Великий закон славян. Глава 1. Верховные боги – хранители закона (М. Л. Серяков, 2012)

Глава 1. Верховные боги – хранители закона

В книге о рождении Вселенной мы привели ряд текстов различных индоевропейских народов, которые показывают, что представление о возникновении всего многообразия окружающего человека мира в результате расчленения Первобога возникло у них еще в период индоевропейской общности. Индийские веды называют это Первосущество Пурушей (буквально «человек») и описывают возникновение Вселенной так:

В Скандинавии оно было известно под именем Имира, и «Старшая Эдда» сообщает следующее об образовании мироздания:

На Руси его первоначальное имя не сохранилось, и в духовном стихе о «Голубиной книге» он фигурирует под именем библейского Саваофа, отождествляемого с Иисусом Христом:

Поскольку в результате расчленения Первобога на части образуется не Хаос, а Космос, то есть та упорядоченная Вселенная, в которой мы живем, это по необходимости предполагает наличие в ней некоего глобального закона. Присутствие в ней какого-то универсального принципа, поддерживающего необходимый порядок, как в отдельных частях мироздания, так и в их отношениях друг с другом, с очевидностью следует из того, что Космос не превратился в Хаос уже в следующий миг своего бытия и не превратился до сих пор. Если человеческое общество, этот социальный космос, является подобием Вселенной, макрокосмоса, то этот вселенский закон автоматически распространяется и на него. Хотя данный принцип, безусловно, должен был играть одну из важнейших ролей в мирочувствовании древних индоевропейцев, тем не менее, он ни разу не упоминается ни в одном из пяти космогонических текстов индоевропейских народов, проанализированных в книге «„Голубиная книга“ – священное сказание русского народа». Однако эта их общая черта, кажущаяся на современный взгляд совершенно нелогичной, легко объяснима: все эти священные (за исключением греческого) тексты повествуют о внешней стороне возникновения Вселенной, тогда как упорядочивающий ее закон относится к внутренней, неявной и потому более сокровенной ее стороне. «Законом сокрыт закон» – так говорит по этому поводу индийская традиция. Понятно, что воссоздаваемая картина мировосприятия и наших далеких языческих предков, и индоевропейцев будет весьма неполной, если мы упустим из виду эту чрезвычайно важную ее деталь.

Однако реконструкция древних представлений о вселенском законе в более или менее точном виде является задачей исключительной по своей сложности. Дело даже не в том, что на Руси не сохранилось до нашего времени сколько-нибудь целостного текста о нем, – после многих веков упорных и целенаправленных усилий христианства по уничтожению всего, что имело отношение к исконной духовной сокровищнице нашего народа, это как раз неудивительно. Дело в том, что подобного текста, скорее всего, вообще не было – даже в Индии и Греции, чьи духовные богатства сохранились для человечества в сотни раз лучше, чем русское язычество, единого текста о вселенском законе не зафиксировано, а различные намеки и упоминания о нем рассыпаны по многочисленным произведениям. Тот факт, что индоевропейцы ни во время своего единства, ни после его распада не пытались как-то кодифицировать свои представления о всемирном законе и связно их описать, объясняется, по всей видимости, не только тем, что они великолепно понимали, что «мысль изреченная есть ложь» и что человеческий язык вряд ли способен адекватно отразить вселенский универсальный принцип.

Можно высказать предположение, что первоначально люди воспринимали этот закон не на логическом, а на интуитивном уровне. С точки зрения рассмотренных выше их космогонических представлений это было вполне естественно: люди возникли из тела Первобога и, наряду со всей остальной Вселенной, составляли неотъемлемую его часть. Поскольку вселенский закон внутренне присутствует во всем мироздании, он изначально присутствует и в людях, которым поэтому нет нужды логически формулировать свои неизбежно неполные представления о нем. Они существуют в этом мире благодаря этому универсальному закону и в соотнесении с ним, интуитивно чувствуя любое отклонение от него. Он является врожденной и неотъемлемой частью каждого из потомков Первобога, вне зависимости от того, на каком – небесном или земном – уровне они существуют. Следовать ему для людей должно быть так же естественно, как и дышать.

Современная психология лишь в начале XX века благодаря работам К.Г. Юнга открыла, что помимо индивидуального бессознательного в человеческой психике лежит более глубокий слой – коллективное бессознательное. Его содержание составляет набор различных архетипов (первообразы Матери-Земли, героя, мудрого старца и т. д.), которые недоступны непосредственному человеческому восприятию и осознаются через их проекцию на внешние объекты. «Архетип составляет, по всей видимости, базовую структуру эстетической памяти, сохраняющей „опыт биологического вида, накопленный в процессе эволюции. Эта память связана с врожденным механизмом поведения, закодирована в носителях наследственности – генах“ и генетически восходит к мифологическому мировосприятию, к магическому образу мышления, к символизму как способу познания действительности»[5]. В индоевропейской традиции вселенский закон предопределял должную деятельность богов, героев и природы в самом широком смысле этого слова, которые прямо или косвенно легли в основу этих первообразов. Соответственно с этим и на уровне человеческой психики вселенский закон лежит гораздо глубже слоя архетипов и тем более не может быть непосредственно воспринят логическим мышлением. Если коллективное бессознательное, присутствующее в каждом человеке, хранит опыт человечества как биологического вида, то сфера космического закона гораздо шире этих рамок, и, хотя бы в качестве гипотезы, можно высказать предположение, что ей должен соответствовать уровень вселенского бессознательного.

Чтобы составить себе более или менее адекватное представление о том, как этот великий закон виделся нашим предкам, нам, в силу вышеуказанных причин, предстоит проанализировать следы представлений о нем у различных индоевропейских народов. Начинать это исследование непосредственно с русской языческой традиции не представляется возможным. Хоть христианству и не удалось окончательно ее уничтожить, все-таки за тысячу лет ему удалось добиться достаточно многого. В своем первоначальном виде до нас не дошло ни одного языческого мифа, и в этом отношении от Руси выгодно отличаются не только античная Греция, которой посчастливилось в полной мере запечатлеть свои духовные достижения задолго до расцвета церковной цензуры, но даже находившиеся примерно в таких же условиях Ирландия и Скандинавия. В результате ученые располагают крайне узким кругом данных о язычестве наших предков: несколько строчек в летописи, где упоминаются в основном имена богов, отрывочные и туманные заметки иностранных путешественников, ряд поучений против язычества, дающих информации немногим больше летописной, несколько намеков в «Слове о полку Игореве» да редкие археологические находки, относящиеся к интересующей нас тематике. Помимо этих первичных данных, есть достаточно широкий круг данных вторичных, представляемых фольклором и этнографией, однако все они несут на себе более или менее явную печать христианских верований и без предварительного тщательного анализа не могут быть использованы для реконструкции русского язычества. Поскольку для осуществления этой задачи в распоряжении специалистов имеются лишь разрозненные и весьма малочисленные фрагменты мозаики, то неудивительно, что их выводы зачастую различаются, а порой и просто взаимоисключают друг друга.

Исследователи достаточно давно поняли, что в случае существенного уничтожения той или иной традиции единственной возможностью расположить оставшиеся фрагменты в правильном порядке и на их основании воссоздать былые контуры является сравнение с родственными традициями. Однако это сравнение должно быть тщательным и корректным. Ни механический перенос, ни произвольные аналогии в этом деле абсолютно недопустимы, и материал сохранившейся традиции может привлекаться для восстановления разрушенной лишь в том случае, если в последней зафиксированы следы аналогичных представлений. Для избежания возможных ошибок следует брать не какую-либо одну сторону мифологического образа или персонажа в сохранившейся традиции, а весь комплекс связанных с ним представлений и, по возможности, искать в разрушенной традиции следы не одной черты, а всего комплекса представлений. Лишь такой подход дает гарантию необходимой точности реконструкции и позволяет избежать произвольной субъективной интерпретации сохранившихся фрагментов.

Проиллюстрируем эти теоретические рассуждения конкретным примером. Специалистам хорошо известно, что в Индии понятие вселенского закона обозначалось словом puma (rta). Согласно выводам немецкого индолога Г. Людерса, дополненным и уточненным Я. Гондой, в нем следует видеть некий универсальный принцип, частное и повсеместное проявление которого способствует сохранению определенного (соответствующего должному положению вещей) статуса ведийской вселенной и ее элементов. Поскольку данный порядок совпадал с истиной, то и рита понималась как истина в самом широком смысле этого слова. Индийская мифологическая традиция сохранилась гораздо лучше русской и была зафиксирована в гимнах «Ригведы» достаточно рано, поэтому в свете данного исследования наиболее разумным будет взять ведийский вселенский закон риту в качестве эталона для сравнения. Этот шаг является тем более оправданным, что индийская традиция не только родственна русской, но, как было показано в книге «„Голубиная книга“ – священное сказание русского народа», в ряде ключевых моментов стоит к ней гораздо ближе, чем какая-либо другая индоевропейская традиция. Коль индийская традиция родственна славянской, а последняя из индоевропейской эпохи должна была унаследовать понятие всемирного закона, то в русском языке должен был присутствовать термин для его обозначения. Шедшие примерно таким же путем логических рассуждений В.В. Иванов и В.Н. Топоров заявили по этому поводу: «По совокупности значений др.-инд. rta – ближе всего слав. zаkоnъ, слово, используемое и для обозначения свода юридических правил, обычаев»[6]. На наш взгляд, уважаемые исследователи допустили здесь ошибку и индийской рите ближе всего славянский термин рота, родственный ей к тому же и этимологически.

Для того чтобы определить, какое из этих двух мнений правильно, следует рассмотреть ведийскую риту в более общем мифологическом контексте, а затем установить, имеется ли ему аналогия в сохранившихся фрагментах русского язычества. В первую очередь необходимо определить, с каким именно мифологическим персонажем или персонажами рита наиболее прочно связана в РВ. Для специалистов по ведийской мифологии ответ на этот вопрос не составит труда: «Rta, как известно, связывается наиболее часто с Варуной. В связи с этим уместно отметить, что Земля и Небо называются „установленные дхармой (благодаря дхарме) Варуны“ – VI.70.1»[7]. Еще точнее по этому поводу высказался выдающийся французский ученый Ж. Дюмезиль в своем фундаментальном исследовании об общих законах мифотворчества индоевропейских народов, восходящих ко времени их единства. На богатом фактическом материале он доказал, что для языческого пантеона целого ряда индоевропейских народов было характерно существование двух верховных богов, носящих неантагонистический характер. На различных этапах развития существование двух верховных богов прослеживается в мифологии Индии, Ирана, Греции, Рима и Скандинавии. В силу различных исторических обстоятельств первоначальная индоевропейская схема сохранилась в Индии, мифологические представления которой и в этом отношении можно считать как бы эталоном при анализе положения и взаимоотношений верховных богов других индоевропейских народов.

В силу значимости для нашего исследования следует вкратце воспроизвести основные выводы Ж. Дюмезиля об арийских богах Древней Индии Варуне и Митре. Задавшись вопросом о том, какой логической необходимостью поддерживается их объединение, он отмечает, что различия между ними в «Ригведе» встречаются довольно редко. Сохранение же на протяжении многих веков двух богов первого ранга было возможно лишь в том случае, если нет риска, что они дублируют друг друга, то есть их сосуществование было основано на полном и прочном различии, но таком, что наличие одного члена требовало присутствия другого. Результаты своего анализа Ж. Дюмезиль оформил в виде следующей схемы.

Дополнительное распределение и единство обоих богов:

1. Противопоставление Митры и Варуны никогда не было враждой или соперничеством, но лишь дополнительным распределением. Оба бога вместе с представленными ими понятиями и действиями равно необходимы для жизни человека и космоса. Будучи противопоставлены, они не располагаются один в поле «хорошего», а другой – в поле «плохого».

2. И в плане человека, и в плане космоса существует общая деятельность обоих богов, а индивидуальные особенности каждого из них менее интересны, чем их связь между собой. Главным объединяющим Митру и Варуну моментом является то, что они выступают в качестве хранителей вселенского закона риты, силой которого поддерживается всеобщий космический порядок. Ученый подчеркивает: «…Митра и Варуна являются по преимуществу хранителями rta, буквально „I,ajuste“, строгого Порядка во всех его проявлениях, так же как и всей совокупности понятий, центром которых является rta…»[8].

3. В РВ наблюдается явное количественное неравенство в упоминании этих богов. Только Варуне посвящено восемь гимнов, а только Митре – один, где он благосклонен и благодетелен по отношению к людям, без тени того угрожающего аспекта, который характеризует Варуну.

Французский исследователь так определяет суть проблемы: в чем состоит разная ориентация каждого из двух богов внутри их единой деятельности? Ответом, по его мнению, может быть только описание, сделанное на основе таких точек отсчета, которые в любом случае могут в наибольшей степени раскрыть сущность каждого бога. Митра и Варуна различаются по признакам, способам и образу действия, по отношениям с космосом и человеком, по своим социальным и теологическим свойствам. Итогом исследования Ж. Дюмезиля стала схема различий между двумя богами:

а) Признаки. «Оба они связаны с rta и обеспечивают его соблюдение, но в этой контролирующей деятельности Митра предстает благосклонным, дружественным и доброжелательным, успокаивающим, тогда как Варуна имеет репутацию карающего, грозного, опасного»[9]. Человек боится Варуны и доверяет Митре. Варуна – это бог, который движет мировые воды или находится в них. Данный вывод Дюмезиля подтверждается исследованиями и других видных специалистов в этой области: «Самые глубокие недоразумения относительно ведийской мифологии возникли из того факта, что не было ясно сказано о мифологической идентичности ночного неба и нижнего мира… Нижний мир (т. е. подземные воды и ночное небо) – царство Варуны, и здесь находится сиденье рита, которое „спрятано там, где они распрягают коней солнцу“ (РВ V.62.1)»[10]. Эта очень существенная черта Варуны подтверждается тем, что в поздней индуистской мифологии он трансформировался в бога моря по преимуществу, а также тем, что у хеттов бог моря назывался Аруной. Кроме того, Варуна владеет путами, захватывающими живые существа, а Митра никогда не причиняет им зла.

б) Способы действия. Варуна владеет путами, петлями, которыми он захватывает того, кого хочет наказать за нарушение закона. Еще одним, правда весьма редким, средством наказания является водянка, которую этот бог наслал на Васиштху. «Кроме пут важным оружием Варуны является „майя“ – способность изменять и создавать новые формы. С ее помощью были установлены rta и его основные материальные опоры: с помощью maya Варуны была натянута нить rta (PB IX.73.6). Рождение утренней зари, восход солнца, равновесие неба и земли, моря и рек, чередование дня и ночи (или солнца и луны), творение огня и благодетельное излияние дождя – короче говоря, динамические аспекты rta, вызывающие движение в широком смысле или быстрое изменение, обязаны своим возникновением этой высшей майя»[11]. Митра же в одиночку не владеет майя, его средства юридические, договорные, а само имя Митра переводится как «друг» или «договор».

в) Образ действия. В конкретных проявлениях действия Варуны неистовы, внезапны, а Митры – мягки и ненасильственны. В области нравственной Варуна – карающий, а Митра – благожелательный.

г) Космические связи. Взятые вместе, оба бога выступают недифференцированно: вместе управляют небом и землей, солнцем и луной и т. д. Исходя из их природы, они будут так распределены по разным членам этих пар: 1) материально или духовно наиболее близкое к человеку (земное, видимое, обычное) будет тяготеть к Митре, а наиболее удаленное от человека (небесное, невидимое, таинственное) – к Варуне; 2) наиболее светлое связано с Митрой, темное – с Варуной. От себя отметим, что верх идентичен низу не вообще, а только в случае ночного неба, которое прочно связано с последним богом. Если Митра день, то Варуна – ночь. Он также следит за внешней опасностью в человеческом обществе, а Митра – за внутренней.

д) Социальные и теологические связи. Как и другие боги, Митра и Варуна часто называются «царями», но из них двоих в большей степени «царем» является Варуна, так как только он один является покровителем и моделью царя в церемонии посвящения. Митра отождествляется с брахманами (жрецами), а Варуна – с кшатриями (царями и воинами), властью в более профанических аспектах, зиждящейся на силе. Митра всегда с людьми, а Варуна может владеть и потусторонним миром Гандхарвов, и царством мертвых. Митра связан с землей, а Варуна – с водой в виде океана и небесных вод: «В противоположность Митре, столь привязанному к земле людей, к твердой почве, Варуна соотнесен с гораздо более подвижным и таинственным элементом – водой, в особенности с огромными массами воды, обволакивающими землю…»[12].

Чтобы точнее определить сущность этих богов, французский ученый применяет к Варуне и Митре следующие эпитеты: «ужасный верховный бог» и «доброжелательный верховный бог», а также «верховный бог-маг» и «верховный бог-законник». Именно эту модель Дюмезиль считает характерной для древнейшего пласта верований индоевропейцев.

В связи с темой данного исследования особый интерес для нас представляет та связь Митры и Варуны со вселенским законом, какой ее видели ведийские арии во II тысячелетии до н. э. В их гимнах многократно подчеркивается, что они провозгласили риту: «О два бога, связанных с законом, вы провозгласили высокий закон» (РВ I.151.4), или же в другом месте:

Подобная их функция имеет два аспекта. С одной стороны, древние индийцы считали, что всякое высказывание истины (это другой термин, с помощью которого переводится на русский язык понятие puma) даст силу и благополучие тому, кто ее высказывает. С другой стороны, всякое высказывание богом или человеком истины усиливает и умножает саму истину. Данное положение относится не только к одной рите, но и к любому священному знанию. Миф, отмечает по этому поводу П.А. Гринцер, с точки зрения его рассказчиков, призван воздействовать на богов и природу, служа средством утверждения должного порядка вещей. Показательна в этом отношении кельтская традиция: «Саги, хранимые поэтами, которые были наделены магическим могуществом и авторитетом, играли религиозно-магическую роль. И их исполнение было приурочено к определенным моментам в жизни человека или общины. С.В. Шкунаев отмечает, что тексты саг пестрят указаниями на то, что исполненные при определенных обстоятельствах, сходных с сюжетами саг, они могут даровать удачу. Поэтому „Путешествия“ декламировались, когда собирались отправиться в путешествие по морю, „Сватовство“ – на свадьбах, „Битвы“ декламировались королям перед началом войны и т. д. Вообще в средневековой Ирландии существовало поверье, что слушанье саг приносит удачу, процветание, потомство»[13]. Как видим, изложенные в преданиях истории являлись как бы первыми, и потому наиболее значимыми прецедентами, а, с другой стороны, само их произнесение и восприятие магическим образом обеспечивало благополучие людям. Помимо других причин, речь о которых шла выше, это обстоятельство также во многом обусловило периодическое повторение «Голубиной книги» в языческие времена. Во втором гимне I мандалы РВ по этому поводу говорится:

В другом месте, обращаясь к этим богам, поэт так говорит о них: «Преданные закону, рожденные законом, усиливающиеся от закона, грозные, ненавидящие беззаконие» (РВ VII.66.13). Показательно, однако, что верховные боги не устанавливают или создают закон, а, наоборот, лишь благодаря закону и, очевидно, своему следованию ему занимают господствующее положение:

Варуна называется «хранитель закона богов» (РВ V.2.8), и вместе с тем, обращаясь одновременно к обоим богам, поэт подчеркивает великую, практически непостижимую для человеческого разума тайну риты:

Французский исследователь Рену истолковывает это место как указание на то, что космический закон Митры-Варуны скрыт от людей на высшем небе, а их глазам открыт лишь закон круговращения солнца. Однако, с учетом исследований Ф.Б.Я. Кейпера, мы знаем, что это место говорит о подвластных Варуне глубинах мировых вод, что отождествляет риту с глубинной мудростью. Забегая немного вперед, скажем, что аналогичный взгляд на непостижимость вселенского закона существовал и в Иране, где он был известен как Арта. Напомним, что в уже приведенном выше фрагменте «Авесты» Заратуштра, избранный самим Ахура-Маздой в качестве посредника между ним и людьми, говорит о том, что постижение (по всей видимости, в данном контексте подразумевается полное постижение) Арты выше его сил:

Эти красноречивые свидетельства из двух индоевропейских традиций подтверждают высказанное в начале главы мнение о причинах отсутствия у народов данной языковой семьи специальных произведений о вселенском законе.

В РВ отмечается и следующее общее космогоническое деяние обоих богов:

Данное противопоставление вполне соответствует другой хорошо известной мифологической оппозиции – Космос и Хаос. Из этого деяния вытекает и их следующая общая функция:

Тема подавления беззакония обоими верховными богами поднимается в самом начале другого посвященного им гимна:

Аналогичные представления о богах, карающих за нарушение законе, существовали и у скандинавов, как это следует из «Саги об Эгиле»: «Тогда Эгиль обернулся и сказал:

– Я беру в свидетели тебя, Аринбьярн, и тебя, Торд, и всех, кто теперь слышит мои слова, и лендрмянов, и знатоков законов, и весь народ. Я запрещаю заселять и использовать земли, которые принадлежали Бьярну. Я запрещаю это и тебе, Берганунд, и всем другим, как жителям нашей страны, так и чужеземцам, как знатным, так и незнатным. Всякого, кто это сделает, я обвиняю в нарушении законов и порядков страны и призываю на него гнев богов»[14].

Еще один ведийский гимн рассматривает Варуну, вооруженного петлями (в данном гимне они приписываются обоим богам), как преграду для беззакония, но вместе с тем отмечает, что эти боги помогают людям (очевидно, следующим рите) пересекать трудности:

Варуна называется «вождем закона» (РВ VII.40.4), и закон является его украшением (РВ V.66.1). Однако это грозное божество было не только карающим по отношению к вершащим беззаконие, но и направляющим и поддерживающим по отношению к соблюдающим закон людям. Арии обращались к нему как

Тема защиты была весьма актуальной для ведущих непрерывные войны ариев, и она неоднократно повторяется в их обращениях к божествам:

Или:

Как видим, хотя функция защиты и поддержки принадлежала многим богам, но, как и карающая функция, в первую очередь она соотносится именно с Варуной. Из его собственных слов следует, что именно этому богу принадлежит владычество над продолжительностью жизни человека:

Эта же тема с констатацией того, что Варуна царь как над людьми, так и над богами, звучит и в другом гимне:

Относительно людей гимны подчеркивают следующую роль обоих богов:

Поскольку прямой путь соотносился с правдой, законом и истиной еще в индоевропейские времена, именно по нему боги и вели объединенный и возглавляемый ими народ ариев:

Или:

При этом именно Варуна позволяет смертным достичь источника закона, соприкоснуться с ним. Певец молит его:

Опять-таки одному ему приписывается создание молитвы – средства общения между людьми и богами:

В другом гимне отмечается, что во время жертвоприношения уже оба бога способствуют поэтическому творчеству риши:

В развитие этой темы другой поэт говорит:

Следует отметить, что с певцами связаны оба верховных бога. Так, Варуна своей силой даровал прозрение Васиштхе и сделал из него божественного певца и провидца, как об этом от имени самого Васиштхи рассказывается в одном из гимнов Ригведы:

Как уже отмечалось в книге «„Голубиная книга“ – священное сказание русского народа», Варуна был богом изначальных космических вод, и, посадив человека на корабль, он показывает ему сокровенное чудо – смену дня и ночи (VII.88.2). Воочию узрев одну из тайн мироздания, недоступную взорам простых смертных, Васиштха обретает мудрость и поэтический дар. Показательно, что чудо прозрения происходит не где-нибудь, а именно в середине океана – родной стихии Варуны. Анализировавший это место Ф.Б.Я. Кейпер отмечал, что провидец не может получить последнего видения до тех пор, пока бог не сажает его на корабль. С другой стороны, и Митра «приводит в порядок людей, благосклонен к певцу» (РВ III.59.5). Даруемое ими духовное богатство очень рано стали соотносить и с богатством материальным. Называемый вместе с землей Митра получает эпитет «щедрый» (РВ IV.3.5), а относительно второго верховного бога, упоминаемого вместе с Индрой, который частично взял себе его функции, говорится:

В послеведийский период, когда Варуна окончательно превратился в простого бога моря, он изображался с петлей, раковиной, лотосом и коробкой с драгоценностями. Однако основа этих представлений была заложена еще в ведийский период, когда арии молили Индру, к которому перешла функция верховного божества, даровать им мощное богатство, описываемое ими так:

Если море было стихией Варуны, то и число четыре не было случайным – ниже мы увидим, что на Руси оно соотносилось с Морским Царем Перуном.

С одним этим богом Веды связывают и космогонические деяния. Сам о себе Варуна говорит:

Другой гимн констатирует:

Вновь ему одному приписываются следующие действия:

Солнце воспринималось как глаз Митры, Варуны, Агни (РВ I.115.1), однако только от двух верховных богов оно получает свой цвет:

Это утверждение следует понимать в том смысле, что светлый облик солнца во время его дневного пути связан с Митрой, а его темный облик во время ночного пути – соответственно с Варуной. В 8-м и 10-м четверостишиях гимна 24 мандалы I РВ отмечаются такие деяния этого божества:

Движения солнца, луны и звезд здесь изображаются как частные проявления вселенского закона рита, охраняемого Варуной. Отдельно подчеркивается, что «реки движутся по (вселенскому) закону Варуны» (РВ II.28.4). В гимне, посвященном Агни, космический закон приравнивается к воде, стихии Варуны: «кто достиг потока, вселенского закона» (РВ I.67.7–8).

Как уже отмечалось, теснее всего этот бог был связан с водами, и в одном месте (РВ VIII.41.8) он даже называется «тайным океаном, мощным». Там же (шестистишия 2-е и 9-е) постулируется его связь с реками:

Ведийские риши периодически обращались к этому образу:

«Воплощающий блеск власти» Варуна находится в водах, откуда и надзирает за всем:

Обращаясь к русскому язычеству, мы, в первую очередь, должны ответить на вопрос, существовали ли и там два верховных бога, типологически сходных с индийскими Варуной и Митрой. Ответ нам дают русские летописи. Единственной божественной парой, устойчиво фиксируемой ими, являются Перун и Волос. То, что они были не просто богами, а верховными богами языческой Руси, явствует из того, что совместно они выступают небесными гарантами соблюдения русскими договоров с Византией, в то время как с греческой стороны гарантом является христианский бог. Одно это наглядно свидетельствует о месте Перуна и Волоса в древнерусском языческом пантеоне. Именно своими главными и наиболее почитаемыми богами клянутся стороны при заключении важнейших международных договоров, определяющих на будущее взаимоотношения обоих народов.

Повествуя о славном завершении похода Вещего Олега на Константинополь в 907 году, летописец пишет: «Царь же Леонъ со Олександромъ миръ сотвориста со Олгом, имшеся по дань и ротѣ заходивше межы собою, цѣловавше сами крестъ, а Олга водивше на роту, а мужи его по Рускому закону кляшася оружьемъ своимъ, и Перуном, богомъ своимъ, и Волосомъ, скотьемъ богомъ, и утвердиша миръ»[15]. Итак, мы видим, что при заключении мира византийские императоры целуют крест, а Олег идет на роту, причем его люди клянутся оружием, Перуном и Волосом. Вполне логично будет предположить, что между обоими языческими божествами и ротой существовала какая-то связь, и притом достаточно тесная, поскольку в противном случае в роли ее гарантов выступили бы другие боги.

Второй раз эта ситуация повторяется в договоре Святослава с Византией в 971 г., в тексте которого опять фигурирует эта загадочная рота: «Азъ Святославъ, князь руский, якоже кляхъся, и утверждаю на свѣщаньѣ семь роту свою…»[16]. В этом договоре предусматриваются следующие последствия его несоблюдения: «Аще ли от тѣхъ самѣхъ прежереченыхъ не съхранимъ, азъ же и со мною и подо мною, да имѣемъ клятву от бога, въ его же вѣруемъ в Перуна и въ Волоса, скотья бога, и да будем золоти, яко золото, и своим оружьем да исѣчени будемъ»[17]. – «Если же не соблюдем мы чего-либо из сказанного раньше, пусть я и те, кто со мною и подо мною, будем прокляты от бога, в которого веруем, – от Перуна и Волоса, скотья бога, и да будем желты как золото, и своим оружием иссечены будем». Помимо того, что здесь вновь обозначается роль пары Перун – Волос как гарантов договора, здесь также обрисовываются те последствия, которые ожидают русов в случае нарушения ими клятвы и роты: они пожелтеют, как золото, и будут иссечены своим оружием. Последнее наказание будет подробнее рассмотрено ниже, а о первом следует отметить, что корни представлений о подобной каре как о божественном наказании были настолько древними, что нашли отражение даже на лексическом уровне: «В вологодских говорах сыпь от золотухи на лице называется божье: Вишь, как у него божье-то выступило»[18].

В тексте договора 944 г. Волос отсутствует, однако объясняется это, по всей видимости, не какими-то глобальными причинами, а личным характером Игоря. Все остальные компоненты предшествовавшего и последующего договоров с Византией (рота, Перун и клятва на оружии) там присутствуют. Летописец отмечает, что когда послы привезут договор с Византией Игорю и его людям «и ти, принимающе харатью, на роту идуть хранити истину, яко (же) мы свещахом (и) написахом харатью сию, на нем же суть имена наши написаны. Мы же, елико нас хрестился есмы, кляхомъся церковью святаго Ильи… А некрещении Русь (да) полагаютъ щиты своя и мечи своя наги (и) обручи свои и (прочаа) оружья, (и) да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сей…»[19]. Однако текст и этого договора подчеркивает связь, существовавшую между Перуном и обрядом роты: «Заутра призва Игорь слы, и приде на холмъ, кде стояше Перунъ, и покладоша оружье свое, и щиты, и золото, и ходи Игорь ротѣ и люди его, елико поганыхъ Руси…»[20]. – «Утром призвал Игорь (византийских) послов и пришел на холм, где стоял Перун; и сложили оружие свое, и щиты, и золото, и ходил Игорь по роте и люди его – столько было язычников на Руси…». Следовательно, особо торжественный обряд хождения по роте при заключении важнейших международных договоров совершался князем и его дружиной у идола Перуна, выступавшего верховным гарантом соблюдения роты и в случае ее нарушения обрекавшего преступившего ее на смерть. В самом тексте договора 944 г. вновь подчеркивается, что нарушитель его с русской стороны «…будеть достоинъ своимъ оружьемъ умрети, и да будеть клятъ от бога и от Перуна, яко преступи свою клятву»[21]. Имеются некоторые следы того, что не только Перун, но и Волос в одиночку был связан с заключением договора. В летописи он именуется «скотьем богом», из-за чего Волоса некоторое время считали богом – покровителем скота. Однако казна на Руси до XVI в. называлась «скотницей», и в настоящее время в науке прочно утвердилось мнение, рассматривающее Волоса как бога богатства вообще. В условиях Древней Руси богатство можно было добыть либо путем войны, либо путем торговли. Поскольку патроном военной сферы был Перун, можно предположить, что торговле покровительствовал Волос. Но торговля автоматически предполагает договор между продавцом и покупателем. Этимология происхождения имени Волос окончательно не выяснена, но можно предположить его связь с человеческим волосом. Последнее слово, по мнению В.В. Мартынова, является заимствованием в славянском языке из иранского[22]. Если имя бога и название волос действительно связано, то любопытную аналогию мы находим у западных славян, теснейшая связь которых с северной частью восточных славян в различных областях была показана в части I. Рассказывая о верованиях лютичей-волотов, Титмар, епископ Мерзебургский, отмечает: «Мир заключают они, отрезывая на голове несколько волос, смешивая их с травою и подавая правую руку»[23]. Как видим, обряд заключения мира у западных славян своими корнями опять-таки восходил к зафиксированным «Голубиной книгой» представлениям об антропоморфном Первобоге и подобии ему человека: наряду с деревьями трава вполне могла восприниматься как волосы Первобожества. Мир в буквальном смысле «связывался» смешанными между собой божественными и человеческими волосами. Близкородственные представления мы видим и у восточных славян. Автор поучения против русского язычества «Беседа Григория Богослова об испытании града» пишет: «А инъ градъ чьтетъ; овъ же дрьнъ въскроущь на главе покладая, присягоу творить. Овъ присягы костьми человечами творить»[24]. Согласно этому свидетельству, присягу на Руси совершали, либо положив на голову вырезанный кусок земли с травой, либо на человеческих костях. В первом случае параллелизм между травой на куске земли (божественными волосами) и волосами на голове человека налицо. Что касается человеческих костей, то они, согласно духовному стиху, произошли от камней, которые, в свою очередь, исходя из реконструкции утраченной части «Голубиной книги», воспринимались как кости Первобога. Соответствующий параллелизм в клятве на них мы вновь видим у западных славян: «И удерживаемы были славяне… от того, чтобы клясться на деревьях, источниках и камнях…»[25]. Отмеченный устойчивый параллелизм языческих клятв на частях человеческого тела и объектах природы, воспринимаемых мифопоэтическим сознанием как части Первобога, позволяет нам понять их сущность. Как было отмечено выше, разделенные части Первобога пребывают в порядке благодаря вселенскому закону, изначально присутствующему в них. Человеческие клятвы являются частным проявлением этого космического принципа, которому они должны соответствовать. Торжественно подтверждая это, как восточные, так и западные славяне смешивали или просто соприкасали человеческие части тела с аналогичными частями тела Первобожества, представленными на земном уровне. Соответственно, если человек нарушал свою клятву, он совершал преступление не только против своего партнера по договору, но и против бога. Посягнувший не только на земной, но и на вселенский порядок обеспечивал себе соответствующую реакцию разгневанного божества: «Да будеть клятъ от бога… яко преступи свою клятву».

С учетом данной особенности становится возможным понять некоторые странные черты, отмечаемые у различных славянских народов. Рассказывая о храме Святовита на Рюгене у руян, Гельмольд отмечает почтение к божеству и его взаимосвязь с принесением клятвы: «С удивительным почтением относятся славяне к своему божеству, ибо они не легко приносят клятвы и не терпят, чтобы достоинство его храма нарушалось даже во время неприятельских нашествий»[26]. В другом месте немецкий писатель вновь возвращается к этой теме и подчеркивает: «Клятву они с большой неохотой приносят, боясь навлечь на себя гнев богов, ибо клятва у славян равносильна ее нарушению»[27]. Если осмотрительный и ответственный подход западных славян к принесению клятвы, равно как и гнев богов, следующий за ее нарушением, был подмечен Гельмольдом правильно, то в последнее утверждение вкралась ошибка. Тем не менее, указание-предупреждение на то, к чему может привести нарушение клятвы, сохранилось у болгар, принадлежащих к южной группе славянства, даже на языковом уровне: «Проклятие соотносится и с клятвой (болг. клетва – и „проклятие“, и „клятва“)»[28]. Наличие подобных близкородственных воззрений у представителей всех трех групп славянства однозначно свидетельствует об их присутствии еще в общеславянскую эпоху.

Аналогичные представления засвидетельствованы и у многих других индоевропейских народов. Описывая Орка, божество, персонифицирующее понятие клятвы в греческой мифологии, Гесиод дает ему такую показательную характеристику:

Э. Бенвенист приводит еще другие этимологические параллели к данной идее: «В латыни… понятие предания проклятию (sacramentum) (откуда фр. serment „клятва, присяга“) подразумевает sacer наделение свойством sacer [„обреченный подземным богам, проклятый, мерзкий, неприкасаемый“]. Клятва соотносится со свойством „быть проклятым“, – самым страшным, что может ожидать человека. Клятва, sacramentum, осознается, таким образом, как условие стать „sacer“, если обещание не будет выполнено. Напомним, что проклятого вправе был убить любой.

Такое же „посвящение себя“ вновь обнаруживается в скр. sapatha „клятва“, восходящем к sap – „проклинаю“, в ст.-слав. kleti (то же), русск. клясться. Подобные выражения приоткрывают обстоятельства клятвы. Присягающий предавал себя проклятию в случае нарушения присяги и свой акт освящал прикосновением к предмету или субстанции, обладающим такой карающей силой»[30]. Таким образом, данные древнерусские представления явно восходят еще к эпохе индоевропейской общности.

Возвращаясь к Волосу, следует отметить, что его связь с договором прослеживается и в «Сказании о построении града Ярославля». Восходя, по мнению исследователей, к старинному первоисточнику, «Сказание» неоднократно редактировалось и, что хуже всего, в конце XIX века подверглось литературной обработке. Все это, по всей видимости, привело к потере в тексте многих древних терминов. Тем не менее, там отмечается, что церковь Св. Власия была поставлена на месте старого капища Волоса в окрестностях будущего города Ярославля, а о жившем там языческом населении сказано: «И людии они клятвою у Волоса обеще Князю жити в согласии и оброци ему дати…». Ярослав позднее, укоряя их, говорит: «…Кто убо вы, не суть литии людии, кои клятвою уверяше пред вашим Волосом служити мне, Князю вашему?»[31]. Следовательно, клятву, а возможно и роту, местные язычники давали перед идолом Волоса точно так же, как и язычники в Киеве перед идолом Перуна. Кроме того, стоит вспомнить, что и имя Митры, второго члена ведийской пары верховных богов, также переводится как «договор».

Исходя из всего вышеперечисленного, можно утверждать, что как по отдельности, так и вместе (что особенно важно) Перун и Волос были тесно связаны с ротой, являясь ее гарантами и хранителями и обрекая преступивших ее на смерть. Подобная совместная деятельность Перуна и Волоса очень напоминает главную функцию Варуны и Митры по охранению риты. Сходство тем более усиливается, если учесть, что никакой другой пары верховных богов, за исключением Сварога и Дажьбога, в русском языческом пантеоне не было. Однако пару Сварог – Дажьбог можно исключить из числа вероятных аналогий как по полному несовпадению функций с ведийскими богами, так и по различию в родственных отношениях (Дажьбог был сыном Сварога, а Варуна и Митра были братьями). Рассмотрим теперь остальные функции Перуна и Волоса, чтобы оценить, насколько они соответствуют схеме Ж. Дюмезиля.

Сразу обращает на себя внимание общий корень «рун» в именах Перуна и Варуны. Корень этот также имеет индоевропейское происхождение и был распространен от Атлантического до Индийского океанов. Византийский историк VI в. Агафий Миринейский упоминает славянского воина по имени Сваруна. Как было показано в главе 5 части I, этим же именем назывался Первобог в эпоху славянского единства. Повествуя о сильнейшем славянском племени ругов или ран, обитавших на острове Рюген, немецкий автор XI в. Адам Бременский отмечает, что они также назывались рунами. Иордан пишет, что колдуньи у готов назывались галиуруннами, чему соответствует древневерхненемецкое альруна – ведьма, колдунья, прорицательница. Священные знаки письменности, с помощью которых гадали и совершали разнообразные магические действия, у скандинавов назывались рунами, само же слово в германских языках означало «тайна» или «заклятие». В Индии родственным словом является прана – мистическая животворящая энергия, разлитая по всей Вселенной.

Само слово перун означало огонь или молнию. Еще в XVII в. Адам Олеарий отмечал, что русские огонь называют перуном, в это же время в белорусском языке это слово означало гром, а в украинском языке до XIX в. – молнию. Эти связи не ограничивались восточнославянским ареалом: в Болгарии в XVIII в. о. Спиридон объясняет слово «молний или Перун», а в древнегреческом языке κεραυνος обозначало громовой удар, молнию. Гераклит, один из знаменитейших мыслителей Древней Греции, даже возвел его в руководящий принцип. Ипполит так описывает его учение: «Он считает этот огонь обладающим сознанием и причиной управления Вселенной, о чем говорит так: „Всем этим-вот правит Перун“. („Правит“), т. е. „управляет“; „Перуном“ же он называет вечный огонь»[32]. Все это указывает на славянского Перуна как на бога-громовержца. По представлениям белорусов, этот грозный всепобеждающий и карающий бог мчался по небу в грозу в пылающей колеснице и стрелами из лука убивал нечестивцев. Гром воспринимался как грохот его колесницы, а молнии – как его стрелы.

С принятием христианства этот образ почти целиком был перенесен на Илью-пророка, связь которого с грозой была известна у всех восточнославянских народов. Так, например, в одном из народных «плачей» Илья-пророк жалуется богу на нечестивого крестьянина, не соблюдающего религиозных заповедей и пашущего в запретный для работы божий праздник, а затем поражает его стрелой-молнией:

Наложение христианских образов на исходные языческие представления у южных славян дало такой же результат. В сербских песнях Илья-пророк называется «громовитым» и получает молнию и стрелы:

Следует отметить, что представление о разъезжающем по небе на колеснице Илье-пророке, вооруженном стрелами-молниями, было чисто народным и представляло собой очередной пример «двоеверия», то есть наложения верхнего слоя новой религии на старую языческую основу. Наиболее принципиальные христиане решительно осуждали подобный синкретизм, и в одном средневековом сочинении мы читаем: «Епифаний рече: по праву ли сие глаголють, яко Илья пророкъ есть на колесницѣ ѣздя гремитъ, молнiя пущаегь по облакамъ и гонитъ змiя? Святый же рече: не буди то чадо, ему тако быти, велико бо безумие есть, еже слухомъ прiимати: человѣци бо умовредни суть, да по своему безумию написали. Илья по на небеса не взыде, ни на колесницѣ сидитъ благодать имѣя на дожди, да ся молить Богу, да въ годину бездождiя дабы Богъ далъ на землю дождь. А на небо не вшелъ есть никтоже, но единъ сынъ человѣчь, иже есть на небеси. Илья живъ есть, и есть на земли во плоти своей, и никто же его не знаетъ»[35]. Итак, образ небесного Громовержца на колеснице, смертью пресекающего беззакония (в частности, в крестьянской среде широко распространено поверье, что в Ильин день нельзя косить и убирать сено, так как за это Илья может убить человека громом и сжечь сено молнией), однозначно является наследием языческой эпохи, расцениваемым наиболее последовательными христианами как безумие, и первоначально принадлежал Перуну.

Если функция пресечения беззаконий у ведийского Варуны выражена совершенно отчетливо, то колесница с молниями-стрелами ему в целом чужда. Однако объясняется это тем, что функция громовержца в ведийском пантеоне стала принадлежать уже не ему, а Индре, который также стал восприниматься как небесный царь. Исследователи отмечают глухие отзвуки противоречий между Индрой и Варуной, каждый из которых претендует на верховенство. Мы видим, что в некоторых аспектах индийская мифология уже в эпоху «Ригведы» успела в своем развитии дальше уйти от исходных индоевропейских представлений по сравнению со славянской. В русской мифологии Индра так и остался на уровне зверя, что и обусловило сохранение функций громовержца за Перуном. В Индии же он приобрел антропоморфный облик, стал главой пантеона и отобрал роль громовержца у Варуны. Впрочем, некоторые отголоски в РВ свидетельствуют, что этот свойственный Перуну образ был первоначально присущ и Варуне. Один гимн так определяет любимый атрибут этого бога:

Колесница эта была небесной, судя по пожеланию поэта в другом посвященном ему гимне: «Вот бы мне увидеть (его) колесницу (, спускающуюся) на землю!» (РВ I.25.18). Если Перун поражал чертей и другую нечистую силу стрелами-молниями, то и Варуна убивает демона-ракшаса дротиком. В гимне это деяние относится к обоим верховным богам, однако очевидно, что оно более подходит грозному Варуне, чем Митре:

Как видим, в некоторых случаях отечественное язычество бережнее сохранило более древние индоевропейские представления даже по сравнению с индийской «Ригведой», в которой исходные образы были зафиксированы уже на следующей стадии развития и дальнейшего переосмысления.

Возвращаясь к русскому «двоеверному» образу Ильи-пророка, следует отметить, что, помимо обязанности пресечения частных случаев беззакония, народное мировоззрение наделило его общей функцией защиты божественного закона, отсутствующей и у этого персонажа в Библии. В одной популярной старообрядческой песне о нем поется:

О грозном и зачастую опасном для человека характере Перуна говорит многое. Это и опасность быть убитым во время грозы ударом молнии, и показательное украинское выражение еще XIX в. «Шобъ тебе перун убивъ!», и отмеченный Адамом Олеарием новгородский обычай казнить тех жрецов, по чьей вине гас неугасимый огонь, горевший у идола Перуна. У южных славян языческому богу посвящался цветок, называемый в народе «перуник» или «богища» – «божий цветок», причем нецветение его считалось предвестником смерти. Как уже было показано в первой части, священным деревом Перуна был дуб, и в этой связи становится понятным происхождение выражения «дать дуба» в смысле «умереть».

Этот опасный для человека аспект Перуна усиливался еще и тем, что он был, насколько нам позволяют судить имеющиеся источники, единственным русским богом, которому регулярно приносились человеческие жертвы. Византийский историк X века Лев Диакон, описывая болгарские войны Святослава, так рассказывает о действиях русов в ночь с 20 на 21 июля 971 г.: «И вот, когда наступила ночь и засиял полный круг луны, скифы вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они задушили (несколько) грудных младенцев и петухов, топя их в водах Истра»[37]. Итак, массовое жертвоприношение было совершено в ночь после 20 июля – дня, который в языческой Руси посвящался богу Перуну, а с принятием христианства был, соответственно, приурочен к Илье-пророку. Выбор этой даты однозначно указывает на то, какому именно богу дружинники Святослава посвятили эту жертву. Важными моментами является связь посвященных Перуну человеческих жертвоприношений с похоронами (в первой части уже отмечалось, что и они рассматривались И.И. Срезневским, с которым солидаризуется В.В. Седов, как своеобразная «жертва» этому же божеству) и потоплением жертв в реке. То, что жертвоприношение произошло ночью, заставляет вспомнить, что в Индии Варуне принадлежала ночь, в то время как Митре – день. Ниже будет показано, что Перун был властелином загробного мира, однако с ним тесно соотносилось и ночное светило. Если в большинстве русских диалектов слово «луна» означает «небесный свод», то в смоленском оно значило «смерть», а в македонском языке, кроме того, – «гроза»[38]. В русском заговоре от зубной боли месяц посещает тот свет и видит там мертвецов: «Князь молодой, рог золотой, был ли ты на том свете?» – «Был». – «Видал ли ты мертвых?» – «Видал». Все эти данные позволяют констатировать связь с Перуном месяца, соотносимого одновременно и с морской глубиной (загробным миром), и с небесной высотой (в аспекте именно ночного неба).

Опасность стать жертвой Перуна для человека усиливалась еще и непредсказуемым характером этого бога. Непредсказуемость эта выражалась в том, что жертва Перуну не была установлена раз и навсегда, а каждый раз определялась метанием жребия. Это опять-таки специфическая черта Перуна, не присущая каким-либо другим богам. Рассказывая о первых на Руси мучениках-христианах, Нестор пишет: «В лѣто 6491 (983) иде Володимеръ на ятвагы, и побѣди людми своими. И рѣша старци и боляре: „Мечемъ жребий на отрока и дѣвицю; на кого же падеть, того зарѣжемъ богомъ“»[39]. Жребий пал на сына варяга-христианина. Когда посланные от киевлян пришли к нему, он отказался отдать им сына да вдобавок посмеялся над славянскими богами, за что и был убит. Хотя имя бога, которому предназначалась эта жертва, в летописи не упоминается, речь идет о Перуне. Как установил А.А. Шахматов, память варягов-мучеников отмечается православной церковью 12 июля, то есть всего за восемь дней до Перунова дня. Можно предположить, что человеческие жертвоприношения регулярно совершались и ранее, но поскольку проходили без каких-либо событий, не интересовали летописца, зафиксировавшего только рассказ о христианах-мучениках.

Вспомним и описанный византийским императором Константином Багрянородным остров Хортица, на котором отправляющиеся в Константинополь русы у священного дуба бросали «жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, или отпустить их живыми»[40]. О том, что на этом острове русы молились Перуну, говорит рассмотренное выше его положение на торговом пути, дуб, бывший деревом громовержца, и стрелы, бывшие его оружием. Этот участок Днепра назывался «Перуня рень», поскольку туда, по преданию, доплыл киевский идол Перуна, сброшенный по приказу Владимира в реку. Вполне возможно, что топоним этот, как предполагает Ю.Г. Ивакин, более раннего времени, чем введение христианства, и был лишь приурочен летописцем к событиям 988 г. После этого острова русов ждало «мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плаванье» по Черному морю, завершавшееся в болгарской области Месемврии. Предпоследним пунктом их путешествия являлась Дичина, а между ней и Месемврией было село Волос, где в древности находилось святилище Волоса. Таким образом, святилища двух верховных языческих богов находились на противоположных концах этого чрезвычайно важного для Древней Руси торгового пути, что еще раз подчеркивает их неразрывную связь. Следует отметить, что капища Перуна и Волоса стояли вместе и в двух основных центрах Древней Руси – Новгороде и Киеве.

Данное описание Константина Багрянородного подводит нас к еще одной ипостаси Перуна как владыки мировых вод. Если в данном контексте от него зависело успешное плаванье по морю, то как бог грозы он одновременно являлся и богом дождя, поскольку в его власти находилось послать или не послать живительную влагу на поля земледельцев. Магический ритуал вызывания дождя в Сербии и Хорватии назывался прпоруша, а в Болгарии – пеперуна или папаруна. Примечательно, что в последней стране еще в XVIII в. народ во время засухи призывал языческого бога: «И сего Перуна болгары почитают: во время бездождия, собираются юноши и девицы и избирают единого, или от девиц, или от юношей, и облачают его в мрежу, аки в багряницу, и сплетут ему венец от бурянов в образ краля Перуна, и ходят по домам, играюще и спевающе часто поминающе беса того, и поливающе водами и Перуна того, и сами себя; людие же безумнии дают им милость»[41]. После насильственной христианизации Руси эта чрезвычайно важная функция закономерно перешла от языческого бога к Илье-пророку, о котором в народной молитве говорится: «Илия словом дождь держит на земли, и паки словом с небеси низводит»[42]. Народные заговоры рисуют более красочную картину: «На море на окияне, на острове на Буяне гонит Илья-пророк в колеснице гром с великим дождем. Над тучею туча взойдет, молния осияет, дождь пойдет». Соловецкий сборник фиксирует представления, согласно которым дождевая вода была связана с морской, которая, следовательно, также находилась в распоряжении громовержца: «Богословъ, съ небеси жъ страсти, громи и тресканiе з мол (молния?). Егда громъ гремитъ, высокiи царь ходяй по земли въ грому, обладая молнiями и призывая воду морскую, проливая на лице всея земли дождь, – о великiй и страшный Боже, самъ суди врагу дiаволу!»[43]. Об этой же неразрывной связи между земными и небесными водами говорит и более ранняя «Беседа Григория Богослова об испытании града»: «Овъ въ требоу створина стоуденьци, дъжда искы отъ него, забывъ яко Богь съ небесе дъждь даеть; овъ не сущимъ богомъ жьреть и бога створышаго небо и землю раздражаеть»[44]. Как видим, желая получить дождь, славяне умилоствляли земную воду, что воспринималось проповедником как жертва несуществующему (с христианской точки зрения) богу. И тем, и другим полноправно распоряжался Перун, владыка мировых вод.

Чрезвычайно ценное свидетельство содержится в старинном апокрифе «Хождение Богородицы по мукам», где говорится: «Нъ забыша Бога и вероваше, юже бе тварь Богь на работоу створилъ; то то они все богы прозваша: солнце и месяц, землю и водоу, звери и гады; тосетьнее и человчьска (и) мена то оутрия Троюна, Хърса, Велеса, Пероуна на боги обратиша, бесомъ злышимъ вероваша; да и доселе мракъмь злышмъ одьржими соуть; того ради сде тако моучаться»[45]. Острие критики автора обращено против людей, обоготворивших созданные христианским богом природные стихии и давших им имена, за что они и мучаются в аду. Солнце здесь соотнесено с Трояном, месяц – с Хорсом, земля – с Велесом, а вода – с Перуном. Ценность этого отрывка определяется не только тем, что Перун и Велес здесь поставлены рядом, но и тем, что они соотнесены с водой и землей, что в точности соответствует соотношению ведийского Варуны и Митры. Подобное распределение объясняется тем, что вода была более переменчива и непредсказуема, более далека от древнего человека, чем земля. Путешествуя по морю, он мог в любой момент погибнуть, утонуть, и поэтому человек в своем сознании отождествлял воду с грозным Перуном на Руси и не менее грозным Варуной в Индии. Отнести возникновение связи между водой и этими божествами к эпохе индоевропейской общности позволяет не только генетическое родство русско-индийских мифологических сюжетов, но и то, что следы этого зафиксированы в языке тех индоевропейских народов, в мифологии которых не сохранились эти или похожие имена божеств. В ирландском языке вода называется словом dobrun, а одна из главных рек недавних афганских язычников-кафиров, по имени которой названа целая группа их племен, носит имя Парун (левый исток реки Пич, Восточный Нуристан). Когда персы завоевали Египет, они назвали Нил – самую великую из виденных ими рек – Пираном, как гласит надпись Дария из Суэцкого канала[46]. Возвращаясь к соотнесению Перуна и Волоса с водой и землей, следует отметить, что противопоставление-характеристика обеих стихий сохранилось у восточных славян даже тогда, когда память о языческих богах уже исчезла. Следы весьма архаических представлений всплывают в приуроченных к вербному воскресенью народных обрядах, о которых исследователи говорят так: «…Смысл обряда заключался не в этих поздних напластованиях, возникших под церковным воздействием, а в прикосновениях вербой к людям и скоту. Древнее дохристианское происхождение этого обычая несомненно. Ясен и его смысл – здоровое, расцветающее дерево должно было как бы передать здоровье, силу и красоту человеку или животному. ‹…› Смысл наносимых вербой ударов ясно раскрывается в украинских приговорах, окончание которых звучит как заклинание:

Сходные приговоры были и у белорусов…»[47]. Как видим, вода соотносится здесь с понятием здоровья (а именно от Перуна зависела продолжительность человеческой жизни), а земля – с богатством (вспомним характеристику Волоса как «скотья бога»). Их противопоставление в данном контексте явно не носит антагонистического характера; наоборот, обе стихии и символизируемые ими жизненные блага в равной степени нужны для благополучия и процветания человека.

Связь Перуна с водой подтверждается и археологическими данными. Его святилище в виде восьмилепесткового цветка стояло близ Новгорода, на берегу реки Волхов, у ее истока из озера Ильмень, и почти до XX века дошел древний обычай бросать в воду монету (так называемую жертву Перуну), проплывая мимо этого места. Первоначально это совершалось для обеспечения безопасного плаванья. Косвенным подтверждением данной связи является и тот факт, что при крещении Руси и в Киеве, и в Новгороде идолы Перуна были низвергнуты в реку, в то время как идолы других богов были «овые иссещи, а иныя ижжеши». В Киеве, согласно «Житию Владимира», кроме Перуна единственное исключение составил идол Волоса, который также был сброшен в реку. Данный факт в очередной раз подтверждает тесную связь, существовавшую между двумя верховными богами русского языческого пантеона. О связи какого-то языческого бога с морской стихией свидетельствуют и верования западных славян. Титмар Мерзебургский так рассказывает о деятельности колобжегского епископа Рейнберна в польском Поморье: «Он разрушил и сжег языческие капища, а море, почитавшееся из-за демонов, очистил, сбросив (туда) четыре камня, помазанных святым елеем, и (окропив его) святой водой»[48]. Указание на то, что Балтийское море почиталось язычниками из-за демонов (то есть славянских богов), позволяет предположить, что они там и обитали. Немецкий автор не потрудился назвать их имена, однако об одном из них косвенно говорят упомянутые четыре камня. Славяне на Эльбе называли четверг perundan и считали его посвященным этому великому богу. Именно четыре кабаньи челюсти были врезаны в священный дуб под Киевом. С Перуном связываются и производные от четверки числа: 8 (восемь костров около его идола в Перыни; число дней, отделявших выбор человека в жертву от заклания его в Перунов день; остров Хортица, на котором русы приносили жертвы, описанные Константином Багрянородным, также является восьмым по счету после семи порогов); 12 (12 июля в Киеве метали жребий о том, кого принести в жертву; киевское святилище Владимира, в котором Перун был главной фигурой, было окружено 12 кольями; а когда его идол влачили в реку, 12 специально приставленных мужей били его жезлами); 20 (на это число в июле падал Перунов день). Ниже будет показана связь Перуна с княжеской властью, в связи с чем можно вспомнить сорок наложниц и четыреста дружинников киевского князя, упоминаемых арабскими авторами. Все эти данные свидетельствуют о том, что четверка была священным числом громовержца, и именно он, по польским представлениям, обитал в море.

О правильности подобной интерпретации говорит фольклор той части восточного славянства, которая теснее других была связана с Балтийским морем. Речь идет об уже упоминавшейся в книге «„Голубиная книга“ – священное сказание русского народа» новгородской былине о Садко, в которой под незначительными христианскими напластованиями сохранился древний языческий миф, восходящий своими корнями еще к индоевропейской общности. Морской царь в былине обладает целым рядом черт, характерных именно для Перуна. Он может быть благосклонен к человеку и дарит бедному гусляру Садко, угодившему ему своей игрой около Ильмень-озера (близ которого стояло святилище Перуна в Перыни; сама игра на гуслях у воды, представленная в былине как случайная, является отголоском культового служения этому божеству), три чудесные рыбины с золотыми перьями, научив при этом, как с их помощью разбогатеть: пойти на пир к новгородским купцам и побиться с ними об заклад, что в Ильмене водится небывалая рыба с золотыми перьями. В обеспечение правдивости своего утверждения Садко поставил на кон свою буйну голову, а купцы – шесть лавок с товарами. Царь морской не подвел и послал в сети Садко трех чудесных рыб. Став купцом, Садко отправился торговать в далекие заморские страны и преумножил свое богатство. Но вот однажды на корабли Садко в открытом море обрушилась буря, не давая им плыть дальше. Гусляр-купец сразу понял причину бури:

Чтобы умилостивить морского царя, в море кидают бочку с золотом, бочку с серебром и бочку жемчуга, но буря не стихает. Данный обряд напоминает об обычае бросать монету в жертву Перуну, проплывая мимо его святилища на Волхове. Увидев, что богатства не удовлетворяют морского царя, Садко понимает, что он требует человеческой жертвы. Суть воззрений славян по этому вопросу, опять-таки связанных с Перуном, точно описал византийский историк VI века Прокопий Кесарийский: «Они считают, что один только бог, творец молний, является владыкой над всеми, и ему приносят в жертву быков и совершают другие священные обряды. Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-либо силу, и когда им вот-вот грозит смерть, охваченным ли болезнью или на войне попавшим в опасное положение, то они дают обещание, если спасутся, принести богу жертву за свою душу; избегнув смерти, они приносят в жертву то, что обещали, и думают, что спасение ими куплено ценою этой жертвы. Они почитают реки, и нимф, и всякие другие божества, приносят жертвы всем им и при помощи этих жертв производят гадания»[49]. Бог-творец молний Прокопия – это Перун, и, таким образом, данный отрывок является первым упоминанием о нем. Показательно, что вслед за почитанием громовержца византийский автор упоминает о почитании рек, равно как и отмечает связь жертвоприношения с гаданием.

Оказавшись на краю гибели, новгородские мореходы ведут себя не как правоверные христиане, которым надлежит смиренно молиться о спасении, а точь-в-точь как язычники VI века и решают принести в жертву одного человека, чтобы ценой его жизни спасти всех остальных (нисколько при этом не сомневаясь в действенности этого метода и его отношении к новой религии). О тесной связи Перуна именно с человеческими жертвоприношениями было сказано выше. Вновь мы видим, что за обликом властелина вод явственно проглядывает облик Перуна, могущего как облагодетельствовать человека, так и убить его. Чтобы определить, кто из людей угоден в жертву Морскому царю, мореходы прибегают к одной ритуальной черте, опять-таки свойственной только для Перуна, – бросают жребий. Все на корабле делают себе деревянные жребии из таволги и пишут на них свои имена, а Садко делает себе жребий из красна золота, причем все решают единогласно:

Тонет, естественно, жребий Садко, который после этого предлагает дружинникам сделать себе жребии из золота, а свой делает из дуба – еще одна черта, характерная для бога-громовержца. Второе, а также третье метание жребия дают все тот же результат: Морской царь однозначно указывает на Садко. Он пишет завещание, после чего

Нет никакого сомнения, что эту красочную зарисовку составитель былины сделал прямо с натуры, описывая языческий обряд жертвоприношения на море, свидетелем которого он был. Получив желанную жертву, бог моря прекратил бурю, освобожденные корабли поплыли дальше, а оставшийся в море Садко от страха заснул на дубовой доске – в былине трижды подчеркивается, что она была именно дубовая, и эта характерная деталь в очередной раз указывает, какому богу предназначалась эта жертва. Сон Садко служит как бы переходной ступенью для его перемещения в потусторонний мир. Проснувшись, он обнаруживает себя на дне Океан-моря в белокаменных палатах морского царя. В одном из вариантов былины есть чрезвычайно важное место, где, упрекая Садко за то, что он по морю плавал, а дани не платил, Морской царь говорит:

Если потопление или поглощение человека было для Морского царя вполне естественно, то угроза сжечь Садко огнем является для владыки вод абсолютно противоестественной, но зато совершенно закономерно звучит в устах Перуна как владыки грома и молнии – небесного огня. Следовательно, и эта угроза, необъяснимая с других позиций, является еще одним доказательством тождественности Перуна и былинного морского царя.

Затем он приказывает Садко играть на гуслях и начинает плясать под его игру, в результате чего на море начинается сильная буря, топящая многие корабли. Так в глубине вод гусляр обретает прозрение истинной сути этого явления, что, по всей видимости, в первоначальной версии мифа и являлось главной целью героя. Дальше в былине Садко является Никола Можайский, велящий ему порвать струны на гуслях. Гусляр так и делает, царь перестает плясать, и море успокаивается. После этого царь морской решает женить Садко и предлагает ему на выбор от 30 до 900 (в различных вариантах) своих дочерей, олицетворяющих земные реки. Эта черта опять-таки напоминает семь сестер-рек в окружении Варуны. С помощью святого гусляр делает правильный выбор, ложится спать, а проснувшись, оказывается на земле около Новгорода. Первоначальный конец былины заслонен от нас более поздними христианскими напластованиями. Понятно, что в христианские времена в ней не мог открыто упоминаться Перун, который поэтому был заменен на более нейтрального Морского царя. Впрочем, подобная эволюция была свойственна и его индийскому собрату, который из верховного бога мироздания на поздней стадии развития индуизма также превращается в бога моря по преимуществу. В главе 1 части I книги «„Голубиная книга“ – священное сказание русского народа» был разобран зафиксированный еще «Ригведой» миф о Варуне и его некогда любимом певце и мудреце Васиштхе, на которого бог, разгневавшись, наслал водянку. Очевидно, что ядро мифа о боге и сначала обласканном, а затем наказанном им певце восходит к периоду индоевропейской общности, но получило в Индии и на Руси свое оригинальное развитие. Общность этого достаточно редкого сюжета еще раз доказывает генетическое родство богов Варуны и Перуна, восходящих к единому прообразу.

Совершенно независимо от былины о тождестве языческого громовержца и Морского царя свидетельствует один заговор, содержащий в себе звуковой намек на имя бога: «Морской глубины царь, пронеси ретиво сердце раба (имя рек) от песков сыпучих, от камней горючиих, заведись в нем гнездо оперунное»[52]. Звуковой намек на имя бога, которому посвящен тот или иной священный текст, был не редкостью в индоевропейской традиции и периодически встречается в РВ. Так составитель заговора совершенно недвусмысленно намекнул, что Морским царем является Перун. Если ведийские гимны говорят о поддержке и защите Варуны, но не конкретизируют, в чем она выражалась, то русские заговоры более подробны в отношении защиты Морским царем снискавшего его благосклонность человека: «И пойду я, раб Божий (имя рек), ко святому морю-Акияну, помолюсь и поклонюсь царю морскому. Отворяется морская пучина, выходит царь морской к рабу Божию (имя рек) на помощь и на пособь, на Божию милость точно. И ставит царь морской железныя тыны от земли до неба, от неба до земли: и около меня, раба Божия (имя рек) ставит и тынит железные тыны от земли до неба, от неба до земли; меня, раба Божия (имя рек) в те же тыны тынит; ёй Божий, и подите вы всякие порчи, всякие прикосы… в морскую пучину, под бел камень, под белой остров, а тамо выходу нень»[53]. Таким образом, защита Перуна мыслилась физически, зримо как огромная железная стена, надежно отгораживающая человека от всех напастей со всех сторон.

Тесная связь Перуна с водой, ассоциировавшейся у многих народов с загробным, потусторонним миром или средством переправы туда, логически подводит нас к связи Перуна и с этой областью мироздания, подтверждаемой и другими источниками. Этот аспект Перуна объективно усиливался также тем, что он был громовержцем, мог убить человека молнией, в его власти было не дать дождя и обречь земледельца на голодную смерть, как бог войны он мог послать поражение и смерть в битве, как морской царь мог утопить человека, и, наконец, он был связан с человеческими жертвоприношениями. Связь воды с загробным миром на Руси следует из различных примеров отечественной традиции. На Русском Севере был распространен обычай «караулить душу»: когда кто-нибудь умирал, рядом с ним ставили чашку с водой, за которой смотрел кто-нибудь из родственников для определения точного момента смерти – считалось, что, когда душа выйдет из тела, вода в сосуде заколышется. Связь душ умерших с водой прослеживается и в ритуальном запрете у русских: «плевать и мочиться в воду – все равно, что матери в глаза», фиксирующемся также и на Волыни: «не можно мочиться у воду, бо батьковi очи засс…». Связь эта, как показывают данные сравнительного языкознания восходит к эпохе индоевропейской общности: и.-е. vel/ver – «вода», но хет. uellu – «загробный мир»; др.-инд. паг – «вода», но др.-инд. naraka – «загробный мир»; и.-е. sei – «лить(ся)», но ирл. sid – «рай»; алб. det – «море», но англ. death – «смерть»; лат. таге – «море», но лат. mors – «смерть»; др.-англ. wael – «река, море», но лит. veliones – «мертвец» и т. д. Следующей после морского царя и завершающей стадией трансформации Перуна в христианский период стал образ водяного. Прежний громовержец даже в сниженном образе низшей демонологии сохранил свой опасный для человека характер. На Руси считалось, что, утопив человека, водяной отрешает душу от тела и берет ее себе на службу, а тело бросает, и оно потом всплывает на поверхности воды. Перун был связан с темной половиной суток, и поэтому широко распространено было поверье, что нельзя купаться после захода солнца, ибо на ночь приходилось усиление деятельности водяного. Наравне с ночью и вся неделя, на которую приходился праздник Ильи-пророка, считалась особо опасной для купания, поскольку именно в это время водяной ищет себе жертвы. Как видим, память о периодических жертвоприношениях Перуну после уничтожения этого обычая перешла в народном сознании на водяного.

У других славянских народов мы также можем видеть следы аналогичной трансформации. В чешских поверьях вода воспринималась как место пребывания душ людей до и после их земной жизни. До рождения души детей сидят в каменных горах или плавают в прудах, реках и источниках, словно рыбки, а когда ребенку приходит время появиться на свет, какая-нибудь птица берет его в клюв и приносит его в дом через открытое окно или дымовую трубу. Души утопших, по чешским поверьям, оказываются во власти водяного, который держит их под водой в перевернутых горшках, а когда душе утопшего удается ускользнуть, то она выходит из воды в виде пузыря. Последнее представление было обусловлено особенностями славянского погребального обряда в языческие времена, также связанного с Перуном. Вот каким он предстает археологам по результатам раскопок в Псковско-новгородском регионе: «Могильники с длинными курганами почти всегда находятся на берегах рек и озер. ‹…› В длинных курганах встречаются как урновые, так и безурновые захоронения. В первом случае сожженные кости или помещались в глиняную урну, или прикрывались горшком, опрокинутым вверх дном. Иногда захоронения сопровождаются двумя сосудами, при этом обычно большим горшком прикрыт меньший, наполненный остатками трупосожжения»[54]. Обычай располагать места захоронений у воды и покрывать остатки кремации перевернутым вверх дном горшком объясняет причину возникновения чешского поверья.

В тексте договора 945 г. было записано, что в случае его нарушения русам-христианам грядет смерть от бога и осуждение на погибель в загробной жизни, а русы-язычники «…да не имуть помощи от бога ни от Перуна, да не ущитятся щиты своими, и да посѣчени будуть мечи своими, от стрѣлъ и от иного оружья своего, и да будут раби въ весь вѣкъ в будущий»[55]. Подобная формула нам уже встречалась в цитированном договоре Святослава 971 г., где говорилось, что в случае нарушения договора и роты русы навлекут на себя проклятие Перуна и Волоса, пожелтеют, как золото, и будут иссечены своим оружием. Сопоставление двух договоров позволяет нам пролить свет на взаимоотношения Перуна и воинов: в обычное время бог помогает людям, дает им защиту, а в случае нарушения ими договора и роты, гарантом которой выступает Перун, они не только лишаются его помощи, но и навлекают на себя его гнев и проклятие. Далее, человеческое оружие находится в полном ведении Перуна как бога войны, и в случае нарушения клятвы, подрывающей мировой порядок, оно немедленно обратится против клятвопреступников. Очевидно, обратить мечи и стрелы против их хозяев русский громовержец мог с помощью своей колдовской силы, что напоминает нам майю индийского Варуны. О тесной связи последнего с оружием свидетельствует то, что в санскрите слово varana или varuпа означало «особое магическое заклятие, произносимое над оружием»[56].Однако, как отмечает В.Н. Топоров, с клятвой оказывается связан и ведийский вселенский закон: «Сакральный аспект rta тем более не вызывает сомнений, и, опуская многое важное, здесь уместно сослаться на связь rta с клятвой как выражение верности (соответствия) соединяемым элементам и, следовательно, как образом и самой rta и управляемого ею Космоса, а также на исключительно широкое использование элемента rta – в сакральном именослове. Архаичность этой традиции подтверждается, по меньшей мере, индо-иранскими ее истоками»[57].

Образ стрелы, поражающей своего владельца, глубоко укоренен в русском и, беря шире, славянском фольклоре. В отечественных заговорах он неоднократно встречается даже после внедрения в военное дело огнестрельного оружия: «…Воротитеся, желесца (железные наконечники стрел), к тому, кто вами стреляет, а к рабу божию имярек не ходите. Подите ушима и боком…» (сибирский воинский заговор XVIII в.); «Воротитесь вы, желесца, острием на старого государя, а к тому рабу божию имярек – ушима…» (Великоустюжский сборник XVII в.); «Полети ты, костяная стрела, к старом хозяину, к колдуну и ведуну. Отколе пришло, тамо и поди» (текст начала XIX в.)[58]. Заговорные тексты не содержат ответа на вопрос, почему стрела должна поразить своего хозяина, однако договор с Византией раскрывает эту причину – нарушение стрелком роты. Поскольку молнии являлись стрелами Перуна и именно он выступал небесным гарантом договора 945 г., становится очевидным, что именно этот бог в конечном итоге стоит за данным представлением и своей волшебной силой изменяет направление полета стрелы. Рассматриваемый образ был настолько устойчивым в народном сознании, что вновь возникает во время Второй мировой войны в песне болгарских партизан о гибели Гитлера под Москвой:

Судя по всему, подобный образ в партизанском фольклоре появляется не случайно: Гитлер вероломно нарушил заключенный с Кремлем договор о ненападении и поэтому, согласно славянским представлениям о высшей справедливости, при выстреле в обманутую сторону должен был погибнуть от собственной руки. Поскольку мифологический образ, впервые зафиксированный в 40-х годах X в., благополучно доживает до 40-х годов XX века, подобная тысячелетняя устойчивость предполагает чрезвычайно архаичные истоки. И действительно, у индоевропейцев в эпоху их единства изо всего оружия, насколько мы можем судить, именно лук был в наибольшей степени связан с вселенским законом. Во всяком случае, РВ утверждает, что именно рита направляет его тетиву:

Само имя Брахманаспати означает «господин молитвы», а молитва, как показано выше, была создана именно Варуной. Генетическое сходство между обоими персонажами еще более усиливается, если учесть, что вооруженный луком со стрелами, дубиной грома и топором Брихаспати восходит «на сверкающую колесницу (вселенского) закона» (РВ II.23.2), громом разгоняет тьму, испепеляет врагов и является «сокрушителем зла при поддержании великого (вселенского) закона» (РВ II.23.17). Именно его ведийские арии призывают «как хранителя (наших) тел» (РВ II.23.8) и просят: «Самым жарким пламенем спали ракшасов» (РВ II.23.14). Очевидно, что после того, как Индра оттеснил Варуну на второй план, часть атрибутов и функций бывшего громовержца отошли к Брахманаспати.

Возвращаясь вновь к договору 945 г., остается отметить, что слова «и да будут рабами всю свою загробную жизнь», стоящие в перечне наказаний Перуна клятвопреступникам, и их отсутствие в договоре 971 г., где вновь фигурирует пара Перун – Волос, указывает нам, что на загробный мир распространяется власть только одного Перуна, а не Волоса. Сам вид этого наказания не мог быть включен в договор по аналогии с перечнем наказаний для клятвопреступников-христиан, для которых была предусмотрена погибель на том свете. Само понятие рабства в загробной жизни в христианстве отсутствует и, безусловно, является влиянием языческой мифологии, пережитки которой отразились в рассмотренных выше славянских поверьях о водяном.

Кроме того, у нас есть независимые свидетельства, подтверждающие широкое бытование этого языческого представления в русской дружинной среде: «О тавроскифах (русских. – М.С.) рассказывают еще и то, что они вплоть до нынешних времен никогда не сдаются врагам даже побежденные, – когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают. Они поступают так, основываясь на следующем убеждении: убитые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлучения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служения, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть. Вот какое убеждение владеет ими»[60]. Эти данные византийского историка полностью перекликаются со сведениями мусульманского писателя Ибн Мискавейха, описавшего поход русов на Бердаа в 943–944 гг.: «…Слышал я от многих, что пять людей русов собрались в одном из садов Бердаа; среди них был безбородый юноша, чистый лицом, сын одного из начальников, а с ними несколько женщин-пленниц. Узнав об их присутствии, мусульмане окружили сад. Собралось большое число Делеймитов и других, чтобы сразиться с этими пятью людьми.

Они старались получить хотя бы одного пленного из них, но не было к нему подступа, ибо не сдавался ни один из них. И до тех пор не могли они быть убиты, пока не убивали в несколько раз большее число мусульман.

Безбородый юноша был последним, оставшимся в живых. Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое было близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым»[61].

Итак, мы видим, что выбор смерти, а не постыдного плена или гибели от рук неприятелей, который неоднократно делали русские воины, восходит к языческой эпохе. В основе этого лежит образ Перуна, карающего трусов, неумелых воинов и клятвопреступников не только в этой, но и в той жизни и делающего их рабами в загробном мире. С другой стороны, отважным воинам, почтившим его жертвоприношениями, Перун для свершения славных подвигов даровал сверхчеловеческие силы. В этом отношении показателен заключительный эпизод балканских войн Святослава.

Поредевшая в боях и насчитывающая всего лишь несколько тысяч человек (на момент прибытия в Болгарию численность ее равнялась десяти тысячам), русская дружина была осажена в Доростоле стотысячным византийским войском, руководимым самим императором и поэтому включающим в себя лучшие силы ромеев. Осада была длительная, и русы ослабевали от голода и непрерывных приступов, в то время как к византийскому войску, по словам их историка Скилицы, «каждый день притекали, как из неисчерпаемого источника, всевозможные блага и постоянно присоединялись конные и пешие силы». Теряя воинов в стычках и страдая от действия осадных машин, русы выдержали более чем 66-дневную осаду и в ночь с 20 на 21 июля отпраздновали праздник Перуна, описание которого, сделанное Львом Диаконом, было приведено выше. На следующий день после жертвоприношений в честь фомовержца русская дружина вышла из города, закрыла за собой ворота и яростно бросилась на превосходящее ее по численности в 10–20 раз византийское войско. И случилось невероятное: ромеи дрогнули и начали отступать. Видя, что сражение вот-вот будет проиграно, сам император со своей отборной гвардией бросился в битву и принял на себя главный удар. Специально приставленные носильщики обнесли утомленное греческое воинство водой и вином. Но и это не спасло положения: русы продолжали теснить врага, и гордые наследники римлян были вынуждены отходить. Неизвестно, чем бы все это кончилось, но внезапно разразившийся ураган, забивавший глаза воинов пылью, заставил противников прекратить битву и разойтись. Все византийские историки – очевидцы этого сражения отмечают необычайно высокий духовный порыв, охвативший русов в тот день: Лев Диакон пишет о «необыкновенном воодушевлении» и «чудовищном натиске» русских дружинников, а Скилица констатирует их небывалую отвагу, равно как и то, что в этой битве они «сражались с большим жаром, нежели ранее». Именно из-за огромных потерь в этом бою император Иоанн Цимисхий и был вынужден заключить со Святославом почетный мир, несмотря на свое многократное превосходство. Очевидно, что колоссальный всплеск героического духа дружинников русского князя в битве 21 июля, придавший им силы для этой титанической борьбы, исходил от отпразднованного ими в предыдущую ночь праздника Перуна.

Следует также отметить и социальный аспект Перуна, бывшего, как уже давно установлено исследователями, богом войны и покровителем князя и его дружины. Об этом свидетельствуют многие данные, часть из которых была приведена выше. Русские князья и их дружины клянутся прежде всего им, а в договоре Игоря – только им одним из всего сонма языческих божеств. Это отчетливо указывает на тот социальный слой, с которым Перун был в первую очередь связан. Связь со своим небесным патроном Игорь пытался подчеркнуть с помощью числовой магии. Четверка была священным числом громовержца, и в свете этого становится понятной описанная Ибн Фадланом картина: «Из обычаев русского царя есть то, что во дворце с ним находится четыреста человек из храбрых сподвижников его и верных ему людей, они умирают при его смерти и подвергают себя смерти за него. ‹…› Эти четыреста человек сидят под его престолом; престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек (назначенных) для его постели, и иногда он сочетается с одной из них в присутствии упомянутых сподвижников»[62].

О чрезвычайно высоком статусе этого бога говорит и то, что в Болгарии он воспринимался как одетый в багряницу «краль Перун» с венцом на голове, а в русском фольклоре он превращается в морского царя или «высокого царя» Соловецкого сборника. О его функциях как бога войны говорит то, что при даче роты князь и дружина складывают свое оружие к подножию его идола и, как видно из двух договоров, человеческое оружие находится в полном ведении Перуна. Сам бог представлялся то со стрелами-молниями, то с копьем, то (в Новгороде) с палицей.

Необходимо подчеркнуть, что разительное сходство между Перуном и Варуной наблюдается даже в мелочах, которые явно не могли быть результатом независимого развития этих образов. Так, например, летописи рассказывают, что в 988 г. Добрыня насильно крестил Новгород «и требище разори и Перуна посече и повеле въврещи в Волхов. И повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе… и вринуша его в Волхов. Он же (идол Перуна. – М.С.), пловя сквозе великый мост, верже палицю свою, рече: „На сем мя поминают новгородскыя дети“ (ею же и ныне безумнее убивающеся утеху творять бесомъ)»[63]. Возможно, что эта легенда о палице божества, брошенной на мост через Волхов, – отголосок древних ритуальных боев, устраивавшихся в честь Перуна – бога войны. Симптоматично и примечание летописца-христианина, считавшего традиционные бои новгородцев на этом мосту не просто безумством, но утехой бесам – древним языческим богам. Кроме того, это известие свидетельствует о том, что основным оружием громовержца на севере Руси считалась палица.

В Индии в эпоху Вед наиболее характерным для Варуны оружием, упоминаемым в РВ, были путы, а палица, в результате расщепления исходного образа громовержца, стала соотноситься с Индрой и Брахманаспати. Однако этот архаический атрибут возвращается к этому богу в «Махабхарате»: «Тот отважный царь Шрутаюдха был сыном Варуны, а матерью ему была великая река Парнаша, с холодными водами. И его мать, обратившись к Варуне ради своего сына, сказала: „Пусть этот сын мой будет неуязвим для врагов на Земле!“ И Варуна, довольный (ею), промолвил: „Я дам ему дар, благотворный для него, – небесное оружие, благодаря которому этот сын твой будет всегда неуязвим! В действительности же для каждого человека никогда не может быть бессмертия. Всякому родившемуся (на Земле) должно неизбежно умереть, о превосходнейшая из рек! Однако этот (сын твой) всегда будет неодолим для врагов в сражениях, благодаря мощи этого оружия. Да рассеется лихорадка твоего сердца!“ Сказав так, Варуна дал ему палицу, сопровожденную мантрами. Обретя ее, Шрутаюдха стал непобедим во всем мире. И все же ему снова сказал прославленный владыка вод: „Эту (палицу) не следует метать в того, кто не сражается в битве, иначе она упадет на тебя же самого!“»[64]. В этом фрагменте индийского героического эпоса мы видим целый набор представлений, характерных на Руси для Перуна. Это и палица как небесное оружие бога вод, и даруемая им воинская неуязвимость в бою, и мотив метательного оружия, поражающего своего владельца, преступившего моральный запрет. Очевидно, первоначально этим оружием была не палица, а стрела, поскольку в РВ именно Варуну арии молят:

Еще одним атрибутом Варуны в РВ была бочка, с помощью которой он орошает землю дождем:

Однако эта символика была известна и у славян. Летопись все того же Новгорода под 1358 г. сообщает, что «того же лѣта цѣловаша (новгородцы) бочек не бити», а Никоновская летопись конкретизирует это известие: «того же лѣта новгородцы утвердишась межи собою крестнымъ цьѣлованiемъ, чтобъ имъ игранiя бѣсовскаго не любити и бочекъ не бити»[65]. Судя по летописным сообщениям, битье бочек представляло из себя древний языческий ритуал («бесовское играние»), имевший общегородское значение, поскольку все население города было приведено к особо торжественной христианской присяге для отказа от него. Учитывая то, что Новгород часто страдал от неурожаев, а бочка была связана с водой, можно предположить, что здесь перед нами магический ритуал вызывания дождя, основанный, как это неоднократно бывало в славянском язычестве, на связи между аналогичными земными и небесными предметами. По всей видимости, небесная бочка принадлежала богу мировых вод Перуну, поскольку именно его ритуальным оружием – палицей – разбивались бочки у других славянских народов, у которых этот ритуал почти превратился в народную игру: «Обычай этот доныне известен у хорутан, в Зильской долине: там в каждой деревне стоит на площади всеми чтимая липа; к этому дереву привешивается бочка; юнаки выезжают на конях, с палицами в руках, скачут вокруг липы и стараются на всем скаку попасть палицею в дно бочки, которая наконец и рассыпается на части. Пока юнаки выказывают ловкость и силу своих ударов, остальные жители поют обрядовые песни»[66].

Память о том, что Перун, верховный бог Древней Руси, мог принимать облик дракона, хранилась в нашей стране очень долго. Так, еще в 1859 г. П. Якушкин записал от одного старика легенду о происхождении Перынского скита под Новгородом: «А вот видишь ты, какое дело было, – начал рассказчик, – был зверь-змияка, этот зверь-змияка жил на этом самом месте, вот где теперь скит святой стоит, Перюньский. Кажинную ночь этот зверь-змияка ходил спать в Ильмень-озеро с Волховскою коровницею. Перешел змияка жить в самый Новгород; а на ту пору и народился Володимир-князь в Киеве; тот самый Володимир-князь, что привел Руссею в веру крещенную. Сказал Володимир-князь: „всей земле Русской – креститься“. Ну и Новгород – тожь. Новгород окрестился. Черту с Богом не жить: Новый-Город схватил змияку Перюна, да и бросил его в Волхов. Черт силен: поплыл не вниз по реке, а в гору – к Ильмень-озеру; подплыл к самому своему жилью, да и на берег! Володимир-князь велел на том месте церковь рубить, а дьявола опять в воду. Срубили церковь: Перюну и ходу нет! От того эта церковь назвалась Перюньскою; да и сам скит тоже Перюньский»[67]. Как уже отмечалось, в Перыни действительно стояло капище Перуна, впоследствии разрушенное христианами, возведшими на этом месте церковь. Обстоятельства изгнания Перюна в рассказе весьма сходны с летописным известием о свержении идола Перуна; принципиально новой чертой является изображение громовержца в виде «зверя-змияки» и его связь в этом облике с женщиной. Достоверность этого сообщения о драконьей ипостаси громовержца подтверждается археологическими раскопками Новгорода, в котором головы драконов достаточно часто украшают собой ручки ковшей, кровли домов и ритуальные жезлы. Касаясь причин помещения этого символа на сосуды для воды, В.М. Василенко отмечает: «Мы не знаем точно значения змия-дракона, но можем догадываться о том, что оно было положительным, иначе не стали бы держать его в своем доме новгородцы, не стали бы украшать его изображениями предметы своего быта – ковши, сосуды для воды, браги и меда. ‹…› Изображение змиев-драконов не сразу ушло из быта новгородцев, где они, конечно, были не только украшением, но и своеобразным оберегом: охраняли от зла, способствовали благополучию»[68]. Данная ипостась верховного бога была общерусской, а не местной новгородской. В этом нас убеждают данные полоцкого и муромского фольклора, сохранившего для нас древний мотив сочетания дракона с княгиней.

Этот образ органично сочетал в себе крайние точки мироздания – в нем громовержец мог как лежать в глубине вод, так и заглатывать солнце в высоте неба. С другой стороны, и ведийский гимн отмечает, что Варуна «наделен силой превращений» (РВ VI.48.14). Как мы помним, бог Индра в РВ также был наделен силой превращений, однако в этом гимне он фигурирует как «богатый силой духа». Кроме них данный гимн также упоминает Агни, Марутов, Арьямана, Вишну и Пушана, однако интересующее нас качество он отмечает только у Варуны, из чего следует, что из всех этих богов способность к превращениям, которой могли бы обладать и другие небожители, относилась в первую очередь к нему. Это и неудивительно, поскольку, как отмечалось выше, именно он обладал майей – магической силой, дающей, помимо прочего, возможность изменять свой вид. Во что конкретно мог превращаться Варуна, гимн не уточняет, однако этот пробел вполне компенсирует обращенная к богам просьба ариев в другом гимне данной мандалы:

Варуна, как было сказано в самом начале главы, был не просто великим богом – он был одним из двух верховных богов. Именно от него во многом зависел срок жизни человека и именно его временем были ночи, о процветании в период которых так заботились слагатели гимна. С учетом того, что сила превращений относилась в первую очередь к нему, мы смело можем отнести к нему и эпитет «змеиная сила», что лишний раз подчеркивает его сходство с верховным богом славян.

Данных о внешнем облике Волоса или о его социальных связях в нашем распоряжении крайне мало, гораздо меньше, чем о Перуне. С его именем связано славянское название Плеяд, которые русские называли Волосынями, болгары – Власици или Власците, а хорваты и сербы – Влаши. То обстоятельство, что в «Авесте» Плеяды называются Регапе, лишний раз свидетельствует о теснейшей связи обоих верховных славянских богов даже на астральном уровне, равно как и о том, что эта связь зародилась в индоевропейский период. На Руси достаточно долго сохранялся обычай по окончании уборки хлеба оставлять в дар этому богу несжатыми несколько стеблей хлебных злаков, которые завязывались, по древнему поверью, «Волосу на бородку». В ее честь восточные славяне пели обрядовые земледельческие песни типа «Ой, чья же то борода черным шелком увита, серебром-золотом увита». Впрочем, завязывание аналогичных бородок фиксируется и в честь Ильи-пророка. Судя по всему, Волос был и покровителем скота как частного выражения богатства. В одной словацкой песне поется «пасли овцы велесы», но под влиянием христианства в чешских текстах XVI–XVII вв. слово «велес» означает уже «злой дух».

В 922 г. в составе специального посольства, посланного для обращения волжских булгар в ислам, на Волгу прибыл Ахмед ибн Фадлан, оставивший подробное описание встреченных им там русских купцов. Любознательный мусульманский путешественник так изображает их обращение к богам перед началом торговли: «Во время прибытия их судов к якорному месту, каждый из них выходит, имея с собой хлеб, мясо, молоко, лук и горячий напиток (мед), подходит к высокому вставленному столбу, имеющему лицо, похожее на человеческое, а кругом его малые изображения, позади этих изображений вставлены в землю высокие столбы. Он же подходит к большому изображению, простирается перед ним и говорит: о господине! я пришел издалека, со мной девушек – столько и столько-то голов, соболей – столько и столько-то шкур, пока не упоминает все, что он привез с собой из своего товара. Затем он говорит: этот подарок принес я тебе, и оставляет принесенное им пред столбом, говоря: желаю, чтоб ты мне доставил купца с динарами и диргемами, который купил бы у меня все, что желаю (продать) и не прекословил бы мне во всем, что я ему ни скажу (не торговался бы); после он удаляется. Если продажа бывает затруднительна и время ее продолжается долго, то он возвращается с другими подарками во второй, в третий раз, и если желаемое им все еще промедляется, то он приносит одному из тех малых изображений подарок и просит его о ходатайстве, говоря: эти суть жены господина нашего и его дочери, и он не пропускает ни одного изображения, которого не просил бы и не молил бы о ходатайстве и не кланялся бы ему униженно. Часто же продажа бывает ему легка, и когда он продаст, говорит: господин мой исполнил мое желание, должно вознаградить его за то. И берет он известное число рогатого скота и овец, убивает их, часть мяса раздает бедным, остальное же приносит и бросает пред большим столбом и малыми, его окружающими, и вешает головы рогатого скота и овец на столбы, вставленные в земле, а когда настает ночь, то приходят собаки и съедают это, тогда тот, который это сделал, говорит: мой господин соблаговолил ко мне и съел мой подарок»[69].

Целый ряд соображений говорит о том, что идол, которому молились русские купцы на Волге, был не Перун, а «скотий бог» Волос. Описанного Ибн Фадланом бога просят об удаче в торговле, о получении богатства, о денежной сделке. Перечень жертв ему точно определен с самого начала, и нет ни малейшего намека на гадание, столь свойственное Перуну. Обращает на себя внимание и то, что первая, самая главная жертва совершенно бескровна. Помимо этого купец фактически вступает с богом в договорные отношения: ты мне пошлешь богатого купца, с которым можно было бы легко сторговаться, а я тебя отблагодарю богатой жертвой. В заключительном жертвоприношении богу закалывается какой-то рогатый скот и овцы, связанные с Велесом в словацкой песне, в то время как быки, традиционно посвящаемые громовержцу, не упоминаются. Стоит вспомнить, что и в Киеве идол Перуна стоял около княжеского терема, а идол Волоса – на Подоле у торговых пристаней Почайны. Все это свидетельствует о том, что Волос, изначально являвшийся богом договора, постепенно трансформировался в бога торговли, за которой стояла лишь одна разновидность договора как такового. Можно предположить, что произошло это относительно поздно, в результате того, что крупная международная торговля с Византией и мусульманским Востоком стала играть заметную роль в жизни Древнерусского государства.

Однако помимо связи Волоса с материальным богатством имеются данные о связи этого бога с богатством иного рода – духовным. Автор «Слова о полку Игореве» восклицает:

Вещий Боян, мистический характер творчества которого был разобран выше, называется здесь внуком Велеса, выступающего в данном контексте в роли прародителя и, возможно, покровителя тесно связанных с языческими волхвами певцов. Одним из значений слова «вещий» было «прорицающий будущее». Конкретный механизм этого прорицания, и притом именно волхва святилища Волоса, описан в «Сказании о построении града Ярославля»: «Сей волхв, яко пестун диавола, мудрствуя силою исконного врага, по исходящему воскурения жертвенного разумева и вся тайная и глагола словеса приключишмся ту человецем, яко словеса сего Волоса. И вельми почтен бысть сей волхв у языцев»[71]. Стоит отметить, что в древнерусском языке слово «волшебник» писалось как вълсвъникь и, возможно, указывало на связь Волоса с этим сословием на этимологическом уровне. Кроме того, данные языка свидетельствуют и о связи этого бога с властью в каком-то ее проявлении: диалектное волос означает «власть», волосить – «властвовать, управлять», велес – «повелитель, распорядитель, указчик», а объединение нескольких деревень именовалось волостью, т. е. административно-территориальной единицей. Хотя данных в этом отношении крайне мало, можно высказать осторожное предположение, что первоначально Волос олицетворял духовную власть и был связан с волхвами, ее носителями, и лишь впоследствии появилась его связь с торговым договором и материальным богатством.

Мы видели, что различные источники указывают на достаточно прочные связи Перуна и Волоса и выделяют эту пару из среды остальных славянских языческих богов. Однако ни один из этих источников даже косвенно не указывает на какую-либо вражду или соперничество этих обоих богов, на их противопоставление как хорошего и плохого начала. В этой связи необходимо отметить принципиальную ошибку В.В. Иванова и В.Н. Топорова, совершенно безосновательно объявивших «реконструированный» ими поединок Перуна с Волосом «основным мифом» славянской мифологии. К сожалению, эта ошибочная реконструкция получила довольно широкое распространение в научной литературе. Вот как излагают содержание «мифа» его авторы: «Они связаны между собой как участники грозового мифа: бог грозы Перун, обитающий на небе, на вершине горы, преследует своего змеевидного врага, живущего внизу, на земле. Причина их распри – похищение Велесом скота, людей, а в некоторых вариантах – жен Громовержца… Победа заканчивается дождем, приносящим плодородие»[72]. Какова же научная ценность и обоснованность столь широко разрекламированной реконструкции? Вновь предоставим слово самим авторам: «В древнерусских текстах содержатся указания на некоторые отмеченные выше атрибуты Перуна, но нет мотива борьбы с противником. Этот последний может быть реконструирован в самом гипотетическом виде, во-первых, на основании ряда различительных признаков, позволяющих предположить наличие противоположных признаков у врага Перуна, во-вторых, на основании более поздних формул типа проклятий, где выступает предикат (со значением „бить“, „поразить“) с двумя местами, одно из которых заполнено именем Перуна, а второе образует ту пустую клетку, которую следует заполнить на основании косвенных источников»[73].

Во-первых, мы вправе ожидать от «основного мифа» славянского язычества гораздо большей степени сохранности в народной культуре. Мы видели, что целый ряд функций и представлений о Перуне (не говоря уже о сакральном тексте «Голубиной книги») под очень тонкой христианской оболочкой сохранялись в народе очень долго, вплоть до XIX–XX вв. Здесь же сохранность мифа настолько ничтожна, что он «может быть реконструирован в самом гипотетичном виде» на основании более чем шатких соображений. Во-вторых, проклятия типа «чтоб тебя Перун убил» вполне могут быть объяснены грозным и опасным для человека характером этого бога, а вовсе не требуют изобретения особого мифа. В-третьих, хотя авторы реконструкции категорично связывают Перуна с верхом, а его змеевидного противника с низом, трактуя это чуть ли не как основную оппозицию, мы видели, что Перун был одновременно связан и с верхом, и с низом, в результате чего данная оппозиция во многом сводится на нет и оказывается надуманной. Хотя в части сравнительно поздних текстов Илья-пророк действительно гонит или поражает змея, не будем забывать, что и сам Перун временами оборачивался драконом. Кроме того, никакие источники не указывают на наличие у Перуна, в отличие от «скотьего бога» Волоса, какого-либо скота, так что тезис о его похищении у громовержца выглядит более чем сомнительно. Если изложенная выше интерпретация сообщения Ибн Фадлана о жертвоприношении русских купцов верна, то вряд ли у имевшего многих жен Волоса была необходимость дополнительно похищать еще и жен Перуна. В-четвертых, пустая клетка с именем противника Перуна заполняется В.В. Ивановым и В.Н. Топоровым за счет широкого некритичного привлечения балтской мифологии без тщательного анализа наличия у восточных славян сходных представлений. Приведенные выше сравнения индийской и иранской мифологий показывают, что даже в близкородственных традициях одни и те же персонажи могли восприниматься диаметрально противоположным образом. Кроме того, следует отметить, что часть самих прибалтийских исследователей понимают и интерпретируют материалы своей мифологии подчас совершенно иным образом, чем В.В. Иванов и В.Н. Топоров. Так, например, последние утверждают, что славянский Перун имеет много общих черт с балтийским Перкунасом, а Ю.-С.А. Лаучюте, констатируя произвольность многих якобы неоспоримых балто-славянских параллелей, отмечает: «Поэтому из работы в работу кочуют такие примеры якобы балто-славянских эксклюзивных изглосс, как… лит. perkunas „гром“; имя бога грома по словообразовательным и фонетическим причинам не сводимо к одному архетипу с др.-русск. Перунъ „бог грома“ и т. д.»[74]. Не все так просто и с противником Перкунаса Велнясом или Вяльнясом (в литовском букв. «черт»). В литовском фольклоре это самый популярный персонаж, о котором Н. Велюс пишет следующее: «История этого образа в народной культуре осложнена к тому же позднейшими наслоениями – своеобразной контаминацией с персонажем в христианстве, олицетворяющим злое начало. На самом же деле с этим последним фольклорный вяльняс имеет не много общего. Фольклорный вяльняс – это архаичный персонаж литовской мифологии, составляющий одну из ее доминант»[75]. Не вдаваясь в детальную критику выдвинутой двумя учеными «реконструкции», отметим лишь, что она находится в вопиющем противоречии с одним из наиболее надежных видов источников наших знаний о Перуне и Волосе – договорами языческой Руси с Византией. Если принять за основу гипотезу о вражде или поединке Перуна и Волоса, то становится совершенно непонятно, как могли русские князья дважды одновременно клясться этими богами и делать их гарантами важнейших международных договоров. Это был бы такой же абсурд, как если бы христианин клялся одновременно богом и сатаной, а индиец – громовержцем Индрой и его противником змеем Вритрой. В таком случае оставалась бы абсолютно непонятной связь этих двух богов с клятвой и ротой, прослеженная выше.

Завершая мифологический обзор, мы теперь можем ответить на вопрос, насколько соответствуют данные о русском язычестве принципиальной схеме Ж. Дюмезиля о двух верховных богах индоевропейцев, опирающейся прежде всего на индийский материал. В первую очередь, отметим имеющиеся существенные расхождения. Так, у индийского Варуны, в том виде, в каком он был зафиксирован в РВ, нет функций громовержца и бога войны, столь характерных для Перуна. В эпоху Вед носителем этих функций был бог Индра. Однако это несоответствие может быть объяснено тем, что индийская мифология находилась на иной стадии развития, чем русская, которая в ряде моментов была более близка к индоевропейской. Следы этих функций у Варуны в РВ были рассмотрены выше, в 1 части книги «„Голубиная книга“ – священное сказание русского народа», а сами они в процессе дальнейшего развития индийской мифологии, но еще до окончательной кодификации «Ригведы» перешли к Индре и Брахманаспати – более энергичным и более молодым, по сравнению с Варуной и Митрой, богам. Сравнительный анализ русской и индийской традиций в первой части позволил нам проследить путь эволюции Индры от зверя к антропоморфному божеству. В РВ также имеются указания на несколько натянутые отношения между Варуной и Индрой, каждый из которых претендует на главенствующее место среди богов. Во всяком случае, зафиксированное развитие индийской мифологии совершенно отчетливо указывает на непрерывную тенденцию постепенного снижения роли и значения Варуны, который по мере появления все новых богов превращался из верховного бога в заурядного бога моря, теряя свое былое главенство в пантеоне. Аналогичная участь постигла в конце концов и Индру. Поэтому мы с большой долей вероятности можем предположить, что процесс понижения роли Варуны и утраты им части своих функций начался еще до окончательного сложения РВ. Процесс последующего отхода от исходного архетипа мы можем наблюдать и у русского Волоса, который из бога согласия и договора в последнюю эпоху языческой Руси быстро эволюционировал в сторону бога торгового договора, т. е. сферы деятельности не первого, а третьего сословия. Однако подобная трансформация не могла произойти ранее возникновения Волжского торгового пути и пути «из варяг в греки», когда значение международной торговли для восточных славян резко повысилось. Понятно, что данный экономический процесс, равно как и его отражение в религиозной сфере, произошел сравнительно поздно.

Во всем остальном мы наблюдаем удивительное совпадение между русской и индийской парами. Бросается в глаза резкое количественное неравенство дошедших до нас данных о Перуне и Волосе, что на индийском материале объяснялось разным отношением богов к человеку. Этот вывод верен и для русской мифологии. Нет ни малейшего намека на вражду или соперничество Перуна и Волоса, которые не противопоставлены друг другу как добро и зло, олицетворения хорошего и плохого начала. Если общей, объединяющей функцией Варуны и Митры была охрана и поддержание риты, то единственной совместной деятельностью Перуна и Волоса, известной нам по русским источникам, была гарантия соблюдения русами международных договоров и роты. Как и Варуна, Перун имеет грозный, опасный для человека, непредсказуемый и карающий за нарушение закона характер. Оба бога тесно связаны с мировыми водами, дождем, ночью и царством мертвых. На происхождение Перуна и Варуны от единого индоевропейского прообраза наглядно указывает более чем редкий мифологический сюжет о взаимоотношениях бога с облагодетельствованным, а затем наказанным им певцом, а также ряд специфичных общих черт в виде палицы, небесной бочки и временами принимаемого ими драконьего обличия. С другой стороны, как Митра, так и Волос имеют репутацию щедрых божеств, об опасности со стороны которых для человека ничего не говорится. Что касается неантагонистического противопоставления Перуна и Волоса, то и здесь мы имеем две точные и весьма редкие параллели с Варуной и Митрой: речь идет об их противопоставлении в русской мифологии в плане «вода – земля» и «князь и воины – жрецы». Все это дает нам основание заключить, что, за исключением утраченных Варуной в ведийский период функций громовержца и бога войны, имеющиеся в нашем распоряжении данные о русском язычестве абсолютно точно вписываются в принципиальную схему Ж. Дюмезиля и пара Перун-Волос на Руси является точной типологической параллелью пары Варуна-Митра в Индии, причем обе пары должны восходить к единому индоевропейскому прообразу двух верховных богов. Но если главной объединяющей функцией Митры и Варуны была охрана и поддержание вселенского закона, то приходится утверждать, что именно эта важнейшая функция, от которой зависело само существование Космоса, обуславливала образование пары Перун-Волос. А из этого с непреложностью следует, что индийская puma и русская рота являются родственными однокорневыми словами, также восходящими к единому индоевропейскому термину, и что первоначально рота у славян обозначала вселенский закон и в этом качестве являлась одним из важнейших понятий русского язычества.

Поскольку рита/рота восходят к индоевропейскому термину, мы вправе ожидать следов этого понятия и у других народов данной языковой семьи, что должно окончательно подтвердить выдвинутую нами гипотезу. Рассмотрению этих индоевропейских параллелей будет посвящена глава 3, а пока мы посмотрим, есть ли в русском материале черты, подтверждающие значение роты как великого всемирного закона, равно как и ее языческий характер.