Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая. Часть двадцать первая (Нелли Шульман)

Тарнув

Не доезжая города, на маленькой станции, в вагон местного поезда зашел наряд коллаборационистской, польской полиции, в синих мундирах, под командованием немецкого офицера, из фольксдойче. Когда состав пересекал словацкую границу, в пятидесяти километрах отсюда, вагоны проверили, но осторожность никогда не мешала. По слухам, большевики, на востоке, почти достигли города Кросно. Оттуда до Тарнува оставалась всего пара часов пути, на машине.

Границу охраняли регулярные части вермахта и СС. Здешняя железная дорога считалась стратегически важной. В Тарнуве пересекались пути, ведущие на север, в Варшаву, и на запад, в Краков и Бреслау, на предприятия и шахты Силезии. Грязный вагон увесили печатными листами распоряжений по генерал-губернаторству, за подписью гауляйтера, Ганса Франка. Для объявлений немцы, упорно, использовали готический шрифт, снабжая приказы кратким переводом на польский язык. Между окон красовались плакаты, призывающие поляков обращаться в районные бюро по найму рабочей силы:

– Тебя ждет труд на благо рейха… – крепкий шахтер, в каске, указывал на террикон, – достойная оплата, и один выходной в неделю… – немцы только недавно прекратили устраивать облавы, на оживленных городских улицах. Шептались, что молодых девушек, отправляют вовсе не на фермы, или оружейные заводы, а в публичные дома, для солдат вермахта.

Первый день августа выпал на вторник, но вагон был битком набит. В следующее воскресенье церковь отмечала Преображение Господне. Словацкие паломники ехали в Краков, поклониться гробницам святой Ядвиги, и святого Станислава, и в Ченстохову, к Черной Мадонне. Мужчины передавали друг другу бутылки с пивом, женщины щелкали семечки. В веревочных сетках, над головами пассажиров, раскачивались деревенские, плетеные корзины с провизией, и старые, фибровые чемоданы. По вагону шныряли дети, в углу хныкал младенец. Сизый дым дешевых папирос вырывался в открытые окна.

Состав давно миновал лесистые предгорья. Поезд шел по равнине, усеянной аккуратными полями, и шпилями костелов. Документы у пассажиров листали внимательно. Полицейские сличали фотографии, расспрашивая о дате и месте рождения. Горы кишели бандитами, как их называли в приказах немецкой администрации, словацкими, польскими, левыми и правыми. Не проходило и недели без взрыва железнодорожных путей, или атаки на военные базы вермахта. Словаков и поляков заставляли открывать чемоданы, перебирая вещи, просматривая пакеты с провизией, в корзинах. Полицейские искали контрабандный самогон или папиросы.

На лавках крестьяне разложили деревенское сало и хлеб, пара компаний играла в карты.

Единственного гражданина рейха, затесавшегося в вагон, патруль не просил предъявить багаж. Герр Конрад Блау, уроженец Бреслау, с готовностью протянул паспорт, с раскинувшим крылья орлом. На задней странице стоял штамп освобождения от военной службы:

– У меня плоскостопие, – развел руками герр Блау, – иначе бы я давно сдерживал большевистских варваров, на фронте… – на лацкане старого пиджака он носил значок со свастикой, и второй, с католическим крестом. Герр Блау возвращался из Словакии не один, а с невестой. Бледная, хорошенькая девушка, в сельском платке, и потрепанном платье, испуганно моргала серыми глазами. Документы у нее оказались в полном порядке. Паспорт выдали в Братиславе.

– Мы познакомились в паломничестве, – герр Блау, набожно, перекрестился, – я ездил в Прагу, к святой хижине Девы Марии Лоретанской… – в средние века в Праге выстроили точное повторение хижины Девы Марии, сохраненной в итальянском городке Лорето. Паломники выстраивались в длинную очередь, целуя балки и камни, по преданию, привезенные из Италии.

Девушка носила католический крестик, и объяснялась на пальцах:

– Она плохо слышит, – покровительственно сказал герр Конрад, – привыкла, с детства, так разговаривать… – он обнял невесту за плечи. Герр Блау, по его словам, работал разъездным коммивояжером. Чисто выбритый немец производил впечатление порядочного, приличного человека. Поздравив пару с будущим праздником, офицер, фольксдойче, пожелал им счастливого пути.

Патруль направился дальше. Один из поляков, обернувшись, смерил герра Блау внимательным, долгим взглядом. Дверь вагона с треском захлопнулась. Облегченно выдохнув, Конрад шепнул Ционе:

– Выйдем в Тарнуве… – девушка, почти неслышно, отозвалась: «Но ты хотел до Кракова доехать».

– Перехотел, – буркнул Конрад, – лучше мы окольными путями до города доберемся. В Кракове резиденция гауляйтера Франка, все патрулями утыкано… – он бросил взгляд на чемодан, под лавкой:

– Не хочется с вокзала в гестапо загреметь, с нашим грузом… – он вынул из кармана пиджака замасленный сверток и перочинный нож.

Увидев кровяную, пахнущую чесноком колбасу, мягкое, почти растаявшее сало, Циона едва успела подняться. Девушку пошатывало, она прошла по вагону, хватаясь за лавки, стараясь удержаться на ногах. Рванув на себя хлипкую дверь каморки, в тамбуре, наклонившись над дырой в полу, Циона закашлялась:

– У Цилы так было, с первого раза. Нет, нет, я не хочу… – девушку вывернуло, желтой, горькой жидкостью:

– Пятый раз, с утра. Он пока ничего не заметил. Или он просто не говорит? Он знает, куда пойти. Он водил такие знакомства, до войны. Но я не могу… – Циона всхлипывала, – не могу. Второй месяц ничего нет. Я не знаю, что делать… – умывшись под гремящим рукомойником, она вернулась в вагон.

Блау протянул ей кусок ржаного хлеба, щедро посыпанный крупной, серой солью:

– Колбаса для меня. Поешь, до Тарнува еще час. Снимем комнатку, рядом с вокзалом. Переночуем, найдем попутную машину, до Кракова… – вдохнув запах крепкого табака, вчерашней водки, сала, Циона робко улыбнулась: «Спасибо, Конрад».

Окно маленькой, дешевой комнаты, выходило на пустынную улочку. Над черепичными крышами городка поднимались шпили средневекового собора, и церкви Святой Троицы.

Циона никогда не забывала креститься на людях, но здесь, как мрачно подумала девушка, ломать комедию было не перед кем. Она стояла над хлипким столом, заворачивая в оберточную бумагу бутерброды, из вчерашнего, подсохшего хлеба, пастушьего, соленого сыра и кровяной колбасы. Колбаса пахла не так резко. Циона не чувствовала тошноты.

– Но даже если бы и рвало, все равно, ванная занята. Раз в неделю, он, все-таки моется… – ванной здесь не оказалось. Из медного крана, над стоком шла холодная вода. Блау, насвистывая, гремел тазом.

Закончив с провизией, Циона налила себе остывшего эрзаца, из эмалированного чайника. От кофе, даже желудевого, и табака, ей, странным образом, становилось легче. Девушка присела на подоконник, с папиросой, рассматривая тротуар.

Конрад поднялся, когда она еще спала. Блау согрел ей воды, для мытья, и принес в постель чашку эрзаца. Циона покосилась на сбитые простыни, на засыпанные пеплом половицы:

– Он так всегда делает, утром. Будит меня кофе, то есть бурдой из желудей. Даже если пьяным явился, все равно просыпается… – вчера Блау пришел с местного рынка навеселе, выложив из кармана стопку рейхсмарок:

– Я обо всем позаботился, – Конрад кинул Ционе пакет с провизией, – корми меня ужином, и спать ляжем… – Блау не только отлично пошарил в рыночных рядах, но и нашел шофера, согласившегося подвезти их до Кракова.

Он задернул шторы, в комнате пахло дешевым табаком, скрипела кровать. С мая месяца Циона, так ничего и не почувствовала. Лежа на боку, она утыкалась лицом в подушку:

– Не вспоминай о нем. Он мертв, а ты калека, урод. Он тебя такой сделал… – стоило ей представить ночь, на Балатоне, услышать ласковый шепот, как по телу пробегала знакомая, сладкая дрожь. Она такого не хотела. Девушка просто ждала, когда Блау, тяжело задышав, уляжется на спину, когда он чиркнет спичкой:

– Воды мне принеси… – Конрад говорил ей, что после войны поедет в Израиль:

– Я себе в стране занятие найду, – подмигивал он Ционе, – а сейчас отыщем пана Вольского, остальных, и дело пойдет веселее. Ты где-нибудь в безопасном месте останешься, а мы с твоим дядей будем воевать… – в Израиле Блау намеревался жениться на Ционе.

Он, впрочем, не делал предложения, и не дарил кольца, считая дело решенным. Циона выпустила серебристый дымок в окно:

– Если я от него уйду, он всем расскажет, что случилось на Балатоне. Я не хочу прослыть нацистской подстилкой… – она положила руку на живот:

– Блау никогда не поверит, что это его ребенок. Он ровесник дяди, ему четвертый десяток идет. Он, очень, осторожен… – в Братиславе пан Конрад достал у спекулянтов немецкие средства. Солдаты вермахта снабжались пакетиками для визитов в публичные дома.

– Если я его попытаюсь обмануть, он меня выгонит… – поняла Циона, – вместе с передатчиком. Без меня он партизан он искать не собирается. У меня первый патруль документы проверит, поинтересуется чемоданом… – подышав, она стерла слезы с глаз:

– Меня расстреляют, на месте. И вообще, я никому не буду нужна, с отродьем нациста на руках. Как Блау в Братиславе сказал… – девушка стиснула зубы. Она, всхлипывая, пожаловалась на боль. Блау усмехнулся:

– Я хочу где-то стать первым, дорогая. Сюда нацист проложить дорожку не успел… – Циона, в сердцах, пробурчала себе под нос крепкое словечко, на идиш:

– Куда я пойду, одна, без денег? Документы он у меня заберет. Паспорт за его золото куплен. Да и где искать такого врача… – Циона старалась не думать о ребенке:

– У него, наверное, тоже глаза голубые будут. Как у Максимилиана… – вспоминать об убитом оберфюрере, она, тем более, не хотела:

– Надо что-то решать, третий месяц начался… – Циона выбросила окурок за окно. Размеренно забил колокол костела. В белесой дымке раннего утра девушка увидела монаха, в черной, рясе.

– Нищий какой-то… – монах, шаркая, шел к городской площади, – у него ноги босые… – ноги покрывал толстый слой грязи. Монах высоко поднимал вверх простое, деревянное, распятие. До Ционы донесся странно знакомый голос:

– Ave María, gratia plena, Dominus tecum… – распевая гимн, монах откинул с головы грубый капюшон. Он шлепнулся на колени, в лужу, на брусчатке улицы, перед фигуркой девы Марии, в нише на углу. Нечесаная грива рыжих, спутанных волос, падала на мощные плечи. Он зарос бородой до глаз.

– Ave María, Ave María… – бормотал, раскачиваясь, сумасшедший. Он распростерся на брусчатке, целуя ноги статуи. Циона, спрыгнув с подоконника, заорала: «Конрад! Иди сюда!».

Конрад сразу узнал бывшего заключенного польского барака, пана Войтека Вольского. Натянув пиджак, он бросил Ционе: «Сиди здесь!». Блау простучал по лестнице старыми ботинками. Оглянувшись, он понял, что Циона не собирается его слушаться. Блау разозлился:

– До чего упрямая, словно пан Вольский, то есть пан Авраам. Конечно, они родственники. Хоть кол ей на голове теши… – Блау, правда, предполагал, что Циона не начнет упрямиться, когда речь зайдет о будущем ребенке. Конрад все понял прошлым месяцем, в Братиславе, однако молчал, ожидая, пока девушка сама признается:

– Так лучше, – решил он, – я о нацисте иногда упоминаю… – он знал, что Ционе больно его слышать, но ничего не мог сделать. Блау вспоминал раннее, туманное утро на Балатоне, темные синяки на ее шее:

– Он у нее стал первым. Она пришла ко мне, но все равно, думает о нем, пусть он и мертв… – Конрад видел серые, грустные глаза девушки. Блау хотелось, чтобы Циона, навсегда, забыла о нацисте:

– Она будет рада избавиться от гитлеровского отродья, – сказал себе Конрад, – незачем тащить семя нациста в послевоенную жизнь. Но если я скажу, что знаю о ребенке, получится, что я ее заставляю… – Блау, католик, не мог взять на душу грех убийства, не рожденного дитя:

– Тем более, за такое немцы в концлагерь отправляют. Незачем рисковать. Я найду Ционе безопасное место. Пусть родит, мы оставим ребенка в приюте. Так лучше для всех. У нас появятся дети, обязательно. Я никогда Циону не брошу, но я не хочу смотреть, каждый день, на потомство нациста… – Циона, пока, разговор о ребенке не заводила. Блау исправно грел ей воду для ванной, и носил в постель суррогатный кофе:

– Нацист за ней ухаживал, пыль в глаза пускал, богатством. Как она не понимает, что такое неважно? Я ее люблю, и буду любить, всегда… – Блау не знал, чем займется в Израиле, но твердо сказал себе:

– Авраам мне найдет работу. Навыки у меня хорошие… – Конрад усмехался, – в конце концов, я могу стать полицейским, в новом еврейском государстве. Перейду на другую сторону баррикад, так сказать… – он хотел построить для Ционы дом:

– Она в кибуце выросла, у нее даже своей ложки не водилось. Понятно, что она клюнула на деньги нациста. Она девочка, что она в жизни видела… – Циона уцепилась за его пиджак:

– Конрад, это дядя… – Блау вздохнул:

– Вижу, что дядя. Я тебе говорил, он в моем бараке сидел… – о том, что Авраам уехал из лагеря под именем отца Виллема, знали только Блау и Волк.

– Волк в Будапеште, если он еще жив… – Конрад, сначала, подумал, что доктор Судаков, он же пан Вольский, притворяется:

– Отличное прикрытие. Немцы не обратят внимания на сумасшедшего монаха. Рядом Краков, с фабриками Шиндлера, горы, с партизанскими отрядами… – доктор Судаков мог прийти в город связником:

– Или он евреев из гетто выручает? Хотя какое гетто, здесь все синагоги сожгли, а евреев депортировали. Нацист тоже депортациями занимался… – вспоминая покойного оберфюрера, Конрад невольно сжимал кулаки:

– Циона не виновата. Сделай так, чтобы она забыла о Будапеште. Заботься о ней, старайся, чтобы ей было хорошо… – Конрад, много раз, объяснял Ционе, что не след сейчас тратиться на натуральный кофе, и дорогие сигареты.

– Ты не забывай, – хмуро сказал Блау, – я деньги ворую. Один раз попадусь, и из гестапо больше живым не выйду. Что ты тогда делать собираешься… – Циона всхлипнула:

– Дядя Авраам… – она стояла, в деревенской юбке, и суконной жакетке, рыжие волосы падали на плечи:

– Я на иврите с ним поговорю. Конрад, надо его поднять… – Блау наклонился над распростершимся в луже доктором Судаковым:

– Пан Войтек, это я, твой бывший капо… – по туманным, закатившимся глазам Авраама, Конрад понял, что он не притворяется. Заросшее бородой лицо испачкала грязь, из обметанных губ текла слюна:

– Виллем, меня зовут брат Виллем… – доктор Судаков забормотал что-то на латыни. Блау разобрал только: «Ave Maria».

– Да что с ним такое… – Циона плакала:

– Дядя Авраам, это я, Циона. Вы меня не узнаете, что ли… – Блау попытался поставить доктора Судакова на ноги:

– Конрад… – тихо сказала девушка, – почему он себя Виллемом называет… – Блау не успел ответить.

За мычанием Авраама он не услышал легких шагов, сзади. Незнакомый голос, ядовито сказал, по-польски:

– Я вижу, что вы истинно верующий католик, герр Блау. При вас даже немые излечиваются… – в спину Конрада уперся ствол пистолета. Их было четверо, все в штатском. Давешний полицейский, из коллаборационистского патруля, на этот раз без формы, покуривал папироску:

– У нас есть о чем поговорить, герр Блау. Если вас, действительно, так зовут… – из проулка вывернула довоенная машина, с залепленными грязью номерами. Блау, едва успел, шепнуть Ционе:

– Не бойся, просто недоразумение. Они, наверняка, партизаны… – Авраам, блаженно улыбаясь, помахал распятием:

– Откуда они, пришедшие в белых одеждах? Они пришли от горя и печали… – пистолет переместился ближе к печени Блау.

– Без шуточек, пан Блау… – поляк прошелся по его карманам. По уверенной манере, Конрад понял, что до войны партизан, явно, был коллегой его и Волка:

– Вот и оружие, отлично… – поляк забрал револьвер Блау:

– Сажаем всех в машину, – распорядился он, – и нищего тоже. Видал я таких нищих… – Конрад пожал длинные пальцы Ционы:

– Все разъяснится, не волнуйся… – будто услышав его, поляк заметил:

– Поедем к руководителю наших отрядов, в горах. Он разберется, что с вами дальше делать… – двери опеля захлопнулись. Сумасшедший, испуганно, оглядывался. Поляк тронул машину с места: – Расстреливать их в городе не с руки. Они еще не сказали, какие явки знают, кто из командиров провален гестапо… – поляк, в вагоне, задумался:

– Не нравится мне пан Конрад. Не зря он в Польшу едет… – предыдущий командир Армии Крайовой, генерал Ровецкий, Грот, попал в руки немцев из-за предательства так называемых офицеров армии.

– То есть провокаторов гестапо… – машина рванулась с места, – понятно, что немцы сейчас беспокоятся. Русские на востоке, Варшава со дня на день вспыхнет. Послали агентов, чтобы они в наше доверие втерлись… – сумасшедший замычал:

– Ave Maria… – оторвав руку от руля, поляк набожно перекрестился:

– Конечно, он разберется. То есть она… – выехав на окраину Тарнува, опель повернул на юг, к горам.

Западные Бескиды

В горах, прохладных даже летом, на исходе ночи становилось совсем, зябко. В лагере костры не разводили. Партизаны вообще старались меньше привлекать к себе внимания. Немцы сюда, на высоту больше километра, в густой, дикий лес, не заглядывали, но Звезда требовала от отрядов особой осторожности.

– Никакого риска, – говорила майор Армии Крайовой на встречах командиров, – учитывая, что с продвижением Красной Армии на восток, мы начнем освобождать города, на ее пути. Не хочется погибать, в конце войны… – решение об операции «Буря» приняли на недавнем заседании высшего руководства Армии Крайовой. Эстер на нем не присутствовала. После разгрома восстания в гетто и летнего ареста генерала Ровецкого, новый глава Армии, генерал Бур-Комаровский, запретил Звезде появляться в больших городах.

– Уезжайте в горы, сидите спокойно, – сварливо сказал Бур, – вы у нас человек благоразумный, в отличие от многих. Сможете взаимодействовать и с левыми, и с евреями, и со словаками. Назначим вас командиром района, станете майором… – в Армии Крайовой воевало много женщин, но, насколько знала Эстер, она была самой старшей по званию.

– Не то, чтобы такое важно… – она сидела на нарах, завернувшись в трофейное, немецкое одеяло, рассматривая, при свете мощного, немецкого фонарика, немецкую военную карту. Оперировала Эстер немецким хирургическим набором, довоенного, золингеновского производства, лекарства партизаны воровали из госпиталей вермахта, курила она хорошую сигарету, из пайков СС

По данным разведки, Красная Армия, находилась в паре часов езды на машине от Тарнува. Материалы совещаний Эстер доставляли курьеры, передатчика в горах не было. Не существовало раций и в Тарнуве, или Кракове, или у словацких соседей Звезды, по ту сторону границы. Она потянулась за блокнотом, привезенным из Варшавы:

– Следует стремиться к тому, чтобы против вступающих советских войск выходил польский командир, за плечами которого битвы с немцами, в результате чего он становится полноправным хозяином ситуации… – Эстер погрызла белыми зубами карандаш. Словацкие соседи ничего прямо не говорили, но Эстер подозревала, что на юге тоже готовится восстание. В отличие от Польши, где Армия Крайова существовала на деньги британцев, собирая в отряды людей с правыми, националистскими взглядами, среди словацких партизан воевали почти одни коммунисты. Эстер такое было совершенно неважно, они отлично взаимодействовали со словаками, но женщина понимала, что русские, узнав о восстании, скорее всего, повернут на юг.

– Нас они не поддержат, – хмыкнула Эстер, – они помогут левым, а не тем, с кем они сражались, пять лет назад… – почти все офицеры Армии Крайовой участвовали в стычках с русскими, в начале войны. По негласному распоряжению генерала Бура, Советы должны были увидеть только, как выражался руководитель, верхушку айсберга:

– Сохранение и поддержание конспирации, в нашей, в настоящее время широко разветвлённой организации, под советской оккупацией будет невозможно… – Эстер вспомнила строки из протокола варшавского заседания. Предполагая, что Советы, после войны, захотят сделать Польшу коммунистической, Армия Крайова отправляла командиров и бойцов в подполье. Русским было на кого опереться. Отряды Гвардии Людовой, левых, за редкими исключениями, такими, как здесь, в горах, считали Армию Крайову врагами.

– Слоеный пирог, а не страна… – Эстер вдохнула ароматный дымок виргинского табака, – Бур собирается одной рукой организовывать тайные отряды армии, по плану «Неподлеглость», а другой, как говорится, надеется на поддержку русских. Не пойдут они на Варшаву, и на Краков не пойдут… – в районе Эстер план «Буря», будущие восстания, наметили на сентябрь. Сначала ей надо было оказаться в Варшаве, презрев распоряжение Бура:

– Наплевать, – зло сказала себе Эстер, – в Краков я ездила, отправлюсь и в столицу. Бур со мной ничего не сделает, а мне надо добраться до передатчика… – из соображений конспирации, руководители Армии Крайовой на местах понятия не имели, где находятся тщательно охраняемые рации, и кто на них работает. Эстер надеялась, что в Лондоне знают, где сейчас близнецы.

Она обвела глазами построенную на совесть землянку:

– Хорошо отряд Авраама поработал. Жаль, что от них самих ничего не осталось… – оказавшись в горах, на базе бывшего отряда доктора Судакова, Эстер узнала, что Авраам ушел в Краков. По слухам, доктор Судаков подставился под облаву, чтобы оказаться в Аушвице. Эстер выяснила, с кем Авраам сотрудничал в городе. Появляться в Кракове ей было опасно, но Звезда, тем не менее, послала весточку Шиндлеру. Женщина объяснила, что теперь она берет на себя вывод евреев из города. Они с герром Оскаром встретились в Тарнуве, тайно, в надежном пансионе, принадлежавшем связнику Армии Крайовой.

Шиндлер развел руками:

– Я только знаю, что он уехал из лагеря, притворившись священником. Он ко мне в рясе пришел. А потом… – герр Оскар погрустнел:

– Что случилось потом, я вам рассказал, фрау Звезда… – командиры Армии Крайовой, никогда, не представлялись настоящими именами. По словам герра Шиндлера, он искал Авраама, но о докторе Судакове никто, ничего не слышал.

– Гет ему в голову стрелял… – Эстер потушила сигарету в пепельнице, сделанной из медной гильзы, – вряд ли Авраам выжил. Но как его немцы из лагеря выпустили? – она подумала, что Авраам мог поменяться одеждой с кем-то из арестованных, польских священников:

– Из Авраама бы вышел отличный прелат. Он историк церкви, он знает латынь, писал книги о монашеских орденах… – до начала восстания в гетто, на последнем сеансе связи с Лондоном, Эстер узнала, что Авраам бежал из тюрьмы, в Палестине:

– Он сюда направился, воевал в горах. Ребята из Кракова говорили, что у него начальником штаба был Леон, у меня на столе умерший… – в отрядах Эстер сражались юноши и девушки, вывезенные из Кракова с помощью Шиндлера. Вспомнив Леона, Эстер вздохнула:

– Госпиталь мы защитили, я раненых по канализации эвакуировала, а Рахельку ранили. Она застрелилась, я видела. Застрелилась, и не успела мне сказать, в каком приюте ее девочка… – монастырей и приютов вокруг Кракова были десятки. Эстер не знала, под какой фамилией Рахелька оставила малышку:

– Малышку католичкой вырастят… – Звезда, устало, закрыла глаза, – сколько таких детей в Польше? Детей из гетто в пакетах с мусором вывозили, из эшелонов родители выталкивали. Их тысячи, десятки тысяч. Малыши не знают своих имен. После войны они станут поляками. Многих местных детей ариизировали, в рейх отправили. Близнецы, конечно, помнят, кто они такие, однако они на евреев не похожи, не обрезаны. Иосиф со Шмуэлем могли давно в Германии оказаться. Виллем бы ничего не сделал, да и где он, сейчас… – Эстер только знала, что отец де ла Марк находился с группой из Мон-Сен-Мартена. Что случилось с детьми и братом Элизы, когда немцы подавили восстание шахтеров, оставалось ей неизвестным.

– Я даже не знаю, живы мои братья, или нет… – она нашла на нарах немецкую флягу с кофе, – я вообще ничего не знаю. Только то, что я теперь вдова… – краковский раввин подтвердил Эстер то, что она узнала в Варшаве. Жены людей, отправленных немцами в Аушвиц, могли считать себя свободными:

– Никаких свидетелей не надо, – горько подумала Эстер, – у нас есть сведения от людей, бежавших из лагеря. Немцы загоняют евреев в газовые камеры, сжигают тела. То есть не немцы, а русские звери, из Травников, и еврейские предатели… – они знали о тех, кто работает в зондеркомандах:

– После войны они объяснят, что выполняли приказы… – Эстер опять щелкнула зажигалкой, – скажут, что у них не было выбора, как и у так называемых врачей, купивших свою жизнь, за пособничество нацистам. Правильно мы делали, что в гетто работников юденрата казнили. Надо мне было Давида в Амстердаме застрелить. Тогда бы я успела вывезти всех из Голландии. Близнецов, Маргариту, Элизу. Элиза и Маргарита мертвы, а мальчишки пропали. И Монах мертв, скорее всего… – через две недели Эстер, в Тарнуве, ждал Шиндлер. Они выводили очередную группу с фабрик, герр Оскар приносил Эстер польские, надежные документы.

– Первое августа… – она взглянула на свой немецкий, офицерский хронометр, со светящимися стрелками, – в столице сегодня акция начинается. Может быть, когда я туда доберусь, русские нас поддержат… – Эстер хотела сама, лично, сесть к передатчику:

– У них есть связь с дорогим другом. Они могли получить сведения о том, где сейчас мальчишки… – десять дней назад, связник, ходивший в Краков, принес вести о взрыве в ставке Гитлера. Немецкие газеты в генерал-губернаторстве получали только немцы. Польские, коллаборационистские листки, подробностей не сообщали, напечатав только, что фюрера, спасло СС, его надежный щит. Выяснилось, что Максимилиан фон Рабе получил очередное звание и Железный Крест. Эстер очень жалела, что, в свое время, не убила эсэсовца:

– Как я говорила Джону, мир бы от его смерти только выиграл… – она надеялась, что Генрих, в покушении, замешан не был.

– Гитлер никого не пощадит, после такого… – пора было подниматься, и сменять часовых. К завтраку Эстер ожидала появления связного, с востока, следившего за передвижением русских частей. Она едва успела плеснуть в лицо ледяной водой, из таза. За прочной дверью землянки, раздался озабоченный голос: «Командир, у нас гости».

Пан Конрад Блау смотрел на спокойные, уверенные пальцы женщины. Колец она не носила, ногти стригла коротко:

– Она не замужем, наверное… – в запястья Блау врезалась прочная веревка, – о чем я думаю? Какие кольца в горной глуши, на базе партизан… – давешний поляк оставил опель у молчаливого крестьянина, вышедшего им навстречу, на ведущей вверх дороге. Машину загнали в полуразвалившийся сарай, где пахло куриным пометом. Заросший бородой поляк, по виду, был лесником. У сарая стояли ульи, мирно жужжали пчелы. Подняв крышку одного из ульев, предполагаемый лесник вручил эскорту, как мрачно думал Блау о поляках, отличные, немецкие офицерские пистолеты. Они с Ционой не успели попрощаться. Девушку и доктора Судакова, партизаны куда-то увели. Блау остался наедине с так называемым полицейским и его напарником.

– Не советую вам совершать безрассудных поступков, – коротко заметил поляк, – пан Вацлав до войны держал первенство Польши по стрельбе. Он участвовал в Олимпийских играх, в Берлине… – пан Вацлав, угрюмый верзила, покуривал хорошую сигарету, из немецкого офицерского пайка. У закатанного рукава его рубашки Блау заметил синие цифры номера, из тех, что получали заключенные в концлагерях.

– А вы чем занимались? – сам не зная почему, спросил Блау.

– Я в цирке выступал, – сочно ответил поляк, – фокусы показывал. Ловкость рук, и никакого обмана, пан Конрад. Я все ваши уловки знаю. Не стоит водить за нос меня, или командира… – командир склонилась над фибровым чемоданом. Его поляк достал из багажника опеля, и вручил Блау:

– Я фокусник, а не носильщик. Тащите багаж сами, мастер показывать чудеса. Исцеляете больных, безъязыких… – Блау предпочел не отвечать на колкости поляка. Чемодан был легким. Кроме тряпок Ционы, и рации, в тайнике, внутри больше ничего не лежало. Блау только спросил:

– Как вы узнали, где мы живем? Я имею в виду пансион… – поляк закатил глаза:

– Вы неудачно выбрали место для ночлега, пан Конрад. Неудачно для провокатора на содержании у гестапо, я имею в виду… – оставшиеся десять километров, Конрад, молча, нес чемодан. Пан Вацлав и поляк, неотрывно следовали сзади. Они шли по горной, усыпанной листьями тропинке. Внизу, в ущелье, шумел ручей, серые камни обросли мхом. Блау понял, что база партизан где-то южнее:

– Пан Войтек, то есть Авраам, до ареста тоже в горах обретался. Может быть, он вспомнит здешние места… – Блау не мог понять, что случилось с доктором Судаковым:

– Из лагеря он уехал, как Виллем. Однако Авраам разумный человек, откуда бы ему стать сумасшедшим… – доктор Судаков напоминал калеку, отирающегося у церкви, гремящего жестяной кружкой, с мелкими монетами:

– Он только здоровый, для калеки, – вздохнул Блау, – но что с ним, все-таки, произошло… – неподалеку от партизанской базы Блау завязали глаза. Чемодан с рацией у него забрали. Пан Вацлав, довольно бережно, поддерживал Конрада, пока они карабкались по камням.

В землянке смутно, но приятно пахло чем-то медицинским. За холщовой, задернутой шторой, Конрад, краем глаза, увидел операционный топчан, и эмалированные ведра. Фибровый чемодан разложили на врытом в землю столе. Рядом горел немецкий, мощный переносной фонарик. В пальцах женщины поблескивал золотой эфес маленького, но даже на вид острого кинжала. Скупая краденое, Блау стал разбираться в ювелирном деле и антиквариате.

Он полюбовался изящной, выгнувшей спину рысью:

– Безделушке лет триста. Кинжал крохотный, на детскую руку. У нее ладонь больше… – командиром здешнего района оказалась высокая, худощавая женщина, светловолосая, лет тридцати. Она носила летнюю форму вермахта, без нашивок. Женщина встретила группу у входа в лагерь. Отсюда до темного провала, ведущего куда-то в глубину скалы, было не меньше трех километров. Блау, невольно, переминался с ноги на ногу:

– Давно я столько не ходил. Но где Циона, где Авраам… – пан Конрад понимал, что женщина, вряд ли ему что-то скажет:

– Эстер Горовиц, несомненно. Циона мне говорила, что она в Польше обретается. Говорила, и описывала… – Циона знала родственницу только по снимкам в альбоме.

Конрад смотрел на сосредоточенное лицо. Она умело вскрывала тайник, в дне чемодана. Доктор Горовиц, с изящным, немного длинным носом, с голубыми, холодными глазами, с твердым подбородком, и высоким лбом, могла бы сниматься для обложек нацистских журналов.

– И не скажешь, что она еврейка… – понял Конрад, – с таким лицом, конечно, удобнее… – крышка поддалась, она отложила кинжал. Доктор Горовиц носила немецкий пистолет вальтер, на нарах Конрад заметил автомат. На ремне женщины висела пара гранат:

– Меня расстрелять могут, – подумал Блау, – партизаны люди решительные. Откуда у меня, человека с документами рейха, появилась рация… – Эстер узнала передатчик. Похожая рация, ее собственная, погибла от очереди немцев, во время прошлогоднего восстания в гетто:

– При парне девица болтается, и сумасшедший, то есть якобы сумасшедший. Парень немец, по паспорту… – документы герра Блау и словацкий паспорт девицы, без фотографии, Эстер принес пан Ян, крот Армии Крайовой в коллаборационистской полиции. Он внимательно следил за подозрительными пассажирами, в поездах. Пан Конрад, по бумагам, уроженец Бреслау, Эстер, в общем, даже понравился:

– Лицо у него приятное… – она заметила золотой зуб, во рту парня:

– Ему четвертый десяток, по виду. Мой ровесник… – девицу и сумасшедшего тоже привели на базу, но пока держали раздельно. Разогнувшись, Эстер отложила кинжал. Голубые глаза презрительно, взглянули на Конрада:

– Откуда у вас эта вещь, и не вздумайте мне лгать… – Блау открыл рот, снаружи послышался треск автоматных выстрелов.

Скальпель с грохотом полетел в немецкий лоток. Белую эмаль немного испачкала кровь. Блау, со свистом втянул в себя воздух:

– Теперь, немного, больно, пани Звезда.

Эстер, рассеянно, отозвалась:

– Будет больнее, но морфия я вам больше не дам, потерпите. Пулю я вынула, надо наложить швы… – Блау сидел на топчане, в грязных брюках и пропотевшей, с потеками крови, нижней рубашке. Заднюю часть большой, командирской землянки, где жила Звезда, занимал, как выражалась женщина, лазарет. Операции она делала при свете старомодной, керосиновой лампы.

Стычка с немецким патрулем, забредшим на горную тропу, не заняла и четверти часа. Эсэсовцы наткнулись на возвращающегося с востока связника. Парень вел в лагерь троих русских ребят, из полковой разведки. Услышав о партизанской базе, они вызвались навестить, по словам старшего разведчика, товарищей.

Русские бойцы в стычке не пострадали. Поев и отдохнув, они направились обратно на восток, обещая скорое появление в горах передовых отрядов Красной Армии:

– Очень хорошо, – подумала Эстер, – русские нам помогут, в будущем восстании. Нечего было бояться… – Блау покосился на иглу, в ее руке:

– Можно не зашивать, пани Звезда… – тонкие губы усмехнулись:

– Все вы, мужчины, одинаковы. Это недолго, пан Блау… – Конрад, невольно, порадовался, что Ционы рядом нет:

– Не стоит, чтобы она меня таким видела… – Эстер шила быстро, точно и внимательно:

– Ругайтесь, не стесняйтесь, – разрешила она, – я давно привыкла. Вы у нас герой дня, пан Блау. Вам сегодня все можно… – Конрад, на пару с давешним стрелком, паном Вацлавом, догнал и привел в лагерь попытавшегося бежать командира эсэсовской роты. Кроме него, в отряде, после стычки, появилось еще пятеро пленных немцев:

– Интересно, что с ними сделают… – голубые глаза пани Звезды светились решимостью, – хотя, понятно, что… – она щелкнула ножницами:

– Выпейте водки, отправляйтесь на нары. Ребята вам место найдут, а Циона при мне останется. Мне еще… – Эстер запнулась, – Авраама надо осмотреть… – она, немного не верила, что доктор Судаков нашелся:

– Смелый человек… – она смотрела на мускулистое плечо Блау, с синей татуировкой, – не растерялся, когда стычка началась. Хорошо, что ранение в левую руку. Стреляет он метко… – пока Эстер вынимала пулю, она услышала историю о покушении на Максимилиана фон Рабе, и бегстве Блау и Ционы из Венгрии.

– Она своего дядю хотела найти, – вздохнул пан Конрад, – поэтому к британцам в парашютисты записалась. Взяла документы у подруги, прибавила себе лет. Если бы в словацком паспорте было ее фото, вы бы ее узнали, конечно… – во время стычки Циона сидела, под надежной охраной, в женской землянке.

Авраама поместили у мужчин, но, судя по тому, что успела увидеть Эстер, надежд на выздоровление кузена было мало. От него пахло грязью и нечистотами, он раскачивался, скорчившись, в углу землянки. Большие, загрубевшие руки прикрывали рыжие, косматые, кишащие вшами волосы. Кузен бормотал молитвы на латыни, иногда переходя на пение гимнов:

– Что с ним случилось… – накладывая повязку на руку Блау, Эстер взглянула в сторону бывшего капо польского барака:

– Значит, вы не знаете, что стало с Виллемом… – темные глаза пана Конрада погрустнели:

– Он остался в лагере, под именем Вольского. Он детский барак обслуживал, при госпитале. Еду малышам из столовой носил. Потом он не вернулся, и немцы мне велели вычеркнуть его из списков заключенных. Волк, должно быть, знает, однако он ничего не говорил… – Эстер подумала, что новоявленный родственник, Максим, за два месяца мог давно угодить в гестапо. Она ежилась, при мысли о том, что близнецы побывали в Аушвице:

– Но Авраам их оттуда увез. Куда? Блау не знает, а Шиндлеру Авраам ничего о детях не говорил… – под грязными, нечесаными волосами доктора Судакова, скрывались сведения о том, где сейчас Иосиф и Шмуэль. Эстер намеревалась вытащить из него информацию, чего бы ей это ни стоило:

– В Лондоне могут и не знать, где близнецы. Но я не психиатр, – горько подумала она, – а у Авраама расстройство, на нервной почве. Или это последствия ранения? В любом случае, надо его, как следует, осмотреть… – девочка, как Эстер думала о племяннице, бросилась ей на грудь, всхлипывая:

– Тетя, милая, я не думала, что вы живы… – Эстер протянула Блау рубашку:

– Одевайтесь, я отвернусь. Я попытаюсь поговорить с Авраамом, при Ционе. Я тоже на иврите объясняюсь, однако он может узнать племянницу, а меня доктор Судаков только на фото видел… – Эстер понимала, что Авраам, получив ранение в голову, мог искренне считать, что он, действительно, отец Виллем де ла Марк:

– Он притворялся, был в напряжении. Неудивительно, что мозг так сработал. Но если мозг поражен, то мне не справиться… – она сухо заметила:

– Не могу поверить, что вы не читали о покушении на Гитлера. Фон Рабе не только жив, но и Железный Крест получил… – неловко, одной рукой закурив сигарету, Копыто сплюнул в грязный лоток:

– Я вообще газеты не читаю, пани Звезда. Тем более, я не разбираю дурацкий шрифт Геббельса… – Блау покинул школу в четырнадцать лет. Пан Конрад никогда не славился пристрастием к образованию, предпочитая карты и выпивку.

Он смотрел на светловолосый затылок женщины. Пани Звезда убиралась:

– Циона, рано или поздно, узнает, что фон Рабе жив… – понял Блау, – она его ребенка носит. Он может искать Циону. Наверное, и сейчас ищет… – Конрад помнил тоскливые, голубые глаза оберфюрера:

– Он ее любил, то есть любит. И я люблю… – вовремя вспомнив, что у него ранена левая рука, он сжал в кулак правую кисть:

– Пани Звезда хирург. Она могла бы сделать операцию Ционе. Но я не буду такое предлагать. Пусть Циона сама со мной поговорит… – он очнулся от довольного голоса Эстер:

– Очень хорошо, что Циона передатчик спасла. Послушаем новости, я с Лондоном свяжусь. Только сначала я Авраама осмотрю… – путаясь в рукавах, Блау надел пиджак:

– Я с вами побуду. Циона… – он помолчал, – девочка совсем. Авраам ее ближайший родственник. Ей такое трудно… – Эстер, зорко посмотрела, на покрасневшие, заросшие темной щетиной щеки мужчины.

– Хорошо, – коротко кивнула она, – пойдемте.

По словам ребят, в мужской землянке, доктор Судаков не сопротивлялся мытью:

– Он только все время защищается, командир, – заметил один из бойцов, – голову прикрывает, руками. Словно его били, беднягу… – с Авраама сняли грязную, пропотевшую, превратившуюся в тряпку рясу. Его снабдили полевой формой вермахта, без нашивок. Такие комплекты носили все бойцы отряда, и мужчины, и женщины.

Душ здесь устроили капитальный. Среди партизан были те, кто в довоенной жизни занимался строительством. Воду, правда, приходилось греть на немецких, переносных печках. Принимая душ, Эстер, каждый раз вспоминала кузена Теодора:

– Я даже не знаю, где он сейчас. Он с Мишелем и Лаурой воевал, во Франции. Живы ли они… – Циона сказала, что все родственники, насколько знала девушка, пока здравствовали, и даже женились, как полковник Кроу:

– Он жену из Советского Союза привез, – заметила Циона, – она тоже летчица… – размышляя, что могло случиться с Авраамом, Эстер не заметила испуганного выражения, в больших, серых глазах девушки. Едва увидев Эстер, Циона, отчаянно, подумала:

– Рав Горовиц погиб. Он получил Медаль Почета, посмертно, у него сын остался. Надо сказать тете Эстер, это ее брат. Но как сказать… – она хотела посоветоваться с Блау. Конрад писал с ошибками, и со времен школы не прочел ни одной книги, но, Циона решила:

– Он старше меня, опытнее. Он подскажет, как лучше о таком разговор завести. Волк бы тоже подсказал… – она, невольно, сглотнула:

– А ребенок? Фон Рабе жив, я промахнулась… – Циона не знала, случайно ли удар оказался не смертельным, или у нее намеренно дрогнула рука. В темной землянке, она, незаметно, кусала губы:

– Тетя Эстер врач, она все сделает. Никто, ничего не узнает, хотя Блау догадывается, наверное. Блау не собирается воспитывать чужого ребенка, не такой он человек. Нельзя оставлять дитя, меня может найти Максимилиан… – Циона, опять, почувствовала сладкую дрожь. В полутьме спальни его глаза ласково мерцали, он целовал ей руки:

– Я так счастлив, любовь моя, так счастлив… – Циона, тоскливо, вспомнила:

– Он хотел дочку, Фредерику. Но, если Макс, меня найдет, с ребенком, я не смогу ему отказать. Мы уедем, спрячемся, где-нибудь, в Южной Америке… – она стиснула зубы:

– Я буду жить с человеком, расстреливавшим евреев. С палачом, убийцей, на которого объявят охоту. Он и детей нацистами воспитает. И он не знает, что я еврейка… – Циона, впрочем, подозревала, что Максимилиан на такое не обратил бы внимания:

– Он меня любил, то есть любит. Может быть, он погибнет, до конца войны. Но Блау меня выгонит вон, а дядя с ума сошел. Кто обо мне позаботится, с ребенком на руках? Блау всем расскажет, чье я дитя воспитываю. От меня все отвернутся, будут плевать мне вслед… – Циона так ничего и не решила.

Забившись в угол землянки, она смотрела на дядю. Аврааму побрили голову, и привели в порядок не расчесанную бороду. Он сидел на нарах, раскачиваясь, бормоча что-то на латыни, смотря мимо голубых, настойчивых глаз тети Эстер.

Блау, по-хозяйски, обнял Циону за плечи:

– Не волнуйся. Пани Звезда отличный врач… – он коснулся повязки, у себя на руке, – она обещала, что через неделю снимет швы. Пуля кости не задела… – он шепнул в нежное ухо:

– Я соскучился. Найду вечером тихое местечко, в округе, заберу тебя… – Циона, мрачно, подумала: – Лучше бы его пристрелили. Мне теперь от Блау никогда не избавиться. Он даже согласен к евреям вернуться, хупу поставить… – Блау весело говорил:

– Положено, чтобы жена за мужем следовала, но, если я в Израиль собрался, то вспомню, что я, вообще-то, еврей… – дед Блау по матери, Копыто Гиршфельд, лежал в роскошном склепе белого мрамора, на варшавском еврейском кладбище. Конрад подмигивал Ционе:

– Мама рассказывала, что дедушка до моего рождения умер. На похороны тысяча воров собралось, в всех синагогах поминальную молитву читали… – Циона, угрюмо, подумала, что от кладбища, или синагог, куда жертвовал деньги дед Блау, мало что осталось:

– Но русские помогут варшавскому восстанию. Тетя Эстер туда едет. Может быть, и Блау за ней увяжется, может быть, его убьют… – Авраам не двигался, по лицу текла слюна, он что-то мычал.

Эстер, медленно, аккуратно, ощупывала длинными пальцами бритую голову. Она подозвала девушку:

– За руку его возьми, поговори с ним, на иврите. Песню спой. Он меньше дрожать будет… – она видела, как дергаются губы доктора Судакова. Блау придерживал его за плечи:

– Тихо, тихо, милый… – Эстер сказала себе:

– Блау Циону не просто так из Будапешта увез. Понятно, что он ее любит. Блау взрослый человек, а она девочка еще… – она заметила грустный взгляд пана Конрада:

– Сейчас не о таком надо думать… – у Ционы оказался хороший голос. Песни Эстер не знала, но слова поняла:

– Девушка обещает сшить юноше рубашку. В Англии тоже такая песня есть, старая. Джон мне ее пел… – о Джоне думать тоже было не с руки.

Она, наконец, нашла то, что искала. До войны такого больного оперировала бы бригада хирургов: – Давид бы не преминул статью написать, о редком случае… – Эстер кивнула Блау:

– Сюда руку положите, пан Конрад… – Блау ахнул:

– Что это, пани Звезда… – доктор Горовиц вздохнула:

– Медицинский курьез. Пуля Гета до сих пор засела у него в голове, рядом с височным отделом. Судя по всему, произошло большое кровоизлияние, повлиявшее на память… – доктор Судаков тихо завыл. Блау, испуганно, отдернул руку. Циона, тоже замолчала.

Эстер подхватила песню. Она обнимала Авраама, ласково гладя его по щеке, с рыжей щетиной:

– Не бойся, не бойся, милый. Мы тебя вылечим. Прооперируем, откачаем кровь, ты все вспомнишь… – вскинув серые, в рыжих ресницах глаза, Авраам взял ее руку. Эстер вытирала его слезы:

– Не надо, не надо, милый. Все будет хорошо, обещаю… – она махнула Блау и Ционе. Дверь землянки закрылась, Эстер, мягко уложила Авраама на нары:

– Я здесь, я никуда не ухожу… – она тихо пела, пока доктор Судаков, наконец, не задышал спокойно, пока на его губах не появилась улыбка.

Для первого сеанса работы передатчика Эстер выбрала большую поляну, неподалеку от центра лагеря, на склоне горы. Она помнила наставления Джона. Радио работало лучше, если приемник находился на открытом месте. Доктор Горовиц решила, что сначала отряд должен послушать новости:

– С Лондоном я позже свяжусь, передатчик никуда не денется… – ловкие пальцы, привычными движениями, порхали над шкалой настройки, – Циона сказала, что Лауру арестовали, прошлым летом. Жена кузена Теодора погибла, а я даже не знала, что он женился. И опять фон Рабе во всем замешан… – Эстер поморщилась. По словам племянницы, никто не знал, что случилось с Лаурой:

– Ее расстреляли, скорее всего… – подумала Эстер, – все считали, что и я погибла. Папа, Аарон, Меир, все воюют. Даже папа, на седьмом десятке… – ночью она вспоминала серо-синие, в мелких морщинках, глаза отца. Эстер жалела, что не может посоветоваться с доктором Горовицем, насчет операции:

– Давид в таком случае не колебался… – мрачно подумала женщина, – даже если больной умирал на столе, для Давида это ничего не значило. Он считал, что ради прогресса в медицине надо идти на риск. Это, действительно, риск, и огромный… – она ворочалась, а потом зажгла керосиновую лампу. Учебников здесь никаких не водилось, но Эстер, отлично, все помнила:

– С одной стороны, трепанацию черепа еще египтяне делали. С другой… – она чиркнула спичкой, – у меня даже ассистента нет. Придется всем заниматься самой… – она начертила в блокноте схему операции. Эстер хотела вынуть пулю, засевшую в черепе доктора Судакова, и давящую на мозг:

– Трещина в кости зарастет, ничего страшного. У него кровь скопилась, я все откачаю. Поэтому и развилась амнезия, нарушение памяти… – Эстер предполагала, что после выстрела Гета, Авраам провел какое-то время без сознания:

– Он успел сбежать из квартиры, выпрыгнул в окно, где-то спрятался. Он сильный человек, здоровый. Организм восстановился, несмотря на застрявшую пулю… – Эстер решила, что весь последующий год, Авраам бродил, в беспамятстве, по стране:

– Поляки католики, набожные люди. Они никогда не отвернутся от больного человека, потерявшего разум, тем более, монаха. Он своей фамилии не называл, только имя. Люди не понимали, кто он такой, но, все равно, его привечали, нашли ему рясу. Впрочем, не только привечали… – бить доктора Судакова, могли немцы, или русские коллаборационисты:

– Русских сейчас в Польше много. Немцы посылают отряды для борьбы с партизанами, то есть с нами… – надо было что-то делать с шестью эсэсовцами, сидящими под надежной охраной. Эстер еще никогда не расстреливала пленных:

– Мы и пленных не брали, не было такой возможности… – настроив приемник на Лондон, она бросила взгляд вниз. Ребята, позавтракав, собирались в центре лагеря. На время передачи они оставляли на постах часовых, на подходах к базе, и тех, кто наблюдал за пленными. Эстер, издалека, заметила рыжие волосы Ционы. Попав в отряд, девушка переоделась из гражданского наряда в форму вермахта, со споротыми нашивками. Серо-зеленая рубашка едва ни трещала, на высокой груди. Рыжие волосы Циона свернула в узел. Племянница покуривала папироску, разговаривая с девушками.

Вчера, закончив со схемой операции, Эстер взглянула на часы:

– За полночь. Циона в женской землянке, наверное, осталась… – среди бойцов отряда много девушек, до войны хотело перебраться в Израиль. Циона рассказывала им о кибуцах, и о жизни в стране. В женской землянке все укладывались спать. Кто-то из бойцов, недоуменно, заметил:

– Мы думали, она к вам пошла, командир… – Эстер нашла глазами голову Блау:

– Когда Авраам выздоровеет, когда он все узнает, ему такое не понравится. Ционе семнадцати не исполнилось, а Блау его ровесник. Хотя пан Конрад хороший человек, и Циону он любит. А она его, кажется, нет… – Эстер не очень нравились темные круги под глазами племянницы:

– Видно, что ее иногда подташнивает. Надо с ней поговорить, аккуратно… – Циона объяснила, что фон Рабе ухаживал за ней, в Будапеште:

– Так мне и удалось выманить его на Балатон, тетя, остаться с ним наедине… – больше Циона ничего не говорила.

Эстер видела, что Блау держит Циону за руку. Она почувствовала, что краснеет:

– Не надо было мне ее вчера искать… – едва заметив среди деревьев, в звездной ночи, распущенные по спине, блестящие, рыжие волосы, Эстер велела себе:

– Не смотри. Ребята в отряде тоже в лес ходят, с подружками. Разве можно обвинять выживших в гетто, бежавших из лагерей людей, в том, что им хочется жизни… – она постаралась, как можно тише, отступить обратно в кусты. Эстер успела услышать ласковый голос Блау:

– Я люблю тебя, люблю. Иди ко мне… – до нее донесся короткий стон, низкий, сдавленный крик. Эстер, отвернувшись, не оглядываясь, пошла обратно в лагерь.

– Три года ничего не случалось… – ребята поднимались на поляну, она помахала отряду, – с Монахом, в последний раз, было. В Роттердаме, тогда мальчишки со мной оставались… – Эстер чуть не пошатнулась, такой острой была боль. Она взъерошила коротко стриженые волосы:

– Авраам оправится, после операции, и все вспомнит. Или в Лондоне мне скажут, где дети. Они живы, я верю, и я их найду. Я обещала к ним приехать… – она вспомнила светловолосые головы, высунувшиеся из окна вагона, черные кудряшки Маргариты, лай Гамена:

– Они тогда кричали: «Мама, мама»… – вытерев лицо, сжав зубы, Эстер нажала кнопку приемника. Сквозь едва слышный треск, заиграли знакомые позывные. Глубокий голос диктора сказал: «В Лондоне шесть часов утра. Прослушайте новости».

О восстании, которое должно было начаться в Варшаве, в передаче ничего не сказали, но Эстер и не ожидала такого услышать. Она понимала, что подобные новости не станут передавать в открытом эфире:

– Армия Крайова надеется застать немцев и русских коллаборационистов врасплох, выгадать время. Может быть, русские успеют подойти к столице, они совсем недалеко… – в прошлом году, когда началось восстание в гетто, Красная Армия еще стояла на Волге.

На тихоокеанском фронте, по словам диктора, американцы начали сражение на острове Гуам. Подводная лодка флота США потопила японский транспорт:

– По имеющимся у нас данным, погибло более трех тысяч солдат противника… – голос диктора потонул в аплодисментах бойцов. Эстер смотрела на молодые лица:

– Здесь редко кому даже четвертый десяток идет, как мне. После войны они женятся, выйдут замуж, у них дети родятся. У тех, кто выживет, конечно. Еврейский народ не погибнет, никогда… – Эстер подумала о детях, разбросанных по монастырям и приютам:

– Сколько нам удалость спасти, вывести из гетто, по канализации? Сколько родители вытолкнули из эшелонов? Что с мальчиком, Генриком Авербахом, которого я лечила? Мать его умерла, отец без вести пропал… – учительница музыки, которая присматривала за ребенком, говорила Эстер, что у малыша редкий талант:

– Он сможет стать великим музыкантом, – замечала пожилая женщина, – как его отец бы стал, если бы ни война… – Эстер вспомнила дочку господина Франка, Анну, присматривавшую за близнецами, в Амстердаме:

– Господин Франк нас предупредил, чтобы мы домой не возвращались, что Давида арестовали. Что с его семьей, где они сейчас… – на склоне холма пригревало летнее, яркое солнце. Эстер, невольно, закрыла глаза:

– Мальчики любили лето. Мы ездили на море, они по воде шлепали, строили замки из песка. Осенью им восемь лет исполнится. Три года мы не виделись… – Иосиф и Шмуэль снились ей почти каждую ночь. Она ворочалась, стирая слезы со щек:

– Иосиф любит в постели поваляться, а Шмуэль рано встает. Шмуэль чихает, когда цветет сирень. Они оба любят шоколадное мороженое, а мятные леденцы едят, только когда других конфет нет… – всхлипывая, Эстер улыбалась:

– У них свой язык, тайный. Они, наверное, до сих пор так говорят, между собой. Я их найду, всю Европу переверну, но найду… – она очнулась от прикосновения к плечу:

– Командир, концерт объявили… – надо было беречь батарею, но Эстер решила:

– Ладно. Ребята давно ничего не слышали. Немцы в лагерях оркестры держат, мерзавцы. Заставляют заключенных играть еврейские мелодии… – концерт оказался американским. Ребята захлопали, услышав голос диктора, на идиш:

– С вами Нью-Йорк. Артисты поют для наших доблестных солдат и офицеров, сражающихся в Европе и на Тихом океане… – концерт устраивало знакомое Эстер еврейское радио:

– Мы с Аароном и Меиром слушали их программы, в детстве… – раздались первые такты «Тум-балалайки». Девушка, весело, сказала:

– Вспомним песню наших мам и бабушек… – зазвучала музыка, над толпой бойцов взлетел высокий, истерический голос:

– Они поют, поют… – одна из девушек вытащила пистолет, – они поют и танцуют, а нас сжигают в печах! Где были американцы, когда моего мужа расстреляли нацисты, где они были, когда у меня на селекции вырвали сына, и увели его налево… – она рыдала, широко раскрыв рот. Эстер вспомнила:

– Три года ее мальчику было. Она из лагеря бежала, весной… – девушка крикнула:

– Нас убивали, как скот, а остальные стояли в стороне, и до сих пор стоят… – пуля зазвенела, ударившись о металл передатчика. У девушки выбили пистолет, она кусала губы:

– Ненавижу их, ненавижу. Они хуже нацистов, они убили нас бездействием и молчанием… – Эстер, пройдя к девушке, отвесила ей пощечину:

– Успокойся! Если погибнет рация, мы не сможем связаться с Варшавой, не сможем узнать о восстании… – она раскрыла руки: «Иди сюда, милая». Девушка плакала у нее на плече, Эстер шептала:

– Я все понимаю. Надо потерпеть, немного осталось… – Эстер вздрогнула от глубокого, низкого голоса следующей певицы:

– Меня зовут мисс Ирена Фогель. Мне посчастливилось спастись, уехать из Берлина, до начала войны. Если бы ни люди, спасавшие евреев, я бы не выжила. В Европе сражаются партизаны, те, кто геройски борется с нацизмом, за линией фронта. Я посвящаю песню, созданную в гетто, всем, кто отдал свои жизни, на войне… – она помолчала:

– Мой жених сейчас в Европе, и даже его отец воюет, несмотря на возраст. Я хочу, чтобы все мы вспомнили погибших людей, и подумали о тех, кто выжил, и будет жить… – девушка добавила:

– Брат моего жениха, капитан военно-морского флота США, раввин Аарон Горовиц погиб в прошлом году, на Тихом океане, посмертно получив Медаль Почета… – Эстер застыла. Бойцы расступились, по рядам пронесся шепоток. Эстер знала песню:

– Мы в Варшаве ее пели… – над притихшими людьми гремело глубокое, гневное контральто мисс Фогель:

Эстер, не двигаясь, дослушала песню до конца:

– Аарона больше нет, нет… – радио умолкло. Она не заметила, как кто-то нажал на кнопку:

– Аарона нет… – Эстер не верила тому, что услышала. Она даже не подумала, что мисс Фогель невеста Меира. Эстер вспоминала старшего брата:

– В Амстердаме мы виделись, в последний раз. Мы тогда все обнялись, как будто знали… – она не могла позволить себе слезы:

– Потом, все потом. Сначала дело… – Циона дергала ее за рукав рубашки:

– Тетя, простите, что я вам не сказала… – племянница плакала:

– Я не знала, как. У рава Горовица сын остался, тоже Аарон… – Эстер, безучастно, подумала:

– Мальчик после гибели Аарона родился. Иначе бы так не назвали. Сирота, еще один сирота… – она стряхнула руку Ционы: «Погоди».

Глубоко вздохнув, Эстер велела бойцам: «Приведите сюда пленных».

Эстер приказала принести в лазарет все керосиновые лампы. Обычно она делала операции, пользуясь всего двумя, но сейчас ей нужен был яркий, постоянный свет. Она запретила Ционе присутствовать в госпитале:

– У тебя нет навыков медицинской сестры. Нечего тебе здесь делать… – опять заметив под глазами племянницы темные круги, Эстер подумала:

– Может быть, с Конрадом поговорить? Но мужчины никогда на такое внимания не обращают. Давид врач, а он понял, что я ребенка жду, только когда я ему сама сказала. Меня тоже часто тошнило… – племянница ела очень мало. Девушка часто не приходила к немецким, полевым печам, где дежурные раздавали дневной паек:

– Она похудела, с того времени, как в отряд попала. Похудела, притихла… – Циона не видела, как расстреливали немцев. Эстер не собиралась устраивать показательных казней. Некоторые командиры Армии Крайовой считали такие мероприятия, как выражались на совещаниях, важными для поддержания боевого духа партизан:

– Еще чего не хватало… – Эстер, в холщовом халате и переднике, оперлась длинными, чисто вымытыми пальцами, об операционный стол, – мы не палачи, а бойцы, пусть и не регулярной армии… – она не хотела сама участвовать в расстреле. Эстер была благодарна пану Конраду. Когда доктор Горовиц отдала распоряжение привести немцев, Блау коснулся ее руки:

– Пани Звезда, идите. Вы только что узнали, что брата потеряли… – темные глаза Блау грустно взглянули на нее, – мне очень жаль, что так все получилось. Я обо всем позабочусь… – тела немцев зарыли в ближнем перелеске:

– Я приказала их расстрелять потому, что хотела отомстить за Аарона… – свет от ламп перекрещивался на застеленном чистой тканью изголовье топчана, – я потеряла самообладание, на мгновение. Аарона таким не вернешь. Но я не могла иначе, и надо было что-то делать, с пленными… – на время операции Эстер оставила Блау временно исполняющим обязанности командира отряда:

– Потом поговорю с Ционой. Если она беременна, нечего ей с партизанами оставаться. Найду для нее какое-нибудь спокойное место, пусть Блау ее туда отвезет. Он обрадуется, когда о ребенке узнает. Он Циону любит, глаз с нее не сводит… – в отряде пили натуральный, трофейный кофе. Пан Конрад заметил:

– Циона кофе любит. Пока мы сюда из Будапешта добирались, я спекулянтов избегал. Не хотел в гестапо попасть, с нашим грузом… – Блау сам варил Ционе кофе, и настаивал, чтобы она поела:

– Он ее за руку держит, когда думает, что никто не видит… – Эстер, несмотря ни на что, улыбнулась, – хороший он человек, повезло Ционе. Если бы и она его любила… А я, с Давидом? – спросила себя доктор Горовиц:

– Тоже целовала, а он щеку подставлял. Но бывает ли по-другому… – она зажгла последнюю перед операцией папиросу. В немецкой, стальной фляге, рядом с инструментами, она держала крепкий, сладкий кофе:

– Джон меня любил, а я его нет… – Эстер смотрела на бритый череп доктора Судакова, размеченный химическим карандашом, – а с Монахом все от одиночества случилось. После войны, я, наверное, встречу, кого-нибудь… – тикали немецкие, офицерские часы. Эстер всегда снимала хронометр, перед операциями.

Обычно трепанация черепа не требовала общей анестезии, пациент не чувствовал боли, однако Эстер не хотела, чтобы Авраам волновался:

– Он крепкий человек, здоровый. Мы его к столу привязали, но не надо риска… – доктор Судаков, покорно, выпил немецкие порошки. Серые глаза немного покраснели. Ребята в мужской землянке сказали, что он плачет по ночам:

– Тихо, командир, но мы, все равно, слышим. Он, наверное, что-то понимает, бедняга, но сказать не может… – на последнем осмотре, перед операцией, Авраам взял руку Эстер. Губы мужчины задвигались, он попытался что-то сказать. Эстер услышала только обрывки латинской молитвы.

– Ничего, милый… – она обняла Авраама, – ничего, скоро все закончится. Ты вспомнишь, кто ты такой… – она глубоко затянулась папиросой. Больной спокойно, размеренно дышал:

– Он вспомнит, где близнецы, обязательно. Он тоже не знает, что с Виллемом случилось. Только Волк знает, а где его искать… – Эстер хотела связаться с Лондоном после операции. Она не знала, что услышит, вызывая Блетчли-парк:

– Мне сейчас надо думать о деле. Папа меня учил, что перед пациентом, все остальное должно отступить. И для Давида, в такие моменты, ничего больше не существовало… – Эстер занесла в блокнот схему операции, сопроводив рисунки заметками, об истории болезни Авраама:

– Может быть, я, действительно, статью напишу, после войны… – Эстер еще никогда не делала операций на мозге:

– Надо провести трепанацию, вынуть пулю, и откачать кровь. Мозг вернется к первоначальным размерам, я поставлю кость на место… – ей, внезапно, послышался ядовитый голос покойного мужа:

– Женщина никогда не сможет стать хирургом. Вами правят эмоции, а хирургия требует хладнокровия и точности. Лечи понос у младенцев, маститы у мамаш, и не суйся в мужскую работу… – Эстер прикусила губу:

– Ты мертв. И вообще, пошел ты к черту. Надеюсь, что ни я, ни мальчишки о тебе больше никогда не вспомним… – потушив папиросу, она взялась за сверло. Пила Джильи лежала наготове. Она постояла, с инструментом в руке:

– Папа всегда так говорил. Вот, я готовлюсь выполнить свою работу, в своей вере… – доктор Горовиц наклонилась над столом.

За треском кости, сосредоточенно проделывая отверстия в черепе, Эстер не услышала автоматных очередей, доносящихся от тропинки, ведущей к лагерю.

Эстер разрешила поставить носилки, с доктором Судаковым, на землю, только когда остатки отряда, выжившие в бою с русскими, прошли через перевал. Они оказались ближе к югу, почти на словацкой границе.

Ночь была теплой, звездной, но Эстер, все равно, укутала больного единственным, схваченным в суматохе с нар, немецким одеялом. Она не хотела рисковать простудой и воспалением легких. Доктор Судаков сейчас был беспомощней новорожденного ребенка.

Эстер удивлялась, как у нее хватило спокойствия завершить операцию. Блау ворвался в лазарет, тяжело дыша. Эстер следила за кровью, капающей в лоток, из темного сгустка, резко выделяющегося на серой массе открытого мозга.

Пан Конрад остановился: «Что это, пани Звезда?»

– Мозг, – сухо ответила Эстер. Она, только сейчас, услышала треск пулеметных очередей:

– Что происходит, пан Блау… – усталое лицо, с отросшей, темной щетиной, испачкала пороховая гарь. Конрад сочно выругался, по-польски:

– Говорил мне отец, русским верить нельзя… – давешние разведчики не соврали. Передовой отряд Красной Армии, действительно, появился на окраине лагеря партизан. Батальон русских пришел с минометами, и автоматами Калашникова. Услышав о бое, Эстер, быстро распорядилась:

– Пан Конрад, сворачиваемся. Здесь есть пещера, с двумя выходами. Бросаем все, кроме оружия, нам надо сохранить людей… – согласно распоряжениям высшего командования Армии Крайовой, партизаны имели право вступить в стычку с русскими. Эстер наизусть помнила приказ:

– В случае намерения Советов уничтожить подразделения физической силой, разрешаю обороняться… – она не хотела ставить под угрозу жизнь сотни бойцов, чудом спасшихся из лагерей и гетто:

– Они не имеют права погибать в дурацком, случайном бою… – напомнила себе Эстер, – они молодые, здоровые люди, у них дети родятся. Я за них отвечаю, как командир. Русские… – она вздохнула, – Господь им судья… – Блау переминался с ноги на ногу. Эстер заставила себя сдержаться:

– Я неясно выразилась, пан Конрад? Начинайте выводить людей, выносите оружие и передатчик. Пришлите пару крепких парней, я приготовлю доктора Судакова к транспортировке… – Эстер всегда ловила себя на том, что говорит о медицинских делах с довоенными интонациями. Блау откашлялся:

– У нас неприятности, пани Звезда… – неприятностью оказалась русская мина, начисто разворотившая рацию, бойца, выносившего чемодан из землянки, и саму землянку. Эстер махнула рукой:

– Ладно. Мне надо заняться пациентом… – кровь почти вытекла, – идите, делайте свое дело… – она знала, что на Блау можно положиться.

– И я была права… – они нашли сухую, теплую прогалину, Эстер позволила разжечь костры. По счету выходило, что отряд потерял всего десяток человек, и еще несколько было ранено. Печей им унести не удалось, но Блау, даже при быстром отступлении, не забыл о мешках с кухни, где лежало кофе и немецкие концентраты, супа и гуляша. Рядом с носилками Авраама тоже горел огонь. Эстер сунула в полевую сумку кое-какие медикаменты. К ней собралась небольшая очередь легкораненых бойцов. Обрабатывая ссадины от пуль, и синяки, она, краем глаза, смотрела на рыжие ресницы доктора Судакова.

Авраам пока в себя не пришел. Череп Эстер аккуратно перебинтовала, оставив отверстие в месте, где пока отсутствовала кость. Увидев носилки. Блау ахнул: «Он теперь всегда с дырой в голове будет, пани Звезда?».

Эстер, мимолетно, улыбнулась:

– Нет. Опухоль спадет, остатки кровоизлияния исчезнут, я поставлю кость на место. Закреплю скобками, волосы у него отрастут… – ресницы у кузена Авраама оказались длинными, густыми, как у девушки. Присланные Блау бойцы, подхватили носилки, Эстер ввела кузену морфий:

– Пусть поспит. Он привязан к носилкам, но все равно, так безопасней… – по дороге к перевалу она шла рядом, иногда прося ребят остановиться, опорожняя утку, подсунутую под одеяло кузена.

Отпустив последнего бойца, Эстер, недоуменно, обнаружила у себя под носом немецкую, легкую миску, с гуляшом, а в руке, стальную флягу с кофе. Циона щелкнула зажигалкой:

– Тетя, поешьте, пожалуйста. Меня Конрад послал… – племянница, немного, покраснела, – он велел сказать, чтобы вы не беспокоились. Бойцы получили паек, на ночь укладываются… – Эстер и сама все видела. Трещал валежник в костре, над верхушками сосен сиял Млечный Путь. Она, устало, затягивалась, сигаретой:

– Надо найти новое место, для базы. Надо связаться с командирами, поблизости, предупредить, что русские здесь. Словаков Красная Армия не тронет, словаки коммунисты… – Эстер хотела дождаться, пока Авраам придет в себя, и отправиться в Варшаву:

– Все равно, надо выйти на связь, поговорить с Лондоном… – гуляш оказался горячим, но Эстер так вымоталась, что не почувствовала мясного вкуса. Ложка заскребла по миске, она очнулась. Племянница, робко, забрала посуду:

– Кофе попейте, тетя Эстер… – от рыжих волос Ционы пахло гарью, – я сама его варила… – доктор Горовиц, невольно, усмехнулась:

– Лучше Конраду свари. Он сегодня хорошо поработал. Останется за командира, когда я поеду в столицу… – Эстер была уверена, что Блау справится:

– Сразу видно, что ребята его уважают… – в серых глазах племянницы отражались языки костра. Она смотрела вдаль:

– Конраду, да. Тетя… – робко спросила Циона, – а дядя Авраам не умрет….

Эстер напомнила себе:

– Она совсем девочка, Авраам ее вырастил. Я поговорю с ней, перед отъездом. Может быть, мне все показалось… – она привлекла племянницу к себе:

– Не умрет. Операция легкая, ее давно делают. Он очнется и все вспомнит… – Циона, незаметно, сглотнула:

– Не след сейчас о таком упоминать. Тетя Эстер узнала, что брата потеряла, она операцию сделала, бой был… – Циона понимала, что хочет оттянуть решение:

– Время еще есть… – Эстер разделила с ней папиросу, а потом ласково шлепнула по спине:

– Беги к девушкам. Я с твоим дядей останусь, не беспокойся… – поляна стихла, Эстер взяла флягу с водой. Осторожно, аккуратно смочив губы Авраама водой. Эстер заметила движение:

– Он за добавкой тянется. Пить хочет, бедный… – набрав воды в рот, она наклонилась над больным:

– Будто целую его… – Эстер коснулась щекой небритой, колючей щеки:

– Жара нет. Надо избежать послеоперационной инфекции, и все будет хорошо… – проверив рану, она приподняла одеяло:

– Как я спать хочу… – Эстер устроилась под боком у больного, – заодно и согрею его… – она положила голову на крепкое плечо Авраама, в немецкой, нижней рубашке, со штампами вермахта:

– Надо ему новую рубашку сшить, как в песне… – Эстер даже улыбнулась, – а девушке обещают дом построить. Будет ли у меня дом, будет ли девочка? Ей кинжал передать надо… – она задремала, сжимая золотую фигурку рыси, устроив пистолет у носилок, слушая ровное дыхание больного.

Виллем узнал озабоченное, худощавое лицо женщины, склонившейся над ним. Она коротко остригла волосы, но голубые, большие глаза не изменились:

– Кузина Эстер. Ее мужа в Аушвиц отправили, а она сама в Польше была. То есть не ее мужа, а мужа Элизы покойной. Надо ей сказать, чтобы она не волновалась, что ее дети в безопасности… – Виллем попытался нахмуриться. Он хорошо помнил исповедь коменданта Аушвица, Хёсса, помнил, как довез детей до Кракова:

– Я где-то их оставил, но где? Передал знакомому, священнику, или послушнику. Потом куда-то пошел… – дальше все покрывала белесая пелена. Он чувствовал боль в голове, сначала резкую, а потом тупую, ощущал холод, пробирающийся под рясу. Застучав зубами, Виллем разомкнул губы:

– Кузина Эстер, где я… – он понял, что лежит на носилках, в полутемном шалаше:

– Мы такие шалаши детьми строили, в скаутах. У нас текла река, горная, порожистая. Амель называлась… – он опять нахмурился:

– Или не Амель, другая река. Еще было озеро, море… – он помнил пляж, белого песка:

– Мы с Элизой и родителями в Остенде ездили. Или не в Остенде… – кузина Эстер, ласково, коснулась его плеча:

– Послушайте меня, кузен Авраам… – Виллем помотал головой, сразу об этом пожалев. Затылок разломило тупой болью, Эстер попросила:

– Не двигайтесь, пожалуйста. Я вам недавно сделала операцию. У вас пуля в голове застряла, вы больше года провели, потеряв память. Но сейчас все хорошо… – у нее была уверенная, надежная рука с длинными пальцами.

От входа в шалаш доносились распоряжения Блау. Оставаться на поляне было опасно, но разведчики нашли неподалеку отличное ущелье. Эстер приказала перевести отряд в тамошние пещеры, и послать гонцов в соседние отряды, предупреждая о возможном появлении русских. Почти весь отряд снялся с места, Авраама переносили последним, в сопровождении Эстер. Временные шалаши давно разобрали, оставив один, где лежал больной. Кроме следов от кострищ, на поляне больше ничего не выдавало присутствия здесь партизан.

Эстер поднесла к губам кузена немецкую флягу:

– Сладкий кофе. Немного вам можно… – Виллем почти забыл вкус кофе:

– Даже не помню, когда я его пил, в последний раз. Хотя нет, помню. В Аушвице. Но откуда я мог достать кофе, в Аушвице… – выслушав кузину, он поморгал рыжими ресницами:

– Нет, все не так. Я уехал из лагеря с детьми, а кузен Авраам остался, под именем Войтека Вольского… – ветки зашуршали, Виллем увидел знакомое лицо:

– Он подтвердит, – обрадовался мужчина, – это капо барака, где Авраам сидел. Пан Конрад Блау, по прозвищу Копыто. Он обещал помочь Максиму бежать из лагеря… – Виллем добавил:

– Максим еще один наш родственник… – кузина кивнула:

– Я знаю. Пан Конрад сдержал обещание… – Виллем заметил, что кузина и Копыто обменялись быстрым взглядом.

– Интересно, как Копыто сюда попал, – подумал Виллем, – тоже, что ли, из лагеря бежал? Или его освободили? Он уголовник, к ним немцы по-другому относятся. Но почему он с партизанами? Он вор, торговец краденым, что ему здесь делать… – он почувствовал, что хочет спать:

– Кузина Эстер сказала, что меня ранили, что я год скитался по стране. Надо вспомнить, где я оставил группу, из Мон-Сен-Мартена. Там ее мальчики, Иосиф и Шмуэль… – Виллем слегка улыбнулся, – отличные у нее парни. На нее похожи, как две капли воды… – он устало закрыл глаза: «Я посплю, и все вспомню, обязательно».

У выхода из шалаша Эстер посмотрела на хронометр:

– Незачем вам здесь болтаться, пан Конрад… – поляну заливало закатное солнце, – забирайте Циону и остальных, поднимайтесь наверх, к пещере… – у Блау отросла борода. Несмотря на форму вермахта, немецкий автомат на плече и гранаты у пояса, пан Конрад напомнил Эстер раввинов, виденных ей в Эсноге, во время развода:

– Теперь заметно, что у Блау еврейская кровь есть… – пан Конрад, недоуменно, сказал:

– Он до сих пор считает, что он Виллем, пани Звезда… – Эстер вздернула бровь:

– Три дня с операции прошло. Опухоль спадает, но выздоровление может затянуться… – она скрыла вздох:

– Мне надо узнать, где мальчики. Ладно, когда отряд уйдет, станет безопасно, и я при оружии… – поляна помещалась на склоне уединенного, поросшего соснами холма. Мягкий, сухой мох пружинил под ногами, внизу тек чистый ручеек. Девушки собирали лесную малину и орехи, кто-то из парней нашел гнездо диких пчел.

– Провизию вы мне оставите, – велела Звезда пану Конраду, – я не хочу трогать Авраама с места, пока он окончательно в себя не пришел. Устраивайтесь наверху… – она махнула в сторону гор, – я и Авраам к вам присоединимся, позже… – Блау обещал, каждый день, присылать гонца:

– Не беспокойтесь, – уверила его Эстер, – думаю, недели на выздоровление доктора Судакова хватит. За Ционой присматривайте… – Блау, в который раз, обещал себе поговорить с женой, как он называл, про себя, Циону:

– Я ее старше, опытней. Я объясню, что так для всех лучше. Никому отродье нациста не нужно, и ей, в первую очередь… – Эстер тоже напомнила себе, что надо, до отъезда в столицу, посидеть с племянницей:

– Но сначала надо об Аврааме позаботиться… – пожав ей руку, Блау порылся в кармане рубашки:

– Я малины собрал, для Ционы… – он, немного, покраснел, – возьмите, пани Звезда. Аврааму, наверное, сейчас сладкое полезно. Для мозга, – добавил Блау, – Гитлер сладкого не ест, говорят. Поэтому он такой дурак…. – Эстер расхохоталась: «Верно».

Шаги Блау стихли среди деревьев, она нырнула в шалаш. Авраам спал, повернувшись на бок, слегка посапывая. Эстер, медленно, разжевала ягоду. Доктор Горовиц провела ладонью, по небритой, в рыжей щетине щеке мужчины:

– Кажется, статья у меня не получится. Жаль, – она устроилась под боком у кузена, – случай интересный. Только методы лечения у меня сомнительные… – в шалаше пахло нагретой хвоей. Сонно пробормотав что-то, Авраам придвинул ее к себе. Свернувшись в клубочек, слушая, как бьется его сердце, Эстер поняла, что опять улыбается: «Он все вспомнит, я уверена».

Ему еще никогда не было так тепло. Виллем не хотел открывать глаза:

– Наверное, просто сон. Сейчас все закончится, опять придет холод, боль… – он прикоснулся губами к мягкому, нежному:

– Я помню, помню, что это… – он услышал близкий треск дров в костре, повеяло ароматом леса:

– Словно в детстве, когда мы с ребятами на холмы убегали… – его окутала жаркая, темная южная ночь. Издалека кричали, хлопали крыльями птицы, небо усеивали крупные, близкие звезды. Звенела гитара, у огня, поднимающегося вверх, уходящего к яркому серпу луны. Рядом шуршали волны:

– Пятнадцать лет мне исполнилось. Или четырнадцать… – он попытался вспомнить, как звали девушку:

– Нет, я забыл… – с сожалением подумал доктор Судаков, – она моей ровесницей оказалась. Мы тогда весь Израиль прошли, из конца в конец, с палатками. Ночевали в кибуцах, в полях. Она в Дгании жила, на берегу Кинерета. Песня, она пела мне песню… – он понял, что улыбается. Ласковый женский голос шептал в его ухо знакомые слова. Он велел себе не поднимать веки:

– Если это сон, пусть он продолжится вечно… – Авраам обнял женщину. Она говорила на иврите с каким-то акцентом:

– Не как у Розы, нет. Кажется, она из Британии, или Америки. У Аарона похожий акцент… – он провел губами по сладкой, стройной шее. Коротко стриженые волосы щекотали его щеку:

– Девушка обещает сшить парню рубашку… – Авраам целовал сухие губы:

– Я построю для тебя дом, обязательно. Я давно тебя искал, так давно… – он вспомнил Регину и Розу:

– Они меня не любили. А она, кто бы она ни была, любит… – он был уверен в этом точно так же, как в том, что его зовут доктор Авраам Судаков:

– Мне тридцать два… – целуя ее, медленно расстегивая пуговицы рубашки, Авраам повторил:

– Тридцать два, весной исполнилось. Сейчас лето, кажется. Из Аушвица я с детьми в феврале уехал. Точно, еще снег лежал. Мы с Виллемом поменялись одеждой, Виллем остался в лагере, в польском бараке, под именем Вольского. И Максим остался. Максим знал, что у Копыта мать еврейка, а Копыто все скрывал. Что с ними сейчас, со всеми… – Авраам старался вспомнить, что случилось с детьми из Мон-Сен-Мартена:

– До Кракова я их довез, но что потом было? Я пошел к Шиндлеру, мы пили. Он девушек пригласил, я с подружкой Гета в спальне заперся. Явился сам Гет. Он в меня стрелял, я в окно выпрыгнул… – Авраам, внезапно, ощутил боль в голове, страшный, пронизывающий холод:

– Не хочу о таком думать. Но надо вспомнить, где дети, обязательно. В группе были мальчишки кузины Эстер. Да, все правильно, Леон в столицу отправился, помогать с восстанием, а я подставился под облаву, как Вольский. Когда мы уезжали из лагеря, меня комендант Хёсс к себе пригласил. Зачем? – этого доктор Судаков не помнил, как не мог он вспомнить, что случилось с малышами, из Мон-Сен-Мартена:

– Надо подумать, только не сейчас… – сейчас он ни о чем не мог думать, кроме той, что была рядом. Она хихикнула:

– Подожди, не торопись… – Авраам пробормотал:

– Не могу. Не могу ждать, и не буду. Иди, иди сюда… – она коснулась, губами его закрытых глаз:

– Ты был ранен. Я сама все сделаю, слушайся меня, пожалуйста… – Авраам, с готовностью, отозвался:

– Хоть всю оставшуюся жизнь, любовь моя. Всегда буду слушаться… – у нее была худая спина, острые, выступающие лопатки, маленькая грудь, поместившаяся в его ладони. Он понял, что женщина одного с ним роста:

– Или чуть ниже… – он застонал, ощутив жаркую влагу, на пальцах:

– Как давно, господи, как давно. Спасибо, спасибо… – она с шумом вздохнула:

– Хорошо, так хорошо. Еще, еще… – Авраам сейчас и не мог подумать о том, чтобы остановиться:

– Я люблю тебя, люблю… – он так и не открывал глаз, – люблю, милая… – она вскрикнула:

– Пожалуйста, милый, еще… – Авраам тяжело задышал:

– Как долго, как долго ничего не было. Она моя, вся моя… – женщина, повернувшись, приложила палец к его губам:

– Подожди, пока ничего нельзя. Я сама все сделаю… – она скользнула вниз. Авраам гладил короткие волосы:

– Я хочу построить тебе дом, хочу детей… – все будто взорвалось, перед закрытыми глазами заплясали звезды:

– Словно в первый раз. Никогда еще такого не случалось… – Авраам потянул женщину к себе. Он целовал ее лицо, нежно проводил губами по влажным щекам:

– Я так долго искал тебя, и встретил, наконец-то. Пожалуйста, пожалуйста, никуда, никогда не уходи, не бросай меня… – горячее дыхание защекотало его ухо. Женщина спросила: «Как тебя зовут?»

Он рассмеялся:

– Авраам Судаков, как еще? Не говори, что ты меня не знала… – он прижал женщину к себе:

– Сейчас ты поспишь, а я тебя убаюкаю, как в детстве. Ты песню пела, мою любимую. Ложись сюда… – Авраам устроил ее у себя под рукой:

– Поспишь, а я тебя буду целовать. Каждый палец, каждый волос, всю тебя… – от нее пахло дымом костра, ее сердце часто билось, рядом с сердцем Авраама. Он почувствовал блаженное, юношеское счастье:

– Она рядом, она никуда не уйдет… – доктор Судаков улыбнулся:

– Она меня не знала. Знала, конечно… – он задремал, обнимая горячие плечи, напевая песню.

Эстер лежала с открытыми глазами, глядя на его спокойное, умиротворенное лицо:

– Нет… – она сдержала улыбку, – получается, что не знала, доктор Судаков… – поворошив дрова в костре, натянув на Авраама одеяло, она заснула, в крепком объятье его рук.

Гуляш из немецкого концентрата вышел наваристым, ароматным. Эстер не пожалела порошка. От легкой миски поднимался запах мяса и специй. По стенкам стучала ложка. Авраам жадно ел, не поднимая перевязанной головы. Эстер прибрала грязные бинты. Стоя сзади, она внимательно рассматривала отверстие в черепе. Свет немецкого фонарика метался по сухому мху, на полу шалаша, по нижней рубашке, с лиловыми штампами вермахта. Ложка остановилась, доктор Судаков, изумленно сказал:

– Не могу поверить. Что хочешь, делай, но до сих пор не могу… – Эстер потянулась забрать миску. Авраам поцеловал ей руку:

– Не могу. Я помню… – серые глаза смеялись, – как ты меня осматривала. Только я думал, что это мама… – отставив миску, он усадил Эстер рядом:

– Сейчас я тебя малиной покормлю… – раннее утро выпало зябким, он укутал женщину одеялом. Авраам вспомнил:

– Начало августа. Правильно, в горах всегда так. Значит, Леон погиб, в столице… – о смерти лейтенанта Радаля и своего брата Эстер рассказала, когда готовила гуляш. Авраам коснулся забинтованной головы:

– Я год с пулей Гёта в мозге проходил… – доктор Горовиц облизала ложку:

– Не совсем в мозге, ты бы ни выжил тогда. Но близко. Из-за пули, то есть кровоизлияния, ты и потерял память… – доктор Судаков вспомнил все, кроме того, что ему говорил Хёсс, и где он оставил детей, из Мон-Сен-Мартена.

– Слова мерзавца меня мало интересуют, – мрачно заметил Авраам, – понятно, что он мне сказал. Они сотни тысяч евреев убили. Загоняли людей в газовые камеры, расстреливали, сжигали тела… – в предутренней полутьме глаза Эстер казались огромными:

– Не сотни тысяч, Авраам. Миллионы… – он покачал головой:

– Такое невозможно, Эстер. Никто не убьет миллионы… – она промолчала, но по твердому очерку подбородка, Авраам понял, что Эстер с ним не согласна. Все споры должны были сейчас подождать.

Он почесал обросшую бородой щеку:

– Я уехал из лагеря, как Виллем. Его с ребятишками отправили в Аушвиц из какой-то обители. Скорее всего, Хёсс распорядился послать их обратно. Вспомнить бы еще, что за монастырь, и кому я передал детей… – Авраам, смутно, помнил, что Виллем говорил о монахе, или послушнике, поляке:

– Но в стране их десятки тысяч. С кем и где я оставил мальчишек… – Авраам, искоса, смотрел на четкий профиль Эстер:

– Понятно, что она все время о детях думает. Она считала, что малыши в безопасности, с христианскими документами, а вот как получилось… – доктор Судаков, осторожно, упомянул о детском бараке, в лагерном госпитале. Эстер, тяжело, вздохнула:

– Люди, работающие на нацистов, потеряли право называться врачами и людьми… – она затянулась сигаретой:

– Но Давид… – женщина помолчала, – не стал с ними сотрудничать. Его расстреляли, или газом отравили… – они передавали друг другу флягу с кофе. Авраам привлек ее к себе:

– Мне очень жаль, милая. Но теперь… – доктор Судаков замялся, но решительно продолжил, – теперь нам надо раввина найти. Я уверен, что в Варшаве кто-нибудь остался… – доктор Судаков намеревался поехать с Эстер в столицу:

– Когда ты мне голову починишь, – усмехнулся он.

– Переоденусь монахом, тебе облачение достанем. Только твоему отряду командир нужен… – Эстер пока ничего не говорила Аврааму о Блау и Ционе.

Женщина взъерошила светлые волосы:

– Лучше бы ты здесь побыл. Мне так спокойнее… – Авраам обнял ее:

– А мне спокойнее, когда ты рядом со мной, и так будет всегда. Найдется у тебя надежный человек? – Эстер кивнула:

– Надо ему о Блау сказать. Авраам, скорее всего, не помнит, что видел пана Конрада… – она, невольно, покраснела:

– Зачем хупа? Да еще и с раввином. Война идет… – доктор Судаков поднял руку:

– Именно поэтому и нужна хупа. То есть… – он смутился, – если ты хочешь, конечно. Я тебя люблю… – у него была большая, грубая ладонь солдата и строителя. Эстер, внезапно, почувствовала дрожь в коленях:

– Словно мне шестнадцать, а не тридцать два. Но с ним так хорошо, как никогда еще не было. Ни с кем, даже с Давидом, а я его любила. И Авраама люблю… – сегодня они поднимались в пещеры. Эстер ставила кость в черепе на место:

– Операция и двадцати минут не займет, – объяснила она Аврааму, – и морфий тебе не понадобится. У меня хорошие руки… – малина рассыпалась по мху шалаша. Проведя губами по тонкому запястью, он потянул Эстер ближе:

– Хорошие. У тебя вообще все хорошее. Такое, как надо… – Эстер прикусила губу:

– Аврааму такое не понравится, но тянуть нельзя… – она слегка отстранилась: «Авраам, Циона здесь».

За стеной пещеры гремел низкий, недовольный голос дяди. Циона попыталась прислушаться, но в наскоро обустроенной части, где жили девушки, ей было ничего не разобрать. Циона сидела на крепких нарах, зажав руки между коленями, глядя на мерцающие огоньки свечей.

Пещера опустела, большая часть отряда ужинала. Сегодня ожидался ночной рейд, на восток, на занятую русскими территорию. Блау не собирался нарушать приказов командира, и ввязываться в стычку с Красной Армией, но требовалось узнать, о каких силах большевиков идет речь.

Циона подозревала, что Блау выполнит и второе задание, полученное от командира. Девушка вздохнула:

– Тетя Эстер со мной поговорила… – доктор Горовиц пришла к племяннице, прооперировав Авраама, третьего дня. Циона вскочила с нар:

– Как все прошло, тетя… – лицо Эстер было усталым, но Циона уловила на нем тень улыбки:

– Все хорошо. Послезавтра он встанет на ноги… – по дороге к пещере Эстер и Авраам договорились пока молчать о будущем браке. Они карабкались по каменистой тропинке, в свете звезд. Авраам, бережно, подавал руку Эстер:

– Не стоит, – тихо сказала женщина, – восстание впереди. Нам надо выжить, найти мальчиков. Мало ли что может случиться… – Авраам кивнул. Он был уверен, что вспомнит, где оставил группу из Мон-Сен-Мартена:

– Эстер всю Европу перевернет, а найдет мальчишек… – он видел упорство в больших, голубых глазах женщины, – и я, конечно, тоже сделаю все, что потребуется… – Авраам так и сказал Эстер, ложась на операционный топчан, в наскоро оборудованном лазарете.

Племянница бросилась к нему, у входа в пещеру. Блау пожал руку бывшему заключенному Вольскому:

– Авраам, видишь, где встретились… – погладив Циону по рыжим волосам, доктор Судаков, довольно хмуро, заметил: «Все после операции».

Эстер наклонилась к высокому лбу Авраама:

– Ему едва за тридцать, а у него морщины. Бедный мой… – вслух, она сказала:

– Ты вспомнишь, милый. Должно пройти время, вот и все… – Авраам прижал ее руку к губам:

– Я люблю тебя, милая… – длинные ресницы дрогнули, – все будет хорошо, я обещаю… – Блау той ночью отправился с ребятами на задание. Вернувшись в пещеру после операции, Эстер увела Циону к костру: «Нам надо поговорить».

– И я ей все сказала… – Циона хлюпнула носом, – ничего не скрыла… – она предполагала, что сейчас дядя Авраам и тетя Эстер разговаривают с Конрадом. У костра, Циона едва слышно заметила:

– Тетя, всего третий месяц идет. Я вас хотела попросить… – она почти обрадовалась, услышав отказ. Доктор Горовиц, резко, сказала:

– Еще чего не хватало. Я не убью часть еврейского народа… – она вспомнила покойную Элизу:

– Ее ребенка я убила. Она сама не хотела рожать. Давид послал ее родителей на смерть. А Циона? – спросила себя Эстер:

– Она говорит, что не хочет давать жизнь отродью нациста… – в серых глазах племянницы Эстер видела совсем другое желание.

Голоса за стеной повысились. Циона расхаживала по пещере, пробираясь между вещевых мешков и брезентовых, полевых сумок девушек, спотыкаясь, об ящики с трофейным оружием и консервами. Она покуривала папироску, рука, немного дрожала. Дядя с ней почти не разговаривал. Доктор Судаков, устало, заметил:

– Надо было Волку тебя в Будапеште спрятать. Хотя я его не виню. С таким грузом как ты, на руках, все вокруг опасно… – дядя, ядовито, добавил:

– Мадемуазель Сечени… – Циона зарделась.

– Дядя с тетей в Варшаву едут… – не находя себе места, она присела, – но сейчас надо что-то с ребенком решить… – Циона всхлипнула:

– Блау его воспитывать откажется. Если я от него уйду, он всем раззвонит, какого ребенка я родила. В Израиль мне с ним на руках больше не вернуться, мне будут плевать вслед, на улице… – вытерев лицо рукавом полевой рубашки, девушка, не выдержав, закусила обшлаг:

– Что мне делать, что? Может быть, найти Максимилиана… – Циона испугалась своим мыслям.

Выкинув окурок, она вздрогнула от угрюмого голоса Блау. Пан Конрад отдернул наскоро повешенную, немецкую плащ-палатку, отделяющую женскую часть пещеры: «Пойдем, Циона».

Пан Конрад отправился за Ционой. Авраам щелкнул немецкой, трофейной зажигалкой:

– Стоило мне получить пулю в голову, как все пошло наперекосяк… – по лицу доктора Судакова Эстер видела, что он еле сдерживается:

– Впрочем, с Блау он и не сдерживался… – доктор Горовиц предполагала, что Авраам умеет ругаться, но еще никогда не слышала от будущего мужа таких слов. Послав Блау за племянницей, доктор Судаков, поспешно, извинился:

– Прости. Но эта публика только такой разговор понимает… – Эстер обняла его за плечи:

– Конрад не виноват, Авраам. Ты видишь, что он любит Циону. Девочка документы подделала, возраст себе прибавила, но Циона хотела, как лучше. Она хотела тебя найти… – Авраам прижал ее ладонь к своей щеке:

– И нашла… – он тяжело вздохнул, – но Джону я лично все выскажу, насчет беспорядка, творящегося в его учреждении, если можно так выразиться… – рассказав Эстер о встрече с Джоном в Израиле, Авраам добавил:

– Он, конечно, тогда мне хотел сообщить, что ты в Польше. Только я был не в настроении его слушать… – Эстер подумала:

– Надо ему признаться, что я и Джон… Но зачем? Что было, то прошло, и больше никогда не вернется. Хотя Авраам говорил мне о Розе… – доктор Судаков коротко улыбнулся:

– Она меня не любила, но я ей желаю счастья. Надеюсь, что она выживет, замуж выйдет… – Эстер скрыла вздох:

– И о Монахе надо сказать. Ладно, потом. Сначала доберемся до Варшавы, найдем передатчик, узнаем, что происходит… – она заметила Аврааму:

– После драки кулаками не машут, милый. Циону незачем… – Эстер замялась, – в таком состоянии в отряде оставлять… – Авраам, угрюмо, курил:

– Блау мой ровесник. Чем он думал, когда Циона к нему на порог явилась? Впрочем, я уверен, что Волк ему тоже все высказал… – забрав у Авраама сигарету, Эстер затянулась ароматным дымком:

– Слова сейчас не помогут, милый. Конрад всегда о Ционе позаботится. После войны они уедут в Израиль, поставят хупу, родятся дети… – она поцеловала забинтованную голову:

– Он сделает все, чтобы Циона в безопасности оказалась… – отправлять девушку в Израиль, через оккупированную Европу, было невозможно. Авраам долго молчал:

– Значит, она хотела от ребенка избавиться… – Эстер покачала его:

– Я ее не виню, милый. Она на такое пошла, чтобы ближе подобраться к Максимилиану. Понятно, что она его не любит… – Эстер даже передернулась, – Циона знала, кто он такой… – Эстер вспомнила тоскливые, серые глаза девочки:

– Или любит? Бедное дитя, она теперь всегда себя виноватой будет чувствовать. Если избавится от ребенка, и если его оставит. Однако Блау все ясно сказал… – пан Конрад не хотел ничего обсуждать.

– Надо дождаться февраля, отправить ребенка в приют, – хмуро заметил Блау, – нечего здесь думать. Я отродье нациста воспитывать не собираюсь, а Ционе семнадцати не исполнится. Она все забудет. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон… – Блау сплюнул на каменный пол пещеры:

– Впрочем, я ее не неволю. Хочет держать при себе… – он сочно выругался, – пусть держит. Но тогда пусть идет на все четыре стороны. Она мне с чужим приплодом не нужна, тем более, с таким… – по упрямым глазам Блау, Эстер поняла, что уговаривать его бесполезно.

Авраам, невесело, заметил:

– Нельзя заставить мужчину принять чужого ребенка. Твои малыши, это другое дело… – он поцеловал руку Эстер, – они и мои дети тоже… – в пещере было тихо. Эстер чуть не прибавила: «Да и ты другой человек».

Услышав предложение Эстер, доктор Судаков, сразу, согласился:

– Ты права. Так для всех лучше. Дитя не виновато, что у него такой отец. Мальчик или девочка, все равно, никогда о нем не узнают. Не надо делать никаких операций… – он повел рукой, – сейчас для еврейского народа каждый ребенок важен… – он поднял на Эстер серые глаза:

– Мы с тобой его достойным человеком воспитаем, обещаю… – по их мнению, все было просто. Эстер поручила Блау найти в округе спокойное место, для Ционы:

– Золото у нас есть, и мы из Варшавы еще привезем, – деловито, сказала женщина, – даже если восстание не удастся, понятно, что война скоро закончится. Может быть, и к февралю, когда… – она помолчала:

– Мы с Авраамом приедем туда, к родам. Никто, ничего не узнает, кроме нас четверых. Мы заберем ребенка, все будут считать, что это наш малыш… – пан Конрад улыбнулся: «То есть вы пожениться хотите».

– И поженимся, – уверил его доктор Судаков, – когда в столице раввина найдем. В подполье они есть, еще не все из Варшавы бежали, не всех нацисты депортировали… – Авраам, просто, добавил:

– У меня ближе Ционы нет никого. Девочка не виновата, что все так получилось. Ребенок, тем более, не виноват. Не надо ей жизнь калечить, в семнадцать лет… – он окинул Блау долгим взглядом:

– Тем более, если ты отказываешься… – Конрад, упрямо, ответил:

– Не отказываюсь. Циона моя жена, я обязан заботиться о ней и детях. О моих детях, – со значением, прибавил Блау:

– Я схожу за ней… – он откинул плащ-палатку.

Подождав, пока его шаги пропали, под сводами пещеры, Эстер, почти неслышно, сказала:

– Мы с тобой в кибуце обоснуемся, с детьми, а они пусть уезжают, в Иерусалим, или в Тель-Авив. Ционе дальше учиться надо, Блау работать пойдет. И я стану врачом, в Кирьят-Анавим. Найдем мальчишек, они обрадуются, что у них брат, или сестра появились… – Эстер подумала:

– Если Маргарита выжила, можно было бы ее тоже в Израиль забрать. Неизвестно, что с Виллемом случилось. Если он погиб, то у Мон-Сен-Мартена наследников не осталось. Впрочем, он и раньше монахом был… – ожидая Блау и Циону, она быстро проверила повязку, на голове Авраама:

– Все хорошо. Завтра доберемся до лесника, возьмем машину, и окажемся в Тарнуве. Хозяин пансиона найдет монашеские облачения. Поедем в столицу, а Блау здесь за всем присмотрит… – Эстер, внезапно, подумала, что Циона может отказаться, отдавать ребенка.

Племянница только кивнула:

– Так лучше, да. Дядя Авраам, – Циона сглотнула, – простите меня, пожалуйста… – доктор Судаков обнял девушку:

– Что ты, мы все понимаем, милая. Что было, то прошло. Теперь у тебя новая жизнь начнется, с Конрадом. Никто, ничего не узнает, и вообще… – он поцеловал Циону в лоб, – после войны все изменится… – Эстер напомнила себе, что надо попросить Блетчли-парк связаться с отцом и Меиром:

– Они думают, что я мертва. Бедный Аарон, как его жалко. Но у папы есть внук… – она поймала себя на улыбке, – ему легче стало, должно быть. И еще внук, или внучка появятся… – доктор Горовиц взяла Авраама за руку:

– Твой дядя прав, Циона. После войны все будет по-другому… – Циона смотрела на хмурое лицо дяди:

– Сказать ему, о русских? Нет, зачем? Он едва в себя пришел. Господин Нахум обещал, что со мной свяжутся, в Израиле. Объясню им, что я замуж вышла, и вообще, они от меня ничего не требовали… – Циона очнулась от прикосновения руки Блау. Горячие пальцы поглаживали ей ладонь:

– Твой дядя правильно говорит… – шепнул Конрад, – в отряде тебе оставаться опасно. Документы у тебя надежные, устрою тебя в деревне, буду навещать… – Циона заставила себя кивнуть: «Хорошо».

– Может быть, он войны не переживет, – с надеждой подумала девушка, – я тогда свободной окажусь. Я смогу… – она велела себе не думать о фон Рабе:

– Он рано или поздно станет трупом. Ребенок… – Циона сжала зубы, – тетя Эстер права. Он ни в чем не виноват, но и видеть я его больше не хочу. И не буду, – подытожила девушка.

Доктор Судаков потушил окурок о подошву немецкого ботинка:

– Решили, и больше возвращаться к этому не стоит. Пойдем, – распорядился он, – Конраду поесть надо, перед разведкой. Мы собираться начнем, в Варшаву… – пропустив женщин вперед, он, тихо, спросил Блау: «Как ты думаешь, Волк выжил, в Будапеште?»

Пан Конрад развел руками:

– Наверное, мы о таком только после войны узнаем, пан Вольский… – услышав гул голосов, на поляне, Авраам остановился. У поднимающихся в темное небо костров, дежурные раздавали еду:

– Мы ждем конца войны, – понял Авраам, – думаем, что станет легче. А станет ли? Еще с британцами придется сражаться, за создание нашей страны, Израиля, чтобы у моих детей всегда была родина. У моих, и у всех еврейских детей… – найдя глазами светловолосую голову, рядом с немецкой печкой, он пошел к Эстер.

Варшава

Немецкий, трофейный бронетранспортер SdKfz 251, с наскоро закрашенными крестами вермахта, расписанный полосами алой и белой краски, остановился на кое-как расчищенном проходе, посреди бывшей Банковской площади.

От самой улицы мало что осталось. В прошлом году, разгромив еврейское восстание, немцы подорвали главную варшавскую синагогу, в восточном углу площади. Здания Дворца Казначейства, Банка Польши и биржи чернели провалами выжженных окон. На брусчатке валялись груды камней, ветер носил над площадью хлопья гари. На углах виднелись содранные с мясом остатки немецких приказов, расклеенных здесь на прошлой неделе.

С востока, от реки, доносились раскаты артиллерии. Все ждали, что войска русских, под командованием Рокоссовского, начнут двигаться на запад. По донесениям разведчиков Армии Крайовой, по сводкам русского Информбюро, которые ловили передатчики повстанцев, Красная Армия находилась в какой-то паре дней пути от Варшавы.

– Они взяли Брест и Люблин, – сказал на совещании генерал Бор, командующий силами Армии Крайовой, – их вторая танковая армия, с польскими соединениями, вышла к Висле, и переправилась на западный берег реки… – русские стояли в пятнадцати километрах от Праги, восточного предместья столицы. Напротив них размещалась семьдесят третья дивизия вермахта, измотанная долгим отступлением из Белоруссии в Польшу. Казалось, ничто не мешало Красной Армии провести последнюю, решительную атаку, и оказаться в столице страны.

Несмотря на разногласия, несмотря на то, что большевики поддерживали Гвардию Людову, и формировали коллаборационистские, как их называли правые, польские соединения, у поляков и русских был один враг, нацисты. Восстание началось в надежде на повторение победы в Люблине, где Красная Армия вошла в очищенный Армией Крайовой город.

Пока наступление русских замедлилось, но Бор утверждал, что командующий красными силами, Рокоссовский, поляк, родившийся в Варшаве, не оставит братьев по крови сражаться одних:

– Он убедит Сталина, что сейчас нужна быстрая атака, – заметил командующий, – нам даже не потребуется поддержка с воздуха… – немецкие позиции в Варшаве бомбили британские самолеты. Они же сбрасывали оружие, для повстанцев. По слухам, Сталин не разрешил королевской авиации пользоваться захваченными немецкими аэродромами, на востоке Польши. Британцы летали в страну из Италии и Корсики. Путь требовал больше горючего, и был опасен. Воздушный мост шел через Австрию и оккупированную Чехию, где в воздухе главенствовало Люфтваффе.

На стене главного командного пункта повстанцев, в огромном, отлично укрепленном подвале Банка Польши, висела большая карта города. Участки на западном берегу Вислы обвели жирными, красными линиями. Силы Армии Крайовой были разделены. Ни в одном из районов сражений пока не удалось прорвать линии немецкой обороны, пересекающие город.

Узкие, средневековые улицы перегородили баррикадами, вывороченными трамвайными рельсами, и бревнами, обложенными мешками с песком. В прошлогоднем восстании немцы сожгли почти весь район гетто, однако варшавская канализация и выходы к Висле, остались нетронутыми. В Армии Крайовой воевало несколько еврейских батальонов, составленных из выживших повстанцев. Ребята отлично знали подземные пути.

Впрочем, все были уверены, что русские скоро двинутся на запад, или, по крайней мере, помогут британцам бомбить Варшаву. На юге собирались восстать словаки. Было понятно, что часть армий Рокоссовского перебросят туда. Однако и в Польше, оставалось достаточно сил, чтобы противостоять вермахту и отрядам коллаборационистов.

Кроме плана города, в бункере командования, лежали отпечатанные, в подпольной типографии, плакаты, с именами командиров нацистских сил, в Варшаве. Общее руководство осуществлял генерал Эрих фон дем Бах, известный борьбой с партизанами, на Восточном фронте.

У него под началом состояли батальоны украинских предателей, под командованием бывшего майора Войска Польского, Дяченко, в начале войны, в плену, переметнувшегося к немцам, и русские сволочи, как прилюдно называл их Бор, соединения армии Власова. Русскими заправляли бригадефюрер Каминский, и оберштурмбанфюрер Воронцов-Вельяминов. Все они значились в списке людей, подлежавших немедленному расстрелу, без суда и следствия.

Колеса бронетранспортера остановились, двигатель заглушили. Разбитые часы, на фасаде разгромленного здания биржи, больше года показывали одно и то же время. Оставшаяся часовая стрелка замерла на полдне. Низкое, закатное солнце заливало развалины огненным, ярким светом. Вислы отсюда видно не было, но с реки дул свежий, прохладный ветерок.

Люк бронетранспортера открылся, из него высунулась черноволосая голова, в пилотке с красно-белой эмблемой Армии Крайовой. Рядом красовалась самодельная, бело-голубая нашивка, со щитом Давида. На плече у бойца висела «Блискавица», автомат, вышедший из подпольных мастерских Армии.

Наклонившись к люку, он крикнул:

– Адам, все чисто. Ты без меня справишься. Мне надо проверить, как идут дела ближе к реке… – из недр машины донеслось:

– Я отведу его к Бору, и сразу к вам присоединюсь… – второй боец, с нашивками лейтенанта, выбравшись на броню, пожал руку товарищу:

– Спасибо, Исаак. Если бы ни ты, я бы его не догнал. Вас в ешиве стрелять учили, что ли? – черноволосый солдат расхохотался:

– Я стал капелланом в Войске Польском, когда ты только из военной академии выпускался… – виляя между завалами камней, он скрылся из виду.

Старший лейтенант батальона «Зоська», Адам Девиз, по прозвищу Серый Волк, сплюнул на выломанную брусчатку площади:

– Еще с этим дерьмом возиться. Исаак его хотел на месте расстрелять, но приказ есть приказ… – всех подозрительных лиц требовалось доставлять в военную тюрьму Армии Крайовой, тоже в подвалах банка, рядом с командным бункером. Докурив папироску, Адам снял с плеча немецкий пистолет-пулемет MP 40. Нагнувшись, он грубо сказал, по-немецки:

– Пошевеливайся, свинья. Я не подряжался за тобой ухаживать… – он вытащил на броню стонущего, невысокого, светловолосого мужчину, со связанными за спиной руками. Рукав потрепанного пиджака испачкала кровь:

– Пошел, я сказал… – Адам столкнул его вниз, – и не вздумай бежать. Исаак тебе локоть прострелил, а я могу и в колено попасть… – спрыгнув следом, наставив на пленного пистолет, Адам повел его в развалины банка.

СС выселило полмиллиона столичных жителей в транзитный лагерь в Прушкуве, западном предместье Варшавы. Городок охраняли подразделения русских коллаборационистов. В лагере работали надзиратели, прошедшие школу в Травниках, округу запрудили власовцы, в серо-зеленой форме, с нашивками Русской Освободительной Армии. Командование расквартировали в бывшей психиатрической больнице. Госпиталь пустовал с начала оккупации, пациентов умертвили немецкие врачи. Над гранитным, прошлого века портиком, развевался белый флаг, с синим андреевским крестом.

Лагерь помещался на огороженной территории бывших железнодорожных мастерских, в бараках закрытого депо. В двадцатых годах Прушкув стал конечной станцией на первой электрифицированной дороге в Польше. Отсюда до Варшавы ходил пригородный поезд. Сейчас пути перерезали танковые дивизии вермахта и подразделения власовцев.

День был воскресный, тихий, но колокола костелов не звонили. Церкви в Прушкуве закрыли, подозревая ксендзов в связях с повстанцами, в пылающей столице. Красная Армия пока находилась далеко, передовые отряды большевиков стояли на востоке, за Вислой, однако командующий двадцать девятой гренадерской дивизией СС, бригадефюрер Каминский, строго распорядился проверять документы у каждого прохожего. Любая деревенская бабка могла оказаться шпионом красных или восставших поляков.

Подчиненные Каминского работали, как выражался бригадефюрер, в западных районах столицы, Воле и Охоте. Они прочесывали квартиры, расстреливая подозрительных личностей на месте. Прушкув Каминский оставил на попечение командира особой бригады РОА, оберштурмбанфюрера Воронцова-Вельяминова. Вчера вечером, во главе своей бригады, Петр Арсеньевич вернулся из Варшавы. По его подсчетам, за три дня, с начала восстания, его бойцы казнили десять тысяч поляков. Людей убивали на улицах, без суда и следствия, целыми семьями.

Власовцев отвели в Прушкув на отдых, их сменили люди Каминского. Почти все дома гражданских лиц в городке реквизировали под нужды вермахта, но Петр Арсеньевич не собирался тесниться с подчиненными. Он вытребовал себе апартаменты главного врача больницы, разделив их с коллегой Каминским.

Осматривая квартиру, в отдельном флигеле госпиталя, Петр Арсеньевич, невольно, вспомнил комнаты, в которых он жил в Девятом Форте, в Каунасе. Здесь тоже стоял мраморный камин, с бронзовой решеткой, и люстры, венецианского хрусталя. Командир танковой дивизии вермахта, раньше размещавшейся в Прушкуве, держал квартиру в порядке. Полковник сообщил, из штаба, что гости могут чувствовать себя, как дома, и пользоваться его винным погребом.

Петр Арсеньевич, впрочем, предпочитал польскую водку.

Вчера они с ребятами хорошо посидели, вспоминая три дня, проведенные в западных предместьях города. Согласно приказу высшего командования, пленных власовцы не брали. Тем более, не было смысла тащить в Прушкув женщин и девушек:

– В лагере и без того хватает баб, – хохотнул кто-то из ребят, – надзиратели нас приглашали в гости… – после полуночи подчиненные Петра собрались в бывшее депо, однако сам Воронцов-Вельяминов таким не занимался, ни здесь, ни в Варшаве:

– У меня есть жена, – говорил себе Петр, – венчанная супруга. Это грех, надо себя сдерживать. Я найду Эмму, верну ее на супружеское ложе… – новости из Берлина пока приходили неутешительные. Жена Петра, с вдовой изменника Генриха, и его малолетним сыном, пропали без следа. Если верить местной полиции, на острове Пёль никто не появлялся, яхта стояла на месте. Однако женщины могли перебраться в Швецию, воспользовавшись помощью датских бандитов:

– Они жидов оттуда вывозили, через пролив. Степан в Копенгагене подвизался… – проснувшись с тяжелой головой, Петр велел вестовому, как называл его оберштурмбанфюрер, принести колбасы, польских, соленых огурцов, и холодной водки.

День обещал стать жарким. Сняв китель, Воронцов-Вельяминов положил ноги, в начищенных сапогах, на стол. Фюрер, на портрете, висевшем над камином, ласково смотрел на Петра Арсеньевича. Опрокинув первый стаканчик водки, грызя огурец, Воронцов-Вельяминов занялся бумагами. Никто не составлял списков расстрелянных подпольщиков, и их пособников, однако немцы требовали доложить, хотя бы, общее число уничтоженных людей.

Реквизированное золото и драгоценности посылали, особыми поездами, из Варшавы в Берлин, в рейхсбанк. Ребята Петра вернулись из столицы не с пустыми руками. После расстрелов обитателей квартир, апартаменты грабили. У каждого власовца имелся мешочек с золотыми часами, браслетами и кольцами. На драгоценностях запеклась кровь, власовцы отрубали кисти рук и пальцы у трупов, а часто, и у живых людей.

– Впрочем, даже женщины долго не жили… – перед Петром стоял деревянный ящик, набитый ожерельями, золотыми, довоенными монетами, и часами, – ребята зря времени не теряли, как говорится… – он захрустел огурцом. В транзитном лагере документация велась отлично, всей бюрократической работой занимались немцы. От персонала РОА такой дотошности не ожидали, да и невозможно было узнать имена убитых за четыре дня людей.

Доев огурец, пропустив еще стаканчик водки, Петр понюхал кусочек свежей колбасы:

– Примерно десять тысяч, и это только наши достижения. Надо подождать, пока вернется коллега Каминский, и подать общую цифру… – он полистал папку, с фотографиями Холланда и доктора Горовиц. Снимки имелись у всех подразделений РОА и СС, однако ни жидовка, ни британский посланец в Варшаве пока не появлялись. Твердое лицо женщины смотрело прямо в камеру, светлые волосы покрывала докторская шапочка:

– Такие люди, как она, опаснее всего, – напомнил себе Воронцов-Вельяминов, – она притворялась немкой, арийкой, и сейчас может это сделать. У Холланда тоже есть еврейская кровь… – рассматривая брата покойной жены, Петр понял, что он, неуловимо, напоминает доктора Горовиц:

– Жидовское влияние никуда не денешь. То ли дело Эмма, у нее чистое происхождение… – он почувствовал тоску по жене:

– Но где ее искать? Впрочем, у гестапо и пограничников есть все сведения… – подумав о пограничниках, он записал в черный, на резинке блокнот: «Связаться с лагерем Штутгоф». Петр был больше, чем уверен, что брат утонул в проливе Эресунн, однако с распоряжениями бригадефюрера фон Рабе не спорили. Брата могли подобрать рыбаки, и сдать в концлагерь на морском побережье, под Данцигом. Документация в таких местах велась на совесть. Папку брата, обязательно, снабдили бы фотографией:

– Если он в лагере обретается, – подытожил Петр, – я его лично расстреляю. Или повешу, как его светлость повесил изменника Генриха. Арийская кровь не предполагает жалости к мерзавцам, даже собственным родственникам… – оберштурмбанфюрер захлопнул папку, но не мог избавиться от ощущения, что большие глаза доктора Горовиц следят за ним:

– На редкость неприятное лицо… – решил Петр, – она тоже может пикой для льда орудовать… – едва он прожевал колбасу, как в дверь постучали. Выслушав ординарца, Петр потянулся за кителем: «Сейчас спущусь».

Остановившись у зеркала, он провел рукой по каштановым, без седины вискам:

– Я уверен, что Эмме надоест прятаться. Она верна фюреру, она меня любит. Ее одурманил брат, заставил бежать. Я ее прощу, она ни во что не замешана… – оберштурмбанфюрер поправил повязку, со свастикой, на рукаве:

– Посмотрим, что за бродячего монаха нелегкая принесла. Ляхам, как и жидам, доверять нельзя. Католики всегда хотели прибрать к рукам Россию… – закурив сигарету, насвистывая власовский гимн, Петр Арсеньевич пошел через ухоженный двор к главному зданию госпиталя. На ступенях, в сопровождении патруля, действительно, болтался монах, в черной рясе, с капюшоном, надвинутым на бритую голову.

Отводя глаза от документов поляка, Петр, все время, натыкался взглядом на разбитый, поношенный, пыльный ботинок. Оберштурмбанфюрер не знал местного языка. В немногих разговорах, он пользовался услугами приданных власовцам коллаборационистов, из так называемой, синей полиции. Через переводчика Петр поинтересовался, не знает ли брат Антоний, как звали монаха в паспорте генерал-губернаторства, французского, или немецкого языка. На английский в здешнем захолустье Петр не рассчитывал.

– Mogę mówić po łacinie… – высокомерно ответил монах. Петр, и без перевода, понял, о чем он говорит. Покойная шлюха, обманывавшая его, знала латынь:

– Она смеялась, что быстро выучила язык, по книгам брата. В Итоне мальчикам преподают латынь… – Петр помнил только несколько распространенных предложений, но никогда не упускал возможности ввернуть их в разговор. В Русской Освободительной Армии Петр считался высокообразованным человеком, настоящим русским аристократом. Он всегда замечал, что, после восстановления в России исконной, монархической формы правления, образование для детей тоже изменится.

– Мы вернемся к гимназиям, реальным училищам… – Воронцов-Вельяминов только читал и о тех, и о других, но это не мешало ему рассуждать об уроках греческого языка, латыни, и Закона Божьего. Он, с сожалением, видел, что не все солдаты новой русской армии посещают церковь, или соблюдают посты:

– Виновата коммунистическая зараза, – напоминал себе Петр, – большевики отравили целое поколение ложью. Ребятам трудно стряхнуть красное, безбожное воспитание. Мне и самому было нелегко. Должно пройти время, русский народ изменится… – лицо монаха было невозмутимо спокойным. Паспорт выдали в Тарнуве, неподалеку от Кракова, на юге страны:

– В тамошних горах бандит на бандите, – Петр, медленно, листал новые страницы, – ходят слухи, что словаки тоже восстанут… – по словам патруля, монаха остановили в центре города, у закрытого, главного костела. Помимо паспорта, он предъявил письмо, от настоятеля обители под Тарнувом. Поляк любезно перевел Петру Арсеньевичу:

– Брат Антоний странствующий монах, он принял такое послушание. У него обет, он обходит все польские святыни, пешком… – Воронцов-Вельяминов покрутил головой:

– Люди не от мира сего. Война на дворе, а им все нипочем. Впрочем, в православии тоже есть юродивые… – серые, спокойные, цепкие глаза брата Антония нисколько не напоминали взгляд сумасшедшего.

Петр подумал, что еще никогда не видел человека, менее похожего на монаха:

– Он смотрит, как зэка, в большевистских лагерях. Или как здешние заключенные. Как этот Иванов… – Петр, иногда, вспоминал яркие, голубые глаза неизвестного русского:

– Его в Плашов отправили. Надо бы узнать, что с ним случилось. Хотя понятно, что. Расстреляли, скорее всего… – у брата Антония глаза были серые, в рыжих, длинных ресницах. На щеках виднелись летние веснушки:

– Монах, а выбрит чисто. Впрочем, у них так принято… – Петр попросил снять капюшон, но брат Антоний только немного отодвинул ткань:

– Обет, – объяснил поляк, – он всегда ходит с покрытой головой. Везде, кроме церкви…

Под складками потрепанной, черной рясы, могло скрываться оружие, или гранаты, для подпольщиков:

– Но патруль его обыскал, и ничего подозрительного не нашел… – монах сидел в вольной позе свободного человека, и разговаривал с Петром, не заискивая. Воронцов-Вельяминов поискал на больших, натруженных ладонях пятна пороха, но, кроме мозолей, ничего не увидел. Брат Антоний перехватил его взгляд:

– Я ночую в обителях, или у служителей Божьих. Они пожилые люди, им тяжело заниматься хозяйством. Есть заповедь, помогать ближнему… – довольно надменно сказал монах. Поляк, исподволь, рассматривал нашивку с андреевским крестом на рукаве мундира Петра. Повязку со свастикой оберштурмбанфюрер носил немного ниже. Он гордился новыми знаками различия РОА, где Воронцов-Вельяминов, стал майором:

– У Каминского только эсэсовское звание, а у меня оба есть… – генерал Власов недолюбливал брянского выскочку, как, за глаза, называли бригадефюрера Каминского. Коллега утверждал, что мать у него немка, фольксдойче, но Петр сильно в этом сомневался:

– Он придумал себе родословную, чтобы втереться в доверие к немцам. Он никто, до войны работал простым инженером… – Каминский заявлял, что пострадал от сталинских репрессий и всегда ненавидел советскую власть. Он не упускал возможности напомнить, что начал службу немцам в первый год войны, организовав у себя в Брянской области коллаборационистское правление. Каминский хвастался, что лично лежал за пулеметом, ликвидируя тамошних евреев.

– Невелика заслуга, – кисло говорил себе Петр, – любой надзиратель в лагере таким занимается. Я не только безоружных жидов расстреливал, но и героически сражался с бандитами, по всей Европе… – парочку жидов, например, мадам Тетанже и неуловимого, бельгийского Монаха, Петр был готов убить не один раз, а несколько. Отодвинув паспорт брата Антония, Петр задумался:

– Это не Гольдберг. Тот типичный жид, а в этом нет ни капли еврейской крови, сразу видно, – Авраам, в общем, за себя не беспокоился. На рассвете он оставил Эстер в надежном месте, в домике ксендза:

– На этой неделе меня обыскивали, – почти весело сообщил святой отец, намазывая хлеб маргарином, заваривая спитый кофе, – значит, до следующей никто не появится. Немцы аккуратны, все делают по расписанию… – они с Эстер могли бы сразу отправиться в осажденную Варшаву. Доктор Горовиц знала канализационные ходы, которые, в прошлом году, использовали повстанцы, в гетто. Авраам пока так и не вспомнил, где он оставил детей из Мон-Сен-Мартена. Эстер успокаивала его:

– Должно пройти время, милый. Память восстанавливается не сразу… – операция, странным образом, благотворно повлияла на то, что доктор Судаков запоминал сейчас:

– У меня всегда была фотографическая память, – заметил он Эстер, – я труды отцов церкви могу страницами цитировать. Но теперь я и номера стал запоминать, чего раньше никогда не случалось… – узнав от ксендза, что в Прушкуве квартируют русские коллаборационисты, они с Эстер решили задержаться в городке:

– Ребятам, в Варшаве, пригодятся наши сведения, – заметила Эстер, – но мне на улицу днем хода нет, даже в апостольнике… – она поправила белоснежную ткань, облегающую светлые волосы. Жена была права. Снимки сестры Магды Миллер лежали во всех гестапо страны. Авраама фотографировали один раз, при аресте в Кракове. Никто бы не стал рассылать по генерал-губернаторству сведения о пьяном уголовнике, пойманном с морфием и золотом. В подошве ботинок Авраама сейчас тоже лежало золото, вынутое ими из партизанского тайника, в горах.

– Конрад позаботится о том, чтобы его пополнить… – русский курил сигарету из немецкого, офицерского пайка. Аврааму он портсигар предлагать не стал. О чае или стакане воды речь тоже не заходила:

– Очень гостеприимно, – Авраам, незаметно, дернул щекой, – кажется, во всей России один достойный человек остался, Волк. Остальные либо коммунисты, либо коллаборационисты. Да и Волк в Россию не вернется, после войны. Если он выживет, конечно… – сам доктор Судаков намеревался не только выжить, но и увидеть своих детей за маленькими столами, в кибуце, где госпожа Эпштейн кормила ребятишек.

– Она мне велела жену из Европы привезти, так и случилось… – Авраам скрыл улыбку, – но как мерзавец на Питера похож, одно лицо… – власовец, правда, был на голову выше лондонского кузена. Ухоженная ладонь, с серебряным, черненым перстнем опустилась на паспорт Авраама. Доктор Судаков, невольно, отвел глаза от черепа и костей:

– Не просто власовец, а еще и в СС состоит. Вылизал кому-то задницу, до блеска, ублюдок… – оберштурмбанфюрер одним ловким движением сбросил бумаги Авраама в ящик стола.

– Переведите, – сухо велел Петр Арсеньевич, – властью, приданной мне, как временному коменданту города, я задерживаю пана Антония, для более подробных объяснений… – русский оскалил острые, белые зубы:

– Побудете нашим гостем, шановный пан… – Петр поднял телефонную трубку: «Наряд из военной тюрьмы, в мой кабинет, срочно».

Брат Антоний и сестра Эдита путешествовали по Польше с неприметными, потрепанными саквояжами. Подкладка и дно багажа были двойными. В тайниках Авраам и Эстер держали оружие и гражданскую, как ее весело называл доктор Судаков, одежду. Документы монахов они получили от настоятеля обители под Тарнувом. В монастыре прятали еврейских детей, и держали безопасную явку, для партизан Армии Крайовой. Судаковы провели в обители два дня.

Глядя на малышей, играющих на вымощенном булыжником дворе, Эстер не могла не думать о своих мальчиках:

– Где они, что с ними? В Краков заезжать опасно, даже с нашими документами… – столица генерал-губернаторства тщательно охранялась. Авраам вздохнул:

– Хотел я увидеть Оскара, но сейчас не получится. Ладно, после войны мы с ним выпьем, как тогда, в Праге. Может быть, мы еще все встретимся, только твоего брата с нами не будет… – он обнял Эстер за плечи:

– Аарон праведник, поверь моему слову. Хорошо, что у него сынишка родился… – доктор Судаков тоже думал о детях. Он чувствовал себя виноватым в том, что не помнит, где оставил мальчишек жены, и остальных малышей, из Мон-Сен-Мартена.

В обители настоятель поселил их в разных кельях. Священник знал Эстер, по партизанским делам. Он подмигнул Аврааму:

– Вы теперь оба слуги божьи, брат Антоний. Придется вести себя так, как принято, в католической церкви… – Аврааму плохо спалось, без жены. В горах он привык чувствовать рядом теплое, родное дыхание. Она клала голову на плечо Аврааму, от ее волос пахло гарью костров. Во сне он всегда держал Эстер за руку, за узкую, изящную, но твердую ладонь, с длинными, уверенными пальцами хирурга.

Авраам думал о том времени, когда закончится война, и они поселятся в Кирьят Анавим:

– Эстер будет врачом, в кибуце, я в университет вернусь. Мальчишки в школу пойдут. Им восемь лет осенью исполнится, они и не учились толком. И новый малыш появится… – они с Эстер считали ребенка Ционы своим:

– А как иначе? – заметил Авраам жене:

– Госпожа Эпштейн, в кибуце, всегда говорит, что у нас сирот быть не может. Все еврейские дети, наши дети… – они решили назвать мальчика Бенционом, в честь отца Авраама:

– Девочка пусть будет Мирьям, – предложила Эстер, – имя хорошее, оно давно в семье принято. В следующем году появится еще малыш… – пока они были осторожны. Им предстояло добраться, после войны, в Израиль, без документов, по разоренной Европе, с двумя детьми и младенцем на руках. Авраам собирался сколотить группу, из выживших в партизанских отрядах евреев. Многие сошлись в новые союзы, после гибели мужей, или жен:

– Раввины считают, что все, кого в лагеря отправили, мертвы. У Эстер еврейского развода не было, но ничего и не нужно. Ей и в Кракове, и в Варшаве говорили, что она теперь вдова… – в группе легче было пересекать границы:

– Люди друг друга поддерживают, – сказал доктор Судаков жене, – и нам потребуются бойцы, с военным опытом. Предстоит еще с британцами сражаться… – Эстер помолчала:

– Думаешь, Израиль останется под мандатом Британии? Понятно, что мы, то есть евреи, будем добиваться создания собственного государства… – Авраам, невесело, отозвался:

– Добром Британия нас не отпустит. Значит, придется возвращаться к временам огня и крови. И русские могут начать затевать что-то, в стране… – он рассказал жене о предвоенном визите посланца из СССР.

– Я его отправил на все четыре стороны… – заметил доктор Судаков, – однако он прав оказался. Западные страны бросили евреев на произвол судьбы. Никто не бомбил Аушвиц, никто не предложил евреям убежище… – он послушал голоса детей:

– Впрочем, и СССР особо о евреях не заботился, – добавил Авраам, – после оккупации Польши и Прибалтики их эшелонами в лагеря отправляли. Твоего брата тоже арестовали, в Каунасе… – Авраам задумался:

– Аарону разрешили проезд через Советский Союз. Ерунда, Аарон никогда бы не стал работать на СССР. Он погиб, какая теперь разница… – вслух, доктор Судаков, хмуро добавил:

– Вот увидишь, Советы после войны то же самое по всей Польше устроят. Они освободили один лагерь, под Люблином, но их не интересует судьба местных евреев. То есть интересует, – поправил себя Авраам, – но только коммунистов. Всех остальных… – он махнул рукой.

Тонкие губы Эстер сложились в твердую линию:

– Значит, надо вывезти отсюда как можно больше людей, – уверенно сказала жена, – и, в первую очередь, детей. Католики, скорее всего, попытаются оставить сирот в монастырях, начнут их крестить… – по упрямому блеску в голубых глазах, Авраам понял, что жена настроена решительно: – Я очень благодарна церкви, – подытожила Эстер, – но еврейским детям место в Израиле. Мы о них позаботимся, обязательно… – Авраам хотел забрать Блау и Циону, и направиться на юг, к Средиземному морю, по дороге разыскивая выживших евреев.

– Волк бы нам пригодился, – сказал он жене, – однако непонятно, что с ним в Будапеште случится, и вообще, останется ли он в Венгрии. Конрад говорил, что он в Италии сражается, с партизанами, а в Венгрию тоже по заданию церкви приехал… – в отряде Эстер не было бежавших из плена русских, однако она знала, по рассказам других командиров Армии Крайовой, что такие бойцы ждут приближения Красной Армии:

– Они все хотят на родину вернуться, – заметила Эстер мужу. Авраам, горько, усмехнулся:

– На родину. Я в Каунасе предлагал Волку с нами в Израиль податься. Он человек с опытом, такие люди всегда нужны. Однако Максим тоже сказал, что не может без России. Надеюсь, сейчас он поумнел… – доктор Судаков не испытывал иллюзий относительно намерений Сталина.

– В Британии Стивену разрешили летать, после плена, а во Франции, Мишель, тоже после плена, пользуется полным доверием де Голля… – Авраам покачал головой:

– СССР так поступать не собирается. Русские пожалеют, что вовремя не ушли на запад. Ты видела, что бойцы сделали. Мы их приютили, как товарищей и союзников, а они привели батальон, чтобы нас уничтожить. Их писатель, Горький, заявлял, что если враг не сдается, то его истребляют… – сестра Эдита вспоминала слова мужа, стоя над вскрытым тайником, в саквояже.

Эстер просила Авраама быть осторожным:

– Но мне нельзя было в городок отправляться. Наверняка, и у коллаборационистов мои снимки есть… – женщина скрыла вздох:

– Надо было мне тогда фон Рабе убить. Надеюсь, он войны не переживет… – Эстер надеялась, что фон Рабе не собирается искать Циону:

– Не переживет, – уверенно повторила себе женщина, – а если переживет, то его повесят, по приговору суда. Малыш никогда не узнает, что у него был за отец. То есть его отец Авраам… – пока что, требовалось выручить Авраама из военной тюрьмы.

Когда муж не пришел из городка, Эстер отправила местного ксендза в штаб коллаборационистов. Вернувшись, священник развел руками:

– Брата Антония задержали, в связи с обстоятельствами военного времени… – Эстер взвесила на руке маленький кинжал, с золотой фигуркой рыси:

– Ладно, не помешает… – под рясой монахини, кроме формы вермахта, на ней еще был бельгийский, пристрелянный браунинг. Вечерело, по улицам Прушкува болтались компании русских, во власовской форме. Из открытых кафе и пивных слышалась музыка, солдаты торчали на тротуарах, покуривая, заигрывая с местными девушками.

– Пани, пани… – услышала Эстер в форточку, – прошу пани, една минута… – она оправила перед зеркалом апостольник. Строгое, узкое лицо, с длинным носом, не улыбалось. В углах больших глаз залегли тонкие морщины:

– Кинжал надо девочке отдать… – Эстер пристроила его на поясе военных брюк, надежно скрытых под рясой, – родится Мирьям, она оружие и получит. Рыжая, наверное, будет девчонка… – доктор Горовиц, все же, улыбнулась:

– Мне тридцать третий год идет. Вдруг у меня с Авраамом детей не появится, вдруг он не доживет, до конца войны… – Эстер разозлилась на себя:

– Доживет. Для этого ты здесь… – заперев боковую дверь домика, сестра Эдита, быстрым шагом, направилась на окраину Прушкува, к бывшему железнодорожному депо, где, неподалеку от транзитного лагеря, стояло двухэтажное, охраняемое здание военной тюрьмы.

– По нынешним временам, каждый порядочный человек должен посидеть в заточении… – доктор Судаков лежал на узкой койке, закинув руки за голову, рассматривая потрескавшийся, беленый потолок.

Здание не всегда было тюрьмой. Авраам понял это, оказавшись в приемной, с военным патрулем, доставившим его из штаба власовцев. Немцы приспособили под свои нужды инженерную контору депо. На дверях даже не сняли таблички, на польском языке. Авраама отвели в бывшую чертежную комнату:

– Циона рассказывала… – он поворочался с бока на бок, – у Теодора кличка Драматург, а у Мишеля, Маляр. Почти Чертежник. Эстер давно Звездой стала, а я теперь пан Войтек Вольский… – Авраама не просили снять капюшон. Черная ткань надежно прикрывала место над ухом, где еще красовалась повязка. Под бинтами стояли скобки. После операции Авраам старался меньше двигать головой, но Эстер уверила его:

– Кость никуда не выпадет. Организм позаботится о том, чтобы трещины срослись, и скобки можно будет снять… – он коснулся рукой виска:

– Хорошо, что я запомнил, сколько здесь коллаборационистов, но цифры не помогут найти мальчишек Эстер… – Авраам был уверен, что жена его выручит:

– Она забеспокоится, пошлет ксендза в штаб русских. А дальше что? – спрашивал себя доктор Судаков:

– Мы здесь одни, ближайшие отряды Армии Крайовой в столице. Эстер не сумеет, одна, устроить налет на тюрьму. И ей нельзя показываться немцам на глаза… – тем не менее, Авраам за себя не волновался. После двух операций, он окончательно уверился, что Эстер, стоит ей захотеть, может свернуть горы:

– Она участвовала в убийстве Гейдриха, и командовала партизанским отрядом. В Праге, ей пришлось перейти на нелегальное положение, тоже благодаря мерзавцу фон Рабе… – о пражском деле жена почти не распространялась:

– Генрих туда приехал, – коротко заметила доктор Горовиц, – но о смерти Гейдриха другой человек позаботился… – голубые глаза посмотрели вдаль:

– Надеюсь, что он жив, – завершила Эстер.

– Неизвестно, жив ли сам Генрих, после провала покушения… – Аврааму хотелось курить, но папирос у него не было, – а Питер, по словам Ционы, воюет. Наверное, тоже в Нормандии сейчас… – им с Эстер отчаянно требовалось добраться до передатчика:

– Может быть, в Лондоне знают, где мальчишки… – за день Авраама никто не потревожил. Он решил, еще раз, попытаться вспомнить свое пребывание в Кракове, однако все сливалось в серую пелену:

– Я точно помню, как мы пили у Шиндлера на квартире. Блондиночку, подружку Гёта, тоже помню… – он усмехнулся:

– У меня тогда долго ничего не случалось, я ее почти сразу в спальню увел. Она думала, что я немец… – Авраам разглядывал длинную, извилистую трещину, переползавшую потолок бывшего кабинета чертежников.

– Хорошо. Попробуем применить логику. Я уехал из лагеря, как Виллем. Из детей никто ни о чем не догадался… – Авраам замер, приподнявшись на локте:

– Эстер говорила, о мальчике. Она его в гетто вылечила, от воспаления легких. Вылечила, но мать его спасти не смогла. Отец мальчика был музыкант. Он пропал без вести, на войне… – Авраам вспомнил серые глаза Тупицы Авербаха:

– Он немым притворялся, потому что французского языка не знал. Его нашли на путях, когда прибыл эшелон с варшавскими евреями. Виллем велел ему молчать, а потом и близнецы замолчали. Из солидарности, должно быть. Они его сразу под свое крыло взяли. Близнецов водили в госпиталь, на медицинский осмотр… – это было неважно.

Авраам вернулся мыслями к Авербаху:

– Он, без сомнения. Он тоже музыкой занимался, в Варшаве. Он, кажется, понял, что я не Виллем. Мы очень похожи, хотя, непонятно, почему, однако голоса у нас разные. Авербах это услышал. Эстер обрадуется, когда узнает, что он выжил. Мы его в Израиль заберем, с остальными детьми… – Авраам помнил, как автобус повернул в офицерский городок Аушвица:

– Хёсс, наверное, мне исповедоваться хотел, думая, что я священник. Нас высадили в Кракове, на вокзале… – логика подсказывала Аврааму, что он оставил детей под присмотром церкви. В Кракове была, чуть ли ни сотня храмов и монастырей. Имя послушника, поляка, знакомца Виллема, пока к нему не вернулось:

– Архиепископом Кракова был его высокопреосвященство Сапега… – Авраам почесал лоб, – то есть и продолжает быть. А если я детей в епископский дворец привел? Это зацепка, но в Краков нам сейчас не вернуться. Я вообще в камере сижу… – Авраам обследовал хлипкие решетки. Видно было, что их поставили, когда здание превратили в тюрьму:

– Высокий первый этаж, – он смотрел на огороженный, пустынный двор, с будкой охраны, – я мог бы выломать прутья, выпрыгнуть. Но немцы откроют огонь, нельзя рисковать… – тюрьма охранялась двумя нарядами, немецким, в форме СС, и власовцами. Проведя у окна пару часов, Авраам понял:

– Двенадцать охранников, не считая тех, кто на входе. Они меня в решето превратят. Но мне нельзя умирать. Я еще не увидел своих детей, на земле Израиля. И война не закончилась… – при аресте его не обыскивали. Двести грамм переплавленного из драгоценностей золота, лежало в подошвах ботинок Авраама. Доктор Судаков напомнил себе, что если ценности найдут, то вряд ли он выйдет отсюда живым:

– Значит, тянуть нельзя. В любую минуту может появиться власовский мерзавец… – в летних сумерках, щебетали птицы. От будки охранников доносилась музыка, по радио, и чей-то смех. Авраам, с тоской, вспомнил летние вечера, в Кирьят Анавим:

– Возьму в кибуце разрешение, построю домик, для Эстер. Ее амстердамский особняк мальчишкам достанется, а у нас будет свое пристанище, как в песне. Посажу деревья, в палисаднике, разведем цветы. Мальчишка или девчонка ходить научится… – Эстер сама собиралась кормить ребенка:

– Если женщина один раз кормила, – объяснила она Аврааму, – то и второй раз сможет. Не надо Ционе к груди его прикладывать. Девочке и так трудно придется… – Авраам хмыкнул:

– Они с Конрадом нас навещать будут, Циона увидит малыша. Хотя она своих детей родит… – он ловил себя на том, что считает будущего ребенка племянницы своим:

– Конечно, это наше дитя… – сказал себе Авраам, – после войны у него братья и сестры появятся… – на него повеяло жарким, солнечным ароматом вспаханной земли, на полях кибуца, запахом спелых фруктов и пряностей.

Доктор Судаков вздрогнул. Длинные, уверенные пальцы хирурга, появившиеся из-за решетки, вложили в его руку маленький, бельгийский браунинг. В полутьме голубые глаза жены мерцали, словно у рыси. Лезвие кинжала ловко выламывало заржавевшие винты, в решетке. Эстер шепнула:

– Я по дороге в лавку зашла. Купила охране печенья, в честь праздника. Преображение Господне, брат Антоний, а вы и забыли… – помогая Эстер снять решетку, Авраам, невольно, улыбнулся. Двор пока пустовал:

– Я им печенье отдала и распрощалась, – он слышал легкое дыхание жены, – через забор можно перелезть, он выходит на заброшенные пути… – решетка затрещала. Уловив шаги, в коридоре, Авраам рванул на себя проклятые прутья. Дверь камеры загремела замками. Вскинув браунинг, не целясь, Авраам выстрелил. За спиной раздался вскрик. Давешний русский, схватившись за горло, сполз на порог. Застучали сапоги, от будки послышались свистки и лай собак. Лужа темной крови растекалась по истертым половицам.

– Гори в аду, скотина, – пожелал Авраам, перешагивая через подоконник. Крепкая рука жены вытащила его наружу. Он спрыгнул на булыжники, подвернув ногу. Эстер толкнула его к забору: «Быстро». Вскарабкавшись на ломаные ящики, монахи перевалились через ограду. Они исчезли в вечерних сумерках, среди путаницы старых вагонов, на рельсах бывшего депо.

На разложенной карте Варшавы, в немецких, стальных мисках дымился ячменный суп. Подвал освещали тусклыми лампочками, работающими от трофейного генератора, на трофейном топливе. С высокого, каменного потолка изредка сыпалась труха. Залпы пушек сюда не доносились, но повстанцы знали, что артиллерия и танки вермахта взяли освобожденные районы города в полукольцо, прижимая поляков к Висле.

На карте очертили район Старого Города и бывшего гетто, где сосредоточились силы Армии Крайовой. Кроме центра города, отряды удерживали три анклава на юге, и два, на севере, за линией железной дороги, ведущей в Гданьск. Район центрального вокзала, Иерусалимские Аллеи и Маршалковская оставались в руках Армии Крайовой, однако от зданий мало что сохранилось. Улицы завалили камнями и перегородили баррикадами. Сообщение между отрядами шло по подвалам и канализационным трубам. Подростки, скауты, разносили приказы командования и собирали сведения о потерях.

Все вспоминали опыт русских, в уличных боях, в Сталинграде. Генерал Бор говорил:

– Сталинград держался полгода. Красная Армия сидела в развалинах, под обстрелами, а потом пошла на запад. Они смогли противостоять немцам, сможем и мы… – помолчав, он добавлял:

– По крайней мере, пока у нас есть поддержка с воздуха.

Немногие британские самолеты, пробивавшиеся к Варшаве, сбрасывали оружие и продовольствие. Со снабжением дела сначала обстояли плохо. Начав восстание, Армия Крайова рассчитывала на скорое продвижение красных к западу. В городе не было запасов провизии, почти все водопроводные станции находились в районах, захваченных немцами.

Вчера бойцы батальона «Зоська», под командованием старшего лейтенанта Адама Девиза, отбили пивоваренный завод «Хабербуш и Шиле». Склады, полные ячменя и сахара, перешли под контроль Армии Крайовой. На предприятии установили строгое расписание выдачи продовольствия, для гражданских лиц. Несмотря на немецкие депортации, в Варшаве осталось несколько сот тысяч жителей. Работали лавки, кафе и костелы, артисты устраивали концерты, в подвалах. Несколько заведений крутили кино и объявляли о танцевальных вечерах.

Генерал Коморовский отставил пустую миску:

– Думаю, что в ближайший месяц нам ничего, кроме ячменного супа не подадут… – он устало улыбнулся, – зато кофе у нас натуральный, и сигареты настоящие… – повстанцы курили немецкий табак, из офицерского пайка. Кофе, действительно, оказался крепким и сладким.

– В тюрьме такого не приносят… – довольно кисло заметил Джон, – заключенных вы эрзацем поите. Впрочем, я на вас не в обиде… – герцог понимал, что ребята, взявшие его в плен, не обязаны были верить словам впервые в жизни увиденного человека.

Джон пробирался к Варшаве три дня.

Выпрыгнув из товарного поезда, на маленькой станции, в пятидесяти километрах к западу от города, он шел к столице по ночам, днем прячась в хлевах и заброшенных зданиях. В Варшаве он очутился через день после начала восстания. Все три явки, адреса которых он помнил наизусть, опустели. Предположив, что Армия Крайова удерживает центр города, Джон отправился на восток, к реке. На Крохмальной улице, у сквера, герцог наткнулся на патруль Армии Крайовой, под командованием старшего лейтенанта Адама Девиза.

Серый Волк тоже сидел за столом, смущенно поглядывая в сторону Джона. Поляк объяснялся на неплохом немецком языке:

– Простите, – Адам хлебал свой суп, – но вы были в гражданской одежде, польского языка не знали… – левую руку Джону перебинтовали. Пуля бывшего капеллана бывшего Войска Польского, раввина Исаака Фридмана, кость не задела. В подвальном госпитале Джону обещали, что царапина, как назвал ранение загнанный, валящийся с ног врач, быстро затянется:

– Стрелять вам повязка не помешает, – обнадежили его.

Джон не сомневался, что стрелять ему придется много и очень скоро. В тюрьме он, немедленно, потребовал встречи с руководителями Армии Крайовой. Герцог не намеревался заканчивать свои дни казнью, от рук партизан. Ребята были настроены очень решительно. После целого дня просьб, к нему, наконец, прислали человека с военной выправкой. Едва увидев Джона, генерал Ниль, он же Август Фильдорф, распорядился: «Врача сюда, и немедленно».

Они познакомились в сороковом году, в Блетчли-парке, где польское правительство в изгнании готовило эмиссаров, для возвращения в страну, и руководства партизанской борьбой. Фильдорф возглавлял «Кедив», главное управление диверсионной службы Армии Крайовой. От него Джон и узнал то, что сейчас ему повторил генерал Бор. Звезда, получившая звание майора, была, судя по всему, жива. Эстер командовала партизанским отрядом, в горах на юге, на границе со Словакией.

– Передатчика у них нет… – Бор курил, пристально разглядывая Джона, – однако в начале лета она еще совершенно точно воевала. Тогда последний гонец из Кракова к нам добрался… – сейчас почти рядом с предполагаемым местом обитания отряда Звезды, находились силы русских:

– Как вы понимаете, – сварливо заметил Бор, – Красная Армия не считает нас своими союзниками. Скорее, наоборот, – он вздохнул, – несмотря, на наши надежды, помощь от них пока не пришла… – Джон залпом допил кофе: «И она не ожидается в Варшаве?».

Генерал развел руками:

– Откуда я знаю? Ее, может быть, и в живых больше нет. Пока гонец приедет с юга в столицу, много времени пройдет. Не забывайте, немцы три четверти Польши удерживают. Любое передвижение по стране опасно… – Джон согласился:

– Конечно, я все понимаю… – спрашивать о Ционе Судаковой, Аврааме, или Виллеме, было бессмысленно, как бессмысленно было оставлять записку для Эстер:

– Они под псевдонимами сражаются. Командование Армии Крайовой понятия не имеет о бойцах на местах. Записка может погибнуть, если подвалы разбомбят немцы… – Бор взял черную беретку, с эмблемой Армии Крайовой:

– Серый Волк вас проводит к передатчику. У нас есть радиостанция, «Молния»… – Джон знал о «Молнии». Станцией заправлял радист королевской авиации, его тезка, Джон Уорд. Уорда, с экипажем, сбили над Германией четыре года назад. Радист бежал из лагеря для военнопленных. Присоединившись к польским партизанам, он взял на себя ответственность за передачи, идущие на Британию. Джон много раз слышал голос Уорда, в Блетчли-парке. Его тезка даже передавал репортажи, для лондонских газет.

Герцог кивнул:

– Но «Молнию» вы для безопасной связи не используете… – Бор подтвердил:

– Именно. Если можно так выразиться, это гражданская радиостанция. С вашим тезкой вы пока не увидитесь… – генерал поднялся:

– Серый Волк вас проводит на резервную точку, она находится в северном анклаве. Вы пересечете линии обороны немцев, но путь под землей безопасен… – Бору надо было ехать в освобожденный утром концлагерь Генсиувка. После двухчасового боя, отряд Армии Крайовой, под командованием поручика Мицуты, и капитана Фридмана, ворвавшись в здание тюрьмы, выпустил из камер четыре сотни заключенных:

– Они почти все евреи, – вспомнил Бор, – те, кого немцы не успели депортировать. Исаак с ними остался. Раввин там ко двору придется. Надо людей подбодрить, сказать, что восстание продолжается… – он подвинул британскому гостю пистолет:

– Серый Волк вам автомат найдет… – герцога переодели в форму Армии Крайовой. Джон хмыкнул:

– Меня временно в звании понизили, до капитана. Эстер тоже майор, кто бы мог подумать. Но как ей сообщить, что с детьми все в порядке, что они в Требнице… – Джон решил, что сначала ему надо добраться до передатчика.

– Спасибо… – он неловко, одной рукой, натянул беретку на светлые, испачканные гарью и порохом волосы, – вечером увидимся… – Джон козырнул генералу. Бор смерил его долгим взглядом:

– Мы постараемся переправить вас на север, к рыбакам. Они вам помогут оказаться в Швеции… – Джон прервал его:

– Нет. Если я здесь, я буду сражаться, с вами… – он обернулся к Девизу:

– Старший лейтенант, хватит ловить ворон… – Адам, мечтательно, смотрел на стену, где висела довоенная карта Польши, – я вас выше по званию, извольте выполнять мои приказы… – Серый Волк, встрепенулся:

– Простите, капитан. Задумался… – на пороге Джон отдал честь Бору:

– До вечера, благодарю за помощь… – шаги затерялись в темноте бывшего банковского хранилища. Бор потушил окурок:

– Если мы оба доживем до вечера… – генерал снял трубку полевого телефона. Связисты проложили в анклавах хорошие коммуникации. Перед посещением бывшего лагеря он хотел заехать на Крохмальную, где в подвалах заседал тайный трибунал Армии Крайовой. Сегодня судили предателей, сдавших немцам его предшественника, генерала Ровецкого.

– Здесь Авербахи жили… – Эстер указала на вдребезги разбитый дом, на углу Крохмальной и Желязной.

Пятиэтажная башня, со снесенной крышей, почти обвалилась:

– Квартира в башне была, – добавила Эстер, – скорее всего, в гостиной потом снайперов посадили. Расположение очень удобное… – она шла по улицам бывшего гетто, узнавая дома, где, в подвалах, ребята тренировались в стрельбе, где размещались бункеры командования восстанием: – Здесь наш подпольный госпиталь разместили… – Эстер постояла у выжженного, пустого участка земли, – здесь твой Леон умер, у меня на столе. Здесь Рахелька застрелилась… – она помолчала:

– Я тогда по канализации ушла, к Висле, раненых эвакуировала… – добравшись до Варшавы пешком, минуя заставы немцев, они нырнули в неприметный, бетонированный ход, на окраине западного района, Воля. Монашеские рясы они сложили в саквояжи. Эстер подергала рукав форменной рубашки вермахта:

– Надеюсь, ребята сначала проверят наши документы, а не начнут стрелять, едва нас, завидев… – в подкладке саквояжа лежало удостоверение майора Звезды, за подписью генерала Бора, командующего Армией Крайовой.

– То есть твои документы, – подмигнул Авраам жене, – я ординарец командира, если можно так выразиться… – они прошли почти два километра с запада на восток, в центр города, шлепая по мелким, зловонным лужам. В полутьме, над головами, что-то гремело. Эстер остановилась:

– Немецкая артиллерия. Должно быть, наши атаки сдерживают. Власовцы, тоже, наверняка, здесь… – Авраам был уверен, что убил мерзавца.

– Кажется, я ему в горло выстрелил, – заметил он жене, – после такого не живут. Хотя фон Рабе выжил, после удара Ционы… – Эстер пожала плечами:

– Девочке шестнадцать лет, она не знает анатомии. У нее дрогнула рука… – Эстер подозревала, что рука у племянницы дрогнула не просто так:

– Она знала, кто перед ней… – горько подумала женщина, – и все равно, влюбилась. Я девушкой тоже в Давида влюбилась. Разве я могла предположить, что он окажется предателем, что пошлет на смерть невинных людей. Хотя он мертв, какая теперь разница… – Максимилиан продолжал жить, но Эстер сказала себе:

– Блау за Ционой присматривает. Она никуда не сбежит, ожидая ребенка, без документов. Девочка не отправится Максимилиана искать… – Эстер почти не запомнила лица власовца. Женщина видела его мельком, из-за решетки. Доктор Судаков хмыкнул:

– Он Питера очень напоминал, только ростом выше. Он мне не представлялся, а я не горел желанием узнать его имя. В любом случае, он труп… – Судаковы вылезли из канализации у разрушенного здания трамвайного депо, в районе Воля. Над проваленной, черепичной крышей висел тяжелый, черный дым. Эстер прислушалась:

– Бой совсем рядом идет… – пули зацокали по выломанной брусчатке. Авраам толкнул жену вниз, накрыв своим телом. Над ними раздался издевательский голос:

– Ребята, у нас шпионы нацистов… – все разрешилось довольно быстро.

Командир батальона, капитан, откозыряв Эстер, провел их в огромное, с выбитыми стеклами здание депо, где оборудовали пункт связи.

– Линии хорошие, – гордо сказал поляк, – соединим вас с Банковской площадью… – в штабе восстания сказали, что генерал Бор поехал на Крохмальную улицу. Эстер и Авраам добрались туда пешком.

Ребята из батальона предлагали им бронетранспортер, но женщина махнула рукой:

– Через такие завалы легче ногами перебраться… – по дороге Эстер показала Аврааму площадь Умшлагплац, откуда депортировали варшавских евреев:

– Генрика тоже отсюда увозили… – она держала мужа за руку, – хорошо, что он выжил, хорошо, что с мальчишками подружился. Он тоже сирота, пусть под нашим крылом останется… – Авраам молчал, оглядывая почерневшие развалины домов:

– Я вспомню, – тихо сказал доктор Судаков жене, – я обязательно все вспомню, Эстер. В конце концов, я вернусь в Краков, пойду в епископский дворец. Мы выясним, где сейчас ребятишки… – улица, вернее то, что от нее осталось, пустовала. Эстер, ласково, поцеловала Авраама в заросшую рыжей щетиной щеку:

– У него быстро борода растет. Господи, думала ли я, что так все получится, что я опять полюблю, на четвертом десятке? Пусть Эмиль и Джон будут счастливы. Пусть доживут до конца войны… – она пожала руку мужа:

– Вспомнишь, конечно. В конце концов, мы сюда не только ради хупы приехали, – Эстер коротко улыбнулась, – но и затем, чтобы передатчик найти. В Лондоне могут знать, где близнецы. Надо им сообщить, что Циона в безопасности… – Эстер прищурилась:

– Нет, это наша машина… – с востока, по Крохмальной, по кое-как расчищенному проезду, в центре улицы, шел трофейный, немецкий бронетранспортер, размалеванный красными и белыми полосами, с эмблемами Армии Крайовой.

Теплый, полуденный ветер шевелил светлые, немного отросшие волосы Эстер.

Авраам вспомнил:

– В гетто ее Штерной звали. Она рассказывала, дети говорили, что она по воздуху может летать. Дети всегда остаются детьми, даже на войне… – Авраам надеялся, что группа из Мон-Сен-Мартена в безопасности:

– Кто-то должен знать, где они сейчас… – подумал доктор Судаков, – или я вспомню, в конце концов… – бронетранспортер замедлил ход. Из люка высунули автомат, подпольной сборки. Эстер шепнула мужу:

– Руки подними… – она крикнула:

– Свои! Майор Звезда… – оружие убрали. Эстер увидела знакомую, почти лысую голову генерала Бора, в черной беретке. Командир приставил ладонь к глазам:

– Богатой будете, майор. Только сегодня о вас говорили… – Бор, легко, соскочил с брони машины. Обменявшись рукопожатием с Эстер, он добавил:

– У нас в гостях британский посланец, ваш знакомый. Даже родственник, по его словам… – генерал взглянул на Авраама, Эстер спохватилась:

– Доктор Авраам Судаков, то есть пан Вольский… – женщина улыбнулась: «Мой муж, генерал». Бор протянул ему руку:

– Очень рад. Пан Ян… – поляк кашлянул, – к передатчику пошел, в северный район. Вечером вернется… – Авраам, облегченно, подумал:

– Вот и все, беспокоиться больше не о чем. Можно искать раввина, ставить хупу… – Бор отдавал распоряжения экипажу машины. Авраам поднес руку Эстер к губам:

– Видишь, вовремя мы здесь оказались… – Эстер смотрела на север, на серый дым, стелющийся по высокому, жаркому небу августа. Издалека слышался грохот артиллерии.

– Да, – согласилась доктор Горовиц, – вовремя.

По присыпанному каменной крошкой полу пробежала крыса.

Серый Волк, выругался, сквозь зубы:

– Говорят, немцы сюда партию крыс привезли, с тифозными блохами. Надо быть осторожней… – они третий час пробирались на север, под землей, переходя из канализационных труб в подвалы, подсвечивая себе немецкими фонариками. Вокруг витал сладковатый, мерзкий запах. Адам объяснил Джону:

– Немцы сбрасывают трупы в Вислу. Мы стараемся очищать воду, на тех станциях, что находятся под нашим контролем, но врачи боятся эпидемий… – несколько раз луч фонарика выхватывал из темноты полуразложившиеся тела. Над головой слышались выстрелы и раскаты артиллерийских залпов. У Серого Волка имелась карта подвалов, вычерченная от руки, однако старший лейтенант заметил:

– Обстановка каждый день новая. Стоит немцам подорвать какой-нибудь дом, как подвалы тоже заваливает… – натыкаясь на груды камней, они искали обходные пути. Адам, аккуратно, вносил в карту изменения. Поляк, невесело, улыбнулся:

– Правда, пока мы обратно на Банковскую площадь доберемся, придется еще раз карту переделывать… – после двух часов ходьбы они устроили привал, постаравшись найти место, где не так сильно пахло гниющей плотью. От крыс, правда, было никуда не деться. Джон пожал плечами:

– Я тебе говорил, я в Бирме в лагере для военнопленных сидел. У нас по стенам барака ядовитые пауки ползали, размером с блюдце… – крыс они отогнали несколькими выстрелами. У них во флягах был крепкий кофе. На кухне штаба их снабдили наскоро выпеченным хлебом, сделанным из ячменной муки:

– У нас в Англии такой хлеб тоже готовят, – Джон, с аппетитом, жевал, – в моем родном городке, Банбери, его продают… – герцог заставлял себя не думать о доме:

– Я теперь не скоро в Британию доберусь. Надо найти передатчик, сообщить в Блетчли-парк о гибели Генриха и остальных… – он сжал правую руку в кулак, – и надо сражаться дальше. Здесь, с ребятами… – Джон не мог себе представить, что бросит поляков:

– В Нормандии и без меня справятся, – сказал он себе, – а повстанцам важно знать, что мы на их стороне. Хотя бы так… – он отгонял мысли о судьбе Эммы:

– Ты ее больше никогда не увидишь… – напоминал себе Джон, – все кончено… – прячась в заброшенных зданиях, по пути к Варшаве, он засыпал, на исходе ночи, тревожным, усталым сном. Эмма сидела на палубе «Чайки», в летнем, светлом платье. На стройной шее висел медвежий клык, в медной оправе, белокурые волосы она распустила по плечам. Эмма болтала босыми ногами, в теплой воде речки, трещали кузнечики, на голове девушки был венок, из васильков. Джон слышал детский смех, ребенок лепетал:

– Папа, папа… – открывая глаза, он стискивал зубы:

– Теодор-Генрих так говорил. Максимилиан не отправит племянника, наследника титула, в детский дом, под чужой фамилией. Он оставит малыша при себе. После победы надо его найти, забрать в Британию. Он должен знать о своих родителях, и миссис Анна должна увидеть внука… – Джон, правда, понятия не имел, где сейчас находится женщина:

– Американцы ее надежно спрятали, – он ворочался с бока на бок, – может быть, они и не собираются открывать ее местонахождение. Марта утверждала, что кто-то в Америке работает на Советский Союз. Догадаться бы еще, кто. Но не Меир, Меир честный человек… – в Тегеране, за бутылкой виски, Меир рассказал ему об обстреле Теруэля, на гражданской войне, в Испании:

– Я тогда с тобой связаться хотел, – заметил кузен, – у меня были подозрения, насчет Филби. Но, если ты говоришь, что вы ему доверяете… – Джон кивнул:

– Ты сам всегда утверждал, что нельзя судить человека только по его левым симпатиям. К тому же, Филби никогда не состоял в партии… – укрывшись в углу хлева, Джон покуривал, в кулак:

– Меир тоже не левый. Но Аарон проехал через весь Советский Союз. Мать у них была левая, член Бунда… – Джон разозлился на себя:

– Ты еще Звезду обвини в том, что она на коммунистов работает. Или Авраама, вкупе с ней. Или Циону… – он покачал головой:

– Ерунда. Циона подросток еще, она хотела сделать, как лучше… – Эстер сидела где-то на юге, в горах, а о докторе Судакове, Виллеме, или Ционе, Джон ничего не узнал.

– Если Эстер еще в живых осталась… – запивая хлеб кофе, он положил руку на шею. Джон, иногда, невольно, искал пальцами клык:

– На нем рисунок был… – устало подумал он, – теперь и не понять, что он значил. Дерево, и семь ветвей… – он, мимолетно, услышал завывание ветра, лицо обожгло морозом. Джон почти не помнил увиденного под наркотиками, в Тегеране:

– Я только помню седоволосого старика, чьи-то серые глаза. У Лизы глаза похожие… – он задумался:

– Место было северное. Может быть, я тогда вспомнил о Констанце, о том, что ее держат где-то в СССР… – кузену Стивену Джон сказал, что сам, после войны, позаботится о том, чтобы найти Констанцу:

– Мне, скорее всего, и так придется в Советский Союз отправляться, за Уильямом. Максим может и не пережить войны. Он сейчас в Италии, наверное… – Марта предупреждала Джона, что, из-за предательства Воронова, его сыну грозит опасность:

– Как в Германии… – они с Адамом, молча, курили, – детей заговорщиков в рейхе тоже в приюты отправят, фамилии изменят… – Джон слышал о программе ариизации польских малышей:

– А если Иосиф со Шмуэлем тоже подпали под распоряжение? Они по документам бельгийцы, католики. Если детей из Требница увезли, где их искать теперь… – Джон и хотел увидеть Эстер, и боялся этого:

– Как я ей в глаза посмотрю? Она давно сказала, что меня не любит. Давида немцы убили. Может быть, она нашла себе кого-то, как Роза… – тяжело вздохнув, он услышал голос Адама:

– Здесь наверху было хорошее кафе, до войны. Мы там часто с ребятами сидели… – в свете фонарика, Джон, с удивлением, заметил, что Серый Волк, немного покраснел.

Выяснилось, почему старший лейтенант, с тоской, смотрел на карту Польши. Невеста Адама, Кристина, была связной Армии Крайовой в Люблине:

– Мы в год начала войны познакомились, – сказал Серый Волк, – она в Варшаву учиться приехала… – Люблин взяла Красная Армия. Адам беспокоился за девушку:

– Мало ли что, – хмуро сказал он, – большевики, судя по всему, нас не считают союзниками. Кристина католичка, набожная. Она не левая, и вообще, русские сейчас всех, кто за свободу Польши сражается, в лагеря пошлют. Они своих коллаборационистов набрали, как Гитлер… – Адам витиевато выругался. В подвальном штабе восстания Джон видел плакаты с именем Воронцова-Вельяминова:

– И сюда успел, мерзавец, – подумал герцог, – очень надеюсь, что обратно в Берлин он поедет в гробу. Лучше, чтобы я его лично расстрелял… – Джон понимал, что его снимки разослали по всей Германии, и оккупированным территориям:

– Если меня в плен возьмут, фон Рабе меня не упустит… – Адам посмотрел на хронометр:

– Допьем кофе и пора двигаться… – они с Серым Волком обнаружили, что родились в один год. Девиз начал воевать раньше, осенью тридцать девятого.

– Я в сороковом, под Дюнкерком… – Джон закрутил горлышко фляги, – в танковых войсках. Потом была Северная Африка, Бирма… – Адам подтолкнул его в бок:

– Ты не женат и не помолвлен даже, что ли?

Джон помолчал:

– Был помолвлен… – он поднялся, поляк смутился:

– Извини… – герцог рассовал по карманам куртки флягу и сигареты:

– Почти пять вечера. Надеюсь, мы скоро из-под земли вылезем… – Адам уверил его:

– Не больше километра осталось… – в темноте запищали крысы, до них донесся дальний звук шагов. Прижавшись к стене, потушив фонарик, Джон шепнул Адаму:

– Подпустим их поближе. Не стоит сразу стрелять, может быть, это свои… – автоматная очередь прошила сырую тьму, зазвенели осколки камней. Они с Адамом ответили на огонь.

Доктор Судаков навещал Варшаву восемь лет назад, но, несмотря на развалины, вдоль улиц, он видел, что идет по знакомым местам.

Они с Эстер оставили генерала Бора на Крохмальной, где до войны стоял детский дом пана доктора, Генрика Гольдшмидта. Врача, с подопечными, по словам Эстер, депортировали в Треблинку:

– Он не бросил ребятишек, до конца, – заметила жена, – как положено… – Авраам, опять, почувствовал вину:

– Но я не мог уехать с малышами в обитель, спрятаться за их спины. Идет война, я обязан воевать… – он так и сказал жене. Эстер пожала большую, натруженную ладонь:

– Я все понимаю, милый. Я сама в Польшу отправилась, а Элиза покойница за детьми присматривала. Хотя мы могли бы в Британию уйти, с рыбаками… – Эстер, успокаивающе, добавила:

– Ничего. Сегодня вечером увидим Джона, узнаем, где мальчишки… – она не боялась встречи с герцогом:

– Что было, то прошло. Джон меня любил, но, то дело давнее. Он обрадуется, что Авраам жив, что Циона нашлась. Джону год остался до тридцати. Он, наверное, помолвлен с кем-то, в Британии… – генерал Бор приглашал Эстер принять участие в трибунале. Доктор Горовиц отказалась:

– Это дело варшавского штаба, – объяснила женщина, – я, хоть и была личной связной генерала Ровецкого, но не след мне в такое влезать… – она была уверена, что предателей не пощадят:

– Ровецкого немцы, наверное, расстреляли давно… – по пути к Банковской площади, они прошли мимо разрушенного здания еврейской гимназии, где, в тридцать шестом году, выступал доктор Судаков.

– Я здесь познакомился с покойной мадемуазель Аржан… – Авраам смотрел на обвалившиеся, обгоревшие камни, – она тоже воспитанницей доктора была. Я ее в Израиль приглашал… – Эстер не выпускала руки мужа: «Она тебе нравилась».

– Было такое, – признал доктор Судаков, – однако сейчас я понимаю, что ничего бы не получилось, как с Региной. Надеюсь, она в безопасности, и Наримуне тоже… – с Японией, из-за войны, никакой связи не существовало. Эстер прижалась щекой к его плечу:

– Я любила ее съемки в журналах рассматривать. После войны я куплю все журналы, которые вышли, за четыре года. И еще долго брюки носить не буду, – Эстер, отчего-то, захотелось надеть шелковое платье, и туфли, на высоких каблуках:

– Джон меня водил танцевать, в Амстердаме, в отель «Европа». Потом в здание гестапо вселилось. Генрих в гостинице жил… – Эстер беспокоилась за дорогого друга, но, до встречи с Джоном, узнать о судьбе берлинской группы не представлялось возможным.

– Платье и туфли, здесь взять негде… – они с Авраамом стояли на расчищенной площадке, перед баррикадой, перегораживающей Сенаторскую улицу.

В штабе восстания, на Банковской площади, им выдали направление на склад. Эстер, с удовольствием, сбросила форму вермахта, хотя многие солдаты Армии Крайовой, ходили именно в ней, повязывая на рукав мундира красно-белую ленту:

– Все равно, не могу… – призналась Эстер мужу, – противно в руки брать немецкие тряпки… – на складе они получили старую польскую форму, времен начала войны, цвета хаки. Эстер застегивала пуговицы рубашки:

– Аарон покойный говорил, что у вас в Израиле, то есть у нас… – женщина улыбнулась, – и кафе есть, и танцы завели… – Авраам, наклонившись, коснулся губами светлых прядей, на ее затылке:

– Завели. Я, между прочим, неплохо танцую… – он вспомнил стук каблуков Розы по деревянному полу кафе, в Тель-Авиве, сладкий, пряный запах волос, соленый ветер, с моря, – когда мы окажемся дома, я тебя, непременно, поведу куда-нибудь… – на складе их снабдили запиской, в подвальные казармы Армии. Сержант, заведующий, заметил:

– Вам найдут закуток. Если хотите… – он указал на рукописную афишку, – то сегодня пан Фогг устраивает вечер танго, в кафе на Сенаторской улице… – Эстер подняла бровь: «В кафе?»

– У нас и кино показывают, – обиженно отозвался поляк, – довоенное… – кафе оказалось площадкой, под открытым, вечерним небом. Сенаторская была совсем рядом с Банковской площадью. Повстанцы надежно удерживали район, беспокоиться об атаке немцев было незачем:

– Сходим, и вернемся в штаб, – сказала Эстер мужу, – к тому времени и Джон подтянется, и генерал Бор освободится… – она оставила начальнику штаба армии отчет, о последних боях отряда:

– Блау не полезет на рожон, – Эстер, задумчиво, погрызла ручку, – я ему приказала не ввязываться в стычки с русскими. Пусть сидит тихо, ждет нашего возвращения… – они с начальником штаба поработали с картой. Эстер считала, что русские, замедлив продвижение на запад, повернут в Словакию:

– Они помогут местному восстанию, в отличие от польского… – тем не менее, план операции «Буря» оставался в силе. По дороге на Сенаторскую улицу Авраам думал о датах:

– Четырнадцатого августа начинается восстание в Лодзи. Меньше, чем через неделю. Но непонятно, что случится с Краковом… – Эстер принимала участие в расширенном заседании штаба, посвященном будущему краковскому восстанию. Командование Армии Крайовой пока не решило, что делать с городом, резиденцией главы генерал-губернаторства, Ганса Франка. Краков кишел войсками вермахта, и эсэсовцами, а у отрядов Армии Крайовой отчаянно не хватало оружия:

– Кроме того, архиепископ Сапега, по слухам, против восстания… – вспомнил Авраам:

– Надо вернуться в Краков, если Джон не знает, где дети. Увидеться с Оскаром, сходить в епископский дворец. Надо извиниться перед Джоном, я тогда вспылил… – покосившись на Эстер, Авраам, вслух, заметил:

– Это, наверное, пан Фогг. Сержант сказал, что он до войны известным певцом был… – закатное, мягкое солнце заливало площадку золотым светом. За столиками сидели парни, с девушками, в военной форме. Официант, в длинном переднике, разносил лимонад, и печенья. Эстер взяла одно, с тарелки:

– Ячменное. Сейчас вся Варшава ячмень будет есть. Впрочем, сахара они не пожалели… – увидев в штабе плакаты с фамилией русского коллаборациониста, оберштурмбанфюрера СС, Воронцова-Вельяминова, Авраам сказал жене:

– Жаль, что описания нет. Может быть, это мерзавец, которого я пристрелил. Странно, я всегда считал, что Теодор один с такой фамилией остался… – Эстер, презрительно, отозвалась:

– Он мог придумать себе дворянскую родословную, воспользоваться чужим именем. Власовцы все в монархисты лезут. После войны коллаборационистов повесят рядом с нацистами, уверяю тебя… – Авраам тогда решил:

– Нам нельзя погибать. Мы должны найти детей, спасти их, должны свидетельствовать на процессе гитлеровской шайки. Если кто-то из них уйдет от правосудия, мы должны их найти, и пристрелить, как бешеных собак. Евреев, предавших свой народ, служа Гитлеру, мы тоже казним… – Эстер призналась Аврааму:

– Я жалею, что пощадила Давида. Если бы я его убила, в Амстердаме, меньше бы пострадало невинных людей. Впрочем, теперь его Господь будет судить, по делам его… – завершила жена.

У баррикады устроилось два музыканта, со скрипкой и аккордеоном. Пан Фогг, тоже в форме Армии Крайовой, взобрался на камень:

– После нашей победы… – понесся над улицей мягкий баритон, – я всех приглашаю в мое кафе, на Маршалковской. Мы отстроим Варшаву, дамы и господа, мы будем танцевать и пить шампанское. Танго, то, что звучало в нашем городе, до войны… – люди поднимались из-за столиков.

Эстер вспомнила припев:

– Сегодня мы расстанемся, сегодня разойдемся, навеки. Ерунда, мы с Авраамом нашли друг друга и никогда не потеряем, пока мы живы… – он сдвинул черную беретку, на отрастающей, рыжей щетине. Голова доктора Судакова была еще забинтована, но серые глаза смотрели весело:

– Позволь тебя пригласить, на наш первый танец… – Эстер едва успела кивнуть, как сзади раздался юношеский голос: «Пани майор!».

Подросток, в форме харцеров, польских скаутов, вытянулся перед Эстер:

– Пани майор, по приказанию пана генерала Бора, вам надо срочно прибыть в штаб. Плохие новости с севера… – почти испуганно добавил юноша.

Загремели инструменты, в стальном лотке, повеяло запахом дезинфекции. Уверенный, привыкший распоряжаться голос, на немецком языке, сказал:

– Не двигайтесь, рядовой. Вам придется лежать, по меньшей мере, два месяца… – Джон попытался приподнять веки. Глаза закрывала плотная повязка. Врач что-то насвистывал. Потянуло ароматом дешевого табака:

– Вы помните, как вас зовут, кто ваш командир… – поинтересовался доктор. У Джона отчаянно болела голова, затылок и виски разламывало. Он сумел выдавить из себя:

– Не помню… – герцог облизал пересохшие губы, тоже забинтованные. В повязке оставили прорезь, на языке он почувствовал вкус лекарств. Ему в рот, бесцеремонно, сунули поильник:

– Неудивительно, что не помните. У вас очень тяжелая контузия, повреждение глазного яблока… – вода оказалась удивительно сладкой. Потянувшись вверх, Джон понял, что привязан к койке:

– Кроме контузии, – наставительно сказал врач, – у вас еще ранение в позвоночник… – герцог напомнил себе, что надо говорить на немецком языке. В голове все шумело и кружилось:

– Был бой, в подвале. Мы с Адамом, вдвоем, сдерживали, чуть ли ни взвод немцев. Они швырнули гранату. Адам меня к стене оттолкнул, накрыл заряд своим телом… – он коротко застонал:

– Пить, пить… – в рот опять полилась вода. Джон хотел выиграть время:

– Надо вспомнить. Почему я в немецком госпитале, почему он называет меня рядовым… – перед глазами стояла темнота, свистели пули, он слышал предсмертный вскрик Серого Волка.

Когда все стихло, Джон, превозмогая боль, отполз от стены. Нащупав, трясущимися пальцами, на удивление, целый фонарик, он посветил вокруг:

– Почти два десятка трупов… – он не знал, сколько времени, они с Адамом, провели за обороной подвала:

– Немцы, должно быть, за подкреплением отправились, сейчас вернутся… – луч света упал на изуродованное взрывом лицо солдата. Челюсти вывернуло, на окровавленной, разорванной плоти, блестели остатки глазных яблок. Куски языка прилипли к потемневшей униформе. Джон услышал писк крыс:

– Они сейчас сюда ринутся. Надо уходить, спрятаться, пока не появились немцы… – он сумел стащить с немца его униформу и переодеться. Джон даже не посмотрел, что написано на цинковом Erkennungsmarke, медальоне солдата. Набросив цепочку на шею, он выполз из пахнущего кровью и порохом подвала. Фонарик выкатился из руки. Джон побрел куда-то в темноте, стараясь удержаться на разъезжающихся ногах, чувствуя под сапогами шевеление крыс.

Врач сказал, что ранение он, рядовой Фриц Адлер, получил от дружественного огня:

– Ребята думали, что вы один из бандитов… – судя по звукам, доктор мыл руки, – они, вдвоем, уничтожили ваш взвод. Вы единственный, кто выжил. Ваш командир тоже погиб… – по радио играли бравурную музыку:

– Восстание обречено на неудачу, – заметил доктор, – такие образцы арийской силы, как вы, рядовой Адлер, встанут железным щитом на пути разрозненных отрядов грязных славян… – Джон, с испугом, ожидал известий о том, что семье героя рейха написали о его подвиге, и родня Адлера находится на пути в Варшаву.

О его семье доктор ничего не сказал. Он только упомянул:

– Вас представили к Железному Кресту. Получите награду, когда подниметесь на ноги… – Джон понятия не имел, откуда родом рядовой Адлер:

– Но швейцарский акцент будет подозрителен. Ладно, потом разберусь. Пока у меня лицо забинтовано, голос, все равно, неразборчивый… – он, едва слышно, спросил: «Я ослеп, да?». Врач щелкнул зажигалкой:

– Что касается позвоночника, рядовой, прогноз хороший. Вы оправитесь, надо оставаться в покое. Последствия контузии… – немец замялся, – посмотрим, понаблюдаем за вашими глазами. Не здесь, разумеется, – добавил он, – вас отправят в рейх, с другими ранеными. Отдыхайте, рядовой… – дверь хлопнула.

Джон лежал, не двигаясь:

– Тело Адама найдут подпольщики. И мое тело тоже, рядом. То есть труп Адлера. Все будут думать, что я погиб. Адлера изуродовало взрывом, никто его не узнает. Со Стивеном так случилось, в России… – он подумал о Максимилиане фон Рабе:

– От него угрозы ждать не стоит. Я мелкая сошка, рядовой. Фон Рабе не поинтересуется немецкими солдатами, ранеными в Варшаве. И я несколько месяцев проведу с повязкой на лице… – Джон не хотел думать о слепоте, и о том, что в Британии все посчитают его мертвым:

– Ворона тоже считали погибшим, а он выжил. И я выживу… – пообещал себе герцог, – слепота, еще не смерть. Выживу, доберусь домой. Только Эмму я никогда больше не увижу… – он почувствовал на глазах что-то теплое:

– Я в последний раз в Швейцарии плакал, когда о гибели Тони узнал. У меня есть Уильям, я за него ответственен. Мне нельзя умирать, нельзя сдаваться… – повязка промокла.

В репродукторе заговорил знакомый голос Геббельса:

– Граждане рейха, ведомые патриотическим порывом, слезами радости встретили известия о полном выздоровлении нашего любимого фюрера, после злодейского покушения. Предатели, направляемые руками западных плутократов и варваров, большевиков, осуждены и казнены. Железные воины вермахта доблестно защищают границы рейха. Скоро на наших врагов обрушится мощь оружия возмездия… – радио работало и в палате на втором, офицерском этаже госпиталя, куда поднялся врач.

За окном, под утренним солнцем, шелестели тополя, в больничном парке. Госпиталь разместился в зданиях бывшей больницы Святого Духа, самой старой в Варшаве. Постройки возвели после первой войны. Здания прошлого века, на Электоральной улице, разрушило при бомбежке столицы:

– Тем более, Электоральная в гетто входила, – вспомнил доктор, – где сейчас бандиты обосновались. Но здесь, на западе, безопасно… – больница стояла на окраине района Воля. Здешние улицы, несколько дней подряд, русские подразделения зачищали от повстанцев.

В теплой, пахнущей сандалом палате, тоже лежал русский. Радиограмма, полученная из Берлина, от личного помощника Гиммлера, бригадефюрера фон Рабе, приказывала перевезти раненого в столицу, однако врачи не хотели трогать оберштурмбанфюрера с места, не исключив опасности сепсиса:

– Виноваты коновалы, в русском соединении… – недовольно пробормотал врач, – ранение, в общем, простое. Они потеряли время, провозились… – из-за нерасторопности власовских врачей, у оберштурмбанфюрера, раненого бандитами в челюсть, образовался гнойный свищ. Доктора боялись заражения крови.

Русский спал, под морфием. Наклонившись над перевязанным лицом, врач поморщился от запаха гноя, перебивавшего сандал:

– Зубы он вставит, жевать сможет. Но слюнный проток, скорее всего, придется оставлять выведенным на щеку. Мы не справимся с деликатной операцией, в полости рта. Он будет носить мешок, как те, у кого экскременты наружу льются. Надеюсь, что, хотя бы, свищ затянется… – пока слюну и гной отводили дренажом. Разогнувшись, доктор посмотрел на блеск серебра, на тумбочке, рядом с койкой.

– Он утверждал, что образ его спас. Он с иконой, не расстается. Его семейная реликвия. Он какой-то дворянин, чуть ли ни родственник русского императора. Славяне все сентиментальны. То ли дело немцы. Рядовой Адлер истинный ариец. Знает, что может ослепнуть, но держится твердо, молодец… – повертев икону, врач вышел из палаты.

На закопченном, полуразрушенном фасаде синагоги Ножиков, в высоких окнах, блестели осколки разбитых стекол. Внутри разгромленного молельного зала, со вскрытыми полами, и сожженным Ковчегом Завета, гулял теплый ветер. Синагога, единственная, оставшаяся в Варшаве, находилась на бывшей территории, так называемого малого гетто, к югу от гетто основного.

– Немцы в сорок втором году отсюда всех евреев в большое гетто выселили… – Авраам и Эстер стояли на пороге синагоги, в проеме сорванных с мясом дверей, – но здание не взорвали. У них здесь помещался склад и конюшня… – разломанные перегородки валялись на половицах. В провале черепичной крыши щебетали ласточки.

Джона похоронили вчера, с Адамом Девизом, на Повонзках, военном кладбище, где лежали павшие бойцы Армии Крайовой. Эстер и Авраам пришли на панихиду, которую вел ксендз. Эстер смотрела на закрытый гроб:

– По лицу его опознать невозможно, от лица ничего не осталось. Я его помню, я могла бы… – покосившись на мужа, она скрыла вздох:

– Зачем? Понятно, что это Джон. Он с Адамом ушел, к резервному передатчику… – части власовцев и вермахта атаковали северный анклав, передатчик попал в руки врага. Генерал Бор, дернув щекой, сказал Эстер:

– Нам привезут запасную технику, из провинции. Однако предупреждаю вас, что пройдет время… – он, со значением, посмотрел на Звезду. Эстер знала, о чем идет речь. Ей требовалось вернуться на юг, в отряд, и подготовить, с другими командирами, акцию по спасению Кракова. Ходили слухи, что немцы минируют Вавельский замок и Старый Город. При отступлении они собирались подорвать средневековые здания.

– Мы не имеем права потерять Краков, – сказала Эстер мужу, – все наши… – женщина помолчала, – личные дела, должны отступить перед военными обязанностями… – Бор уверил ее, что, по прибытии рации в Варшаву, он, лично, немедленно, свяжется с Блетчли-парком и передаст известия о гибели Джона:

– После войны его перезахоронят, – подумала Эстер, – на семейном кладбище, в Банбери. Тони пропала без вести. После войны надо поставить камень, в ее память. Питер обо всем позаботится, если он сам выживет. Даже наследников у Холландов не осталось… – Эстер не хотела обременять генерала просьбой узнать в Британии что-то о близнецах. Авраам успокоил ее:

– И не надо. Все равно мне придется в Краков ехать… – он усмехнулся, – опять монахом, для связи с тамошними ребятами. Навещу Оскара, загляну в епископский дворец. Я вспомню, где малыши, обязательно… – генерал Бор обещал передать в Англию сведения о том, что Эстер, Авраам и Циона живы.

– Что с Виллемом, никто не знает… – развел руками доктор Судаков, – Блау велели его из списков вычеркнуть. То есть не его, а пана Вольского. Может быть, он тоже погиб. Но твой отец и Меир обрадуются, когда узнают, что с тобой все в порядке… – они слушали щебет птиц, глядя на остатки скамеек, темного дуба.

– Смотри, – Эстер, осторожно, прошла к стене, – можно снять табличку, но камень тяжелый. Надо Конраду рассказать… – они читали высеченные на белом мраморе, буквы, на иврите, старого, тусклого золота:

– Блажен муж, который не ходит на совет нечестивцев, и не стоит на пути грешных. Пожертвовал Исаак, сын Лейба Гиршфельда, в честь достижения возраста мудрости… – Эстер хмыкнула:

– Блау говорил, что его дед на девятом десятке умер. Конечно, с тем, что он не стоял на пути грешных, можно поспорить… – Авраам поднял бровь:

– Конрад тоже стоял. Однако сказано, в Талмуде:

– Есть люди, всю жизнь трудящиеся, чтобы заслужить себе место в Мире Грядущем, и есть люди, которым нужно для этого одно мгновенье… – Эстер огладила простую юбку, светлого хлопка:

– Палач рабби Ханины бросился с ним в огонь, чтобы разделить судьбу мученика. В то же мгновение раздался голос с небес:

– Оба они займут почетное место среди праведников… – Эстер добавила:

– Аарон со мной занимался, когда мы росли. Я и Тору, и Талмуд хорошо знаю… – она смотрела вдаль:

– Может быть, Давид тоже что-то такое совершил, перед смертью. Искупил свою вину. Мальчики будут под его фамилией расти… – Эстер и не думала делать сыновей Судаковыми, – надо, чтобы они не стыдились своего отца. Все считают, что Давид был только председателем юденрата. Его депортировали, он присоединился к мученикам еврейского народа. Пусть так и остается, – решила Эстер, – не надо детям знать, что их отец обрек на смерть своего соплеменника, других невинных людей… – в прошлом году, во время восстания в гетто, Эстер говорила с паном Рингельблюмом, историком. Он знал Аарона, по довоенной работе рава Горовица в Германии и Польше. Рингельблюм, по секрету, рассказал Эстер, что группа ученых, под его руководством, составляет историю гетто:

– Мы записываем то, что видели, собираем документы… – пан Рингельблюм повертел стальной бидон, для молока, – потихоньку делаем укрытия, на территории гетто. После войны археологи раскопают Варшаву, как до войны раскапывали пирамиды… – он, невесело, улыбнулся, – от евреев ничего не останется, как от египтян. Мы войдем в историю, как вымершая раса. То есть уничтоженная, немцами. Но свидетельства останутся, потомки их найдут. Не наши потомки… – он затянулся самокруткой, – евреев в Европе больше не будет… – глядя на табличку с именем деда Блау, Эстер разозлилась:

– Ничего подобного. Мы выживем, у нас родятся дети, появится свое государство. Но пан Рингельблюм прав. С Монахом мы тоже о таком говорили. После войны мы удивимся тому, кто стал героем, а кто предателем… – в кармане жакета Эстер лежала справка, выписанная раввином Фридманом, капитаном Армии Крайовой:

– Блау в Израиле документ пригодится… – раввин удостоверял, что дед Блау и его жена похоронены на разоренном ныне главном еврейском кладбище, в Варшаве, и что мать Конрада родилась еврейкой. Ктубу для Авраама и Эстер раввин написал от руки, в трех экземплярах:

– На всякий случай, – объяснил рав Фридман, – если брачный договор утрачен, обычно полагается обратиться к раввину, который вел церемонию, но сами понимаете… – он не закончил.

Судаковы понимали.

Во дворе синагоги, где собрался миньян, десять евреев, мужчин, все при оружии, стояло два пулемета, на случай неожиданной атаки немцев. Эстер одолжила на складе одежды для гражданских лиц летний костюм.

– Не хочется идти под хупу в брюках, – сказала она мужу, – Исаак бы понял, время военное, но все равно, такое не положено… – кольцо Аврааму сделали в оружейных мастерских Армии Крайовой, отлив его из меди:

– Не хочу золото брать, – буркнул муж, – мы его у немцев экспроприировали, а те, в свою очередь, евреев ограбили. Драгоценности кровью омыты… – Эстер с ним согласилась.

Исаак, в черной беретке с нашивкой Армии Крайовой, заглянул в синагогу:

– Все собрались. Двоих ждали, они по дороге на немцев наткнулись, но отстрелялись… – из кармана форменной куртки раввина торчало горлышко бутылки с самогоном. Кошерного вина в осажденной Варшаве найти было негде. Эстер испекла халы, из ячменной муки, щедро подсластив тесто. Исаак забрал доктора Судакова. Она постояла, оглядывая бывший главный зал:

– В прошлый раз меня папа под хупу вел. У меня был шлейф, в шесть футов длиной, фата кружевная, зал белыми розами украсили… – она поправила прядь светлых волос, под потрепанной, соломенной шляпкой:

– У папы в следующем году еще один внук появится, или внучка. Увидеть бы его, и Меира, и моего племянника нового… – тоскливо подумала Эстер. Она услышала со двора красивый голос раввина:

– Коль сасон ве-коль симха, коль хатан ве-коль кала… – ее позвали: «Штерна, Штерна!».

Она вышла во двор, высокая, стройная, с военной выправкой. Ветер играл светлыми волосами, под шляпкой, шевелил кисти балдахина, растянутого на деревянных шестах.

– Кто она, прекрасная, как луна, ясная, как солнце? Кто она, грозная, как войско со знаменами… – вспомнил Авраам:

– Еще сказано, да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья. Так случится, обязательно…

Теплая, уверенная рука, мимолетно, незаметно, коснулась его ладони. Эстер шепнула:

– Я люблю тебя, пан Войтек.

– И я тебя, Штерна… – он принял от раввина граненый стакан самогона. Взвесив его на руке, Авраам, одними губами, сказал Эстер:

– Разобью, можно не волноваться… – раввин откашлялся:

– Свидетели, подойдите ближе… – Авраам осторожно, нежно надел кольцо на длинный палец: «Ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля…»

– Мазл тов… – люди хлопали, ласточки кружились в закатном небе. Над горящими кварталами Варшавы, поднимались столбы серого, тяжелого дыма.