послал, через побережье… – в стране работало еще с десяток передатчиков. Из соображений безопасности, выходы в эфир чередовали. Портниха отвечала только за передачу информации от берлинской группы. Ей разрешали самостоятельно выйти на связь только в случае острой нужды.

– Что я и сделала… – Роза, с чашкой кофе, поднялась наверх, по узкой лестнице:

– Хорошо, что он запомнил безопасный адрес, в Брюсселе, а то как бы он меня нашел… – в спальне было полутемно. Роза, три дня, ночевала на кушетке, в примерочной комнате:

– Надо его отсюда увозить… – она аккуратно, поставила чашку на столик, рядом с кроватью, – сейчас выходные, а потом клиентки появятся… – женщины не заглядывали наверх, где у Розы была спальня и маленькая ванная, но осторожность не мешала.

На крепкой шее блестела золотая цепочка крестика:

– У его светлости клык… – она коротко улыбнулась, – но с Джоном связи нет, и не появится, до осени… – герцог сидел где-то за линией фронта, в бирманских джунглях.

Он спал, уткнув лицо в подушку. Под левой лопаткой краснел свежий шрам, выше виднелись старые, немного стершиеся:

– От бомбежки, где его мать погибла… – вспомнила Роза, – а девочка, Августа, мать потеряла. Она круглая сирота теперь. Полковник Кроу в СССР разбился, на севере. Сколько сирот… И что с доктором Горовиц случилось, тоже непонятно… – Звезда, с мая месяца, когда она отправилась в Прагу, больше на связь не выходила:

– Может быть, у нее передатчика больше нет, – подумала Роза, – не успела забрать. Однако она знает об Аврааме. То есть, если Авраам жив, если она сама жива… – Роза, почти ласково, потрясла его за смуглое плечо:

– Просыпайся, день на дворе. Кофе я принесла. Надо на рынок сбегать, тебя накормить. Потом на явку пойдем, в собор… – присев в постели, он взял чашку: «Что, приехали за мной?»

Роза прикурила ему папиросу:

– Пока нет. Мы встречаемся с руководителем операции… – Питер отпил кофе:

– Сейчас стану похож на человека. Не обязательно все это устраивать, – угрюмо сказал он, – я бы сам ушел с рыбаками, через Остенде. Из Праги я сюда добрался, и мог… – Роза отрезала:

– Ты на территории бельгийского Сопротивления, и подчиняешься нашим решениям. Пей кофе, кури, я скоро… – послушав стук каблуков по лестнице, Питер устало закрыл глаза: «Она права, конечно».

Холм Тройренберг, разделявший Верхний и Нижний Город, заливало яркое, июльское солнце. Звенели трамваи, перекликались колокола, на готических, темного камня башнях собора. Они нашли немноголюдное кафе, с холщовыми зонтиками, расписанными рекламой пива. Роза, закинув ногу на ногу, потягивала лимонад. Питер взял бокал вишневого крика. Он аккуратно отхлебнул пышную, розовую пену. Стекло холодило пальцы.

Едва увидев Питера на безопасной квартире, в дешевом районе у Южного вокзала, Роза одобрительно кивнула:

– Тебя и переодевать не надо. Костюм потрепанный, но приличный. Никто не придерется… – сержант Левина выдала ему рексистский значок:

– Документов у тебя нет, но со значком меньше шансов, что патрули остановят. Впрочем, я не собираюсь тебя на улицу выпускать, из ателье… – Питер, тем не менее, настоял на том, чтобы пойти на явку, в собор:

– Если он руководит операцией, я должен с ним познакомиться, – сварливо сказал капитан Кроу, – я сюда тоже не в гости приехал… – Роза подняла бровь: «Это как сказать».

Питер появился в Брюсселе, сойдя с кельнского поезда. Только очутившись в Бельгии, он позволил себе выдохнуть. Он, до сих пор, удивлялся, что не заболел, после многочасового блуждания по канализации, и холодной, несмотря на лето, воды Влтавы. В город выходить было опасно. Питер предполагал, что после боя в церкви Прагу будут обыскивать, в поисках выживших подпольщиков. Он вылез на берег к полудню, ниже по течению реки. Обнаружив, что потерял пистолет, в крипте, Питер вздохнул:

– Теперь я с Теодором сравнялся. Миссис де ла Марк меня бы не похвалила… – папирос у него не было. Брюки и рубашка промокли, испуская запах нечистот. Спрятавшись в кустах, перебирая в уме безопасные квартиры, в пригородах, он дождался вечера:

– Нас кто-то выдал… – пришло в голову Питеру, – но кто? Ребята, агенты, из церкви не выходили. Чурда держал связь с партизанами. То есть говорил, что держит… – все это могло подождать. Питер понятия не имел, что случилось с кузиной Эстер, после смерти Гейдриха. Он надеялся, что Звезда успела уехать в Варшаву, с передатчиком, и ей не пришлось переходить на нелегальное положение.

– Как, например, мне… – Питер понимал, что штандартенфюрер фон Рабе видел его, в Касабланке: – Я их вывел на Элен… – горько подумал Питер, – я виноват, в ее смерти… – сейчас ему требовалось выбраться из Праги. Он пошел на пригородную явку, в надежде, что адрес не провален. Его документы судетского немца были непоправимо испорчены. Питер подозревал, что Макс успел развесить по всей Праге плакаты, с его описанием, но потом задумался:

– Вряд ли. Генрих говорил, об отделе внутренней безопасности СС. Если Макс признается, что знаком с британским разведчиком, с довоенных времен, его начнут проверять. В Германии, как в России, тоже везде ищут предателей… – квартира, к облегчению Питера, осталась безопасной. Гестапо в маленький домик, с огородом, на задах, не наведывалось. Пожилые хозяева продержали его три дня. Обзаведясь костюмом, побрившись, Питер двинулся дальше. Он помнил рассказы покойного полковника Кроу, о побеге из плена:

– У Стивена польские документы имелись, а у меня вообще никаких бумаг нет… – ехать в Берлин было невозможно. Питер не хотел подвергать риску Генриха, его отца и сестру. Оставалось надеяться, что никто не заинтересуется приличным молодым человеком, с нацистским значком, на лацкане. Питер был призывного возраста, что могло обратить на него внимание патрулей. Хозяева явки снабдили Питера костылем, велев прихрамывать. Он, все равно, пользовался пригородными поездами, и отсиживался в мужских уборных. Питер ругал себя за то, что не взял у Генриха несколько адресов членов его группы, в провинции:

– Хотя нет, – он пил жидкий эрзац, на дрезденском вокзале, – тоже не надо. Я хорошо знаю Германию, справлюсь… – вспоминая вагоны третьего класса, Питер понимал, что только этим летом можно было проехать через весь рейх, без документов.

Репродукторы захлебывались «Хорстом Весселем», и криками Геббельса. Танки Роммеля стояли в двух днях пути от Александрии. Газетные щиты усеивали фотографии русских пленных, под конвоем, и веселые, загорелые лица солдат вермахта, с пулеметами, и на танковой броне. Армию, по заверениям рейхсминистра, было не остановить. В августе вермахт собирался достичь Волги и Кавказа.

Никто не смотрел в сторону прихрамывающего молодого человека, в хорошем костюме, с портфелем и «Фолькишер Беобахтер», под мышкой. В Кельне Питер понял, что немецкие газеты сообщают далеко не всю правду. В последний день мая британская авиация, атаковав город, разрушила три тысячи зданий. От вокзала остались одни руины, но собор почти не пострадал. Железнодорожные пути успели восстановить.

Купив билет до Брюсселя, Питер зашел в главный неф. Он стоял, со свечой, перед распятием, думая о людях, погибших на его глазах в Лидице, о чехах, застрелившихся в церкви на Рессловой улице. На пражской явке, Питер прочел в газетах, что все диверсанты уничтожены, но хозяин сказал ему о слухах:

– Ни один человек не выжил… – вздохнул чех, – все предпочли смерть, от своей руки, пыткам и казни.

– Это наш выбор… – вспомнил Питер слова Яна Кубиша, – мы готовы на все, чтобы избавить страну от немцев… – он перекрестился:

– Господи, дай им вечный покой, в присутствии Своем. Пусть война закончится, пусть больше невинные люди не страдают… – в Брюсселе знали об успехе покушения:

– Молодцы, – весело сказала Роза, – отличная работа. В Блетчли-парке все довольны… – Питер велел себе не думать о двух сотнях человек, расстрелянных в Лидице:

– У тебя есть долг, выполняй его, – он допил пиво, – с остальным разберемся после войны… – Роза посмотрела на изящные часики: «Пора».

Поднимаясь по ступеням собора, он сказал себе:

– Надо позаботиться об Августе, миссис Кларе и детях. После войны надо перевести заводы на выпуск гражданской продукции. Жениться, в конце концов… – когда он вспоминал Элен, сердце, все еще, немного болело.

Задержавшись у чаши со святой водой, они прошли в пятый ряд. Питер заметил немного неприязненные взгляды мужчин, в церкви. Устраиваясь на скамье темного дерева, он тихо усмехнулся:

– Рядом с Розой всегда так. Люди недоумевают, что она нашла в коротышке… – пахло ладаном, шуршали костюмы женщин. На мраморном полу, лежали разноцветные отсветы витражей. Нащупав крестик, Питер подумал о девушке, с бронзовыми волосами, увиденной им в Праге:

– Увидел и увидел, забудь о ней. Но как она похожа на прабабушку Марту. Она бы меня не похвалила, за то, что табличку потерял… – Питер открыл молитвенник. Он сидел ближе к центру скамьи. Пропустив его вперед, Роза нашла в портмоне пять франков:

– Пароль мне будут говорить, так удобнее… – сверху раздались звуки органа. Питер узнал музыку, он слышал «Страсти по Матфею» и в концертах, и в Бромптонской оратории. Органист играл арию святого Петра:

– Erbarme dich, mein Gott,

um meiner Zähren willen!

– Помилуй меня, Господи, ради слез моих… – Питер вздрогнул. Сзади, по проходу, стучал костыль. Роза сидела спокойно, повернув красивую голову налево, следя за черной, простой мантией бенедиктинца. Монах ковылял по мраморному полу, пользуясь не одним, а двумя костылями, волоча ноги:

– Он не притворяется, – понял Питер, – он, действительно, инвалид… – наголо бритую голову прикрывал капюшон. Криво сросшиеся пальцы, на правой руке, перебирали четки. На груди у него, рядом с распятием, висела деревянная копилка, с изображением святого Бенедикта.

– Лицо знакомое… – Питер смотрел на темные, обрамленные легкими морщинами глаза, под очками, на длинный нос, и решительный подбородок, – где я его видел? Хамфри Богарт, конечно… – он даже улыбнулся.

Голос у монаха оказался сильный, низкий, с местным акцентом: «Мадемуазель, пожертвуйте на нужды сирот, и да благословит вас Бог…»

Звякнуло серебро, Роза опустила монету в копилку:

– Благотворящий бедному дает взаймы Богу… – набожно перекрестившись, Роза уловила легкий шепот:

– Ждите меня на паперти, после мессы… – монах побрел дальше, переставляя костыли, звеня копилкой.

Роза, не отрываясь, смотрела ему вслед. Музыка гремела среди колонн, поднимаясь к алтарю белого мрамора, к золоту статуй, к открытым окошкам, под крышей собора. Питер полистал молитвенник:

– Ты его знаешь? – он указал глазами на монаха. Темно-красные губы немного дернулись:

– Нет, – коротко ответила Роза, про себя прибавив: «Но узнаю».

Священники появились у алтаря, зазвучал Confiteor:

– Исповедую перед Богом Всемогущим и перед вами, братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга: моя вина, моя вина, моя великая вина… – Питер поискал монаха, но тот куда-то исчез:

– Моя великая вина… – повторял он себе, – моя вина… Господи, простишь ли ты, всех нас? – он зашептал молитву:

– Монах погиб, в Мон-Сен-Мартене. То есть, по слухам погиб… – черный капюшон виднелся в переднем ряду, рядом с каким-то немецким военным чином, при погонах.

– Не может быть такого, – твердо сказал себе Питер, – из партизан никто не выжил. Это местный работник, боец Сопротивления. Эстер говорила, что была знакома с Монахом. И Элиза покойная с ним работала… – костыли он приставил к скамейке:

– Роза здесь недавно, не всех знает… – сержант Левина тоже смотрела в сторону монаха, – это совпадение… – Питер успокоил себя:

– Вы встречаетесь, после мессы. Представитесь, друг другу… – он углубился в молитвенник, не замечая тоскливого, настойчивого взгляда Розы.

Льеж

На окраине города, среди деревянных домиков, маленьких огородов, с желтыми цветами кабачка, рядом с веткой узкоколейки, ведущей от речного порта к вокзалу, всходило солнце. В сарайчике кричал петух. На востоке, за Маасом, разгорался летний рассвет. В открытую форточку дул еще прохладный, легкий ветер. Полы черной рясы, на спинке стула, едва заметно колыхались. В голой, простой комнате, кроме узкой кровати, и старого гардероба больше ничего не было. В щель выходившей на площадку двери, доносился плеск воды, громыханье таза, и мелодичный свист: «Sans y penser…»

Он лежал, закинув правую, искалеченную руку за голову, затягиваясь дешевой папиросой. На стуле блестели стекла пенсне, стояла копилка, с изображением святого Бенедикта, переливалась стальная цепочка распятия. Рано поднявшись, проковыляв вниз по лестнице, на крохотную кухню, он сварил себе кофе. Дом был безопасным. Хозяин, капитан баржи на Маасе, одной из тех, что до войны возили уголь де ла Марков, погиб при Дюнкерке. Его сын, техник на шахтах, сидел в концентрационном лагере, в Мон-Сен-Мартене. Парень передал ключи Монаху прошлой зимой: «На всякий случай, вдруг понадобится…»

– И понадобилось… – Эмиль стряхнул пепел. Вчера, сойдя с брюссельского поезда, он понял, что не навещал Льеж с зимы:

– С февраля… – он глубоко затянулся папиросой, – полгода. Впрочем, я только два месяца, как на ноги встал… – Гольдберг закрыл глаза.

Окровавленный снег покрывал площадь, в Мон-Сен-Мартене, с крыш трещали пулеметы. Золотистые волосы разметались по булыжнику, она еще дышала. Эмиль ничего бы не смог сделать, даже в операционной. Пуля крупного калибра пробила ей легкие, никакая операция не спасла бы Элизу. Он чувствовал нежное, мимолетное прикосновение ее руки, побледневшие губы шептали его имя.

Горький дым обжигал горло, Эмиль закашлялся. В гимназии и университете он учил латынь. Приятели, католики, водили его в церковь. Гольдберг хорошо знал, что говорят на мессе.

– Mea maxima culpa… – потушив окурок, он перевернулся на бок, – я один, во всем, виноват. Июль, а в августе дитя бы на свет появилось… – думать об Элизе и не рожденном ребенке было еще больнее, чем каждый день, делать гимнастику, для кое-как сросшихся пальцев, да и просто вставать на ноги. Костыли он прислонил к стулу. Доктор Лануа обнадеживал его, обещая, что после войны, в университетском госпитале, ему заново сломают каждую кость в правой кисти, и установят осколки на место.

– Под наркозом, разумеется… – добавил старший коллега. Он собирал раздробленные кости Эмиля, только с помощью стакана фруктовой водки, щедро налитого месье Верне, и какой-то деревяшки.

Гольдберг, морщась, разминал пальцы:

– К хирургии я все равно, не вернусь, – угрюмо сказал он доктору Лануа, рассматривая лубок, на руке, – я едва могу кистью пошевелить… – коллега покашлял:

– Посмотрим. Все зависит от поведения позвоночника. Вы понимаете, что… – доктор Лануа не закончил.

Гольдберг отлично понимал, что правая кисть, сломанная подошвой немецкого сапога, меньшая из его проблем. Он совсем не помнил первой операции, в пещере. При свете шахтерской лампы, доктор Лануа вынул из его спины три пули. Когда Гольдберг пришел в себя, старший коллега не стал скрывать от него правды:

– И хорошо, что так… – Эмиль заставлял себя сгибать и разгибать пальцы, – но мы с ним у одних профессоров учились. Я тоже не лгал больным. Вернее, их родственникам. А у меня родственников нет… – боль пронизывала всю кисть, доходя до запястья, тоже сломанного. На глаза навернулись слезы:

– Нет Элизы, нет малыша… – левой рукой он вытер щеку:

– Я врач. Я и сам, все понимаю… – старший коллега боялся, как деликатно выразился доктор Лануа, нарушения некоторых естественных процессов. С ними как раз все оказалось в порядке, но Гольдберг заставлял себя не думать о подобном.

Он не хотел вспоминать теплую осень прошлого года, рыжее сияние листьев, в горном лесу, шум ручейка, запах грибов, и высокое, лазурное небо, над лужайкой. Он не хотел думать о ласковом шепоте:

– Милый, милый, мне так хорошо, как никогда еще не было… – он целовал серо-голубые, большие глаза, мелкие, летние веснушки на щеках:

– Я тебя люблю. Помнишь… – Эмиль рассмеялся, – мы с тобой в коридоре столкнулись, когда я практику проходил, в первый раз? Мальчишкой, двадцати лет… – Элизе было пятнадцать. Мадемуазель де ла Марк, приехав на каникулы, из монастыря, навещала с матерью больных.

Она лежала, уютно прижавшись к его боку, натянув на плечи шахтерскую куртку:

– Ты очки уронил, я испугалась, что стекла разбились. Я тебя тогда в первый раз увидела, и запомнила… – мадемуазель принесла в больницу печенье. Девушка настояла, чтобы месье доктор, как его называла Элиза, попробовал.

Эмиль поцеловал нежные, мягкие губы:

– Опять ванилью пахнет, как тогда. Ванилью и апельсиновой цедрой… – золотистые волосы упали ему на плечо:

– Я с девочками пекла, в приюте… – теплое дыхание щекотало его ухо, – нельзя приходить на свидание с пустыми руками… – Элиза хихикнула:

– Хотя ты мое печенье ребятам раздаешь… – Гольдберг всегда приносил ей осенние листья, шишки и желуди, для детских поделок:

– После войны… – он придвинул Элизу ближе, – я собираюсь каждый день просить у тебя печенья. Для себя, для детей… – они часто говорили о том, что случится после войны. Они хотели остаться в Мон-Сен-Мартене, и воспитывать малышей. Элиза приподнялась на локте:

– Ты продолжишь лечить, я пойду в школу, учительницей. Наши дети унаследуют компанию… – слезы катились по лицу, но Гольдберг продолжал двигать рукой. Боль никуда не уходила, наполняя все тело.

Отогнав мысли об Элизе, он велел себе думать о деле.

На прошлой неделе, Виктор прислал записку, о госте, как они называли британского посланца. Окончательно выздоровев, Гольдберг навестил Брюссель. Он сообщил в Блетчли-парк, что выжил. Осенью арденнские отряды возвращались к активным действиям. На совещании командования Armée secrète, два десятка боевых командиров, единогласно, проголосовали за Эмиля, как за нового руководителя движения. Гольдберг указал на костыли:

– Может быть, это и к лучшему. Меня теперь никто, ни в чем не заподозрит… – он, мимолетно, немного горько улыбнулся. Доктор Лануа заметил:

– Паралич частичный, коллега. Человеческий организм способен восстанавливаться, но должно пройти время. Вы, конечно, всегда будете прихрамывать… – пока что Гольдберг не просто хромал, а откровенно волочил ноги, да еще и не мог разогнуться, напоминая горбуна:

– В трамваях мне место уступают… – он дал руке отдохнуть, – хорошо еще, что милостыню не подают… – с льежского вокзала он пошел сюда, в бедный район, намеренно избегая квартала, где стоял дом, со старой, безопасной квартирой, где арестовали Элизу. Гольдберг мог бы сесть на трамвай, однако от движения, зависело дальнейшее выздоровление. Ходить было больно, передвигался он медленно, но такое не могло стать оправданием:

– Надо, значит надо… – шаркая мимо льежской синагоги, белого мрамора, выстроенной в мавританском стиле, Эмиль, осторожно, бросил взгляд на ступени. Дверь и окна наглухо заколотили. Колонны обклеили плакатами, с гестаповским приказом, о ношении желтой звезды. По дороге с вокзала Эмиль не встретил ни одного человека, с опознавательным знаком:

– Пять тысяч евреев, в Льеже… – у Сопротивления имелись подсчеты, – в мэрии сидит наш человек, оттягивает выдачу звезд. Может быть, здешним ребятам, и удастся вывести большинство евреев из города… – в Брюсселе и Антверпене речь шла о совсем других цифрах.

В столице Гольдберг жил в кельях иезуитов, под крылом отца Яннсенса. Из соображений безопасности, он, конечно, не навещал величественную синагогу на рю Рояль, тоже стоящую закрытой. В молитвенном зале, где, за год до первой войны, Эмилю делали обрезание, устроили склад реквизированных вещей. Гольдберг предполагал, что табличка с его фамилией, во втором ряду справа, никуда не делась:

– Дед мой в этой синагоге хупу ставил, когда здание возвели… – вздохнул Эмиль, – и отец тоже. Ладно, Виктор поехал в Мехелен. Посмотрим, тамошние ребята хорошо работают. Нам удастся спасти людей из перевалочного лагеря… – британский посланец оказался родственником Элизы. Гольдберг, разумеется, не стал ничего говорить месье капитану, только заметив:

– Думаю, что Звезда выйдет на связь, рано или поздно. Может быть, она узнает что-то, о судьбе детей, отца Виллема… – Эмиль добавил:

– От нас человек едет, в Германию. В Ватикан написали, сообщили о группе… – гость кивнул: «Из рейха тоже связались с Римом». Устроившись в привокзальном кафе, они отправили Портниху покупать билеты в Льеж. Эмиль не спрашивал о людях, работающих в Германии. Он протер пенсне салфеткой:

– Что касается вас, то я вам не разрешаю оставаться в Бельгии дольше положенного. Я получил приказ, оттуда… – Эмиль указал на север, – вас забирают. У нас имеется несколько посадочных площадок. Полет, конечно, опасен… – люфтваффе утыкало всю Европу зенитной артиллерией, – но более опасно сидеть здесь, и ждать оказии, морским путем… – лазоревые глаза гостя, внимательно, смотрели на Гольдберга. Эмиль, довольно сварливо, подытожил:

– Если вас интересуют мои полномочия, можете справиться, по возвращении… – гость, нарочито аккуратно, размешал сахар в чашке. Здесь тоже подавали эрзац, натуральный кофе пили немцы. Серебристый дым папирос слоился под потолком. Гость помолчал:

– Я уверен, что ваши полномочия позволяют вам, как бы сказать, многое. Вы Монах, – утвердительно сказал месье Пьер, – я слышал о вас. Восстание в Мон-Сен-Мартене… – на его гладко выбритой щеке заходил желвак:

– Я читал о Лидице, – коротко сказал Монах, – они теперь везде собираются так действовать… – Питер кивнул:

– Я был в Лидице, когда… – не став ничего обсуждать, до возвращения Портнихи, они болтали о пустяках.

Гольдберг посмотрел на часы. Пора было подниматься.

За месье капитаном прилетал тоже бельгиец, летчик, воюющий в британской авиации. Посадочная площадка, по заверениям ребят, содержалась в полном порядке. Гольдберг приучал себя бриться левой рукой, на всякий случай. Стоя у зеркала, он решил, что после проводов гостя поедет в Мон-Сен-Мартен. В бывший поселок пассажирские поезда больше не ходили, но телефон в рудничной больнице работал исправно. Доктор Лануа забирал Эмиля на деревенской станции, не доезжая Мон-Сен-Мартена. В Арденнах у Гольдберга были, как он выражался, кое-какие дела.

Одевшись, взяв костыли, он проковылял на площадку, вдыхая запах сладких пряностей. Портниха поднималась по лестнице, с подносом. Эмиль увидел темные, тяжелые волосы, распахнутый воротник блузки, еще влажные локоны, на висках.

Портниха остановилась, на две ступеньки ниже:

– Она моего роста, – понял Гольдберг, – мы с ней вровень, когда она без каблуков, как сейчас. Элиза мне до плеча была… – он отвел глаза от девушки:

– Я вам кофе сварила… – белые зубы прикусили темно-красную губу, – я подумала, что вы…. – Гольдберг помолчал:

– Я предпочитаю варить сам. Будите гостя… – он махнул костылем в сторону закрытой двери, – скоро машина придет… – в горы их везли на фермерском грузовичке. Гольдберг хотел приказать Портнихе остаться в Льеже. Считая, что незачем болтаться толпой, на площадке, в ожидании самолета, Гольдберг, было, приказал Портнихе остаться в Льеже. Девушка заупрямилась:

– Я беру оружие, на всякий случай. Месье капитан даже пистолета за душой не имеет, а вы… – покраснев, она не закончила. На досуге Гольдберг учился стрелять левой рукой. Он до сих пор не мог себе простить, что не взял на акцию очки:

– Я бы тогда пристрелил этого Максимилиана, не промахнулся бы. Впрочем, еще пристрелю… – он сухо отозвался:

– Ладно… – Эмиль окинул девушку коротким взглядом, – только оденьтесь не так вызывающе. Мы едем в провинцию, а не на Лазурный берег, в казино… – гладкие щеки Портнихи залились краской. Она, впрочем, послушалась, и стояла сейчас в простом костюме, синей саржи.

– У Звезды такой был… – вспомнил Эмиль, – надеюсь, что с ней все хорошо, что она увидит мальчишек…. – он заковылял вниз, на кухню. Портниха опустила поднос на пол:

– Давайте, я вам помогу… – Гольдберг, не оборачиваясь, посоветовал:

– Займитесь своими обязанностями. Нечего терять время… – хлопнула дверь кухни. Роза, подышав, сглотнув слезы, взялась за кофейник и чашки.

Стуча в дверь к Питеру, девушка, мрачно, подумала:

– Оставь. Видно, что он другими вещами занят. Как Теодор, в Касабланке… – шмыгнув носом, она, нарочито весело сказала: «Кофе в постель, последний, на бельгийской земле!»

Арденны

Крыша каменного амбара уходила вверх, теряясь в темноте. Прошлогодний аромат хмеля выветрился, мощные печи на первом этаже, потушили. Над головами висели легкие, решетчатые перекрытия. Осенью здесь раскладывали урожай, для просушки.

Питер отхлебнул крепкого, траппистского пива, из бутылки темного стекла.

По дороге сюда, в деревенскую глушь, они заехали в аббатство, в Рошфоре. Монах и молчаливый парень, сидевший за рулем грузовичка, ушли куда-то, в сопровождении двух насельников, в белых рясах траппистов. Закурив папиросу, Роза покосилась на Питера:

– Может быть, спросить у него… – она указала подбородком на черную рясу Монаха, – насчет Маргариты Кардозо… – Роза смотрела на пустынный, выложенный булыжником двор аббатства. Монах откинул капюшон, здесь было безопасно.

Роза следила глазами за бритой наголо головой:

– Я считала, что только в Израиле есть подобные люди… – Роза не могла себе представить такой смелости:

– Он все это время здесь воевал, в глубоком тылу немцев. Авраам с четырнадцати лет оружие в руках держит, и он вырос в Израиле. Месье Эмиль в Европе родился, как и я. Хотя наши ребята, на курсе, в Каире, тоже все из диаспоры… – Роза, в общем, не думала о себе, как о бесстрашном человеке. Шла война, и она была нужна для работы в подполье, с ее знанием языков и опытом жизни в хорошем обществе.

В Брюсселе она быстро обзавелась постоянной клиентурой, женами и любовницами немецких офицеров. К ней, на примерки, приезжала даже девушка из Мон-Сен-Мартена:

– Вернее, из Брюсселя, – поправила себя Роза, – она в городок за покровителем отправилась… – новый комендант концентрационного лагеря, раньше работал в брюссельском гестапо. Получив назначение в Мон-Сен-Мартен, эсэсовец забрал бельгийскую подругу в поселок. Откровенно скучая в шахтерской провинции, девушка, на примерках, охотно болтала с обходительной мадемуазель Савиньи. Роза, внимательно ее слушала. Вечерами, в спальне, она шифровала полезные сведения, передавая записи Виктору Мартену, своему связнику.

Гольдберг исчез из виду, Питер махнул рукой в сторону галереи:

– Монах сказал, что ничего не знает… – Питер поинтересовался судьбой маленькой Маргариты Кардозо. Темные глаза Гольдберга взглянули куда-то в сторону:

– Понятия не имею, – коротко ответил Монах, – я с тех пор в Мон-Сен-Мартене не появлялся… – капитан Кроу решил больше ничего не спрашивать. Он понял, что месье Эмиль не склонен говорить о случившемся полгода назад:

– Это ясно, – вздохнул Питер, – учитывая его ранения… – кафе, у вокзала, украшали флаги бельгийских футбольных команд. Монах коротко улыбнулся:

– Я до войны тоже в футбол играл, полузащитником, в нашей команде… – Питер кинул взгляд на приставленные к стулу Гольдберга костыли. Больше они об этом не говорили.

– Малышке четырех лет не исполнилось, во время расстрела, – отозвался Питер, – вряд ли она выжила, Роза… – ночью, в Льеже, девушке плохо спалось. Она прислушивалась к стуку костылей, за стеной:

– Монах похож на американского актера, Хамфри Богарта. Нашла, о чем думать. Война на дворе, занимайся работой… – Монах ловко управлялся левой рукой, но за руль грузовичка он, конечно, не сел. Паренек, приехавший за ними, говорил на деревенском диалекте. Роза понимала едва ли треть его слов, а Питер вообще мало что понимал. У юноши были большие, загрубевшие руки фермера, и веснушки, на курносом носу. Монах дернул головой в сторону закрытого кузова грузовичка:

– Забирайтесь туда. Нам с Анри по дороге поговорить надо… – в Рошфоре Монах вернулся к грузовичку с бутылками обительского пива:

– Его здесь издавна варят… – усмехнулся Гольдберг, – попробуете, перед отъездом… – пиво пахло малиной. Трапписты поставили в кузов грузовика плотно заколоченные ящики, тяжелые даже на вид. Гольдберг вез груз дальше, в Арденны. К осени отряды начинали боевые действия, за лето он хотел снабдить ребят оружием. В монастыре никто бы не стал искать патроны и гранаты, похищенные с льежских оружейных фабрик.

– Вкусное пиво, – одобрительно заметил Питер, – и посадочная площадка у них отличная… – Монах и его партизаны зря времени не теряли. Парнишка оказался владельцем фермы, в предгорьях Арденн. Он привел грузовик на плантацию хмеля. Ряды высоко поднимающихся растений надежно скрывали расчищенный прямоугольник земли. Посадочная полоса была короткой, но для разгона самолета ее бы хватило. У амбара, на краю поля, горели факелы.

Гольдберг стоял в проеме двери, глядя на вечернее, закатное небо. Роза не сводила глаз со сгорбленной спины, в черной рясе:

– Я не любила Авраама, – девушка щелкнула зажигалкой, – и к Теодору пришла, от одиночества, зная, что и он одинок. Эмиль… – про себя, она называла Монаха по имени, – видно, что он потерял кого-то, недавно. Может быть, его девушка жила в Мон-Сен-Мартене… – Роза, решительно, поднялась:

– Сейчас я ему ничего говорить не стану, немного времени прошло. Пусть просто знает, что я здесь… – Гольдберг повернулся. Улыбка у него была неожиданно ласковая:

– Летит, – Монах указал на небо, – новая модель, но я их видел… – De Havilland Mosquito недавно поступил в королевскую авиацию. Питер знал о ночных разведчиках, и рассматривал фотографии машины:

– Такие самолеты Кельн атаковали… – в начале мая, Гольдберг принимал гостей, тоже на De Havilland Mosquito. Модель использовалась не только для разведки, но и для ночных бомбардировок. Самолет поднимался значительно выше потолка сил люфтваффе, и мог, незаметно, проскользнуть мимо радаров и зенитных башен. Гости Гольдберга, один из которых сейчас возвращался за Питером, прилетали в Бельгию для разведки. Монах передал схему расположения зенитной артиллерии, охраняющей границы рейха.

Самолет, медленно, снижался, темные волосы Розы растрепал теплый ветер. Она покуривала папиросу:

– Останусь рядом, – повторила себе девушка, – буду помогать. Он оправится, обязательно… – Монах не был похож на Маляра и Драматурга, или на доктора Судакова, но Роза видела одинаковое, упрямое выражение их глаз:

– Они не остановятся, пока на земле будет жив хоть один нацист… – поняла Роза.

Самолет, подпрыгнув, приземлился на вспаханное поле. Плексигласовый колпак откинулся, авиатор помахал: «Рад встрече, месье Монах!»

Высокий мужчина, лет тридцати, в рабочем, цвета хаки авиационном комбинезоне, спустил лесенку:

– Садитесь, месье Кроу. Успеем проскользнуть на север, пока люфтваффе ужинает… – он почесал светлые, слежавшиеся под шлемом волосы. Монах заметил

– Вам представляться можно, месье барон. Вы в регулярной армии служите… – Питер пожал руку летчику: «Большое спасибо. Мы в Бриз-Нортоне садимся?».

Бельгиец кивнул:

– Я с вашим покойным кузеном летал, Вороном. Очень жаль, что такой ас погиб… – он склонился над пальцами Розы:

– Не ожидал встретить в глуши олицетворение очарования, мадемуазель… – Монах, скрипуче сказал:

– Мадемуазель Мадлен, и вам пора улетать, барон. Глушь глушью, однако, у нас один пистолет на троих… – он обернулся к тропинке, перегороженной грузовичком. Над лесом всходила бледная, летняя луна, издалека слышалось уханье совы.

Левая рука Гольдберга оказалась крепкой:

– Спасибо, – Питер ощутил тепло его ладони, – берегите себя, по возможности… – Роза, наклонившись, поцеловала его в щеку:

– Удачной дороги. Передай, в Блетчли-парке, что здесь все в порядке… – Питер видел решительное выражение в ее красивых глазах:

– Будет в порядке, – уверенно сказал он себе, взбираясь в кабину, – хорошо, что Портниха сюда приехала… – летчик, весело поинтересовался:

– Вы из Брюсселя, мадемуазель Мадлен?

Роза кивнула:

– Я живу на авеню Луизы… – бельгиец улыбался:

– Я знаю город, даже в его нынешнем… – он поискал слово, – состоянии. Мы с вами увидимся, мадемуазель Мадлен… – натянув шлем, он щелкнул каблуками ботинок:

– Барон Жан-Мишель де Сели-Лоншан, к вашим услугам… – бомбардировщик разбегался, Роза придержала подол юбки:

– Мы вас довезем до ближайшей станции… – сухо сказал Гольдберг, – вы успеваете на вечерний поезд, в Льеж. Ключи от дома оставите там, где они лежали… – он держал факел левой рукой. В стеклах пенсне плясали отсветы огня. Роза кивнула:

– Он мне пока не доверяет. Но будет, обязательно… – девушка подняла голову. Ночной разведчик превратился в черную точку, в закатном небе. Самолет пропал, растворившись в багровых лучах низкого солнца. Мотор грузовика заурчал, паренек крикнул:

– Уберу следы гостя, и поедем… – машина утюжила вспаханное поле. Роза, тихонько, вздохнула:

– Надеюсь, с ними все будет в порядке. С Питером, с Авраамом, его светлостью… – она вздрогнула от резкого голоса Гольдберга:

– Пойдемте. Анри закончил, – грузовик остановился рядом, – расстанемся на станции… – забравшись в кузов, стряхивая землю с туфель, Роза пробормотала: «Ненадолго». Гольдберг потушил факел. Нырнув на узкую дорогу, между рядов хмеля, машина скрылась из виду.