Глава 2
Примерно на полпути между Уэст-Эггом и Нью-Йорком шоссе торопливо устремляется навстречу железной дороге и бежит рядом с ней где-то с полкилометра, словно пытаясь обойти стороной унылый и бесплодный участок земли. Это долина шлака – некая фантастическая ферма, где шлак растет, словно пшеница, образуя хребты, холмы и уродливые сады. Там шлак принимает форму домов с трубами, откуда поднимаются столбы дыма, и какие-то странные человечки снуют в насыщенном ядовитыми испарениями воздухе. Время от времени по невидимым рельсам приползает вереница вагонеток и с жутким скрежетом останавливается. В тот же миг их со всех сторон облепляют пепельно-серые люди с тяжелыми лопатами и поднимают плотную тучу пыли, скрывающую от ваших глаз их непонятные действия.
Однако через некоторое время над безжизненной серой землей с непрестанно витающими над ней облачками пыли вашему взору предстают глаза доктора Т. Дж. Эклберга. Они голубые и гигантские – с радужной оболочкой в метр диаметром. Они смотрят на вас не с лица, а из-за пары огромных желтых очков, сидящих на несуществующей переносице. Очевидно, какой-то окулист, любитель пошутить, желая расширить свою практику до Куинса, решил поставить здесь рекламный плакат, а потом или сам погрузился в вечную слепоту, или просто забыл о нем и уехал. Но глаза, выцветшие под солнцем и дождем, продолжают взирать на мрачную свалку.
С одной стороны долина шлака упирается в мелкую грязную речушку, и когда поднимали мост, чтобы пропустить баржи, пассажирам вставших в ожидании поездов иногда целых полчаса приходилось наблюдать этот убогий пейзаж. Поезда всегда останавливались там, по крайней мере на минуту, и именно благодаря этому обстоятельству я познакомился с любовницей Тома Бьюкенена.
О том, что у него есть пассия, говорили все и всюду, где его знали. Его знакомых раздражала привычка Тома появляться с ней в дорогих ресторанах и, оставив ее за столиком, бродить по залу, болтая со всеми встреченными приятелями. Хотя мне и было интересно посмотреть на нее, особым желанием познакомиться я не горел. Но все-таки пришлось. Как-то днем мы с Томом ехали на поезде в Нью-Йорк, и, когда остановились у шлаковых пирамид, он вдруг вскочил с места, схватил меня за локоть и буквально выволок из вагона.
– Давай сойдем здесь, – сказал он тоном, не терпящим возражений. – Хочу познакомить тебя с моей подружкой.
Я подумал, что он выпил лишнего за обедом и решил во что бы то ни стало провести день в моем обществе. Со свойственным ему высокомерием он решил, что воскресным днем мне больше нечем заняться.
Вслед за ним я перелез через низкий беленый забор, служивший железнодорожным ограждением, и мы прошли назад метров сто под недреманным взором доктора Эклберга. На глаза нам попались три строения, представлявшие собой коробки из желтого кирпича, притулившиеся на краю свалки. К ним вела крохотная «главная улица» без каких-либо ответвлений или пересечений. Одно из строений сдавалось внаем, во втором была круглосуточная закусочная, к которой вела пыльная тропинка. Третья постройка оказалась гаражом с вывеской «Ремонт. Джордж Б. Уилсон. Покупка и продажа автомобилей». Мы с Томом зашли внутрь.
В гараже, среди голых стен, царили грязь и запустение. В темном углу приютились покрытые пылью останки «форда». Я вдруг подумал, что этот призрачный гараж – всего лишь декорация, а где-то над ним скрываются потайные романтические апартаменты; мои раздумья прервало появление владельца заведения, вышедшего из двери крохотной конторки и вытиравшего руки какой-то тряпкой. Это был анемичный блондин, несколько флегматичный, с не лишенным привлекательности лицом. При виде нас в его светло-голубых глазах вспыхнула робкая надежда.
– Уилсон! Привет, дружище! – воскликнул Том, весело хлопнув его по плечу. – Как дела?
– Грех жаловаться, – несколько неуверенно ответил Уилсон. – Когда же вы продадите мне машину?
– На следующей неделе. Мой человек как раз этим занимается.
– Что-то долго он занимается, а?
– Ничего не долго, – холодно отрезал Том. – А если вас это не устраивает, я, наверное, продам ее где-нибудь еще.
– Я вовсе не это хотел сказать, – начал торопливо объяснять Уилсон. – Я просто хотел…
Он умолк, а Том обвел гараж нетерпеливым взглядом. Потом я услышал шаги на лестнице, и через мгновение в дверном проеме появилась крепко сбитая женская фигура, заслонив свет, шедший из конторки. Она была лет тридцати пяти, чуть полноватая, но двигалась с особой чувственной грацией, свойственной немногим полным женщинам. Ее лицо, выделявшееся на фоне синего в горошек крепдешинового платья, не отличалось ни красотой, ни правильностью черт, но вся она лучилась такой энергией, словно постоянно пылала внутри. Женщина лениво улыбнулась и прошла мимо мужа, словно это был призрак, после чего поздоровалась с Томом за руку, глядя ему прямо в глаза. Облизнув губы, она, не оборачиваясь, бросила мужу тихим, хрипловатым голосом:
– Хоть стулья принеси, видишь, людям сесть негде.
– Конечно, конечно, – засуетился Уилсон и поспешил в конторку, мгновенно растворившись на фоне бетонной стены. Светло-серая пыль въелась в его некогда темный костюм и светлые волосы так же, как она въелась во все вокруг – кроме его жены, шагнувшей к Тому.
– Хочу тебя увидеть… подольше, – тихо, но твердо прошептал Том. – Поезжай следующим поездом.
– Договорились.
– Встречаемся внизу у газетного киоска.
Она кивнула и отпрянула от него как раз в тот момент, когда в дверях конторки показался Уилсон с двумя стульями в руках.
Мы отошли подальше по дороге, чтобы никому не попасться на глаза, и стали ждать ее. До праздника Дня независимости 4 июля оставалось несколько дней, и серый от пыли худенький парнишка-итальянец ставил сигнальные петарды вдоль железнодорожного полотна.
– Ужасное место, а? – сказал Том, нахмурившись в ответ на взгляд доктора Эклберга.
– Жуткое.
– Так что ей на пользу иногда сматываться отсюда.
– А муж что – не возражает?
– Уилсон? Он думает, что она ездит в Нью-Йорк проведать сестру. Он такой тупой, что сам не знает – жив он или мертв.
Вот таким образом Том Бьюкенен, его подружка и я вместе отправились в Нью-Йорк – точнее, не совсем вместе, поскольку миссис Уилсон из соображений предосторожности села в другой вагон. Том пошел на это, щадя щепетильность жителей Ист-Эгга, которые могли ехать тем же поездом.
Когда в Нью-Йорке Том помогал ей сойти на платформу, я заметил, что она переоделась в платье из коричневого узорчатого муслина, туго обтягивающее широкие бедра. В газетном киоске она купила выпуск «Таун тэттл» и киножурнал, а в привокзальной аптеке – кольдкрем и маленький флакончик духов. Наверху, среди глухого рева машин, она пропустила четыре такси, прежде чем выбрала совершенно новый автомобиль светло-сиреневого цвета с серыми сиденьями, после чего мы выехали из исполинской громады вокзала навстречу яркому солнцу. Вдруг она резко отвернулась от окна и подалась вперед, стуча в окошко, отделявшее нас от водителя.
– Хочу собачку, – заявила она. – Чтобы жила дома. Это так мило – иметь собаку.
Мы сдали назад и подъехали к седому старику, до абсурда похожему на миллиардера Джона Рокфеллера. В висевшей у него на шее корзине копошилось с десяток щенков неопределенной породы.
– А какие у вас собаки? – нетерпеливо спросила миссис Уилсон, когда он подошел к машине.
– Всякие разные. А какая вам нужна, дамочка?
– Ну, я хотела бы какую-нибудь сыскную собаку. У вас, наверное, нет таких?
Старик задумчиво посмотрел в корзину, засунул туда руку и вытащил за шкирку извивавшегося щенка.
– Это не сыскная собака, – заметил Том.
– Ну, это не совсем сыскная собака, – смущенно ответил старик. – Она больше похожа на эрдельтерьера. – Он провел рукой по коричневой бархатистой спинке. – Посмотрите на шерсть. Вот это шерсть. Такая собака у вас никогда не простудится.
– Какая миленькая! – восторженно воскликнула миссис Уилсон. – Сколько?
– За эту собаку? – Он горделиво посмотрел на щенка. – Она обойдется вам в десять долларов.
Эрдельтерьер – безусловно, что-то от эрдельтерьера в щенке присутствовало, хотя у него оказались на удивление белые лапы – перекочевал из корзины в такси и устроился на коленях миссис Уилсон, которая с восторгом принялась гладить его по всепогодной шерстке.
– А это мальчик или девочка? – деликатно спросила она.
– Эта собака? Этот пес – мальчик.
– Сука она, – отрезал Том. – Вот ваши деньги. Пойдите и купите на них еще десять собак.
Мы доехали до Пятой авеню, теплой и уютной, почти пасторальной в летний воскресный день, и я бы не удивился, увидев, как из-за поворота появляется огромное стадо овец.
– Остановите где-нибудь, – сказал я. – Мне придется вас здесь покинуть.
– Ни в коем случае! – моментально возразил Том. – Миртл очень обидится, если ты не посетишь ее квартиру. Верно, Миртл?
– Поедемте, – принялась уговаривать она. – Я позвоню своей сестре Кэтрин. Знающие люди говорят, что она просто красотка.
– Ну, я бы с удовольствием, однако…
Мы поехали дальше, срезали угол, миновали Центральный парк и оказались в западной части Сотых улиц. На Сто пятьдесят восьмой улице такси остановилось у довольно протяженного квартала многоквартирных домов, напоминающего кусок сливочного торта. Окинув окрестности взглядом августейшей особы, вернувшейся в свои владения, миссис Уилсон подхватила щенка и остальные покупки и величественно вошла в одно из зданий.
– Хочу пригласить Макки, пусть зайдут в гости, – щебетала она, когда мы поднимались в лифте. – И, конечно, мне надо позвонить сестре.
Квартира располагалась на верхнем этаже – маленькая гостиная, небольшая столовая, крохотная спальня и ванная. Гостиная была буквально забита громоздкой мебелью с гобеленовой обивкой, так что постоянно приходилось натыкаться на изображения манерных дам, раскачивавшихся на качелях в садах Версаля. Единственная висевшая на стене картина представляла собой увеличенную фотографию какой-то курицы, сидевшей на скале, выписанной резкими размытыми мазками. Однако при взгляде издалека курица превращалась в дамскую шляпку, из-под которой находившимся в комнате улыбалась дородная старушка. На столе лежали старые номера «Таун тэттл» и книжка под названием «Симон по прозвищу Петр», а также какие-то бродвейские журналы-«сплетники». Первым делом миссис Уилсон озаботилась щенком. Мальчик-лифтер с недовольной миной на лице отправился за коробкой, соломой и молоком, к которым он по собственной инициативе добавил банку сухого корма для собак. Один из кусочков весь остаток дня уныло размокал в блюдце с молоком. Тем временем Том достал из запертого ящика комода бутылку виски.
Я напивался до полубессознательного состояния лишь дважды и в тот день отметился во второй раз, так что все происходящее я воспринимал сквозь какой-то волнистый туман, хотя до восьми вечера во всей квартире царило яркое солнце. Сидя на коленях у Тома, миссис Уилсон названивала каким-то людям; потом кончились сигареты, и я поплелся за ними в аптеку на углу. Когда я вернулся, Том с подружкой куда-то исчезли. Я тактично расположился в гостиной и прочитал главу из «Симона по прозвищу Петр», но так ничего и не понял – то ли книжка оказалась дрянной, то ли выпивка слишком крепкой.
Не успели вернуться Том и Миртл (после первой рюмки мы с миссис Уилсон перешли на «ты»), как начала собираться компания.
Сестра Миртл, Кэтрин, оказалась стройной разбитной дамочкой лет тридцати со стриженными под мальчика рыжими волосами и напудренным до молочной белизны лицом. Брови у нее были начисто выщипаны, а затем заново нарисованы лихим полукругом, но стремление природы вернуться к истокам придавало ее облику некую незавершенность. Любое ее движение сопровождалось постукиванием и позвякиванием бесчисленных керамических браслетов, болтавшихся на ее руках. Она вошла быстрым, уверенным шагом и с таким хозяйским видом оглядела мебель, что я было решил, что она здесь живет. Но когда я спросил ее об этом, она громко расхохоталась, вслух повторила мой вопрос и ответила, что они с подружкой снимают номер в гостинице.
Мистер Макки, живший этажом ниже, оказался бледным женоподобным субъектом. Он только что побрился – у него на щеке красовался клочок пены – и с преувеличенной учтивостью поздоровался со всеми присутствующими. Он поведал мне, что вращается в «артистических кругах». Чуть позже я догадался, что он фотограф и что именно он увеличил фото матушки миссис Уилсон, призрачно парившей в воздухе на стене гостиной. Его жена была симпатичной, горластой, неинтересной и законченной стервой. Она с гордостью объявила мне, что со дня свадьбы муж фотографировал ее сто двадцать семь раз.
Миссис Уилсон успела в очередной раз переодеться – теперь она красовалась в изящном платье из кремового шифона, шелестевшем всякий раз, когда она передвигалась по комнате. Очевидно, перемена платья вызвала перемену в ней самой. Та кипучая энергия, которую она излучала в гараже, превратилась в бьющее через край высокомерие. Ее смех, жесты, фразы с каждой минутой становились все более манерными. И чем заносчивее она становилась, тем меньше делалась комната, пока, как мне показалось, она не принялась крутиться в облаках табачного дыма на какой-то скрипучей жердочке.
– Дорогуша, – визгливо говорила она сестре, – все эти людишки только и думают, чтобы тебя одурачить. Им только деньги подавай. Неделю назад ко мне приходила одна женщина делать педикюр – так она мне такой счет предъявила, как будто аппендицит вырезала.
– А как зовут эту женщину? – спросила миссис Макки.
– Миссис Эбергардт. Она делает педикюр на дому у клиенток.
– Мне очень нравится ваше платье, – заметила миссис Макки. – Просто потрясающее.
Миссис Уилсон отвергла комплимент, надменно подняв бровь.
– Но это же такое старье, – прощебетала она. – Я изредка надеваю его, когда мне все равно, как я выгляжу.
– Но выглядите вы в нем прекрасно, уж верьте слову, – настаивала миссис Макки. – Если бы Честеру удалось заснять вас в этой позе, думаю, у него могло бы получиться нечто стоящее.
Мы все молча посмотрели на миссис Уилсон, которая откинула с глаз прядку волос и одарила нас лучезарной улыбкой. Мистер Макки пристально смотрел на нее, склонив голову набок, затем протянул вперед руку и стал двигать ладонью, то приближая ее к своему лицу, то снова отдаляя.
– Надо бы изменить освещение, – задумчиво произнес он. – Хотелось бы акцентировать черты лица. И нужно постараться втиснуть в кадр шикарную прическу.
– А я бы не меняла освещение! – воскликнула миссис Макки. – По-моему, все и так…
Муж шикнул на нее, и мы снова воззрились на объект съемки, в то время как Том Бьюкенен громко зевнул и поднялся.
– Супругам-творцам надо что-нибудь выпить, – сказал он. – Миртл, принеси-ка еще льда и минеральной воды, пока мы все тут не уснули.
– Я уже послала мальчишку за льдом. – Миртл скорбно подняла брови, словно негодуя по поводу нерасторопности низшего сословия. – Вот ведь людишки! За ними нужен глаз да глаз!
Она посмотрела на меня и рассмеялась безо всякой причины. Потом стремительно схватила щенка, восторженно расцеловала его и удалилась на кухню с таким видом, словно десяток поваров ждали там ее указаний.
– На Лонг-Айленде я сделал несколько милых вещиц, – самодовольно произнес Макки.
Том уставился на него с непонимающим видом.
– Две из них висят у нас дома в рамках.
– Две чего? – опешил Том.
– Два этюда. Один я назвал «Монток-Пойнт. Чайки», а второй – «Монток-Пойнт. Море».
Кэтрин уселась рядом со мной на диван.
– А вы тоже живете на Лонг-Айленде? – спросила она.
– Я живу в Уэст-Эгге.
– Правда? Месяц назад я была там на одной вечеринке. У какого-то Гэтсби. Вы его знаете?
– Я живу по соседству с ним.
– Так вот, говорят, что он вроде племянник или двоюродный брат кайзера Вильгельма. Вот откуда у него такие деньжищи.
– Правда?
Она кивнула.
– Я боюсь его. А вдруг он станет меня шантажировать?
Этот поток ценнейшей информации о моем соседе был прерван репликой миссис Макки, которая вперила указательный палец в Кэтрин.
– Честер, мне кажется, с ней тоже стоит поработать, – заявила она, но мистер Макки лишь рассеянно кивнул и повернулся к Тому.
– Я бы еще поработал на Лонг-Айленде – мне бы только туда пробраться. Мне нужно лишь начать, а дальше я сам пробьюсь.
– А вы Миртл попросите, – коротко хохотнул Том, в то время как в комнату вошла миссис Уилсон с подносом в руках. – Она даст вам рекомендательное письмо, верно, Миртл?
– Даст что? – не поняла она.
– Ты дашь Макки рекомендательное письмо к своему мужу, чтобы он сделал с него несколько этюдов. – Том пошевелил губами в поисках названия. – «Джордж Б. Уилсон у бензонасоса» или что-то в этом роде.
Кэтрин придвинулась ближе и прошептала мне на ухо:
– Она терпеть не может своего мужа, а он – свою жену.
– Неужели?
– Просто на дух не переносят. – Она взглянула сначала на Миртл, а потом на Тома. – Я что хочу сказать: зачем с кем-то жить, если его терпеть не можешь? На их месте я бы развелась, и они тут же бы поженились.
– Выходит, Уилсон ей не по душе?
Ответ прозвучал совершенно неожиданно – из уст самой Миртл, краем уха услышавшей вопрос: громогласно и непечатно.
– Вот видите! – восторженно вскричала Кэтрин. Она снова понизила голос: – Вся загвоздка в его жене. Она католичка, а они не признают развода.
Дейзи никогда не была католичкой, и меня поразила изощренность, с которой состряпали эту ложь.
– Когда же они все-таки поженятся, – продолжала Кэтрин, – то уедут на Запад и поживут там, пока не уляжется шум.
– Было бы осмотрительнее уехать в Европу.
– А, так вам нравится Европа? – удивленно воскликнула она. – Я только что вернулась из Монте-Карло.
– Неужели?
– Ну, в прошлом году. Ездила туда с подругой.
– Надолго?
– Нет, мы только до Монте-Карло и сразу обратно. Через Марсель. Было у нас тысяча двести долларов, но за пару дней в тамошних казино нас обчистили до нитки. Как домой вернулись – просто ужас, верьте слову. Боже, как же я ненавижу этот город!
На какое-то мгновение предзакатное небо в окошке подернулось ласковой средиземноморской лазурью – но тут визгливый голосок миссис Макки вернул меня к реальности.
– Я тоже чуть не совершила роковую ошибку, – с вызовом объявила она. – Я едва не вышла замуж за одного плюгавого еврейчика, который несколько лет ухлестывал за мной. Я знала, что он мне не пара. И все вокруг говорили мне: «Люсиль, он во всех смыслах ниже тебя!» Но если бы я не встретила Честера, он бы меня заполучил.
– Да-да, однако, послушайте, – произнесла Миртл Уилсон, качая головой. – Вы ведь все-таки не вышли за него.
– Верно, не вышла.
– А я вот вышла за такого, – с какой-то двусмысленностью ответила Миртл. – В этом и разница между вами и мной.
– А зачем ты за него вышла-то? – спросила Кэтрин. – Тебя ведь никто не заставлял.
Миртл задумалась.
– Вышла потому, что думала, он джентльмен, – наконец сказала она. – Мне казалось, что он человек воспитанный, а он и мизинца моего не стоит.
– Одно время ты просто с ума по нему сходила, – заметила Кэтрин.
– С ума сходила?! – с негодованием вскричала Миртл. – Это кто тебе такое сказал? Я сходила по нему с ума не больше, чем… вон по нему.
Она вдруг ткнула пальцем в мою сторону, и все осуждающе уставились на меня. Я всем своим видом пытался показать, что не имею к ее прошлому никакого отношения.
– Я и вправду сошла с ума после того, как вышла за него. Я сразу поняла, что совершила ошибку. Он взял у кого-то прекрасный костюм, чтобы покрасоваться в нем на свадьбе, а мне и словом об этом не обмолвился. Так вот, владелец костюма как-то заявился к нам, когда Джорджа не было дома, и потребовал его назад.
Она обвела глазами комнату и убедилась, что все внимательно слушают.
– «А, так это ваш костюм? – удивилась я. – Впервые в жизни об этом слышу». Но костюм я все-таки отдала, а потом рухнула на кровать и проревела целый день.
– Ей и вправду надо уйти от него, – подвела итог Кэтрин, глядя на меня. – Они уже одиннадцать лет живут в этой каморке над гаражом. А Том у нее – первый настоящий кавалер.
Появилась бутылка виски – уже вторая, – и к ней сразу потянулись все присутствующие, кроме Кэтрин, которая «и так веселилась от души». Том позвонил привратнику и послал его за какими-то удивительными сандвичами, которые якобы заменяли целый ужин. Мне захотелось выйти на улицу и прогуляться в ласковых сумерках в сторону Центрального парка, но всякий раз, когда я порывался уйти, я втягивался в какую-то жуткую, визгливую перепалку, в результате которой снова оказывался в своем кресле, словно привязанный к нему канатами. Я вдруг подумал, что досужий наблюдатель, глядящий на погружавшиеся в темноту улицы поверх крыш, мог бы увидеть множество человеческих тайн за нашими окнами, желтевшими среди мириад подобных им квадратов и прямоугольников. Я сам был таким наблюдателем, смотревшим и не устававшим удивляться. Я одновременно находился внутри и снаружи, очарованный и в то же время повергнутый в ужас бесконечным разнообразием проявлений бытия.
Миртл вдруг придвинула свое кресло вплотную к моему и жарким шепотом поведала мне историю о том, как она познакомилась с Томом.
– Мы оказались с ним в одном поезде и сидели друг напротив друга на боковых местах у тамбура, которые занимают в последнюю очередь. Я ехала в Нью-Йорк к сестре и собиралась у нее заночевать. На нем были фрак и лакированные туфли. Я просто глаз не могла отвести от него, но каждый раз, когда он смотрел на меня, я притворялась, что гляжу на рекламу у него над головой. Когда мы приехали и стали выходить, он оказался рядом со мной и прижался манишкой к моему плечу. Я пригрозила позвать полицейского, но он словно заранее знал, что я этого не сделаю. Голова у меня шла кругом, и когда я села с ним в такси, то с трудом поняла, что я не в подземке. А в голове все билась и билась одна мысль: живешь лишь раз, живешь лишь раз.
Она повернулась к миссис Макки, и гостиная огласилась ее притворным смехом.
– Дорогая моя! – воскликнула она. – Я подарю вам это платье, как только перестану его носить. Завтра же, потому что завтра я куплю себе другое. Мне надо составить список всех неотложных дел. Массаж, потом завивка, купить ошейник собаке, не забыть миленькую пепельницу, такую, знаете, с пружинкой, и венок на могилу маме с дужкой, обшитой черным шелком, который не вылиняет за лето. Надо срочно составить список, иначе я что-нибудь забуду.
Было девять часов – почти сразу же я снова посмотрел на циферблат и с удивлением обнаружил, что уже десять. Мистер Макки спал в кресле, положив сжатые кулаки на колени, словно энергичный, всегда готовый к действиям человек, позирующий перед фотографом. Вынув платок, я стер с его щеки остатки засохшей пены для бритья, раздражавшие меня весь день и вечер.
Щенок сидел на столе, щуря от табачного дыма свои подслеповатые глазки, и время от времени еле слышно скулил. Вокруг меня исчезали и вновь появлялись люди, они собирались куда-то ехать, потом терялись, искали друг друга, затем находили в двух шагах от себя. Где-то около полуночи я увидел, как Том Бьюкенен и миссис Уилсон стоят друг против друга и яростно спорят, есть ли у миссис Уилсон какое-либо право упоминать имя Дейзи.
– Дейзи! Дейзи! Дейзи! – надрывалась миссис Уилсон. – Говорю и стану повторять, когда захочу! Дэй…
Без замаха, коротким и выверенным движением раскрытой ладони Том Бьюкенен разбил ей нос.
Потом я помню окровавленные полотенца на полу ванной, изрыгающие ругательства женские голоса и над всей этой неразберихой – долгий и надрывный крик боли. Мистер Макки очнулся ото сна и в каком-то отрешенном оцепенении направился к двери. Одолев полпути, он повернулся и уставился на разыгравшуюся перед ним сцену: его жена и Кэтрин кого-то одновременно ругали и утешали, держа в руках какие-то предметы из аптечки и поминутно спотыкаясь о мебель; на диване лежала пострадавшая, обильно истекающая кровью, и пыталась прикрыть выпуском «Таун тэттл» гобеленовые сцены садов Версаля. Макки повернулся и продолжил свой путь к двери. Сняв с канделябра свою шляпу, я последовал за ним.
– Давайте как-нибудь отобедаем вместе, – учтиво пригласил он, когда мы спускались в грохочущем лифте.
– Где?
– Где вам будет угодно.
– Уберите руки с рычага! – взвился мальчишка-лифтер.
– Прошу прощения, – с достоинством извинился мистер Макки. – Я не заметил, что дотронулся до него.
– Хорошо, – согласился я. – С удовольствием.
Помню, как я стоял у его постели, а он сидел на ней в одном белье, завернувшись в простыню, сжимал в руках огромный альбом для фотографий и бормотал:
– Красавица и чудовище… Одиночество… Старая ломовая лошадь… Бруклинский мост…
Потом я лежал в полусне на холодной скамье перрона Пенсильванского вокзала, уставившись в утренний выпуск «Трибьюн», и ждал четырехчасового поезда.