Глава вторая
Ведуны
Близился второй год нового, семнадцатого столетия. Страх, который довлел над россиянами в конце прошедшего века, рожденный предсказаниями о великом Божьем гневе, уже развеялся. Конец света, как предвещали колдуны и ведьмы на площадях и папертях соборов и церквей, не наступил. И жизнь, постепенно одолевая страх последних лет, входила в свою колею. Но москвитян волновало всю весну и лето не только то, что их миновал гнев Божий, а страсти, которые разгорелись вокруг известного всей Москве рода Романовых.
Вот уже несколько месяцев дьяки Разбойного приказа строчили обвинения на братьев Никитичей в злочинстве против государя. А конца сему следствию не было видно. Москвитяне жалели Романовых. Возле их палат на Варварке ежедень собирались толпы горожан, судили и рядили на все голоса. И все надеялись, что царь Борис снимет наконец опалу с Романовых, выпустит их на свободу, а с ними и четверть Москвы сродников. Это была шутка, но горькая, по тюрьмам и правда томились в эту пору тысячи россиян. Ждали возвращения милосердных князей и сотни нищих, бездомных. У их ворот бедолаги часто находили короба с горячими и вкусными пирогами с потрохами и капустой. Сколько их, нищих, неимущих приходило утолить голод к княжеским воротам.
И почти каждый день на Варваркино торжище, что близ подворья Романовых, приходили ведуны Сильвестр и Катерина. И только слушали, внимали всему тому, о чем говорил народ, сами ни с кем не вступая в разговоры. К тому же они прятали свои лица, меняли свой облик. Ведун Сильвестр появлялся в старом охабне, каждый раз в другом, капюшон на голову натягивал, рыжей бороды не носил, а вместо нее пегий клин выставлял, зеленые глаза прятал под мохнатыми сизыми бровями. И Катерина ходила по торжищу, упрятав голову в платки-хустки так, что никто не мог увидеть ее красивого лица, ее огненно-рыжих кос и обжигающих, зеленых, как и у Сильвестра, глаз.
Знали Сильвестр и Катерина, что в Москву собрались многие холопы и дворовые люди, крестьяне из вотчинных сел и деревень рода Романовых, коих немало имелось по России. И ведуны искали средь них преданных Романовым людей, дабы в нужный час взять их в помощь, коя могла потребоваться. Катерине и Сильвестру помогал монах Яков, который до того, как принять постриг, долгие годы служил Романовым. Яков побывал во всех княжеских вотчинах, знал сотни холопов и крестьян, приписанных к княжеским землям. В тот день, как Катерине удалось встретить Якова да как разговорились, он сказал ей:
– Ведаю, благая Катерина, что тебе близок князь Федор, мой благодетель. И силу твою ведаю. Потому Христом Богом прошу порадеть за князя и спасти его от жестокого прикрута и опалы.
– Тебе спасибо, Яков, что сам радеешь и скорбишь за князей Романовых. Да помни, святой отец, о том, что судьба князя Федора в руках Божиих. И никто не волен изменить его участь. Но помни, Яков, и о другом, о том, что Всевышний проявит к князю Романову милость. Сие придет не скоро, но сбудется, как на смену ночи приходит день. О том и говори всем, кто верой и правдой служит князьям Романовым. Их час придет.
Увы, тогда и Катерина не ведала, что того часа придется ждать многие годы. А пока впереди у Романовых лежал бесконечно долгий путь по терниям и страданиям.
К июню следствие по делу Романовых было завершено и состоялся приговор. Его вынесли за два месяца до того, как пришел час проявиться истинному гневу Господнему, поразившему всю центральную Россию в августе 1601 года.
А тогда, накануне дня Святой Троицы, Пятидесятницы, среди москвитян прошел слух, что к Романовым якобы будет проявлена милость. И москвитяне искренне обрадовались, возносили хвалу царю Борису. И как же велико было их огорчение и разочарование, когда на Духов день свершилось-таки в Москве черное дело – суд неправедный. И никому из окружения государя не ударило в сердце, в душу, что в Духов день Господь призывает всех верующих и паче чаяния помазанников Божиих помнить о главной заповеди, о любви к ближнему, о милосердии к покаявшемуся. Потому-то и послал Вседержитель на землю в сей День Святого Духа – Утешителя.
На этот раз Утешитель не явился к россиянам. Москва взбудоражилась. На улицах, на площадях толпы людей метались туда-сюда, искали сведых людей, служилых, кои рассказали бы о том, что случилось в Кремле, какую кару придумал царь Борис Романовым.
Пополудни возле Троицких ворот Кремля, из коих шел путь на Пречистенку, появилась Катерина. Она по-прежнему таилась от чужих глаз. Одежонка на ней была старенькая, вытертый ситцевый платок с бахромами опущен почти на нос. В руках она держала корзину, в которой лежала разная огородная зелень. Затаившись близ ворот в углу под стеной, она зорко следила за каждым, кто выходил из Кремля. Долго ее лицо ничего не выражало. Но вот вдали появился думный дьяк Андрей Щелкалов, дом которого был в ста саженях от Троицких ворот. Лицо молодой женщины оживилось, она побледнела, а зеленые глаза властно вскинулись на Щелкалова, и у него что-то сдвинулось в душе, он смотрел только на Катерину, окружающее исчезло из его внимания. Он шел как слепой и шептал о том, что случилось в Кремле, какую кару Романовым вынесла Боярская дума и утвердил царь Борис. Все это длилось лишь несколько мгновений. А когда Щелкалов миновал Катерину, он вновь увидел толпу людей, их возбужденные лица, крики. Многие узнали его, требовали рассказать о судьбе Романовых. Но, отрезвев, он сурово отвечал настырным, что ничего не ведает о Романовых. Вырвавшись из толпы, он побежал и вскоре скрылся на своем подворье за высокими тесовыми воротами. На дворе он остановился передохнуть, а как перевел дыхание, то ему показалось, что с ним ничего не случилось, никому и ничего он не раскрыл из тайного. А если бы его все-таки спросили, почему он шел по спуску словно слепой, ответил бы, что усталость взяла свое, потому как больше суток не знал покоя, не спал. И добавил бы, что спасибо неведомой страннице, коя привела его в чувство.
А «странница» уже затерялась в толпе и торопливо уходила в сторону Пречистенки. Но вскоре свернула к Москве-реке, там улочками взяла путь к Донскому монастырю.
Катерина не случайно пряталась от москвитян. Ее знали многие. Она и ее муж Сильвестр держали на Пречистенке большую лавку, торговали узорочьем, паволоками, благовониями – всем, что любили московские модницы. Да знали некоторые москвитяне, что Катерина и Сильвестр занимаются ведовством. Но одного почти никто не знал, того, что Катерина имела Божий дар ясновидения. И под ее чары попал дьяк Андрей Щелкалов, глава Посольского приказа.
Теперь Катерина могла бы рассказать москвитянам о том, что их волновало в судьбе Романовых. Все это она выведала у думного дьяка Андрея Щелкалова, который был в числе судей, вершивших неправедный суд над князем Федором Романовым, над его братьями и сродниками. Но нет, ей нельзя было открыться кому-либо. И показаться – тоже. Ей приходилось прятать лицо, и огненно-рыжие волосы, и манящие губы, и колдовской силы глаза, и дарственную стать. Все, чем раньше любовались москвитяне, она спрятала от их взоров. Потому как стоило бы только одному шишу-доносчику узреть Катерину, как ее бы схватили. И охотились за нею по воле главы Разбойного приказа боярина Семена Годунова. Он давно искал ее повелением царя Бориса. Было же много лет назад такое, когда Борис-правитель в поисках ведунов заехал под Можайском в деревню Осиновку и там нашел предсказателей. И была среди них Катерина: приехала погостить у деда по матери. Она-то и открыла Борису Годунову его судьбу – семь лет царствования. А прошлым летом царю Борису показалось, что семь лет пробыть на троне – очень малый срок. Но больше Бориса беспокоило то, чего он не мог знать, что там дальше будет за семью годами. Он повелел своим слугам найти Катерину, привести ее во дворец. Но Катерина не отозвалась на просьбу царя и слугам его не далась, напустила им в глаза туман и скрылась.
Царь Борис во гнев пришел, велел разыскать ее во что бы то ни стало, схватить и на правеж послать, дабы там открыла царскую судьбу за окоемом седмицы лет. И слава Всевышнему, что в ту пору послал ей защитника от царевой расправы, митрополита Казанского Гермогена. По его совету они тайно забрали все ценное в своей лавке, и он же тайно отправил Сильвестра и Катерину в Казань. Там они и скрывались. Оттуда же митрополит послал ведунов в Москву узнать все что можно о судьбе Романовых, которых чтил.
Ведомо было россиянам, что митрополит Казанский Гермоген не признавал Бориса Годунова царем. И три с лишним года назад он и еще два противника Годунова из пятисот выборных не подписали избирательную грамоту и не целовали крест на верность новому царю. И все они, митрополит Московский и Крутицкий Дионисий, архимандрит Псково-Печерской лавры Антоний и он, Гермоген, попали в опалу, были всячески притесняемы. Гермоген и без того был в немилости, потому как дружил с князем Василием Шуйским, к князьям Романовым относился с уважением.
И теперь, когда последние оказались в беде, Гермоген счел долгом чести оказать им посильную помощь. И видел он ту помощь в одном, в побуждении царевича Дмитрия поскорее открыться народу. Только он, взойдя на законный престол по праву наследства, мог спасти Романовых.
Сам Гермоген не рискнул приехать в Москву. Знал, что о его появлении в стольном граде вскоре же будет ведомо царю Борису, а тот нашел бы повод обвинить неугодного архиерея вкупе с князьями Романовыми. Потому и послал митрополит своих верных и преданных помощников с надеждой на то, что они сделают все посильное им.
Сильвестр и Катерина пришли в Москву в конце апреля под видом торговых людей. И товар у них был достойный на возу – мед и воск из заволжских лесов. Они остановились в посаде близ Донского монастыря среди ремесленников. Сами занялись ремеслом. Сильвестр купил небольшой дом по случаю, устроил при нем кузню, стал ковать немудреную церковную утварь. Катерина вышивала пелены. А как обосновались, взялись за то, что наказал им сделать Гермоген. Им было велено увести из Чудова монастыря инока Григория, работающего у патриарха Иова переводчиком и книгописцем духовных книг греческого письма.
В начале мая Сильвестру удалось встретиться с Григорием. Пришел Сильвестр к монастырю с коробом глиняных чернильниц и с ярославскими орешковыми чернилами к ним. Кому же как не монастырским писцам продать сей товар. Так и встретились инок Григорий с торговым гостем Сильвестром. И в келью Григорий привел его. Там иноку гость из Казани сказал:
– Ведомо нам, что тебя опекали бояре Романовы, а почему, сам знаешь. Теперь же они в опале, и надолго. И пришло время тебе самому позаботиться о будущем.
– Сия забота и меня одолевает, да не вижу начала, – ответил Григорий.
Сильвестр знал отца этого инока, видел его так же близко. И находил много сходства с батюшкой. Разве что черты были помельче, несли в себе нечто материнское, от красавицы Марии Нагой, последней супружницы Ивана Грозного. И потому Григорий был нраву покладистого, без побуждений к жестоким действиям. И те слухи, которые распускали по Москве еще десять с лишним лет назад, были ложью. Тогда на улицах стольного града можно было часто услышать, будто бы Дмитрию лепили снежные чучела, а он рубил им руки, головы и приговаривал: «Так будет со всеми моими супротивниками, как стану царем, а первому отрублю голову Бориске Годунову». «Ложь сие, дикая ложь», – утверждал Сильвестр. И, побуждаемый жалостью к царевичу, сказал:
– Вот я пришел к тебе, дабы вывести на путь, по коему должно тебе идти. Сей путь, запомни это, благословил митрополит Казанский Гермоген. Он и меня прислал к тебе.
– Говори, брат мой, – попросил инок.
– Слушай, страдалец. Найду я тебе верного товарища или сам провожу тебя в Киев. Там придем мы к воеводе князю Константину Острожскому, и ты откроешься ему. Он же объявит тебя по всем зарубежным державам. Потом мы уйдем в Северскую землю, там найдем Почаевскую обитель и явимся в нее. И отдашь ты себя на попечение архимандрита Геласия. Он же пошлет во все российские города и земли иноков, кои повсюду будут открывать тебя. И тогда ты придешь в славный город Путивль. И будет он твоей названной столицей до поры. А как встанет близ тебя войско и рать народная, так пойдешь на Москву за троном.
– Господи Боже, как стройно все у тебя. Да исполнится ли сие?
– Ты под защитой Всевышнего.
– А коль исполнится, быть тебе моим первым советником! – воскликнул обрадованный царевич Дмитрий.
Они еще поговорили, и, расставаясь, Сильвестр сказал:
– Мы уйдем с тобой в день благословенного князя Дмитрия Донского. Ты придешь к вечеру в посад Донского монастыря и в доме близ южной башни найдешь меня, именем Игната. В ночь и уйдем.
– Приду, ежели смогу, – не очень уверенно ответил Дмитрий. – Ворота на ночь в Кремле ноне закрывают.
– Тогда днем уходи. Вот ты купил у меня орешковых чернил, а деньги, скажешь, не все отдал. И понесешь их, ежели что, – наставлял Сильвестр. С тем и ушел.
А накануне чествования Дмитрия Донского случилось то, чего инок Григорий больше всего боялся. Шиш-доглядчик из своей же монастырской братии усмотрел на груди Григория царский крест. Видел он подобный в сокровищнице Ивана Великого. Многим показывал тот крест боярин Семен Годунов, дабы шиши знали, кого искать. И предостерег Всевышний инока Григория в одном: разбудил его в тот миг, когда шиш исподнюю рубаху на его груди распахнул. Случилось сие в час отдыха после полуденной трапезы. Схваченный за руку монах отделался шуткой, а вскоре скрылся из обители. Инока Григория словно огнем обожгло: донесет. И он, не мешкая, собрал в суму кой-какие вещички, спрятал ее под сутану и пришел к игумену, показал деньги, отпросился из монастыря:
– Избавь от греха, преподобный отец, обещал ноне принести долг.
– Иди, раб Божий, да к вечерней молитве вернись, – велел игумен и благословил: – Во имя Отца и Сына…
И Григорий покинул Чудов монастырь, покинул Кремль, в стенах которого в молитвах и труде провел два года и в который думал вернуться в подобающем его праву звании. Он благополучно добрался до Донского монастыря, нашел в посаде дом Сильвестра.
Ведун уже приготовился к дальней дороге. Сам он тоже оделся в монашеский наряд. Катерина уложила в две сумы дорожные припасы: хлеб, колобушки, кокурки с запеченным яйцом, вяленого мяса, луку, соль, баклагу с вином – все, что давало возможность путникам не заходить в города и села, дабы не оказаться в руках приставов. Перед заходом солнца, пока заставы были еще открыты, Сильвестр и Григорий покинули Москву.
В тот же вечер в Чудов монастырь пришли люди Разбойного приказа, дабы заковать в железа татя, укравшего царский крест. Они самочинно вошли в дом с монашескими кельями и стали искать инока Григория. Но пришел архимандрит Пафнутий и спросил людей Семена Годунова:
– Зачем вы гневите Бога и чините смуту в обители?
– Мы по государеву делу. Где инок Григорий?
– Его нет в обители, он отпущен в город и скоро вернется. – Но что-то подсказало Пафнутию, что Григорий больше уже не появится в монастыре, и он порадовался за инока.
Люди Семена Годунова ждали Григория всю ночь да так и не дождались. Утром они обо всем доложили боярину Семену. Гневный и яростный, он примчал в монастырь и набросился с руганью на Пафнутия:
– Поднимай свою братию, преподобный, и пусть она обыщет всю Москву и приведет ко мне татя! А не найдете, быть тебе, потакатель, на Белоозере.
Спустя день так все и случилось. Вопреки воле патриарха, Пафнутия лишили сана и сослали в Кириллов монастырь на Белоозеро.
Все это Катерина вспомнила по пути к Донскому монастырю спустя несколько недель, как покинули Москву Сильвестр и Григорий. «Да вознаградит тебя, отец Пафнутий, Всевышний за милость к страдальцу Григорию», – шептала Катерина, поднимаясь от Москвы-реки на Якиманку. Она спешила, зная, что вот-вот вернется из дальнего похода Сильвестр. Из Москвы он ушел вдвоем с Григорием, но в пути к ним присоединились два инока Донского монастыря, Варлаам и Мисаил. Сильвестр и его спутники привели Григория в Киев. Там Сильвестр и Григорий пришли к палатам князя Константина Острожского и ведун поручил инока слуге князя Богдану, который был истинным православным христианином и служил не только князю, но и русской церкви. Это был богатырь. За утренней трапезой он съедал молочного поросенка, гуся, кусок говядины, головку сыра, три хлеба и все это запивал жбаном сыты. Потом с нетерпением ждал обеда.
Двор князя Острожского служил пристанищем для всех, кто ненавидел латинскую ересь. Инок Григорий не проявлял к ней любви и потому оказался под надежной защитой. Досадно было Сильвестру то, что в пору их появления князь пребывал в отъезде. И Богдан не знал, когда тот вернется. Но слуга заверил ведуна, что отведет гостя к князю в тот же день, как князь вернется. И Сильвестр покинул Киев с чистой совестью. В пути он нигде не задерживался и вернулся в Москву в тот день, когда Катерина встретилась близ Кремля с думным дьяком Андреем Щелкаловым. И теперь Катерина и Сильвестр сходились у Донского монастыря. И надо же быть такому, подошли к дому минута в минуту. Сильвестр вел на поводу усталого коня гнедой масти, купленного им в Киеве, и сам еле тянул ноги.
Катерина откинула с головы старенький ситцевый платок, раскинула на плечи вьющиеся волосы и, улыбаясь, ждала Сильвестра. Увидев Катерину, он забыл об усталости и поспешил к ней навстречу. И они сошлись. Сильвестр обнял Катерину, спросил:
– Вижу, ты в горести и куда-то ходила. Что тебе ведомо о Романовых?
– Как я по тебе изошлась, любый. А была я близ Кремля и видела дьяка Щелкалова…
– И что он? Романовых осудили? Казнь? Дыба? Ссылка? – торопливо спрашивал Сильвестр.
– Ведаю одно: Романовы пойдут в изгнание.
– Господи, но сие не самое страшное. Век Бориса сочтен. И тогда…
Катерина посмотрела на мужа печальными глазами, и он увидел в них боль души.
– Тебе еще что-то ведомо?
– Вижу за окоемом страдания непосильные… Вижу жальник и три креста над кладуницами трех братьев Романовых. А кто останется жив, пока не ведаю.
– По-твоему, в Волчьи пустыни их? – тихо спросил Сильвестр.
– Туда, – ответила Катерина и сама спросила: – А ты все ли исполнил?
– Все. Да за туманом не вижу, как у него впереди…
На Катерину и Сильвестра уже смотрели посадские бабы, ребятишки кружили близ коня.
– Что ж мы тут слупами стоим, – сказала Катерина и направилась к дому на подклете и с высоким крыльцом.
Отдых Сильвестра после дальней дороги был недолгим. Исполнив волю митрополита Гермогена, Сильвестр подумал, что хорошо бы проведать, в какие земли погонят Романовых или хотя бы одного из них – старшего брата Федора.
Катерина согласилась с мужем. И ранним утром в день мученика Лукиллиана ушли к Кремлю, дабы узнать, когда опальных погонят из Москвы. И узнала все в конюшнях Разбойного приказа. Там уже во множестве были приготовлены крытые возки и каждый из них был снабжен цепью, на коей сидеть преступнику, дабы не сбежал в пути. Катерина искала среди конюхов можайского земляка. Его там не было, но она узнала, что конвой с осужденными покинет Москву с наступлением ночи. Не мешкая, Катерина вернулась в посад. Сильвестра нашла в мастерской, где он ковал подсвечники.
– Что там, люба? – спросил Сильвестр.
– Суд и расправа у нашего царя скорые. Нынче в ночь и погонят сердешных, – ответила печально Катерина.
Помолчали. Сильвестр еще постучал по пластине меди, лежащей на наковальне. А Катерина подошла к огню и сосредоточенно смотрела на него. Зрачки ее зеленых глаз сузились до крапинок, но к огню, или от огня к глазам, протянулись два луча. И Катерина увидела то, что раньше не давалось ей. На язычках пламени горна светился образ князя Федора в одеянии архиерея, но с патриаршей панагией на груди. На голове у него не было ни митры, ни клобука. А на губах под опрятной русой бородой играла улыбка. Да и глаза излучали радостный свет. «Господи Боже милостивый, спасибо, что открыл истину!» – воскликнула в душе Катерина. А как погасло видение, ясновидица тихо сказала Сильвестру:
– Родимый, я видела князя Федора. Через плечо омофор и панагия на груди. Быть ему патриархом всея Руси, как наречено пятнадцать лет назад.
Екнуло от ревности сердце Сильвестра. Знал он, что до замужества Катерина любила князя Федора. Не осталось от него сокрытым и то, что вспомнила она в сей миг березовую рощу на берегу Москвы-реки за Звенигородом и хоровод обнаженных дев в полуночную пору на Ивана Купалу. Сильвестр видел, как девы разбежались от костра по роще и как Катерина попала в объятия князя Федора, как он подхватил ее на руки и унес в глубь леса под вековой дуб, и там свершилось таинство их сближения. Тогда-то Катерина и сказала молодому князю, что ждет его в будущем. И теперь в языках пламени Катерина все увидела вновь, возвращаясь к языческой поре юности. Сильвестр и свое в памяти ворошил. Было такое, когда и он подбирался тайком к девичьим хороводам, и не однажды умыкал юных дев и отдавался вместе с ними во власть бушующей молодой плоти. И ему ли упрекать Катерину в том, что он не первым познал радость близости с нею. Да вот теперь они уже многие годы торжествуют вдвоем, потому как в этой женщине, рожденной в пламени, огонь любви к нему разгорается с каждым годом сильнее. Сие он знал точно.
Сильвестр подошел к Катерине, обнял ее со спины, прижал к груди, и они долго смотрели на огонь вместе и видели общее – себя в природном естестве. Молча они ушли из кузни и вошли в избу. И там, в уединении, дали волю своей горячей страсти. Ловкие руки Катерины раскинули на ложе чистые простыни. Потом же она скрылась за печью, сняла одежды, обмыла теплой водой груди, живот и все ниже, и пока натиралась благовониями, побудила раздеться Сильвестра. И он совершил обряд чистоты. Катерина ждала его на ложе, нежилась в ожидании мужа. И он опустился рядом. Он поцеловал ее девичьи груди и жаждущие губы и счастливые, пламенеющие глаза. Он готов был утонуть в своей возлюбленной семеюшке и смеялся и ликовал. Да Катерина, горя от нетерпения, побудила Сильвестра спрятать детородный уд в материнском лоне. И они предались забвению. И одному Богу было ведомо, сколько времени они блаженствовали, и казалось, что конца не было видно их жажде близости. И было похоже, что они забыли обо всем на свете. Ан нет. Все было проще и мудрее. Они свершали свой ритуал пред долгим расставанием. Так уж у них повелось в течение всех лет супружеской жизни, потому как помогало беречь себя в разлуке от бесовского наваждения. А дело у них всегда оставалось главным.
И когда день склонился к вечеру, Катерина собрала Сильвестра в дорогу, как и прежде, положила в дорожную суму все, что нужно путнику в долгом пути по диким местам. И про чистое исподнее белье не забыла, и баклагу с вином уложила, чтобы поддерживать в пути силы.
Расставались они в тот час, когда на землю опустилась ночь. Они увидели слева серпик народившейся луны и оба подумали, что это к удаче. На прощание Сильвестр сказал:
– Как вернусь, помчим в Казань. Ксюшеньку хочу обнять и подержать на руках, в глазыньки посмотреть.
Катерина легко ударила мужа по плечу:
– Господи, зачем травишь душу. Уж я-то и вовсе извелась по доченьке. Но в благости Ксюша, хранимая отцом нашим Гермогеном.
Сильвестр поцеловал Катерину, молча поднялся в седло и, не оглядываясь, покинул двор. Конь ступал тихо по мягкой земле, и никто не слышал, не видел, как ведун в какой раз покинул ночью свой дом.
Катерина еще постояла у крыльца, закрыла конюшню и поднялась в дом, моля Бога о том, чтобы сохранил в пути ищущего истину, и прочитала молитву о путешествующих.