Глава II. Крестовые походы – как осуществление экспансии католического Запада
Приступая к непосредственной организации Первого крестового похода, Урбан II, как француз по происхождению, рассчитывал, конечно, прежде всего, на поддержку родины. В 1095 году он созвал церковный собор в Клермоне (горной области в середине Франции), который, отмечают историки, носил чрезвычайно пышный характер: в его работе принимали участие 14 архиепископов, свыше 200 епископов и 400 аббатов. Именно там, 26 ноября 1095 года, после завершения заседаний собора, под открытым небом на огромной Клермонской равнине, раскинувшейся за стенами города, ибо (свидетельствует хронист) ни один городской храм не мог вместить гигантской толпы собравшегося народа, папа и произнес свою знаменитую речь, считающуюся началом «крестоносного движения на Восток». Речь, представлявшую собой пламенную проповедь, в которой святейший отец, изобразив яркими красками страдания христиан в Константинополе и в Палестине, впервые открыто призвал народ к войне за освобождение Гроба Господня[56].
Ход оказался продуманным безукоризненно точно. «Призыв, брошенный в Клермоне, – пишет историк, – вполне соответствовал подвижническим чаяниям народных масс. В первую очередь на него откликнулись задавленные нищетой и гнетом крестьяне, мечтавшие об «искупительном подвиге», который дал бы им освобождение. Папство, уловив настроение крепостной массы, предложило ей конкретный план такого подвига, но, разумеется, с совершенно иными целями, чем те, которых добивалось крестьянство…»[57]Затронуло также обращение папы и интересы огромного числа обедневших рыцарей, и тех (уже отнюдь не бедных) феодальных владетелей, которые стремились приобрести или расширить себе имения путем грабежа и завоеваний земель на Востоке.
Поэтому неудивительно, что под влиянием речи Урбана II с восторженными кликами «Так хочет Бог!» тут же «приняла крест» (дала обет идти в поход) масса людей – духовенство и миряне, священники и монахи, сеньоры и рыцари, горожане и крестьяне. Все в горячем порыве стали тесниться к папе, чтобы именно из рук «святейшего отца» получить лоскуток красной материи в виде креста и прицепить его к своей одежде. Особенно усердные выжигали крест на собственном теле. В тот же день папа отправил окружное послание архиепископам, в котором торжественно оповещал о решении собора и требовал дальнейшего активного распространения этой вести по всем церквам и приходам. «Принявшим крест» он обещал освобождение от мук чистилища, прощение всех долгов, а также охрану семей и имущества во время отсутствия воителя. Срок выступления крестоносного воинства был назначен на 15 августа 1096 года.
Фактически на призыв Клермонского собора откликнулась вся Западная Европа – население Англии, Франции, Италии, Германии. Исследователь подчеркивает: весть о походе, распространяемая монахами и проповедниками, создала сильнейшее возбуждение, которое проявлялось в различных формах. Например, почти повсеместно произошли погромы и резня евреев-торговцев. Так что только в прирейнских городах погибли тогда от рук крестоносцев до трех с половиной тысяч евреев. Исчезли ранее процветавшие общины Трира, Майнца, Кельна, Вормса и Праги[58].
Множество представителей знати снимались с насиженных мест, распродавали из своего имущества все, что только можно было распродать, закладывали землю и снаряжались в путь. Даже герцог Роберт Нормандский, старший сын Вильгельма Завоевателя, заложил герцогство своему брату, королю Англии, за 10 тысяч фунтов серебра. Простой же люд поднимался иногда целыми деревнями[59], от мала до велика[60]. Тяжелая нужда, неурожаи, голод, дороговизна жизни гнали в «святую армию» крестьян, городскую бедноту, стариков, женщин. Наконец, еще одна характерная черта этого разноликого «крестоносного воинства» – наличие в нем самых заурядных уголовников. Как писал хронист Альберт из Экса, воры, шарлатаны, тунеядцы, грабители и убийцы в огромном количестве шли в крестоносные отряды. Ведь поход обещал богатую добычу, а гарантированное Урбаном II «вечное блаженство на небесах» всем его участникам развязывало руки даже тем, кто еще колебался идти на прямой грабеж и преступления…[61]
Именно такие, практически никем не организованные толпы простонародья первыми и выступили в поход. Как пишет историк, задолго до срока, назначенного Клермонским собором, ранней весной 1096 года на Восток потянулись первые крестьянские отряды из Северной и Центральной Франции, Фландрии, Лотарингии, Нижнего Рейна. Позже за ними последовали такие же отряды из Скандинавии, Англии, Испании, Италии. Крестьяне шли почти безоружными. Дубины, косы, топоры заменяли бедноте копья и мечи. «Подобно беспорядочным скопищам переселенцев поспешно двинулись они – кто пешком, кто на двухколесных тележках, запряженных быками, – вместе со своими женами, детьми, жалким скарбом, прочь от неволи, притеснений и голода, с тайной надеждой лучше устроиться на новых местах, в Земле обетованной»[62].
Двинулись десятки тысяч людей. Например, в отряде северофранцузских крестьян, предводителем которого являлся разорившийся рыцарь Вальтер Голяк, насчитывалось около 15 тысяч человек, и из них лишь 5 тысяч были вооружены. Немного меньше – 14 тысяч человек – шли за известным французским монахом-проповедником Петром Пустынником (Амьенским). 5 тысяч крестьян пошли под командованием рыцаря Фульшера Орлеанского, еще столько же из рейнских областей за священником Готшальком. Главную силу всех этих отрядов составляло в основном крепостное крестьянство. Но уже тогда, подчеркивает исследователь, этим «крестьянским движением стремились воспользоваться в своих корыстных целях наиболее воинственно настроенные представители низших слоев рыцарства и некоторые крупные феодалы. Они видели в крестьянской массе как бы «ударную силу» для собственных завоеваний на Востоке. Вот эти-то люди и старались захватить в свои руки военное предводительство над крестьянскими толпами»[63].
Единственным для этого «воинства» «крестоносцев»-бедняков средством добыть себе пропитание в дороге был грабеж местного населения тех земель, через которые оно проходило, что является одной из наиболее темных сторон всего «крестоносного движения» Средневековья. Например, проходя через территорию венгров, болгар, а затем и самой Византии, «крестоносцы»-бедняки силой отнимали продовольствие у местных жителей. Так, как это было, например, вблизи Белграда, где отряд Вальтера Голяка в начале июня 1096 года захватил большое количество лошадей, рогатого скота, овец у окрестных крестьян. А чуть позже, в конце июня, «крестоносцы», шедшие под началом Фульшера Орлеанского, силой взяли в Венгрии городок Невтра, а затем разгромили город Землин (на границе Венгрии и Византии), убив в нем около 4 тысяч человек. Насилиями и грабежами был также отмечен путь отрядов Эмихо Лейнингенского и Гийома Шарпантье[64].
«Когда крестоносное ополчение приблизилось к границам Венгрии, там уже знали, с кем приходится иметь дело, и приняли меры предосторожности. Король Коломан стоял с войском на границе и поджидал крестоносцев. Он согласился не только пропустить их, но и снабдить съестными припасами, если они не будут делать насилий и беспорядков. Первая толпа, пришедшая в Венгрию, имела во главе Готшалька. Здесь услышала она, что другой отряд, предводимый Эмихо Лейнингенским, был почти весь уничтожен в Чехии князем Брячиславом. Тогда ополчение Готшалька, считая своим долгом отомстить за своих собратьев, начало опустошать страну, по которой оно проходило. Тогда Коломан напал на крестоносцев и одним делом решил участь всего отряда», полностью разгромив его[65].
Таким образом, венгры, болгары, а в дальнейшем и византийцы, отмечает историк, дали энергичный отпор этим нежданным «освободителям Гроба Господня». В многочисленных битвах с разрозненными крестьянско-рыцарскими отрядами они беспощадно уничтожали крестоносцев, которых называли нехристями и ворами, отбивали захваченную ими добычу, преследовали и убивали отставших в пути. В этих сражениях «крестоносное воинство» понесло в целом очень большие потери. Некоторые отряды были рассеяны. Другие, например «войска» Готшалька, Фолькмара, Эмихо Лейнингенского полностью уничтожены в Венгрии (близ города Визельбурга). Там было перебито такое множество крестоносцев, что воды Дуная, как рассказывает Лотарингская хроника, побагровели от крови и исчезли под трупами, плывшими вниз по реке[66].
Пройдя Болгарию и Венгрию, «крестоносное воинство» вступило на территорию Византии. Оно шло через Филиппополь. Грабежи и насилия продолжались, ибо у крестьян-бедняков не было средств, чтобы уплатить за провиант, предоставленный им по распоряжению императора Алексея Комнина. Со второй половины июля 1096 года значительно поредевшие отряды крестоносцев начали прибывать в Константинополь. Первым подошел со своими людьми Вальтер Голяк, затем Петр Пустынник[67]. Деморализованные предшествующими грабежами, эти «воины Христовы», отмечает исследователь, и в столице Византии повели себя так же разнузданно, как и до этого. Константинополь захлестнула волна разбоев. Нищие крестоносцы не устыдились грабить даже храмы. Тем не менее византийские власти попытались было «удержать толпы бедноты с Запада, пока подоспеют феодальные войска. Но эти попытки не увенчались успехом. Измученные крестьяне не теряли надежды на лучшее будущее в Земле обетованной, и они рвались туда во что бы то ни стало. В этих условиях Алексей счел за лучшее поскорее избавиться от непрошеных «союзников» и менее чем через неделю после прибытия Петра Пустынника в Константинополь начал переправлять крестоносцев на другой берег Босфора. Оборванные и почти безоружные толпы крестьян были собраны и размещены лагерем на южном берегу Никомилийского залива, в укреплении Цивитот, что в 35 км к северо-западу от Никеи. Оттуда совершенно не признававшие дисциплины отдельные отряды бедняков-крестоносцев начали на свой страх и риск осуществлять беспорядочные, более-менее отдаленные вылазки и вступать в бой с сельджуками. Некоторые из этих отрядов достигали даже предместий самой Никеи, находившейся в руках противника. В конце сентября 1096 года ватаги крестоносцев овладели крепостью Ксеригордон близ Никеи. Однако сельджуки окружили их и в середине октября полностью разбили»[68].
После этого поражения Петр Пустынник, воочию убедившись, что всякие попытки остановить рвавшихся сражаться людей – дело безнадежное, вернулся в Константинополь. Вскоре же в Цивитоте разнесся слух, что норманны взяли Никею. Возможно, указывает историк, что этот слух был специально пущен никейским султаном с умышленно провокационной целью. Ибо именно слух об этом взятии окончательно взвинтил остатки «войска» крестоносцев-бедняков. «Одни, боясь упустить свою долю добычи, другие, стремясь возможно скорее достигнуть цели похода – «отомстить» сельджукам за «надругательства» над верой, снялись с места и двинулись к Никее. Однако на подступах к городу «крестоносцы» были встречены заранее подготовившимися к схватке сельджукскими войсками, которые 21 октября 1096 года перебили 25-тысячную «армию» бедняков с Запада. Как писала впоследствии Анна Комнина, «ведь племя латинян… очень жадное на богатство, теряет рассудок и становится совершенно неукротимым, если задумает набег на какую-нибудь землю. Двигаясь неправильным строем, а не отрядами, они наткнулись на турок, устроивших засаду близ Дракона, и были убиты самым жалким образом. Жертвой исмаильских мечей стало такое множество кельтов и норманнов, что те, кто собирал валявшиеся повсюду трупы заколотых, сложили из них не холм, и не бугор, не горку, а огромную гору, необыкновенную по высоте и толщине; вот какой курган костей они набросали…»[69]В сражении пали Вальтер Голяк и другие рыцари, претендовавшие на руководство крестоносцами. Всего около 3 тысяч человек смогли спастись от истребительного преследования сельджуков. Остатки «войска» были спешно перевезены на византийских судах в Константинополь. Таков оказался горький финал попытки крепостного крестьянства и прочей бедноты средневекового европейского Запада, руководствуясь религиозной идеей «освобождения Гроба Господня», уйти от феодального гнета в Землю обетованную. И, в сущности, этот стихийный, почти никем не организовывавшийся и не поддававшийся никакому контролю «поход» во многом экзальтированной европейской бедноты, начавшийся непосредственно сразу после «пламенной» Клермонской проповеди Урбана II, – «поход» этот, повторим, стал лишь трагической прелюдией к походу подлинному. К первому организованному походу на Ближний Восток европейского объединенного рыцарского войска, в котором и проявятся уже все истинные захватнические цели возглавленного Римской церковью крестоносного движения.
Поход этот начался в августе 1096 года, когда тронулось в путь большое рыцарское ополчение из Лотарингии. Предводительствовал им герцог Готфрид IV Бородатый, именовавшийся Готфридом Бульонским (по названию главного герцогского замка – Бульона – в Арденнах). Затем к Готфриду присоединился его младший брат Балдуин, бывший служитель церкви, алчность которого, как отмечает исследователь, и желание приобрести новые владения на Востоке «были главным стимулом, побудившим его принять участие в «священной войне». Рыцарская армия направилась к главному сборному пункту крестоносцев – Константинополю – по той же дороге, по которой недавно прошли отряды бедняков»[70].
Отправившихся на Восток нормандских рыцарей Южной Италии возглавлял Боэмунд Тарентский. Это тоже был один из самых алчных феодальных хищников среди тех, кто принимал участие в Первом крестовом походе[71]. Он обладал недюжинными военными и, что было не менее важно, дипломатическими способностями, а потому с самого начала принялся обдуманно и методично осуществлять свои захватнические планы. Войско его, погрузившись в октябре 1096 года на корабли в Бари, переплыло Адриатику и высадилось в Эпирской гавани Авлоне, на западном берегу Балканского полуострова. Отсюда италийские норманны через византийские Македонию и Фракию двинулись к столице империи[72].
Выступила в октябре 1096 года в Крестовый поход большая рыцарская армия из Южной Франции. Ее возглавлял Раймунд IV Сен-Жилльский, граф Тулузский. Безудержное стремление, прикрываясь лозунгом «защиты христианства», еще больше расширить свои и без того значительные владения уже в 80-х годах вовлекло Раймунда в испанскую реконкисту. Однако подобно тому как Боэмунд Тарентский ничего не достиг в греческих землях, Раймунд IV потерпел крушение своих планов на испанских землях. Видимо, поэтому Раймунд, даже невзирая на свой преклонный по тем временам возраст – ему было за пятьдесят, – первым из титулованных особ отозвался на клермонскую речь Урбана II.
Средневековый французский хронист передает в связи с этим такой яркий эпизод: когда папа завершил свою проповедь под открытым небом на Клермонской равнине, послы Раймунда Тулузского немедленно объявили о желании графа Сен-Жилля выступить на войну по призыву апостольского престола. В действительности появление графских послов в Клермоне было заранее подготовлено, а все действия графа согласованы с Урбаном. Ведь еще по пути в Клермон, в сентябре 1095 года, папа специально заезжал к своему вассалу для того, чтобы заручиться его согласием на участие в Крестовом походе. Ибо «для папы было весьма важно привлечь в число активных сторонников затевавшейся им крестоносной экспедиции одного из крупнейших князей Южной Европы: инициатива графа Сен-Жилля послужила бы примером для других сеньоров и рыцарей. И Раймунд IV с готовностью пошел навстречу пожеланиям Урбана II – захватническая война на Востоке вполне соответствовала его интересам…»[73]
Немного позже двинулось в путь большое рыцарское ополчение из Северной Франции под предводительством Роберта, герцога Нормандского, Стефана, графа Блуа, и графа Роберта II Фландрского. Роберт Нормандский, старший сын знаменитого Вильгельма Завоевателя и брат тогдашнего английского короля Вильгельма Рыжего, как подчеркивает историк, тоже принял участие в походе «совсем не из религиозных побуждений». В своем герцогстве он пользовался весьма ограниченной властью и располагал малым доходом. Большая часть городов Нормандии принадлежала английскому королю, бароны не оказывали повиновения своему герцогу. Для Роберта поход в Святую землю казался единственным средством выйти из затруднительного положения[74]. К нему примкнули не только французские вассалы, но и рыцари из Англии и Шотландии.
Наследственные же земли французской короны представлял в Крестовом походе родной брат короля Филиппа, Гуго, граф Вермандуа. Как отмечает старый исследователь, «это был еще молодой человек, гордый своим происхождением» и… очень тщеславный и пустой, по свидетельству Анны Комнины[75]. Поход был для него лишь средством для поиска славы и новых владений. Он спешил как можно скорее добраться до Константинополя и предпринял путь через Италию, чтобы отсюда морем переехать в Византию. Поспешность повредила ему: «он действительно первым попал в Константинополь, но в печальном положении: изрядно потрепав, буря выбросила его корабль на берег, где византийская береговая стража нашла графа в самом плачевном состоянии. Он, таким образом, должен был без особенных почестей отправиться в Константинополь по приглашению императорских чиновников…»[76]Именно Гуго Вермандуа, сообщает Анна Комнина, во время перехода через земли Италии, вместе с пастырским благословением получил из рук Урбана II «священную хоругвь св. Петра» для похода на Иерусалим[77].
Так, «разными путями, но примерно из одинаковых побуждений» отправились на Восток высшие и средние представители европейского феодального рыцарства и знати. За их войсками вновь пошли немало бедняков из крестьян, надеявшихся, что хотя бы в далеких заморских землях им удастся добиться лучшей доли[78]. Однако, подчеркивает исследователь, эти хорошо вооруженные рыцарские отряды, внешне упорядоченные несравненно лучше, чем было организовано прежнее нищее «крестоносное воинство» бедноты, – отряды эти, повторим, единой сплоченной армии все же не составляли. В соответствии со средневековой традицией, каждый более-менее крупный феодальный сеньор отправлялся на войну со своим собственным войском, которое почти не было связано с другими войсками других сеньоров. У них не было ни высших, ни низших военных предводителей. Не было общего командования. Не было даже общего маршрута движения. Состав отдельных ополчений, стихийно группировавшихся вокруг наиболее именитых феодалов, часто менялся, так как рыцари-воины подчас переходили от одного предводителя к другому, в зависимости от материальных выгод, которые, как им казалось, мог сулить данный переход[79].
А потому и эта крестоносная «рать наместника святого Петра», еще не дойдя до Константинополя, тоже «прославилась» неслыханной разнузданностью, грабежами, разбоями и убийствами. Например, лотарингские рыцари разграбили всю Нижнюю Фракию. Жестокие насилия над местным населением Эпира, Македонии и Фракии чинили нормандские рыцари Боэмунда Тарентского. Поистине дикими разбоями ознаменовали свой переход через Далмацию (Словению) «защитники христианской веры» из войска графа Тулузского. Крестьяне там отказывались продавать что-либо рыцарям, предоставлять им проводников, а порой вовсе при приближении крестоносного рыцарского воинства бежали из своих сел в леса, убивали скот, лишь бы он не достался воинам с крестами на знаменах, шедшим с Запада. И все это было отчего. Как не без гордости рассказывает хронист Раймунд Ажильский, который служил капелланом в отряде графа Тулузского и позднее написал «Историю франков, взявших Иерусалим», граф лично приказал своим оруженосцам выколоть глаза и отрубить руки и ноги захваченным в плен далматинцам. А во фракийских городах Рузе и Родосто, по словам того же хрониста, рыцари графа Сен-Жилля взяли огромную добычу, напав на эти города и предав их полному опустошению. Словом, справедливо заключает историк, «весь путь западных крестоносцев по Балканскому полуострову сопровождался насилиями. Но это было лишь начало. Во всей своей неприглядности поведение «Христовых воинов» выявилось позднее…»[80]
Когда полубанды-полуотряды рыцарей-крестоносцев вступили на территорию Византии, император Алексей Комнин попытался по возможности защитить своих подданных от их бесчинств[81]. Орды печенегов, находившиеся тогда на службе у империи, получили приказ совершать время от времени налеты на рыцарей, шедших в столицу Византии, и тем самым держать их в страхе. Кроме того, он попытался использовать непрошеных гостей с выгодой для государства: попытался склонить предводителей крестоносного воинства дать ему ленную присягу на все те земли, которые будут ими завоеваны в продолжение похода. Расчет был прост: силами крестоносцев император попробовал осуществить то, что собственными силами сделать не мог, – вернуть Византии ранее утраченные владения в Малой Азии, Сирии. Но убедить крестоносцев, которые сами жаждали завоеваний только для себя, оказалось нелегко. Например, Готфрид Бульонский прямо отказался от ленной присяги императору. И тогда Алексей, отбросив на время дипломатию, приказал печенежской коннице оцепить лагерь герцога. Произошла открытая стычка императорских отрядов с лотарингцами. Последние были разбиты. Готфрид Бульонский был вынужден уступить и стать ленником императора. После этого Алексей поспешил переправить лотарингское воинство через Босфор. Он стремился не допускать того, чтобы все крестоносное ополчение европейцев одновременно скапливалось в Константинополе, ибо понимал, что это может иметь для города самые разрушительные последствия.
Историк отмечает: греческий император особенно опасался приближения к столице войска исконного врага Византии – предводителя итало-сицилийских нормандцев Боэмунда Тарентского. Однако именно Боэмунд на первых порах доставил императору меньше всего хлопот. Прибыв в Константинополь в начале апреля, он, недолго думая, согласился на присягу Алексею. Но, «разумеется, никакого значения этой присяге этот искатель добычи не придавал – она была для Боэмунда чистой формальностью». Да и сам император не слишком доверял такой поспешности. В конце апреля войско князя Тарентского тоже переправилось через Босфор в Малую Азию. Так или иначе, но с течением времени дипломатическое искусство византийцев все же взяло верх. Один за другим почти все предводители крестоносцев стали вассалами императора Алексея по тем владениям, которые им должны были достаться в результате победы над «неверными»; и почти все они принесли по западно-феодальному обычаю соответствующую присягу[82].
Первая крупная битва крестоносцев с сельджуками произошла за Никею. Соединенные силы отрядов европейского рыцарства, один за другим подошедшие к городу и приступившие уже в мае 1097 года к его планомерной осаде, 19 июня предприняли общий штурм, которым руководили Боэмунд Тарентский и Раймунд Тулузский. В этом штурме участвовал также византийский флот (византийские суда были волоком перетянуты из Никомидии в Асканское озеро, примыкавшее к Никее с юго-западной стороны) и греческие сухопутные силы, присланные Алексеем якобы в помощь крестоносцам, а на самом деле – для защиты византийских интересов.
Осада шла успешно, но завершилась эта битва довольно неожиданно. В момент, когда рыцари уже собирались вскарабкиваться на стены крепости, греческие части, к удивлению осаждавших, были кем-то впущены в город, и тотчас после этого ворота оказались вновь закрытыми перед крестоносцами. А на башнях Никеи сразу же взвился византийский флаг. Дело же было в том, что Алексей Комнин слишком хорошо понимал цену «вассальной преданности» вождей крестоносцев Он знал, что, ворвавшись в Никею, «воины Христовы» не выполнят условий договора с Византией и подвергнут ее самому беспощадному опустошению. И потому приложил все возможные усилия, чтобы суметь за спиной у крестоносцев договориться с командованием никейского гарнизона о сдаче города в руки греков.
Разумеется, пишет историк, «крестоносцы были возмущены таким ходом дела. Они рассчитывали на богатую добычу, между тем представитель греческого правительства отнял у них возможность грабежа. На их заявления он напомнил о ленной присяге и объяснил, что крестоносцы могут требовать удовлетворения от императора, и он не откажет им, но что они обязаны исполнять обещание, скрепленное присягой, согласно которой все отвоеванные у мусульман города переходят под власть греческого императора и, следовательно, не должны подвергаться разграблению. Князья должны были уступить и еще раз повторить ленную присягу…»[83]К тому же несколько успокоила крестоносцев немалая толика золота и серебра, переданная им из захваченной греками султанской казны. «Обладание Никеей стоило того, чтобы поделиться кое-чем с латинскими варварами. «Все драгоценности, – сообщал граф Блуаский своей жене, – как-то: золото, камни, серебро, одежды, кони и тому подобное – достались рыцарям, пропитание же – пешим. Помимо того он (Алексей) обещал выдать князьям из сокровищницы»[84].
От Никеи ополчение рыцарей-крестоносцев двинулось на юго-восток Малой Азии. Уже 1 июля 1097 года в большом сражении при Дорилее они нанесли войскам султана Килидж-Арслана серьезное поражение. И хотя, отмечает историк, это сражение предрешило исход всей войны[85], дальнейшее движение через горные, подчас безлюдные, пустынные местности, при палящей июльской жаре оказалось для крестоносцев крайне тяжелым. Кроме того, и сельджуки, постоянно устраивая засады и нападения, очень затрудняли своими действиями движения неприятеля.
Шаг за шагом главные силы крестоносцев овладели всей Киликией, вышли в Сирию и 21 октября 1097 года впервые подступили к крепостным стенам древней Антиохии. Надо сказать, что это был один из самых стратегически важных центров Восточного Средиземноморья. С последней трети Х века город принадлежал Византии, но в 1084–1085 годах его захватили сельджуки, и с 1087 года там правил сельджукский эмир Багги-Зиян. Исследователь отмечает, что Антиохию будто сама природа поставила в «весьма благоприятные условия для защиты от внешнего врага: на юго-западе ее прикрывали горы, на северо-западе была река, болота, на западе – море. Город окружали высокие стены такой толщины, что по ним, как рассказывали современники, могла проехать четверка лошадей. Стены были укреплены 450 башнями. А юго-восточная часть города, расположенная на крутых горах, вообще являлась неприступной – там, на склоне горы Сильпиус, сельджуки выстроили внутреннюю цитадель. Укрепления Антиохии представляли, таким образом, страшную силу, преодолеть которую при недостатке осадных орудий, при отсутствии дисциплины и неимении главнокомандующего не представлялось никакой возможности»[86]. Оставить у себя в тылу непокоренной такую мощную вражескую твердыню, «оплот мусульманского мира» крестоносцам было опасно. Однако чтобы сразу успешно овладеть городом, как это справедливо подчеркивал Ф.И. Успенский, крестоносцам помешало именно отсутствие дисциплины и единого командования. Под стенами осажденной Антиохии «святая» армия увязла почти на год, с октября 1097 по ноябрь 1098 года.
Исследователь указывает: европейские рыцари не были знакомы с методами долгой осадной войны и поэтому допустили много серьезных ошибок. Например, с юга город вообще не был блокирован. В результате осажденные имели возможность совершать вылазки, тревожить и деморализовать осаждавших своими набегами. Чтобы защитить себя от этих вылазок, крестоносцы соорудили вблизи так называемых Железных ворот осадную башню – Мальрегар: ее построили на склоне горы Сильпиус, неподалеку от крепостной стены. Уже через три месяца осады, когда подошла зима и пошли бесконечные холодные дожди, съестные припасы у крестоносцев оказались на исходе; до тех пор они кормились, грабя богатые окрестности Антиохии и ни в чем себе не отказывая. Теперь же в лагере начался голод. По сообщению хрониста, каждый седьмой крестоносец умирал голодной смертью. Жители близлежащих районов – армяне, греки, сирийцы (христиане разных толков – это их явились крестоносцы «освобождать» от ига иноверцев) – соглашались продавать продукты питания лишь по спекулятивным ценам. Нормандский рыцарь, участник осады, приводит в своих записках целый прейскурант таких очень высоких, с его точки зрения, цен на хлеб, кур, яйца, орехи, вино, ослиные туши и пр. «И многие из наших, – рассказывает он, даже умерли там, так как не имели средств, за счет которых могли бы покупать так дорого. Те, кто до сих пор, не заботясь о последствиях, хищнически разорял окрестности Антиохии, теперь пожинали плоды своих разбоев»[87].
Положение крестоносцев стало особенно угрожающим, когда на помощь осажденным выступил из-под Мосула эмир Кербога с 300-тысячным войском. «Крестоносные бароны пытались было завязать переговоры о союзе против сельджуков с фатимидским Египтом – факт, показывающий, что в критические моменты Крестового похода реальные политические интересы отодвигали в сторону всякого рода религиозные соображения. Но египетский везир аль-Афдал предложил неприемлемые для главарей крестоносного войска условия: раздел Сирии и Палестины, при котором Иерусалим остался бы за Египтом»[88]. Такие предложения, конечно, были отвергнуты.
Тяжелую ситуацию спас Боэмунд Тарентский. Как опытный военачальник, «видя, что при той деморализации, которая господствовала среди крестоносцев, нельзя поддерживать осаду, и ожидая в то же время с часу на час прибытия сильного мусульманского ополчения под начальством Кербоги»[89], Боэмунд нашел возможность подкупить изменников, и те открыли ему ворота одной из башен древнего города[90]. Одновременно начался штурм, и Антиохия была захвачена. Победители, как пишет историк, с избытком вознаградили себя за все лишения предшествующих месяцев осады. Ворвавшись в Антиохию, они перерезали и перебили всех ее жителей-нехристиан. Кроме того, немедленно после взятия начались дикие пиршественные оргии. Хронист-современник отметил: «…они (крестоносцы) задавали пиры, заставляя плясать жен убитых и пленных мусульман, забывая о Боге…»
Однако запасы продовольствия, еще остававшиеся в городе после долгих месяцев осады, были быстро исчерпаны крестоносцами. И сами они оказались словно между двух огней: ибо, с одной стороны, в цитадели Антиохии засел, продолжая мужественно обороняться, небольшой турецкий отряд, а под стены города уже буквально через несколько дней подошла и окружила их огромная армия эмира Кербоги, который теперь, в свою очередь, осадил христиан. Он, в полном смысле слова, запер крестоносцев в опустошенном ими же городе, рассчитывая взять противника измором. Расчет был верен. Навалившийся голод дошел до того, что крестоносцы стали есть трупы убитых турок. Европейская армия начала разбегаться.
Например, одним из самых первых, как это ни странно, совершил попытку бегства из осажденного города уже упоминавшийся выше знаменитый католический проповедник-воин Петр Пустынник вместе со своим другом виконтом Гийомом Плотником. За беглецами успели отправить погоню и вернули их назад, причем виконта заставили даже поклясться, что он сохранит свою стойкость до конца предприятия. Однако «чахлое малодушие» продолжало «вытекать из нашего войска», как писал об этом провансальский хронист Раймунд Ажильский, укорявший беглецов в том, что своим поведением они не только сокращали численность «крестоносного воинства», но и подавали дурной пример[91]. «Процесс» тем не менее набирал обороты: все больше крестоносцев спускались ночью по веревкам со стен города и спешили к морскому берегу, чтобы быстрее сесть на корабль и вернуться в Европу. Среди подобных беглецов был даже один из предводителей крестоносного воинства – Стефан Блуаский. Другой – Гуго Вермандуа попросил назначить его послом в Константинополь и тоже благополучно бежал на родину[92].
Таким образом, указывает историк, «настроения безысходности все глубже проникали в среду крестоносцев, запертых во взятом ими же городе. Одни, отчаявшись, впадали в религиозное исступление и с утра до вечера простаивали на коленях в антиохийских храмах, отбивая поклоны. На других бедствия осады подействовали в прямо противоположном направлении: изверившись в благополучном исходе, они утрачивали религиозный энтузиазм, которым раньше были в той или иной мере охвачены… В атмосфере религиозной экзальтации, которую к тому же подхлестнул голод, в расстроенном воображении иных участников похода стали происходить сдвиги: появились галлюцинации; ночами то те, то другие крестоносцы, как оказывалось поутру, видели необычные, якобы пророческие сны. Им мерещились святые и апостолы, устами которых в этих сновидениях будто бы возвещал свою волю Господь. Конечно, продолжает далее тот же автор, в игре религиозно ориентированной фантазии отражались мучительно переживавшиеся поиски выхода из реальных трудностей, столь неожиданно свалившихся на недавних победителей, но в их среде – обычное свойство религиозного сознания! – факты такого рода интерпретировались как нечто вещее и пророческое». Реально, считает исследователь М.А. Заборов, это был самообман, самовнушение. И именно эта мучительная тяга к самообману, распространившаяся среди крестоносцев, осажденных в Антиохии, стала как нельзя более подходящей почвой для возникновения легенды о так называемом «святом копье».
Историк пишет: «Еще более накаляя и без того жаркую атмосферу религиозного возбуждения среди крестоносцев, попавших в беду, церковники, участвовавшие в походе, в свою очередь, стали усердно инспирировать «пророческие видения», будто бы являвшиеся воинам Христовым, и чудеса, истолковывавшиеся как знаки Божьего расположения. Целый шквал чудес в течение короткого времени поразил осажденных! Скрытая от глаз самих вдохновителей и участников, не осознававшаяся ими цель этих религиозных инсценировок, очевидно, заключалась в одном: в условиях тяжких неудач предотвратить неизбежное разочарование участников в святости крестоносного предприятия, поднять их воинский дух, еще ярче разжечь пламя религиозно-воинственного фанатизма. Только таким путем можно было сплотить и мелких рыцарей, и бедняков-крестьян вокруг князей-предводителей, скрасить перспективами райской жизни за гробом гнетущие будни и изнурительные тяготы похода и в конечном счете побудить его участников к энергичному отпору сельджукам…
…Когда блокированные в Антиохии «воины Христовы» дошли до отчаяния и голодные галлюцинации помутили разум многих из них, Раймунд Тулузский, претендовавший на Антиохию наряду с Боэмундом Тарентским, счел момент подходящим для того, чтобы поднять свой престиж в глазах крестоносного воинства – в ущерб своему сопернику Боэмунду. С этой целью он решил воспользоваться услугами своего капеллана (священника-исповедника и секретаря Раймунда Ажильского), человека расторопного, умевшего блюсти интересы сеньора. Накал религиозных чувств крестоносцев создал обстановку, весьма благоприятную для осуществления задуманной в графском окружении религиозно-политической операции, призванной повысить шансы Сен-Жилля в борьбе с Боэмундом за овладение Антиохией. Крестоносцы пали духом, следовательно, нужно предпринять нечто из ряда вон выходящее, чтобы они воспряли. При этом источник их воодушевления (разумеется, божественный по происхождению) должен находиться поблизости от графа Раймунда Сен-Жилля. Лучше всего будет, если на этот источник их наведет богобоязненный и верный человек.
Капеллан графа постарался со всей ловкостью осуществить намерения своего сеньора, смысл которых, видимо, хорошо понял. Он отыскал в провансальском ополчении некоего бедняка по имени Пьер Бартелеми, и тот однажды объявил споспешникам по оружию, что видел во сне – и не раз, а пятикратно! – апостола Андрея, открывшего ему следующее: в антиохийской церкви Св. Петра будто зарыто копье, которым, по евангельскому сказанию, римский воин Лонгин пронзил ребро распятого на кресте Иисуса Христа. Если крестоносцы отыщут эту святыню, обагренную кровью Сына Божьего, они будут спасены! Такова, мол, небесная воля, возвещенная ему, Пьеру Бартелеми, апостолом Андреем в ночном видении.
Согласно рассказу Раймунда Ажильского, содержащемуся в его «Истории франков, которые взяли Иерусалим», провансальский мужичок, удостоившийся откровения небес, тотчас поведал о нем графу Сен-Жиллю. Тот, разумеется, горячо воспринял обнадеживающее известие провидца-соотечественника. Конечно, Пьер Бартелеми – простой селянин, и одежонка на нем изорвана, но это куда лучше, чем если бы апостол Андрей явился рыцарю. Простолюдину крестоносцы, во сне и наяву грезящие о спасении, поверят скорее! Поручив Пьера Бартелеми капеллану Раймунду Ажильскому, граф незамедлительно распорядился произвести раскопки в церкви. Туда отрядили 12 человек, рыцарей и священников, не считая самого Пьера Бартелеми. Всех прочих из храма удалили. Подняли плиту, стали рыть под ней землю. Копали довольно долго, целый день (14 июня 1098 года), и, наконец, уже в сумерках на дне ямы показался кусок ржавого железа. Как пишет Раймунд Ажильский, «благочестием своего народа склонился Господь показать нам копье. И я, который написал это, поцеловал его, едва только показался из земли кончик копья»[93].
Итак, «пророческое» указание апостола Андрея сбылось, «святое копье», насчет которого он «просветил» во сне Пьера Бартелеми, было найдено и извлечено из земли. С возгласами ликования, под пение католического гимна «Тебя, Бога, хвалим» реликвию положили на алтарь церкви Св. Петра. Весть о происшедшем быстро облетела стан крестоносцев. Настроение рати христовой сразу же поднялось. «Находка Святого копья вновь оживила наши сердца», – писал епископу Манассии в Реймс Ансельм де Рибмонте. По словам французского хрониста, «все воинство возрадовалось, каждый побуждал другого к мужеству, и не могли наговориться вдоволь о явившейся им божественной подмоге». «Весь народ, – вторит ему другой хронист, – услышав об этом, прославлял Бога»[94].
Словом, как и ожидали организаторы «чуда», эта находка чрезвычайно воодушевила крестоносцев. Они, пишет историк, решились сделать последнее усилие, чтобы освободить Антиохию от осады. 28 июня 1098 года крестоносцы предприняли удачную вылазку, которой руководил Боэмунд Тарентский, и прорвали мусульманское окружение. Спасение Антиохии и победа над Кербогой были приписаны чудесной помощи Святого копья, которое с тех пор сделалось палладиумом крестоносцев»[95]. Хотя в реальности, считает другой историк, крестоносцам помогло скорее то, что на короткий срок все командование армией сосредоточилось в руках опытного военачальника Боэмунда: он сумел осуществить решительный натиск на Кербогу и заставил турок уйти[96]. Немалую роль в успехе крестоносцев сыграли также «внутренние раздоры сельджукских правителей: вражда Мосула с другими мусульманскими княжествами»[97].
Итак, войско эмира Кербоги было разбито. Крестоносцы захватили и с необычайным зверством разграбили его лагерь. Как свидетельствует хронист, оказавшимся там женщинам «благочестивые воины не причинили никакого вреда, кроме того, что пронзали их животы мечами». Далее вновь начались самые разнузданные бесчинства и оргии. Некоторые хронисты, указывает исследователь, «словно смакуют эти картины (оргий), подробнейшим образом и в самых натуралистических красках описывая, в частности, бесчисленные яства, которые поглощали «христовы паломники»: «От быка поедали только бедра и мясо с плеч и очень мало – грудинку, о хлебе и вине говорить нечего, с какой легкостью они доставлялись». Крестоносцы настолько самозабвенно насыщали свои желудки едой и вином, что подчас даже забывали выставлять часовых и принимать меры предосторожности…»[98]
Но главным позором европейских крестоносцев являлось даже не это. Главным позором было то, что немедленно после одержанной победы внутри самого «христова воинства» с новой силой вспыхнула жестокая грызня из-за права власти над Антиохией. Основная борьба развернулась между двумя претендентами, уже хорошо известными читателю: Боэмундом Тарентским и Раймундом Тулузским[99]. Теперь соперники готовы были чуть ли не вступить друг с другом в бой. Однако до вооруженного конфликта дело все-таки не дошло. Большинство знатных крестоносцев не желали принять точку зрения графа Тулузского, который с необъяснимым упорством требовал передать город под власть Византийского императора – ведь сам же Раймунд в свое время отказался стать вассалом Алексея Комнина. Да к тому же и император не терял времени даром. Пока крестоносцы совершали свой поход в Сирию, Алексей отнял у них и вернул империи многие города на малоазиатском берегу (Смирну, Эфес и др.) и некоторые внутренние области малоазиатского полуострова (Фригию). Считая дело крестоносцев безнадежно проигранным (беглецы из-под Антиохии приносили дурные вести), византийское правительство отказалось помогать крестоносцам. Эта политика Византии, указывает историк, повысила шансы Боэмунда в его распре с Раймундом Тулузским, и в конечном счете Антиохия досталась князю Тарентскому. Так, в 1098 году было основано одно из первых крупных владений крестоносцев на Ближнем Востоке – княжество Антиохийское. Новоиспеченный князь Боэмунд Антиохийский, подчеркивает исследователь, перестал даже помышлять о продолжении похода на Иерусалим. «Святая земля» более не интересовала этого крестоносца: он нашел свою «святую землю», где можно было поживиться вдосталь! Так захватнический характер феодального Крестового похода выявлялся все более отчетливо»[100].
Вместе с тем неприглядная феодально-хищническая распря между Боэмундом Тарентским и Раймундом Тулузским из-за права власти над Антиохией сильно, на несколько месяцев, задержала общее движение «христовой рати» европейцев к Иерусалиму, что в конце концов вызвало возмущение, ропот среди рядовых крестоносцев, потребовавших немедленного продолжения похода. Волна этого протеста была столь велика, что граф Тулузский поостерегся медлить далее. Поздней осенью 1098 года он отдал приказ выступить из Антиохии в направлении сирийского города Маары[101]. Но и там грабительски-захватническая суть Крестового похода проявилась столь же ярко. Как записал один из хронистов, «многие из наших (рыцарей), вступив в город, ничего там не нашли: вся добыча уже была поделена между предводителями». Другой хронист добавляет: «Когда во время осады крепости сошлись вместе отряды герцога Бульонского, графов Фландрского и Тулузского, то вожди крестоносцев не нашли для себя лучшего времяпрепровождения, как похваляться друг перед другом богатствами, которые они захватили «в странах сарацин»[102]. Во время штурма между ними произошло жестокое столкновение. Маара была беспощадно разграблена. «Всякий, кто находил в домах какое-нибудь добро, присваивал его в свою собственность»[103], – свидетельствует хронист-очевидец. Так, «истинно по-христиански» действовали «освободители» Гроба Господня, продвигаясь к Иерусалиму.
Впрочем, после не менее жестокого взятия еще одного города – Рамлы среди князей-предводителей крестоносцев вообще «стали раздаваться голоса о том, чтобы оставить путь на Иерусалим и двинуться «к Египту и Вавилонии»: «Ибо если благодаря милости божией одолеем царя египетского, то сможем взять не только Иерусалим, но и Александрию, и Вавилонию, и многие царства» – такие прожекты, в передаче хрониста, выдвигали некоторые самые жадные главари войска, которым успехи вскружили голову и которые совсем уже не помышляли ни о христианских святынях в Иерусалиме, ни о «помощи братьям-христианам», а думали лишь о «многих царствах» и возможности их завоевания…»[104]
В результате всего этого только одна пятая часть европейского рыцарского воинства (около 12–20 тысяч человек) добралась до Палестины – под начальством Готфрида Бульонского. Иерусалим был только что (в 1098 году) отнят у турок-сельджуков египетскими войсками халифа Фатимидов. В свое время этот египетский халиф обещал отдать христианам Гроб Господень, но теперь договор истолковывался в том смысле, чтобы допустить в Иерусалим лишь безоружных богомольцев. Следовательно, предстояла еще трудная борьба. К тому же европейцы были крайне утомлены дальним, тяжелым переходом по пустыне. Тем не менее, когда с высокой горы открылась наконец панорама древнего Святого града, это вызвало горячий восторг, а сама гора с того момента получила название Монжуа – «Гора радости».
Подчеркнем: европейцы подступили к городу, являвшемуся священным для трех вероисповеданий, трех главных мировых религий – христианства, ислама и иудаизма, что, однако, ни в коей мере не смутило европейских рыцарей подступить к нему именно вооруженным войском. Более того, как отмечает исследователь, многие из крестоносных захватчиков в экзальтированном волнении полагали, что, как только они приблизятся к Иерусалиму, его укрепления падут сами собой[105]. Но подобного «чуда», разумеется, не случилось и случиться не могло. Географически Иерусалим имел положение, крайне труднодоступное для неприятеля. Его тысячелетние стены раскинулись на высоком плато, и город был открыт лишь с северной стороны, а с остальных защищен горными пропастями Кедрона и Хиннома. К этому необходимо добавить также то, что египетский комендант Иерусалима Ифтикар ад-Даула, узнав о приближении захватчиков с Запада, принял все необходимые меры, чтобы надежно подготовить город к длительной обороне. Например, он изгнал из него всех жителей-христиан, загородил бойницы башен тюками с хлопком и сеном, наполнил городские водохранилища достаточным количеством воды и, напротив, распорядился привести в негодность все колодцы вокруг города. Были даже восстановлены древнеримские оборонительные сооружения. Таким образом, на рассвете 7 июня 1099 года, подойдя к городу, крестоносцы хотя и попытались тут же взять его штурмом, но были уверенно отбиты иерусалимским гарнизоном. Им пришлось начинать осаду с применением стенобитных машин. (Эти стенобитные машины, а также дерево для постройки осадных башен и лестниц, запасы продовольствия вскоре подвезли в Яффу пришедшие на помощь крестоносцам генуэзские и английские купцы.)
Кроме того, подчеркивает исследователь, несмотря на сражения «за общую, казалось бы, притом конечную цель, вожди крестоносцев не прекращали взаимных усобиц. Пришлось вмешаться священнослужителям, чтобы утихомирить раздоры соперников, деливших шкуру еще не убитого медведя. Вновь были инсценированы пророческие видения; на этот раз находившимся в экстатическом возбуждении воинам «явился» Адемар де Пюи, напомнивший им о необходимости единения в борьбе за святой град, и 8 июля был объявлен пост и совершен крестный ход вокруг Иерусалима. Процессия боевых крестоносцев двинулась к Масличной горе. Петр Пустынник и другие священники произнесли здесь пламенные проповеди, дабы возбудить рвение воинов…»[106]Засим был предпринят еще один общий штурм, который и увенчался успехом крестоносных агрессоров.
Так, лишь 15 июля 1099 года, т. е. через три с половиной года после начала кампании, город был взят. Как пишет историк, победители «обошлись с ним в высшей степени жестоко», перебив не только сарацинских воинов, но и захваченных в плен женщин, детей, стариков. Предали мечу и огню все, что было в городе мусульманского. Разгром Иерусалима затмил собой даже разгром Антиохии. Хронист-европеец «с удовольствием рассказывает о лужах крови, по которым ходили «воины Христовы». Кровожадностью и хищностью особенно отличился рыцарь Танкред, удовлетворивший на этот раз сколько возможно свою жестокость…»[107]Поистине варварски была разграблена европейцами роскошная мечеть халифа Омара (легендарный Храм царя Соломона), где крестоносцы устроили настоящую резню мусульман и евреев[108]. Хронист Раймунд Ажильский (возможно, и несколько сгущая краски) свидетельствует: в мечети Омара кровь «доходила до колен рыцаря, сидящего на коне, и до уздечек самого коня», ибо убивали всех – мужчин, женщин, детей (головы младенцев европейские рыцари разбивали о камни). В подожженной главной Иерусалимской синагоге сгорели множество евреев. «После этого, – рассказывает Фульшер Шартрский, – крестоносцы разбрелись по домам горожан, захватывая все, что в них находили. При этом устанавливалось обыкновение, что всякий, кто входил в дом первым, был ли он богат или беден, присваивал, получал и владел домом, дворцом и всем, что в нем находилось, как собственностью». Такая, констатирует очевидец, алчность обуяла европейских «защитников христианства», что они даже «вспарывали животы умершим, чтобы извлечь из них золотые монеты, которые они проглотили при жизни…»[109]По истечении же трех дней всех этих «трудов праведных» крестоносцы, облачившись в платье смиренных пилигримов, пошли молиться в храм[110]. Таков был финал «освобождения Иерусалима от ига неверных»[111].
Конечно, вступление крестоносного воинства в Иерусалим произвело громадное впечатление на всю Западную Европу. В нем увидели словно подлинное знамение Божьей воли и сверхчеловеческого могущества папы римского, который выступал официальным главой предприятия. В результате Первого крестового похода 1095–1099 годов европейцы захватили все побережье Сирии, а также важный передовой пункт за Евфратом – Эдессу. Общая граница завоеванных территорий растянулась на 1200 км, где крестоносцами было образовано четыре государства – Антиохийское, Эдесское, Триполийское, Иерусалимское[112]. И, конечно, наиболее сильное влияние и значительные земельные владения в этих новообразованных государствах получила Римская церковь, сделавшая, таким образом, еще один кровавый шаг к господству над миром…
Но интересен и важен для нашей темы еще один исторический факт, относящийся к эпохе Крестового похода 1095–1099 годов: именно тогда начинают создаваться первые так называемые духовно-воинские ордена, объединяющей и внешне весьма достойной идеей которых поначалу было лишь служение Богу и защита паломников. Так, ровно через 20 лет после взятия Иерусалима, в 1119 году[113] французскими рыцарями в Святой земле был организован орден, который стали называть Орденом тамплиеров, или рыцарей Храма (Milites templi). Он получил в Иерусалиме ту самую местность, где некогда располагался великий Храм царя Соломона[114] (откуда и название ордена: франц. temple – храм). По примеру тамплиеров объединились затем в военный союз, а точнее, присоединились к древней монашеской общине, уже существовавшей в городе, итальянские рыцари. Под покровительством этого ордена находился госпиталь для приходивших в Иерусалим богомольцев. Госпиталь носил имя св. Иоанна, отчего и рыцарей стали называть иоаннитами, или госпитальерами. Их парадной одеждой являлся черный плащ с белым крестом на левом плече, тогда как у тамплиеров отличительным знаком был избран белый плащ с черным крестом на левом плече.
Историк подчеркивает: название духовно-рыцарских орденов эти сообщества приобрели потому, что по своему формальному назначению и облику были религиозными братствами. Вступая в орден, рыцари, подобно монахам, давали обет не обзаводиться семьей, не стремиться к богатству и стяжанию, беспрекословно повиноваться своим начальникам. «По замыслам церковников, и прежде всего папства, которое приняло горячее участие в создании орденов, они должны были всецело посвятить себя делу «защиты христианства», так, чтобы никакие «мирские» интересы не отвлекали их от выполнения этой высокой миссии. С этой целью члены орденов и связывали себя монашескими обетами целомудрия, бедности и послушания»[115].
Однако, как уже отмечалось несколькими строками выше, «религиозными братствами» ордена являлись только по внешности. Белый плащ с черным крестом, который носили тамплиеры, или черный плащ госпитальеров был не более чем символом. Ибо «под полумонашеской накидкой и у тех, и у других скрывались рыцарские латы. Оружием «братьев-рыцарей» служили не мирная проповедь и монашеское смирение, а меч и копье»[116]. И госпитальеры, и особенно Орден тамплиеров (которые, по словам исследователя, «отличаясь хорошим вооружением, составляли лучшие христианские войска на Востоке»[117]) очень быстро забыли о декларированных вначале благочестивых целях бескорыстного воинского Служения. Пользуясь неизменной поддержкой папского Рима, они добились необычайного могущества и власти. В свою очередь, и Римская церковь сразу разглядела в сих «атлетах Христа» и «новых Маккавеях» (как называли их католические писатели) возможность создать не только постоянную армию для борьбы с мусульманами, но и крепкую, сильную военную организацию под эгидой Римского святейшего престола. Именно поэтому папы немедленно стали наделять тамплиеров самыми богатыми пожалованиями и самыми широкими привилегиями, делавшими орден фактически независимым от светских и духовных властей отдельных государств. Специальной папской буллой (грамотой), начинавшейся словами: «Всякое деяние благо», рыцари освобождались от необходимости приносить присягу и давать клятву верности[118]. Глава ордена – великий магистр – подчинялся только одной верховной власти, власти папы. Монастыри, замки, владения ордена были освобождены от любых податей. Тамплиеры получили право давать отпущение грехов, какое имел только папа, совершать богослужение на земле, на которую был наложен интердикт (отлучение), и даже прощать отлученных и хоронить их на своей земле. Но, разумеется, использовались сии громадные привилегии отнюдь не для свершения благородных рыцарских подвигов. Занявшись торговлей и ростовщичеством, члены ордена уже к XIII веку стали крупнейшими в Западной Европе банкирами. Влияние и богатство тамплиеров достигли такого масштаба, что вызывали откровенный страх и ненависть[119].
«Бедные рыцари Христа», как называли сами себя тамплиеры, построили также собственный флот, посредством которого начали активно участвовать в средиземноморской торговле, перевозили за солидную плату паломников из Европы на Восток и обратно. Что касается занятий ростовщичеством, то уже в XII веке тамплиеры ссужали деньгами знатных пилигримов. Во время войн многие светские и духовные феодалы на Востоке передавали на сохранение «бескорыстным» храмовникам свои ценности. И «верные» обету бедности тамплиеры не стеснялись присваивать крупные суммы из доверенных им средств. Например, в 1199 году они не вернули епископу Тивериадскому 1300 безантов, полученных на сохранение, и епископу пришлось жаловаться на «честных» защитников христианства в Рим[120].
Особо следует подчеркнуть, что рыцарские ордена тамплиеров и госпитальеров, выступая как наиболее организованная воинская сила государств крестоносцев на Ближнем Востоке, «играли большую роль в подавлении эксплуатируемого крестьянства, в бесконечных войнах с сельджуками и Египтом». Таким образом, заключает исследователь, «главной задачей рыцарских сообществ являлась не «охрана христианства», а, во-первых, подавление возмущений покоренного франками, но не покорившегося им туземного населения (Ближнего Востока) и, во-вторых, борьба против соседних мусульманских государств, оборона и расширение крестоносных владений. Этим определялось строго централизованное устройство рыцарских орденов. Во главе каждого ордена стоял «великий магистр». Ему были подчинены начальники подразделений («провинций») ордена на местах – магистры или «великие приоры», а также другие должностные лица: маршал, командор, коннетабль и пр., из которых составлялся совет при Великом магистре, – генеральный капитул»[121].
Примечательно также то, что одним из авторов и редакторов Устава тамплиеров явился такой рьяный католический деятель, как глава монашеского ордена цистерцианцев, влиятельный бургундский аббат Бернард Клервоский, один из родичей которого был в числе основателей Ордена тамплиеров. Будучи главным идеологом Третьего крестового похода, аббат одновременно оказывал всяческое покровительство тамплиерам. Он даже написал специальный трактат, в коем превозносил «ратные подвиги» «воинов-монахов», облекающих «тело железной броней, а душу – броней веры». «В этом сочинении (оно называлось «Похвальное слово новому воинству рыцарей Храма») Бернард Клервоский призывал тамплиеров к беспощадному истреблению мусульман, к захватам во славу церкви территорий «нехристей», к распространению там власти римского престола. «Язычников не следовало бы убивать, – писал Бернард в своем панегирике тамплиерам, – если бы их можно было каким-либо другим способом удержать от слишком большой вражды или угнетения верующих. НЫНЕ ЖЕ ЛУЧШЕ, ЧТОБЫ ОНИ ИСТРЕБЛЯЛИСЬ (выделено нами. – Авт.). Таков был один из основных пунктов программы воинствующего католицизма, выдвинутый этим кровавым католическим прелатом»[122]. И тамплиеры действительно неукоснительно выполняли эту программу. По всему Ближнему Востоку (а впоследствии и не только там) их зловещие белые плащи с черными крестами сделались символом смерти и разрушения.
Наконец, также в Палестине, в 1128 году, образовался еще один из наиболее древних рыцарских союзов – Тевтонский (Немецкий). Так же как и упоминавшиеся выше ордена, этот орден первоначально ставил перед собой сугубо благотворительные цели – помощь немецким паломникам, прибывавшим в Иерусалим. В 1189 году германский император повелел принять ордену устав и одежду тамплиеров, и в 1191 году папа римский утвердил это положение. Но примерно с 1200 года деятельность ордена полностью переносится из Палестины в Восточную Европу, точнее, Пруссию – в непосредственную близость к русским землям. В 1231 году тевтонские рыцари по приглашению прусского епископа Христиана начали Крестовый поход против язычников прибалтийского края[123]. Поход, в котором им и предстояло впервые встретиться с войсками русских князей. И это тоже было не случайно.
Ибо, как уже отмечалось выше, с папской идеей создания «всемирной христианской империи» неразрывно связаны были не только походы во имя «освобождения Святой земли (Палестины) от мусульман». Столь же неразрывно связаны были с властными притязаниями римских понтификов и «осуществлявшиеся под флагом «миссионерства» среди язычников планы захватов и завоеваний на востоке и северо-востоке Европы»[124], где издавна жили славянские, балтийские и финно-угорские племена. И действовала Римская церковь в этом регионе именно в теснейшем союзе с немецким рыцарством, также стремившимся к захвату указанных территорий.
Фактически агрессия немецких (саксонских) рыцарей на западнославянские земли началась в IX веке. А уже первый германский император Оттон (936–972), признает известный западный историк Арнольд Тойнби, почти полностью уничтожил славянский народ вендов (венетов), расселявшийся по Балтийскому побережью между древними славянскими реками Лабой (Эльбой) и Одрой (Одер). Далее, пишет тот же автор, «континентальная граница западного христианства неуклонно перемещалась на восток – частично благодаря добровольному обращению варваров в христианство, частично – с помощью силы… Только обитатели континентального побережья Балтийского моря оставались непокоренными. На этом участке саксонский форпост призван был продолжить борьбу Оттона против вендов, которые в упорных сражениях продержались два столетия, пока западное христианство не продвинулось с линии Эльбы на линию Одера. Окончательная победа была достигнута обращением вендов в Мекленбурге в 1161 году и уничтожением непокорных в Бранденбурге и Мейсене»[125]. (Бранденбург – древнее славянское княжество Бранибор – был окончательно захвачен немцами в 1151–1157 гг., Мейсен (Мишин) еще в XI столетии; населенный славянским народом поморян Мекленбург вошел в состав Германской империи в 1166 ггоду, население его подверглось уже не истреблению, а активному онемечиванию.)
Например, долгую, отчаянно упорную борьбу с немецкими захватчиками вел в середине XII века Прибыслав, князь славянской области Вагрии, в Поморье, у побережья Балтики. Однако, писал старый историк, все усилия этого князя все же «были не в состоянии приостановить напор немецкой силы. Мало-помалу две ближайшие земли, соприкасавшиеся с Саксонией, Вагрия и Полабия, стали подчиняться сильному влиянию немецкому и сделались поприщем, на котором совершалось насильственное онемечивание. Генрих из Бадевиде, получивший графское достоинство в Нордалбингии от саксонского герцога Альбрехта Медведя, устремил свои взоры на соседнюю славянскую землю. Его поход ознаменован был ужасным опустошением, которого не был в состоянии приостановить Прибыслав, запершийся в укрепленных местах (1139 год). В следующем году немцы предприняли еще один набег, застигнув врасплох беспечных славян и овладев одной из самых надежных крепостей земли Вагров, Плуною. Немцы избили весь славянский отряд и, заняв передовую славянскую крепость, нашли в ней опору для дальнейших завоеваний; из Плуны они стали мало-помалу колонизировать окрестности, и вся эта страна вместе с примыкавшею землей Вагров сделалась добычею немецких завоевателей. Вагрия была отдана в ленное владение Адольфу из Шауенбурга, графу Голштинскому, Полабия с городом Ратибором досталась на долю Генриха, графа из Бадевиде. Передовые земли северо-западных славян по Эльбе пали жертвой онемечивающего влияния…»[126]
Поэтому не случайно уже упоминавшийся немного выше покровитель Ордена тамплиеров, один из самых неистовых «борцов за веру» того времени – католический проповедник аббат Бернард Клервоский (1099–1153) (впоследствии канонизированный Римской церковью) провозгласил в 1147 году такой проникнутый истинной «благостью» призыв, как призыв «уничтожить или народ славянский, или их веру»[127]. Да, читатель, если ранее, в 1120-х годах, «святой отец» из Клерво горячо призывал европейских рыцарей к уничтожению мусульман на Ближнем Востоке, то теперь этот католический прелат счел необходимым уничтожить славян, объявляя Крестовый поход уже против них…
Вот что, довольно многословно, будто бы оправдываясь, писал в связи с этим старый историк польского происхождения: «Саксонский народ, трезвый, деловой, не обольщался обещаниями церкви, не увлекался пламенным воображением народов Южной Европы, которых непосредственные сношения с Востоком давали религиозному их стремлению обильную пищу, ибо предоставляли им значительные вещественные выгоды. Для саксов же и их торговли обетованной страной была земля полабских славян (подчеркнуто нами. – Авт.), в которой тоже господствовали язычники, и имя христианское подвергалось гонению. (Поэтому), когда блеснула мысль предпринять Крестовый поход (не только) против отдаленных турок, а и против ближайших славян, вдруг родилось всеобщее воодушевление. Король Конрад, отправляясь весной 1147 года на Восток, созвал государственный сейм во Франкфурте, на котором светские и духовные князья постановили не отставать от короля в религиозном самоотвержении, но быть, подобно ему, послушными сынами церкви и отправиться походом против славян-язычников…»[128]Именно на этом сейме вышеупомянутый «святой отец» Бернард из Клерво и провозгласил свой пламенный призыв… Тогда же, кстати, «не теряя времени, «святой» Бернард начал раздавать (как некогда папа Урбан II на Клермонском соборе) знаки креста из алой ткани. Когда запасов этих символов предстоящего похода не хватило на всех желающих, аббат Клервоский, стремясь еще сильнее разжечь религиозный пыл присутствующих, не пожалел своего одеяния и начал наспех вырезать кресты из сутаны»[129]. Сутаны католического прелата, как известно, кровавого цвета…
Разумеется, продолжает далее А. Павинский, «папа Евгений III, одобряя новое направление религиозного чувства и «священного подвига», не замедлил предоставить всем крестоносцам такое же отпущение грехов, какое получали отправлявшиеся на Восток (Ближний Восток. – Авт.); при этом счел нужным предостеречь, чтобы никто не принимал от язычников денег, при виде которых, по верному предположению папы, охладевал религиозный пыл…»[130]
По традиции на призыв о Крестовом походе откликнулись много бедняков, главным образом из тех местностей, которые недавно были поражены голодом. Однако в целом, отмечает историк, в настроениях массы крестьян в тот момент уже не было религиозно-освободительного воодушевления, которым сопровождалось начало Первого Крестового похода 1096 года. Теперь, 50 лет спустя, плачевные уроки того похода не прошли даром. Европейские хронисты свидетельствуют даже о народных возмущениях, проявившихся в связи с подготовкой еще одной крестоносной «священной войны» против язычников. Существенной причиной этого недовольства было поголовное обложение податью на нужды «священной войны»[131].
Подчеркнем еще раз: немецкое феодальное рыцарство уже давно зарилось на земли славян, живших к востоку от Лабы и в Прибалтийском Поморье. В IX–XI веках здесь выросло много больших городов, развернувших широкую торговлю. Купцы из многих стран, стекавшиеся в Волынь (в устье Одры), в Щетин – главный город Поморья, в Аркону (на острове Руяна), вывозили отсюда меха, соль, мед, воск, изделия из рога, золота, серебра. По мере того, как умножались богатства восточных соседей, разогревались и захватнические аппетиты немецкого рыцарства. Именно поэтому идея облечь агрессию против славян в форму «священной войны» нашла широкую поддержку прежде всего среди немецких феодалов. Призыв папы Евгения и Бернарда Клервоского к вторжению на славянские территории пал на готовую почву. Освятив начавшийся в том же 1147 году новый захватнический Крестовый поход в Сирию и Палестину, Римская церковь одновременно благословила и немецко-католический «Drang nach Osten», агрессию против славян и других народов Прибалтики[132].
«Город Магдебург был избран местом собрания войск, конец июня 1147 года временем открытия похода. Никлоту Бодрицкому, одному из самых могущественных славянских князей, известно было о приготовлявшемся со всех сторон движении, он решился предупредить поднимавшуюся бурю. Адольф, граф Вагрии, союзник Никлота, присутствовавший во Франкфурте на сейме… разоблачил свое лицемерие, когда послы Никлота попросили у него помощи… В помощи было отказано. Против (славянских племен) бодричей[133] и лютичей, истощенных продолжительной борьбой с немцами, поднимался весь христианский мир от Вислы и датских островов до Рейна (подчеркнуто нами. – Авт.). Так что, – отмечает историк-поляк, – ввиду такого религиозного воодушевления, полабским славянам предстояло или принять насильственно вводимое христианство, или погибнуть в бою с рьяными вооруженными проповедниками…»[134]
Далее тот же автор рассказывает: «Архиепископы магдебургский и бременский управляли религиозно-военным движением, в котором приняли участие все саксонские епископы. Даже моравский епископ воодушевился мыслью Крестового похода. Многочисленные светские князья не замедлили принять участие в высоком, по их понятиям, подвиге – уничтожении язычества…
Генрих Лев (немецкий князь), ближайший сосед бодричей, и Альбрехт Медведь, внук дочери последнего Билланга (герцога саксонского), маркграф в странах по Эльбе, соседних с землями лютичей, и польский князь, брат короля Болеслава IV, вступили в ряды крестоносцев со своими силами, самые датчане воодушевились мыслью распространять христианство. Если верить немецкой хронике, войско крестоносцев состояло из 200 тысяч, оно, извещает другая летопись, исполнено было ревности к священному делу. В двух направлениях двигались разделившиеся силы крестоносцев на исходе июня месяца. С запада шли саксы против Никлота, построившего в болотистых местах крепость Добин, на правом берегу Зверинского озера. Другое войско, заключавшее в себе силы Восточной Саксонии, направлялось с востока в землю лютичей; оно подступило к городу Малхину, разрушило его вместе со славянским храмом и продвинулось к северу, чтобы осадить сильно укрепленный славянский город на реке Пене, Дымин. Часть крестоносцев, предводительствуемая епископом моравским, вторглась с севера в пределы поморского князя Ратибора и подступила вооруженной толпой под стены Щетина…»[135]
Но славяне постарались дать достойный отпор агрессорам, наступавшим под сенью прямого, жесткого католического креста. Организатором этого отпора стал ободритский князь Никлот. «Он, – пишет исследователь, – разработал остроумный план борьбы с германскими захватчиками, решив прежде всего уморить «воинов Христовых» голодом. С целью лишить крестоносцев их опорных пунктов и средств снабжения, Никлот принял соответствующие меры. Неожиданно напав в конце июня 1147 года на немецкий город Любек, славяне разгромили его и уничтожили стоявшие в гавани корабли. Затем посланные Никлотом отряды истребили или взяли в плен всех немецких поселенцев в окрестной славянской области Вагрии. Таким образом, крестоносцев здесь некому было кормить и нечем кормиться. То был смелый и удачный набег славян»[136].
Когда крестоносная рать вторглась в землю ободритов, князь Никлот, во исполнение задуманного плана, предусмотрительно опустошил и территорию своего княжества, а сам с большим войском укрылся в крепости Добин, стоявшей среди болот. Крестоносцы, которым пришлось продвигаться по разоренной земле, осадили эту крепость. Однако там немецкие воины сразу же попали в затруднительное положение, так как могли получать съестные припасы только с помощью датского флота, который пристал к славянскому побережью неподалеку от Зверинского озера. «Но союзники Никлота – воинственные славянские мореходы руяне – напали на датскую флотилию и нанесли ей серьезный урон. Осаждавшие Добин немецкие и датские войска оказались под угрозой голода. Тем временем славянские отряды, совершая неожиданные вылазки из Добина, уничтожали крестоносцев, «удобряли ими землю», как писал немецкий хронист Гельмольд[137].
Конец ознакомительного фрагмента.