Вы здесь

Великая сталинская империя. Расширение сталинской империи на Запад. Отвоевание исконно русских территорий (Ю. М. Фролов, 2014)

Расширение сталинской империи на Запад. Отвоевание исконно русских территорий

В начале 1930-х годов СССР открыто демонстрировал свое стремление к мирному сотрудничеству с заинтересованными в этом европейскими государствами. Причем в ходе зондирования настроений западных политиков менялись и настроения Сталина. Хотя он фактически не участвовал в активной внешнеполитической деятельности – не принимал послов, не подписывал дипломатических документов, – но без его ведома Молотов не предпринимал ни единого маломальски ответственного шага. То же касалось и Литвинова.

Уже достоверно установлено исследователями, что изначальная причина ошибок и неудач в поисках Москвой наиболее вероятных союзников заключается в субъективном, однобоком взгляде Сталина и его консервативного окружения на смысл международных отношений. Сталин видел европейские отношения через призму классовой борьбы. По этой теории выходило, что СССР находится в кольце врагов, которые не бросились на социалистическое государство лишь по причинам европейских конфронтации: Германия была политической противницей Англии и Франции. «А в самих буржуазных странах нарастает рабочее движение, растут симпатии к Советской стране. Это и сдерживает наших противников», – говорил однажды Сталин в беседе с секретарями обкомов. Но это лишь отчасти отражало истинное положение европейской шумно-интрижно-дипломатической кухни.

Сталин полностью игнорировал уже известный тогда принцип гуманистических отношений, который, в основном, и определяет политику и авторитет миролюбивого государства, каким тогда считался для трудящихся мира СССР. По отношению к Англии и Франции у вождя превалировал «синдром настороженности и отторжения»: ему все мерещилось, что они готовы создать вторую Антанту и ринуться на СССР. А лучшим союзником в противостоянии им виделась Германия, которой Сталин до 1933 года постоянно сочувствовал, как жертве «версальского сговора». Недоверие к англо-франкам усилилось после Мюнхенского сговора, раздела Чехословакии. Тут сталинские шаги напоминают метания между Сциллой и Харибдой; с одной стороны, он еще не терял надежды на возможность контактов с Парижем и Лондоном, с другой, хотя и был насторожен, но тяготел к договору с Берлином. Сталин не мог простить англичанам и французам срыва создания системы коллективной безопасности в Европе.

Как известно, своей вины в этом вопросе он упрямо не хотел признавать. 10 марта 1939 года в докладе на XVIII съезде ВКП(б) Сталин заявил, что советская сторона будет проводить политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами, соблюдая при этом осторожность и не давая провокаторам войны втянуть СССР в конфликт.

В это время в Париже и Лондоне испытали разочарование по поводу политики Гитлера, который, расчленив с ведома противников Чехию, перешел тот рубеж, за которым непосредственно лежали интересы Лондона и Парижа. Чемберлен и Деладье приняли шаги к началу переговоров с СССР. 31 марта 1939 года Чемберлен заявил в парламенте, что в случае угрозы независимости Польши и если последняя при этом окажет сопротивление, английское правительство «будет считать себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю находившуюся в ее силах помощь». Позже такое заявление сделало и французское правительство. Однако никто еще не знал, что гитлеровский удар по Польше 1 сентября 1939 года будет настолько стремительным (ее немцы оккупировали за 28 дней), что в Лондоне и Париже слишком поздно придут в себя от ошеломления и помощь будет оказывать уже некому. Гитлер же через свою агентуру делал все возможное, чтобы сорвать опасные для него «тройственные» переговоры – между Англией, Францией и СССР

А Сталин считал наиболее благоприятным договор с Германией, ему надоело пассивное сопротивление Литвинова, и тогда 3 мая 1939 года Литвинов был внезапно снят с поста наркома иностранных дел, и его место занял председатель СНК В. М. Молотов, послушно выполнявший все указания Сталина. Через годы из переписки германского посла в СССР Шуленбурга с министром иностранных дел Риббентропом стало известно, что в Берлине были весьма довольны снятием Литвинова. В советской печати появились статьи, из которых явствовало, что Москва особенно и не стремилась к серьезным переговорам с Англией и Францией. Правда, существовал советско-французский договор 1935 года, который не был денонсирован. Но по этому поводу к удивлению осведомленных западных дипломатов в июне 1939 года в «Известиях» была помещена передовая статья, сообщавшая, что «…у нас нет договоров о взаимной помощи ни с Францией, ни с Англией». Такая забывчивость в дипломатических кругах может повлечь серьезные осложнения. Есть мнение, что подобным заявлением Кремль приглашал Берлин к более активному сотрудничеству.

В мае 1939 года Сталин располагал достоверной информацией о планах Гитлера на последующие месяцы. Сталин знал, что Гитлер намеревается сокрушить и уничтожить Польшу как независимое государство. Зав. Восточным отделом МИД Германии Э. Клейст говорил, что если дело дойдет до войны, то вермахт будет действовать «жестоко и беспощадно». Уже через несколько дней об этой фразе Клейста знали в Кремле. В Берлине были уверены, что СССР сохранит нейтралитет, если Германия ринется на Польшу. Сам Гитлер, по словам того же Клейста, внимательно изучив настроения в Кремле, пришел к выводу, что «после ликвидации Польши» в германо-советских отношениях должен наступить новый благодатный этап. Гитлер планировал на ближайшие два года установить с СССР нормальные отношения, чтобы решить «германские проблемы в Европе». Что это за проблемы – прекрасно известно из курса общей истории. Гитлер также решил, что с учетом интересов СССР в эти два года не будут подвергаться нападению страны Прибалтики.

Да, действительно, по своим диктаторским настроениям Сталин был более склонен к заключению соглашений с Германией. И в Берлине это почувствовали, что видно из содержания беседы руководителя восточноевропейской референтуры экономико-политического отдела МИД Германии Ю. Шнурре с советским поверенным в делах П. А. Астаховым. В конце июня 1939 года Шнурре заявил Астахову, что, по мнению берлинского руководства, СССР и Германия едины в главном – «в своем враждебном отношении к капиталистической демократии». Германия предлагала «нейтралитет и исключение из европейского конфликта». А Риббентроп заявил Астахову, что между Германией и СССР нет неразрешимых вопросов «на всем пространстве от Черного до Балтийского моря», – и предложил подписать советско-германский протокол.

3 августа Молотов заверил посла Шуленбурга, что если будут удовлетворены все пожелания СССР, то переговоры с Англией и Францией будут прекращены. В германской прессе после этого словесного соглашения тут же были прекращены нападки на СССР, большевизм и даже на Коминтерн, который именовался не иначе, как «бандитское международное гнездо большевизма». Выражение резкое, но отражает суть Коминтерна. Немцы начали усердно доказывать Москве, что они тоже «социалисты», но с национальным уклоном, и выступают «против капитализма».

14 августа Астахов передал Шнурре согласие Сталина «не только обсудить экономические отношения, но и установить сотрудничество по линии прессы и культуры, а также рассмотреть польскую проблему…» Последняя фраза дает все основания считать, что именно таким образом окончательно созрел в Кремле план «освободительного похода на Западную Украину и Западную Белоруссию», то есть план предательского раздела Польши в нарушение всех международных законов.

С этого момента подготовка пакта пошла стремительными темпами с обеих сторон. 19 августа уже было подписано советско-германское торговое соглашение. Гитлер направил Сталину личное послание, в котором предлагал «не позднее 22–23 августа» принять Риббентропа, «наделенного широкими полномочиями». Сталин назначил для встречи 23 августа. Так судьба советско-англо-французских переговоров была предрешена.

Итак, в ночь с 23 на 24 августа сговор между двумя диктаторами свершился. На банкете в честь подписания пакта Сталин вдруг произнес заздравную речь в честь фюрера, а Риббентроп 28 сентября, ведя переговоры о границах между СССР и Германией, скажет, что в Кремле «он себя чувствует как среди старых товарищей по партии». Думается, что в тот момент Риббентроп не лицемерил, а действительно почувствовал атмосферу определенного родства между большевистской и фашистской диктатурами.

В ночь подписания договора 23 августа и секретного протокола Сталин, по свидетельству близкого окружения, был оживленнее, чем обычно, настроение его приподнялось. В разговоре с Риббентропом вождь ВКП(б) согласился с мнением, будто Антикоминтерновский пакт (союз Германии, Италии и Японии) направлен не против СССР, а против западных держав. Сталину казалось, что он одержал большую победу над дипломатией Англии, к которой он относился с большим предубеждением. Прощаясь с Риббентропом, Сталин буквально сказал ему следующее: «Советское правительство принимает новый договор очень близко к сердцу. Вы можете положиться на мое честное слово. Советский Союз не подведет своего партнера». Некоторые авторы полагают, что договор с Германией стал возможен благодаря тому, что ранее – 30 сентября 1938 года – Чемберлен перед отъездом из Мюнхена подписал англо-германскую декларацию, а 6 декабря была подписана германо-французская декларация. Но правомочности и политического равновесия между пактом и декларациями нет: декларации говорят о незыблемости государственных границ, а пакт тайно от Европы решал судьбы народов от Баренцева до Черного моря.

Тогда же, в роковую для Польши ночь 23 августа, тайно была обозначена новая граница СССР: по рекам Тисса – Нарев – Буг– Висла и Сан до ее истоков. Причем Сталин лично провел эту линию на карте. 1 сентября 1939 года немцы атаковали Польшу, однако СССР не спешил вводить свои войска до заранее оговоренной линии продвижения. Из секретных документов следует, что посол Шуленбург 10 сентября сообщил в Берлин, что в Кремле ждут дальнейшего продвижения германских частей в глубь Польши, чтобы подготовить общественное мнение советских граждан к акции вторжения в Польшу Красной Армии – под видом предотвращения угрозы. Это пояснение Шуленбурга дал Молотов. И тут советские идеологи Кремля не ошиблись: большинство советского народа с одобрением встретило освободительный поход Красной Армии на территорию Польши, т е. в Западные Белоруссию и Украину.

Однако Советский союз и Германию «толкнули в объятия друг другу не только политические, но и экономические обстоятельства, в которых оказались к 1939 году Германия и СССР: обе стороны искали максимальную финансовую и техническую выгоду. И тут нельзя разграничивать политические и военно-технические интересы Сталина, как это делали на основе двух советско-германских соглашений многие историки прошлых лет. Здесь, невзирая на хронологическую последовательность торгово-коммерческого (19 августа 1939 года) и политического договоров (23 августа), один пакт вытекает из другого.

Так, Сталин задумал серьезнейшим образом усилить мощь сухопутных войск и флота. Для этого требовалось много промышленного оборудования. После прихода Гитлера к власти импорт оборудования из Германии в СССР упал с 46 % в 1932 году до 4,7 % в 1938 году. Наладились поставки в СССР из Англии – 16 % и США – 26 %. Но к 1939 году стало понятно, что на англо-американскую помощь слишком рассчитывать не приходится. Сталин сделал ставку на немецкую промышленность, которая хотя и была загружена собственными военными заказами, но остро нуждалась в советском сырье, и в итоге Германия согласилась на условия CCCР.

Насколько значительными были стратегические амбиции Сталина в мировом масштабе, можно судить по планам развития военно-морского флота, которые много раз корректировались. Программа эта была подтверждена после заключения пакта Молотова – Риббентропа. Даже в сокращенном варианте она предусматривала до 1947 года строительство 15 линейных кораблей, 69 линейных крейсеров, 2 авианосцев, 28 крейсеров, 243 миноносцев, 370 торпедных катеров и более 400 подводных лодок! Нарком судостроения Тевосян активно принялся за переговоры в Берлине. По тем временам планы Сталина на флоте были грандиозными и даже фантастическими, но они определяли будущую мировую стратегию CCCР, основанную на гонке вооружений.

Выполнить советско-германские хозяйственные отношения планировалось в несколько этапов – на конец 1941 года, весну 1942 года и даже 1943 год. То есть Сталин рассчитывал, что, пока немцы не получат за заказы русское сырье и золото, они не начнут войну. И тут он жестоко ошибся. Но это тема другого, достаточно глубокого и обширного анализа…

Скажем лишь несколько подробнее об обмене сырьем между СССР и Германией, Эта сталинская записка от руки датирована 11 октября 1941 года, но поскольку тогда СССР уже воевал с фашистами, то понятно, что подготовлена она много раньше – в период развития торговых отношений, так что дата – это пометка секретариата.

Итак, Сталин пишет:

«У Германии не хватает:

1) марганца (хорошего – грузинского)

2) хрома

3) меди (которую отчасти заменяет цинком)

4) олова

5) никеля

6) ванадия

7) молибдена

8) вольфрама.

У Германии много и можно у нее купить:

1) цинк

2) магний (для авиапром.)

(АП РФ, ф. 45, oп. 1, д. 28, л. 93)».


Записка приведена с сохранением формы и орфографии написания. Из того, сколько ценных металлов требовалось Германии для военного производства, можно заключить, насколько важен был Гитлеру союз с Москвой хотя бы на два года – до тех пор, пока не будет произведено достаточное количество танков, самолетов, радиотехнических приборов для нападения на Советский Союз. В соответствии с кредитно-торговым соглашением от 19 августа 1939 года, предусматривалось с ходу разместить в Германии заказов сроком на два года в счет кредитов на 200 млн марок и поставки советских товаров на сумму 180 млн марок.

Заключая эти промышленные соглашения, Сталин, оказывается, знал мнение полпреда в Берлине А. Ф. Мерекалова, который точно так же, как и Литвинов, считал чрезвычайно опасным слишком близкое сотрудничество с Германией – хотя бы в плане подрыва авторитета СССР на международной арене. Вызванный для отчета в НКИД в конце апреля 1939 года, Мерекалов был 21 апреля заслушан на заседании Политбюро. Он сказал, что имеет данные о подготовке рейха к нападению на СССР через 2–3 года.

Полпред с таким пессимистическим настроением явно не годился для проведения с немцами сталинской политики «китайских реверансов», потому Сталин оставил его в Москве. Вождь не любил, когда кто-то не соглашался с его точкой зрения, тем более по кардинальным внутри– или внешнеполитическим вопросам. С другой стороны, как известно, по «германскому вопросу» весной 1939 года он часто советовался с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым. Но эти люди при всех своих внутренних возможных сомнениях вслух всегда поддерживали Сталина, и это укрепляло уверенность диктатора в своей правоте.

Об исторической драме Польши и последствиях для СССР сговора с Гитлером свидетельствовало и несколько противоречивое донесение от разведуправления Генштаба Красной Армии, полученное 8 мая 1939 года от резидентуры советской разведки в Варшаве: «По сведениям, полученным из немецких дипломатических кругов в Польше, Риббентроп 2 мая сообщил Клейсту: «Германия готовит теперь большой военный удар против Польши. Этот удар будет проведен в июле или августе с такой быстротой и беспощадностью, с которой было произведено уничтожение испанского города Герника…» (АП РФ, оп. 1, д. 454, л. 106–108).

Далее в донесении говорилось, что Волошин (глава автономного правительства Карпатской Украины, существовавшего с октября 1938 года по март 1939 года) и Реваи (министр автономного правительства Карпатской Украины) «сговорятся, чтобы в рамках венгерского государства учредить для Карпатской Украины автономию широкого размера… и пошлют на Польскую Украину оружие, снаряжение, а также хорошо организованные формирования сечевиков».

Понятно, что СССР и Германия были в курсе подготовки украинского националистического восстания в Польше в момент удара Гитлера. И под конец донесения в противовес сказанному высказывалось мнение, что «Военные акции против Польши непосредственно не противостоят…»

Сталин написал на шифровке, что она «противоречива и маловероятна…». В чем маловероятная – в подготовке националистического восстания в Польше, чтобы дать повод СССР «пойти освобождать угнетенных братьев-украинцев», или противоречивая в желании и одновременной неторопливости Германии при планировании нападения на Польшу? Ясно было одно: немцы не промедлят с разгромом Польши, как только заручатся нейтралитетом СССР. И Сталин это прекрасно понимал, просто не мог не понимать. На заключение пакта он шел не только с предвидением катастрофических последствий, но и со своими видами на судьбы Речи Посполитой.

Настал момент процитировать второй пункт «Секретного дополнительного протокола», подписанного в дополнение к пакту 23 августа 1939 года: «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского Государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана. Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического развития». А дальнейшее развитие событий 28 сентября 1939 года показало, что Польша, как независимое государство, по решению Сталина и Гитлера, прекратила существование на 6 долгих лет. Если бы большевики и фашисты не столкнулись на полях сражений, то не известно, когда бы вообще возродилась Польша: германо-большевистское нашествие на нее могло оказаться губительнее татаро-монгольского.

Августовские документы 1939 года, хранившиеся столько лет в секрете, завершаются пространной записью германского посла Шуленбурга, в конце которой значится: «В заключение министр иностранных дел Германии подчеркнул твердую решимость фюрера в короткий срок так или иначе разрешить польский вопрос. Германская армия выступила в поход». Эту фразу можно расценивать как официальное уведомление о начале Второй мировой войны. Этот документ 29 августа 1939 года был вручен в Берлине советскому поверенному в делах. В Москве в изложении его получили 30 августа в 2 часа 30 минут. Но фраза «Германская армия выступила в поход» в изложении отсутствует. Однако для Сталина факт нападения на Польшу не был ошеломляющим и поразительным, что следует из второго пункта «Секретного дополнительного протокола», где судьба Польши уже была предрешена…

Помимо других спорных моментов, долгие годы скрывавшихся неосталинистами, апологеты КПСС заверяли, что Сталин единолично не принимал важнейших решений, а всегда обсуждал их на заседании Политбюро. Этим самым со Сталина снимается если не вся, что часть ответственности за многие его преступные решения против советского народа и международного права.

Судя по протоколам, в период политического кризиса августа 1939 года Политбюро собиралось всего дважды: 11 и 16 августа. Но в записях доверенных секретарей Сталина (Исторический архив, 1995,? 5–6, с. 48) отмечено, что члены Политбюро были у вождя 10 августа, 11-го его посетили для беседы только Ворошилов и Молотов, 16-го – Молотов, Берия, Деканозов, 19-го – Молотов, Микоян, Горкин, в тот же день – Молотов и Шкварцев. Визиты завнаркома иностранных дел Деканозова и будущего полпреда в Германии Шкварцева говорят о том, что Сталин с ними говорил об отношениях с гитлеровским правительством. Не забудем, что в записях секретарей не фиксировались встречи Сталина с доверенным окружением на его Кунцевской даче. Иными словами, большинство членов Политбюро не были посвящены в тайные замыслы Сталина заключить пакт с Германией. Есть даже свидетельства, что многие члены Политбюро о подписании пакта узнали на следующий день – 24 августа. Значит, фактами подтверждается, что диктатор вершил свою политику в окружении строго доверенных лиц. Важнейшие документы пакта обрабатывались и правились только Молотовым и Сталиным: на проектах и черновиках остались их пометки.

Практическую реализацию пункта пакта по захвату и разделу Польши начал Гитлер 1 сентября 1939 года. Сталин рассчитывал, что война будет затяжной, что поляки проявят стойкость и ослабят Германию. Да, поляки держались героически, но уже то, что 80 % их артиллерии имело конную тягу, говорит о многократном техническом превосходстве немцев.

2 сентября состоялось последнее заседание сейма II Речи Посполитой, на котором председатель Украинского народно-демократического объединения (УНДО), вице-маршал сейма, посол В. Мудрый и посол С. Скрыпник обнародовали заявление, в котором «заверили польский парламент, что украинский народ выполнит свой гражданский долг в отношении Польши». Тогда патриоты Польши еще верили в возможность спасения страны. Но они знали и о дружественном пакте между большевиками и немцами…

7 сентября 1939 года Сталин в беседе с генсеком исполкома Коминтерна Г. Димитровым дал свое видение войны и заявил, что «война идет между двумя группами капиталистических стран (между бедными и богатыми сырьем) за передел мира, за господство над миром». Но Польша с 1933 года, когда в Германии начал укрепляться фашизм, меньше всего думала о мировом или европейском господстве. Сталин сказал Димитрову, имея в виду столкновение Германии с Польшей: «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии было бы расшатано положение богатейших капиталистических стран, в особенности Англии. Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему».

В этой же беседе Сталин охарактеризовал Польшу, как фашистское государство и намекнул на возможность расширения СССР за счет польской территории: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы – одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население?»

Сталин не мог забыть и простить полякам их многолетнюю подрывную деятельность против западных областей CCCР, помнил о военной организации ПОВ, давшей повод для многочисленных репрессий среди военных Украины и Белоруссии. Помнил о неудачной польской кампании 1920 года. Об этом вскользь он, намеком сказал Ворошилову, когда Польша была разгромлена Гитлером: «Вот и решили польский вопрос, за который брались в 20 м году».

В соответствии с советско-германскими договоренностями Красная Армия 17 сентября вторглась в Польшу и начала занимать восточные части страны – Западную Украину и Западную Белоруссию. В тот же день польскому послу в Москве была вручена нота Советского правительства, в которой отмечались самые благие намерения – совсем не те, о которых Сталин доверительно говорил Димитрову 10 дней назад: «Советское правительство не может безразлично относиться к тому, что единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошены на произвол судьбы, остались беззащитными. Советское правительство считает своим священным долгом подать руку помощи своим братьям-украинцам, братьям-белорусам».

Эти во многом фарисейские строки в устах коммунистических правителей на долгие годы стали программными для идеологов, рассуждающих о гуманизме Советской власти и о ее жертвенной готовности помочь братским народам. Совсем иначе бы эти слова звучали в устах самих воссоединяющихся братьев. Отметим, что тогда украинцы на обоих берегах реки Збруч, украинская эмиграция в своем большинстве встретили акт Советского правительства как справедливый, в интересах украинского и белорусского народов. Бедное крестьянство и трудящиеся – особенно Галичины – действительно встретили советских солдат и офицеров хлебом-солью, поскольку верили, что с приходом Советской власти начнется для них лучшая жизнь.


Женщины на демонстрации в честь присоединения Западной Белоруссии к СССР


Однако не все разделяли эти надежды – особенно интеллигенция, знакомая со своими коллегами, которые в конце 1920-х – начале 1930-х годов уехали на Большую Украину и сгинули во время репрессий как «шпионы, националисты, враги народа». Репрессированные тоже уезжали с надеждой «строить новую жизнь».

Нота Советского правительства польскому послу взбесила Риббентропа и Гитлера. По заявлению СССР выходило, что большевики, введя войска в Польшу, выполнили миротворческую миссию, а вовсе не были агрессорами. Когда красноармейские батальоны перешли польскую границу, рухнули надежды украинских националистов (в частности, Андрея Мельника, ставшего лидером ОУН после убийства чекистами в Роттердаме Евгения Коновальца) на создание в Западной Украине если не независимого государства, то, по крайней мере, под протекторатом Германии. А ведь Мельник настолько поверил 15 сентября в Вене заверениям адмирала Канариса, что начал составлять список лидеров будущего украинского националистического правительства. Но рокот советских военных грузовиков в долинах Закарпатья развеял иллюзии Мельника и других. Большевистская реальность вскоре оказалась намного страшнее, чем предполагали националисты,

«Братья, мы объединились, чтобы вместе страдать под большевистским террором и духовным сопротивлением приближать час нашего освобождения», – говорилось в одной антисоветской листовке, написанной в довольно мягких тонах и разбросанной во Львове в начале октября 1939 года.

Советское правительство объяснило свою миротворческую ноту тем, что с 1932 года между Польшей и СССР существовал договор о ненападении, который в 1939 году был продлен до 1945 года. Так что у СССР не было дипломатического выхода и пришлось в прессе открыто осудить германскую агрессию против Польши и объяснить ввод советских войск миротворческими мотивами, стремлением подальше отодвинуть государственную границу СССР, чтобы обезопаситься от Германии. Но чтобы не обострять отношений с Гитлером, Кремль через несколько дней приказал советской прессе «прекратить бичевать фашистских захватчиков» и по возможности обходить эту тему стороной.

Тем не менее, по международным законам вышло, что СССР все же нарушил договор с Польшей и оказал немцам помощь, хотя вводил войска для защиты украинцев и белорусов. Вводил-то он их без ведома правительства и сейма Польши.

Важно вспомнить, как в статистическом исчислении происходило советское «вторжение-освобождение» – как его потом иронически назвали западные украинцы, поняв, что заблуждались в гуманизме кремлевских властей.

Польская армия была деморализована и на востоке страны не укомплектована, поскольку там проводилась мобилизация. Против ослабленных, почти небоеспособных сил под руководством командарма 1го ранга С. Тимошенко было выдвинуто 67 стрелковых и кавалерийских дивизий, 18 танковых бригад, 11 артполков. На обоих фронтах – Украинском и Белорусском – были задействованы более 600 тысяч советских солдат и офицеров, около 4 тысяч танков, более 5,5 тысячи пушек и 2 тысячи самолетов. Некоторые украинские современные историки не без оснований считают, что такое массированное вторжение можно считать необъявленной войной, вероломством. «С формальной точки зрения, – подчеркивает историк П. Брицкий, – это была война, где были бои, убитые и военнопленные».

Польские войска при всей их слабосильности оказали сопротивление столь «неожиданному освобождению», поскольку расценили его как вторжение. Однако сопротивление поляков не было единодушным, не все части вступили в бой с Советами. Было много пленных. О военных действиях недвусмысленно говорилось и в докладе Молотова 31 октября 1939 года на сессии Верховного Совета: «…Оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны немецкой армии, а потом Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора». Молотов также признал, что «наши воинские части кое-где имели серьезные столкновения с польским войском». По словам Молотова, потери Красной Армии в этом «освободительном походе» составили 737 убитых и 1962 раненых. По армейским донесениям, в плен были взяты 230 тысяч польских военных. Примечательно, что рядовые и унтер-офицеры, а также украинцы и белорусы, служившие в Войске Польском, были освобождены. Но более 25 тысяч польских офицеров были отправлены в концлагеря и расстреляны в 1940 году. Об этой трагедии будет рассказано в отдельной главе.

Немецкие и советские войска встретились до капитуляции Варшавы. По достоверным источникам, в знак совместной дружбы завоеватели Польши устроили парады войск в Бресте, Гродно, Пинске, Перемышле.

После захвата польской территории до оговоренных с Германией рубежей коммунисты первым делом занялись идеологической обработкой населения, не знавшего, что такое Советская власть. Достаточно почитать первые номера открытой львовской газеты «Вiльна Украина», чтобы понять пропагандистский настрой новой власти. Идеологи, всячески используя весь арсенал советской прессы, стремились показать положительные изменения на «освобожденной» территории. Заголовки «Безработные получили работу», «Рабочие железнодорожных мастерских осуществляют контроль над производством», «Хлеб для трудящихся Львова», «Установлена телефонная связь» – говорят сами за себя. Заметим, что и при поляках настоящие труженики Львовщины не сидели без хлеба, и телефон в городе давно был.

На западноукраинские земли потянулись работать интеллигенты из Надднепрянской Украины, поскольку своих кадров на новых территориях не хватало. Это была в своей основе украинская интеллигенция, многие выходцы из которой имели родственные корни в этих землях. Если до 1939 года здесь было 139 украиноязычных школ, то в 1940 году уже более 6 тысяч. И это было действительно одним из положительных явлений объединения двух Украин. Жаль, что временным явлением: после войны началась постепенная негласная русификация этих областей. Активное проявление украинских традиций представлялось как национализм, враждебный Советской власти.

Но это будет потом, а пока, в предвоенные годы, на присоединенных землях хватало других бед и горя. В частности, историк Орест Субтельный справедливо подчеркивает, что «поведение многочисленных советских чиновников, которые потоком плыли в Западную Украину, мало что сделало для обеливания образа нового режима. Привыкшие к «пролетарским методам» работы, они часто шокировали западников примитивностью и грубостью, которые были не к лицу носителям «передового социалистического строя». Хамовитые чиновники-деспоты мало заботились о том, как они выглядят в глазах западно-украинцев, поскольку вскоре после воссоединения земель были распущены все украинские политические партии, прекращена деятельность «Просвiти», а потом начались и массовые аресты с депортациями. Это происходило одновременно с улучшением медицинского обслуживания в сельских районах, с открытием украинских театров – под контролем коммунистических цензоров.

Народу вскоре пришлось распрощаться с мечтой о самоуправлении, о выдвижении на крупные руководящие посты своих земляков.

Новая власть на руководство «сажала проверенных партийцев» – в основном русскоязычных, что задевало национальные чувства и гордость истинных украинцев. Еще жестче дело обстояло с укомплектованием органов НКВД новообразованных областей (а их было шесть) и уездов,

6 ноября 1939 года вышли приказы НКВД СССР об организации органов Западной Украины, а также территориальной и железнодорожной милиции. Только в течение первой декады ноября 1939 года были присланы 400 человек – выпускников Ленинградского, Саратовского, Смоленского, Рязанского, Новочеркасского и других училищ НКВД. Эти кадры не знали языка и местных традиций, не имели практического опыта, что привело к нарушению даже советских жестких законов того времени и самоуправству. Так коренное население стало воспринимать Советы как колониальную власть и звать «москалями» и «совитами» не только чиновников, но и незначительную часть русскоязычного населения.

«Освоение Советами» западноукраинских земель явилось повторением событий, которые пережила Надднепрянская Украина в конце 20-х годов. Уже в начале 1940 года были организованы первые коллективные хозяйства (колхозы) в селах Сороцкое. Глещава, Ивановка, Застиночье и других. «Околхознивание» происходило насильно, что тоже не способствовало упрочению позиций коммунистов. Население относилось к власти с недоверием, в народе росли ропот и недовольство. У людей отбирали не только землю, полученную ими год назад, но и прародительскую, наследственную.

Для крестьян Западной Украины собственность на землю была традиционной особенностью их бытия. И тут вдруг рушили весь их уклад жизни. Органы НКВД насаждали среди запуганных доносительские настроения, чувство продажности, угодничества, что породило в народе мнение о саморазделении на «продавшихся москалям» и на «истинных украинцев». Это негласное деление по взглядам на власть привело в годы гитлеровской оккупации к росту отрядов ОУН и УПА, к переходу на сторону немцев тысяч оскорбленных и униженных Советской властью людей.

В период «околхознивания», с 10 февраля 1940 года начались массовые депортации из западных областей в северные регионы европейской части CCCР в Сибирь и Казахстан. До 10 апреля были вывезены 220 тысяч человек. Но людей высылали и раньше. Так, на 13 февраля в общем из западных областей Украины были депортированы 17206 семей (89062 человека, из них из Львовской области – 20966 человек, Волынской – 8858, Дрогобычской – 10593, Тернопольской – 31640, Ривненской ~ 7922, Станиславской – 9083), оставлены временно из-за болезней – 1457 человек, отсутствовали при проведении выселения – 2152, переехали в другие районы до начала выселения – 690, спрятались – 690, убежали – 34.

Второй кошмарный этап депортации начался 13 апреля 1940 года. Он охватил 320 тысяч человек. Некоторые отчаявшиеся отцы семейств уходили в леса: началось вооруженное сопротивление установлению Советской власти и методам ее правления. Это использовали ультранационалисты, работавшие на германскую разведку. В связи с этим с 13 мая в западных областях Украины и Белоруссии начали создаваться отделы по борьбе с бандитизмом.

23—30 июня Красная Армия вступила в Бессарабию и Северную Буковину. И сразу же начался третий этап депортаций, охвативший 240 тысяч человек. А еще ранее, для подавления недовольства, в декабре 1939 года на западноукраинской территории было создано 19 общих тюрем и одна внутренняя тюрьма. Прошло совсем немного времени, и народ в полуобезлюдевших селах пожалел, что 22 октября 1939 года голосовал за блок коммунистов и беспартийных (93 % голосов), созданный по заранее подготовленным спискам из верных коммунистов и чиновников Советской власти.

И все же объединение Украины в 1939 году имело при всех бедах положительное значение.

Истинные национальные силы, не покорившиеся сталинизму, чувствовали от единения нации прилив духа в противостоянии тоталитарной системе. Это, в частности, относится к украинским диссидентам и эмигрантам, которые борьбой за сохранение традиций и культуры, украинского языка тоже приблизили день настоящей независимости Украины. Демократической единой Украины. Бесспорно, украинцам в наследство от прошлых времен досталось деление на «западников», которые считают себя истинными носителями украинского духа, и на «восточников», впитавших часть русскоязычной культуры. И сейчас немало горячих голов из политических амбиций растравляют эту рану, так долго бередившую народ. Но в таком случае они выступают крушителями так трудно доставшегося единства нации. Оно – в поисках взаимопонимания, в сохранении и продолжении культурного наследия, а не во взаимных распрях и упреках.

* * *

В «Секретном дополнительном протоколе», подписанном 23 августа 1939 года, в самом первом пункте Гитлер со Сталиным за спиной правительств Эстонии, Латвии и Литвы решили судьбы этих стран и народов. Дословно этот пункт сформулирован однозначно и следующим образом: «В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами».

В отношении прибалтийских стран можно сказать, что в предвоенный период они строили политику своей независимости на основе противоречий между пограничным большевистским СССР и Польшей, между Германией и СССР, между Англией, Францией и Германией и между Англией, Францией и СССР. Вот такой тугой политический узел затянулся в Европе к 1937–1939 годам. Но когда в прибалтийских буржуазных государствах стало известно о советско-германском пакте, там, не зная о содержании секретного протокола и других дополнений, вполне обоснованно забеспокоились.

В этой связи для «видимого успокоения соседей» полпред в Риге И. С. Зотов сообщил в НКИД так, чтобы эта информация стала известной латвийскому правительству, а через них в Таллине и Вильнюсе: «Приезд Риббентропа в Москву и заключение пакта вначале вызвали настороженность во всех кругах, чувствовались нотки боязни существования сделки СССР и Германии… Враги СССР и мира, пользуясь тем, что имеется благоприятная почва, начали распространять слухи о предполагающемся разделе Польши и стран Прибалтики между СССР и Германией».

По поручению Сталина, 31 августа Председатель Совнаркома и нарком иностранных дел в одном лице В. М. Молотов выступил на внеочередной сессии Верховного Совета с речью, в которой резко отрицал наличие каких-либо договоренностей с Германией о разделении сфер влияния. Эти заверения, по свидетельству советских послов в Прибалтике, внесли некоторое успокоение в общество и политические круги.

Так какие же политические виды на страны Прибалтики имел Сталин на самом деле? После заключения пакта Германия на некоторое время прекратила угрожать СССР и его интересам в Прибалтике. Зато политику Англии и Франции в этом отношении трудно было предсказать. Потому Сталин решил пока ограничиться заключением с Эстонией, Литвой и Латвией договоров о взаимопомощи, предусматривающих ввод на их территорию советских войск, и при этом сохранить находящиеся там режимы. Оставалось навязать эти договоры прибалтам. «Отработка» идеи на практике началась с 24 сентября 1939 года, когда в Москву прибыла для подписания торгового соглашения эстонская правительственная делегация во главе с министром иностранных дел К. Сельтером. В первый же день, учитывая политическую, и тем более военную слабость Эстонии перед СССР, делегации без особых церемоний были вручены для ознакомления проекты пакта и протокола. В дополнение ко всему Молотов со всем миролюбием, на которое был способен, однозначно заявил ошеломленному Сельтеру: «Если вы не хотите заключать с нами пакт о взаимопомощи, то нам придется использовать для своей безопасности другие пути, может быть, более крутые, более сложные. Прошу вас, не вынуждайте нас применять по отношению к Эстонии силу».

Даа, это был верх дипломатической «тонкости» советской политики, а точнее – верх хамства и явный диктат с позиции силы. По мнению современных исследователей вопроса, СССР тогда ничего и никто не угрожал со стороны прибалтов, в этом смысле Молотов явно лгал в глаза членам делегации. Для давления на Эстонию Москва использовала инциденты, которые можно было трактовать поразному, особенно в провокационных целях. Например, еще 19 сентября Молотов сделал представление эстонскому посланнику по поводу побега из Таллинского порта «при попустительстве властей» интернированной польской подводной лодки. 28 сентября в «Правде» появилось возмущенное заявление ТАСС о потоплении в Нарвском заливе неизвестной подводной лодкой советского торгового судна «Металлист».

В обоих случаях Эстония протестовала и не брала на себя ответственность за случившееся. Для психологического давления на власти и население над Эстонией совершались полеты советских бомбардировщиков. Подкрепляя угрозу Молотова, 26 сентября Ворошилов отдал приказ: «Немедленно приступить к сосредоточению сил на эстонолатвийской границе и закончить таковое к 29 сентября 1939 года». А Ленинградскому округу предписывалось «нанести мощный и решительный удар по эстонским войскам». В случае выступления латышей на помощь эстонцам предусматривалось выделить с советской стороны «одну танковую бригаду и 25ю кавдивизию в направлении Валк – Рига, 7й армии быстрым и решительным ударом по обоим берегам реки Двины (Даугавы) наступать в общем направлении на Ригу».

Однако переговоры, если таковыми назвать принудительное подписание Эстонией пакта, состоялись, и до вооруженного конфликта не дошло. Пакт был подписан 28 сентября. В нем лицемерно говорилось, что в «интересах обеспечения спокойствия внутри Эстонии» СССР может там держать «наземные и воздушные вооруженные силы численностью не более 35 тысяч человек…» Обе стороны брали на себя обязательство оказывать друг другу всяческую помощь, в том числе и военную. Эстонское правительство обеспечивало за СССР право аренды военно-морских баз и аэродромов на островах Сааремаа, Хийумаа и в городе Палдиски. Это была медвежья услуга, оказанная СССР Эстонии, а в сущности – оккупация с вынужденного согласия эстонского правительства, которое не оказало сопротивления Советам ради спасения своего небольшого народа. «Уладив вопрос с Эстонией», Москва тут же предложила Латвии обсудить состояние двусторонних отношений. Кабинет К. Ульманиса проанализировал резко изменившуюся к Прибалтике обстановку в связи с советско-германским пактом и пришел к выводу о заключении пакта с грозным СССР. Это было своего рода «территориальное пожирание» Прибалтики Советами. Однако Ульманис пытался «выторговать» у Москвы послабления по части количества размещаемых на территории Латвии советских войск. Ульманис определил новый курс своего правительства как «политику на время войны в Европе». Иного выхода у него не было, как и у эстонского правительства. 2 октября на переговорах в Кремле лично Сталин иезуитски заявил латвийской делегации и министру иностранных дел В. Мунтерсу: «Ни вашу конституцию, ни органов, ни министерств, ни внешнюю и финансовую политику, ни экономическую систему мы затрагивать не станем. Наши требования возникли в связи с войной Германии с Англией и Францией».

Как Сталин «не затронул» латвийскую конституцию, мы узнаем несколько позже. А на переговорах латыши были куда строптивее эстонцев, стараясь сделать угрожавшей Москве как можно меньше уступок. Молотов же, говоря о возможности «большой европейской войны», сказал, что «нейтральные прибалтийские государства – это слишком ненадежно». Сталин, напирая на латышей, открыто сказал по поводу советско-германского пакта: «Я вам скажу прямо – раздел сфер влияний состоялся». Тем самым он признал лживость недавних «успокоительных» заявлений в прессе для прибалтов. Сопротивляясь, министр иностранных дел В. Мунтерс выдвинул проблему: «У общественности должно сложиться впечатление, что это дружественный шаг, а не навязанное бремя, которое приведет к господству». Мунтерс проявил себя как патриот Латвии, стремящийся предотвратить кровопролитие и одновременно намекнуть CCCР, что народ Латвии будет крайне недоволен таким навязанным договором. Как вели себя латыши в годы войны и после нее, мы знаем из хроники борьбы «лесных братьев» против Советской власти. Под конец латыши заявили, что у них достаточно вооруженных сил, чтобы прикрыть и себя, и СССР со стороны Балтики.

Армия их насчитывала в мирное время около 20 тысяч человек. Тем самым Мунтерс противился размещению советских войск в свободолюбивой Латвии.

Сталин же от намеков на силу перешел к диктаторской конкретике: «Вы полагаете, что мы вас хотим захватить. Мы могли бы это сделать прямо сейчас, но мы этого не делаем». Диктатор стремился соблюсти свое и так подмоченное «политическое реноме» в Европе, обставить колонизацию Прибалтики, как мирный союз о взаимопомощи. И вот, наконец, он сказал историческую фразу, свидетельствующую, что он уже осенью 1939 года, несмотря на пакт с немцами, предвидел неминуемое столкновение с ними. Он не знал только времени. «Немцы могут напасть. Нам загодя надо готовиться. Другие, кто не был готов, за это поплатились».

Эта фраза полностью разбивает доводы неосталинских историков, оправдывающих неудачи и потери первых месяцев Отечественной войны тем, что Сталин якобы верил в силу пакта и не допускал вероломного нападения фашистов. Допускал, только не знал точных сроков гитлеровской масштабной атаки на СССР. Далее Сталин убеждал, что советские гарнизоны в Латвии могут быть надежной превентивной силой против гитлеровцев, которые наверняка ринутся и со стороны Балтики, о полном господстве над которой они так давно мечтали. После жарких споров (и это – не преувеличение!) 5 октября 1939 года договор был подписан.

Когда дело коснулось Литвы, то тут были задеты германские интересы, оговоренные в пакте. 25 сентября Сталин предложил германскому послу Ф. фон Шуленбургу обмен «германской» Литвы на «советское» Люблинское воеводство и часть Варшавского воеводства. Это уже был самый наглый, беззастенчивый торг, причем Сталин торговал литовской территорией. Постыднее ничего нельзя представить для Советского правительства, распинавшегося тогда на весь мир о защите прав трудящихся целых народов, рассуждавшего о единстве каждой национальности. И самое печальное, что в этом гнусном деле главную роль играл Сталин. Предложение было принято немцами и зафиксировано в секретном протоколе, прилагавшемся к договору «О дружбе и границе». Границы, как видим, Сталин и Гитлер кроили по собственному усмотрению в полном смысле слова.

30 сентября Молотов через литовского посла предложил Вильнюсу направить в Москву полномочного представителя по вопросам советско-литовских отношений. 3 октября министр иностранных дел Литвы Ю. Урбшис был уже в Москве. Обратите внимание – Литва «прибиралась» Сталиным к рукам одновременно с решением латышского вопроса. 3 октября – в один день! – Сталин и Молотов встретились с литовской и латышской делегациями.

Тут кремлевские лидеры действовали без церемоний и объявили Ю. Урбшису в лоб, что Германия согласилась считать Литву относящейся к сфере интересов СССР и что необходимо подписать два договора: о возвращении Вильно (Вильнюса) с областью Литве и – о взаимопомощи. Формой договор походил на два ранее подписанных с Эстонией и Латвией, срок договора устанавливался 20 лет. В данном случае количество советских войск на территории Литвы в период «большой войны» в Европе определялось в 50 тыс. человек, Урбшис смело квалифицировал этот проект договора как оккупацию Литвы. Сталин же отверг термин «оккупация», ответив, что «вводимые войска будут подлинной гарантией для этой страны», А Молотов даже пошутил насчет того, что «Эстония подписала точно такой договор и… не жалуется». Было подчеркнуто, что с Латвией тоже вскоре будет заключен такой договор – и это наверняка! – и что отказ Литвы нарушит почти созданную оборонительную систему.

Сталин так часто – обращаем внимание! – открыто говорил о немецкой угрозе, не опасаясь, что его слова через прибалтийские делегации могут быть известны в Берлине, потому что такой тактический маневр при расширении сфер влияния был оговорен с Риббентропом еще 23 августа и подтвержден 28 сентября. Сталин пошел литовцам на единственную уступку – снизил количество советских войск в Литве до 35 тысяч человек. А в итоге согласился разместить на территории Литвы 20 тысяч красноармейцев.

Тяжба об условиях договора продолжалась до 10 октября. Окончательный текст договора Молотов скомпоновал из различных статей советских и литовских проектов. 10 октября договор о передаче Литве Вильно и о взаимопомощи был подписан.


Демонстрация, посвященная принятию Эстонии в состав СССР. Таллинн. Август, 1940 г.


После подписания трех договоров с прибалтийскими странами в них создалось неадекватное восприятие навязанных Москвой пактов. Конечно же, эти народы единодушно не хлопали в ладоши по поводу ввода советских войск. Как отмечали даже западные наблюдатели из посольств, пакты вызвали энтузиазм в среде просоветски настроенной интеллигенции и рабочих активистов. Советские войска приветствовали национальные меньшинства: русские, белорусы, евреи – но опять же это были лица не из зажиточного слоя. В Литве было больше одобряющих, поскольку маленькой стране вернули Виленскую область. Но основная масса населения встретила пакты сдержанно, если не настороженно. Скорее всего, это было вызвано тем, что в октябре 1939 года в разгар западноевропейской войны Германии против Франции и Англии уже мало кто в Прибалтике верил в возможность полностью независимого существования. Такими людьми пакты оценивались, на радость правительств, как необходимая уступка обстоятельствам.

Примечательно, что первоначально СССР в отношении прибалтийских стран действительно проводил политику полного невмешательства в их внутренние дела. Как следует из архивных документов тех лет, Москва выжидала прояснения ситуации на Западном фронте, где Германия активно громила французскую армию и теснила английские части.

В приказе наркома обороны от 25 октября 1939 года, отданном войскам, вступившим в Прибалтику, в частности говорилось: «Разговоры о «советизации» прибалтийских республик в корне противоречат политике нашей партии и правительства и являются безусловно провокаторскими…» И опять же это было временное обещание, но – выполнялось оно… честно. Выполнение Советским Союзом обязательств не вмешиваться во внутренние дела прибалтийских республик отмечалось на декабрьской конференции Балтийской Антанты. По словам литовского посла в Эстонии П. Деилиде, «все страны констатировали честное выполнение СССР пакта».

Так продолжалось несколько месяцев. Даже критически настроенная к большевизму швейцарская газета «Баслер Нахрихтен» писала 21 марта 1940 года, что «внутренняя политика трех балтийских стран в своих основных принципах не изменилась. Она, так же как и раньше, носит исключительно антикоммунистический характер…» Антикоммунистический характер заключался отнюдь не в антисоветской открытой агитации, а в сохранении буржуазных принципов хозяйствования.

18 марта 1940 года английский еженедельник «Трибюн» отмечал, что балтийским странам пакт «обеспечил реальные экономические ВЫГОДЫ». Страны получили возможность пользоваться Беломорско-Балтийским каналом для экспорта своих товаров и широко обменивать свое сырье и сельхозпродукцию на советские машины и оборудование, на сырье, необходимое прибалтийской промышленности.

Однако уважение Москвы к подписанному договору «вскоре иссякло», как в конце мая едко отметил тот же английский еженедельник «Трибюн». 25 мая 1940 года Молотов от имени советского правительства сделал заявление литовскому послу о случаях исчезновения советских военнослужащих из частей, расположенных в Литве. Речь шла о двух красноармейцах. Молотов утверждал, что это – похищения, осуществленные с ведома литовского правительства. Москва расценила этот акт как провокацию. Куда на самом деле делись красноармейцы – так и осталось неизвестно по сей день. По одной из версий, это были агенты НКВД, специально сбежавшие из расположения частей по приказу высшего начальства, чтобы инсценировать похищение и свалить всю вину на Вильнюс. На самом деле причиной стремительной перемены отношений Москвы к прибалтийцам была быстрая победа Германии в весенней кампании 1940 года на Западном фронте.

Конец ознакомительного фрагмента.