Великий распад. Воспоминания. Глава III. Император Николай II (И. И. Колышко, 2009)

Витте о Николае II

Рисунок личности императора Николая II настолько же сложен, насколько прост рисунок личности императора Александра III.

Недруги Николая II-го, типа Витте, благоговея перед памятью Александра III, находили, что его сын – «полная противоположность отцу». Указывали на доминировавшую черту Николая II – коварство. Этому коварству Витте посвящал свои интимные беседы с друзьями и ему отвел целые страницы своих нашумевших «мемуаров».

Вот, напр[имер], как рассказывал он о своей первой незадаче по службе.

– Дело было в Ялте. Я заехал в Ливадию по дороге из Сочи. Никогда еще его величество не был со мной так ласков. Пригласил к завтраку, очаровал. Зная его натуру, я понял, что мне готовят удар в спину. Вернувшись в гостиницу, говорю жене: «Собирайся, возвращаемся в Петербург. Там ждет меня сюрприз». И впрямь, в Петербурге на столе уже ждал меня высочайший указ о расчленении моего ведомства (выделение из Министерства финансов Министерства торговли)⁸⁴. Сделанное в такой форме, без предупреждения меня, это была пощечина. Но, зная нрав его величества, я ему простил…⁸⁵

Корень недоразумения между ним и царем Витте приписывал страсти царя к интригам. По его словам, для Николая II не существовало крупных и малых интриг – в один котел сваливались им дела государственные и личные, отношения к министру и к приятелю. Лишь бы получался укол, встряска, крик удивления или боли. Садизм? Витте не шел так далеко. Он только отмечал, что, если всемогущество давало Александру III вкус к искренности и ощущение покоя, для сына его оно было стимулом фальши и вечного зуда неудовлетворенности. Про свою первую отставку Витте рассказывал так:

– Зная об интригах против меня придворной камарильи – Плеве, Безобразова и всей банды, орудовавшей на Ялу и в Порт-Артуре⁸⁶, – я неоднократно просил государя освободить меня, дать отдохнуть на посту посла в Париже или Берлине. Франция меня особенно притягивала ввиду моих дружеских связей с парижским правительством и моей виллы в Биаррице. Но и в Берлин я бы поехал с удовольствием. Его величество уверял, что это успеется, что я ему нужен, и что заменить меня некем. Шли месяца, и я уже забыл о своем решении. Царь был обворожительно любезен, банда присмирела. Я решил послать на Д [альний] Восток одного из моих сотрудников, самого неяркого, но добросовестного, – председателя Государственного] банка Плеске. Доложил царю. Тот согласился. В день моего очередного доклада царь телефонирует мне: «Привезите с собой Плеске». У меня что-то дрогнуло, но я сказал себе, что ведь царь никогда Плеске не видал и что это едва ли не самый серый из моих подчиненных. Я кончил свой доклад. Царь разглядывает ногти, дергает ус. И вдруг: «Да, Сергей Юльевич, вы хотели отдохнуть, так вот, я решил назначить вас председателем Комитета министров. Дел там немного… Должность – классом выше»… Смешок и злая молния чарующих глаз. «Позовите ко мне Плеске»⁸⁷…

Витте рассказывал:

– Из всех Романовых страсть к смакованию своим всемогуществом, к обывательской мести и обывательской мелочности была лишь у Николая II. Когда я был уже повержен, он старался причинить мне боль, где мог и как мог. Даже в деле бомбы, которую гр[аф] Буксгевден с Дубровиным и шайкой Союза русского народа заложили ко мне в трубу, даже в этом уже совсем грязном деле, по моим сведениям, не обошлось без царя⁸⁸. Мне доподлинно известно, что он прерывал доклады своих министров, чтобы посудачить с ними об этом деле, и велел Столыпину прекратить следствие, когда оно стукнулось о порог царского дворца…

О причинах, по которым Витте так резко отзывался о Николае II, не пощадив его даже за гробом, мы скажем в главе, посвященной этому временщику. Пока лишь отметим, что правда о последнем из Романовых, как ее высказали гр[аф] Витте и другие суровые судьи этого царя, перевита с неправдой.

Мечты о славе

Николай II благоговел перед памятью отца. Ничем нельзя было, особенно в первое время его царствования, так задобрить его, как разделив это благоговение. Пользовался этим и Витте, и другие. Так, князь Мещерский, в первые месяцы царствования Николая II отстраненный от него либеральными течениями и императрицей Марией Федоровной, приблизился к царю исключительно на почве этого «благоговения». С деликатностью и «воспитанностью», которых не отрицает в Николае II даже Витте, царь бережно устранял все, что могло омрачить память отца: заменив впоследствии ближайших к отцу лиц (Воронцова, Шереметева, Черевина) другими, царь осыпал их милостями. Вряд ли даже решился бы он посягнуть на Витте, если бы к тому не было причин государственных (дальневосточная политика), и если бы Витте своей грубостью и авторитетом сам его на это не вынудил.

И тем не менее, с первых же дней царствования царь задумал большие дела, шедшие вразрез с политикой его отца. Николай II мечтал о славе. Распорядившись снять со своих портретов генеральские погоны, царь отказался от чина, но не от славы. В этом и было его главное несходство с отцом. И, что страннее всего, жажда славы уживалась в нем о бок с неверием в себя и даже росла по мере того, как убывала в нем вера в свои силы. Этот психологический нонсенс, кажется, единственный в своем роде. Более скромного, застенчивого и сомневавшегося в себе монарха, как Николай II, история не знает. Но не знает она и более падкого до рискованных начинаний.

Прогресс и реакция

Царствование Николая II, как и его прадеда, началось с либеральных веяний, а кончилось реакционными. Чуть ли не с первых дней этого царствования в Царское Село стали ездить два ничего общего между собой не имевших человека: земский статистик Клопов и редактор «Петербургских] ведомостей» кн[язь] Э. Ухтомский. Клопов был лицом, правительству и общественности совершенно неизвестным⁸⁹. Кн[язь] Ухтомский был одним из лиц, сопровождавших царя, тогда еще наследника, в его путешествии на Д[альний] Восток. Путешествие это, как известно, закончилось покушением японского фанатика, после чего наследник был спешно вызван обратно и уже ни в какие путешествия не выпускался⁹⁰. Ближайшими к наследнику лицами были его однополчане: лейб-гусар Волков и конногвардеец кн[язь] Оболенский⁹¹. Их и выбрал наследник в спутники. В последнюю минуту, по рекомендации Витте и кн[язя] Мещерского, к ним присоединили в качестве литератора кн[язя] Эспера Ухтомского. Проезд через Сибирь дал повод обратить внимание наследника на печальное положение этого пасынка России, а посещение Японии – на пробуждение этой страны под влиянием западного прогресса. Так или иначе, но к возвращению наследника политический горизонт его, атрофированный воспитанием на женской половине дворца, значительно расширился.

Витте, не упускавший случая укрепить свою позицию при дворе, ухватился за двух бывших спутников наследника: кн[язей] Оболенского и Ухтомского. Первого он сделал интимным другом своей семьи, второго – лауреатом будущего царя. С этой целью он передал Ухтомскому издание полуофициальной газеты «Петербургские] ведомости», существовавшей на казенные субсидии, и назначил его председателем Китайского банка. Для Ухтомского, крайне бедствовавшего и едва замеченного в литературных кружках, началась золотая пора: он сразу приобрел и деньги, и влияние. А с воцарением Николая II, толкаемый Витте, стал во главе тогдашних либеральных кружков.

Было время, когда гранки набора «Петербургских] ведомостей» отсылались на просмотр в Царское Село. Царь стал как бы редактором газеты. А в состав своей редакции Ухтомский пригласил известнейших тогдашних столпов радикализма (во главе с Ашешовым)⁹². Была таким образом налажена оригинальная связь между самодержавием и революцией. Под двуглавым орлом печатались статьи, которых не решались печатать левые газеты. А ближайшие к Александру III лица, во главе с кн[язем] Мещерским, очутились в опале…

Конец этим затеям положил Победоносцев при содействии графов Шереметева и Воронцова и императрицы Марии Федоровны.

Из Царского Села был изгнан Клопов, а из редакции «Петербургских] ведомостей» – революционеры. Ухтомский мгновенно перекрасился в правого, Волков и кн[язь] Оболенский были откомандированы к своим полкам. Витте написал свою нашумевшую книгу против земств. Царь произнес перед делегацией от земств свою речь о «бессмысленных мечтаниях». На смену либеральствовавшему Горемыкину был выдвинут Шереметевым обер-реакционер, близкий родственник кн[язя] Мещерского, Сипягин⁹³. А этот последний наладил примирение царя с издателем «Гражданина». Словом, был восстановлен во всей чистоте культ Александра III. Мечты царя о славе эмансипатора России разбились. Но их поспешили заменить другими.

Дальний Восток

Характер Николая II к тому времени уже достаточно выяснился. И к нему приспособились. Стало ясно, что надо ловить момент, ценить день сегодняшний, ибо завтрашний – никому неизвестен. Для тех, кто искал близости к царю, надо было приковать его внимание к объекту, сулящему России счастье, а царю – славу. Соответствующие позиции заняли министры царя, соперничавшие с Витте: ген[ерал] Куропаткин (министр военный) и кн[язь] Лобанов-Ростовский (министр иностранных дел). Они выдвинули проект… завоевания Константинополя. Проект этот зажег воображение царя. Было созвано секретное совещание. Взбешенный Витте растрепал врагов. Проект провалили⁹⁴.

Но разбереженное славолюбие царя горело. Витте понял, что победа его в вопросе о Константинополе окажется пирровой, если не удастся зажечь царское воображение другой мечтой. Объект этой мечты он усмотрел на Дальнем Востоке. Подмена Востока ближнего – дальним, была тем легче, что и в вопросе о Константинополе речь шла лишь о незамерзающем порте. В Китае и в Корее таких портов было немало. Выбора их Витте еще не делал. Перестановку центра внимания царя от Ближнего к Дальнему Востоку, он решил начать с постройки китайской железной дороги⁹⁵. В Петербург был вызван всемогущий Ли Хун Чанг⁹⁶. За крупную взятку Витте удалось получить от него разрешение на постройку этой дороги⁹⁷. Но аппетит к славе разгорелся не у одного русского царя – Вильгельм II тоже о ней мечтал.

Приехав в Петербург, кайзер начал с того, что пожаловал Витте цепь Черного Орла и уверил царя, что он, кайзер, гордился бы иметь такого министра. Остальное пошло гладко. Было решено, что Германия занимает Вейхавей, а Россия – Порт-Артур. Эскадра адмирала Дубасова не замедлила занять его⁹⁸. А в Корее не замедлил основаться под маской финансового агента надзирающий за корейским императором чиновник Витте (Кир Алексеев). Началась та погоня за счастьем России и славой ее царя, что окончилась на полях Манчжурии, в водах Цусимы и в Портсмуте.

Безобразов

Власть Витте была в своем зените. Но чем выше она была, тем более врагов рождала. Убийство Сипягина лишило его поддержки гр[афа] Шереметева. А назначение министром внутренних] дел Плеве столкнуло с врагом сильным и непримиримым. Судьбе угодно было, чтобы одновременно появился в Царскосельском дворце (на смену разночинцу Клопову) некий мечтатель Безобразов (бывший кавалергард). Выдвинул его боровшийся с Витте глава ведомства торговли и промышленности, вел[икий] кн[язь] Александр Михайлович". Мечты о величии России и собственной славе к тому времени приобрели у царя характер болезни. Безобразову, за спиной которого скрывалась группа великосветских дельцов, ничего не стоило довести эту болезнь до мании. В союзе с Куропаткиным, Алексеевым (наместником на Д[альнем] Востоке) и Плеве он склонил царя на авантюру на Ялу. Но Безобразов был человеком чистым и идейным (политический Рудин). Чего нельзя сказать о других членах его шайки. Этой шайке удалось втянуть царя в авантюру на Ялу и сбросить Витте¹⁰⁰.

Князь В. П. Мещерский

Царствование Николая II делится на две почти равные части. В первой, до революции 1905 года, он искал путей к славе, искал и самого себя; во второй – искал утерянного в первую половину царствования. Соответственно сему, менялись и влияния на царя. Самым длительным из этих влияний было влияние издателя «Гражданина» кн[язя] В. П. Мещерского.

Этот «шептун» двух царствований прошел через историю царизма метеором, силу и значение коего еще не оценили.

Свою роль в царствование Николая II кн[язь] Мещерский начал довольно нерешительно. Юного венценосца он совсем не знал. И венценосец этот не был посвящен в политические уроки, которые издатель «Гражданина» преподавал его отцу, его дяде (цесаревичу Николаю) и молодым отпрыскам царского дома. Будучи наследником, Николай II жил исключительно полковой жизнью (преображенцев, гусар, кавалергардов). Путешествие на Восток только поверхностно приобщило его к вопросам политики. Смертельная болезнь отца и страсть к невесте, Алисе Гессенской, наполнили его глубокой грустью и глубокой радостью. В этих разнородных переживаниях Николая II было не до политики. И потому первые шаги его как самодержца были робкими, почти детскими – в сторону наименьшего сопротивления. А наименьшее сопротивление в ту пору оказывало либеральное окружение царя (Витте, кн[язь] Оболенский, Волков, кн[язь] Ухтомский).

Кн[язь] Мещерский очень тактично дал схлынуть волне поверхностного либерализма и выждал в своем уединении неизбежного момента поворота. Поворот этот готовили граф Шереметев и Воронцов, поддержанные императрицей-матерью, в ту пору получившей исключительное влияние. Вознаграждая себя за долгую политическую пассивность, императрица Мария Федоровна ринулась в политику со всей импульсивностью своего живого темперамента. Способствовала этому полная политическая инертность ее невестки, императрицы Александры Федоровны¹⁰¹.

Дико застенчивая, по-институтски влюбленная, мещански сентиментальная и уже тогда тронутая крылом сгубившего ее мистицизма, эта немецкая «второго сорта» принцесса (Вильгельм II называл ее Alishen, а русская аристократия – «гессенской мухой») на престоле величайшей империи и в рамке всемогущества спряталась, как улитка, в раковину своего супружеского счастья и обывательского уюта. Как ни мало была политически подготовлена императрица-мать (все 13 лет царствования своего мужа – проплясавшая), она поняла, что безвольем ее влюбленного сына кто-нибудь должен воспользоваться, что Россией кто-либо должен управлять. В ту пору Витте, перешагнув из левого лагеря в правый, вернулся к гр[афу] Шереметеву и кн[язю] Мещерскому, помогших ему сломать шею либеральничавшего Горемыкина¹⁰².

Трио из Шереметева, Воронцова и Витте, возглавленное императрицей-матерью, выдвинуло на пост министра внутренних] дел самого известного из великосветских охотников и бонвиванов, дворянина старой марки, гастронома и милягу, егермейстера Дмитрия Сипягина (среди его друзей слывшего под кличкой «Митя Сипягин»). Час кн[язя] Мещерского пробил. Порванные со смертью Александра III нити между редакцией «Гражданина» и царским престолом связал близкий родственник и друг Мещерского, Сипягин. Ментор «отцов» стал ментором и «детей». Возглавлявшееся императрицей-матерью трио стало квартетом. А в квартете этом роль кн[язя] Мещерского, хоть и наименее заметная, стала наиболее существенной.

На долю издателя «Гражданина» выпало воспитать юного царя, создать то, чего не создали в нем ни отец, ни мать, ни его официальный воспитатель ген[ерал] Данилевский¹⁰³, – его политическое мировоззрение, его самодержавную волю, – веру в правду, которую ему внушали, и, что важнее всего, – веру в себя. На этом амплуа издатель «Гражданина» специализировался, воспитав или стараясь воспитать в этом направлении целое поколение Романовых.

Его переписка с Александром III и с Николаем II в этом смысле исторична. То, что французы называют cheval de bataille[66] кн[язя] Мещерского, сводилось к приобщению юных венценосцев и кандидатов в венценосцы – к пониманию России. Кажется, в этом была самая положительная сторона уроков ментора: познай и властвуй! Никто из учеников с ним не спорил, но никто ему в этом смысле не подчинялся. «Лучезарный» цесаревич Николай без обиняков ответил: «С луны щей не хлебают». Его брат Александр III вскряхтывал и ворчал: «Успею». А Николаю II этих уроков и вовсе не привелось выслушать.

Вступив на престол еще более «неожиданно», чем его отец, Николай II знал Россию лишь по урокам Победоносцева (гражданское] право) и Витте (политическая экономия) и по своему короткому путешествию на Восток. Кн[язь] Мещерский понял, что начинать политическое воспитание царя с азов, т[о] е[сть] с познания России, уже поздно, и что надо готовить царственного ученика прямо к аттестату зрелости, к нравственному праву управлять 180-миллионным народом. Этим нравственным правом у Николая II, лишенного широкого образования и знания России, могла быть только вера в себя, т[о] е[сть] самоуверенность.

Связь кн[язя] Мещерского с Царским Селом стала настолько тесной, что стороны перешли на «ты». Влияние императрицы-матери и дворцовой «камарильи» стушевалось. Закадычный друг кн[язя] Мещерского, адмирал Нилов, став флаг-капитаном его величества, разъезжал между Петербургом и Царским Селом, обменивая настуканные на машинке послания кн[язя] Мещерского (у Мещерского был такой почерк, что царь однажды взмолился: «Пожалей меня, разобрать твои каракули я не в силах») – на послания царские, каллиграфически написанные и запечатанные печатью с двуглавым орлом. В одном из таких пакетов в начале 900-х годов появилось письмо с заглавной дважды подчеркнутой фразой: «Я уверовал в себя!»¹⁰⁴ А в дальнейшем развивался план управления Россией «в союзе» царя с издателем «Гражданина». Царь писал: «Не верь сплетням, наш союз крепок и нерушим, и никакое правительство, из кого бы оно не состояло, разрушить его не в силах»¹⁰⁵.

«Союз» самодержца с подданным был типичен личными чертами «союзников». Мещерский брюзжал и капризничал, а царь истеризировал: «Не могу же я во всем тебя слушаться», – писал он «союзнику»¹⁰⁶. Мещерский ослаблял нажим. Только лишь в отношении к Витте Мещерский не сдавался. Трижды царь за спиной своего «союзника» подписывал отставку Витте, но, застигнутый «союзником» (которого Витте предупреждал), рвал отставку и подписывал сочиненный Мещерским благодарственный рескрипт¹⁰⁷. Эта самоотверженная настойчивость Витте не спасла, а «союзу» Мещерского с царем нанесла почти смертельную рану. Но боль этой раны почувствовалась лишь с убийством Сипягина, – когда ошеломленный ментор с разбегу предложил царю кандидатуру Плеве – того самого Плеве, которого он не допускал к власти со времен Александра III.

Плеве

Плеве понял разницу между Александром III и его сыном. И он угадал внутренний процесс, происходивший в венценосце под влиянием уроков кн[язя] Мещерского. Этот процесс, в интересах своей власти, он не задержал, а ускорил. Он всячески поощрял царскую самоуверенность и своеволие. Но эти черты Николая II он развивал не на почве широко понятой идеи самодержавной власти, а на почве узкого, почти шкурного страха. Плеве пугал царя революцией. И, хотя Николай II далеко не был трусом, он под влиянием жены не мог не реагировать на грозную перспективу. Так, в очень короткое время, Плеве занял в Царском Селе позицию, с которой не мог спорить ни Витте, ни кто-либо из других министров. Не ставя явных преград влиянию кн[язя] Мещерского, Плеве стремился локализировать это влияние областью, избранной самим князем – областью народного просвещения. Хотел даже сделать его министром народного просвещения. Разгадав игру своего протеже, Мещерский отказался. И стал развинчивать гайку взвинченной им царской воли. Но было уже поздно. Все усилия его обуздать раздразненный дух царского своеволия оказались тщетными. Безобразов не обучал царя управлять Россией, но он манил его счастьем России и славой его царя. Безобразов и Плеве шли по линии наименьшего сопротивления, по той линии, что расчистил кн[язь] Мещерский, заставив царя уверовать в себя. Перспективы кн[язя] Мещерского были отдаленны и туманны; перспективы Безобразова и Плеве – близки и ярки. А когда, после Мукдена и Цусимы¹⁰⁸, Николай II увидел, куда привела его «вера в себя», он шарахнулся от нее.

Время от воинского разгрома в Манчжурии до первых признаков революции было самым тяжким в жизни царя. Он вновь потерял себя и вновь, как в первые дни царствования, стал игрушкой чужих влияний. Он не денонсировал своего «союза» с кн[язем] Мещерским, но ему было стыдно взглянуть в глаза своего «союзника». Не о чем было больше мечтать и с Безобразовым. И вообще, все мечтания в эти смутные дни являлись «бессмысленными». Неумолимая судьба стучала в дверь его дворца и сводила судорогой Россию. Взрыв у Варшавского вокзала¹⁰⁹, разметавший в клочья российского герцога Альбу (Плеве)¹¹⁰, надорвал последние нити его веры в себя и придушил жажду личной славы. Но осталась еще, хоть и поблекшая, забота о счастье России. Остался и увеличился под влиянием жены и приближенных страх за участь семьи. В эти мучительные месяцы события сменялись с калейдоскопической быстротой. Назначение кн[язя] Мирского, шествие Гапона, назначение Булыгина, власть Трепова, Булыгинская конституция¹¹¹ и вся та возня возле власти, что имела целью утихомирить общественное возбуждение и распрямить униженное национальное чувство, бросая царя от конституции к диктатуре, от народоправства к «потерянному документу»¹¹², эта новая страница русской истории прошла под знаком смены настроений и влияний, не выдвинувших в историческом аспекте никого. И продолжалось это до появления Столыпина.

Столыпин

Эпоха Столыпина в царствование Николая II была не менее выпуклой, чем эпоха Витте и Плеве. Со Столыпиным у Николая II был роман, близко схожий, хотя и не столь длительный и глубокий, как с кн[язем] Мещерским. Но роман со Столыпиным был лишен главной своей прелести – таинственности. Столыпин правил Россией открыто, почти вульгарно, на манер Витте и Плеве. Вежливо, но твердо он отстранил от этого дела царя. Будучи иного калибра и нравственных качеств, чем его предшественник, обаятельный, талантливый и волевой, юный диктатор совершил, однако ж, ту же ошибку, что и его предшественники. Своей волей и своей личностью он заслонил от России волю и личность царя. Этого царь не прощал никому, – не простил даже беззаветно преданному ему Трепову¹¹³. Сила кн[язя] Мещерского была именно в том, что своей тенью он не заслонял царя, убедив его, что все подсказанные им, Мещерским, мысли и меры суть плоды ума и воли царя.

В медовые месяцы нового романа, как и во все медовые месяцы, объект царской влюбленности, Столыпин, мог обернуть царя вокруг пальца, – судьбы России зависели тогда исключительно от него. И в эти месяцы Николай II, не сторонник политической полигамии, забыл о кн[язе] Мещерском. Но этот последний не забыл о царе. Как только стало ясно, что Столыпин не отменит самодержавия, старый шептун вновь обвил царя искушением веры в себя.

Зверь революции был посажен на цепь. Правда, в укрощенном народном представительстве притаился еще опасный для самодержавия враг. Но он был в пределах достижения. Ни Милюков, ни Гучков не казались тогда страшными. И царь под аккомпанемент «волевых импульсов» Столыпина, обретя то, что было потеряно при Витте, решил управлять Россией, повинуясь «вере в себя».

Убийство Столыпина было в этом смысле для него провиденциальным. И потому, когда г[оспо]жа Столыпина при посещении царем умиравшего мужа произнесла:

– Мой муж, как Сусанин, умирает за Ваше величество, – царь только пожал плечами¹¹⁴. Заместителем волевого диктатора стал В. Н. Коковцов.

Гр[аф] Коковцов

Годы премьерства В. Н. Коковцова были для царя и России нужными. В эти годы жизнь в стране и в столице переваливалась, как медведь, с боку на бок, ожидая и страшась надвигавшихся событий.

Государственная дума цеплялась за фикцию своих «конституционных» прав, а правительство графа Коковцова (титул «графа» был дан ему в пику гр[афу] Витте¹¹⁵), избегало столыпинских «волевых импульсов». Власть исполнительная подсиживала власть законодательную. Фраза премьера: «Слава Богу, у нас нет парламентаризма»¹¹⁶, не вызвала в левом секторе Думы и тени того негодования, что вызвала фраза Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам – великая Россия»¹¹⁷. Все как бы обтерпелись в этих самодержавно-конституционных сумерках. Политический маразм охватил страну, дворец Потемкина¹¹⁸, дворец Царского Села и даже серый особняк Гродненского пер[еулка] кн[язя] Мещерского. А на фоне этого маразма извивалась цветистая фигура кудесника-плясуна Распутина. Не ревнуя к влиянию кн[язя] Мещерского, гр[аф] Коковцов предоставил ему инициативу в назначении министров, а сам специализировался на проведении в Государственной] думе бюджетов. Встрепенувшийся опальный гр[аф] Витте плел вокруг Маклакова (министра внутренних] дел) и кн[язя] Мещерского новые сети. Распутин целил и распутничал. В Государственной] думе Пуришкевич пугал министерской «чехардой», а Гучков – войной с Германией. В банках, правлениях и на бирже бушевало грюндерство и росла возможность сказочно быстрой наживы. А в стране, под тонким слоем успокоения и законности, накипал вулкан…

Германия и Россия

В эпоху 11-го и 14-го годов усилия кн[язя] Мещерского были направлены к примирению Николая II с Вильгельмом II. С этой целью он устроил военным агентом в Берлине своего племянника ген[ерала] Шебеко, тактично и умно служившего делу сближения. Свидание в Бьорках было одним из результатов этой политики¹¹⁹. Но еще раньше кн[язю] Мещерскому удалось склонить царя принять приглашение кайзера на свадьбу его сестры. Перед отъездом царь пишет «союзнику»: «Еду в Берлин, поработаю для счастья России. По возвращении приму тебя и расскажу подробно»¹²⁰. Берлинским свиданием царь остался очень доволен. Мещерский торжествовал. Сазонов будировал. А события надвигались. Шовинистская группа (Сазонов, Сухомлинов, Гучков, вел[икий] кн[язь] Николай Николаевич и друг[ие]), – не дремала. В Думу были внесены чрезвычайные военные кредиты. В июле 1914 г. кн[язь] Мещерский, уже тяжко больной, едет в Петергоф и умоляет царя «ослабить военное напряжение». Царь дает «честное слово», что войны не будет¹²¹. Обессиленный нервным напряжением, «ментор» схватывает воспаление легких и умирает.

В Германии до сих пор уверены, что смерть эта решила участь войны. А Витте уверял, что войны не было бы, если бы Николай II внял его просьбе назначить его послом в Берлин.

Витте, как всегда, подменивал причины последствиями. Делал он это в вопросе о великой войне, как и в вопросе о войне японской. Несомненно, поводом к последней была авантюра на Ялу. Но причиной было наше внедрение в Китай и Корею. Также и в войне великой, Сербия была лишь поводом, а причина, или вернее, – одна из причин, лежала в Бьорке.

Вильгельм II сказал там Николаю II буквально следующее:

– Я знаю, что ты к войне не готов, – у тебя не в порядке тяжелая артиллерия, жел[езные] дороги и проч[ее]… Но я свято чту заветы предков. Ничего горячее не желаю, как мира с Россией. Даю честное слово Франции не тронуть. А ты знаешь, слово свое я держу… Скрепим же подписью то, что диктуют нам сердца и насущные интересы!…

Скрепили. Но царь почти месяц не вынимал из кармана заветную конвенцию. А когда вынул, получился известный скандал. Правда, что во главе протестантов был вел[икий] кн[язь] Николай Николаевич и Сазонов. Но правда и то, что к ним присоединился и Витте. Тот самый Витте, что проповедовал союз с Германией…¹²²

Те, кто знали Вильгельма, тогда уже уверяли, что пощечины Бьорке кайзер не забудет. Николай II не любил Вильгельма и, уверяли, завидовал ему. Но, кажется, кайзер не нанес ему во все время царствования [ни] малейшего оскорбления. Если и предположить, что Германия не воспользовалась нашей слабостью в японскую войну из политического расчета, то знаки внимания кайзера к царю, доходившие до подобострастия, были для всех очевидны. Тем больнее оказалась пощечина Бьорке. Во всяком случае, психологическую причину ярости Вильгельма против царя в июльские дни 1914 г. надо искать здесь.

Межеумие

Император Николай II вступил на престол в политически межеумочное время, когда две силы, двигавшие русскую жизнь – самоуправление и самодержавие – каждая, опираясь на серьезные фундаменты, надвинулись друг на друга вплотную. Получив первый толчок в сторону самоуправления, царь был отброшен в сторону самодержавия («бессмысленные мечтания»). А потеряв внешние атрибуты самодержавия (акт 17 октября), но не порвав с ним внутренней связи, Николай II повис между этими двумя началами.

Книга Витте (хотя и не им написанная) «О земстве» не преувеличивала несоответствия между самоуправлением и самодержавием¹²³. Но она опоздала. Появись она в 70-х годах, покончили бы с самодержавием. Появись она в царствование Александра III, покончили бы с самоуправлением. Но она, как личное орудие Витте в борьбе за власть, совпала с эпохой, когда не было сил задушить самоуправление и не было смелости отказаться от самодержавия.

Межеумием была эпоха Николая II и в этическом смысле. Встрепенулось после смерти Александра III не только русское политическое сознание, но и русская мысль. В литературе, в искусстве и даже в религии началось пробуждение новых сил и течений. Властители дум той эпохи: Горький, Чехов, Андреев, Соллогуб, Мережковский, Брюсов, Блок и др[угие] в поисках новых путей сдвинули русскую этику от гармонии Пушкина, Тургенева, Толстого, Достоевского к дисгармонии Бурлюка, Маяковского и всей гаммы импрессионизма и декадентства. Розанов с Тернавцевым подняли бунт духа. «Огарочники»¹²⁴ подняли бунт плоти. И забурлили русский дух и русская плоть так, как не бурлили они со времен Татариновой. Если прибавить к этому разбереженную новыми экономическими принципами страсть к наживе (enrichissez-vous)[67], биржевую вакханалию и всяческую спекуляцию, охватившую средние и высшие круги (включая и дворцы), если прибавить сюда авантюризм, вызванный доступностью высших сфер к авантюрам и авантюристам, получится сплошное взбаламученное море идей и фактов, по которому суждено было двигаться без руля и без ветрил царской ладье.

Не менее трудным было для твердой власти и внешнее положение России. Стучать кулаком по столу, удить рыбу под шум европейской свалки, пить за здоровье «единственного друга России», жуликоватого черногорца, – все это и многое другое Запад прощал колоссу Александру III, но и малой доли такой «самобытности» не простил бы он тщедушному его сыну. Франко-русский союз, свернув Россию с ее традиционного пути внешней политики, заставил ее защищаться там, где прежде она могла найти защиту. Александр III передал своему сыну недружелюбие к «свиньям пруссакам». И это недружелюбие не умерил, а подчеркнул брак с германской принцессой. Недружелюбие это, питавшееся еще ревностью к успехам Вильгельма И, до поры до времени сдерживали только Витте и кн[язь] Мещерский. Недолюбливал Николай II и своего дядю Эдуарда за его английское высокомерие. А глодавшая его жажда личной славы (и счастья России), при напряженности европейского равновесия, при отсутствии на западе симпатий к русскому политическому строю и при страхе перед русской агрессивностью, – все это не давало Николаю II ясного представления, куда и как вести русский корабль в области внешних отношений. Не оправдывая авантюры на Ялу и устремления России к загадке Дальнего Востока, следует признать, что ошибки, которые привели Николая II к японской и великой войнам, до некоторой степени оправдываются полученным им наследием.

Трагедия личной жизни

И, наконец, трагедия личной жизни царя. В юности своей Николай II не был Дон-Жуаном, как его отец. Но всем известные его любовные связи вселили опасения за его моральные качества. Эти опасения, к счастью, не оправдались. Николай II оказался таким же однолюбом и прекрасным семьянином, как и его отец. Выбор его сердца пал на скромную, застенчивую немецкую принцессу одного из второстепенных германских дворов. Принцесса эта, получив английское воспитание, сохранила в крови специфический немецкий провинциализм и тягу к мещанскому счастью. Вся она была олицетворением приватности и антиподом державности. В семье простого смертного она была бы отрадой и украшением. Принесла бы она счастье не только терратеристому Пьеру Безухову из «Войны и мира», но и лучшему герою Толстого – возвышенному кн[язю] Болконскому. Вероятно, она принесла бы счастье и любому европейскому конституционному монарху. Но на престоле российского самодержца она оказалась почти вороной в павлиньих перьях. А ее дородность и красота, о бок с тщедушной фигурой мужа, вызывали какие-то смутные предчувствия. Наружное несоответствие было и у четы Александра III с его женой. Но колосс муж о бок с крошечной женой внушали русскому сердцу больше доверия, чем крупная жена о бок с тщедушным мужем.

Однако, крупная жена без памяти влюбилась в тщедушного мужа. Влюбленность эта могла бы дать тему романисту. И она не уменьшалась, а росла с годами. Вся жизнь императрицы Александры] Федоровны была сплошной любовью к мужу и через его голову к детям. Сплетни о ее «романе» с красавцем ген[ералом] Орловым, с Распутиным, намеки на грязные отношения с Вырубовой¹²⁵ – сплошная клевета. Подобной же клеветой распутное петербургское общество окутывало и Николая II. (Предполагаемый его роман с дочерью Пистолькорс)¹²⁶. Супружеская жизнь последнего из Романовых была чиста, как и жизнь его отца. В этом смысле трагический рок его семьи был незаслужен. Два последних поколения династии Романовых распрямили кривую мораль поколений предшествовавших. В частности же, императрица Александра Федоровна искупила грехи своих предшественниц: двух Екатерин, Елисаветы и Анны.

Тем не менее, императрица Александра Федоровна была не опорой, а грузом на русском троне. Ее дикая застенчивость, ее приватность, граничившая с обывательщиной, ее смутные предчувствия, граничившие с манией преследования, ее чужеземность, граничившая с ненавистью ко всему русскому, и самая ее величественная красота, – все это с первых же дней ее миссии как императрицы всея Руси отгородило ее от этой Руси. Ее семейный очаг был выдвинут из уютных и дружеских объятий очага общерусского. На всю жизнь она осталась для России немкой. Ничего подобного не было с другими русскими монархинями иностранного происхождения. Не говоря уже о чудном перевоплощении Екатерины II, такие царицы и великие княгини, как жены Павла Петровича, его детей и внуков, сплошь немки, легко и быстро перевоплощались в русских. Не чувствовали иноземности в очаровательной датчанке «Дагмаре» (Марии Федоровне), смешно ломавшей русскую речь. И чувствовали ее в Александре Федоровне, даже когда она почти чисто говорила по-русски. Для русских чувств Николая II в этом был первый из возложенных на него семейной жизнью крестов. Жена, если и не рассорила его с матерью, то отдалила от нее и от других членов царской семьи. Большой двор при Николае II стал в антагонизм с дворами малыми, что усилило придворные интриги и послужило основаньем к созданию пагубной для русского царизма придворной «камарильи». А борьба Николая II с его родственниками (дядями и кузенами), к которой его склоняла жена, ослабляла его и без того слабую волю и заслоняла зрение от вопросов государственных. Борьба эта вылилась в конце концов в скандальную историю с Распутиным.

Вторым крестом, который возложила на слабые плечи Николая II его горячо любимая и пылко его любившая жена, был вопрос о престолонаследии. Судьбе угодно было подарить в первую голову царской чете четырех дочерей. Это нередкое в частной жизни явление в жизни венценосцев стало едва ли не проклятием. Почти сплошь предки Николая II рождали сыновей. Все дворы европейские имели наследников (Вильгельм II целых четыре), и только трон российский 10 лет стоял осиротелым. Для настороженной к року, болезненно самолюбивой императрицы Александры Федоровны это явилось трагедией. И вся ее жизнь, не только как жены и матери, но и как императрицы, превратилась в сплошное ожидание, в сплошную болезненно мистическую жажду наследника. На этой почве разыгрался скандал с лионским «доктором» (оказавшимся мясником) Филиппом¹²⁷. На этой же почве разыгрался и другой, более крупный скандал с Распутиным.

Тот рок, что чувствовала на себе красавица Алиса еще в стенах скромного Гессенского дворца, настиг ее среди пышных дворцов Царскосельских. Наследник в конце концов родился, но он принес с собою в мир редкий, даже у простых смертных, недуг – окостенение кровеносных сосудов – прирожденный склероз¹²⁸. Болезнь эта, говорили, – гессенская (династия гессенская не отличалась чистотой нравов). Перед царственной четой явилась новая, самая жгучая забота – сохранить хрупкую жизнь наследника. А перед этой заботой померкли для царскосельских отшельников (во всяком случае, для императрицы) все остальные заботы.

Жизнь царской четы превратилась в сплошной липкий страх. С первым кровотечением у ребенка над ним повисла смерть. Разрыв каждого кровеносного сосуда мог оказаться роковым. А сосуды эти, как тончайший фарфор, лопались от неосторожного движения. Врачи признавали болезнь неизлечимой. Мать и отец потеряли головы, и в этот момент явился Распутин.

Его «выдумали» черногорки – жены вел[иких] князей Николая и Петра Николаевичей. А черногоркам, как говорят, его подсунула гр[афиня] Игнатьева, а ей – сибирский епископ Варнава¹²⁹. Откуда бы Распутин ни был, его появление ознаменовалось «чудом», – он «заговорил» кровь наследника. Так в деревенском быту колдуны «заговаривают» точащуюся кровь у лошадей и коров. «Чудо» признали врачи всего мира. Распутин останавливал кровотечение наследника не только в непосредственной от него близости, но и на расстоянии. (Даже из далекой Сибири). Когда в «чудо» уверовали, уверовали и в святость чудотворца. Остальное – цепь причин и следствий. Цепью этой обвили и задушили династию.

Эпопея Распутина во многом пикантнее эпопеи кн[язя] Мещерского, Безобразова, Столыпина. Но в общей схеме заката царизма она важна не своей пикантностью. На уговоры кн[язя] Мещерского отослать Распутина Николай II ответил:

– Я предпочитаю десять Распутиных одной истерике жены…

Кажется, этим он охарактеризовал драму и свою, и всероссийскую. Неверно, что Россией в последние годы управляла императрица Александра Федоровна. Но, несомненно, что над Россией, судорожно извивавшейся в воинской натуге, висела истерика этой несчастной женщины.

Скромная немка не сделала ничего, чтобы взобраться на высоту всероссийского престола. Не ее вина, что у наследника оказалась «гессенская хворь». И не она вызвала из тьмы сибирской тайги развратного, но могучего кудесника. Ничем не повинна она в ненависти к себе г.г. Родзянок и Гучковых и в грязном навете развратного высшего света. Тем не менее, красивейшая из цариц, вернейшая из жен, нежнейшая из матерей, оказалась чуть ли не Наиной для русского витязя¹³⁰.

Сфинкс

Тот элемент приватности в управлении царством, что пришел в русскую историю вместе с Александром III – передался и сыну его. Приватность в отношении к людям, событиям и своей роли в них – вот основная черта этого монарха. По выражению Витте, Николай II был «отлично воспитан». Он не стучал по столу, не третировал своих министров, не демонстрировал своего всемогущества. Но под рукой его, как у искусного хирурга, был всегда ланцет и наркотик, и каждую минуту он был готов к операции. Не будучи злым, он был злопамятен. Не будучи жестоким, он был почти равнодушен к чужому страданию (за исключением страданий своей семьи). Не будучи коварным по мерке Витте, он по-женски забавлялся смятением и потасовками в рядах своего окружения.

– Для меня, – сознавался он, – высшее удовольствие – собрать моих министров и, бросив им кость, столкнуть их лбами. Особенно забавно хрюкает при этом Ермолов…

И он же говорил:

– Мои министры не уходят, а я их увольняю…

Но относилось это не к одним министрам: Николай II увольнял не только от должностей, но и от своей дружбы. Такую операцию под наркозом любезности свершил он над Треповым (не пережившим ее), Клоповым, Ухтомским, Безобразовым, Оболенским, кн[язем] Орловым¹³¹ и др[угими]. Спасся один кн[язь] Мещерский.

Николай II не гнул подков и не удил рыбы, но он был страстным курильщиком и игроком в теннис. (Партии в теннис он не прервал, даже прочтя депешу о Цусимском разгроме). По этому поводу рассказывали, что, гостя вместе с Вильгельмом в Дармштадте, царь подслушал мнение о себе Вильгельма:

– Papirossen rauchen und Tennis spielen ist nicht regieren.[68]..

Мнение это, понятно, не порвало, но и не сделало более сердечными отношения монархов. Но оно свидетельствовало, что и Вильгельм II, при всем его преклонении перед волей деда, при всем его ухаживании за русским царем, не находил в нем главного элемента верховной власти – державности…

Воспитанный, деликатный, целомудренный, он и не заметил, как Распутин выдвинул опочивальню его из алькова дворца на вид всего мира. Бравируя общественным мнением в вопросе о Распутине, пропустив мимо ушей угрозу Милюкова («Глупость или предательство?»), он ревниво следил за интригой против него Гучкова.

В 1913 году он с легким сердцем разорвал подписанный в Бьорке договор¹³², а в 1917 году, угрожаемый смертью и гибелью семьи, не нарушил неписанного договора с союзниками. Так, переступая с ноги на ногу, то опасаясь истерики жены, то смело глядя в лицо смерти, этот сфинкс XX века брел навстречу своему року. И принял его мужественно.

Бывший воспитатель цесаревича, швейцарец Хильяр¹³³ рассказывает факт, истории еще не известный, но подтверждающийся современной книгой «Пути к дворцовому перевороту» Мельгунова (если не ошибаюсь)¹³⁴.

Подготовления к дворцовому перевороту, оказывается, были известны Николаю II. И известна была роль, которую в заговоре играл английский посол Бьюкенен¹³⁵. Царь вызвал его к себе и сказал:

– Мне известна роль, которую вы играете в подготовляющемся дворцовом перевороте. Если бы что-либо подобное совершил мой посол при английском короле, я бы немедля отозвал гр[афа] Бенкендорфа и лишил его всех прерогатив его звания.

Бьюкенен помертвел, но имел силы ответить:

– Ваше величество ввели в заблуждение.

– Вы думаете? Ну, так в следующий раз я дам вам доказательства…

Доказательства не замедлили. Вызвав еще раз Бьюкенена, царь процитировал ему протокол заседаний, имевших место в английском посольстве. Бьюкенен молчал. Не подав ему руки, царь удалился.

Известны были царю имена всех заговорщиков с Гучковым во главе и имена великих князей, присоединившихся к заговору¹³⁶.

В вышеупомянутой книге об этом говорится подробно. Когда царь выслал в почетную ссылку в Персию вел[икого] кн[язя] Дмитрия Павловича¹³⁷, вел[икий] кн[язь] Андрей Владимирович писал ему:

«Не сдавайся, Митя. Мы тебя не выдадим»¹³⁸…

Доказательств подобного рода можно собрать много. Любой монарх «необреченный» защищался бы. Будь на месте Николая II даже царь Федор Иоаннович¹³⁹, казнены были бы Милюков, Гучков, царские дяди и кузены. Простое чувство самосохранения, если не забота о России, двигали бы царской волей (или безволием). Но у обреченного Николая II не было не только воли, но и безволия. Как ягненок, он глядел в пасть удава. И даже в последнюю минуту вместо отречения не мог ли бы он окружить себя верными войсками, арестовать думских посланцев и двинуться на мятежный Петроград?!…

Но в судьбе Николая II было кое-что и не от рока. Природа наделила его женственностью. Повинуясь ей, Николай II любил зеркала и зеркалами этими стали близкие ему. В зеркалах своего окружения он искал не своих морщин, а своих чар. И зеркала покорно отражали эти чары. Секрет влияния кн[язя] Мещерского, Безобразова и др[угих] – здесь. Но были и кривые зеркала (Витте). Царь от них отворачивался и их ломал.

За 3 года царствования у него не было «друга», с которым бы он не разошелся. «Дружба» приливала и отливала от его сердца. Это не было, как уверял Витте, «коварство» – это было скорее любопытство. Уже поверженный, он не прочь был гадать о своей судьбе с теми, кто его поверг: кн[язем] Львовым¹⁴⁰ и Керенским. После долгих бесед с последним он уверял, что назначил бы его премьером, если бы знал его раньше…

Мечась со своим поездом между Псковом и Бологим, он загадывал с Ниловым:

– Ну что ж, буду жить в Ливадии, цветы разводить. Вы любите цветы, Константин Дмитриевич?

Он не был королем в калошах и с зонтиком; но не был и монархом в регалиях. На троне величайшей империи Николай II мечтал о дальнейшей своей карьере. Покидая трон, он покидал не только царство, но и неудавшуюся карьеру.