Великие князья Дома Романовых. Часть II. Внуки великой Екатерины (И. А. Соболева, 2010)

Верховная власть в России издавна переходила от умершего владыки к следующему, или по завещанию, или – чаще всего – к тому, кто имеет силу властвовать. Закона о престолонаследии не существовало. Петр Федорович был назначен наследником волей тетушки, императрицы Елизаветы Петровны. Павел Петрович – волей матушки, Екатерины Великой. Павла это категорически не устраивало. Во-первых, он не желал ничем быть обязан матери; во-вторых, был уверен: и без ее воли он, Павел, как единственный сын – законный наследник своего отца. Нет такого закона? Значит, будет!

И он вместе со своей амбициозной супругой Марией Федоровной еще за 8 лет до кончины Екатерины II разрабатывает «Учреждение об императорской фамилии» – первый и единственный в истории отечественного законодательства закон о престолонаследии. Он гласит: корону наследует старший сын, за ним – его старший сын, а если такового не окажется – младший брат (независимо от интеллектуальных, волевых и нравственных качеств. – И. С.). И никаких женщин на троне!

Взойдя на престол, Павел этот закон немедленно подписал и тем самым… Вот тут все далеко не просто. Одни считают, что тем самым он принес огромную пользу России: наконец-то она получила строгий, внятный закон, как и подобает правовому государству. Наверное, они правы. Но чисто теоретически. Практика же доказала иное: неизбежность передачи власти законному наследнику, даже если у него недостает качеств, необходимых для руководства страной, приводит к ослаблению власти, ее деградации и, наконец, крушению. События 1917 года это доказали. Неоспоримо и кроваво.

Кроме того, закон, принятый Павлом, не осчастливил и его потомков (буду придерживаться официальной версии происхождения Николая Павловича, а значит и его сыновей и внуков). Если Петр III и Павел I жаждали власти, то большинство следующих за ними российских императоров к ней вовсе не рвались, наоборот, ею тяготились. Зато среди великих князей, которые, по Павловскому закону, не могли претендовать на престол, были такие, кто страстно мечтал о власти и, быть может, сумел бы ею распорядиться лучше, чем законный наследник.

В этой главе расскажу о наследниках Павла Петровича. Их, в силу обстоятельств и запутанных дворцовых интриг, оказалось трое.

Первым и вполне законным наследником был старший сын Павла и Марии великий князь Александр Павлович. Но он был не просто старшим сыном творцов закона о престолонаследии, он был любимым внуком Екатерины Великой, и она вовсе не считала, что ему следует терпеливо дожидаться смерти отца, чтобы занять российский трон. Ее трон.

Двуликий Янус

Как только великая княгиня Мария Федоровна разрешилась от бремени и повитуха обмыла и запеленала младенца, безмерно счастливая бабушка унесла новорожденного в свои покои. Она повторила то, что сделала с ней и ее ребенком Елизавета Петровна. Правда, роженицу не оставили одну (умрет – умрет, выживет – выживет), как когда-то Екатерину. Вокруг молодой матери толпились врачи и прислуга, старались не просто немедленно выполнить, но и предугадать любое ее желание. К тому же свекровь сделала невестке поистине царский подарок – 362 десятины земли в пяти верстах от Царского Села. Вскоре на этой земле вырастет Павловск, одна из дивных жемчужин столичных пригородов. Это была щедрая плата матери за то, что у нее отобрали первенца. Цинично? Жестоко? Наверное. Но сама-то императрица тоже пережила такое. И невестка переживет. И еще нарожает, сколько захочет. А этот, первый, принадлежит ей! Из него она вылепит свое подобие – великого императора.

Через несколько дней после рождения внука она напишет Мельхиору Гримму, одному из немногих, с кем могла позволить себе быть абсолютно откровенной: «Я бьюсь об заклад, что вы вовсе не знаете того господина Александра, о котором я буду вам говорить. Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр… который в честь Александра Невского получил торжественное имя Александра и которого я зову господином Александром (имя государыня выбрала сама, согласны ли родители, даже не спросила. – И. С.). Но, Боже мой, что выйдет из мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит, а это имя знаменитого… Жаль, что волшебницы вышли из моды; они одаряли ребенка, чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает все остальное».

О младенческих годах ни одного из великих князей, в том числе будущих императоров, не осталось таких подробных и любовных свидетельств, как о детстве Александра Павловича. Он буквально купался в бабушкиной любви. Казалось, счастливое детство (такого до Александра, да, пожалуй, и после, не знал никто из Романовых) – залог будущей счастливой жизни и уж наверняка легкого, оптимистичного характера…

Ему было только три месяца, когда Екатерина написала Гримму: «Что касается будущего венценосца (и это при живом-то сыне, которого сама провозгласила своим наследником. – И. С.), я намерена держаться с ним одного плана: воспитывать его как можно проще; теперь ухаживают за его телом, не стесняя тело ни швами, ни теплом, ни холодом и ничем чопорным. Он делает, что хочет, но у него отнимают куклу, если он дурно с нею обращается. Зато, так как он всегда весел, то исполняет все, что от него требуют; он очень здоров, силен и крепок, и почти гол; он начинает ходить и говорить. После семи лет мы пойдем дальше, но я буду очень заботиться, чтоб из него не сделали хорошенькой куклы, потому что не люблю их».

Еще через год забот у царственной бабушки прибавилось: «Вот уже два месяца, как я, продолжая законодательствовать, начала составлять, для забавы и на пользу г. Александра, маленькую азбуку изречений… Все, видевшие ее, отзываются о ней очень хорошо и прибавляют, что это полезно не для одних детей, но и для взрослых („Азбука“ Екатерины Великой, лишь слегка переделанная, станет на многие годы первым учебником для начальных классов всех учебных заведений России. – И. С.). Сначала ему говорится без обиняков, что он, малютка, родился на свет голый, как ладонь, что все так родятся, но потом познания и образование производят между людьми бесконечное различие, и затем, нанизывая одно правило за другим как бисер, мы переходим от предмета к предмету. У меня только две цели впереди: одна – раскрыть ум для внешних впечатлений, другая – возвысить душу, образуя сердце».

По письмам государыни Гримму можно проследить, как от года к году развивался любимец российской самодержицы. Ему идет только четвертый год, а он «складывает из букв слова, он рисует, пишет, копает землю, фехтует, ездит верхом, из одной делает двадцать игрушек; у него удивительное воображение, и нет конца его вопросам. Намедни он хотел знать, отчего есть люди на свете, и зачем сам явился на свет или на землю? Я не знаю, но в складе ума этого мальчика есть какая-то особенная глубина, и притом он чрезвычайно весел; поэтому я очень берегусь, чтобы ни в чем не напрягать его; он делает, что хочет; ему не позволяют только вредить себе и другим».

Великие князья Александр и Константин Павловичи в детстве.

Всю нерастраченную материнскую нежность Екатерина отдает внуку. Хватает этой нежности и на Константина, который родился через полтора года после Александра. Воспитывались они вместе, под самым пристальным бабушкиным присмотром. А вот к девочкам, которых исправно год за годом рожала невестка, императрица была безучастна, оставляла их на воспитание родителям. Нельзя сказать, что детство маленьких принцесс было безоблачным: матушка, для которой этикет был превыше всего, муштровала девочек не меньше, чем ее супруг своих гатчинских солдат. Уже став взрослыми, великие княжны боялись не только высказать свое мнение по какому бы то ни было поводу, но даже ступить или посмотреть куда-то без позволения Марии Федоровны. Мальчики и девочки жили будто на разных планетах: на одной – любовь и свобода, на другой – подчинение и порядок.

Бабушка, такая занятая, повелевающая огромной державой, находит время, чтобы подробно, не скрывая восторга, рассказывать Гримму об успехах своего любимца: «Намедни г. Александр начал с ковра моей комнаты и довел мысль свою по прямой линии до фигуры земли, так что я принуждена была послать за глобусом эрмитажной библиотеки. И когда он его получил, то принялся отчаянно путешествовать по земному шару и через полчаса, если не ошибаюсь, он знал почти столько же, сколько покойный г. Вагнер (учитель географии Екатерины. – И. С.) пережевывал со мною в течение нескольких лет. Теперь мы за арифметикой и не принимаем на веру, что дважды два четыре, если мы сами их не сосчитали. Я еще не видела мальчугана, который так любил бы спрашивать, так был бы любопытен, жаден на знания, как этот. Он очень хорошо понимает по-немецки, знает порядочно по-французски и по-английски. Он любит рассказывать, вести разговор, а если ему начнут рассказывать, он весь – слух и внимание. У него прекрасная память, и его не проведешь. При всем том, он вполне ребенок, и в нем нет ничего преждевременного, кроме разве только внимания».

С последним утверждением Екатерины трудно согласиться: ведь мальчику идет всего четвертый год. Через год она пишет: «Читать он так любит, что поутру, только что откроет глаза, также и после обеда уже бежит к своей книге. Это лето он часто говорил своим приставницам, вскакивая с постели: „Я теперь хочу тотчас почитать. А то после мне больше захочется гулять, чем читать, и если я теперь не почитаю, то день у меня пропадет“ (приставницами императрица именует женщин, приставленных к внуку, наставниц. – И. С.). Заметьте, что никогда его не заставляли читать или учиться; но сам он смотрит на это как на удовольствие и на долг… Кроме того, Александр – сама доброта; он столько же послушен, как и внимателен, и можно сказать, что он сам себя воспитывает. Нынче осенью ему пришла охота смотреть фарфоровую фабрику и арсенал. Рабочие и офицеры были озадачены его вопросами, его вниманием и вдобавок – вежливостью; ничто не ускользает от этого мальчугана, которому нет еще пяти лет; его ребяческие выходки даже очень интересны, и в его мыслях есть последовательность, редкая в детях. Я приписываю это его превосходной организации, потому что он прекрасен, как ангел, и удивительно строен». В общем, все говорило о том, что надежда вырастить достойного наследника не обманула Екатерину Великую. К этому времени она ведь уже поняла: Павел не станет продолжателем дела ее жизни. Он – другой. Чужой.

Как только Александру минуло шесть лет, бабушка решила, что ему пора приступать к систематической учебе, и делать это при попечении мужчин. Главным воспитателем, вернее организатором воспитания и обучения она назначила генерал-адъютанта графа Николая Ивановича Салтыкова. Был он человек разумный, вполне осознавал, что воспитатель из него никакой, поэтому взял на себя скромную роль: «предохранить их (великих князей Александра и Константина) от сквозного ветра и засорения желудка». Кроме того знакомил мальчиков с придворными обычаями и светскими манерами, а еще – старательно подбирал для них учителей, лучших.

Граф Н. И. Салтыков.

Старания добрейшего Николая Ивановича увенчались успехом: математику великим князьям преподавал знаменитый Массон, географию и естествознание – не менее прославленный Паллас, физику – Крафт, русскую историю и словесность – известный в те годы писатель Михаил Никитич Муравьев, отец и дядя будущих декабристов. Такая вот ирония судьбы.

А вот что касается преподавателя Закона Божьего протоиерея Андрея Самборского… Он принадлежал к хорошему обществу, почти 15 лет провел в Англии, был человек просвещенный. Но в церковных кругах ходили слухи, якобы отец Андрей уклонился от православия. Насколько подозрения эти были обоснованны, уже не узнать. Но точно известно одно: его царственный ученик любил православное богослужение, исполнял обряды, но (трудно такое даже представить!) до 1812 года не читал Священного Писания. Только в тяжелейший, критический момент своей жизни и жизни вверенной ему державы государь Всея Руси вспомнил о Слове Божьем. Но твердости в вере Александр Павлович так и не обрел. Отсюда его религиозные метания, склонность к мистицизму, так не свойственная православию. Может быть, только к концу жизни…

Фридрих-Цезарь Лагарп.

Учителем французского языка по совету Гримма Екатерина пригласила убежденного демократа, швейцарского адвоката Фридриха-Цезаря Лагарпа. К этому времени государыня завершает наставление о воспитании великих князей. В нем главное место отводит познанию России и изучению русского языка. «Русское письмо и язык надлежит стараться, чтобы знали как возможно лучше», – пишет императрица. Прочим же языкам рекомендует учить в разговорах, «но чтобы притом не забывали своего языка русского и для того читать и говорить с детьми по-русски и стараться, чтобы говорили по-русски хорошо». Кроме того, она предписывает «употреблять по несколько часов в день для познания России во всех ее частях… сие знание столь важно для их высочеств и для самой империи, что спознание оной главнейшую часть знания детей занимать должно; прочие знания, лишь применяясь к оной представить надлежит… Карта всея России и особо каждой губернии с описанием, каковы присланы от генерал-губернаторов, к тому служить могут, чтоб знать: слой земли, произрастания, животных, торги, промыслы и рукоделия, также рисунки и виды знаменитых мест, течение рек судоходных с назначением берегов, где высоки, где поемны, большие и проселочные дороги, города и крепости знаменитые, описание народов, в каждой губернии живущих, одежда и нравы их, обычаи, веселия, вера, законы и языки».

Специальный раздел государыня назвала «Обхождение наставников с воспитанниками». От учеников она требовала безусловной покорности, для наставников считала совершенно непозволительным допускать в обращении с учениками льстивость, заискивание, вмешиваться в их игры, смущать детей неуместными и бесполезными выговорами.

Любовь и уважение к прошлому своей страны Екатерина считала важнейшим качеством будущего монарха, потому самолично составила по летописям рескрипт, озаглавленный «Записки касательно Российской истории». Это поразительное произведение. Наверное, первый исторический труд, который в XX веке назвали бы пособием по патриотическому воспитанию. Царица не просто описывала события далекого прошлого, она находила в каждом из них нравственный смысл, который будил чувство гордости своей страной, желание не посрамить память предков.

Лагарп внимательно изучает педагогические труды Екатерины. Он поражен: самодержавная императрица, владычица огромной империи нашла время, чтобы написать пособие по обучению и воспитанию внуков. И как написать! С каким знанием дела! С какой любовью к детям и к своему Отечеству! И это – в недавнем прошлом немецкая принцесса! Значит, и он, иностранец, может стать для этой загадочной страны своим, может стать ей полезным. И он подает государыне записку об обучении ее внуков, основанную на изложенных ею принципах (то ли действительно согласен с нею во всем, то ли понимает, как завоевать ее расположение). Записка имеет успех. Государыня назначает Лагарпа, не скрывающего, что он считает самодержавие способом правления, недостойным современного общества, воспитателем двоих (как она надеется) будущих самодержавных монархов. Можно только поражаться широте взглядов Екатерины Великой. Потом их отношения будут складываться по-разному. В конце концов Лагарп вынужден будет уехать из России (чтобы ненадолго вернуться, когда его ученик уже станет императором).

А в 1784 году Лагарп писал по поводу своего назначения: «Провидение, по-видимому, возымело сожаление о миллионах людей, обитающих в России… Благодаря постоянству можно было способствовать сохранению лучшего будущего для 40 миллионов людей… Целью моих занятий было читать с моими учениками сочинения, в которых вопрос о свободе человечества был энергически защищаем людьми замечательными и притом умершими прежде революции. Это удалось благодаря речам Демосфена, Плутарху, Тациту, истории Стюартов, посмертным запискам Дюкло, я мог исполнить мою задачу, как человек, сознававший свои обязательства перед великим народом».

Граф Мориоль вспоминал: «Лагарп видел, что его старания приносили плоды. Братья в своих детских играх создали себе идеальное, вымышленное существо, названное ими графом де Сент-Альбаном. Этот граф был у них всегда во главе их солдат и их воинственных игрушек; он был центром, вокруг которого вертелись все политические соображения, ибо Французская революция, которая была в то время в полном разгаре, составляла предмет толков при дворе и возбуждала их молодые умы. Великий князь Александр ставил этого князя во главе всех революций, народных восстаний, всех предприятий, направленных против власти, и всегда награждал его. А великий князь Константин приговаривал его к повешению или расстрелянию. Эти мелочи были весьма знаменательны и обрисовывали характер этих двух детей».

Об отношениях Лагарпа с младшим из братьев я расскажу в главе «Император Византии», а старший, хотя и доставлял наставнику немало хлопот, мог растрогать доверчивой непосредственностью. Вот какое признание вручил тринадцатилетний ученик своему наставнику: «Вместо того чтобы себя поощрять и удваивать старания воспользоваться остающимися мне годами учения, я день ото дня становлюсь все более нерадив, более неприлежен, более неспособен и с каждым днем все более приближаюсь ко мне подобным, которые безумно считают себя совершенствами потому только, что они принцы. Полный самолюбия и лишенный соревнования, я чрезвычайно нечувствителен ко всему, что не задевает прямо самолюбия. Эгоист, лишь бы мне ни в чем не было недостатка, мне мало дела до других. Тщеславен, мне бы хотелось высказываться и блестеть за счет ближнего, потому что я не чувствую в себе нужных сил для приобретения истинного достоинства…Что из меня будет? Ничего, судя по наружности. Благоразумные люди, которые будут мне кланяться, будут из сострадания пожимать плечами, а может быть, будут смеяться на мой счет, потому что я, вероятно, буду приписывать своему отличному достоинству (имеется в виду титул. – И. С.) те внешние знаки уважения, которые будут оказываться моей особе. Так-то кадят идолу, смеясь над подобной комедией».

Ребенка, написавшего такое, можно упрекнуть в чем угодно, но не в заурядности. Что же касается подозрения, что люди будут смеяться на его счет, оно отравляло его жизнь с детства и до конца дней. Причина этого подозрения – глухота. Происхождение этой беды сторонники Екатерины и апологеты Павла видят в разном. Одни считают, что бабушка переусердствовала, закаляя внука: корзина с малышом стояла у открытого окна Зимнего дворца, что выходило на Петропавловскую крепость; когда в отведенное для выстрелов время крепостные пушки начинали палить, младенец постепенно глох на левое ухо. Правда, обнаружили глухоту, когда великий князь был уже подростком и частенько присутствовал на артиллеристских учениях в Гатчине. Грохот там стоял невообразимый.

Есть и третья версия (мне она кажется самой достоверной). Друг Василия Андреевича Жуковского, Алексей Михайлович Тургенев, прожил долгую жизнь, почти сто лет, и близко наблюдал порядки, существовавшие при дворах Екатерины и Павла. Он вспоминал, что если екатерининский двор отличался предупредительностью и корректностью, то с приходом к власти Павла Петровича царские дворцы стали похожи на казармы: «все кричат, бегают, топают и повсюду слышно громкое „вон“. Вместо привычного сигнала „к ружью“ часовые теперь перекликаются с помощью этого резкого междометия, которое своей грубой неожиданностью даже вызвало нервный припадок у одной из дочерей императора». Так вот, многие считали, что именно этим нелепым экспериментам батюшки Александр Павлович и обязан своей глухотой. Во всяком случае как только он стал императором, грозное «вон!» в царских резиденциях больше не звучало.

Именно глухота сделала Александра недоверчивым и мнительным. Он этого не скрывал. Ему казалось, что люди (в том числе самые близкие) только и делают, что перешептываются за его спиной, смеются над ним. С таким самоощущением трудно было оставаться всегда спокойным, доброжелательным, уверенным в себе, в общем таким государем, каким хотела видеть его бабушка. Это в наше время глухота руководителю не помеха. Пример тому – президент США Билл Клинтон. Во времена Александра Павловича слуховых аппаратов еще не было.

Ему шел четырнадцатый год, когда он чистосердечно записал в дневнике: «Я, нижеподписавшийся, солгал, чтобы скрыть свою лень и выпутаться, уверяя, что мне некогда было исполнить того, что мне было задано уже два дня, тогда как брат мой исполнил то же самое и в то же время; я, напротив, шалил, болтал и вел себя с самого начала недели как человек, лишенный рвения, нечувствительный к стыду и упрекам».

Да, они были разными, внуки Екатерины Великой, но любили Лагарпа одинаково и одинаково были ему благодарны. Учителю удалось если не главное, то очень важное: глубоко внедрить в сознание и сердце своего воспитанника, будущего императора Александра I, уважение к достоинству человека, независимо от социального положения, которое этот человек занимает. Именно Лагарпу в большой мере обязана Россия первыми годами царствования Александра I – светлыми годами, когда стало легче дышать, когда у людей появилась надежда, теми годами, которые Пушкин назвал «дней Александровых прекрасные начала».

Великий князь Александр Павлович в юности.

Но было и другое влияние, которого, как ни старалась Екатерина, избежать не удалось. Это влияние великокняжеского двора – двора родителей. Визиты к ним были не так уж часты, но атмосфера армейской дисциплины, суровой муштры, превращавшая солдат, да и офицеров в безупречно отлаженные автоматы, завораживала подростков. К середине 90-х годов гатчинское войско великого князя Павла Петровича насчитывало 2399 человек нижних чинов и состояло из четырех батальонов пехоты, егерской роты, четырех кавалерийских полков: жандармского, драгунского, гусарского, казачьего, а также пешей и конной артиллерии при двенадцати орудиях. В общем, такой армии могли позавидовать многие вполне самостоятельные европейские правители.

Наверное, в мальчиках проснулась любовь к армии, свойственная всем Романовым. Чем больше они наблюдали за строевыми занятиями отцовских солдат, тем больше их тянуло в Гатчину. И тем чаще им приходилось изворачиваться и врать… Перед бабушкой нужно было делать вид, что едут к родителям против воли, что с трудом терпят их общество, но вынуждены подчиняться долгу. Родителям говорили, как счастливы вырваться на свободу из-под надоевшей бабушкиной опеки. Константина необходимость лгать приводила в бешенство. Александру ложь удавалась великолепно. Так постепенно маска заменяла истинное лицо, лицемерие становилось чертой характера.

Подростком, почти ребенком, он начал жить двойной жизнью. Поначалу был вынужден, чтобы избежать лишних конфликтов и объяснений с бабушкой и родителями. Потом – привык. Потом, судя по всему, вошел во вкус. В Царском Селе – один Александр, в Гатчине – другой. И так забавно: старшие верят ему, не замечают притворства! Оказывается, он легко может манипулировать этими взрослыми людьми, считающими себя такими умными. Пока это игра…

Потом он, не задумываясь, предаст бабушку. Во время ее мучительной агонии, поняв, что ей уже не подняться, что через несколько часов вся власть окажется в руках отца, он на полчаса покинет умирающую, чтобы переодеться, чтобы встретить отца не в екатерининской (ненавистной Павлу потемкинской) военной форме, а в гатчинской, сшитой по прусскому образцу. Павел, который позднее других приехал к матери, был счастлив, увидев сына в своей форме. Это был знак: сын готов ему подчиняться. Во всем. Пройдет еще четыре года, он предаст и отца. После смерти Павла, выйдя к ожидающим его войскам, Александр скажет: «Мы будем править по закону и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки нашей, государыни императрицы Екатерины II».

В полном соответствии с этой его двуликостью, ему предстоит прожить две жизни в ранге великого князя (любимца, баловня судьбы при бабушке, постоянно подозреваемого при отце); у него будет две жены (вторая – любовница, но связь с ней, длившаяся 15 лет, позволяла считать ее женой); и на троне у Александра Павловича будет две жизни: первая, та, о которой сказано «дней Александровых прекрасные начала», и вторая, в которой – военные поселения, шпицрутены, Аракчеев, тайные общества. Нельзя полностью исключить и того, что была еще одна жизнь – жизнь старца Феодора Кузьмича.

В легенду о таинственном старце поверить было бы невозможо, если бы Александр Павлович время от времени не возвращался к мысли об уходе. Свидетельств тому множество. Впервые он говорил об этом, будучи еще юным великим князем (писал Лагарпу о том, что хочет поселиться с молодой женой где-нибудь у Женевского озера, неподалеку от учителя и жить свободной жизнью частного человека).

Возвращался к этой теме в зените славы, во время триумфальной поездки по России. Любимый флигель-адъютант Александр Иванович Михайловский-Данилевский записал слова государя: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш… он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться».

Император Александр I.

Вскоре он признается брату Константину: «Я должен сказать тебе, брат, что я хочу абдикировать (от французского глагола abdiquer – отрекаться от власти. – И. С.); я устал и не в силах сносить тягость правительства».

А когда сообщал младшему брату Николаю, что видит его своим преемником, подчеркнул, что это случится еще при его жизни. Более того, он говорил брату и невестке: «Как я буду радоваться, когда я увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам „Ура!“»

Незадолго до рокового отъезда в Таганрог он заявил приехавшему в Петербург принцу Оранскому, что намерен сойти с престола и удалиться в частную жизнь. Возражения и уговоры принца императора не переубедили.

Он был лицедеем, с этим не поспоришь. И мог говорить об уходе только для того, чтобы проверить, как к этому отнесутся слушатели. Такое возможно: он был мнителен и не слишком верил в искренность окружающих (возможно, судил по себе). Но то, что возвращался к мысли об уходе в частную жизнь с таким упорством, мне кажется, доказывает его искренность. Тем более что он на самом деле не хотел быть императором. Хотел бы – согласился бы на уговоры бабушки, которая была готова не только в завещании (его, почти наверняка, сжег Павел Петрович, когда мать еще не испустила дух), но и при жизни объявить внука наследником.

А то, что Александр согласился на отстранение отца от престола, так это не от желания властвовать, а от вполне естественного желания жить. Не сомневаюсь, он поверил слуху, что Павел Петрович готовится посадить в крепость и опостылевшую жену, и выкормышей ненавистной матери – старших сыновей. Он хорошо знал непредсказуемость и коварство своего отца, его жестокость, удивительным образом уживавшуюся с сентиментальностью. Умирать он не хотел. Сходить с ума в одиночном каземате Шлиссельбурга – тоже. Тем не менее какие бы предположения ни строили историки, даже самые уважаемые, не верю, что он распорядился или даже согласился убить отца. Верю свидетельству Елизаветы Алексеевны: «Он был положительно уничтожен смертью отца и обстоятельствами, ее сопровождавшими. Его чувствительная душа осталась растерзанной всем этим навеки».

Поразительно, предшественники Александра I о троне мечтали, готовы были добиваться его любой ценой. А вот после него… Всех будущих государей трон не манил – пугал. Единственное исключение – его младший брат Николай Павлович. Великая княгиня Александра Федоровна, не склонная лгать, даже во спасение, писала в дневнике, что когда Александр I сообщил, что видит в Николае своего наследника, так как он намерен отказаться от трона и закончить жизнь как частное лицо, а Константин на престол не претендует: «Нас точно громом поразило; будущее показалось нам мрачным и недоступным для счастья». Ее это известие, наверное, и в самом деле не порадовало, а вот в искренности Николая Павловича можно усомниться. Уж очень он любил власть…

А вот в том, что преемников Николая предопределенная им судьбой и законом о престолонаследии участь действительно тяготила, сомневаться не приходится. Подтверждение этому – в главах, посвященных великим князьям Александру Николаевичу (будущему Александру II), Александру Александровичу (будущему Александру III) и Николаю Александровичу (будущему Николаю II). Правда, есть одна деталь, отличающая Александра Павловича от его преемников. Да, они не хотели надевать корону. Но, став императорами, получив власть, уже не желали с ней расставаться. Он (единственный!) собирался отречься от реальной власти.

Нежелание царствовать еще раз подтверждает: не так уж она счастлива, не так завидна участь царских детей. У каждого из них были в жизни минуты (у кого-то дни, у кого-то – годы), когда они готовы были поменяться судьбой едва ли не с любым из своих подданных. Но и это, как многое другое, было не в их власти, хотя она и звалась самодержавной.

Александр Павлович был как никто другой окружен любовью и пониманием: отношение к нему бабушки, младшего брата, воспитателя, казалось, не давало никаких оснований заподозрить, что его судьбу будут решать, не спросив (или спросив чисто формально) его согласия. И все-таки он разделил участь большинства великих князей: его женили не потому, что он этого хотел, а потому, что женить было необходимо.

К тому моменту, когда внуку исполнилось 14 лет, Екатерина II окончательно убедилась: Павел, взойдя на трон, уничтожит все, что она с таким трудом создавала. Так уже было, когда Елизавету Петровну, пусть ненадолго, сменил Петр III. Всего за полгода царствования он сумел уничтожить многое, чем дорожила Елизавета. Павел умнее, энергичнее, потому и разрушить сумеет больше. Этого она не могла допустить. Значит, наследовать ей должен внук. Но, по неписаным законам, неженатый человек не может быть монархом. Мальчика придется женить – тогда окружающие начнут воспринимать его как взрослого, самостоятельного мужчину, главу собственной семьи.

Она – решила! Одна. Никого не спросив. И вполне откровенно написала Гримму: «Соломон сказал: „Всему свое время“. Сперва мы женим Александра, а там со временем и коронуем его со всеми царями, и будут при том такие торжества и всевозможные народные празднества. Все будет блестяще, величественно, великолепно. О, как он сам будет счастлив и как с ним будут счастливы!»

Она выбрала для наследника невесту, выросшую пусть в маленькой, но прекрасной и свободной (по меркам XVIII века) стране, Баденском княжестве, в любящей, просвещенной семье. Верила: именно такая царица будет хороша для России. И все-таки сомневалась. Как всегда, делилась сомнениями с Гриммом: «Вы, конечно, знаете, что у нас не женят так рано, и это сделано про запас для будущего… Наш же малый об этом не помышляет, обретаясь в невинности сердечной; а я поступаю с ним по-дьявольски, потому что ввожу его во искушение». Она и вправду поступила по-дьявольски: понимая, что внук не готов стать мужем, прислала к нему весьма искушенную придворную даму, которая должна была научить юношу премудростям любви. Ходили слухи, что с задачей та справилась блестяще. Неудивительно, что стеснительная, робкая девочка-жена не вызывала у получившего урок мальчика-мужа мужских чувств. Не исключено, что именно это стало первопричиной непонимания, обид, а потом и измен.

Нет сомнения, Екатерина хотела счастья и своему любимцу, и с первого взгляда покорившей ее сердце Луизе Баденской (приняв православие, она станет Елизаветой Алексеевной). Она знала: их рано женить. Слишком рано!

Императрица Елизавета Алексеевна.

Утешала себя одним – тем, что всю жизнь оставалось для нее главным: интересы державы требуют!

Граф Федор Васильевич Ростопчин, человек весьма проницательный, пророчески заметил: «Как бы этот брак не принес несчастья великому князю. Он так молод. А жена его так прекрасна…» Внук Екатерины был слишком молод и слишком самоуверен, чтобы понять: ему в жены досталась богиня (это прекрасно поняли другие!). Если бы бабушка была способна критически относиться к поведению внука, она могла бы дать ему совет, как обращаться с женой. Уж она-то знала, что нужно женщине. Но Великая Екатерина была ослеплена любовью к Александру. Ей казалось, что он – идеальный муж, Елизавета – идеальная жена. Она так и ушла из жизни, уверенная, что ее обожаемый мальчик и так полюбившаяся ей девочка счастливы…

Со смертью бабушки началась вторая жизнь великого князя Александра. В первой жизни все было озарено любовью. Во второй – наполнено подозрениями. Эти подозрения Павла Петровича были, с одной стороны, безосновательны: сын никогда не претендовал на корону. С другой – основания для подозрений были самые серьезные: сын не одобрял политику отца, признавался, что ненавидит деспотизм во всех его проявлениях, что любит свободу и (о ужас!) с живым участием следил за французской революцией. К тому же великий князь явно что-то замышлял: эти тайные беседы с Адамом Чарторийским, Павлом Строгановым, Виктором Кочубеем, Николаем Новосильцевым крайне подозрительны. Никому из шпионов императора ни разу не удалось подслушать, о чем говорят молодые смутьяны. Это была тайная жизнь Александра – второе лицо двуликого Януса. А первое, которое должен был видеть отец, – послушный сын, с увлечением занимающийся строевой подготовкой, обожающий военные парады. И это второе лицо вовсе не было маской. Александр и правда любил как свободу, так и армейскую муштру. Это странное сочетание несочетаемого великий князь сохранит, став императором.

А. А. Аракчеев.

Княгиня Дашкова вспоминала: «Четыре года царствования Павла, который делал из своих сыновей только капралов, были потеряны для их образования и умственного развития…» Мало того, Павел оставил в наследство сыну своего рода мину замедленного действия: Алексея Андреевича Аракчеева. Этот человек во многом предопределит судьбу императора Александра I.

Александр Павлович стал императором в 24 года. Вопреки желанию. По воле судьбы и убиенного императора Павла, который, придумав закон о престолонаследии, не сумел сохранить вожделенную власть, а заодно и собственную жизнь.

Александру предстояло быть императором ровно столько, сколько и великим князем – 24 года. При его склонности к мистицизму это что-нибудь да значит.

У Александра Сергеевича Пушкина было много причин не любить императора Александра Павловича Романова, но, несмотря ни на что, подводя итог почти четвертьвекового царствования, великий поэт России сумел быть справедливым: «Он взял Париж, он основал Лицей».

Император Византии

Старший внук Екатерины Великой, будущий император Александр I, был хорош, как молодой античный бог, учился блестяще, умел ладить со всеми. А вот второй внук ни красотой, ни покладистым характером не блистал. Что касается ума, то сказать трудно: он то прикидывался лентяем и неучем, то изумлял глубиной знаний и нестандартностью суждений.

С детства был он человеком крайностей, казалось, несовместимых: взрывы неукротимой ярости сменялись проявлениями невиданной доброты и щедрости, жестокость – нежностью, смущение – дерзостью, и всё вместе – беззаветной отвагой. Но бабушка любила его едва ли меньше, чем образцового старшего внука, капризам потакала, наказывать запрещала. Не исключено, что будь она с мальчишкой построже, сумела бы искоренить скверные задатки и развить то доброе, благородное, что, несомненно, было в его характере.

Императрица была убеждена: имя очень многое предопределяет в судьбе человека. Вот и назвала первого внука Александром в память об Александре Невском и Александре Македонском, второго – Константином в честь византийских императоров: первого, Константина Великого, и последнего, Константина Палеолога, погибшего при защите своей столицы. Непоседливый, дерзкий мальчишка должен был стать орудием в осуществлении ее давней заветной мечты: освободить Константинополь от турецкого владычества, возродить великую православную империю – Византию. И она, и Потемкин, разделявший эту мечту, немало сделавший для ее осуществления (две победоносные русско-турецкие войны!), видели на византийском троне молодого императора Константина Павловича. Не успели…

Константин Павлович.

Мечта Екатерины Великой не покинет Романовых. И не только Романовых. Достоевский писал: «Константинополь рано ли, поздно ли, а должен быть наш!» Правнук Екатерины, Александр II, будет как никогда близок к осуществлению этой русской мечты…

В конце последней русско-турецкой войны (1877—1878) войска «белого генерала» Скобелева (его прозвали так потому, что никогда не расставался с любимым белым конем и белым мундиром) вошли в Сан-Стефано, городок всего в двенадцати километрах от Стамбула, столицы Турции. Оставался один марш-бросок – и великая столица древней Византии Константинополь наша. Многие в России ликовали: сам Господь помогает нам освободить колыбель православия!

Решение должен был принять император. Брат и главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич-старший, сын и наследник великий князь Александр Александрович умоляли государя отдать решающий приказ, совершить второе после освобождения крестьян великое деяние – освободить от мусульманского рабства столицу православия. Он и сам мечтал об этом… Но не мог забыть десятков тысяч своих солдат, погибших в этой войне. Понимал: с турками мы справимся, но существует еще Англия, ее сильная армия, не истощенная войной, как наша. Королева Виктория заявила твердо: она «скорее отречется от престола, чем позволит русским войти в Стамбул». Он хорошо помнил Крымскую войну, знал: к Лондону присоединятся другие, и снова польется русская кровь. Этого он допустить не мог. Мечта так и осталась мечтой…

Но до этого еще очень далеко, а пока бабушка, верившая, что ее обожаемых внуков ждет блистательная судьба, делала, как ей казалось, все, чтобы они были этой судьбы достойны: наняла лучших учителей, способных развить умы и сердца мальчиков, будущих православных монархов. У них были одни воспитатели и учителя (о них я уже рассказывала в главе «Двуликий Янус»). А вот результаты обучения и воспитания…

В то время когда Цезарь Лагарп вдохновенно рассказывал юным великим князьям об основах нравственной философии, Константин, делая вид, что старательно записывает слова учителя, писал следующее: «Так приятно нисколько не трудиться, что я желал бы даже, чтобы другие могли за меня ходить, есть, пить и говорить… Быть грубым, дерзким, невежливым – вот то, к чему я стремлюсь. Знания мои и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».

В другой раз Лагарп долго упрашивал Константина Павловича повторить, чем конституционное правление отличается от абсолютного (можно представить, как для либерала Лагарпа было важно, чтобы его ученики поняли преимущества конституционного строя). Великий князь упорно молчал. Когда наставник понял, что мальчишка над ним издевается, терпение, казавшееся неиссякаемым, ему изменило, и он велел негоднику встать в угол. Глаза десятилетнего ребенка блеснули недетским гневом, и он впился зубами в руку учителя. Увидев кровь, выскочил из комнаты. Лагарп нашел его в темном углу за ширмой. Он горько рыдал. Увидев учителя, бросился ему на грудь.

Вот тут-то мудрой бабушке и задуматься бы, откуда такие резкие смены настроения, такая неадекватность поведения. Может быть, виной вседозволенность и безнаказанность? Но в том, что касалось внуков, она была слепа. Впрочем, в XVIII веке не было психологов и психотерапевтов, способных лечить подобные отклонения от нормы… Тем не менее, видя, что ему все сходит с рук, великий князь все больше давал волю своему необузданному нраву.

Ф. Крюгер, картина из серии «Русская гвардия».

От отца он унаследовал страсть ко всему военному, и бабушка дала ему небольшой отряд солдат. На досуге он их муштровал. Если кто-то недостаточно усердно тянул носок при церемониальном шаге, получал от августейшего подростка удар палкой. Однажды он в гневе избил даже командира доверенного ему отряда. Только после этого солдат у него отобрали. Но он не унимался. Дошло до того, что сломал руку приставленному к нему старому генералу Штакельбергу. Потом каялся. Искренне. Уверял, что такое никогда не повторится. Но проходило время, и приступ необузданного гнева снова приводил в недоумение и ужас тех, кто его любил. Бабушка, старший брат, Лагарп надеялись, что мальчик повзрослеет, и эти приступы пройдут. Тем более что в спокойные периоды Константин был на редкость жалостлив, добр, готов бескорыстно помочь любому.

Лагарпа он несомненно любил, но продолжал доставлять ему массу хлопот. Когда рассерженный наставник прекращал урок, уходил домой или выставлял вон нерадивого ученика, Константин спешил послать ему покаянное письмо: «Господин де Лагарп! Умоляю вас взять меня к себе. Я очень желаю исправиться. Я очень чувствую, что сделал дурно, противореча вам. Буду стараться вести себя хорошо. Примите меня, пожалуйста, вы можете делать со мной, что угодно. Прошу вас, возьмите меня к себе учиться, окажите мне эту милость». Могло ли такое письмо не тронуть сердце учителя, искренне привязанного к своему хоть и вспыльчивому, непредсказуемому, но любимому ученику?

Он прощал. Но проходило время – и снова проказы, и снова покаянные письма: «Умоляю вас прочесть мое письмо. Будьте снисходительны ко мне и подумайте, что я могу исправить свои недостатки; я сделаю усилие, не буду мальчишкой, ослом и пропащим молодым человеком (вероятно, потерявший терпение Лагарп именно так называл своего ученика. – И. С.). Прошу вас пустить меня придти учиться. Я могу быть в комнате с тем даже, чтобы вы мною не занимались, но мне нужно будет слушать, что вы будете говорить брату».

Приступы непослушания сменялись приступами самобичевания: «…Такова моя небрежность и таково равнодушие ко всему, что есть образование, что я ничего не сделал из того немногого, что мне было задано; поэтому неудивительно, что меня не хотят знать и что меня оставляют на произвол печальной судьбы, ожидающей меня. В двенадцать с лишком лет я ничего не знаю…» Бабушка и наставник читали. И сердца их сжимались от сочувствия ребенку, который так страдает от собственного несовершенства. И им казалось: раз он все понимает, значит, сумеет преодолеть. Сумеет. Но очень нескоро. И ему самому, и окружающим придется многое пережить, пока не войдет в его жизнь великая любовь, которая и вылечит и очистит.

А чувство благодарности к наставнику он сохранит навсегда. Его письма к Лагарпу не так эмоциональны, как письма старшего брата, но полны искренней признательности и неизменной приязни: «Я бы желал, когда буду женат, приехать на целый месяц к вам с женою, и надеюсь это исполнить. Прощайте, любезный де Лагарп, не забывайте меня, и будьте уверены, что вы мне всегда будете очень дороги». Кстати, это письмо – повод для размышлений не только о неподдельной любви великого князя к учителю, которого не раз в порыве неконтролируемого гнева обижал, но и о его отношении к семейной жизни. Судя по письму, он считал, что будет с женой неразлучен, и уж никак не собирался ее намеренно обижать и третировать. К сожалению, получилось иначе…

Первый брак великого князя Константина оказался крайне неудачным, хотя намерения и у Екатерины, устроившей этот брак, и у обоих молодоженов были самые чистые. И жена ему досталась замечательная. Великая княгиня Анна Федоровна (урожденная принцесса Саксен-Кобургская Юлиана Генриетта Фредерика) была хороша собой, умна, доброжелательна. Свою глубочайшую порядочность она доказала, когда оскорбленная, униженная мужем, вынужденная покинуть Россию, не сказала о Константине Павловиче ни слова плохого. А ведь было что сказать. Отпуская невестку за границу, свекровь, вдовствующая императрица Мария Федоровна, надеялась, что та расскажет своим родственникам, как безобразно обходился с ней наследник российского престола, и слух о том, что Константин недостоин трона, пойдет по всем европейским дворам… Анна Федоровна хранила достоинство – молчала.

Когда, возвращаясь из побежденной Франции в Петербург через Германию, великий князь посетил свою беглую супругу и попытался уговорить ее вернуться в Россию, она заявила: «Есть некоторые обстоятельства, которые удерживают меня за границей навсегда».

Мне приходилось слышать досужие предположения, что, мол, едва ли молодая, красивая женщина 14 лет жила соломенной вдовой, так что ее отказ вернуться в лоно семьи понятен: тайная связь. Такая связь в ее положении естественна, судя по всему, она была (ходили слухи, что ее тайным возлюбленным был штаб-ротмистр Кавалергардского полка Иван Линев, но документально эти слухи не подтверждены). Только причина ее отказа – в другом. Она не просто не хотела, она не могла жить с Константином Павловичем под одной крышей. Никогда. Она долго мирилась с его грубостью, его изменами: не только в семье Романовых, но и в ее родной семье развод считался делом невозможным. Но случилось нечто такое, после чего о совместном существовании уже не могло быть и речи. И, полагаю, стало это чудовищное происшествие результатом воспитания: вседозволенности, наложившейся на безудержный, деспотический характер великого князя. Он с детства привык не знать отказа ни в чем. Любой его каприз становился для окружающих законом. Став взрослым, пылкий и непостоянный, как большинство Романовых, он не знал отказа со стороны понравившихся ему женщин. То, что был малопривлекателен внешне, значения не имело. Все искупалось титулом. Светские кокетки буквально вешались ему на шею. Их отцы и мужья не возражали…

Но в 1801 году в Петербург приехал французский ювелир Араужо с женой. Она была настоящая красавица. Свойственный француженкам шарм делал ее неотразимой. Однажды Константин Павлович зашел в новую ювелирную лавку и увидел жену хозяина. Великий князь был сражен и не сделал из этого секрета: очаровательная француженка вместе с комплиментами услышала приглашение провести вечер с братом царя. Ей бы оценить эту великую честь (как ценили ее многие), а она брезгливо передернула плечами и одарила Константина таким презрительным взглядом, каким на него никто никогда не смотрел. С тех пор желание овладеть недоступной красавицей стало непреодолимым. Он готов был даже ухаживать за ней. Но как? Ни на придворные балы, ни в великосветские дома, где они могли бы встретиться, она не была вхожа. Поджидать ее у дверей лавки? Для великого князя занятие абсолютно невозможное. Константин приказал следить за строптивой француженкой: может быть, она бывает в таком месте, где ему не зазорно было бы ее встретить. Вскоре камердинер великокняжеского флигель-адъютанта генерал-лейтенанта Баура сообщил: интересующая Константина Павловича дама регулярно бывает на Невском, в доме баронессы Моренгейм. Это открывало возможности для якобы нечаянной встречи. Наблюдение решено было продолжить. Оно дало ошеломляющий результат: красотка только прикидывается недоступной, на самом деле у нее есть любовник! Каждый раз вскоре после ее появления у баронессы к дому подъезжает извозчик, передает швейцару записку, после чего из дома выходит переодетая красавица, садится на извозчика и едет в другой конец города, в дом, где квартирует молодой офицер Семеновского полка. Вечером она возвращается к баронессе, переодевается и, как ни в чем не бывало, отправляется к мужу. Великий князь был оскорблен: он-то считал, что наконец встретил порядочную женщину, которую предстоит завоевать, а она – такая же как все, просто посмела предпочесть ему кого-то другого!

Вместе со своим верным флигель-адъютантом великий князь детально разрабатывает «военную операцию» по захвату вожделенной обманщицы. Подкупают извозчика, подделывают записку, и в тех самых санях, которые должны были привезти ее к любовнику, 10 марта 1802 года мадам Араужо оказывается у подъезда Мраморного дворца, роскошной резиденции великого князя. Когда ее втащили в кабинет, когда увидела Константина и поняла, чьей жертвой стала, она начала кричать еще громче и сопротивляться еще отчаяннее. Через несколько минут разъяренный и исцарапанный великий князь выбежал из кабинета и отдал приказ генералу Бауру. Тот позвал стоявших на карауле во дворце солдат Конного полка. Без малого пять часов мадам Араужо насиловал целый эскадрон гвардейцев. Потом несчастную привезли на Невский, к дому баронессы Моренгейм…

Через несколько дней мадам Араужо скончалась. Об этом чудовищном происшествии написало тогда большинство европейских газет. Муж покойной обратился к своим титулованным соотечественникам, жившим в Петербурге, они попросили аудиенции у императора. Александр I был потрясен. Говорили, что он до конца дней относился к брату с едва скрываемой брезгливостью. Говорили…

Но император не наказал брата: он не мог признать, что цесаревич, наследник российского престола, замешан в групповом изнасиловании и убийстве. Такое признание стало бы несмываемым позором и для династии, и для страны. К тому же он любил Константина… Но не назначить разбирательства нашумевшего преступления Александр Павлович не мог. И оно было назначено. Цель его была очевидна: постараться замять дело и доказать полную к нему непричастность великого князя. 30 марта было опубликовано объявление, из которого следовало, что «преступление оставлено в сомнении», а великий князь и наследник «никакого касательства к оному не имел».

В это мог поверить кто угодно, но не великая княгиня Анна Федоровна. Она ведь жила в Мраморном дворце. Видеть случившееся не могла. Но и ничего не слышать об этом тоже не могла. С того страшного дня и муж, и Мраморный дворец стали ей нестерпимы. Она уехала к родителям. Умоляла Константина о разводе. Он был согласен. Но тут вмешалась всю жизнь старавшаяся выглядеть образцом благопристойности вдовствующая императрица Мария Федоровна: «Разводов в царской семье не будет! Такого позора я не допущу! Никогда!» И это при том, что она и не пыталась способствовать миру и согласию в семьях своих сыновей. Нет ни малейших оснований не доверять свидетельству короля Бельгии Леопольда, брата Анны Федоровны, который до восхождения на трон долго служил в России и близко наблюдал жизнь семейства Романовых. Так вот, он утверждал, что его сестра не разошлась бы со своим супругом, человеком пылким, порою необузданным, но добросердечным и просвещенным, если бы его мать не ставила себе задачей ссорить сыновей с их женами, дабы сохранить над ними свою исключительную власть.

Разрыв с женой не стал для Константина Павловича трагедией. Его вполне устраивали легкие, необременительные, ни к чему не обязывающие связи с не слишком требовательными актрисами и светскими кокетками. Рассказывать об этих связях не стоит: все они были похожи одна на другую. Даже увлечения вполне порядочными женщинами (пару раз он готов был жениться) были коротки и поверхностны. Одна из его любовниц, Жозефина Фридерихс, даже родила ему сына. Это был первый внук Марии Федоровны и первый племянник императора Александра. Дядюшка сам крестил мальчика, дал ему дворянство и фамилию Александров. Пока великий князь казался вполне удовлетворенным неким подобием семейной жизни. Но это пока…

Главным для него оставалась военная служба. Он пошел в деда и отца. Но тех интересовала шагистика, парады, форма – в боях им участвовать не пришлось. В отличие от них, Константин воевал, и воевал безупречно. Страха не знал. Участвовал в италийском походе, в том самом, который сделал Суворова кумиром всей Европы. «Российским Марсом» восхищался адмирал Нельсон, а разбитый русскими прославленный французский генерал Массена заявил, что отдал бы все свои победы за один альпийский поход русского полководца; короли выражали желание служить в армии бессмертного Суворова. Великому князю повезло: своей редкой отвагой и бережным отношением к солдатам он заслужил не только любовь, но и уважение (что было куда сложнее) великого полководца. Высоко ценил храбрость цесаревича, его рыцарское отношение к противнику и Михаил Андреевич Милорадович, которого французы называли русским Баярдом.

Парад на Дворцовой площади.

Снискал Константин Павлович и одобрение отца. Павел Петрович выразил свое удовлетворение воинскими успехами сына весьма нетривиально: в октябре 1799 года пожаловал Константину титул цесаревича (наследника престола). Императора не смутило, что, в полном соответствии с разработанным им самим законом о престолонаследии, еще в 1796 году, во время коронации родителей цесаревичем был провозглашен старший сын Александр. В России оказалось два наследника. Это единственный случай в истории. Тридцать два года экстравагантный поступок Павла весьма существенно осложнял отношения в императорском семействе. Уже четверть века царствовал первый, законный наследник Александр Павлович, уже взошел на престол и шесть лет царствовал младший брат обоих цесаревичей Николай Павлович, уже шел четырнадцатый год его старшему сыну Александру, которого иначе как законного наследника никто не воспринимал, но формально наследником все еще оставался Константин Павлович. Он как будто ни на что не претендовал, но сам факт, что он, а не сын – законный наследник, уверенности и покоя Николаю I не прибавлял. Ровно через 40 дней после смерти Константина он с нескрываемым облегчением провозгласит наконец цесаревичем своего старшего сына.

После победы над Наполеоном Александр I назначил брата наместником в Царстве Польском. Назначение было почетным, но требовавшим дипломатического таланта, который не входил в число достоинств великого князя: гордые поляки не любили русских, не могли забыть, как бабушка наместника делила их родину – резала по живому. От Константина ждали жестких мер по отношению ко всем недовольным и несогласным – знали его крутой характер.

Но случилось невероятное. Однажды на балу он встретил девушку… Эта встреча сделала его другим человеком. Если бы это случилось раньше! Скольких несчастий можно было бы избежать…

Когда он решительно подошел к ней, щелкнул каблуками и пригласил на мазурку, сразу решил: она будет моей! Представил, что все произойдет как обычно: разве посмеет эта тихая барышня отвергнуть всемогущего наместника! А она посмела. Ее покоряющая «нравственная свежесть и чистота» (что было необыкновенной редкостью в обществе, которое окружало великого князя, и так отличало ее от Жозефины, которую Константин привез в Польшу) не позволяла ему вести себя с нею, как он привык. Петр Андреевич Вяземский вспоминал: «Она не была красавица, но была красивей всякой красавицы… При замечательной простоте, изящество отражалось у нее во всем – и в движениях, и в походке, и в нарядах».

Пять лет (невиданно!) он добивался ее любви, ухаживал нежно и преданно (раньше и не подозревал, что способен на такое), но сделать Иоанну (в семье ее звали Жанеттой) любовницей ему так и не удалось. Жить без нее он не мог. И предложил руку и сердце. Она согласилась. Он был счастлив. Если бы весь мир ополчился против него, он все равно женился бы. Но все-таки решил попросить благословения у Марии Федоровны. Трудно было вообразить, что амбициозная матушка позволит ему, цесаревичу, жениться на простолюдинке. Впрочем, простолюдинкой Жанетта Грудзинская была только по сравнению с царской семьей. Отец ее был польским графом, правда обедневшим. Тем не менее он сумел дать дочери прекрасное воспитание, которому могли бы позавидовать и некоторые царственные особы.

Обращаясь к матери, Константин Павлович был уверен в отказе. Но ему несказанно повезло: именно в это время Мария Федоровна обдумывала, как бы заставить его отречься от короны. Теперь ей стал выгоден развод, который она так решительно запретила 20 лет назад. Не просто выгоден – необходим: он приближает осуществление ее заветной мечты. Константин – наследник престола, занятого (пока!) его старшим бездетным братом. Если Александр умрет, Константин займет свое законное место. Но она-то мечтает видеть на троне только своего любимца Николая… Значит, Константин должен отречься. Но как его заставить? Можно, конечно, шантажировать: он дает массу поводов, а уж если пригрозить придать огласке историю мадам Араужо… Но он может не поддаться шантажу: не поверит, что матушка рискнет опозорить семью. Нужен более веский аргумент. И он появится, если разрешить Константину развод и женитьбу на безродной девице, которую он обожает. По закону дети от морганатического брака не имеют права наследовать трон. При таком условии зачем Константину корона? Хитроумная матушка хорошо знала сына и своего добилась: он от престола отрекся. В пользу младшего брата. Но и он добился того, о чем мечтал: женился на женщине, которую любил всеми силами своей страстной, необузданной души.

Этот первый в истории Романовых морганатический брак не привел к неприятностям, к каким будут приводить подобные браки в следующих поколениях. Обаяние избранницы Константина Павловича было неотразимо. Она очаровала своего деверя императора. Он пожаловал ей титул княгини Лович и не скрывал, что охотно поменялся бы с братом местами. Она обращала признания в шутку: твердо отказывала, стараясь при этом не обидеть. И еще одного мужчину из семейства Романовых покорила Жанетта. Это был двенадцатилетний племянник ее мужа, будущий российский император Александр II. Он приехал в Варшаву вместе с родителями на коронацию Николая I как короля Польши. Императорское семейство встречали наместник и его супруга. Мальчик много слышал о ней, знал, что именно ради нее дядюшка отрекся от престола, так что благодаря ей его отец стал государем, а он, Саша, – наследником. Какая она, эта женщина, ради которой стоило пожертвовать троном? И вот она появилась. Легкая, стройная, с изящным курносым носиком, с огромными, сияющими радостью голубыми глазами, с нимбом белокурых кудрей вокруг гордо посаженной головы. Конечно, она стоила трона! Дядя Костя был прав! И он тоже был бы счастлив отказаться от короны ради нее. Пройдет время, и он последует примеру дядюшки. Хотя все в его истории будет по-другому…

Одни умилялись (как наивный и сентиментальный племянник), другие удивлялись беспрецедентному поступку бывшего наследника престола. А между тем достаточно было вспомнить слова, сказанные им после того, как узнал об убийстве батюшки, императора Павла Петровича: «После всего, что произошло, мой брат может царствовать, если ему угодно, но если когда-нибудь престол должен будет перейти ко мне, я, конечно, от него откажусь». Слова эти были широко известны. А при всех своих недостатках великий князь был человеком слова. Это свое качество он подтверждал неоднократно.

Кроме слов было еще письмо царственному брату: «Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства». Он был обижен и возмущен, когда «они» ни его устное заверение не претендовать на трон, ни даже это письмо не приняли во внимание и посмели потребовать письменного отречения. «Они» – вне всякого сомнения, не кто иной, как вдовствующая императрица Мария Федоровна и ее обожаемый Николаша.

Отречение Константин подписал в 1822 году. А в августе 1823 года Александр I составил секретное завещание-манифест, вложил его и собственноручное отречение от престола великого князя Константина в конверт, на конверте начертал: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами, до востребования Моего, а в случае Моей кончины открыть Московскому Епархиальному Архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском Сборе прежде всякого иного действия».

Вот эта-то последняя воля императора («прежде всякого иного действия») и не была выполнена. До того как вскрыть завещание, о котором, к слову сказать, знали всего несколько человек, Николай Павлович (один из этих немногих) присягнул своему старшему брату и даже срочно распорядился чеканить монеты с изображением императора Константина I.

Принято считать, что будущего «железного императора» напугал генерал Милорадович, заявивший в приватной беседе, что гвардия его не любит, государем никогда не признает и присягнет только законному наследнику Константину. Николай поверил прославленному генералу, он прекрасно знал, как относится к нему гвардия. Именно это и было главной причиной того, что его назначение наследником держали в тайне.

Но терять престол Николай Павлович не желал, да и матушка не позволила бы. И они вдвоем придумывают блистательный ход: Константин, которого все привыкли считать законным наследником, занимает трон, а потом немедля сам передает его младшему брату. При таком ходе событий авторитет будущего Николая I не будет запятнан, никто не посмеет назвать его узурпатором. Константину нужно только приехать в Петербург и принять участие в задуманном его ближайшими родственниками действе. Но он отказывается. И никакие уговоры, мольбы, даже откровенные угрозы не помогают. Он не желает участвовать в фарсе. Он называет Александра I «покойным и бессмертным Императором», тем самым подчеркивая свое неприятие Николая. Более того, до конца дней Константин Павлович будет носить эполеты с вензелем Александра. А это уже демонстративный вызов – существует непреложное правило: на эполетах может быть только вензель царствующего монарха. Кое-кто столь эпатирующее поведение великого князя объясняет всего лишь тем, что если бы он выполнил просьбу Николая, занял престол, а потом передал его младшему брату, то автоматически лишился бы титула цесаревича, который давал ему определенную независимость от брата-императора.

Парад на Дворцовой площади.

У меня другое мнение. Мне кажется, что Константину претила сама интрига, разработанная Марией Федоровной (скрыть от подданных отречение законного наследника и провозглашение нового). Зачем скрывать, зачем врать, если все решено и согласовано? Зачем вынуждать его, Константина, играть роль будущего монарха, роль, которая ему уже давно не принадлежит?

Великий князь был безусловно прав: именно таинственность, которой окружили смену наследника престола, оказалась губительной.

Да, офицеры-декабристы мечтали о свободе, о конституции. Многие (не республиканцы, а сторонники конституционной монархии) верили, что Константин I пойдет на отмену крепостного права и ограничение самодержавия. А солдаты? Если бы они знали, что Николай – законный наследник, вряд ли вышли бы на Сенатскую площадь ради какой-то непонятной конституции. Они подставляли головы под пули ради своего любимого командира Константина Павловича, которому с радостью присягнули и у которого, как им объяснили, не нюхавший пороха младший братец пытается отнять корону.

Противостояние на Сенатской площади унесло больше тысячи жизней, искалечило тысячи судеб. Эта цена не казалась императрице-матери слишком высокой. Игра стоит свеч. Мария Федоровна обожала русские поговорки, но в большинстве случаев произносила их с нелепыми ошибками, к примеру: «Пришла беда – отпевай ворота». Эту же («игра стоит свеч») знала твердо и никогда не ошибалась.

Может быть, если бы Константин приехал в Петербург, вышел к народу, объявил, что по своей воле отказывается от трона, кровопролития удалось бы избежать. Кто знает… Но можно ли его осуждать за то, что необходимость разбираться в последствиях интриги оставил тем, кто эту интригу затеял? Они ему этого не простили. Постоянно ожидали от него какого-то противодействия их планам.

Принято считать, что после отречения великий князь Константин Павлович в управление Россией не вмешивался, занимался исключительно польскими делами и наслаждался счастьем с любимой женой. Но это – заблуждение. Николай Павлович о старшем брате не забывал никогда. Близкие к императору свидетели рассказывали, что до самой смерти Константина, то есть долгие шесть лет, государь не предпринимал ни одного мало-мальски важного шага, не посоветовавшись с братом. Когда к концу первого года царствования Николай, понявший, что необходимы важные улучшения по всем ветвям государственного управления, создал «Комитет 6 декабря», которому предстояло продумать программу этих улучшений, великий князь Константин Павлович был весьма недоволен. Он находил, что в России и так все прекрасно, что лучшего и желать нельзя. В минуту гнева великий князь даже назвал своего царственного брата якобинцем. Это Николая-то!

Вот что рассказывал Дмитрий Николаевич Блудов, человек осведомленный, любимец Николая I, сделавший в его царствование блистательную карьеру (начинал делопроизводителем Верховной следственной комиссии по делу декабристов, закончил президентом Академии наук и председателем Государственного совета и Комитета министров): «Николай Павлович при жизни Константина не считал себя настоящим государем, а лишь, как бы сказать, наместником законного царя Константина; во всем отдавал ему отчет; без совета с ним не предпринимал ничего важного. Приказал сообщать ему копии даже с самых секретных дипломатических бумаг и на совет Кочубея утвердить составленные „Комитетом 6 декабря“ проекты Николай отвечал: „Как же я могу сделать это без согласия брата Константина Павловича? Ведь настоящий-то, законный царь – он; а я только, по его воле, сижу на его месте!“»

Еще в начале царствования Николая, 14 (26) марта 1826 года Константин писал брату-императору: «Я позволю себе высказать здесь то, что я душою и сердцем был, есть и буду, пока жив, русским, но не одним из тех слепых и глухих русских, которые держатся правила, что им все позволено, а другим ничего, – „Матушка наша Россия берет добровольно, наступая на горло“ – эта поговорка в большом ходу между нами и постоянно возбуждала во мне отвращение». Это признание, абсолютно искреннее, полностью объясняет поведение великого князя как до, так и во время польского восстания 1830—1831 годов.

Поначалу он воспринимал Польшу всего лишь как место службы, а потом (скорее всего под влиянием Жанетты Антоновны) полюбил всем сердцем. Когда он получил назначение, Польша уже находилась в привилегированном положении по сравнению с другими регионами империи: у нее была конституция, сейм, независимый суд и армия, состоявшая из 35 тысяч человек, в основном ветеранов наполеоновских войн. Поначалу поляки, наслышанные о характере великого князя, опасались, что он постепенно покончит с добытыми ими вольностями. Но случилось невероятное: наместник постоянно выпрашивал у брата для Царства Польского то одну, то другую привилегию. Он полюбил поляков, народ, подаривший ему единственную на свете женщину, которая смогла составить его счастье и усмирить его необузданный нрав. Кротко, но достаточно часто она повторяла: «Константин, сперва надо думать, а потом делать. Ты же всегда поступаешь наоборот». И он принимал ее укоры. Он очень старался не огорчить ее. Тем, кто знал его в молодые годы, трудно было поверить, что это тот самый безудержный Константин Павлович.

Время свое великий князь делил между счастливой семейной жизнью и занятиями с войсками. Он поставил перед собой цель: сделать 35 тысяч польских солдат лучшей армией в мире. И, надо сказать, преуспел. Но убедиться в своем успехе ему пришлось в обстоятельствах крайне прискорбных. Его любовь к полякам не была взаимной. И не потому, что он был плох. Потому что он был русский. А это значило захватчик, оккупант.

В Польше зрело восстание. Готовили его так тщательно и скрытно, что обманули не только доверчивого наместника (он не мог даже допустить, что кто-то из поляков желает ему зла, ведь он-то ничего кроме добра этому народу не принес), но и полицию. «В Варшаве в то время существовали три тайные полиции, все три безусловно подчиненные наместнику, – вспоминал князь Петр Владимирович Долгоруков. – Одна, так сказать, государственная, круг надзора коей обнимал все царство Польское, всех жителей его: и военных, и гражданских, и не служащих, также поляков, путешествующих по чужим краям… Другая полиция, городовая, имела кругом действия город Варшаву и вместе с тем отчасти контролировала действия первой; этими соглядатаями заведовал вице-президент города Любовидский. Третья полиция, дворцовая, имела обязанностью наблюдать за придворными, за окружающими великого князя и за всеми теми, которые по какому бы то ни было случаю находились в прямых сношениях с наместником; этой дворцовой полицией заведовал генерал-лейтенант Александр Андреевич Жандр; и Жандр и Любовидский, в вечер восстания 17 ноября 1830 года найденные заговорщиками в передней великого князя, были исколоты штыками, и Жандр умер в ту же ночь». Так началось польское восстание, стоившее и полякам, и русским тысяч жертв.

Константин Павлович.

Константину Павловичу удалось скрыться от заговорщиков, ворвавшихся в его дворец. Жанетту Антоновну нападавшие не тронули. На следующее утро наместник собрал в пригороде Варшавы русские войска, расставил пушки. Окружающие советовали ему нападать, безжалостно сокрушить восставших. Он медлил. Как ни странно, он понимал этих гордых людей, не желавших смириться с чужестранным игом. А еще Жанетта… Ее полный отчаяния взгляд. Она не могла допустить, чтобы ее обожаемый муж убивал ее соотечественников.

И вскоре случилось невероятное: к великому князю явилась депутация от восставших. Они предложили ему польскую корону! Жанетта была счастлива: братоубийственной войны не будет! Ее муж станет польским королем! Но счастье это длилось минуты. Константин Павлович с гневом отверг лестное предложение, он был возмущен неблагодарностью поляков: «Я лучший поляк, нежели вы все, господа, я женат на польке, нахожусь среди вас, я так давно говорю на вашем языке, что теперь затрудняюсь выражаться по-русски… Если бы я захотел, вас бы в первую минуту всех уничтожили!» Его больно ранило предательство поляков, но сам он не был способен предать: его брат, самодержец всероссийский Николай I коронован польским королем, он обещал служить ему верно и слову своему не изменит! У великого князя был свой кодекс чести, и ничто не могло заставить его этот кодекс нарушить.

Брат повелел ему подавить восстание. Тогда-то и выяснилось, что Константин не напрасно муштровал польскую армию: справиться с войсками восставших не удавалось. Русские, измотанные, голодные, обносившиеся, медленно отступали в сторону Литвы. А великий князь, наблюдая, как польские уланы лихо опрокидывают русских гусар, не скрывая восторга, восклицал: «Я всегда любил этот полк! Молодцы!» И, не обращая внимания на возмущенную свиту, насвистывал: «Еще Польска не сгинела!».

Командовать русскими войсками был назначен опытный генерал Иван Иванович Дибич-Забалканский. Он стремительно перешел границу и уже занял предместье Варшавы – Прагу. Казалось, восстание вот-вот будет подавлено. Но Дибич вдруг остановил наступление! Поляки получили неожиданный и бесценный подарок – передышку, которая помогла им собраться с силами. Потом стало известно: в главную квартиру армии Дибича приехал Константин Павлович и умолил генерала приостановить наступление – избежать братоубийственной бойни.

Обескураженный Николай I требует, чтобы брат приехал в Петербург, и приказывает вызвать из Тифлиса Ивана Федоровича Паскевича, который должен возглавить борьбу с восставшими поляками, а к Дибичу посылает графа Орлова с тем, чтобы тот убедил генерала подать в отставку. Дибич отвечает: «Я сделаю это завтра». Но завтра для него не наступило. Рано утром его нашли мертвым. По официальной версии – умер от холеры. Правда, с одной стороны, как-то уж очень неожиданно. Зато с другой – необычайно своевременно… Это случилось 9 июня. В ночь с 13 на 14 в армию прибывает Паскевич. Уж он-то к советам и просьбам Константина Павловича прислушиваться не намерен. Он безоговорочно предан Николаю. За несколько часов до приезда Паскевича великий князь пишет своему державному брату: «Решил окончательно не ехать в Петербург, где я после 19-летнего почти отсутствия стал совсем чужой и где мне все стали чужими».

Константин окончательно взбунтовался! Мало без него бунтовщиков в России!

Через три дня он скончался в Витебске. Там свирепствовала холера. Заразился. Мучился недолго, всего 4 часа. Последние слова произнес по-польски: «Скажи государю, что я умираю, молю его простить полякам», – попросил он жену.

Принято считать, что Константин Павлович был первым за последнее столетие из Романовых-мужчин, чья смерть не была насильственной.

Правда, есть и другая версия. Она станет очевидна любому, кто внимательно прочитает о «непатриотичном» поведении великого князя, о его нежелании подчиняться воле брата-монарха, о неожиданной и такой своевременной смерти генерала Дибича. Что ж, говорят, война все спишет. Если нужно, и холера все спишет. К тому же симптомы отравления с симптомами холеры схожи. Правда, холера заразна, отравление – нет. А между тем Жанетта ни на минуту не отходила от умирающего мужа, покрывала поцелуями его немеющие губы, его руки. И вот ведь чудо – не заразилась…

Но с уходом мужа жизнь постепенно, медленно начала уходить и из нее. Она скончалась в годовщину начала восстания, успела узнать, что Николай Павлович не внял просьбе умирающего брата: генерал Паскевич жестоко подавил восстание, большинство его зачинщиков убито. В их числе – ее родственники и друзья. Больше ничто не держало ее на этой земле.

Неожиданный наследник

Когда Екатерине Великой оставалось жить на земле всего четыре с половиной месяца, судьба сделала ей последний подарок: снова, как 19 лет назад, она с восторгом взяла на руки новорожденного внука. «Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем (это первый Николай в семействе Романовых, потом имя станет самым популярным. – И. С.). Голос у него бас, и кричит он удивительно, – писала она верному Гримму, – длиною он – аршин без двух вершков, а руки лишь немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

Через две недели – новое письмо, полное восторгов и умиления: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением – это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления… Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего». Восторженные письма бабушки напоминают те, что она писала, наблюдая, как растет Александр.

Но есть одно письмо (тому же Гримму), в котором – удивительное, неожиданное пророчество: «Я стала бабушкой третьего внука, который по необыкновенной силе своей предназначен, кажется мне, также царствовать, хотя у него и есть два старших брата». И не только братья. Отцу «рыцаря», законному наследнику государыни, всего 42 года, да и сама она еще полна сил. Может быть, предчувствовала и свою смерть, и то, что сыну долго на троне не усидеть? Кто знает. Но то, что пророчество сбылось и Николай тридцать лет правил Россией – факт. И еще: бабушку он не любил. Стены его рабочего кабинета были плотно увешаны портретами родственников и предшественников, великих и не очень. Среди них не было только одного портрета – Екатерины Великой. Ничего удивительного: матушка, Мария Федоровна, сделала все, чтобы передать младшим детям свою ненависть к покойной свекрови. Что же касается бабушкиного пророчества, Николай Павлович о нем не знал: письма императрицы к Гримму будут опубликованы позднее.

Принято считать, что к воспитанию Николая, в отличие от его старших братьев, Екатерина касательства не имела. Причина этого распространенного заблуждения в том, что он был слишком мал, когда она умерла: казалось, не могла успеть хоть как-то повлиять на его воспитание. Но она успела. Именно ей Николай обязан единственной отрадой своих детских лет: это она назначила его няней молоденькую англичанку Евгению Лайон. Она (единственная из окружавших его взрослых) мальчика нежно любила, и он отвечал ей столь же преданной любовью. Няня-львица, как, слегка искажая ее фамилию, называл Евгению маленький воспитанник, была смела, решительна, энергична; всегда бросалась на защиту малыша, не боялась возражать даже Марии Федоровне, которая вообще-то возражений не терпела. Императрица не раз убеждалась, что последствия самоуправства Лайон ничего кроме пользы мальчику не приносят. Придуманная англичанкой система закаливания ребенка, казавшаяся придворным излишне суровой, привела к тому, что Николай, будучи и от рождения богатырского сложения, вырос в настоящего чудо-богатыря, восхищающего отменным здоровьем и решительным характером. Правда, он до истерики боялся грозы, фейерверков, пушечных выстрелов. Преодолеть этот страх удалось только к десяти годам.

Лайон была вспыльчива, но отходчива, часто гневалась, но в большинстве случаев была необыкновенно добра и нежна. Протестантка по исповеданию, она научила Николая по-русски читать «Отче наш» и «Богородицу», по-православному складывать пальцы для крестного знамения; так ярко и доходчиво объяснила малышу смысл десяти заповедей, что он запомнил ее объяснения навсегда. К сожалению, она не внушила ему одного из главных качеств христианина: умения прощать. Дело в том, что Лайон страстно ненавидела поляков: они причинили ей много горя. Эту ненависть передала и своему питомцу (Николай сам в этом признавался, уже будучи самодержцем) и тем самым доставила Польше немало неприятностей.

Главный надзор за воспитанием младшего внука бабушка успела поручить Шарлотте Карловне Ливен. И тоже оказала ему немалую услугу. Эта женщина в продолжение тридцати с лишним лет, при четырех императорах играла весьма заметную роль при русском дворе.

Шарлотта Карловна и ее муж происходили из фамилий родовитых, но бедных до такой степени, что у их детей в детстве иногда не было башмаков, и они бегали в лаптях. Поворот в судьбе семейства Ливен случился тогда, когда дочерям Павла Петровича и Марии Федоровны понадобилась гувернантка. Отобрав у сына и невестки старших мальчиков, воспитание девочек Екатерина полностью предоставила родителям, ограничившись лишь тем, что сама назначила внучкам воспитательницу. Ею и оказалась Шарлотта Карловна. Почему Екатерина выбрала именно ее? Во-первых, слышала много хорошего о ее уме и доброте от остзейского губернатора графа Броуна, мнению которого не имела оснований не доверять. Во-вторых, хотела, чтобы эту должность заняла женщина, не имеющая никаких придворных связей, которая зависела бы только от нее, императрицы. Нетрудно представить, в каком сложном положении оказалась Шарлотта Карловна, вынужденная находить общий язык и с императрицей, и с ее невесткой, не скрывающими взаимной неприязни. Проще всего было с воспитанницами. Девочки, не привыкшие к ласке и пониманию, полюбили свою воспитательницу сразу и навсегда. А с их могущественной бабушкой и презираемыми ею родителями гувернантка сумела не просто поладить, но и заслужила их очевидную признательность. Ей удалось обезоружить даже саму Марию Федоровну. А Екатерина пожаловала ее в статс-дамы, что сразу выдвинуло еще недавно нищую и мало кому известную госпожу Ливен в первые ряды петербургского общества. Павел немедленно по вступлении на престол наградил ее орденом святой Екатерины, а спустя три года пожаловал титулом графини. Мать и сын, обычно делавшие все наперекор друг другу, в отношении Шарлотты Карловны были единодушны: оба самодержца подарили ей по нескольку поместий. Шарлотта превратилась не просто в богатую, а в очень богатую женщину. И очень влиятельную. Не было отбоя от просителей, умолявших ее о заступничестве. Правда, злые языки утверждали, что у нее был один порок: страсть к взяткам. Говорили, в благодарность за протекцию брала все, не пренебрегала даже куском ситца.

Но совершенно особенное ее положение при дворе, положение скорее члена царского семейства, чем подданной, началось после убийства Павла. В ту памятную ночь в Михайловском замке все растерялись: Мария Федоровна истерически кричала, что хочет царствовать, Александр дрожал от ужаса, Константин не мог поверить случившемуся. Не растерялась одна Ливен. С невозмутимым хладнокровием разбудила она своих воспитанниц и воспитанников: Марию, Екатерину, Анну, Николая и Михаила; одела их, велела заложить карету, потребовала военный конвой (даже в момент всеобщей неразберихи ее не посмели ослушаться) и под прикрытием конвоя отвезла детей в Зимний дворец, куда в ту же ночь было перенесено пребывание двора. Благодаря самообладанию Шарлотты Карловны дети не стали свидетелями событий, которые могли нанести непоправимый вред их неокрепшим душам.

Ее поступок оценили все. Великие княжны целовали ей руку – честь невиданная: им полагалось целовать только руки императриц. А когда Шарлотта Карловна целовала руку вдовствующей императрицы, Мария Федоровна делала вид, что хочет поцеловать руку графини, но та спешила свою руку отдернуть. Язвительные придворные потешались этими регулярно повторяющимися сценами. Потешались, разумеется, молча, сохраняя выражение преданности и умиления.

С питомцами своими гувернантка нимало не церемонилась. Больше всех доставалось Николаю Павловичу. Перед вступлением на престол он командовал гвардейским корпусом и был ненавидим офицерами. Тайно. Первой открыто сказать об этом осмелилась Шарлотта Карловна: «Николай, вы делаете только глупости! Вас все ненавидят». Трудно представить, чтобы он кому-то простил такие слова. Ей – простил…

Когда убили Павла Петровича, Николаю шел пятый год. Он не мог осознать вполне того, что произошло, но смутные ощущения чего-то страшного, непоправимого сохранил на всю жизнь. Скорее в душе, чем в памяти. Отсутствия отца он не почувствовать не мог: тот почти каждый день навещал детей (Николая, Анну и Михаила) на их половине, играл с ними, был ласков, иначе как «мои овечки, мои барашки» малышей не называл. Особенно нежен был с Николаем. Это неожиданно и странно, если знать о том, что не считал мальчика своим сыном. Что доподлинно известно из письма императора Федору Васильевичу Ростопчину: «…Александр, Константин и Александра – мои кровные дети. Прочие же?.. Бог весть!.. Мудрено, покончив с женщиной все общее в жизни, иметь от нее детей. В горячности моей я начертал манифест о признании сына моего Николая незаконным, но Безбородко (канцлер, князь Александр Андреевич Безбородко. – И. С.) умолил меня не оглашать его. Но все же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг, к „дядям“ (братьям Марии Федоровны. – И. С.) с глаз моих: гоф-фурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя – завидная судьба!.. Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует исповеди и от этого становится легче жить и царствовать. Пребываю к Вам благосклонный Павел».

Император Николай Павлович.

Интересный человек Федор Васильевич… Он будто притягивает документы, хранящие роковые тайны российской истории (и это письмо, и записка Алексея Орлова императрице Екатерине об убийстве Петра III). Именно благодаря его неумению (или нежеланию) хранить секреты, они становятся достоянием историков. Современники не слишком восторженно отзывались о графе Ростопчине, но мы-то можем быть ему только благодарны.

Итак, императору было известно о связи его добропорядочнейшей супруги с гоф-фурьером Данилой Бабкиным (гоф-фурьер – придворный чиновник в весьма невысоком чине 8-го класса. – И. С.), от которого она родила сначала Анну, которая со временем станет королевой Нидерландов, потом – Николая. Казалось бы, незаконным детям суждено натерпеться обид от вздорного, несдержанного императора. А он с ними так добр, так ласков: дети-то ни в чем не виноваты. Наверное, он не мог забыть свое детство. Он был никому не нужен! Он так страдал… Малыши не должны повторить его судьбу!

Тех, кто с искренней любовью заботится о детях, Павел ценит особенно. Няне-львице он не только позволяет сидеть в своем присутствии, не только попросту с нею беседует, но сам поднимает с полу упавшие из рук ребенка или няни игрушки. Об этом с удивлением и умилением вспоминают все мемуаристы.

В отношениях с Марией Федоровной ничего подобного и представить невозможно. С нянями и гувернантками она холодна, взыскательна, высокомерна. Не допускает, чтобы в ее присутствии сидели, чтобы задавали ей вопросы или, упаси Бог, высказывали свое мнение. Даже Лайон вынуждена стоять перед ней навытяжку, держа на руках тяжеленного Николая. Хорошо хоть заходила матушка к детям всего на несколько минут, не задерживалась. Когда она удалялась, не только няни, но и дети облегченно вздыхали: им трудно было радоваться присутствию женщины, которая вела себя не как любящая мать, а как суровая монархиня, при виде которой они должны были чувствовать страх и почтение. И чувствовали. А любили – мисс Лайон…

Соблюдать придворный этикет, столь дорогой сердцу Марии Федоровны, Николай начал уже на втором году жизни. Малышу, еще не вполне твердо державшемуся на ногах, пришлось участвовать в танцах (с сестрой Анной он танцевал польского) во время торжеств по поводу рождения младшего брата, великого князя Михаила. Четырех с небольшим лет от роду будущий император Николай I присутствовал на коронации своего старшего брата Александра и выдержал без капризов весь долгий, утомительный даже для взрослых ритуал.

Когда Николаю минуло пять лет, брат подарил ему лошадь, на которой малыш без труда научился ездить верхом. Первой его игрушкой стало деревянное ружье. Но, по его собственному признанию, сделанному много лет спустя, никогда в жизни не получал он лучшего подарка, чем маленькая комнатная собачка, с которой всю ее жизнь не расставался.

К сожалению, светлые впечатления раннего детства были частью затемнены, а частью и вовсе стерты впечатлениями более поздними. А эти впечатления были безрадостны.

Еще при жизни Павла I главный надзор за воспитанием великого князя Николая был поручен бывшему начальнику I-го кадетского корпуса генералу Матвею Ивановичу Ламздорфу. Единственным его достоинством было то, что он состоял в родстве, пусть и дальнем, с бывшим наставником Александра и Константина Цезарем Лагарпом, чьи педагогические успехи были несомненны. Расчет на то, что родственник окажется столь же успешен, вряд ли свидетельствует о прозорливости родителей Николая Павловича. Впрочем, не исключу, что Павлу было безразлично, как будет воспитан и образован тот, кого он считал «гоф-фурьерским ублюдком».

Великий князь Николай Павлович в юности.

Хотя разговор, состоявшийся при назначении Ламздорфа, такое подозрение не подтверждает. Когда Павел сообщил генералу, что выбрал его воспитателем своих младших сыновей, Матвей Иванович ответил: «Вполне чувствую великую милость ко мне Вашего Императорского Величества, но не смею принять столь лестного поручения из опасения, что не сумею исполнить его с тем успехом, которого от меня ожидают». На это вполне самокритичное признание император возразил: «Если вы не желаете исполнить моего желания ради меня, то должны это сделать во имя России. Но предупреждаю вас, чтобы вы из моих сыновей не сделали таких повес, каковы, по большей части, немецкие принцы». И генерал, поняв, что от него ждут строгости, а не снисходительности и баловства, взялся за дело.

Что же до Марии Федоровны, то она вполне одобряла варварские приемы воспитания, которыми пользовался хороший служака, но строгий, бездушный формалист генерал Ламздорф, превыше всего ценивший в воспитанниках беспрекословное повиновение.

В некоем подобии автобиографии, написанном в 1831 году, император Николай I откровенен: «Мы (Николай и его младший брат Михаил. – И. С.) поручены были как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки… Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и, должно признаться, что не без успеха. Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами сурово никогда не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».

Николай Павлович явно поскромничал. Генерал бил своего августейшего воспитанника и линейкой, и даже шомполом. И не за какие-то страшные провинности, а просто за свойственную любому здоровому ребенку резвость, за самые невинные шалости. Сведения о наказаниях, даже несоразмерно жестоких, наставник никогда не скрывал от вдовствующей императрицы. Она ценила такую откровенность, допуская, что дети ее наделены пороками, которые только суровыми наказаниями и можно искоренить. Сочувствие мальчики находили только у доброй, любящей Лайон.

У великого князя Николая и в самом деле был не самый приятный и безобидный характер. Кавалеры (так называли всех воспитателей и учителей, приставленных к великим князьям) в своих записках на имя императрицы жаловались: «Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других». В играх с братом и сверстниками, удостоенными великокняжеского общества, бывал Николай груб, заносчив и драчлив. Однажды так ударил игрушечным ружьем по лбу Владимира Адлерберга, что у того остался шрам на всю жизнь. А между тем вполне искренне называл будущего министра императорского двора своим лучшим другом (что и подтвердил впоследствии назначением на пост не только высокий, но и требующий абсолютного доверия монарха).

Особенную тревогу вызывала потребность великого князя постоянно доказывать свое превосходство. Ладно бы в уме, даже в физической силе, а то – в своем праве унижать, заставлять других все делать так, как угодно ему, Николаю. В первую очередь это касалось тех, кто хоть в чем-то его превосходил. Этого он вынести не мог и не успокаивался, пока не доказывал, что способен подавить, унизить того, кто умнее, талантливей, сильнее. С годами эта потребность подчинять и унижать не прошла, наоборот, развилась и приняла изощренные формы.

Мне кажется, именно в этом свойстве Николая Павловича нужно искать корни его отношения к Пушкину. Практически все, писавшие на тему «поэт и царь», считают, что император «пожаловал» поэту унизительное для человека его возраста и положения звание камер-юнкера ради того, чтобы Наталья Николаевна могла быть принята при дворе. Да, император хотел видеть на балах красавицу Натали. Но красавиц много, и многими из них государь бывал увлечен (правда, коротко, мимолетно). Жена Пушкина – лишь одна из них. Не более того. А вот Пушкин – единственный. У Николая хватало художественного вкуса и ума, чтобы понять: это не просто хороший поэт, это поэт великий. В его Николаевское время нет в России никого, чья слава могла бы сравниться со славой Пушкина. Это раздражало. А еще больше раздражало, что этот доморощенный гений так горд, независим, так внутренне свободен. Как раз внутренняя свобода была, пожалуй, тем единственным, чего самому Николаю недоставало. Он это отлично сознавал, хотя и силился скрыть от окружающих. И он наказал Пушкина, покусившись именно на его внутреннюю свободу. Положение вполне взрослого, к тому же прославленного человека, вынужденного носить мундир, какой носят только юнцы, делающие первые шаги в придворной карьере, – это постоянное унижение. А внешне – не придерешься: государь милостиво пожаловал одному из своих подданных придворный чин…

Кавалеры не раз предупреждали: Николай коварен, крайне вспыльчив, самоуверен и жесток. Однажды, «ласкаясь к господину Аделунгу, великий князь вдруг вздумал укусить его в плечо, а потом наступить ему на ноги» и, довольный результатом, повторял это много раз. Объяснить эту выходку можно только одним: Николай испытывал непреодолимое отвращение к мертвым языкам, латинскому и греческому, а именно их и преподавал злополучный Аделунг. Отвращение к латыни было таким стойким, что утверждая план учения своего старшего сына и наследника (будущего царя-освободителя), составленный Василием Андреевичем Жуковским, Николай Павлович исключил из него латинский язык. А в начале 50-х годов император приказал передать все фолианты из библиотеки Эрмитажа в Императорскую публичную библиотеку, объяснив это своими неистребимо мрачными воспоминаниями об изучении латыни. В результате после Николая I ни один русский монарх не изучал древних языков. Правда, вмешательство государя в филологическое образование своих потомков не всегда было столь эмоциональным. Кроме стандартного набора из трех основных европейских языков он приказал включить в план еще и польский. Решение абсолютно прагматичное: Николай понимал, что польские проблемы не ограничатся временем его царствования.

С ранних лет великий князь Николай любил рисовать. В детстве охотно дарил свои рисунки матушке, гувернанткам и, конечно же, обожаемой Лайон. К рисованию у него был определенный талант, который особенно проявился в годы юности, когда заниматься с ним начал профессор Академии художеств Василий Козьмич Шебуев. К этому прекрасному художнику великий князь, обычно высокомерный, испытывал самые дружеские чувства. Доказательства тому письма, которые царственный ученик писал своему наставнику. «Здравствуй, мой милый Вася, сожалею, что Нева препятствует мне тебя видеть, я очень желал с тобой поговорить и поздравить друг друга, как должно товарищам. Прощай. Чмок. Николай». «Милый мой Вася, пришли мне, пожалуй, с посланным рисунки французской армии, а ежели есть у тебя готовые рисунки, так можешь и их прислать: я за тобой не шлю за Невой, боюсь простудить моего дорогого кота заморского». Письма свои Шебуеву, как и рисунки, юный великий князь, еще не подозревавший, что ему предстоит стать императором, чаще всего подписывал монограммой, означавшей «Николай третий Романов». Своего рода пророчество. Правда, он имел в виду только то, что он, Николай – третий сын императора Павла.

Рассказывая о каких-то пристрастиях будущего самодержца, я останавливаюсь прежде всего на тех, которые со временем разовьются. Одни окажутся значимыми только для самого Николая Павловича, как, к примеру, его детские успехи в танцах, которые с годами станут одним из любимых развлечений императора. Сев в седло ребенком, он стал прекрасным наездником. Победив страх, научился отменно стрелять. Навсегда полюбил собак, без которых не представлял своей жизни. В общем, все, заложенное в детстве, в той или иной мере формировало характер человека, которому предстояло три десятилетия безраздельно властвовать огромной державой.

Что касается увлечения будущего монарха рисованием (а ему неизбежно сопутствует интерес к истории искусств), то плоды этого увлечения поистине бесценны: со времен Екатерины Великой никто не приобрел для Эрмитажа (а значит для будущих поколений, в том числе и для нас) такого огромного количества первоклассных произведений живописи и скульптуры, как император Николай, которого многие смеют называть тупым солдафоном.

Великий князь Николай Павлович.

Хотя, конечно, бессмысленно отрицать, что с раннего детства он больше всего на свете любил военное дело. «Успехов я не оказывал, за что часто строго был наказываем… Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по этой части оказывал я особенные… – пишет он в своих мемуарах. – Все мысли наши были в армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа».

В 1812 году ему было шестнадцать. Он рвался на фронт. Категорический запрет матери, заявившей, что он еще ребенок, поверг его в отчаяние, он написал Марии Федоровне письмо, в котором умолял позволить ему исполнить долг перед Отечеством, тем более что был шефом Измайловского полка и чувствовал себя способным этим прославленным полком командовать: «Я стыжусь смотреть на себя как на бесполезное существо на земле, которое даже не годно к тому, чтобы умереть храбрецом на поле битвы».

К слову сказать, шефом Измайловского полка Николай стал, когда ему исполнилось четыре (!) года, а сразу после рождения он был награжден орденами Святого Иоанна Иерусалимского и Святого Андрея Первозванного (высшая награда Российской империи) и назначен шефом лейб-гвардии Конного полка. Первому батальону этого полка было присвоено его имя и он (в звании полковника!) с первых дней жизни начал получать причитающееся ему жалование. Это – так, всего лишь информация о том, что значило родиться (не быть, а всего лишь родиться!) великим князем. Дальше, при всей ограниченности выбора, каждый становился тем, на что был способен. Иногда – благодаря положению и воспитанию, иногда – вопреки.

А пока он мечтал об одном: попасть на театр военных действий. Наконец Мария Федоровна сдалась. Но было уже поздно – война закончилась.

Старший брат, снискавший славу освободителя Европы, счел нужным утешить младшего: заметил, что та минута, когда он, великий князь Николай, будет поставлен на первом плане, может наступить скорее, чем это можно предвидеть.

Принято считать, что Александр сообщил Николаю, что именно ему предстоит стать следующим императором, в 1819 году и что это было для великого князя шокирующей неожиданностью. Если верить этому утверждению, приходится допустить, что слов о «первом плане», произнесенных почти на 7 лет раньше, юный Ники мог просто не понять. Но это вряд ли. Факты, описанные современниками, свидетельствуют о другом. После той знаменательной беседы поведение Николая резко изменилось: он отдалился от младшего брата, стал сторониться шумных забав и рискованных проделок, до которых был большим охотником, начал много читать, причем внимательно изучал книги, которыми раньше пренебрегал: древние и новые сочинения о жизни выдающихся полководцев и правителей. «Комментарии» Цезаря стали его настольной книгой. Приближенные были поражены, младший брат обижен. На язвительные упреки Михаила Николай отвечал степенно: «Ты не стал бы, вероятно, шутить и насмехаться, если бы знал чувства и мысли, меня волнующие. Я думаю о том, что когда неприятель был в Москве, меня держали заключенным в Петербурге. И теперь продолжают держать!»

Наконец, в 1814 году Николай и Михаил получают от матушки разрешение выехать на театр возобновившихся военных действий. Но поучаствовать в боях братьям и на этот раз не пришлось. В своих мемуарах Николай Павлович с горечью писал: «Хотя сему уже прошло восемнадцать лет, но живо еще во мне то чувство грусти, которое тогда нами одолело и в век не изгладится. Мы в Базеле узнали, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу». Зато братья стали свидетелями триумфа Александра Павловича. Отголоски его славы достались и им.

Путешествуя по Германии, великие князья останавливались на полях сражений. К восторгу младшего брата и удивлению Ламздорфа (на этот раз благосклонному), великий князь подробно, со знанием дела объяснял стратегию и тактику участников каждой битвы, как русских, так и французов. Занятия военными науками принесли достойные плоды – то, что его интересовало, великий князь усваивал отменно.

Но главным итогом поездки за границу стало знакомство с дочерью друга и соратника Александра I, прусского короля Фридриха-Вильгельма III, юной принцессой Фредерикой Луизой Шарлоттой Вильгельминой, которая, приняв православие, станет Александрой Федоровной. В 1831 году император Николай Павлович вспоминал: «Тут, в Берлине провидением назначено было решиться счастию всей моей будущности: здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь. И Бог благословил сие желание шестнадцатилетним семейным блаженством».

Обратим внимание на слова «по собственному моему выбору». Такое в жизни великих князей случалось крайне редко, обычно выбирали за них родители. Иногда выбор оказывался более или менее удачным. Чаще молодым не оставалось ничего, как смириться и жить долгие годы, не зная любви, по обязанности. Случалось насильно женатым или выданным замуж и взбунтоваться. Если встречали человека, которого, вопреки всему, любили страстно, без которого самое благополучное существование делалось невыносимым. Тогда одни шли на любые жертвы, другие, побунтовав, смирялись и возвращались в лоно семьи.

Великому князю Николаю повезло несказанно: невеста, которой давно исподволь добивались для него старший брат, а главное матушка, оказалась не только выгодной партией, она оказалась девушкой его мечты, его самой большой, взаимной, счастливой любовью. C нею Николай стал другим. Куда девалась не соответствовавшая возрасту напыщенность и суровость! Через несколько месяцев после свадьбы великокняжескую чету впервые увидели воспитанницы Смольного института, которых привезли на концерт прославленной итальянской певицы Каталани. Александра Осиповна Смирнова-Россет записала впечатления от этой встречи: «Два звонка, и в залу впорхнуло прелестное существо… Она не шла, а как будто плыла по паркету. За ней почти бежал высокий молодой человек, который держал в руках соболью палантину и говорил: „Charlotte, Charlotte, vous prendrez!“ Он боялся, что она простудится… Мы все сказали: „Какая прелесть! Кто это такая? Мы будем ее обожать“. Дамы сказали: „Это великая княгиня Александра Федоровна и великий князь Николай Павлович“». Они и в самом деле были очаровательной парой, и жизнь их, во всяком случае первые годы, была безоблачно счастливой. С женой, а потом и с детьми великий князь был добр, весел, придумывал забавные игры, обожал делать сюрпризы. Но вне дома, вне обожаемой семьи он становился совсем другим…

Ф. Крюгер, картина из серии «Русская гвардия».

Вернусь немного назад. Какие прекрасные, возвышенные слова писал матери юный великий князь во время Отечественной войны 1812 года! Как мечтал он пролить кровь за Отчизну! Как восхищался мужеством ее защитников! И вот в 1816 году он отправляется в большое путешествие по России.

Где бы ни побывал, самый большой его интерес вызывает жизнь военных. Но… прочитав «журнал по военной части» – дневник, где Николай записывал впечатления от знакомства с армейскими подразделениями (был еще «общий журнал по гражданской и промышленной части»), барон Модест Андреевич Корф обескуражен: почти все замечания будущего монарха относятся «до одних неважных внешностей военной службы, одежды, выправки, маршировки и прочего и не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войска. Даже о столь важной стороне военного дела, какова стрельба, нет нигде речи». Симптом тревожный. Не этот ли интерес Николая только к внешней стороне происходящего в столь любимой им армии станет одной из самых существенных причин поражения в Крымской войне?

Вернувшись из поездки по России, великий князь отправляется в Англию. Туманный Альбион восхищен. «Он дьявольски красив! Это самый красивый мужчина в Европе». Таково единодушное мнение светских дам. Мужчины не столь поверхностны, но они тоже отдают должное брату российского монарха: «Его манера держать себя полна оживления, без натянутости, без смущения и, тем не менее, очень прилична. Он много и прекрасно говорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами. Если даже не все, что он говорит, было очень остроумно, то, по крайней мере, все было не лишено приятности…» Интересно, показалось бы им не лишенным приятности мнение Николая Павловича о политических институтах, которыми они так гордились? А мнение было таким: «Если бы к нашему несчастью, какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление». Как легко в этих словах узнать будущего жандарма Европы…

В общем, мелочи, которые в молодом великом князе вызывали тревогу и озабоченность людей дальновидных, со временем приняли размеры угрожающие. Став взрослым, Николай Павлович превратился в некое подобие своего наставника, начал пользоваться теми же методами наказания, что когда-то Ламздорф. Правда, применял эти методы не к детям (с детьми всегда был ласков и на редкость терпим), а к солдатам. Гвардия его ненавидела как раз за то, за что он сам ненавидел Ламздорфа: за муштру, за придирки, за внимание только к форме, только к внешней дисциплине.

Николай был ребенком, когда попал в подчинение к своему жестокому наставнику. В его же власти, власти молодого человека, имевшего только высокий титул и никакого боевого опыта, никаких личных заслуг, оказались ветераны славных кампаний, почти все раненые, награжденные орденами (не за то, что родились в царской семье, а за то, что проливали кровь за Родину). Они прекрасно знали, что муштра и парады не делают людей способными на воинские подвиги. Он этого не понимал. Не хотел понять. А они не хотели такого государя – грубияна, злопамятного педанта. Не только декабристы не хотели – вся или почти вся гвардейская элита. После смерти Александра I герой многих сражений, любимец армии генерал Михаил Андреевич Милорадович открыто скажет об этом неожиданному наследнику престола (ожидали-то, что следующим государем станет Константин Павлович).

Мария Федоровна и Александр I сохраняли в тайне решение о смене наследника престола, чтобы не дать гвардии, которая Николая ненавидела, подготовиться к решительным действиям (на что гвардия способна, они очень хорошо помнили). Интрига, задуманная для того, чтобы обезопасить Николая, в итоге привела к почти месяцу безвластия и спровоцировала восстание декабристов.

Николай I.

Для Николая откровенные слова Милорадовича стали страшным ударом. Думаю, если бы не смертельный выстрел Каховского, военному генерал-губернатору столицы не поздоровилось бы при новом государе: Николай не умел прощать. Его отношение к декабристам это подтверждает. Но наказывать декабристов будет уже император. Эта часть жизни Николая Павловича выходит за рамки книги. А вот решать, как оказать сопротивление бунтовщикам, будет еще великий князь…

13 декабря 1825 года он написал Петру Михайловичу Волконскому: «Четырнадцатого числа я буду государь или мертв. Что во мне происходит, описать нельзя, вы, верно, надо мною сжалитесь – да, мы все несчастные, но нет несчастливее меня…»

Императрица Александра Федоровна (тогда еще великая княгиня) вспоминала, как в ночь на четырнадцатое Николай вошел в ее кабинет, «стал на колени, молился Богу и заклинал меня обещать ему мужественно перенести все, что может еще произойти. „Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, – умереть с честью“.» Думаю, эти слова он обращал не только к жене, но и к себе самому. Он боялся. И старался скрыть страх. Но после событий на Сенатской площади и расправы над участниками этих событий страх не покинет его никогда.

О восстании декабристов написано, наверное, больше, чем о любом другом событии русской истории, описано все по минутам. Так что я не буду рассказывать о самом восстании, скажу только, что жизнь великого князя Николая Павловича закончилась, а жизнь самодержавного владыки Николая I началась кровью. Не лучший конец и, уж тем более, не лучшее начало…

«Когда 14 декабря я обняла Николая, – вспоминала Александра Федоровна, – я почувствовала, что он вернулся ко мне совсем другим человеком… Я плачу, что он уже не прежний Николай. Однако прочь эти мысли».

И в самом деле – прочь. Того, что случилось, изменить нельзя. С этим остается только смириться. Может быть, попытаться извлечь уроки. Впрочем, давно замечено: история никого ничему не учит.

P. S. Чтобы понять, каким же он был на самом деле, человек, чье царствование началось с крови, кого называли железным императором и жандармом Европы, стоит подумать над его словами, сказанными в конце царствования: «Вступая на престол, я страстно желал знать правду, но, слушая в течение тридцати лет ежедневно лесть и ложь, я разучился отличать правду от лжи».

Странная пара

Из десяти детей, родившихся в семействе Павла Петровича и Марии Федоровны, только Михаил Павлович был особенным – порфирородным – рожденным не великокняжеской, а уже императорской четой. Пройдут годы, и один из великих князей на основании именно такого преимущества заявит, что именно он, а не старший брат, родившийся, когда отец был всего лишь великим князем, должен стать наследником престола. Но об этом я еще расскажу. Великий князь Михаил своему преимуществу перед братьями никакого значения не придавал, о троне не помышлял, братьям (всем, в особенности же Николаю) был искренне предан.

Чтобы родить своего последнего сына, Марии Федоровне пришлось очень постараться. Дело в том, что интимные отношения между супругами давно прекратились, что подтверждает письмо Павла Петровича графу Ростопчину, которое я цитировала в предыдущей главе, когда рассказывала о рождении Николая. При дворе не прекращались слухи о сомнительном происхождении двоих младших детей Марии Федоровны, хотя они и назывались Павловичами. Зная характер мужа, императрица имела основания опасаться за судьбу сына (девочку Павел вряд ли стал бы преследовать). Император мог лишить ее любимого мальчика всех прав, мог отправить в ссылку, а то и в одиночную камеру. Нужно было пресечь слухи – родить ребенка, в чьем происхождении не посмел бы усомниться никто, прежде всего сам Павел. И сделать это требовалось как можно скорее: государь без памяти влюблен в Анну Лопухину, как только она переедет из Москвы в Петербург, рассчитывать на благосклонность супруга, пусть самую кратковременную, станет бесполезно.

Как Марии Федоровне удалось добиться, чтобы муж после долгого перерыва исполнил свои супружеские обязанности, осталось тайной. Известно только, что восстановить хотя бы видимость семейной идиллии императрице не удалось, зато ребенка она родила, и Павел на этот раз не усомнился в своем отцовстве. Более того, рождению сына был искренне рад, наградил его всеми возможными наградами и назначил генерал-фельдцейхмейстером – командующим всей российской артиллерией. В этом звании великий князь Михаил Павлович останется до конца дней, и если новорожденный в чине генерала выглядел по меньшей мере странно, то с годами он право на это высокое звание подтвердит: ему удастся сделать для русской армии, и для артиллерии в частности, немало полезного.

Главной его заботой станет подготовка для армии высокопрофессиональных кадров. Это он организовал и открыл в 1820 году I-е Артиллерийское училище, выпускники которого покроют себя славой и в Русско-турецкой войне 1877—1878 годов, и в Первой мировой, и в Великой Отечественной. После смерти великого князя училище назовут Михайловским (недавно это имя ему вернули). Он не только основал 14 кадетских корпусов, но и разработал систему военного воспитания, которая оставалась практически неизменной до 1917 года, да и теперь в значительной своей части используется в суворовских училищах и возрожденных кадетских корпусах. Он ввел дивизионные и батарейные школы в полевой артиллерии, учредил учебно-саперный батальон, центральный комитет саперных школ. Он ввел орудия новой конструкции для полевой, осадной и крепостной артиллерии, основал артиллерию горную. Он же усердно занимался заменой кремневого оружия ударным, ввел нарезное оружие. Это – лишь краткий перечень того, что великий князь успел сделать. Так что Павел Петрович не ошибся, определяя род деятельности для своего младшего сына.

Рассказывать о детских годах великого князя Михаила вряд ли стоит: как когда-то Александра и Константина, его и Николая учили и воспитывали одни и те же лица. Ласки Лайон, тупая жестокость Ламздорфа, холодная чопорность матушки, горести, радости, проказы – все было общим. Братья нежно любили друг друга. Эта трогательная нежность доходила до того, что когда один из них болел, другой ни за что не хотел выходить из своей комнаты, тем более если предстояло участвовать в чем-то интересном: обоим казалось, что развлекаться, когда это недоступно брату, – не что иное, как предательство. Даже самую короткую разлуку мальчики переживали как большое несчастье.

Великий князь Михаил Павлович.

Объединяла братьев общая страсть к военным играм. Едва проснувшись, они начинали увлеченно играть в оловянных солдатиков. Нередко по утрам один ходил будить другого, надев гренадерскую шапку, с алебардой на плече. Иногда, подражая дворцовым часовым, они подолгу, не шелохнувшись, стояли на часах и даже, случалось, несмотря на строгий запрет наставников, вскакивали ночью с постелей и становились с деревянными ружьями на караул.

Но в характерах мальчиков была и весьма значительная разница. Насколько старший любил строить, укреплять, рисовать модели крепостей, настолько младший питал удивительное пристрастие к разрушению и уничтожению построенных Николаем сооружений. Можно предположить, что эта страсть к разрушению с годами разовьется. Ничуть не бывало. Повзрослев, Михаил будет строить. Много и успешно. Крепостей, построенных и переоснащенных под его началом и при его непосредственном участии, не счесть. Среди них Аландские укрепления, Ивангородская и Брест-Литовская крепости, Динабург и Кронштадт, Севастополь и Измаил. Так что, надо признать: с детскими пристрастиями иногда происходят удивительные метаморфозы.

Николай с самых ранних лет подчеркивал свое превосходство над сверстниками, в том числе и над любимым братом, во всех играх брал на себя командование, держал себя (пока не доходило до драки) серьезно и властно. Михаил был ловок, насмешлив, остроумен. Николай, лишенный всех этих качеств, постоянно подстрекал брата к насмешкам над окружающими, но не терпел, если самая невинная шутка в его адрес казалась ему обидной. Так что между любящими братьями иногда случались драки, но кончались они всегда очень скоро, и примирение было бурным и радостным.

Когда мальчики подросли, Мария Федоровна, обеспокоенная их все растущим увлечением военным делом и желающая пробудить в них хоть какой-то интерес к наукам, решила определить сыновей в Лейпцигский университет. Но Александр I решительно воспротивился: не пристало братьям российского императора учиться за границей. Да и в какое общество они попадут! Не лучше ли организовать свое учебное заведение, где мальчики могли бы слушать публичные лекции, причем в кругу достойных сотоварищей. Так в 1811 году под личным попечительством государя был основан Царскосельский лицей, учебное заведение чисто гражданское. В его программе не было ни одного предмета, связанного с военным делом. Он призван был, по мысли Александра, вылепить из юных воспитанников новое поколение государственных мужей, надежных помощников государя, не обремененных предрассудками предшественников. Местом обитания лицеистов была выбрана летняя резиденция царя в Царском Селе: помещение, соединенное с главным корпусом галереей – братья будут жить во дворце, а учиться вместе с другими воспитанниками.

Но планам Александра Павловича было не дано осуществиться. Началась война – в такое время обучение великих князей в сугубо гражданском учебном заведении выглядело неуместным. К тому же будущие лицеисты, прошедшие, между прочим, весьма строгий отбор, показались Марии Федоровне недостойными общаться с ее сыновьями. Так что пришлось ограничиться привычным для семьи домашним образованием.

Все детство и юность братья практически не расставались. После того как в июне 1817 года Николай женился и каждую свободную минуту предпочитал проводить с обожаемой Шарлоттой, Михаил почувствовал себя покинутым. Он мучительно переживал одиночество. Путешествие по России и Европе, обязывающее к многочисленным официальным встречам, несколько развлекло великого князя. А вернувшись в Петербург, он принялся увлеченно обсуждать с архитектором Карло Росси проект своего будущего дворца, которому предстояло стать одним из прекраснейших ансамблей российской столицы (сейчас во дворце Михаила Павловича – Государственный русский музей). В год закладки дворца великому князю исполнился 21 год. Деньги на строительство откладывали с первого дня его жизни. Так решил отец. Он знал: его младшему мальчику никогда не видать престола, значит, нужно сделать так, чтобы он «достигнув совершеннолетия, по крайней мере, мог жить по-царски».

Дворец обещал быть прекрасным. Такому дому нужна достойная хозяйка. Невесту младшему брату начал присматривать Николай. Вот что он писал Михаилу летом 1821 года после того как навестил родственников в Штутгарте: «Старшая, скоро пятнадцати лет, мала с Нелидову… имеет ангельское личико, белокура, ловка и говорит как француженка, одевается прекрасно. Имеет ножки и обувается прекрасно, словом очаровательная маленькая француженка в миниатюре, весьма умна, но скромна, чувствительна и предобрая. Сколько я тебя знаю, она верно тебе понравится, но думать нельзя жениться на ней, прежде как она совершенно сложится, то есть не раньше, как года через два». Речь шла о принцессе Вюртембергской Фредерике Шарлотте Марии, дочери племянника вдовствующей императрицы Марии Федоровны (урожденной принцессы Софии Доротеи Вюртембергской).

Михаил отнесся к рекомендации брата равнодушно, зато Марии Федоровне идея Николая пришлась по душе. Уже через полгода она писала отцу девочки принцу Паулю Карлу Фридриху Августу: «Милостивый государь, мой племянник! Сын мой, великий князь Михаил, доверил мне желание, выразить которое Вашему Королевскому Высочеству будет приятно моему сердцу… прося руки ея (принцессы Шарлотты. – И. С.), желал бы быть обязанным ей счастьем своей жизни. Льщу себя надеждой, что просьба моего сына будет принята Вашим Королевским Высочеством благосклонно, и твердо уповаю, что Всевышнему будет угодно благословить этот брак. Чувство нежнейшей любви побуждает две наши семьи к этому шагу…»

В этом письме вдовствующая императрица существенно искажает реальное положение вещей: великий князь Михаил никак не мог «доверить ей желание быть обязанным Шарлотте счастьем своей жизни» просто потому, что желания такого не имел, более того, имел совсем другое желание. Шарлотта (приняв православие, она станет Еленой Павловной) и в самом деле могла бы составить счастье жизни любого достойного человека: была хороша собой, умна, получила прекрасное образование в аристократическом парижском пансионе мадам Кампан, славившемся скромной и изысканной простотой. Могла бы… Но только не счастье Михаила: он был страстно влюблен в другую. Эта другая – княжна Прасковья Александровна Хилкова, любимая фрейлина Марии Федоровны.

Романы с фрейлинами матери или жены станут чем-то вроде традиции в царской семье (первым был Павел Петрович, влюбленный во фрейлину Марии Федоровны Екатерину Ивановну Нелидову, с которой Николай Павлович сравнивает в своем письме будущую невесту Михаила). Что же касается Хилковой, она, по словам Александры Осиповны Смирновой-Россет, «была более чем красива, у нее было выражение бесконечной нежности, маленький вздернутый нос, придававший ей вид шаловливого ребенка… Все это вместе нравилось всем, и особенно бедному великому князю, столь скромному». У него это была первая любовь. Трепетная, страстная, он был уверен – единственная. Он мечтал жениться на своей Параше. Александр Павлович сочувствовал его страданиям и был готов разрешить неравный брак. Но в этой семье все и за всех решала матушка. Вдохновленная счастливым браком Николая, Мария Федоровна уверовала, что только она может выбрать идеальную невесту и Михаилу. Впрочем, всегда считала: все, что исходит от нее, – идеально. Мольбы сына: «Я люблю ее (Хилкову. – И. С.) больше всего на свете и буду любить до последнего вздоха» – «чугунную» (так назвал ее любимый и любящий сын Николай Павлович. – И. С.) императрицу не трогали совершенно.

А между тем Вюртембергская принцесса приезжает в Петербург. Она не подозревает, что ее жених влюблен в другую. Свидетель ее появления в российской столице вспоминал: «Она как феномен обратила на себя единодушное внимание всех и более месяца составляла предмет общих разговоров; я не видел ни одного человека из представленных ей, который не отзывался бы с восхищением об ее уме, о сведениях ее и о любезности. Не знаю, какова будет впоследствии ее судьба в России, но во время приезда ее в наше Отечество зависти и злословия, избравшие предпочтительно пребывание свое при дворах, умолкли».

Зависть и злословие, как им вообще свойственно, умолкли ненадолго. Как очень точно заметила она сама: «…надобно приучать себя к тому, чтобы чувствовать свою вину уже за одно только свое положение великой княгини». Ей будут завидовать, может быть, больше, чем другим людям ее ранга: слишком многими талантами одарена, слишком умна, к тому же превосходства своего не скрывает. Именно ум будет так выделять ее из придворной толпы, что светские дамы, которых Михаил Павлович именовал «петербургскими куклами», старались избегать ее общества. Единственное, что не будет вызывать зависти, это ее семейная жизнь. Этой блистательной красавице не было суждено ни любить, ни быть любимой.

Что же касается вопроса, «какова будет впоследствии ее судьба в России», ответ на него вряд ли мог прийти в голову кому-нибудь, кто присутствовал при торжественной встрече в Петербурге очередной юной немецкой принцессы. Эти принцессы уже сыграли и еще будут играть огромную роль в русской жизни. Но то были будущие императрицы. Эта – всего лишь невеста младшего брата царя. Что такого особенного она может? Даже наделенный самым богатым воображением едва ли мог представить, что через 50 лет на ее похоронах прозвучат слова: «Великая княгиня Елена Павловна. В этом имени целая эпоха». И никто не возразит, не оспорит. Даже самые злобные ее недоброжелатели.

Великая княгиня Елена Павловна.

Николай I высоко ценил жену брата. Стали в свое время знаменитыми его слова: «Елена – это ученый нашего семейства. Я к ней отсылаю европейских путешественников; в последний раз это был Кюстин, который завел со мной разговор об истории православной церкви; я тотчас отправил его к Елене, которая расскажет ему более, чем он сам знает». Если бы Кюстин завел с императором разговор об истории или статистике, об агрономии или энтомологии, о финансах или судопроизводстве, не говоря уже обо всех видах и жанрах искусства, его можно было бы так же смело отправлять к Елене Павловне. По любому вопросу она могла рассказать больше, чем знал вопрошающий.

Ее эрудиция соперничала только с ее отзывчивостью, с готовностью помочь каждому нуждающемуся, особенно если он талантлив. Ее окружали самые выдающиеся писатели, художники, музыканты, ученые, политики. Кому только она не помогала. Формат книги не позволяет рассказать обо всем, что она сделала для России. Вот только несколько примеров из разных сфер ее деятельности.

При ее участии и покровительстве было организовано Русское музыкальное общество, а потом и первое в России высшее музыкальное учебное заведение – Петербургская консерватория. Это был переворот в музыкальной жизни России.

Вместе с великим русским хирургом Николаем Ивановичем Пироговым она организовала женскую помощь раненым прямо на поле боя в осажденном Севастополе во время Крымской войны. Это было одно из самых благородных начинаний XIX столетия. Оно спасло многие сотни жизней русских солдат и офицеров.

Елене Павловне мы обязаны и тем, что великая картина Александра Иванова «Явление Христа народу» оказалась в России, а не в одном из европейских частных собраний.

На свои средства она учредила в Максимилиановской больнице отделение для бесплатного лечения раненых офицеров и начала хлопотать о создании нового лечебного учреждения. Александр II приказал предоставить для этого место на Преображенском плацу. До осуществления своего замысла она не дожила. Зато сегодня в саду Петербургской медицинской академии последипломного образования, больше известной как институт усовершенствования врачей, стоит бронзовый бюст Елены Павловны. Насколько мне известно, такой чести удостоена еще всего одна из многочисленных великих княгинь – Елизавета Федоровна, причисленная русской православной церковью к лику святых.

А еще в Новогвинейском море есть гора Елены и залив Елены. Их открыл знаменитый русский исследователь Николай Николаевич Миклухо-Маклай. Именно Елена Павловна помогла ему организовать длительное путешествие на острова Тихого океана, прославившее его имя. В благодарность он навсегда оставил на карте имя своей благодетельницы.

Со временем Михаил Павлович оценил ум и прозорливость жены, но был категорически против ее участия в политике. Зато после его смерти, и особенно после того, как императором стал любимый племянник Александр Николаевич, политика стала главным делом Елены Павловны. В 1856 году она предложила освободить 15 тысяч своих крепостных в имении Карловка Полтавской губернии. По ее просьбе служивший в министерстве внутренних дел Николай Алексеевич Милютин разработал проект освобождения крестьян с землей. Начинание великой княгини вызвало взрыв ярости у большинства придворных, но для будущего царя-освободителя оно стало моделью будущей великой реформы. Не случайно после 19 февраля 1861 года ее называли при дворе Princessе la Liberté (княгиня Свобода).

17 апреля 1861 года Александр II учредил медаль «За труды по освобождению крестьян». На ней был выбит его профиль и одно короткое слово: «Благодарю». Тетушка была одной из первых, кто получил эту медаль. Она была растрогана до слез.

Но вернемся в год 1823-й. Юная Шарлотта очаровала всех, кроме единственного человека – своего нареченного жениха. Александра Осиповна Смирнова-Россет, близкая приятельница великого князя, с сочувствием рассказывала, что принцесса «ему не нравилась, он с ней почти не говорил, дичился быть с нею вместе, и эта апатия его к ней доходила до того, что невеста раз объявила, что не хочет выходить замуж.» «Оправьте меня вон из России, – говорила она, – я вижу, что не нравлюсь, поведение жениха это доказывает». Можно себе представить, что она пережила бы, узнай, что в дружеском кругу жених не называет ее иначе как «немецкая вошь»…

С первого дня о них начали шептаться при дворе: странная пара… И в самом деле, даже внешне они казались несовместимыми: она – маленькая, хрупкая, грациозная, с неизменной приветливой улыбкой; он – огромного роста, плотный, рыжий, взгляд голубых глаз строг и ироничен. А уж если приглядеться поближе, вообще трудно было представить людей, столь несхожих по воспитанию, образованию, интересам, манерам. Общим было только одно: сильные, твердые, не склонные к компромиссам характеры.

Тем не менее оба они оставались бесправными жертвами чужой воли: долг перед семьями обязывал пожениться. И свадьба состоялась. О ней писала в дневнике великая княгиня, в недалеком будущем императрица, Александра Федоровна: «Необходимо описать еще здесь день свадьбы… в виду его важного значения для меня, так как он даровал мне невестку-спутницу в моей грядущей жизни. Дружба которой могла бы сделать мое существование и жизнь во многих отношениях прекрасными, но холодность которой могла бы также послужить мне источником не одного печального часа. Я снесла юной невесте цветов… Явился жених, процессия безмолвно двинулась через темный коридор в покои государя, который принял нас полулежа в кресле-самокате, что произвело на всех очень грустное впечатление».

Эта запись больше говорит о самой Александре, чем о Елене и Михаиле. Очевидно, что она, хотя муж ее и обожает, очень одинока при русском дворе. Ее надежда приобрести в лице юной невестки подругу оправдается лишь отчасти: Елена Павловна окажется человеком жестким, не склонным ко вторым ролям. Роль всего лишь подруги императрицы ее не устроит. Так что между дворами возникнет своего рода соперничество. В нем не будет такого подчеркнутого взаимного неприятия, какое в начале XX века возникнет между дворами последней императрицы и великой княгини Марии Павловны, но все же… Елена Павловна будет принимать у себя людей, которые не могут быть допущены к царскому двору, людей самых ярких, интересных. Но это еще впереди. А пока жених и невеста, хотя и обеспокоены болезнью государя, рады, что это печальное обстоятельство избавило их от утомительных многолюдных церемоний, на которых нужно делать вид, будто они счастливы…

А о счастье не могло быть и речи. Великий князь Константин Павлович, любивший брата и как никто его понимавший, сочувствовал и невестке: ее положение «позорно и оскорбительно для женского самолюбия и для той деликатности, которая вообще особенно свойственна женщинам. Это потерянная женщина, если ложное положение, в котором она находится, не изменится». Она сумела это положение изменить, более того, по свидетельству близких к великокняжеской семье людей, сумела «не только поладить с мужем, но решительно прибрать его к рукам». Это было непросто. Но она не хотела быть несчастной жертвой долга, не хотела, чтобы такой жертвой чувствовал себя и муж, с которым волею судьбы ей предстоит прожить всю жизнь. Она сумела разглядеть за его внешней грубостью и вспыльчивостью незлобивую нежную душу. А он сумел это оценить.

Во всяком случае, запись в дневнике Дарьи Федоровны Фикельмон, женщины умной и проницательной, противоречит многочисленным высказываниям сочувствия (зачастую лицемерного) несчастной великой княгине: «У нее царственная осанка, удивительный тон кожи и удивительная смесь мягкости и чрезмерной гордости. Она разговаривает с большой легкостью, остроумием и придает блеск компании. Эта принцесса приехала сюда совсем юной, выдана замуж за человека доброго нрава, но с неотшлифованным умом и, может быть, слишком солдафона, не способного ни понять, ни оценить ее. Она провела здесь несколько мучительных лет, подчас весьма горьких. Сейчас она вернулась из поездки в Германию и Италию, куда ездила укреплять здоровье. Муж встретил ее с радостью и даже с любовью. Следовательно, ее самоуверенный, почти победоносный вид в данном случае совсем естественен. Что иное на свете может способствовать большей самоуверенности, как не подлинное супружеское довольство?»

Пройдет много лет, и на вопрос своего адъютанта, будет ли он праздновать двадцатипятилетие свадьбы, великий князь ответит: «Нет, любезный, я подожду еще пять лет и тогда отпраздную годовщину моей тридцатилетней войны».

А впечатления Долли Фикельмон относятся ко второй половине 20-х годов. К сожалению, «подлинное супружеское довольство» было временным, а может быть, и вообще только внешним.

Михаил Павлович и Елена Павловна на прогулке.

Шарлотта Карловна Ливен не раз говорила своему воспитаннику, лукаво грозя пальчиком: «Ах, Мишель! Вы роковой мужчина!» Великий князь, как и большинство Романовых, был большим любителем женщин. Известно о нескольких его романах. Можно ли его осуждать? Ему ведь не дали жениться на женщине, которую он боготворил, заставили связать свою жизнь с другой, пусть и достойнейшей, но нелюбимой. Если бы он женился на Прасковье Хилковой, кто знает, может быть, был бы счастлив и верен. Он долго не мог ее забыть, хотя и увлекался другими. Свои сердечные тайны доверял испытанному другу, Александре Осиповне Смирновой-Россет: «Она замужем (Прасковья Александровна вышла замуж за графа Гендрикова. – И. С.), она счастлива, и в эту минуту мое сердце отдано Надине, вы довольно меня знаете, чтобы быть уверенной, что я никогда не перейду границы дозволенного…» Итак, Надин. Надежда Львовна Свистунова, урожденная Соллогуб. Тоже фрейлина, но на этот раз не матушки, а супруги, Елены Павловны. Тоже красавица. Тоже пользовалась огромным успехом. Сам Пушкин посвятил ей стихи:

В Наденьку Соллогуб был страстно, но безответно влюблен Андрей Карамзин. Софья Николаевна Карамзина писала брату в 1836 году по поводу отъезда Надежды Львовны в Баден-Баден: «Она влечет в своей свите одно известное лицо, которое, говорят, покинуло Россию, чтобы следовать за ней…» Речь, вне всякого сомнения, идет о Михаиле Павловиче.

Известно о близких отношениях великого князя в 40-х годах с дочерью российского министра-резидента во Флоренции Сверчковой (впоследствии она выйдет замуж за двоюродного брата Лермонтова). А в июне 1844 года в кустах сирени на даче придворного банкира барона Александра Штиглица в Петровском нашли новорожденную девочку. Бездетная семья была рада подкидышу и воспитала малышку как родную. Ходили упорные слухи, что это внебрачная дочь Михаила Павловича.

Были у него и законные дети. Все – девочки. Первая, Мария, несмотря на не самые теплые отношения между родителями, появилась на свет через год после свадьбы. Именно дочери теснее всего связывали «странную пару». Младших они потеряли в младенчестве. Александре был год, Анне – два. Старшие, Мария, Екатерина и Елизавета, были погодками, росли вместе, дружили. Отец равно обожал всех трех. И если Елена Павловна считала нужным воспитывать девочек в строгой традиции немецких протестантских семей, то Михаил Павлович баловал их без всякой оглядки на требования этикета. Отношения между детьми и родителями очень напоминали те, что сложились когда-то в семье Павла Петровича и Марии Федоровны. Михаил Павлович не забыл, сколько радости приносили ему игры с отцом и как тяжела была холодная сдержанность матери.

По поводу свадьбы великой княжны Елизаветы Михайловны с герцогом Нассауским родители дали в своем роскошном дворце бал, который современники называли верхом вкуса и великолепия. Барон Корф писал: «Подобного соединения в одно прекрасное целое всех обаяний богатства, роскоши, изобретательного воображения и изящного вкуса мне никогда не случалось видеть даже при нашем блестящем дворе, и для достойного описания этого праздника надо было бы совокупить живопись с поэзиею, кисть Брюллова с пером Пушкина!»

Дочери Михаила Павловича и Елены Павловны.

Любящие родители надеялись, что жизнь дочери будет так же прекрасна, как и ее свадьба. Увы, ни соединение «всех обаяний богатства и роскоши», ни даже родительская любовь не могут стать защитой от беспощадной судьбы. Прошло чуть больше полугода, и герцогиня Нассауская Елизавета Михайловна неожиданно скончалась. Ей было 19 лет.

А через полтора года в Вене умерла великая княжна Мария Михайловна. Относительно долго (67 лет, ровно столько, сколько ее матушка) проживет лишь Екатерина Михайловна. Она выйдет замуж за герцога Георгия Мекленбург-Стрелицкого, человека весьма достойного. Даже князь Петр Долгоруков, непримиримый ненавистник Романовых, отдает ему должное: «Герцог Мекленбургский – человек умный, чрезвычайно благоразумный, с весьма добрым сердцем; человек характера честного и прямого, получил отличное воспитание, обладает обширными сведениями по разным отраслям наук. Он весьма счастлив в семейном быту; Екатерина Михайловна женщина весьма добрая и очень любит своего мужа. Герцогу приходится, правда, вести борьбу против своей тещи, Елены Павловны, несноснейшей женщины, страсть которой во все вмешиваться и всеми управлять, но он ведет эту борьбу тихо, скромно и для публики совсем незаметно, с большим тактом». Петр Владимирович изменил бы себе, если бы, решив похвалить кого-то из царского семейства, тут же, для равновесия, не осудил кого-то другого.

Екатерина Михайловна переживет любимого мужа на 18 лет. При ней Михайловский дворец уже не будет центром интеллектуальной и художественной жизни столицы, зато станет теплым семейным домом, где каждый родной человек сможет поделиться своими горестями и проблемами, найти сочувствие и добрый совет. Хозяйка дома будет дружна со своими двоюродными братьями, сыновьями Николая Павловича. Именно к ней заедут на чай перед роковым взрывом на Екатерининском канале царь-освободитель и его младший брат великий князь Михаил Николаевич. Именно она буквально на минуту задержит Михаила, чтобы задать в общем-то не слишком важный вопрос, и тем самым спасет его от страшной участи старшего брата.

Остроумная (в отца), прекрасно образованная, но слабая здоровьем Екатерина Михайловна будет украшением салона матери и предметом ее постоянных тревог и забот. У нее сложатся добрые отношения с большинством постоянных гостей Елены Павловны. Ей было всего 10 лет, когда погиб Пушкин, но она хорошо запомнила встречи с ним, а когда выросла, матушка дала ей прочитать свой альбом, в который Пушкин незадолго до смерти записал стихотворение «Полководец». Этот альбом долгие годы хранили в великокняжеской семье как святыню.

Михаил Павлович много слышал о Пушкине. И в салоне жены, и при дворе. Стихи его не интересовали абсолютно, а вот рассказы об остроумии поэта, о том, какой это блестящий собеседник, заставили искать знакомства с Пушкиным. Он признавался Елизавете Михайловне Хитрово: «По всему, что до меня доходит, я весьма желаю его узнать и особенно желаю иметь с ним продолжительный разговор». И вот знакомство состоялось. Беседы великого князя и великого поэта отличала не только острая и одновременно изящная пикировка, но и откровенность, давшая Пушкину право сказать великому князю: «Вы истинный член вашей фамилии: все Романовы – революционеры и уравнители». Михаил Павлович был задет. Но и польщен.

О дуэли Пушкина, о смертельной ране в Михайловском дворце узнали сразу. Страшную весть принес Жуковский. Он вспоминал: «Оглушенный этим известием, я побежал с лестницы, велел везти себя прямо к Пушкину. Но, проезжая мимо Михайловского дворца и зная, что граф Виельгорский находится у великой княгини (у которой тогда был концерт), велел его вызвать и сказать ему о случившемся, дабы он мог немедленно, по окончании вечера, вслед за мной приехать».

Через несколько дней после смерти Пушкина Александра Осиповна Смирнова-Россет, бывшая той зимой за границей, получила письмо из Петербурга: «Искренне оплакивают утрату Пушкина, считая его гордостью России, и у вашего верного друга, великого князя Михаила Павловича, оплакивают в такой же степени, как друзья поэта». Правда, Михаил Павлович в это время находился в Варшаве, в Петербурге была только Елена Павловна, которая проявила искреннее сострадание и предложила реальную помощь (единственная из царской семьи). Но, думается, это был как раз тот случай, когда великий князь полностью разделял позицию супруги. Более того, он откровенно усомнился в том, что единственным виновником гибели поэта был Дантес. В ответ на письмо жены, подробно рассказавшей ему о трагедии, он написал: «Не является ли это еще одним последствием происков этого любезного комитета, который хочет во все вмешиваться, все улаживать, а делает одни глупости». «Любезным комитетом» супруги иронически именовали близкий к престолу кружок великосветских интриганов.

В дни междуцарствия, случившегося в Российской империи с 19 ноября 1825 года по 14 декабря (смерть Александра I, восстание декабристов, его подавление и воцарение Николая I), великий князь Михаил Павлович оказался в положении самом нелепом и унизительном. Он единственный из братьев ничего не знал ни о решении Александра (читай: Марии Федоровны) передать трон Николаю; ни о письме Константина от 14 января 1822 года с заявлением об отречении от престола; ни о Манифесте от 16 августа 1823 года, в котором Александр сообщал, что с этого дня законным наследником является великий князь Николай Павлович. Манифест и его подписанные государем копии в глубокой тайне хранились в Государственном Совете, Правительствующем Сенате, Святейшем Синоде и в Московском Успенском соборе, где венчали на царство всех Романовых. Знали об этом несколько человек. Самые доверенные. Михаил в их число не входил. Почему? Скорее всего, из-за своей честности, прямолинейности и неприязни к любым интригам.

Он гостил в Варшаве у наместника Польши цесаревича Константина (напомню, это титул официального наследника престола), когда в Варшаву из Таганрога пришло известие о неожиданной смерти Александра I (интересно, что в Польше эту скорбную весть получили на 2 дня раньше, чем в Петербурге). В отчаянии (он искренне любил братьев, а старшего просто боготворил) Михаил бросился в столицу. Не спал, загонял лошадей… И только добравшись до Зимнего дворца, только бросившись на шею брату Николаю, чтобы хоть как-то утешить того и самому найти утешение в общем горе, узнал об интриге с престолонаследием. Рассказав, что его вынудили присягнуть Константину и что многие тоже уже присягнули, Николай попросил брата немедленно возвратиться в Варшаву и уговорить Константина приехать в Петербург и принародно лично заявить о своем отречении.

Не отдохнув и дня, Михаил отправился в Варшаву. Но на слезные просьбы брата Константин ответил решительным отказом: он уже написал письмо об отречении, остальное – не его забота. Михаил в отчаянии: он так хотел помочь Николаю, так хотел всех примирить…

Он возвращается в Петербург ранним утром 14 декабря. Оценив ситуацию, мчится в казармы гвардейцев. Сначала к конным артиллеристам, потом – к московцам (трудно представить, в каком он был состоянии, узнав, что его любимый полк оказался среди мятежников). Он собирает всех, кто отказался участвовать в восстании, и вместе с ними бросается на помощь брату; от Николая узнает, что тот вверил ему часть правительственных войск, собранных между Исаакиевским собором и Конногвардейским манежем. Великий князь вступает в командование. Его пушки направлены в сторону мятежных рот Гвардейского экипажа. Он готов защищать брата, трон, саму монархию любыми средствами. Он решительно осуждает заговорщиков. И все же… Мучает чувство вины: если бы сумел умолить, уговорить, наконец заставить Константина приехать в Петербург! Не было бы нужды проливать братскую кровь…

И великий князь делает последнюю попытку предотвратить кровопролитие: скачет на Сенатскую площадь, пытается уговорить восставших разойтись. Но там, где не помог авторитет кумира армии генерала Милорадовича, куда ему, молодому, не успевшему снискать не то что славы, просто уважения… В ответ на уговоры в него стреляют, и не кто-нибудь, а сын любимого управляющего Павловским хозяйством его матушки, безупречного, преданного царской семье Карла Ивановича Кюхельбекера! На счастье, Вильгельм Карлович стрелял хуже Каховского. А может быть, слишком волновался, к тому же был близорук. Михаилу Павловичу пришлось ретироваться.

После разгрома восстания ему было поручено участвовать в работе Следственной комиссии, в которой он представлял царствующую фамилию и был, по всеобщему мнению, «не самым сердитым и усердным» из членов судилища. Больше всего о душевных качествах великого князя Михаила говорит то, что он простил покушавшегося на него Кюхельбекера, более того, взял его под особое покровительство. Думается, один этот факт сводит на нет упреки в том, что он слишком придирчив к соблюдению формы одежды и чересчур сурово наказывает офицеров и солдат за самые ничтожные нарушения.

В нем вообще самым неожиданным образом сочетались широта и мелочность, грубость и способность к сочувствию, внешняя суровость и безграничная щедрость. Потому и отношение к нему современников, и отзывы, до нас дошедшие, часто диаметрально противоположны.

Вот несколько тому примеров. Князь Петр Владимирович Долгоруков писал: «Михаил Павлович, не имевший ни серьезного ума, ни рассудка, был, подобно братьям своим, Константину и Николаю Павловичам, человеком грубым, пошлым, ненавидел книги и умных людей и являл собою смесь азиатского хана, австрийского капрала и французского парикмахера-каламбуриста. Он являлся попеременно или тигром с ухватками настоящего мальчишки, или мальчишкой в тигровой шкуре». Это – суждение врага, видящего во всех Романовых мировое зло.

А вот мнение Федора Федоровича Вигеля, человека тоже известного своей язвительностью: «Ничего ни письменного, ни печатного он с малолетства не любил. Но при достаточном уме и живом воображении любил он играть в слова и в солдатики; каламбуры его были известны всей России. От гражданской службы имел совершенное отвращение, пренебрегал ею и полагал, что военный порядок достаточен для государственного управления».

В молодости великий князь, и правда, был поборником чисто внешнего военного порядка, армейской муштры. Александр Христофорович Бенкендорф, прекрасно зная, как император любит своего младшего брата, все-таки вынужден был жаловаться: «Начиная с некоторого времени, жалобы на мелочную требовательность и строгость Михаила Павловича возросли до такой степени, что это стало тревожным». Огорченный самодержец отвечал Бенкендорфу: «Больно читать, ей-Богу, не знаю, чем помочь, ибо ни убеждения, ни приказания, ни просьбы не помогают; что делать?» А Михаил Павлович просто не терпел, чтобы ему приказывали. Мне кажется, он скорее играл ограниченного формалиста, чем был им на самом деле: ему было обидно, что брат не допускает его к государственным делам, жаловаться не позволяла гордость, а вот изображать тупого служаку, видящего смысл жизни в армейской муштре, утрируя общее с братом увлечение не сутью, а формой… Может быть, брат поймет и даст ему настоящее дело. Это мое предположение подтверждается тем, что, занявшись организацией военных учебных заведений, великий князь прекратил донимать подчиненных мелочными придирками.

Вигель, спасибо, хотя бы не отказывает Михаилу Павловичу в уме и воображении. И оба недоброжелателя, правда, с разной интонацией, отмечают его пристрастие к каламбурам. Если кто не знает, каламбур – это шутка, основанная на комическом сходстве звучания слов, имеющих разный смысл. Сейчас каламбуров как-то не слышно, а в XIX веке они были в большой моде. Многие, как и Вигель, свидетельствуют, что каламбуры Михаила Павловича были популярны чрезвычайно. До нас дошли немногие: они обычно слишком актуальны, чтобы быть долговечными.

1829 год. Война с Турцией успешно подходит к концу. Царский двор в Москве. Маскарад в Большом театре. Николай Павлович возле царской ложи беседует с кем-то из придворных, легонько постукивая каской по ноге в такт музыке. В театр буквально врывается сияющий Михаил Павлович. В руке пакет. Прыгая через две ступеньки, несется наверх, замирает перед царственным братом. И надо же такому случиться, чтобы как раз в это мгновение пышный султан, украшавший каску государя, сорвался с нее и упал на пол. Николай этого не заметил. Зато заметил Михаил: «Султан у ног Вашего Величества!» – восклицает он, поднимая упавший султан и протягивая императору пакет с договором о победном Адрианопольском мире. По этому договору турецкий султан соглашается отдать России устье Дуная с островами и несколько крепостей на восточном берегу Черного моря, а также признает законность присоединения к Российской империи Грузии, Имеретии, Мингрелии и автономию Молдавии, Валахии, Сербии и Греции.

А вот другой случай. Середина 40-х годов. Петербург. Великий князь встречает старика-офицера в потрепанном мундире отставника и в совсем уж ветхой шляпе, останавливает: «Отчего ж у тебя такая ветхая шляпа?» «Нет денег», – отвечает отставник. Великий князь протягивает ему 25 рублей: «Это тебе на новую». Через несколько дней встречаются снова. Старик пьян, шляпа на нем другая, правда, не многим лучше прежней. Вытягивается во фрунт перед великим князем и испуганно бормочет: «Вот купил…» Михаил Павлович укоризненно произносит: «Вижу, что водку-пил».

Барон Корф проницательно замечал, что «немногие сквозь жесткую оболочку наружности Михаила Павловича умели разглядеть высокие его чувства и чистоту души».

Георгий Александрович Нелединский-Мелецкий, один из приближенных Павла I, Александра I и Николая I, писал: «Строгий формалист павловской школы, до мелочей взыскательный во всем, что касалось дисциплины и субординации, с виду суровый, угрюмый, но веселый остроумный собеседник среди родных и близких, самое же главное – человек добрейшей души, золотое сердце в железной оправе». Прорвать эту железную оправу легко удавалось с помощью остроумия и находчивости. Самое, пожалуй, яркое тому свидетельство – отношения великого князя с офицером лейб-гвардии Московского полка Константином Александровичем Булгаковым. Был он богат, блестяще образован, разнообразно талантлив (прекрасно рисовал, музицировал, пел), добр, щедр, остроумен и находчив. Свой человек в среде петербургской художественной элиты, Булгаков приятельствовал с Карлом Брюлловым, Александром Островским, Александром Даргомыжским. Известный театральный критик Баженов вспоминал: «…какая это была гениальная и вместе с тем неудавшаяся личность! Он понимал искусство, в особенности музыку, как понимают ее не многие критики, был „присным“ Глинки и, по собственному сознанию творца „Жизни за царя“, Глинка не написал ни одной строчки без совета Булгакова. Автор „Руслана“ боялся его более, чем кого бы то ни было из своих ценителей и судей». Но у этого блестящего человека была слабость: он частенько пускался в загулы. Наверняка быть бы ему разжалованным в солдаты и окончить жизнь где-нибудь на Кавказе под пулями горцев, если бы не постоянное заступничество Михаила Павловича.

Во времена царствования Николая Павловича в обычае царской семьи были прогулки по главному проспекту столицы. Глаз, как у императора, так и у его младшего брата был зоркий. За малейшую небрежность в форме, а тем более за не вполне корректное поведение любого офицера и солдата ждало немедленное и неотвратимое взыскание. Булгаков был завсегдатаем Невского проспекта. Не мудрено, что он, будучи не самым дисциплинированным, нередко попадал под горячую руку августейшего шефа своего полка. Так что если Булгакова не было видно утром на главной улице столицы, можно было безошибочно сказать: он на гауптвахте, посажен великим князем.

Однажды Булгаков шел по Невскому, на голове у него, вместо положенной фуражки, сверкала каска. Как назло, навстречу – великий князь. Подзывает офицера. Тот, отдав честь, не подходит к коляске августейшего шефа полка, а быстрым шагом идет дальше. Разъяренный Михаил Павлович приказывает кучеру догнать ослушника: «Булгаков, я тебя зову, так куда ж ты идешь!?» «На гауптвахту, Ваше Высочество!» Михаил Павлович смеется. На этот раз гауптвахта отменяется.

Но так благополучно заканчивались далеко не все проделки Булгакова. Как-то великий князь отправил его на гауптвахту на две недели, и каково же было его изумление, когда увидел арестованного в партере Мариинского театра! Выходит, караульный начальник отпустил офицера вопреки его, великого князя, указанию. Беспримерно! Михаил Павлович решает немедленно разобраться, выходит из театра, садится в сани, приказывает мчать к гауптвахте. Входит, готовый устроить разнос. И вдруг перед ним – Булгаков. Великий князь едва верит своим глазам: «Ты ведь был сейчас в балете?» – без присущей ему уверенности спрашивает он стоящего по стойке смирно офицера. «Так точно, виноват, был-с!» – «Но как ты здесь-то очутился?» – «Вы сами, Ваше Высочество, изволили меня привезти из театра». В глазах грозного генерала появилась жалобная растерянность: «Как же так?» – «Как только Ваше Высочество изволили покинуть ложу, я догадался, что вы поедете на гауптвахту. Я выбежал из театра и едва успел вскочить на запятки саней Вашего Высочества».

Михаил Павлович рассмеялся, но наказание последовало серьезное: целый месяц не бывать в театре. На первый взгляд, ничего страшного. Но Булгаков был влюблен в одну из солисток императорского балета… Через несколько дней великий князь, как всегда, смягчился – находчивость его забавляла и восхищала.

Наказывать тупого служаку – не большое удовольствие. А вот поймать на каком-то нарушении хитроумного Булгакова! Как-то Михаилу Павловичу повезло: все на том же Невском он столкнулся с Булгаковым, который был одет не по форме: у него не было шпаги. «Где шпага?» – «Виноват!» – «Садись ко мне в коляску, я отвезу тебя во дворец и вызову твоего командира. Пусть полюбуется!» Великий князь привел Булгакова в свой кабинет, переоделся, поставил шпагу в поставец и вышел, заперев проштрафившегося поручика в кабинете. Отправив курьера за командиром Московского полка, довольный собой Михаил Павлович принялся ждать, предвкушая, как будет посрамлен всегда находивший выход из самых затруднительных положений Булгаков. И вот он в сопровождении генерал-майора Штегельмана входит в свой кабинет: «Извольте полюбоваться, генерал, как ваши офицеры соблюдают форму». Штегельман окидывает взглядом своего подчиненного и не без смущения отвечает: «Он одет по форме, Ваше Высочество». Обескураженный великий князь видит: Булгаков при шпаге, как положено. «Прекрасно… Можешь идти, Булгаков». Как Михаил Павлович объяснил свой поступок удивленному командиру полка, история умалчивает. Зато известно: через несколько минут он догнал Булгакова и сказал вполне миролюбиво: «За находчивость хвалю, но шпагу мою хоть вечером верни».

Когда Булгаков, проигравшись или прокутив все, что у него было, оказывался не при деньгах, он отправлялся в Михайловский дворец. Выяснив, дома ли его благодетель, он подходил к двери великокняжеского кабинета, подсовывал под нее пустой конверт и ждал. Через несколько минут из-под двери появлялся тот же конверт, но уже с деньгами. Михаил Павлович в трудный момент помогал не только Булгакову, многим. Правда, другие получали от него деньги не столь экзотическим способом.

Вообще просить великого князя о помощи среди военных, особенно среди офицеров и солдат его любимого Московского полка, было делом обычным. После парадов и учений, во время которых Михаил Павлович бывал неизменно строг, он любил поговорить с сослуживцами. Однажды в летнем лагере под Красным Селом разговорился со старым солдатом, которому подходил срок увольнения в отставку. «Ну, что, брат, пора нам с тобой и на шабаш». —

«Да, Ваше Высочество, подошло время к отставке». – «Куда же пойдешь?» Вопрос не праздный – после двадцатипятилетней службы в армии старым солдатам зачастую было некуда идти: родители умерли, а братьям-сестрам солдат – лишняя обуза. «Да не знаю еще, Ваше Высочество». – «Ну, брат, и мне хочется на покой, да тоже не знаю, где бы местечко потеплее найти. Как посоветуешь?» – «Эх, Ваше Высочество, у купца Жукова жить хорошо. Вот бы куда!» (В 40-х годах XIX века жил в Петербурге именитый купец Василий Григорьевич Жуков. Вел он обширную торговлю табаком и был известен добротой и щедростью к своим работникам, особенно к вышедшим в отставку солдатам. – И. С.). «Пожалуй, не примет». – «Это вас-то? Как не принять? Первейшее место вам предоставит». – «Спасибо за совет, любезный товарищ. Придется, значит, поклониться Василию Григорьевичу». – «Попросите и за меня, Ваше Высочество». – «Конечно, конечно. Уж если служить, то опять вместе».

Михаил Павлович был известен тем, что слов на ветер не бросал, особенно если это касалось обещаний помочь. По его просьбе Жуков принял старого солдата на службу. Подобных историй в жизни великого князя было множество.

В конце 1848 года торжественно отмечали серебряный юбилей шефства великого князя над лейб-гвардии Московским полком. В Михайловский дворец на торжественный обед пригласили всех офицеров, когда-либо служившие в полку. Среди приглашенных был и Федор Николаевич Глинка, бывший декабрист, человек честный, неподкупный, власти никогда не льстивший. Он посвятил юбиляру стихи:

Первые куплеты этого стихотворения со временем превратились в солдатскую песню. Михаил Павлович наверняка порадовался бы, но ему об этом уже не суждено было узнать: он скончался через полгода после юбилея. Скончался внезапно и очень рано: ему шел всего пятьдесят второй год. Внезапно – для окружающих. А вот сам он встретил и тяжелую болезнь (его разбил паралич), и смерть стоически. Окружающим казалось, будто он ждал, был готов. Не исключено, что так оно и было. Дело в том, что во время Крымской войны Михаил Павлович разговорился с одним отшельником. Тот предсказал великому князю смерть дочерей, его собственную смерть, смерть императора Николая и его детей. Все сказанное о дочерях подтвердилось абсолютно. Николай переживет младшего брата, но обстоятельства его смерти будут точно такими, как предсказано. О смерти детей Николая великий князь рассказать отказался. По-видимому, это было что-то зловещее. А сам, похоже, готовился умереть тогда и так, как предсказал отшельник.

Удивительно: все внуки Екатерины Великой были здоровыми, сильными, закаленными, а жили недолго (Александр умер 48 лет, Константин – 52, Николай – 59).

Может быть, жизнь царей и великих князей только кажется такой завидно легкой?